Текст книги "Последняя тайна Патриарха"

Глава 16
Проклятие царя Соломона

Царь стоял на просторной террасе дворца и смотрел на восход солнца с грустью. И новый день, и нежное персиковое зарево, и пение птиц не радовали его. Годы мира и процветания в стране так и не принесли мира душе, снедаемой страстями, перед которыми вся его мудрость правителя была бессильна. Да и что значит «мудрость»? Вовремя найти верных деятельных помощников, да следить, чтоб не проворовались и не возомнили о себе невесть что. Ему не пришлось бороться за трон, все сделала мать, красавица и умница Вирсавия.

Но тяжким бременем легла на душу сына история его происхождения, которую мать поведала на смертном одре. Чтобы заполучить её в свою опочивальню, царь Давид послал на заведомую гибель первого мужа Вирсавии, преданного своего военачальника Урию. Сделав его на самом деле преданным… Ужаснулся тогда Соломон, узнав, что он – дитя преступления, тягчайшего из всех…

А еще мать призналась, что никогда не любила беззубого старика Давида – в ее сердце навсегда остался смелый воин Урия, так подло загубленный царем… Уходя на смерть, Урия нежно, очень нежно простился с женой. В день его гибели Вирсавии стало понятно, от кого она понесла дитя. Соломон не был сыном царя-сластолюбца, который поверил, что ребенок родился недоношенным. Вот что скрывали золото и пурпур пышных чертогов: грязь, кровь и предательство, нераздельно связанные с высшей властью… Давид как был, так и остался в душе главарем шайки бандитов, узурпатором, уверенным в своей «счастливой звезде». Став царем, остепенился, конечно, – завел двор с затейливыми ритуалами и многочисленной челядью, окружил себя роскошью… Но, напиваясь, все порывался пуститься в пляс, смерд ничтожный!

Соломон вырос в этой баснословной роскоши, – прирожденным царевичем, а не убогим пастухом, как тот простофиля, считавшийся его отцом. Ни бегства на чужбину не довелось испытать, ни лишений, ни кровавых сражений, когда и жизнь простого лучника, и жизнь царя одинаково висят на волоске… В положенное время занял «трон отца» законным образом. Неукротимая Вирсавия, в память о горячо любимом первом муже, исторгла из уст Давидовых клятву, что сделает он ее сына своим наследником, против всех прав старших сыновей.

Лучезарно начиналось царствование Соломона. Все стелилось ему под ноги, и любое желание по счастью быстро исполнялось. Впрочем, ничего невероятного, невыполнимого Соломон никогда не желал – потому и прозвали его в народе «мудрейшим из мудрых».

И вот, подойдя к роковым сорока, он вдруг понял, что нет ничего ужаснее этого бесконечного и беспрекословного исполнения желаний. Он покорил своей воле всё и вся, а своего сердца так и не познал, и не было ему наслаждения в победах…

С невыразимым отвращением великий царь посмотрел на перстень с крупным темным сапфиром… Вот он, корень всех его разочарований! Давно уже Соломон заметил, что стоит чего-либо пожелать – любви красавицы или покорности соперника, – и перстень наливался ликующим васильковым светом, а желание исполнялось. Поначалу эта могущество радовало… Только люди, покоряясь, становились как восковые куклы, и взоры их гасли столь же стремительно, сколь торжествующе начинал сиять камень… Много ли радости обнимать очередную знойную красавицу, если знаешь, что она во власти перстня и не в силах тебе отказать?

Слава о бесчисленных женах и наложницах царя Израиля облетела весь подлунный мир, но ни одна из них не любила человека по имени Соломон… Царь исполнял любые желания своих возлюбленных, надеясь увидеть в их пустых глазах хоть искорку живого чувства, хотя бы благодарность! Осыпал драгоценностями. Разрешал поклоняться чуждым, странным богам – страну наводнили языческие идолы. Но женщины оставались покорны, холодны и сердца их – бесконечно далеки… Народ роптал, но всякий, кто осмеливался высказать протест, немедленно испытывал на себе неодолимую власть загадочного сапфира, и ропот на время затихал.

Царю стало невмоготу наедине со своими печальными мыслями. Он покинул террасу и сквозь чреду пышных залов стремительно проследовал в опочивальню, провожаемый раболепными поклонами испуганных слуг. Тоска достигла предела, и вдруг Соломон, сжав губы, резким движением сдернул с руки ненавистный перстень и спрятал его в ларец слоновой кости, окованный в серебро. И ларец, и перстень были подарками хитроумной царицы Шебы. В годы молодости Соломона, только вступившего на престол, она прибыла в Иерусалим и пыталась очаровать его и зачать сына от могущественного царя, уже слывшего мудрецом. Ибо нелегко слабой женщине удерживать власть в обширном богатом государстве. Он переспал и с ней, еще не зная о чудесной силе ее подарка. Не знала тайны и сама царица, иначе никогда не рассталась бы с дивным сапфиром! Правда, и властительница Шебы отдалась ему без любви, – лишь вынашивая свои властолюбивые планы… Ее собственной воли хватило бы на трех царей!

Не знал Соломон и того, что его потомки не одно тысячелетие будут править в южных землях, за страной Та-Кем, там, где берет начало Великая Река, а последнего из них его же подданные будут пытать и убьют в застенках…

Не знал и того, что в далеких северных землях, названных суетливыми греками Гипербореей, спустя века некая принцесса повторит уловку царицы Шебы, став самодержавно править от имени сына…

Переодевшись в простую удобную одежду, Соломон решил отвлечься от печали старым дедовским способом: отправился на охоту. Как ни странно, перстень не имел власти над зверями – схватка с ними была опасной и честной, а победа – пьянящей, неподдельной.

Охота не удалась, загонщики упустили вепря, но царь не стал никого наказывать и отослал приближенных, не в силах видеть их перекошенные от страха лица.

Он бродил в зарослях, росших на подступах к городу по склонам высоких холмов, и наслаждался минутами свободы. Что-что, а трон редко их предполагает, вернее, не предполагает вовсе. Если, конечно, ты – царь, а не тупой бездельник, способный лишь обжираться на бесконечных пирах да предаваться похоти в душном сумраке опочивальни. Тем ты и отличаешься от простых смертных. И никакой тоски не должно быть в твоей душе, исполненной мудрости. Однако печаль вновь стала овладевать сердцем, сообщая мудрости подлинное величие…

Вдруг среди щебета птиц Соломон различил звонкий голосок, напевавший нехитрую мелодию. Тоску как рукой сняло: ее вытеснило привычное возбуждение от предстоящего знакомства с новой женщиной. Влюбчивый царь совсем забыл, что перстень, его главный помощник в таких делах, остался во дворце на дне шкатулки…

За кустами, покрытыми яркими розовыми цветами, Соломон увидел девушку, плетущую венок из белых лилий – рыжие кудри скрывали лицо, но опытному сердцееду не было нужды рассматривать его. Ему и так стало ясно, что девчушка чудо как хороша! Заслышав шорох, незнакомка оборвала пение и обернулась: на царя полыхнули зеленым огнем ее огромные от испуга глаза. Но перед собой она видела простого охотника, ласково ей улыбавшегося, и страх сменился растерянностью. Предчувствия не обманули Соломона: второй такой красавицы было не сыскать во всем Израиле, славном прелестью жен!

– Что ты делаешь здесь, милая, и как зовут тебя? Не волшебница ли ты, лишающая мужей разума своим пением?

– Имя мне Суламита… Я стерегу здесь виноградник братьев моих… – девушка потупилась, робко и вместе с тем лукаво взглянув на красивого, статного мужчину, такого приветливого и обходительного. Ей тоже хотелось знать имя любезного охотника, но неприлично девушке задавать вопросы мужчине.

Как он был непохож на сельских парней, сразу норовивших прижать ее в укромном месте. Сердце юной девушки во все века живет ожиданием любви… Но – любви, а не грубых приставаний!

Незнакомец присел рядом, и беседа легко и свободно потекла дальше, словно ручеек у их ног… Лицо Суламиты светилось жарким румянцем, и никогда, ни единожды в жизни своей Соломон не видел столь искреннюю приязнь в глазах женщины, столь радостную надежду! Лилии в ее венке казались драгоценной короной, и царь забыл, что перед ним – простолюдинка… Забыл о том, что и он в ее глазах вовсе не великий царь, которого мудрено было узнать без пышных одеяний, а простой охотник. Между ними зарождалось подлинное большое чувство! Ему сердца покоряются по доброй воле…

Встреча эта породила многое – и в душе царя, и в судьбе Суламиты. Но главным остались бессмертные строки, настолько прекрасные, что они вошли в число священных книг – они, воспевающие плотскую любовь! Так поэтично никто – ни до, ни после – не говорил о земной всепоглощающей страсти. Описал Соломон и свою страсть, и любовь Суламиты к простому человеку, в образе которого явился к ней. Несравнимой оказалась та любовь с холодными ласками жен царского гарема… Описал противу всех религиозных канонов – особенно христианских, с их умерщвлением этой самой плоти… Впрочем, о христианах в ту пору слыхом не слыхивали.

Идо сих пор признают люди, что «всё состояние мира не стоит того дня, в который дана эта книга»…

Однако не все были так беспечны и влюбчивы. Пока царь самозабвенно искал каждую свободную минутку для уединения с юной возлюбленной или хотя бы для посвящения ей пары вдохновенных строк, кое-кто не дремал – ведь Соломон напрочь забыл, когда последний раз брал в руки ненавистный перстень. А кое-кому эта реликвия не давала покоя… И вот этому «кое-кому» царь доверил управление Израилем, пока любовная горячка отвлекала его от государственных дел.

С некоторых пор странные и страшные видения одолевали первосвященника израильского Авиафара. Словно чей-то тихий гнусавый голос нашептывал ему: «Завладей перстнем, он подарит тебе трон… Ты же всегда мечтал о безраздельном владычестве… Негоже кланяться царю легкомысленному, одним утехам любовным предающемуся, забывшему о своем народе! Вспомни, как процветала страна при Судьях Израилевых…»

Нынешнее процветание в расчёт не принималось. И почему именно перстнем надо завладеть – тоже было непонятно. Зато крамольные мыслишки сладостно обволакивались туманом «радения о народе»…

А пуще всего не мог Авиафар забыть, как, едва вступив на престол, Соломон отрешил его от сана священнического. За дружбу с Адонией, старшим сыном Давидовым. Молодой царь приказал убить брата… А ведь ему, как старшему, должен был достаться трон! Потом, правда, вновь приблизил, сделал ближайшим сановником, но жгучая обида осталась.

Не узнавал себя первосвященник в отполированных серебряных зеркалах, не мог понять, откуда взялся этот красный блеск в воспаленных глазах… Куда делось его благочестие и степенность? Злоба пополам с честолюбием душила, затмевала разум. И решился наконец Авиафар!

Вроде как для важных государственных дел явился он в царские покои – высокий и тощий как жердь, опираясь на богато изукрашенный самоцветами посох. Когда слуги сказали, что царь, как всегда, на охоте, – расположился там, сказав, что будет дожидаться повелителя столько, сколько понадобится. Знал, что царская охота, возвращаясь, великий шум производит и суету. Отослав слуг, бросился к ларцу драгоценному, а голос все зудел в ушах: «Вознесись на вершину, как достойнейший и мудрейший! Что тебе этот сын разбойника-выскочки, позавчерашний смерд? Да и сын ли? Ведь люди всякое говорят…

И яркой, нестерпимой молнией:

Приди с перстнем к смрадным огням Геенны, там поймёшь, что делать!»

Было непонятно: кто-то нашёптывает или это свои мысли мечутся в одуревшей от властолюбия голове подобно тушканчикам по тесной клетке?

Есть!! Перстень лежал на самом дне шкатулки, между жемчугами и смарагдами, ярко и тревожно мерцая синим пламенем. Авиафар выхватил его дрожащими от нетерпения руками – словно трепет сладострастия охватил почтенного первосвященника!

Но внезапный легкий шорох за спиной заставил обернуться. В ужасе преступник смотрел на Соломона, тайком вернувшегося с любовного свидания. Царь тщательно скрывал ото всех свою тайну – знал, что несдобровать Суламите, если узнают о его благосклонности к ней. Украдкой покидал на охоте свиту и мчался к возлюбленной, пылая желанием хоть на час увидеть ее! Знал Соломон, мудрейший из мудрых, что между многочисленными женами уже идет полная интриг война. За будущее их сыновей. За будущее их богов-идолов. Это ведь только Единый Бог не знает ни прошлого, ни будущего, пребывая в Вечности, а божки нуждаются в помощи человеческой. Сколько их уже сгинуло бесследно из памяти людской!

Мрачным огнем зажглись глаза Соломона: все ему стало ясно при виде роющегося в ларце Авиафара. Кликнув стражу, приказал схватить изменника. Многие грехи царь милостиво прощал людям, но только не предательство! Помнил он о судьбе Урии…

После скорого суда Авиафар, еще вчера облеченный властью правителя Израиля, был изгнан из пределов страны, и никто не имел права дать ему пристанища. Наваждение покинуло его, покинули и силы… Бывший первосвященник не смог внятно объяснить своего поведения – лежал бессловесной тряпкой у ступеней трона и даже не молил о пощаде.

Лишенный пышных одеяний, в жалком рубище пришел он, шатаясь и стеная, к ущелью, где жители Иерусалима жгли отбросы – «Геенной огненной» прозвали то смрадное отвратительное место. «Приди к Геенне» – билось в мозгу… Там открылась ему щель среди скал, и решил Авиафар спрятаться в недрах земных, чтобы не стать добычей диких зверей – они пока страшили больше голода. Ибо страшным было наказание, назначенное предателю, – лучше бы побили камнями.

Далеко вглубь уводил неведомый лаз. Полз несчастный из последних сил, а вослед ему доносился вой волков… Полз, пока не попал в необъятную пещеру: стены и своды ее терялись во тьме, а у огромного очага сидело в кресле странное существо, закутанное в черный плащ. Лишь из-под капюшона блеснули красными искрами налитые кровью глаза – словно угли, тлеющие в золе…

– Ты не выполнил моего приказа, раб… – прошелестел знакомый гнусавый голос. – Но отныне ты останешься со мной и будешь служить мне! Нарекаю тебя Серым Мастером, дабы помнил ты, как пришел сюда презираемым изгнанником в сером рубище, и кто – единственный! – не отверг тебя. Я верну тебе молодость, открою тайны, дам могущество, о котором ты и мечтать не смел. Но рано или поздно ты должен добыть для меня перстень с Сапфиром!

И склонился обессиленный Авиафар, и прежняя жизнь померкла в памяти его, и забыл он земное имя свое…

А чудесный перстень подарил царь возлюбленной своей, чистой сердцем Суламите. Не открыл он ей тайны, и след сокровища затерялся на многие годы среди людей подобно капле драгоценной влаги в море песка…

Глава 17
Тучи сгущаются

В автобусе об эту пору никого не было, за исключением вечной неистребимой бабки с тележкой, закутанной в сто одежек. Настроение, и без того грустное после прощания с Хранительницей гор, забилось куда-то под плинтус. Когда замелькали улицы Барнаула, ребята совсем пали духом. Перстень уныло посверкивал, словно понимал, что не до него теперь. Как? Как сказать жене, что муж, прошедший столько нешуточных испытаний, погиб так нелепо? Да что вообще – погиб!

Бабка словоохотливо объяснила, где выходить, попутно рассказав о своих сложных отношениях с зятем (алкаш проклятый!), снохой (досталась же сыну эта «прости господи», управы никакой нет!), и что «хорошо – муж, Царствие Небесное, не дожил до ентого безобразия!»

Попутно же выяснилось, что самой «бабке» – всего 48 лет.

«Как моей маме. Только ей больше 35-ти не дашь… А метаморфозы-то продолжаются!» – подумала Настя уже без всякого удивления. Агрессивная моложавость матери никогда не вызывала у нее восхищения. Дочь слишком хорошо знала, как и для чего эту «сияющую красоту» наводили…

Подошли к дому. Монахи решили кротко остаться внизу, у подъезда – присутствовать им, бедным, духу не хватило…

Позвонили в дверь. Анна – приветливая, улыбчивая, открыла и уже было кинулась обратно в кухню – стряпать что-то вкусное, гостей потчевать. Но что-то в лицах друзей остановило ее.

– А… где Петро? С машиной возится? – тревога в голосе молила: «Нет! Только не это! Ну, скажите, что все хорошо!»

В крошечной прихожей стало невыносимо тесно. Потупившись, Никита рассказал о трагедии. У него уже был опыт – не все его товарищи вернулись с чеченской войны. Повисла томительная, невыносимая тишина… Оглушенная Анна, шатаясь, побрела в гостиную. Села за почти накрытым столом и стала машинально протирать салфеткой мельхиоровые вилки-ложки… Первой не выдержала Настя – бросилась перед бедной вдовой на колени, пытаясь хоть как-то разделить ее горе. Минувшие события либо были чудовищны, либо столь невероятны, что эмоциям – нормальным человеческим эмоциям – не нашлось ни места, ни времени. Теперь – нашлось. Рыдая, она стала что-то шептать поникшей Анне, в чем-то заверять, чем-то клясться, что-то обещать… Наконец, Анна тихо заплакала – осознала… Тихо стала говорить:

– На следующий год собирались серебряную свадьбу отметить… Мы ведь поздно друг друга нашли – я уж совсем к тому времени заневестилась. Уж и родня рукой на меня махнула, мол, Анька – «сухая ветка». И тут – он, офицер, красавец, и меня, дуру неказистую, девку старую, полюбил! Что ж он так оплошал? Вы-то себя не вините, вы – городские, а он же здесь вырос, все ведь знал… Лавина… Вот как чувствовала, что не надо вам было ехать! Как перстень увидала – сердце оборвалось! Ну, думаю, в горах-то вы сохраннее будете… Но и там до вас добрались.

Ошеломленный Никита лишь хлопал глазами: ни Петро, ни Анна ни разу, ни жестом, ни взглядом, ни обмолвкой случайной не дали понять, что заметили Реликвию, довольно-таки неуместную на руке простого парня! Но Данила оказался сообразительнее!

– Анна, так вы давно заметили? И все поняли? Или… знали с самого начала?! И Петро знал?!

– Нет, муж мой бедный ничего не знал, он… Он не был… Знающим, – слово вырвалось, такое вроде обычное, и воробышком заметалось по комнате. Но изумило пуще грифа или орла какого мощнокрылого.

Недавний рассказ Хранительницы гор моментально всплыл в памяти. Так вот к кому Серафим отправлял их – к Анне! Несчастный Петро погиб, так ничего и не поняв…

Анна тяжело поднялась со стула.

– Родненькие, я все вам поведаю, дайте срок. А теперь мне нужно о теле мужа моего позаботиться… Негоже ему там лежать в горах, неоплаканному, по-христиански непогребенному.

Женщина собралась с духом и стала собираться куда-то, словно в одиночку могла извлечь тело из-под завала и похоронить его.

Но тут в квартиру позвонили.

Распахнув дверь, Анна отшатнулась: на пороге стоял Петро. Живой-здоровый, только в синяках, багровых ссадинах и какой-то серый с лица… «От переживаний, должно быть!» – мелькнуло в голове сердобольной Насти, прежде чем она окаменела от испуга. За воскресшим из мертвых топтались бледные до синевы иноки и робко улыбались: хороший человек жив оказался – не чудо ли?!

Данила с Никитой, озарившись, бросились к Петру, стали теребить его, хлопать по плечам, расспрашивать – он морщился, мычал что-то невразумительное, они подхватили его, потащили в дом, осадили, налили, – радости их не было предела! Еще бы – с того света человек вернулся! А что перстень сиял как подорванный – но он в последнее время только и делал, что в истерику впадал, надоело уже! Никита решил, что на этот раз таинственный камень так вот радуется. На то, что в комнату вместе с Петром ворвался неприятный, затхлый запах – и вовсе внимания не обратил. Мало ли чем от пролежавшего всю ночь среди камней мужика пахнуть может?

Настя двинулась было им вослед, но что-то заставило ее оглянуться. В прихожей, застыв – одни глаза остались! – стояла, припав к стене, Анна и молча, страшно смотрела вослед воскресшему любимому мужу. В глазах ее читался уже такой ужас, что Настя осталась рядом, смутно понимая: причин для ликования нет никаких…

– Что? Что с вами?! Он ведь жив остался! – и тут девушка осеклась. Анна прошептала еле слышно:

– Он… он ведь меня даже не заметил. Молчи, виду не подавай. Господи, беда-то какая!

А в гостиной ребята расспрашивали Петра о подробностях чудесного спасения, сами махнули по рюмашке, братьям налили, – их мальчишеские души никак не могли успокоиться от радости и облегчения! Воскресший хозяин дома расположился во главе стола и, морщась от ссадин и синяков, принялся рассказывать: и как он проскочил лавину, и как она его все же краем задела, камень в голову попал, присыпало маленько, он и выключился, а к утру очнулся, дополз до машины, и вот – здесь, и все хорошо, и как только… и снова поедут… и он им еще много чего покажет…

Женщины тихо вошли в комнату, и Настя вдруг заметила, как заметался взгляд рассказчика, как он неуверенно протянул жене руки, и как она, помертвев лицом, приняла его в свои объятия. «Может, Петро память потерял? – пытливый ум Насти искал объяснений происходящему. И не находил. Муж вроде как узнал Анну. Но… в этой встрече не было никакого тепла, ни капельки радости в его глазах – только испуг и… настороженность! Чуткие, много чего повидавшие на веку братья-монахи тоже напряженно молчали и внимательно следили за воскресшим.

А Никита оживленно стал в ответ рассказывать, что с ними после схода проклятой лавины происходило. Но то ли перстень жег руку, то ли шальная радость поутихла, и мозги, наконец, включились, но его оживление постепенно сменилось глухой тревогой, и на словах «а потом мы решили подняться наверх и осмотреться» парень примолк… Заметил быстрый вороватый взгляд, брошенный Петром на его руку. А ведь раньше перстня он не замечал… Да и Анна говорила давеча… Тут-то Никита и обратил внимание на лицо Знающей. А потом и на Данилу, который давно сидел потупившись, хмуро потирая заросший легкой щетиной подбородок. Что-то было не так в этом чудесном воскрешении, что-то не срасталось!

А Петро плюхнулся обратно на стул и стал трясущейся рукой торопливо разливать водку по-новой. На жену больше и не посмотрел. Как алкаш какой-то, пьянь коричневая… Алкашом мужик точно не был. И… этот алкаш – не был Петром.

Вдруг Никита вспомнил, что говорила Хранительница о силе перстня! Он медленно встал во весь огромный рост, протянул вперед свой пудовый кулак и направил на «восставшего из мертвых» тонкий синий луч, который тотчас вырвался из словно обезумевшего камня.

Такой реакции никто не ожидал! Мнимого Петра отбросило к окну, он упал, цепляясь за штору, которая с треском рухнула с карниза. Все окаменели. Теперь уже было понятно, что это именно мертвец, зомби, чьей-то злой волей восставший из-под лавины. Горящие глаза налились кровью, и он пополз на Никиту, нехорошо ухмыляясь. И тут на помощь парню пришла Анна, загородив его собой. Она шептала какие-то непонятные слова и делала руками странные знаки. Они подействовали: существо опять скорчилось и отпрянуло к окну, которое вдруг само распахнулось – и в комнату ворвался резкий холодный зимний воздух. Мнимый хозяин вскочил, глухо зарычал и бросился в отрытое окно. Когда шок прошел, Никита выглянул вниз: распластанное тело лежало в сугробе. Невдалеке в снегу играли дети, все дышало покоем и неторопливой жизнью провинции, очередной тихий день которой уже клонился к вечеру. Никто ничего не заметил.

Когда же ошеломленные свидетели падения выбежали во двор, они нашли там обезображенный труп Петра, на сей раз безоговорочно мертвого. Вселившаяся в него злобная сила исчезла.

В попытках утешить Анну прошел вечер, а к ночи, чувствуя себя крайне неуютно в доме, где поселилась смерть, ребята решили пройтись по городу, подышать свежим воздухом и привести мысли в порядок. Настя осталась с Анной – приготовить все к похоронам и поминкам. Всем друзьям-знакомым решено было говорить, что погибшего в Барнаул доставили Никита с Данилой.

Город мирно спал, и на улицах не было ни души. Зимние звезды переливались в морозном мареве.

Молчание нарушили монахи. Они, удалившиеся от мира в стены монастыря, особенно тяжело переживали минувшие события. Да и кого бы встреча со Злом в его исконном облике оставила равнодушным?

– Помните, как на месте второго – ну, того, которого я тогда, в горах, подстрелил, – оказалась только куча тряпья? – хрипло спросил Николай.

– Оно вселяется в тела людей! – подхватил Василий, жаждавший объяснений.

– Боюсь, не только мертвых, но и живых, – поежился начитанный Данила.

Никита вспомнил о солдатских байках, бытовавших среди участников чеченских событий. Там тоже говорилось об оживших мертвецах. Будто бы кого-то, стопудово убитого, опять видели, и даже общались с ним… Стало быть, все это правда?!

– Не оставляют нас в покое. Боюсь, и не оставят. Эх, зря я вас всех втравил в это дело! – в который уже раз вырвалось у парня. – Дальше ведь еще труднее будет. И опаснее.

– Может, не надо было женщин одних оставлять? – спросил задумчиво Данила.

– Да нет, им наверняка перстень нужен. Я вроде не трус, но честно скажу: волосы дыбом встают, как подумаю, что на этой улице я сейчас один останусь. Тревожно что-то… Но я специально из дому вышел. Если вдруг опять эти чучела в капюшонах полезут, так хоть за Настю с Анной переживать не придется. В горах меня это вообще вырубало!

– А ты представь, если бы мы без Насти здесь очутились? Она у тебя особая девушка, таких поискать! Смелая, умная, добрая… – в голосе смутившегося Данилы послышалась плохо скрытая нежность.

– Но-но, ты еще влюбись в нее! – шутливо прикрикнул на товарища Никита, разрядив неловкость.

Монахи шли молча, обозревая пустынный проспект: Николай впереди, Василий сзади, как опытные телохранители. Видать, и правда: когда-то был у них такой опыт.

Незаметно дошли до маленького сквера. Мороз все усиливался, в тишине снег оглушительно скрипел под ногами, казалось – на всю улицу. Да, странная это была тишина…

Вдруг резко подул ветер, неся с собой запах беды. Из-за поворота вынырнул милицейский «газик», из него выскочило трое ментов и направились к застывшим среди припорошенных инеем деревьев путникам. У напрягшегося тут же Никиты отлегло от сердца: все ж не твари в дурацких плащах, а милиция. Свои – чего их опасаться. Небось документы проверят и поедут дальше восвояси… В Москве Никита не привык бояться милиции – что он, гастарбайтер бесправный или бабка, торгующая цветочками у метро?

– Та-ак, что тут делаем в поздний час? Кто такие? Документы давайте предъявим… – менты в служебных полушубках подошли вроде неторопливо, лениво поигрывая «демократизаторами». Простые русские лица… нет, один, похоже, алтаец или татарин… Странно, лица были видны как в тумане, никак не получалось уловить выражение, взгляд… «От усталости, что ли?» – подумал внимательный Данила, всегда с интересом разглядывавший окружающих людей. С некоторых пор – особенно тщательно. Свет фонаря очерчивал круг, и город за его пределами казался грубо намалеванной декорацией к какой-то трагедии…

Черт! Никита вспомнил, что документы остались лежать в сумке: гулять пошли налегке, как-то в голову не пришло их захватить, не столица же режимная!

– Ребята, да мы на пару дней сюда приехали, документы дома забыли. Решил малость проветриться перед сном. Может, отпустите? – завел Никита полушутливый, дружелюбный разговор.

– В отделении разберемся, – коротко и нелюбезно, через губу сказал самый раскабаневший, по-видимому их старшой. – Это тут, рядом!

– Ну, не драться же тут! – растерянно прошептал Николай. – Поехали, пусть разберутся, отпустят же!

– Эх, уж лучше бы Настя рядом была! – шепнул в ответ Никита. – Кто их, местных, знает, – может, посадят в обезьянник, да и до утра продержат. Она ж там с ума сойдет! И мобилы мы не взяли, остолопы… Нет, идти с ними нельзя! Да и что-то не нравится мне прыть этих… козликов! – в присутствии монахов привычные трехэтажные обороты как-то не шли с языка.

– Давайте мы штраф заплатим какой-нибудь… Ч-черт, и кошелек оставил…

– Ага, – включился ставший вдруг суровым князь, по буржуазным обычаям серьезно относившийся к финансам, – они мне прямо тут кредитку прогонят, по сугробу! Знаешь, слух у меня чуткий… Я сейчас одну фразу услышал… Один другому тихо сказал: «А который тут с кольцом?» Так что это не просто милиция, а – как там говорят? – «засада и подстава»!

Противостояние затянулось. Обе стороны замерли и ощетинились. Пока Никита лихорадочно соображал, что делать, вперед выступили иноки. Они уже приняли решение – защищать друзей до последнего. Первым выступил вперед старшой мент, держа черную дубинку наготове.

Что братья умеют обращаться с оружием, ребята уже знали. Но что они владеют навыками рукопашного боя… Да еще как владеют! Никита с Данилой с изумлением наблюдали, как Николай выбросил вперед ногу – Джеки Чан позавидовал бы! – и первый сержант рухнул в снег. Василий коротким движением кулака вырубил второго. Видать, сытые, откормленные менты никак не ожидали серьезного отпора. Да и не могли составить им конкуренцию. Резиновые дубинки полетели в разные стороны, и монахи через минуту уложили двоих носом в снег. Третьего – уже у машины – скрутил стряхнувший оцепенение Никита. Тот хрипел, пытаясь вырваться: «Ответите… За нападение на представителей…»

– Ну-ка, быстро сам отвечай, чей ты там «представитель»?! Тогда тебе ничего не будет, обещаю! – Данила склонился над поверженным и обезвреженным. Братья бдительно контролировали остальных, еще не пришедших в сознание. Никита сильнее заломил противнику руку за спину. Раскосые глаза молоденького мента – совсем еще пацана! – ошалели от страха, лицо побелело. В первый раз, что ли, в задержании «особо опасных» участвует?

– Нам приказали взять вас и доставить в отделение. Типа вы… Ай, больно же! Типа вы – опасные преступники, находитесь в розыске…

– Кто приказал? Ну! – подключился Никита, пресекая интеллигентские поползновения князя. На Кавказе ему не раз приходилось брать «языка», и он знал, что главное в допросе – стремительность, а не психоделические узоры. Придет в себя – хрен из него потом чего вытрясешь! И точно, парень стал говорить, и было непонятно, чего он больше испугался – боли или жутковатого взгляда спецназовца, включившего «чеченский свирепый синдром».

– Да наш начальник, к нему какой-то мужик пришел полчаса назад, представился оперативником из Москвы, попросил содействия.

– Высокий, в плаще с капюшоном?

– Ну, длинный такой, но куртка обычная… да, с капюшоном… Он заперся с нашим в кабинете, а потом шеф вызвал нас и как пошел орать: «Взять их, они сейчас на проспекте, возле сквера». Шеф чего-то очень злой был. А так он нормальный. Только когда мы зашли к нему, там этого длинного уже не было. И куда делся? Мы вроде под дверью все время торчали…

– А про «у кого кольцо» зачем спрашивал? Ну!