Текст книги "Тело (сборник)"

Светлана Михеева
Тело (сборник)

Книга издана при поддержке Союза российских писателей и Министерства культуры РФ

© C. Михеева, текст, 2015

© «Геликон Плюс», оформление, 2015

* * *

Бобы

Люда Георгинова шагала по бульвару, мокрому от первого, мелкого, почти случайного октябрьского снега – и ничего вокруг не замечала. Она переживала всеми фибрами своей красивой и возвышенной души. Полчаса назад она возненавидела чебурашек.

На голову ей опускались красные и желтые листики, ветер нежно сдувал их, теребил Людину челку и целовал изумленные обиженные глаза. «Чертовы чебурашки! Гнусные дебильные чебурашки! Ненавижу чебурашек! – думала Люда. Вообще она редко думала такими экспрессивными образами. Люда была учительницей младших классов, дочерью учительницы младших классов и внучкой директора школы. – Мерзкие, сопливые, тупые чебурашки! Отвратительные прыщавые пубертатные чертовы чебурашки!» – несмотря на свое благородное происхождение, ругалась Люда. И у нее на это имелись все основания.

Она двигалась как красивый большой кленовый лист среди других кленовых листьев. И скоро убаюкивающие движения ветра успокоили ее расстроенное существо. Люду понесло вместе с остальными листьями по бульвару, казалось, она упадет, остановится где-нибудь, зацепившись ручкой или шейкой за фонарный столб или за скамейку – и останется лежать до утра, пока дворник, усатый, оранжевый, источающий запах пожарища, не шаркнет метлою. И листья, а с ними и лист Люда, вспорхнут – и затрещат в костре. Ой! Люда вздрогнула, представляя, как загибается сначала ее хвостик, потом пластинка листа. Ой! Люду затошнило, закачало. Она схватилась за дерево и, обнявши его плотное тело, простояла с минуту. Организм ее медленно успокаивался. «Интересно, как называются дети чебурашек?» – подумала расслабленно Люда, мягко оглушенная неподвижностью дерева. Следующую половину часа – пока добиралась пешком до дома – она воображала себя деревом.

* * *

Тем временем на улице зажглись зеленоватые фонари. Тем временем затеплились окошки в муравьиных многонаселенных домах. И Людочка, засмотревшись на окошки, за которыми происходила разнообразная, иногда завидная жизнь, наша Людочка, в зеленом блеклом фонарном свете не разглядев перед собою ничего, опрокинулась в лужу! Она торчала из лужи бегемотом-альбиносом, белое нарядное пальто сразу напиталось печальной осенней водою.

Бывает, что хочется зареветь – громко, протяжно, соревнуясь с сиреною воздушной тревоги. И многие дамы не преминут взвыть этак, не преминут поколебать барабанные перепонки окружающих отчаяньем своей души. И даже без особого на то повода. В смысле, повод, конечно, есть. Но понятен он лишь самой даме, а всем прочим – даже и прочим дамам, которые оказались в зоне поражения, – не всегда очевиден. Например, был случай, когда жена одного человека нашла у мужа в кармане золотую сережку неизвестного происхождения… Или, лучше, вот – муж одной профессорши, Каблуковой Зинаиды, ночью пришел домой с шестью друзьями и ящиком пива смотреть футбол… А можно рассказать про Катьку, не знаю как фамилия, со второго этажа, ее в тот вечер все слышали – супруг у нее в тот день принес домой зарплату… Или нет, лучше всего рассказать про молодую жену Таню Леденцову, которая пришла однажды домой – а там в ванной Оля Миклухо-Маклай моется ее банными принадлежностями! В общем, повод у каждой свой. Так вот у Люды Георгиновой повод был немаловажный. И когда женщина с немаловажным поводом опрокидывается в лужу пустым ведерком, да еще будучи при этом в бальном пальто, да еще при свидетелях, что она делает? А вот Люда недаром была внучкой директора школы. Она отжала полы пальто и молча – из ее рта не вырвалось ни звука – пошла к своему подъезду. Губы у нее, правда, дрожали.

Еще бы им не дрожать. Она, Люда Георгинова, женщина вполне настоящая, в отличие от всяких там плюшевых животных, не без достоинств и самостоятельная, вынуждена теперь мучиться и страдать неизвестно почему, за какие такие провинности?! Люда вошла в свой подъезд и там, укрытая от любопытных глаз, наконец тихо, как мышка, расплакалась.

От батареи несло казенным теплом многоквартирного дома и еще крысами. Пахла вдобавок свежая краска, коей покрыли, как зеленкой, взбунтовавшуюся от влаги и времени старую краску. Закрашенные места напоминали язвы и наводили на Люду медицинские размышления. И от этого ей становилось еще горше.

Зашла в подъезд Катька со второго этажа, поздоровалась, подозрительно пригляделась. Люда наклонилась, делая вид, что поправляет сапожок, поздоровалась тоже. А когда Катька захлопнула дверь квартиры, Люде подумалось, что по большому счету, рыдать ей не с чего. Бывает, знаете ли, значительно хуже! А у нее же, Людочки, для достижения счастия имелось практически все.

У Люды Георгиновой были муж и дача, где она выращивала клубни и плоды. Люда любила выращивать – хоть котят, хоть картошку, хоть детей. На поприще выращивания детей – правда, чужих – Людмиле Георгиновой не было равных. Поэтому она считалась человеком крайне уважаемым, хотя и довольно молодым. Вот и мечта ее грозит сбыться в самом скором времени. Так что рыдать определенно не с чего.

Так Людочка подумала. Такие мысли утешили ее. И, освобожденная от тяжести отчаяния, Людочка заревела громко и свободно, извергая водопады слез.

* * *

Катаклизмы природы и техногенные катастрофы всегда миновали город, где Люда Георгинова обучала детей доброму и вечному. Жизнь текла медленным и сладким киселем. Текла медленной широкой рекою, текла, ничем не меняясь, при Людиной бабушке, потом при маме – и дальше будет течь, еще долго после Люды, после всех нас. Этот факт был приятен молодой женщине, которая, подобно большинству женщин, тяготела к постоянству.

Осень стлала тяжелые желтые ковры, ветра завивали дымы в частном секторе, пробрасывал уже и снег. А Люда покупала семена и готовила картонные стаканчики для весенней рассады. И если бы не чебурашка, она – абсолютно точно! – была бы самым уравновешенным человеком на свете.

Муж выращиванием не увлекался – особенно детей. Ему нравились долгие командировки, и Люда имела значение только в промежутках. Во все остальное время, знала Люда, имела значение беленькая сослуживица Вероника Степановна, кокетка и велосипедистка. На удивительную попу велосипедистки заглядывались все, даже – завистливо – и женщины. Люда вздыхала, но горевала в меру. Муж ей достался случайно, так что, по справедливости, когда-нибудь должен был так же случайно исчезнуть. В высшую справедливость, карающую и распределяющую, Люда верила безоговорочно.

Муж достался Люде на тридцатом году ее жизни. Подружка однажды скоропалительно вышла за морячка и укатила к морю, освободив съемную квартирку, а в ней – бой-френда Олега Валерьевича. Люда пришла забрать кое-какие вещи из подружкиного жилища и, обнаружив там ничейного теперь мужчину, оставила его при себе, чтобы успеть до тридцати, как рекомендуют врачи, завести младенца. Олег Валерьевич женился на ней в злости, подружка ведь вышла за морячка.

Людочкина свадьба отгуляла пышно, с разбитыми стеклами и рукопашной. Но вот детей у молодых все не было и не было. Так что Людины надежды не оправдывались. Олег Валерьевич опомнился от своей злости очень скоро, стал работать в три раза больше и приходил домой в основном на ночевку. А также отходил в надежных Людиных руках от похмелий и простуд. Больше ему от Люды ничего не хотелось. Да и Люде с течением времени муж все больше мыслился как факт. Расходиться же они не спешили, все было недосуг. Ей муж хотя бы нравился. Она же ему, по-видимому, в женском смысле не особенно. Только как личность – потому что хорошо готовила и дом держала в порядке, умела одеться, была мягкой и не приставучей. Последнее Олег Валерьевич особенно ценил и называл жену Людочкой. Фамилию после свадьбы Людочка оставила родительскую.

Люда мужа особо не беспокоила. Он состоял при ней как кот, которого она кормила и ласкала, когда тот являлся, нагулявшись. И безо всяких обид. Только вот кот попался не плодовитый. И это удручало. Люда твердо решила плодиться. Но плодиться она хотела от мужчины, чтобы не стыдно было потом перед ребенком. Чебурашки в отцы не подразумевались. А вот судьба возьми да и надсмейся над ее простенькими мечтами. Возьми да и столкни как раз с представителем этого говорящего вида.

* * *

Он появился не случайно. Он ждал именно Людмилу. Хорошенький, хоть и чрезвычайно лопоухий практикант пединститута хотел выпросить у нее лишних часов практики, на халяву, без отработки. Учительница (которая про себя называла этого студента чебурашкой) посмотрела ясным взором и мягко сказала: «Нет». Студент стушевался – он еще не привык по-взрослому разговаривать с учителями и робел. Он смотрел на нее грустно, жалобно, совсем по-детски. Во дворе школы благоухали цветущие груши. Не зная, как восстановить нарушенное им равновесие, лопоухий студент случайно пригласил Люду в кино. Груши валялись под ногами, гнили, испускали запах брожения. Грушевый пьяный аромат, вероятно, и поверг ее в истому. Люда, наглотавшись забродившего воздуха, пошла в кино, а потом вдруг – в гости. Как вышло все остальное, Люда объяснить себе не могла. Ну вышло и вышло… Но теперь Люда подозревала у себя беременность.

К счастью, получив отметку о состоявшейся практике, юноша больше не появлялся в школе, где работала Люда. В ином случае Люда совершенно бы растерялась, не представляя, что делать с ним дальше.

Впрочем, она и теперь была растеряна – Люда Георгинова шла к доктору. Стук ее каблуков разносился по больничному коридору тревожным эхом. Доктор был чуткий человек, однако порицал абортниц. Людмила Константиновна и сама порицала их. Но ведь она не виновата, что даже чешуйчатые пубертатные чебурашки могут зачинать детей. Но с другой стороны, ей уже тридцать пять. Ей уже тридцать пять! Почти шесть лет брака коту под хвост!.. Люда, зарычав, как уссурийский тигр, рванула на себя дверь кабинета.

* * *

У доктора в кабинете рыдала лохматая девочка. Люда вздрогнула от неожиданности, поспешно прикрыла дверь и устроилась в коридоре. И стала смотреть на беременных в соседних креслах. Ей казалось, что они собрались бодаться животами. Животы их едва умещались под одеждой. У одной беременной была видна широкая впадина пупа. Люде казалось, что из пупа сейчас вырастет до неба боб и по бобовой лиане спустится на землю ребенок. Нет, лучше два ребенка – уж очень живот большой. Такое обещание пусть даже и чужого плодородия было приятно Люде.

Доктор был пожилым, сухопарым и веселым человеком, лечившим еще Людину маму и принимавший саму младенца Люду. Так что Людин организм был ему знаком очень хорошо. Доктор и мама дружили в юности.

– Ну, с чем пришла? – доктор, уютно, по-стариковски, покашливая, зашуршал амбулаторной картой.

Люде стало противно, что она сейчас назовет цель своего визита. И доктор разочаруется в ней и заодно в ее маме, которая родила такую непутевую дочь. А заодно доктор разочаруется и в результате своего труда – это ведь он вытащил Люду на белый свет. Поэтому сослалась на головные боли, тошноту, общее недомогание – и попросила выписать ей какие-нибудь другие женские таблетки. Доктор внимательно на нее посмотрел и через минуту подал ей веером направления на анализы. Люда ушла, ни словом не обмолвившись о своем интересном положении.

* * *

Муж как раз отсутствовал. Он где-то нежил прелести Вероники Степановны – то ли в Тамбове, то ли в Твери, то ли еще где – Люда давно перестала следить за передвижениями супруга.

Поэтому дома она не стала ничего готовить на обед, а попросту настрогала себе капусты, приправила ее майонезом, еще сложила сырный бутерброд. А проглотив кое-как пищу – от расстройства не было особенного аппетита, – уснула.

Когда Люда открыла глаза, ночь дрожала в окнах. Над кроватью грыз потолок маленький хилый лучик. Жила Люда на третьем этаже, как раз над Катькой со второго и дверь в дверь с профессоршей Каблуковой. Под окнами всегда было полно машин, вокруг все моргало фонарями и кривлялось неоном, и в темное время суток, когда, ложась спать, Люда выключала свет, множество лучиков бегало по стенам и потолку. И когда муж отсутствовал, с этим лучиками было не так грустно. Но сегодня, видимо, что-то сбилось в Людиной жизни, ей в молчаливые собеседники достался только один хилый луч, да и тот, того и гляди, пропадет.

Люда встала, походила по комнате, походила по кухне. Открыла балкон, но сразу стало холодно. Тогда она вынула из нижнего шкафчика пластиковые горшочки для рассады – утешиться. Она мыла горшочки раствором марганцовки и вздыхала. Но поскольку Люда была неисправимой оптимисткой, то есть верила в жизненную справедливость, то вздохи ее не покорябали бы посторонней души – если бы, конечно, кому-нибудь довелось их услышать. Но их, кажется, никто не слышал. Во всяком случае, в квартире больше никого – ни животного, ни человеческого существа – не было.

Перемыв с десяток горшочков, Люда поставила их на подоконник. Потом положила марлю в блюдце и налила воды. Потом передумала и взяла другое блюдце – из праздничного сервиза, тонкое, изящное. Переложила марлю в это красивое блюдце. Сверху насыпала семян, которые нашлись у нее в шкафу, – красных фасолин и желтых горошин. После чего Людина тревога обратилась в сонливость, и учительница нырнула под одеяло.

* * *

На первый урок она проспала. Дети радовались и кидались предметами, и уже директриса шла на шум. Люда успела проскользнуть в класс, сунуть в шкаф пальто. Дети испуганно замолчали, а Люда, не раскрывая журнала и учебника, не проверяя противное домашнее задание, начала рассказывать о том, как прекрасно отражена в русской литературе природа. Молодежь уловила в Людочкином голосе что-то особенное и затихла. Директриса, сунув носик в дверь, успокоилась. Сказала в щелку, что ждет Людмилу Константиновну в учительской на перемене. И пошла накостылять дворнику за неметеный школьный порог.

А Люда замолчала вдруг, посмотрела на детей долгим взглядом. Дети притаились за партами, смущаясь и ожидая. Стукнула форточка, в класс занесло озябший пестрый лист. Учительница подняла лист и закрыла форточку. Настала тишина, будто водомерка неслышно заскользила по водной глади. Людмила Константиновна подняла вопросительно брови. Будто бы она хотела что-то спросить, и дети почувствовали вопрошение. И раздались уже громкие в тишине, тяжелые вздохи – домашним заданием было учить наизусть. Но Люда ничего не спросила. А напротив, начала рассказывать сама, сильно отступив от школьной программы.

– В одной стране жила бедная женщина. Домишко ее изрядно покосился, сквозь дырявую крышу проникал ветер и погащивал, бывало, по нескольку дней. Носила женщина много лет одну и ту же юбку и даже новый фартук себе от бедности не могла справить. И настолько она была бедна, что и мышам нечем было у нее поживиться. И вот однажды осталось у нее всего лишь несколько старых, сморщенных бобовых зернышек…

* * *

Подходила весна, женщина доедала последние запасы. Подходила весна, а у нее не было ни семян, ни орудий, чтобы возделать огород. Огород выступил уже из-под снега, требовательно чернел, чем терзал ей сердце.

Бедная женщина взяла бобовые зерна, из которых собиралась в последний раз сварить себе похлебку. Зерна с вечера набухали в потрескавшемся старом горшке, вода вошла в них силою оживления, пробудила их, и теперь зерна начали белеть, приготовясь выпустить бледную стрелку, а затем обмякнуть и раствориться с помощью печи или почвы.

Женщина подумала, что даже если она поест, то это ровным счетом ничего не поменяет на земле. У нее нет детей, огород ее не возделан. Через несколько дней она истончится и умрет от голода. И значит, в следующем году, когда она подобно плохому зерну измякнет в могиле, даже и огород не сможет возродиться из самоопавших, одичавших семян. А род ее, от нее бездетный, естественно прервется. А значит, все было бесплодно. И от этой мысли стало ей жутко и холодно, хотя зимние ветры уже не наносили визитов в дырявый домишко, а солнце уже грело плечи и обещало скорую жару. Женщина с легкостью в сердце, с той легкостью, какую сообщает привычное отчаяние, подумала о муже, оставившем ее давным-давно. Но жизнь в одиночку все-таки не была одиночеством, так как вокруг все имело корни и продолжения. Огород ее каждую весну наливался и зеленел, к осени благодать земной жизни накапливалась в тыквах, моркови, помидорах, которые трескались от ее избытка. Плодоношение завораживало. Но теперь, думала она, и этому придет конец.

И тогда бобы были извлечены из горшка. И зажав их в руке, голодная, она спустилась в огород. С краю, ближе к дому, она сделала грядку и похоронила в ней семена. Обильно полив холмик из ржавой лейки, она ушла в дом и там сначала плакала от разочарования и голода, а потом уснула.

Когда она проснулась – а спала она целый день и целую ночь, – то сразу выглянула в окно. Грядка выплюнула зеленые побеги, которые нуждались в подпорках, запутавшись и выстелив собой землю. Женщина превозмогла слабость и распутала побеги, она выстругала им подпорки, и растения, как змеи, поползли вверх. Потом она ушла в дом, чтобы, если придет час, умереть там, где хотя бы вещи и двери могли поскрипеть о ней, оплакивая.

Но и на следующий день она проснулась. Теперь в ней как будто звучала неясная тихая мелодия, и тело ее обрело странную сухую легкость. До такого состояния высушивают дерево, чтобы делать из него карандаши и корабли. Во рту было сладко, словно кто-то кормил ее медом, пока она спала. По стенам бегали мелкие тени. Она встала с кровати и вышла на крыльцо. Перед ней ниспадал водопад зелени – сильный ветер трепал толстые, с руку, бобовые лианы с крупными листами. Женщина задрала голову и посмотрела вверх. Гибкие стебли ползли выше домика по невидимым подпоркам.

Она подумала, что теперь точно умрет, потому что увидеть такое – не иначе как дар насмешливой смерти. Значит, смерть предупреждает, что она идет. Бедная женщина взяла тяпку и взрыхлила землю в последний раз. Она также хорошо полила грядку, ведь день выдался знойным и даже выносливая жесткая трава, которая заполнила лоно огорода, начала уставать от жары.

Потом женщина вернулась в дом, оделась во все чистое и легла на застланную постель. Сон одолел ее. Дом поскрипывал, напевая колыбельную ее рукам, которые чистили и правили его. А ей казалось, что кто-то разговаривает с ней: видишь меня? Знаешь, кто я? А когда пробудилось утро, вместе с ним на красной заре пробудилась и женщина, которая казалась помолодевшей. Она была удивлена тем, что может владеть своими руками и ногами, что мысли ее чисты, а душа ее легка так, что она не ощущает ни груза разочарований, ни груза желаний. В окно ее просунулись, точно руки, побеги и легли на кровать, которая стояла близко к окну.

В огороде, который неистово зеленел, паслись птицы – много разных птиц. Одни пели, другие молча висели на зеленом вертикальном ковре. Женщина приблизилась к грядке. Бобовые лианы вросли в небо. Она снова полила их. А еще повыдергала буйные колючие сорняки, которые набирали темно-зеленую силу.

И на четвертую ночь женщина заснула так спокойно и сладко, словно была убаюкана самим Морфеем. В эту ночь начался было ветер. Но после полуночи он неожиданно стих, и по миру пробежала тишина-водомерка. Можно было провести рукою по воздуху, и это породило бы звук настолько громкий, что его услышали бы в соседней стране.

Едва она открыла глаза, проснувшись, как поскорее закрыла их обратно, так как испугалась, что уже умерла и совершенно не знает, что теперь делать. Смерть не объяснила ей, как следует вести себя умершим. Бедная женщина попробовала исследовать окружающее пространство при помощи слуха. Но то, что она услышала, было не менее пугающим. Хотя она знала, что смерть забирает даже и самых малых младенцев, даже и неродившиеся плоды. И только когда женщина потянула носом воздух того потустороннего места, куда попала, она учуяла некий запах, не свойственный бесплотному миру. Это был слабый кислый запах живого, запах чистого, так пахнет иногда вскопанная и обильно промоченная дождями земля. Это был запах ребенка.

Женщина встала с кровати, перерезала зеленую пуповину, которой ребенок соединялся с бобовой лианой, высвободила его из стручка и запеленала. Потом она вышла в огород, чтобы проверить, не породила ли бобовая лиана и других детей. И нашла в глубине рыхлой зеленой стены еще два нераскрывшихся и дышащих стручка. Она улыбнулась. И подумала, что смерть, наверное, отказалась от нее, потому что женщина никогда толком не верила в ее всесилие.

* * *

– Эта бедная женщина захотела, чтобы даже после ее смерти жизнь не заглохла, чтобы она могла продолжиться, возрождаться и быть. И знаете, ребята, осенью, когда будете убирать с родителями урожай на дачах, оставьте в земле несколько семян.

Дети слушали, и даже по звонку никто не заорал и не дернулся бежать. Люда только тогда остановилась, когда в кабинет тевтонской свиньей ворвались директриса, завуч Тамара Петровна, физрук Михалыч и другие педагоги. Они многословно, но вежливо отругали Людочку – детей давно ждали на уроке физкультуры, а ее, Людочку, ждала на планерке сама директриса.

Вдруг, в разгар попреков, Людочку затошнило. Наверное, это от несправедливости. Такое бывает от несправедливости, особенно у таких тихих людей, как Людочка. Но сама Людочка подумала испуганно: нет, нет! Рано еще!

Директриса, похожая на вертлявую лягушку – таких лягушек промышленность отливает для детских игрушек: нажимаешь на кнопочку, раскрываются лепестки пластмассовой кувшинки, а внутри крутится земноводное, – требовала от Люды сдать какие-то планы. О каких планах шла речь, Люда не сообразила, увлеченная тошнотой, но виновато и согласно покивав, выскользнула из кабинета. А потом, кое-как, без вдохновения, рассказав детям последний урок, выскользнула в щелочку между тяжелыми школьными дверьми и вновь отправилась в свой нелегкий путь – он был усеян детьми, а шла Людочка к доктору сами знаете зачем.

Она шла через парк. Обычно ей хотелось присесть в парке на скамейку рядом с парочкой щебечущих мамаш и подслушать волшебное щебетание. Но сейчас она старалась пробежать этот участок дороги, ставший для нее трудным. И остановилась только на плотно застроенной улице, которая напоминала бесконечно слоистый неаккуратный бутерброд: красный дом, розовый, серый, снова красный. Дома были неодинаковой длины и формы, и это понравилось Люде, у которой на даче росли неодинаковые морковки и огуречики. Неодинаковость была приятна ей, как добрая родственность разного дышащего и стремящегося.

Светофор раскрыл зеленый глазок, и люди побежали, вместе с ними и Люда, на ту сторону дороги, где сияли витрины, среди которых затерялся нужный дом. Люда остановилась возле одной витрины, разглядела в отражении себя, стоящую среди множества отражающихся бегущих. Заправила за уши взвихренные волосы. Она должна была произвести хорошее впечатление, чтобы другой, незнакомый доктор, к которому она теперь шла, не подумал бы, что она какая-то такая… Такая какая-то, этакая… ну, знаете, бессмысленная, что ли, безалаберная. Беспутная. Существо эгоистическое и злонамеренное. Отвергающее, изъеденное пороком. Бессердечное, бездушное и развратное.

Людочка так увлеклась подбором крепких и сочных эпитетов к своей персоне, что не заметила наполненной жидкой грязью канавы, которую вырыли ремонтные рабочие. Когда Людина правая нога стала уходить куда-то в землю, они подумала, что ну вот уже и возмездие настигло ее, так она плоха. Ведь все в жизни взаимосвязано и справедливо. И такие намерения и мысли, как у нее, наказуемы непременно. Людочка воткнула левую ногу рядом с правой и замерла. Непременно нужно понести наказание. Она привыкла к порядку наказаний. Двойки ученикам ставила только за дело – но за дело ставила всегда. Писала родителям записки – но справедливо. Сама ходила в кабинет начальства и несла время от времени наказание за неправильно проведенное внеклассное занятие, за недостаточную работу с родителями. Еще мама у нее, помнила Людочка, желая сохранить правильный алгоритм действия, сама себе писала в дневнике дочери замечания и вызывала себя саму в школу записками. Маленькая Людочка не задавалась вопросом, зачем же мама пишет записки сама себе, для нее это было обыкновенным, как дерево во дворе или как полезность молока. И если теперь Людмила Георгинова проваливается сквозь землю, то это вполне заслуженно. Черти как раз ждут, чтобы кто-то вроде такой нехорошей женщины свалился бы к ним на сковородку.

Увязнув до колен, она почувствовала вдруг твердь – и очнулась. И поняла, что всего лишь стоит по колено в грязи, и сумочка у нее грязная, а на лице выступил серый пот. Хорошо хоть бальное новое пальто осталось в этот раз дома, а она – в серенькой немаркой одежде. Она вздохнула облегченно, радостно вылезла из канавы и пошла домой. И правильно, в таком виде, в грязи по колено, в медицинские учреждения, конечно, не пускают.

* * *

Муж привычно отсутствовал. И это сегодня было совсем неплохо. Потому что Людочка сегодня морально устала. Она долго стояла в душе. Потом пощелкала каналы телевизора и, разочаровавшись, покорно легла в постель. Она не могла вызвать в себе обычного интереса к телевизору, читать тоже не хотелось. Людочка выложила руки поверх одеяла и тревожно шевелила пальчиками. Что же теперь с нею будет?

Лучики забегали по потолку и стенам, и Люда под их тихую световую беседу приготовилась засыпать. Но потом вдруг захотела воды и пошла на кухню. Напилась и встала у окна смотреть на двор, где под деревом совсем близко от нее целовался высокорослый молодняк. Парочка слиплась надолго, и Люде вскоре надоело на них смотреть. Она обратила взор на праздничное блюдце с фасолинами и горошинами. Люда заметила, что семена уже сильно набухли, некоторые даже проклюнулись, и удивилась: что-то слишком быстро, за один день. Но и обрадовалась, потому что спать ей совершенно не хотелось, а теперь можно было и не спать. Люда взяла картонные стаканчики для рассады, насыпала земли из пакета и воткнула в черную жирную покупную землю красные и белые фасолины, желтые горошины.

* * *

На следующий день Люда явилась в школу раньше обычного. Всю ночь она пробыла в коварной полудреме. Хотелось утонуть в черноте сна, но какая-то непослушная волна все время выносила ее на поверхность. Люда сквозь веки видела свет – наверное, это бегали ее знакомцы-лучики, слышала голоса, вызванные, вероятно, ее тревожным состоянием. Голоса обращались к ней, обещали что-то. Утром Люда никак не могла вспомнить, что конкретно ей обещалось. В ванной она лениво повозила щеткою по зубам. Потом за чаем съела полбанки малинового варенья. От такой сладости организму сделалось противно, и Людочку затошнило. Она кинулась было к раковине, но передумала и обернулась к подоконнику, где рядом со стаканчиками для рассады стояли не убранные еще под кровать банки с солеными домашними огурцами. Протянулась к банке, чтобы унести в темное место, – и замерла. Вверх по шторе полз нежный зеленый росток.

Росток надстраивался, растягивался тоненьким зеленым тельцем, стремился вверх. Медленное его стремление равнялось упорству вод, упорству вулканической лавы, равнялось выдавливанию горных пород в необыкновенный, не представляемый человеческим мимолетным рассудком период. Миллиарды лет на глазах двигались вверх по шторе, утверждая неумолимое движение как душераздирающую силу жизни. Людочкины синие глаза распахнулись удивленными окошками. Из одного окошка выглянула хозяйка и улыбнулась мужчине, подрезающему веселые лохматые кусты. Возле кустов металась смеющаяся собака. Она хватала мужчину за штанину, тявкала, подпрыгивала. Хозяйка кинула собаке мячик. Но мячик укатился на дорогу. По дороге ехал молодой почтальон. Он подобрал мячик, подъехал к кустам и отдал мужчине письмо. Мужчина отнес его хозяйке. Почтальон кинул собаке мячик. Собака схватила его на лету и гигантской черной мухой завалилась на куст. К собаке бежали громкие дети. Хозяйка улыбнулась детям и пристально смотрела вдаль, где лес, приобретающий уже прозрачность, все еще стоял стеной, охраняя благополучный угол от непрошеных гостей… Тут Людочка сморгнула и волшебная картинка пропала. Будущая мать сосредоточила зрение на закорючке боба. Росток на ее глазах превратился будто бы в стебель. И она стояла, простая учительница младших классов, и стеснялась того, что миллиарды лет выбрали ее свидетелем своего движения по шторе вверх. Хотя ей, Людочке Константиновне Георгиновой, хотелось бы на самом деле простого человеческого счастья – и ничего другого! Но кто бы спросил ее, чего она хочет!..

Давайте все же спишем эти странности восприятия на то необычное положение, в котором оказалась молодая женщина. Неуёмные воображательные способности свойственны беременным, это вам любой скажет. Ведь что здесь к чему? Абсолютная бессмыслица. Так и подумала о своих грезах рассудительная Людмила Константиновна и решила пойти реализовать свое право на бесплатные анализы. Было еще очень рано. Так рано, что еще темно. Но гражданке Георгиновой следовало поспешить – пока не накопилась в поликлинике очередь.

Она принесла с собою баночку и оставила ее в окошечке, прикрыв направлением. В кабинете по соседству ей проткнули вену и высосали изрядно крови. Голова поплыла, но Людочка нашла в себе силы зайти в другой кабинет и проткнуть еще и пальчик… А в общем-то, говоря честно, все это не важно. Потому что все равно о результатах этих анализов пациентка Георгинова узнавать не пошла. Да и вряд ли результат был верен – банка малины наверняка сильно изменила клиническую картину. Но мы с вами этого точно не узнаем – потому что посторонним людям в поликлинике не выдают сведения о здоровье граждан.

* * *

…Мы не станем подробно досказывать, что было дальше в то раннее утро, когда, отведавши малины, Людочка побежала в поликлинику, а потом на работу. Не станем вспоминать, как после работы она побежала домой, а потом, на следующее утро, снова – на работу и по делам, в платную клинику спросить насчет аборта. И так она крутилась белкою, так она существовала, имея в голове абсолютную неопределенность, среди которой вдруг приходили ей определенные здравые мысли, что вот нужно бы купить новые колготки, или хлеб дома закончился, или хорошо бы напомнить мужу о действующем запрете стирать галстуки в стиральной машине. Муж Олег Валерьевич, появившийся из командировки, облизывался после ужина, кивал жене и называл ее Людочкой. А через час вынимал из стиральной машины жалкие разноцветные веревочки, завязанные хитрыми узелками. Утром кашлял, мучился, обматывая веревочками горло. И уезжал обратно в Тамбов или Тверь или куда-то еще. Вероника Степановна караулила его у подъезда в автомобиле. Людочка с содроганием смотрела в окошко, когда муж погружал тело в автомобиль, точно в перезрелый, резко пахнущий плод – Вероника Степановна всегда пахла пугающе, очень резко, помнила Людочка, автомобиль же ее был коричневого гниловатого цвета. Людочке казалось, что внутри этой машины Олег Валерьевич всякий раз мутирует, с каждым разом все больше превращается в неизвестное науке насекомовидное чудовище, совершенно чуждое человечеству и лично ей, Людмиле Георгиновой – как уполномоченному представителю всего человечества. Поэтому, когда она открывала двери, встречая мужа после командировок, она сначала испуганно замирала перед дверью, а потом уже поворачивала ключик – кто знает, что за существо она сейчас впустит в дом. Но, как правило, перед ней был все тот же Олег Валерьевич. Тем не менее машина Вероники Степановны всякий раз вызывала у нее устойчивый рвотный рефлекс.