Текст книги "Метод дыхания (сборник)"

5

– Ну, повезло тебе, – прокомментировал я его рассказ. – Уж они бы тебя точно придушили.

– Я знаю это шоссе, – сказал Тедди. – Оно упирается в реку, где мы со стариком раньше удили рыбу.

Крис кивнул:

– Точно, там еще был железнодорожный мост. Его давным-давно снесло во время наводнения, а рельсы остались.

– Но ведь от Чемберлена до Харлоу двадцать или даже тридцать миль, – заметил я. – Неужели пацан покрыл такое расстояние?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Крис. – Он, наверное, шел по рельсам: думал, они его куда-нибудь выведут, или, может, удастся сесть на попутный поезд. Но только там ходят теперь одни товарняки до Дерри или Браунсвилла, да и то редко. Чтобы выбраться из леса, ему потребовалось бы топать до самого Касл-Рока… Возможно, ночью в темноте он не заметил приближавшийся поезд – и привет!

Крис смачно шлепнул кулаком о ладонь, чем привел в полнейший восторг Тедди, ветерана смертельных игр с грузовиками на автостраде 196. Мне же стало немного не по себе. Я воочию представил, как до смерти напуганный пацан, оказавшийся вдали от дома, черт-те где бредет по шпалам, шарахаясь от каждого ночного звука, как навстречу ему с огромной скоростью мчится товарняк, как он, ослепленный прожектором, стоит на рельсах, словно парализованный, или, быть может, лежит, обессилев от ужаса и истощения. Так или иначе, жест Криса весьма точно выразил конечный результат.

От возбуждения Верн крутился, будто ему приспичило.

– Так что – идете на него смотреть? – не выдержал наконец он.

Мы все довольно долго смотрели на него, не произнося ни слова. Крис, перетасовав колоду, в конце концов проговорил:

– Что за вопрос, конечно! Могу поспорить, что наши фотографии появятся в газетах.

– Что-что? – не понял Верн.

– Что ты сказал? – вторил ему Тедди. На физиономии его заиграла обычная, довольно идиотская ухмылочка.

– А вот что, – начал Крис, перегибаясь через обшарпанный стол. – Мы разыщем тело и заявим в полицию, после чего попадем во все газеты!

– Ну уж нет, только без меня, – вскинулся Верн. – Билли непременно догадается, что я все слышал и разболтал вам, а тогда он как пить дать вышибет из меня мозги.

– Не вышибет, – возразил я. – Не вышибет, ведь тело обнаружим мы, а не он с Чарли Хоганом, катаясь на ворованной машине. Наоборот, он с Чарли нам тогда спасибо скажет: они-то остаются как бы ни при чем. А ты, Кладоискатель, может, даже заработаешь медаль.

– Правда? – Верн расплылся, показывая нам свои гнилые зубы. Вот только улыбка у него вышла малость озадаченной: ему и в голову не приходило, что Билли способен за что-то сказать ему спасибо. – Ты в самом деле так считаешь?

Тедди же вдруг перестал лыбиться и озабоченно нахмурился:

– А, черт!

– В чем дело? – Верн тотчас повернулся к нему, теперь уже в страхе, что пришедшая в голову Тедди мысль (если у него вообще была голова на плечах) способна помешать столь замечательному развитию событий.

– А как же предки? – сказал Тедди. – Ведь если завтра мы обнаружим тело к югу от Харлоу, они поймут, что мы вовсе не ночевали в палатке у Верна в поле.

– Точно, – согласился Крис. – Сразу догадаются, что мы пошли разыскивать того пацана.

– А вот и нет! – заявил я.

У меня возникло странное ощущение, от которого мне даже стало нехорошо: смесь возбуждения и страха. И тем не менее я был уверен, что мы сможем это сделать и остаться безнаказанными. Чтобы унять возникшую вдруг дрожь в руках, я принялся тасовать карты – единственное, пожалуй, чему научился у покойного брата Денниса. Все завидовали моему умению и упрашивали меня научить их тасовать колоду с тем же шиком… все, за исключением лишь Криса. Он, вероятно, понимал, почему я всегда отказывался это сделать: ведь показать им этот способ значило для меня расстаться с частицей Денниса, а у меня от него и так осталось слишком мало…

– Ну так вот, – сказал я, – мы объясним, что торчать в палатке в поле Верна нам осточертело – ведь это уже сто раз было, и тогда мы решили переночевать в лесу, для чего и отправились по железнодорожному пути. И потом, уверен, все так обалдеют от нашей находки, что объяснений никаких никто и не потребует.

– Мой-то старик обязательно потребует, – не согласился со мной Крис. – Он в последнее время как с цепи сорвался. – Чуть поразмыслив, он кивнул: – Черт с ним, игра стоит свеч.

– Отлично! – Тедди вскочил с улыбкой до ушей, готовый разразиться своим сумасшедшим хохотом. – После обеда собираемся у Верна. Что скажем дома насчет ужина?

– Я, ты и Горди скажем, что поужинаем у Верна, – предложил Крис.

– А я – что у Криса, – объявил Верн.

План этот должен был сработать, лишь бы не случилось нечто непредвиденное или же наши родители не переговорили бы друг с другом, однако ни у Верна, ни у Криса телефона не было. Во многих семьях телефон в то время все еще считался предметом роскоши, особенно в неимущих слоях общества, к которым мы все в общем-то принадлежали.

Отец мой был уже на пенсии. У Верна старик продолжал работать – водил грузовик 1952 года выпуска. У Тедди, правда, был собственный дом, но и его мамаша постоянно охотилась за квартирантами, чтобы хоть как-то заработать. В то лето ей не удалось завлечь ни одного – табличка СДАЕТСЯ МЕБЛИРОВАННАЯ КОМНАТА провисела у них в окне с самого июня. Папаша Криса неизменно пребывал в запое, жил на пособие и днями напролет торчал в таверне Сьюки вместе с отцом Туза Меррила и парой других забулдыг.

Крис не любил об этом рассказывать, но мы все знали, что он ненавидит своего папашу лютой ненавистью. Регулярно – раз в две недели – он появлялся в синяках, с подбитым глазом, сиявшим всеми цветами радуги, а как-то пришел в школу с забинтованной головой. Время от времени он подолгу пропускал занятия, и тогда возле его дома появлялся старый черный «шевроле» с табличкой ПАССАЖИРОВ НЕ БЕРУ на ветровом стекле, принадлежавший городскому школьному инспектору, мистеру Хэллибартону. Мать Криса в таких случаях пыталась выгородить сына, заявляя, что тот болен. Если Крис просто прогуливал, инспектор его строго наказывал, но когда он не мог посещать школу из-за отцовских побоев, Берти (так мы все звали инспектора, конечно, за глаза) делал вид, что ничего особенного не произошло. Признаться, я в то время не задумывался о причинах такого двойственного подхода.

За год до описываемых событий Крис был исключен из школы на три дня: во время его дежурства пропали деньги на завтраки, сбор которых входит в обязанности дежурного. Инспектор же, конечно, обвинил в пропаже Криса, хоть тот и божился, что не брал денег. Узнав про это, родитель Криса разбил сыну нос и сломал руку… В общем, у бедняги Криса была еще та семейка. Старший брат Фрэнк сбежал из дому в семнадцать, поступил служить на флот и кончил тем, что сел за изнасилование и вооруженное нападение. Средний брат, Ричард, известный более под кличкой Глазное Яблоко – его правый глаз почему-то постоянно закатывался, – был исключен из десятого класса и с тех пор болтался в одной компании с Чарли, Билли Тессио и прочими гопниками.

– Думаю, все пройдет великолепно, – заверил я Криса. – А как насчет Джона и Марти?

Джон и Марти Деспейны были также постоянными членами нашего «клуба».

– Они пока что не вернулись, – ответил Крис, – и, очевидно, будут не раньше понедельника.

– Жаль.

– Так что – решено? – Тедди уже горел нетерпением, не допуская и мысли, что нам что-то помешает.

– Решено, – подвел итог Крис. – Кто хочет еще партию в скат?

Никто не захотел: все были чересчур возбуждены, чтобы продолжать игру. Бейсбол нас тоже не увлек. Мысли у всех были заняты предстоящими поисками малыша Брауэра, вернее, того, что от него осталось. Около десяти мы разошлись по домам договариваться с родителями.

6

Я был дома в четверть одиннадцатого, по пути заглянув в книжную лавку за новым выпуском серии криминальных романов Джона Макдональда, что делал регулярно, раз в три дня. У меня был четвертак, которого хватило бы на книжку, но новенького ничего не было, а все старье я перечитал раз этак по шесть.

Машины нашей возле дома не было, и я припомнил, что мама собиралась с подругами на концерт в Бостон. Большая меломанка моя матушка… А впрочем, почему бы и нет? Ребенок ее мертв, надо же как-то отвлечься? Довольно горькие мысли, но, я надеюсь, вы меня поймете.

Отец был дома, точнее, в саду – он тщетно пытался реанимировать погибшие деревья при помощи тугой струи из шланга. Чтобы понять всю бесплодность его усилий, достаточно было бросить взгляд на то, что раньше составляло гордость семьи. Земля в саду потрескалась и превратилась в грязно-серый порошок. Немилосердное солнце спалило все, за исключением маленькой делянки с чахлой кукурузой. Отец сам признавался, что поливать он не умел – это всегда было маминой обязанностью. Он же никогда не мог достичь золотой середины: после его поливки один ряд деревьев стоял в воде, соседний же высыхал… Почти одновременно – в августе – он потерял и сына, и любимый сад. Не знаю, какая из этих потерь подкосила его больше, но он с тех пор замкнулся в себе и напрочь перестал чем-либо интересоваться. Что ж, его я тоже понимаю.

– Привет, пап! Хочешь? – Я протянул ему пакет с бисквитами, купленными вместо криминального романа.

– Привет, Гордон, – ответил он, не поднимая взгляда от струи, уходящей в безнадежно высохшую землю. – Нет, спасибо, я не голоден.

– Ничего, если мы с ребятами заночуем сегодня в палатке у Верна в поле?

– С какими ребятами?

– Да с Верном и Тедди Душаном. Может, еще с Крисом.

Я ожидал, что папа обязательно пройдется по поводу Криса и его семейки: что, дескать, он воришка, подрастающий малолетний преступник, яблоко от яблони… Однако он только вздохнул, проговорив:

– Ладно уж, валяй…

– Вот это клево! Спасибо, пап!

Я уже повернулся к дому – поглядеть, есть ли что забавное по «ящику», – когда он вдруг остановил меня словами:

– Гордон, а больше с вами никого не будет?

Обернувшись, я посмотрел на него, ища в вопросе какого-то подвоха, но его не было. Лучше бы уж был… Спросил он это просто для порядка – вряд ли его на самом деле интересовало, чем я занят и с кем. Вряд ли его вообще что-то интересовало в этом мире. Плечи отца поникли, на меня он даже не смотрел, уставившись на мертвую землю, глаза его как-то неестественно блестели – похоже, в них стояли слезы.

– Ну что ты, пап, они отличные ребята, – начал я.

– Да уж куда там – отличные… один воришка и два придурка. Компания у моего сына просто замечательная.

– Верн Тессио вовсе не придурок, – возразил я. О Тедди лучше было б помолчать…

– О да, конечно, в двенадцать лет он все еще в пятом классе, а чтобы одолеть комиксы в воскресной газете, ему нужно не менее полутора часов.

Это меня уже возмутило: сейчас он был не прав. Как можно судить о людях, совершенно их не зная? Верна же, как, впрочем, и остальных моих друзей отец не знал абсолютно. Да он и видел-то их раз в год по обещанию, лишь изредка сталкиваясь то с одним, то с другим на улице или же в магазине. Ну как он может, например, обзывать Криса воришкой?! Я уже собирался все это ему высказать, однако вовремя остановился: а вдруг он запрет меня дома? Да и в конце концов, сейчас он вовсе не был раздосадован по-настоящему, как случалось иногда за ужином, когда он приходил в такое бешенство, что у всех пропадал аппетит. Сейчас он более всего напоминал уставшего от жизни человека, которому все на свете опротивело. Ведь отцу было шестьдесят три, и он по-настоящему годился мне в дедушки…

Мама у меня тоже в годах – ей уже стукнуло пятьдесят пять. Поженившись, они решили сразу завести детей, но у мамы случился выкидыш, потом еще два, и врач сказал ей, что и все последующие дети будут недоносками. Все это говорилось в семье совершенно открыто и даже пережевывалось с каким-то непонятным сладострастием: родители старались привить мне мысль о том, что рождение мое явилось Божьим даром, за что я должен быть благодарен им и Господу всю жизнь. Зачат я был, когда маме уже исполнилось сорок два и она начала седеть. Мне же почему-то не хотелось благодарить ни Господа, ни страдалицу матушку за свое появление на свет…

Лет через пять после того, как доктор объявил, что мама не способна иметь детей, она вдруг забеременела Деннисом. Вынашивала она его в течение восьми месяцев, после чего он просто-таки рванулся вон из чрева. Весил новорожденный целых восемь фунтов и, по словам отца, достиг бы пятнадцати, если бы подождал до срока. Несколько озадаченный доктор сказал тогда: «Что ж, иногда матушка-природа вводит нас в заблуждение, но теперь-то уж точно детей у вас не будет, так что благодарите Бога за этого и на том успокойтесь». Десять лет спустя мама забеременела мной и не только доносила меня до срока, но при родах пришлось даже применить щипцы. Забавная у нас семейка, правда? Родителям уже пришла пора внуков нянчить, а они заводят еще одного спиногрыза…

Они и сами понимали всю нелепость ситуации, и одного Божьего подарочка им вполне хватило. Нельзя сказать, что я был нелюбимым сыном, и, уж конечно, они никогда меня не колотили. Просто я стал для них в некотором роде сюрпризом, а люди после сорока в отличие от двадцатилетних сюрпризы, да еще такие, жалуют не очень. Чтобы избежать еще одного, мама после моего рождения сделала операцию, на сто процентов дающую гарантию от «даров Господних»… В школе я понял, как мне повезло, что акушер при родах применил щипцы: родиться с опозданием, оказывается, гораздо хуже, чем недоношенным. Яркий тому пример – мой дружище Верн Тессио. И папа, кстати, был того же мнения.

Я полностью осознал, каково это – ощущать себя пустым местом, когда мисс Харди уговорила меня написать сочинение по «Человеку-невидимке». Уговаривать, по правде говоря, ей даже не пришлось: я полагал, что речь идет о научно-фантастическом романе про забинтованного парня, которого в одноименном фильме играл Фостер Грантс. Когда же выяснилось, что это совершенно другая книга с тем же названием, я попытался отказаться, но впоследствии был только рад, что мисс Харди настояла на своем. В этом «Человеке-невидимке» главным героем был негр, которого никто вокруг не замечал, пока он наконец не взбунтовался. Люди смотрели как бы сквозь него; когда он с кем-то заговаривал, то не получал ответа, в общем, походил на чернокожего призрака, реально существующего, но как бы бесплотного. «Врубившись» в книгу, я проглотил ее залпом, словно это был роман Макдональда, ведь этот тип, Ральф Эллисон, описывал мою жизнь. Все у нас в семье крутилось вокруг Денниса, а меня как бы и не было. «Денни, как вы вчера сыграли?», «Денни, с кем ты танцевал на вечеринке у Сэди Хопкинс?», «Денни, как ты полагаешь, стоит нам купить ту черную машину?» Денни, Денни, Денни… За столом я просил передать мне масло, а папа, будто меня не слыша, говорил: «А ты уверен, Денни, что армия – твое призвание?» «Да передайте же мне, ради Бога, масло!» А мама спрашивала Денни, не купить ли ему новую рубашку на распродаже… В конце концов мне приходилось тянуться самому за маслом через весь стол. Однажды (мне было девять лет) я засомневался, слышат ли они меня вообще, и чтобы это выяснить, брякнул за столом: «Мам, передай, пожалуйста, вон тот задрюченный салат». «Денни, – услыхал я в ответ, – сегодня звонила тетя Грейс. Интересовалась, как идут дела у тебя и у Гордона…»

Я не пошел на выпускной вечер Денниса (школу он, разумеется, окончил с отличием), сказавшись больным. Упросив Ройса, старшего брата Стиви Дарабонта, купить мне бутылку «Дикой ирландской розы», я выхлебал половину, после чего сблевал прямо в постель. Случилось это ровно в полночь.

Согласно учебникам психологии я должен был либо возненавидеть старшего брата до потери пульса, либо сделать из него кумира, стоящего на недосягаемой для меня высоте. Чушь какая… Наши с Деннисом взаимоотношения не имели с этим ничего общего. Странно, но мы с ним чрезвычайно редко ссорились и ни разу не подрались. А впрочем, ничего странного: за что, собственно, четырнадцатилетнему парню колотить четырехлетнего братишку? Тем более что родители слишком тряслись над Деннисом, чтобы обременять его заботами о малыше. Обычно в семьях младшие дети пользуются большим вниманием со стороны родителей, что и приводит к ссорам по причине зависти и ревности, у нас же было все наоборот. Если Денни и брал меня куда-нибудь с собой, то делал это по собственной воле. Кстати сказать, то были самые счастливые эпизоды моего детства.

– Эй, Лашанс, что это за шмакодявка с тобой?

– Братишка мой, и ты, Дэвис, лучше попридержи язык, а то Горди надерет тебе задницу. Мой брательник – парень крутой.

На несколько минут друзья Денниса с интересом окружали меня, такие большие, высокие, такие взрослые…

– Привет, малыш! А этот чудила и в самом деле твой старший брат?

В ответ я лишь кивал, краснея от смущения и робости.

– Ну и засранец же твой братец, ведь так, малыш?

Я опять кивал, и все, включая Денниса, лопались от смеха. Затем Деннис доставал свисток, крича:

– Ну что, мы будем сегодня тренироваться, или вы собрались прохлаждаться?

Парни бросались занимать каждый свое место, а Деннис наставлял меня:

– Сядь, Горди, вон на ту скамейку. Веди себя тихо, ни к кому не приставай, понял?

Я садился, куда мне было указано, и сидел тише воды ниже травы, ощущая себя таким маленьким под огромным летним небом, на котором постепенно собирались тучи. Я следил за игрой, вернее, наблюдал за братом, и, как он и велел, ни к кому не приставал.

Вот только таких счастливых эпизодов было в моем детстве крайне мало.

Иногда он перед сном рассказывал мне сказки, и они были лучше маминых. Ну разве «Красная Шапочка» и «Три поросенка» могут сравниться с жуткими историями про Синюю Бороду или Джека-потрошителя?! А еще, как я уже рассказывал, Деннис научил меня играть в карты и тасовать колоду так, как, кроме него, не умел никто. Не много, конечно, но я и этим страшно был доволен.

В общем, можно сказать, что в раннем детстве я по-настоящему любил своего брата. Со временем это чувство сменилось неким благоговейным преклонением, похожим, вероятно, на преклонение правоверного мусульманина перед пророком Магометом. И, вероятно, смерть пророка так же потрясла всех правоверных мусульман, как потрясла меня гибель брата Денниса. Он был для меня чем-то вроде любимой кинозвезды: обожаемым и в то же время таким далеким.

Хоронили Денниса в закрытом гробу под американским флагом (прежде чем опустить гроб в землю, флаг сняли, свернули и передали маме). Мать с отцом испытали такое потрясение, что и теперь, спустя четыре месяца, шок все еще не проходил и вряд ли уже когда-нибудь пройдет. Комната Денни, по соседству с моей, была превращена в подобие музея, где по стенам были развешены его школьные похвальные грамоты, а возле зеркала, перед которым он сидел часами, делая себе прическу «под Элвиса», стояли фотографии его девушек. На полке все так же лежали старые подшивки «Тру» и «Спортс иллюстрейтед», в общем, все было как в отвратительных «мыльных операх», которые до бесконечности крутят по телевидению. Однако я не находил в этом ничего сентиментального – для меня это было ужасно. В комнату Денниса я заходил лишь в случае крайней необходимости: мне постоянно мерещилось, что вот сейчас открою дверь, а он там прячется под кроватью, в шкафу или где-нибудь еще. Скорее всего в шкафу… Когда мама просила меня принести из комнаты Денни его альбом с открытками или коробку из-под туфель, в которой он хранил фотографии, я воочию представлял, как дверь шкафа медленно, со скрипом открывается, и оттуда… Господи, он то и дело представал передо мной с наполовину снесенным черепом, в рубашке, покрытой кашицей из спекшейся крови и мозга. Я видел, как он поднимает окровавленные руки и, сжимая кулаки, беззвучно кричит: А ведь это ты должен был оказаться на моем месте, Гордон! Ты, а не я!

7

«Стад-сити», рассказ Гордона Лашанса. Впервые напечатан осенью 1970 года в 45-м выпуске «Гринспан куотерли». Перепечатывается с разрешения издателя.

Март.

Чико, обнаженный, стоит у окна, скрестив на груди руки и положив локти на перекладину, разделяющую верхнее и нижнее стекла. Вместо выбитого правого нижнего стекла в окне приспособлен лист фанеры. Животом Чико облокотился на подоконник, его горячее дыхание чуть затуманило оконное стекло.

– Чико…

Он не оборачивается, а она больше его не зовет. В окне он видит отражение девушки, сидящей на его в полнейшем беспорядке развороченной постели. От ее макияжа остались только глубокие тени под глазами.

Он переводит взгляд с ее отражения на голую землю внизу, чуть припорошенную крупными хлопьями мокрого снега. Он падает и тут же тает. Снег, снег с дождем… Остатки давно увядшей, прошлогодней травы, пластмассовая игрушка, брошенная Билли, старые ржавые грабли… Чуть поодаль – «додж» его брата Джонни с торчащими, словно обрубки, колесами без шин. Сколько раз Джонни катал его, тогда еще пацана, на этой тачке. По дороге они с братом слушали последние суперхиты и старые шлягеры, которые беспрерывно крутили на местной радиостанции – приемник был всегда настроен на волну Льюистона, – а раз или два Джонни угостил Чико баночным пивом. Неплохо бегает старушка, а, братишка? с гордостью говорил Джонни. Вот подожди, поставлю новый карбюратор, тогда вообще проблем не будет.

Сколько воды утекло с тех пор…

Шоссе 14 ведет к Портленду и далее в южный Нью-Хэмпшир, а если у Томастона свернуть на национальную автостраду номер один, то можно добраться и до Канады.

– Стад-сити, – бормочет Чико, все так же уставившись в окно. Во рту у него дымится сигарета.

– Что-что?

– Так, девочка, ничего…

– Чико, – снова окликает она. Нужно ему напомнить, чтобы сменил простыни до возвращения отца: у нее начинаются месячные.

– Да?

– Я люблю тебя, Чико.

– Не сомневаюсь.

Грязный март. Дождливый, гнусный месяц март… думает Чико. Дождь со снегом там, на улице, дождь капает по ее лицу, по ее отражению в окне…

– Это была комната Джонни, – внезапно произносит он.

– Кого-кого?

– Моего брата.

– А-а… И где же он сейчас?

– В армии.

На самом деле Джонни не был в армии. Прошлым летом он подрабатывал на гоночном автодроме в Оксфорде. Джонни менял задние шины серийного, переделанного под гоночный, «шеви», когда одна из машин, потеряв управление, сломала заградительный барьер. Зрители, среди которых был и Чико, кричали Джонни об опасности, но он так и не услышал…

– Тебе не холодно? – спросила она.

– Нет. Ноги немножко замерзли…

Что ж, подумал он, то, что случилось с Джонни, случится рано или поздно и со мной. От судьбы не убежишь… Снова и снова перед его глазами вставала эта картина: неуправляемый «форд-мустанг», острые лопатки брата, выпирающие под белой футболкой, – Джонни стоял, нагнувшись над задним колесом «шеви». Он даже выпрямиться не успел… «Мустанг» сшиб металлическое ограждение, высекая искры, и через долю секунды ослепительно белый столб огня взметнулся в небо. Все…

Мгновенная смерть – не так уж и плохо, подумал Чико. Ему вспомнилось, как мучительно медленно умирал дедушка. Больничные запахи, хорошенькие медсестры в белоснежных халатах, бегающие взад-вперед с «утками», хриплое, прерывистое дыхание умирающего. Какая смерть лучше? А есть ли вообще в смерти что-то хорошее?

Зябко поежившись, он задумывается о Боге. Дотрагивается до серебряного медальона с изображением святого Христофора, который носит на цепочке. Он не католик, и в жилах его не течет ни капли мексиканской крови. По-настоящему его зовут Эдвард Мэй, а прозвище Чико дали ему приятели за иссиня-черные волосы, всегда прилизанные и зачесанные назад, и за его любовь к остроносым туфлям на высоком каблуке, в каких ходят кубинские эмигранты. Не будучи католиком, он носит медальон с изображением святого Христофора – зачем? Да так, на всякий случай. Кто знает, если б и у Джонни был такой же, быть может, тот «мустанг» и не задел бы его…

Он стоит у окна с сигаретой. Внезапно девушка вскакивает с постели, бросается к нему, словно опасаясь, что он вдруг обернется и посмотрит на нее. Она прижимается к нему всем телом, обнимая горячими руками за шею.

– И в самом деле холодно…

– Тут всегда холодно.

– Ты любишь меня, Чико?

– А ты как думаешь? – Его шутливый тон вдруг становится серьезным. – Ты взаправду оказалась целочкой…

– Это что значит?

– Ну, девственницей.

Пальцем она проводит ему по щеке – от уха к носу.

– Я же тебя предупреждала.

– Больно было?

– Нет, – смеется она, – только немножко страшно.

Они вместе смотрят в окно. Новенький «олдсмобиль» проносится по шоссе 14, разбрызгивая лужи.

– Стад-сити, – снова бормочет Чико.

– Что-что? – недоумевает она.

– Да я вон о том парне в шикарной тачке. Торопится как на пожар… Не иначе как в Стад-сити[4]4
  Игра слов: stud (англ.) на жаргоне конезаводчиков означает «случка», на сленге – «наркотики».


[Закрыть] собрался.

Она целует место, по которому провела пальцем. Он шутливо отмахивается от нее, словно от мухи.

– Ты что это? – надувает она губки.

Он поворачивается к ней. Взгляд ее непроизвольно падает вниз, и тут же девушка краснеет, пытается прикрыть собственную наготу, но, вспомнив, что в фильмах ни одна кинозвезда никогда так не поступает, сейчас же отдергивает руки. Волосы у нее цвета воронова крыла, а кожа белоснежная, будто сметана. Груди у девушки небольшие, упругие, а мышцы живота, быть может, чуть-чуть вялые. Ну, хоть какой-то должен быть изъян, думает Чико, все же она не голливудская дива.

– Джейн…

– Что, милый?

Горячая волна уже подхватила и несет его…

– Да так. Ведь мы с тобой друзья, только друзья, да? – Он внимательно разглядывает ее всю, с ног до головы. Она краснеет. – Тебе не нравится, что я тебя рассматриваю?

– Мне? Ну почему же?..

Прикрыв глаза, она делает несколько шагов назад, затем опускается на кровать и откидывается, раздвинув ноги. Теперь он может видеть ее всю, включая пульсирующие жилки на внутренней части бедер. Вот эти жилки неожиданно приводят его в сильнейшее возбуждение, такое, какого он не испытывал, даже поглаживая ее твердые розовые соски или проникая в самое ее лоно. Его охватывает дрожь. «Любовь – святое чувство», – говорят поэты, но секс – это какое-то сумасшествие, которое охватывает тебя всего, лишает разума, заставляет полностью отключиться от окружающего мира. Наверное, нечто подобное испытывает канатоходец под куполом цирка, вдруг приходит ему в голову.

На улице снег сменяется дождем. Крупные капли барабанят по крыше, по оконному стеклу, по вставленному вместо стекла листу фанеры. Ладонь его ложится на грудь, и на мгновение он становится похож на древнеримского оратора. Как холодна ладонь… Он роняет руку.

– Открой глаза, Джейн. Ведь мы с тобой друзья, не так ли?

Она послушно открывает глаза и смотрит на него. Цвет ее глаз внезапно меняется – они стали фиолетовыми. Струи дождя, текущие по стеклу, отбрасывают странные тени на ее лицо, шею, грудь. Сейчас, когда она откинулась навзничь, даже ее несколько дряблый живот – само совершенство.

– Чико, ах, Чико… – Он замечает, что она тоже дрожит. – У меня такое странное ощущение… – Она подбирает под себя ноги, и Чико видит, что ступни у нее нежно-розовые. – Чико, милый мой Чико…

Он приближается к ней. Дрожь никак не унимается. Зрачки ее расширились, она что-то говорит, всего одно слово, но он не разобрал, какое именно, а переспрашивать не стал. Он наклоняется над ней, нахмурившись, дотрагивается до ее ног чуть выше колен. Внутри его как будто колокол гудит… Он делает паузу, прислушиваясь к себе, стараясь продлить мгновение.

Лишь тиканье будильника на столике у изголовья нарушает тишину да ее дыхание, которое, все убыстряясь, становится прерывистым. Мышцы его напряжены перед рывком вперед и вверх. И вдруг взрыв, буря, шторм. Тела их сцепляются в любовной схватке. На этот раз все происходит еще более удачно, чем первоначально. На улице дождь смывает остатки снега.

Примерно через полчаса Чико слегка встряхивает ее, выводя из оцепенения.

– Нам пора, – напоминает он ей, – отец с Вирджинией должны уже быть с минуты на минуту.

Она смотрит на часы и садится, больше не пытаясь прикрыть наготу. Что-то в ней здорово изменилось: она уже не прежняя, чуть наивная, неопытная девушка (хотя, быть может, сама она полагает, что перестала быть такой уже давно). Теперь ему улыбается женщина-искусительница. Он тянется к столику за сигаретой. Когда она надевает трусики, ему вдруг приходит на ум песенка Рольфа Харриса «Привяжи-ка меня к стойлу, кенгуру». Песенка совершенно идиотская, но Джонни ее просто обожал. Чико усмехается про себя.

Надев бюстгальтер, она принимается застегивать блузку.

– Ты что-то смешное вспомнил, Чико?

– Так, ничего.

– Застегнешь мне сзади?

Все еще оставаясь голым, он застегивает ей «молнию» и при этом целует в щечку.

– Можешь заняться макияжем в ванной, только недолго, ладно?

Он затягивается сигаретой, наблюдая за ее грациозной походкой. Чтобы войти в ванную, ей приходится наклонить голову – Джейн выше Чико. Отыскав под кроватью свои плавки, он сует их в ящик комода, предназначенный для грязного белья, а из другого ящика достает свежие, надевает их и, возвращаясь к постели, оскальзывается в луже, которая натекла из-под листа фанеры.

– Вот дьявол, – ругается он, с трудом удержав равновесие.

Чико окидывает взглядом комнату, которая принадлежала брату до его гибели. (Какого, интересно, черта я ей сказал, что Джонни в армии?) Стены из древесно-стружечных плит так тонки, что пропускают все звуки, доносящиеся по ночам из комнаты отца и Вирджинии. Пол в комнате имеет наклон, так что дверь приходится держать, чтобы она не захлопнулась сама. На стене висит плакат из фильма «Легкий скакун»: Двое отправляются на поиски истинной Америки, но так нигде и не могут ее найти. При жизни Джонни тут было гораздо веселее. Как и почему, Чико сказать не сумел бы, но это правда. По ночам его иногда охватывает ужас – он представляет, как тихо, со зловещим скрипом открывается дверца шкафа и оттуда, из темноты, появляется Джонни, весь окровавленный, с переломанными конечностями и с черным провалом вместо рта, откуда доносится свистящий шепот: Убирайся из моей комнаты, Чико. И если ты даже близко подойдешь к моему «доджу», я тебе башку оторву, понял?

– Понял, братишка, – говорит про себя Чико.

Несколько мгновений он смотрит на пятна крови, оставленные девушкой, потом одним резким движением расправляет простыню так, чтобы пятна были на самом виду. Вот так, так… Как тебе это понравится, Вирджиния? Забавно, правда? Он натягивает брюки, потом свитер, достает из-под кровати армейские ботинки.

Когда Джейн выходит из ванной, он причесывается перед зеркалом. Выглядит она классно – ни малейшего намека на дряблый живот. Взглянув на разоренную постель, она несколькими движениями придает ей вполне приличный вид.