Текст книги "Дело Ватсона"

Стивен Кинг
Дело Ватсона

[1]1
  The Doctor Case. © Перевод. Рейн Н.В., 2000.


[Закрыть]

Кажется, был только один случай, когда мне действительно удалось раскрыть преступление на глазах у моего почти легендарного друга, мистера Шерлока Холмса. Я говорю кажется, поскольку память моя изрядно поизносилась на девятом десятке. Теперь же, на подходе к столетнему юбилею, она стала совсем никудышной. Прошлое словно затянуто туманом. И возможно, то был совсем другой случай, но даже если и так, деталей я не помню.

Однако сомневаюсь, что когда-нибудь вообще забуду это дело, как бы ни мешались и ни путались в голове мысли и воспоминания. И считаю, что вполне способен записать все, что произошло, прежде чем Господь Бог навсегда отберет у меня ручку. История эта никоим образом не сможет унизить Шерлока Холмса, поскольку, Господь свидетель, он уже лет сорок находится в могиле. Словом, достаточно, как мне кажется, долго, и пришло время познакомить читателя с событиями тех лет. Даже Лейстрейд, время от времени использовавший Холмса, однако никогда особенно не любивший его, хранил все эти годы полное молчание и ни словом не упоминал о лорде Халле. Что, впрочем, и понятно, учитывая некоторые обстоятельства. Но даже будь эти самые обстоятельства другими, все равно сомневаюсь, чтоб он заговорил. Они с Холмсом вечно измывались друг над другом. И еще мне кажется, в сердце Холмса жила неизбывная ненависть к этому полицейскому (хотя сам он никогда бы не признался в столь низменном чувстве). Тем не менее Лейстрейд по-своему очень уважал моего друга.

День выдался страшно сырой и ветреный, и часы только что пробили половину второго. Холмс сидел у окна, держал в руках скрипку, но не играл, молча смотрел на дождь. Бывали моменты, особенно после нескольких дней, прошедших «под знаком» кокаина, когда Холмс вдруг становился страшно угрюм. А уж если небо упрямо оставалось серым на протяжении недели и даже больше, угрюмству этому, казалось, не было предела. Вот и сегодня он был явно разочарован погодой, поскольку накануне ночью поднялся сильный ветер, и он со всей уверенностью предсказывал, что небо расчистится самое позднее к десяти утра. Однако вместо этого в воздухе сгустился туман, и ко времени, когда я поднялся с постели, лил проливной дождь. И если вы думаете, что что-то могло подействовать на Холмса более угнетающе, чем такой долгий и сильный дождь, то ошибаетесь.

Внезапно он выпрямился в кресле, тронул ногтем струну и иронически улыбнулся. «Ватсон! Вот это зрелище! Самая мокрая ищейка, которую мне только доводилось видеть!».

То, разумеется, был Лейстрейд, разместившийся на заднем сиденье шарабана с открытым верхом. Струи воды сбегали со лба, заливая глубоко посаженные, хитрые и пронзительные глазки. Он выскочил, не дожидаясь пока шарабан остановится, швырнул извозчику монету и затрусил к дому под номером 221В, что по Бейкер-стрит. Он так торопился, что мне на миг показалось – этот маленький человечек пробьет нашу дверь своим телом, точно тараном.

Я слышал, как миссис Хадсон упрекала его за неподобающий вид, говорила, что с него льет ручьем, и как это может отразиться на коврах внизу и наверху тоже; и тогда Холмс подскочил к двери и крикнул вниз:

– Впустите его, миссис X.! Я подстелю ему под ноги газету, если он надолго. Но мне почему-то кажется, да, почему-то я твердо уверен…

И Лейстрейд начал шустро подниматься по ступеням, оставив внизу брюзжащую миссис Хадсон. Лицо его раскраснелось, глаза горели, а зубы – сильно пожелтевшие от табака – скалились в волчьей улыбке.

– Инспектор Лейстрейд! – радостно воскликнул Холмс. – Что привело вас ко мне в такую…

Фраза осталась неоконченной. Задыхаясь от быстрого подъема по лестнице, Лейстрейд заявил:

– Слышал, как цыгане говорят, будто желаниями нашими управляет дьявол. И вот теперь почти убедился в этом. Идемте скорее, дело того стоит, Холмс. Труп еще совсем свеженький и все подозреваемые налицо.

– Вы прямо-таки пугаете меня своим рвением, Лейстрейд! – воскликнул Холмс, иронически шевельнув бровями.

– Нечего изображать передо мной увядшую фиалку, любезный. Я примчался сюда предложить вам дело, раскрыть которое всегда было вашей заветной мечтой. О чем вы говорили раз сто, не меньше, если мне не изменяет память. Идеальное убийство в замкнутом пространстве!

Холмс направился было в угол комнаты, возможно, взять эту свою совершенно чудовищную трость с золотым набалдашником, по неким неведомым для меня причинам полюбившуюся ему последнее время. Но, услышав слова насквозь отсыревшего гостя, резко развернулся и уставился на него:

– Вы это серьезно, Лейстрейд?

– Ну, неужели я стал бы мчаться сюда в такую погоду и в открытом экипаже, рискуя заболеть крупом? – резонно возразил ему Лейстрейд.

Тут, впервые за все время, что мы были знакомы (несмотря на то, что фразу эту приписывали ему бессчетное число раз), Холмс обернулся ко мне и воскликнул:

– Живее, Ватсон! Игра начинается!

* * *

По дороге Лейстрейд не преминул кисло заметить, что Холмсу всегда дьявольски везло. Хотя Лейстрейд попросил возницу шарабана подождать, на улице его не оказалось. Но не успели мы выйти из двери под дождь, как послышался стук копыт, и из-за угла выкатила какая-то древняя колымага. Уже само по себе чудо – так быстро найти свободный экипаж под проливным дождем. Мы уселись и незамедлительно тронулись в путь. Холмс сидел как обычно слева, глаза непрестанно обшаривали все вокруг, замечая каждую мелочь, хотя что особенного можно увидеть на улице в такой день… Впрочем, возможно, мне только так казалось. Не сомневаюсь, что каждый пустынный угол улицы, каждая омываемая дождем витрина могли порассказать Холмсу немало – хватило бы на целый роман.

Лейстрейд назвал вознице адрес на Сейвайл-роу, а потом спросил Холмса, знает ли тот лорда Халла.

– Слышал о нем, – ответил Холмс, – однако никогда не имел удовольствия знать лично. Теперь, очевидно, узнаю.

Судовладелец, занимался торговыми перевозками?

– Именно, – кивнул Лейстрейд. – Однако удовольствия узнать его лично вам не светит. Лорд Халл был во всех отношениях и по отзывам самых близких и… гм, дорогих ему людей, человеком крайне противным. Даже грязным, как загадочная картинка в замызганной детской книжонке. Но теперь и с противностью, и грязностью покончено. Сегодня примерно в одиннадцать утра, – тут он открыл крышку карманных часов и взглянул на циферблат, – то есть ровно два часа сорок минут тому назад, кто-то воткнул ему нож в спину. Лорд Халл находился в это время в своем кабинете, сидел за письменным столом и перед ним лежало завещание.

– Стало быть, – задумчиво начал Холмс и раскурил трубку, – кабинет этого малоприятного лорда Халла и является, по вашему мнению, тем идеально замкнутым пространством моей мечты, так? – Он выпустил из ноздрей столб голубоватого дыма и глаза его насмешливо блеснули.

– Лично я, – тихо ответил Лейстрейд, – считаю, что так.

– Нам с Ватсоном доводилось и прежде копать такие ямы, однако воды в них никогда не обнаруживалось, – заметил Холмс и покосился на меня, а затем снова занялся изучением проносившихся мимо нас перекрестков и улиц. – Помните «Пеструю ленту», Ватсон?

Еще бы я не помнил! В том деле тоже была запертая комната, это верно, но там имелись также вентилятор, ядовитая змея и убийца – дьявольски изощренный тип, умудрившийся поместить второе в первое. То было плодом работы жестокого, но блестящего разума, но Холмс все же раскусил этот твердый орешек, и времени ему понадобилось всего ничего.

– Каковы факты, инспектор? – спросил Холмс.

Лейстрейд начал излагать ему факты сдержанным и сухим тоном профессионального полицейского. Лорд Альберт Халл слыл тираном в бизнесе и деспотом в доме. Жена не уходила от него только из страха, а если б ушла, никто не посмел осудить бедняжку за это. Тот факт, что она родила ему троих сыновей, похоже, ничуть не смягчил подхода Халла ко всем домашним делам в целом и к супруге в частности. Леди Халл неохотно говорила об этом, но ее сыновья не унаследовали сдержанности матери. Их папаша, говорили они, не упускал ни единого случая придраться к ней, обругать или раскритиковать в пух и прах. Не упускал он также и возможности выбранить ее за транжирство… Впрочем, не только ее одну, всех членов семьи, когда они собирались вместе. Оставаясь с женой наедине, он совершенно игнорировал ее. За исключением тех случаев, мрачно добавил Лейстрейд, когда вдруг ощущал потребность поколотить несчастную. Что случалось нередко.

– Уильям, старший из сыновей, сказал мне, что, выходя к завтраку с опухшим глазом или синяком на щеке, она всегда рассказывала одну и ту же историю. Будто бы забыла надеть очки и ударилась по близорукости о дверной косяк. «Она ударялась об этот самый косяк как минимум раз, а то и два на неделе, – сказал Уильям. – Вот уж не предполагал, что в нашем доме столько дверей».

– Гм-м, – буркнул Холмс. – Веселый, как я погляжу, парень! И что же, сыновья ни разу не пытались положить этому конец?

– Она бы не позволила, – ответил Лейстрейд.

– Лично я склонен называть это безумием. Мужчина, который бьет свою жену, вызывает отвращение. Женщина, которая позволяет ему делать это, вызывает отвращение и недоумение одновременно.

– Однако в ее безумии прослеживается определенная система, – заметил Лейстрейд. – Система и то, что можно назвать «осознанным терпением». Дело в том, что она лет на двадцать моложе своего господина и повелителя. К тому же сам Халл всегда был заядлым пьяницей и обжорой. В семидесятилетнем возрасте, то есть пять лет тому назад, он впервые в жизни заболел. Подагрой и ангиной.

– Подождем, когда кончится буря и насладимся солнышком, – заметил Холмс.

– Да, – кивнул Лейстрейд. – Но уверен, эта мысль привела многих мужчин и женщин к вратам ада. Халл позаботился о том, чтобы все члены семьи были осведомлены о размерах его состояния и основных пунктах завещания. И они при его жизни немногим отличались от рабов.

– В данном случае завещание служило как бы двусторонним договором, – пробормотал Холмс.

– Именно так, старина. На момент смерти состояние Халла составило триста тысяч фунтов. Что касалось расходов по дому, то бухгалтер регулярно представлял ему все счета, наряду с балансным отчетом по грузовым перевозкам. Следует заметить, и в этом мистер Халл умел держать семью на коротком поводке.

– Дьявольщина! – воскликнул я. И подумал о жестоких мальчишках, которых иногда видишь в Истчип или на Пикадилли. Мальчишках, которые протягивают голодному псу конфетку, чтоб посмотреть, как он будет танцевать и унижаться… А потом сжирают ее сами, а голодное животное смотрит. Сравнение показалось как нельзя более уместным.

– После его смерти леди Ребекка должна была получить сто пятьдесят тысяч фунтов. Уильяму, старшему сыну, полагалось пятьдесят тысяч. Джори, среднему, сорок; и, наконец, Стивену, самому младшему, тридцать.

– Ну а остальные тридцать тысяч? – осведомился я.

– Должны были разойтись на мелкие подачки, Ватсон. Какому-то кузину в Уэльсе, тетушке в Бретани (причем, заметьте, родственникам леди Халл не перепадало при этом ни пенса!) Пять тысяч должны были быть распределены между слугами. Ах да, как вам это понравится, Холмс? Десять тысяч фунтов должны были отойти приюту беспризорных кисок под патронажем миссис Хемфилл!..

– Шутите! – воскликнул я. И Лейстрейд, ожидавший примерно такой же реакции от Холмса, был разочарован. Холмс же лишь снова прикурил трубку и кивнул, словно ожидал чего-то в этом роде. – В Ист-Энде младенцы умирают от голода, двенадцатилетние ребятишки работают по пятнадцать часов на фабриках, а этот тип, видите ли, оставляет десять тысяч фунтов каким-то… какому-то пансиону для котов?..

– Именно! – радостно подтвердил Лейстрейд. – Я даже больше скажу. Он бы оставил этой миссис Хемфилл и в ее лице беспризорным кискам в двадцать семь раз больше, если б не то, что случилось сегодня утром. И не тот, кто сделал это.

Я так и замер с разинутым ртом и пытался подсчитать в уме. И когда уже начал приходить к заключению, что лорд Халл собирался лишить наследства жену и родных детей в пользу дома отдыха для кошачьих, Холмс мрачно взглянул на Лейстрейда и произнес фразу, показавшуюся мне абсолютно non sequitur[2]2
  ни к месту, неуместной (фр). – Примеч. пер.


[Закрыть]: «И я, конечно, там расчихаюсь?»

Лейстрейд улыбнулся. Улыбка его была преисполнена чрезвычайного добродушия.

– Ну, разумеется, мой дорогой Холмс! И боюсь, громко и не один раз.

Холмс вынул трубку, которую только что с таким наслаждением посасывал, изо рта, секунду-другую глядел на нее, затем подставил дождевым струям. Я, уже вконец растерявшийся, молча следил за тем, как он выбивает из нее отсыревший и дымящийся табак.

– И сколько же раз? – спросил Холмс.

– Десять, – со злорадной улыбкой ответил Лейстрейд.

– Подозреваю, что не только эта пресловутая запертая комната подвигла вас сесть в открытый экипаж в столь дождливый день, – мрачно сказал Холмс.

– Подозревайте что хотите, – весело ответил Лейстрейд. – Боюсь, что вынужден вас покинуть, прямо здесь. Текущие дела, знаете ли… вызовы на места преступления. Если желаете, могу высадить вас с доктором…

– Вы первый и единственный знакомый мне человек, – заметил Холмс, – чье чувство юмора просто расцветает при плохой погоде. Интересно, что это говорит о вашем характере?.. Впрочем, не важно, обсудим это как-нибудь в другой раз. Лучше скажите мне вот что, Лейстрейд. Когда лорд Халл окончательно уверился, что скоро умрет?

– Умрет? – изумился я. – Но мой дорогой Холмс, с чего это вы взяли, что Халл…

– Но это же очевидно, Ватсон, – ответил Холмс. – «ПИЛ», я говорил вам о них тысячи раз. «Поведенческие индексы личности». Ему нравилось держать в напряжении близких с помощью этого своего завещания… – Уголком глаза он покосился на Лейстрейда. – И никаких распоряжений касательно имущества, я так полагаю? Никаких юридических актов, закрепляющих порядок наследования земель?

Лейстрейд отрицательно помотал головой.

– Совершенно никаких.

– Странно, – заметил я.

– Ничуть не странно, Ватсон. Поведенческие индексы личности, не забывайте об этом. Халл хотел поселить в них веру, что все достанется им, когда он соизволит, наконец, умереть, окажет им такую любезность. Но на самом деле ничего подобного делать не намеревался. В противном случае это противоречило бы самой сути его характера. Вы согласны, Лейстрейд?

– Ну, в общем, да, – буркнул в ответ Лейстрейд.

– Тогда, получается, мы подошли к самой сути, не так ли, Ватсон? Вы все поняли? Лорд Халл понимает, что умирает. Он выжидает… хочет окончательно убедиться, что на сей раз не ошибся, чтоб не было ложной тревоги… Ну и собирает всю свою любимую семью. Когда? Сегодня утром, да, Лейстрейд?

Лейстрейд буркнул нечто нечленораздельное в знак согласия.

Холмс потер пальцами подбородок.

– Итак, он собирает их всех и объявляет, что составил новое завещание… Согласно которому все они лишаются наследства. Все, кроме слуг, нескольких дальних родственников с его стороны, ну и, разумеется, кисок.

Я собрался было что-то сказать, но почувствовал, что просто не в силах – слишком уж велико было мое возмущение. А перед глазами настырно вставало видение – злобные мальчишки заставляют умирающих от голода дворняжек Ист-Энда прыгать и унижаться ради кусочка ветчины или крошки мясного пирога. Следует признаться, мне и в голову не пришло тогда спросить, возможно ли оспорить в суде подобное завещание. Впрочем, теперь настали другие времена. Сегодня имя человека, лишившего наследства семью в пользу отеля для кошек, поливали бы грязью на каждом углу. Но тогда, в 1899-м, завещание было завещанием, и сколько бы примеров разных безумств – не эксцентричности, но именно полного безумства — ни являли собой некоторые из них, волю человека следовало исполнять свято, как волю Божью.

– И это новое завещание было подписано, как надлежит, в присутствии свидетелей?

– Само собой, – ответил Лейстрейд. – Не далее, как вчера, лорд Халл вызвал к себе своего стряпчего и одного из помощников. Их провели прямо к нему в кабинет. Там они пробыли минут пятнадцать. Стивен Халл утверждает, будто бы слышал, как стряпчий один раз повысил голос, возражал против чего-то. Но против чего именно, расслышать ему так и не удалось. К тому же Халл тут же заткнул стряпчему рот. Джори, средний сын, был наверху, занимался живописью, а леди Халл поехала навестить подругу. Но и Стивен, и Уильям Халл видели, как эти люди входили в дом, а потом, примерно через четверть часа, вышли. Уильям сказал, что выходили они с низко опущенными головами. Он даже спросил мистера Барнса, стряпчего, не плохо ли ему. Ну и заметил нечто такое на тему того, как скверно действует на людей дождливая погода. Но Барнс не ответил ни слова, а помощник Халла весь съежился, точно от страха. Эти двое вели себя так, словно им было стыдно. Так, во всяком случае, утверждал Уильям.

А может, просто делали вид, подумал я.

– Раз уж речь зашла о сыновьях, расскажите мне о них поподробнее, – попросил Холмс.

– Пожалуйста. Само собой понятно, что их ненависть к отцу все возрастала, поскольку родитель никогда не упускал случая дать понять, насколько их презирает… Хотя как можно было презирать Стивена… впрочем, лучше я по порядку.

– Да уж, будьте любезны, – сухо вставил Холмс.

– Уильяму тридцать шесть. Если б отец давал ему карманные деньги, он бы стал завзятым гулякой, просто уверен в этом. Но поскольку лорд Халл не давал или давал очень мало, он почти все дни напролет проводил в гимнастических залах, занимался так называемой физкультурой. Он крепкий парень с отлично развитой мускулатурой. Ну а вечера просиживал в разных дешевых кафе и забегаловках. И если в карманах у него оказывалась какая-то мелочь, тут же отправлялся в ближайший игорный дом и просаживал там все до последнего пенни. Не слишком приятный человек, так мне, во всяком случае, показалось, Холмс. Человек, у которого нет ни цели, ни увлечения, ни таланта, даже амбиций и желаний нет. За исключением одного – пережить отца. И когда я его допрашивал, возникло странное ощущение, что говорю я не с человеком, а с пустой вазой. На которой сохранилась печатка производителя, пусть бледноватая и размытая. Я имею в виду лорда Халла.

– Ваза, которая хочет, чтоб ее заполнили не водой, а фунтами стерлингов, – вставил Холмс.

– Джори совсем другой, – продолжил свое повествование Лейстрейд. – Лорд Халл обрушил на него всю силу своего презрения и издевок. С раннего детства дразнил мальчика, обзывал разными обидными кличками. Ну, типа Рыбьего Рыла, Кривоножки, Толстопузика. Надо сказать, что в этих прозвищах, сколь ни прискорбно, есть доля истины. Джори Халл не выше пяти футов росту, кривоног и чрезвычайно безобразен на лицо. Он, знаете ли, немного напоминает этого поэта. Ну, как его… эдакий хлыщ?..

– Оскара Уайльда? – предположил я.

Холмс окинул меня беглым насмешливым взглядом:

– Полагаю, Лейстрейд имеет в виду Алджернона Суинберна, – заметил он, – который на деле является не большим хлыщом, чем вы, мой дорогой Ватсон.

– Джори Халл родился мертвым, – сказал Лейстрейд. – Синюшным и недвижимым, и оставался таким целую минуту. Вот доктор и объявил его мертвым, и накинул салфетку на его изуродованное тельце. Тут леди Халл неожиданно проявила себя с самой героической стороны. Села в постели, сорвала салфетку с младенца и окунула его ножками в горячую воду, что стояла рядом с постелью. И младенец тут же задергался и закричал.

Лейстрейд ухмыльнулся и закурил сигарилью, с самым довольным видом.

– Халл не уставал твердить, что именно из-за этого погружения в воду мальчик остался кривоногим, и просто изводил этим жену. Говорил ей, что лучше бы она оставила его под салфеткой. Лучше бы Джори умер, чем остаться навеки калекой. Обзывал его обрубком с ногами краба и рылом, как у трески.

Единственной реакцией Холмса на эту необычайную (и с моей, врачебной точки зрения, довольно подозрительную) историю, было замечание в том духе, что Лейстрейду удалось собрать невероятно много информации за столь короткий отрезок времени.

– Тем самым я лишь хотел обратить ваше внимание на один из аспектов этого весьма примечательного дела, дорогой Холмс, – сказал Лейстрейд. Тут мы с громким всплеском въехали в огромную лужу на Роттен-роуд. – Никто не принуждал их делиться этими подробностями. Напротив, этим мальчикам всю жизнь затыкали рот. Они слишком долго молчали. А тут вдруг выясняется, что новое завещание исчезло. Облегчение, как оказалось, способно развязать языки сверх всякой меры.

– Исчезло? – воскликнул я. Но Холмс не обратил внимания на это мое восклицание, мысли его все еще были заняты Джори, несчастным уродцем.

– Он действительно очень безобразен? – спросил он у Лейстрейда.

– Ну, красавцем его вряд ли можно назвать, но я видал и похуже, – ответил Лейстрейд. – И лично мне кажется, отец непрерывно унижал его лишь потому…

– Потому что он был в семье единственным, кто не нуждался в отцовских деньгах, чтобы обустроиться в этом мире, – закончил за него Холмс.

Лейстрейд вздрогнул.

– Черт! Как вы догадались?

– Да просто лорду Халлу не к чему было больше придраться, кроме как к физическим недостаткам Джори. Как, должно быть, бесновался этот старый дьявол, видя, что потенциальная цель его издевок так хорошо защищена во всех остальных отношениях! Высмеивать человека за внешность или походку – занятие достойное разве что школяров или каких-нибудь пьяных грубиянов. Но злодея, подобного лорду Халлу, должны были бы привлекать более изощренные издевательства. Осмелюсь даже предположить, что он побаивался своего кривоногого среднего сына. А кстати, что делал Джори наверху, на чердаке?

– Разве я не говорил вам? Он занимается живописью, – ответил Лейстрейд.

– Ага!..

Джори Халл, что позже подтвердили полотна, развешанные внизу, в доме, оказался весьма неплохим художником. Не великим, конечно, этого я не сказал бы. Но он весьма правдиво изобразил на портретах мать и братьев, так что годы спустя, впервые увидев цветные фотографии, я тут же вернулся мыслями в дождливый ноябрь 1899 года. А еще один портрет, отца, был почти на уровне гениальности. Он поражал (почти пугал) злобой и ненавистью, сочившейся с этого полотна, и ты содрогался, точно на тебя потянуло холодком кладбищенского воздуха. Возможно, Джори Халл был действительно похож на Альджерона Суинберна, но его отец – так, как видели его глаза и рука среднего сына – напомнил мне о персонаже Оскара Уайльда, ставшем почти бессмертном, о roue[3]3
  пройдохе (фр). – Примеч. пер.


[Закрыть] Дориане Грее.

Создание подобных полотен – процесс медленный, долгий. Но он умел также делать быстрые наброски, и по субботам возвращался из Гайд-парка с двадцатью фунтами в кармане, не меньше.

– Готов держать пари, отцу это нравилось, – заметил Холмс. И автоматически потянулся за трубкой, достал ее, потом сунул обратно в карман. – Сын пэра рисует портреты богатых американских туристов и их возлюбленных, словно принадлежит к французской богеме.

Лейстрейд от души расхохотался.

– Можно представить, как он бесновался, видя все это. Но Джори – что делает ему честь! – так и не оставлял своего маленького прилавка в Гайд-парке. По крайней мере до тех пор, пока отец не согласился выдавать ему раз в неделю по тридцать пять фунтов. И знаете, как лорд Халл назвал все это? Низким шантажом!..

– Просто сердце кровью обливается, – сказал я.

– Мое тоже, Ватсон, – подхватил Холмс. – Однако есть еще третий сын. И побыстрее, Лейстрейд. Кажется, мы уже подъезжаем к дому.

Судя по словам Лейстрейда, Стивен Халл, безусловно, имел самую вескую причину ненавидеть отца. По мере того как подагра донимала лорда Халла все сильнее, а в голове наступала все большая путаница, он все чаще обсуждал дела компании со Стивеном, которому ко времени кончины родителя исполнилось двадцать восемь. Наряду с делом, Стивен должен был унаследовать и всю ответственность, и малейшая оплошность повлекла бы за собой нешуточные последствия. Однако в случае удачного решения никакой финансовой выгоды работа ему не приносила. Стивен же продолжал стараться, и дело отца процветало.

Лорд Халл смотрел на Стивена, в целом, благосклонно, поскольку он был единственным из сыновей, проявившим интерес и способности к семейному бизнесу. Стивен был идеальным примером того, что в Библии называют «хорошим сыном». Однако, вместо того чтоб выказывать любовь и благодарность, лорд Халл вознаграждал молодого человека одними лишь упреками, подозрением и ревностью. Не единожды за последние два года старик высказывал мнение, что Стивен «способен украсть монеты, прикрывающие веки покойника».

– Вот сукин сын! – воскликнул я, не в силах сдерживаться долее.

– Забудем на время о новом завещании, – сказал Холмс и снова погладил подбородок. – И вернемся к старому. Даже если бы его доля оказалась более щедрой, Стивен Халл все равно имел все основания быть недовольным. Несмотря на все его усилия, несмотря на то, что он не только сберег, но и приумножил семейное состояние, его вознаграждение было наименьшим. Да, кстати, каким образом собирался распорядиться пароходной компанией мистер Халл, согласно так называемому «Кошачьему завещанию»?

Я окинул Холмса испытующим взглядом, но, как всегда, так и не понял, было ли это маленькой bon mot[4]4
  меткое словцо, шутка (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть] с его стороны. Даже после долгих лет дружбы и всех испытаний, выпавших на нашу долю, чувство юмора, присущее Шерлоку Холмсу, так и осталось для меня сплошной terra incognita[5]5
  неизведанная территория (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть].

– Компанию следовало передать в управление совету директоров, причем никакого специального места в этом совете для Стивена не предусматривалось, – ответил Лейстрейд и выбросил окурок из окошка. А наш наемный экипаж вкатил тем временем через ворота на мощеную дорожку, ведущую к дому, который показался мне в тот момент каким-то особенно безобразным под проливным дождем, среди коричневых размокших лужаек. – Однако после смерти отца и с учетом того факта, что новое завещание так до сих пор и не найдено, Стивен Халл получает то, что американцы называют «рычагами» управления. Его наверняка назначат директором по менеджменту. Думаю, он в любом случае получил бы рано или поздно эту должность, но теперь они будут играть по правилам Стивена Халла.

– Да, – кивнул Холмс. – «Рычаг», надо же. Хорошее слово. – Он высунулся под дождь. – Стойте, остановитесь здесь, любезный! – крикнул он вознице. – Мы еще не закончили разговор.

– Как скажете, хозяин, – буркнул возница. – Но только тут чертовская мокротища.

– Ничего. Получишь достаточно, чтоб промочить нутро, не только шкуру, – бросил ему Холмс. Похоже, это понравилось вознице, и он остановился ярдах в тридцати от парадного входа в огромный дом. Я слушал, как дождь усердно барабанит по крыше кибитки, а Холмс помолчал немного, словно обдумывая что-то, а затем сказал: – Старое завещание… документ, которым он изводил их всех, оно, надеюсь, не пропало?

– Разумеется, нет. Лежало на столе, рядом с его телом.

– Итак, у нас четверо подозреваемых. Все как на подбор, один лучше другого! Слуги не в счет… по всей видимости, у них нет причин быть недовольными. Заканчивайте побыстрее, Лейстрейд! Финальные обстоятельства, запертая комната.

Лейстрейд принялся излагать факты, время от времени сверяясь со своими записями. Примерно месяц назад лорд Халл обнаружил у себя на правой ноге, чуть ниже колена, небольшое черное пятнышко. Вызвали семейного врача. Тот поставил диагноз: гангрена. Осложнение, нельзя сказать, что нераспространенное, вызванное подагрой и плохой циркуляцией крови. Врач сказал, что ногу придется ампутировать, причем гораздо выше того места, где развился воспалительный процесс.

Лорд Халл хохотал так, что по щекам у него потекли слезы. Врач, ожидавший любой реакции, только не этой, просто потерял дар речи. «Только когда меня будут класть в гроб, – пробормотал сквозь смех и слезы Халл, – надо напомнить, чтоб не забыли положить туда и отпиленную ногу!»

Врач сказал, что страшно сочувствует лорду Халлу, целиком разделяет его желание сохранить обе ноги, но без ампутации он через полгода умрет. Причем последние два месяца жизни проведет в страшных мучениях. Лорд Халл спросил, каковы его шансы выжить, если он согласится на операцию. По словам Лейстрейда, он все еще смеялся, словно услышал не приговор, а невероятно смешную шутку. Помявшись, врач ответил, что шансы примерно равны.

– Чушь какая-то, – пробормотал я.

– Именно это и сказал доктору лорд Халл, – заметил Лейстрейд. – Только добавил при этом словцо, которое чаще употребляют в ночлежках, нежели в домах приличных людей.

Затем Халл заявил врачу, что лично расценивает свои шансы как один к пяти, не больше. «А что касается боли, – добавил он, – не думаю, что до этого дойдет. Если под рукой у меня будет настойка опия и ложечка, которой ее можно помешивать».

И буквально на следующий день после этого Халл порадовал своих близких малоприятным сюрпризом. Заявил, что он подумывает изменить завещание. А вот каким именно образом – сказал не сразу.

– Вот как?.. – заметил Холмс, окинув Лейстрейда взглядом холодных серых глаз, немало повидавших на своем веку. – И кого же из близких это особенно удивило?

– Да никого, я думаю. Но кому, как не вам, знакома человеческая натура, Холмс. Человек всегда надеется, даже когда надеяться не на что.

– А также принимает меры, чтоб надежды эти не оказались беспочвенными, – задумчиво произнес Холмс.

В это утро лорд Халл созвал свою семью в гостиную, и когда все расселись, разыграл перед ними представление, на которое способен далеко не каждый завещатель. Обычно эту роль берет на себя стряпчий, язык которого, как известно, без костей. Но он обошелся без услуг вышеуказанного лица и быстро зачитал присутствующим новое завещание, согласно которому большая часть его состояния должна была отойти бездомным кискам миссис Хемфилл. В комнате воцарилось гнетущее молчание. Тут он поднялся (не без труда) и одарил всех зловещей улыбкой скелета. А потом, опираясь на тросточку, сделал следующее заявление, которое лично мне показалось необычайно гнусным. Лейстрейд же, сидя рядом с нами в наемном экипаже, пересказал его примерно так: «Итак, вы все слышали! Прелестно, не правда ли? Да, замечательно!.. На протяжении почти сорока лет вы служили мне верой и правдой, и ты, женщина, и вы, мальчики. Теперь же я, находясь в трезвом и ясном сознании, собираюсь покинуть вас. Но не советую преждевременно радоваться! Все может стать даже хуже, чем прежде! В древние времена фараоны, отправляясь на тот свет, забирали с собой своих любимцев – в основном то были кошки. Убивали их перед смертью с тем, чтобы животные встретили их на том свете, чтобы они могли пинать или ласкать их, следуя своей прихоти… и это длилось вечность, вечность…» Тут он расхохотался, глядя на их обескураженные лица. Стоял, опершись на трость, и скалился жуткой улыбкой мертвеца. И сжимал в когтистой лапе новое завещание – должным образом заверенное и подписанное.