Текст книги "Скандал"

Сюсаку Эндо
Скандал

I

Оттого ли, что стул от старости совсем рассохся, но когда врач, просмотрев результаты анализов, повернулся к нему, раздался жалобный скрип. С тех пор, как Сугуро стал регулярно посещать клинику, он уже свыкся с этим звуком. Обычно скрип означал, что врач собирается заговорить. Так было и на этот раз.

– ACT – сорок три, АЛТ[1]1
  АЛТ – аланин-трансаминаза. ACT – аспарат-трансаминаза.


[Закрыть] – пятьдесят восемь, не слишком превышает средние показатели, но все же я бы советовал вам соблюдать умеренность. Помнится, как-то раз из-за своей работы вы так переутомились, что подскочило аж до четырехсот!

– Да, было такое.

– При циррозе печени существует опасность развития рака. Так что, пожалуйста, будьте осторожны.

Сразу стало легко и покойно, точно обдало теплым паром. Со времени предыдущего осмотра он много работал и опасался, как бы это не сказалось на его здоровье. Поблагодарив врача, Сугуро подумал, что теперь он может со спокойной душой участвовать в церемонии вручения премии.

При виде безмолвного императорского дворца, окутанного пеленой моросящего дождя, на него почему-то всегда находило умиротворение. Это было его любимое место в Токио. Автомобиль, который должен был доставить его на церемонию, ехал вдоль широкого, заполненного водой рва, окружающего дворец.

Сугуро получил премию за книгу, на которую у него ушло три года. С тех пор как он стал писателем, его награждали не раз, и в свои шестьдесят пять он не мог отделаться от мысли – «ну вот, очередная», но все же то, что его книга удостоилась высокой оценки, льстило его самолюбию. Разумеется, это чувство не было главным, и, откинувшись на спинку сиденья, наблюдая за каплями, стекающими по стеклу, он прежде всего испытывал удовлетворение от того, что в последнем романе смог подвести итог своей жизни и литературной деятельности.

Машина остановилась, швейцар открыл дверцу. От его униформы пахнуло сыростью. За автоматически раздвинувшимися дверями уже ждал молодой сотрудник издательства, ответственный за церемонию.

– Поздравляю, мы все очень рады, а я особенно…

Куримото был редактором его последней книги и оказывал ему всяческое содействие, помогал подбирать материалы, тщательно организовывал поездки, необходимые для работы.

– Это и ваша заслуга.

– Я ни при чем. Но все равно ужасно рад. Ведь с этой книгой ваше творчество обрело завершенность… Пойдемте в комнату для гостей. Премиальный комитет уже в полном сборе.

Церемония началась точно в срок, указанный в программе. Сугуро, лауреат премии, и члены комитета заняли места на высокой сцене, справа и слева от установленного в центре микрофона; около сотни приглашенных разместились в зале. Глава издательства выступил с короткой приветственной речью, после чего слово предоставили Кано, одному из членов премиального комитета.

Они были знакомы с Кано уже больше тридцати лет. Оба вступили на литературное поприще почти одновременно. В юности довольно ревниво следили за творческими успехами друг друга. То сходились, то становились непримиримыми врагами, и только когда обоим пошел пятый десяток, наконец поняли, что их разделяет, и с тех пор шли каждый своей дорогой. Обращаясь к залу, Кано стоял скособочившись: как и Сугуро, он в молодости страдал туберкулезом, перенес операцию, отчего одно его плечо всегда оставалось опущенным. В этой кособокости сквозило что-то немощное, старческое. В отличие от Сугуро, которого мучила печень, у Кано уже давно были проблемы с сердцем, и он всегда носил в кармане нитроглицерин.

– Сугуро, живя в Японии, получил христианское воспитание. И это стало для него одновременно и счастьем, и несчастьем.

Будучи опытным оратором, Кано постарался сразу же возбудить интерес аудитории и завладеть ее вниманием.

– Уроженец Японии, Сугуро столкнулся с необходимостью ясно и четко осмыслить то, что для нас, японцев, является в высшей степени смутным и неопределенным – Бога. Неудивительно, что его первые опыты были встречены обидным равнодушием. С первых же шагов в литературе перед ним встала мучительная задача: донести до нас, японцев, не имеющих уши для того, чтобы слышать, как он полагал, самое важное, а именно – Божественный завет. Это было больше тридцати лет назад, только-только окончилась война. Тогда-то мы и познакомились. Помню, в то время он постоянно казался чем-то опечаленным.

Тридцать лет назад… Перед глазами всплыл второй этаж маленького, пропахшего запахом старых циновок кабака неподалеку от станции Мэгуро. Летний вечер, на окне покосившаяся, выгоревшая на солнце бамбуковая шторка, с улицы доносится хриплый звук трубы. У стены, где висит календарь, сидят несколько молодых людей, обхватив руками колени, они разносят в пух и прах книгу Сугуро. С календаря надменно взирает красотка в темных очках и в купальнике. В те времена девушки носили темные очки, подражая американкам из оккупационной армии. К стану безжалостных критиков переметнулся и Кано, тогда еще худощавый юнец с выпирающими скулами.

– Все, что ты пишешь, извини, как-то не вызывает доверия, – изрекает некто Сиба, ковыряя мизинцем в ухе. – Разберись вначале в себе, чего ты, собственно, хочешь. А то получается сплошная мозгология, литературой и не пахнет.

Сугуро молчит, ему нечего возразить.

– Ты пишешь о том, чего не испытал на своей шкуре. Если уж так хочется писать о Боге, на здоровье, твое право, но все это нам чуждо, принесено с Запада, а потому отдает чем-то сомнительным.

Разглагольствуя, Сиба бросает на него взгляд исподлобья. Видимо, оценивает, насколько сильно удалось ранить Сугуро.

– Есть же в конце концов разница между романом и эссе! Ты вообще задумывался о том, годится ли эта тема для художественной литературы? Повторяю, все это очень сомнительно!

Хочется сказать что-нибудь в свое оправдание, но слова застряли в горле, и без того между ним и его друзьями как будто пролегла непреодолимая преграда.

Вам не понять трудностей, с которыми сталкивается в Японии верующий христианин, пожелавший стать писателем!..

Промолчав, он заливает обиду остатками пива. Но в то же время и сам чувствует – слова Сибы о том, будто в его произведениях есть что-то сомнительное, не лишены оснований. Что-то такое, что таится на дне его души…

– В те годы Сугуро был в нашей компании постоянной мишенью насмешек и издевательств. Доходило до того, что мы требовали от него отказаться во имя литературы от христианства. Для нас, людей из послевоенного поколения, религия была всего лишь по Фрейду – возведением в культ «фигуры Отца», порождением эдипова комплекса, по Марксу – опиумом для народа, короче, нелепым предрассудком, а христианин казался нам образчиком ненавистного японцам лицемерия. Мы никак не могли взять в толк, почему Сугуро не отбросит всю эту религиозную ахинею. Он же принял крещение не по своей воле, в младенчестве, по желанию покойной матери, поэтому нам казалось, что его «вера» всего лишь следствие привычки и лени. Как вам известно, позже Сугуро написал несколько книг, посвященных эпохе, когда в Японии появилось христианство, в них рассказывается о том, как чиновники заставляли христиан отрекаться от своей веры, и уверен, когда он описывал этих безжалостных дознавателей, перед глазами его стоял ваш покорный слуга.

В зале засмеялись. Сугуро тоже улыбнулся и подумал о том, какой блестящий оратор его друг. Взгляды людей, набившихся в маленький зал, были прикованы к Кано.

– Помню, он возражал нам – человек, однажды уловленный Богом, уже не может убежать от Него. Разумеется, мы считали все это полнейшим вздором. Однако Сугуро на протяжении более чем тридцатилетней писательской деятельности упрямо доказывал свою правоту. Главным направлением его творческих поисков стала попытка понять, каким образом возможно сочетать христианскую веру с японской культурной традицией. Эта мучительная внутренняя борьба воплотилась в ряде его произведений. А ее итог – последний роман.

Вызвать у аудитории смех, а затем, перейдя к серьезным вещам, не отпускать ее внимания – в этом мастерство оратора. Смену настроений, задающих ритм выступлению, можно было легко проследить по лицам нескольких женщин, сидящих в зале отдельной группой. Кано прекрасно это осознавал и время от времени поглядывал на них, точно проверяя эффект, произведенный его словами.

– Однако главная, на мой взгляд, заслуга Сугуро в том, что он не принес литературу в жертву своей вере. Не сделал литературу служанкой столь чуждой нам религии. Короче, будучи писателем, он никогда не гнушался отображать те уродливые, порочные, грязные стороны человеческого существования, которые его религия клеймит, называя злом. Благодаря этому его романы нельзя свести к пропагандистской литературе, обслуживающей какую-то одну идеологию.

Кано знал, чем польстить Сугуро. Да, именно эта проблема одно время была главным источником его душевных терзаний. В него глубоко запал вопрос, заданный ему как-то раз старым священником-иностранцем, человеком, которому он полностью доверял:

«Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?»

Этого священника он знал еще ребенком. До войны тот работал старьевщиком в бедном квартале Осаки, помогая больным, присматривая за сиротами, удивительный человек, которого японцы прозвали заморским Рёканом,[2]2
  Рёкан (1758–1832) – дзэнский монах, поэт. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] с улыбкой младенца и темно-синими глазами, от которых таяла даже его сурово-непреклонная душа. Глядя на старого священника, Сугуро каждый раз припоминал слова из Евангелия: «Блаженны кроткие…»

И вот однажды тот сказал с искренней печалью на лице:

– На Новый год прочел твой роман. Много сложных иероглифов, но все же кое-как разобрал. Можно задать вопрос?

– Конечно.

– Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?

Слова старика и глубокая печаль на его лице еще долго впоследствии причиняли душевную боль Сугуро, когда он писал, сидя в своем маленьком кабинете.

Несмотря на это, он так и не написал ни одного «красивого», «возвышенного» романа. Его перо упрямо подмечало в героях самые темные, мрачные, уродливые стороны. Будучи писателем, он не мог замалчивать, обходить стороной всю многосложность человека. И однако, он отдавал себе отчет, что, изображая темные страсти своих героев, он и сам вольно или невольно подпадает под их влияние. Чтобы отобразить душевное уродство, его собственная душа должна исказиться. Так, описывая ревность, необходимо полностью погрузиться в это состояние, что, разумеется, не проходит бесследно. С каждой книгой он все яснее понимал, каким смрадом разит от внутреннего мира человека. И описывая этот внутренний мир, он одно время неизбежно вспоминал лицо старого священника и его слова:

«Почему ты не пишешь о чем-то более красивом, чистом?»

С тех пор прошло много лет, и, как ему казалось, он нашел для себя ответ на этот вопрос. Давно уже он смутно догадывался, что истинна только та религия, которая не глуха к темной мелодии, звучащей в сердце человека, отзываясь и на какофоническое бряцание, и на пугающий диссонанс. С каждым новым написанным им романом эта догадка крепла в нем, пока наконец он не освободился от последних сомнений.

– В произведениях Сугуро его вера нашла новый смысл, новую ценность в том, что называют грехом. Жаль только, я, человек нерелигиозный, не слишком хорошо понимаю, что это за штука такая – «грех». – Кано замолчал, выдерживая ироническую паузу.

В зале раздались смешки.

– Сочувственно, чуть ли не с любовью описывая человеческую греховность, Сугуро демонстрирует в своих произведениях, что под грехом скрывается блуждающая в темноте жажда воскрешения. Он говорит, что в любом грехе, в любом преступлении таится жажда найти путь к спасению, вырвавшись из тисков земного существования. На мой взгляд, в этом, пожалуй, и заключается оригинальность творчества Сугуро. И этот оригинальный взгляд на мир нашел свое наиболее полное выражение в его последней книге.

Кано перешел на задушевный тон, точно отдавшись воспоминаниям:

– Когда я перебираю в уме те тридцать лет, что мы знакомы с Сугуро, мне кажется, что в последние годы им овладело настроение, которое так прекрасно выражают строки нашего великого поэта:

 
Один
На пустынной дороге…
Поздняя осень.[3]3
  Цитируется хайку Мацуо Басе.


[Закрыть]
 

С каким бы уважением мы, писатели, ни относились к творчеству своих старых друзей, перешагнув пятидесятилетний рубеж, мы уже не способны испытывать на себе их влияние. Все, что нам остается, это до последнего часа упорно возделывать свой сад. Это касается и Сугуро, и меня…

Кано, продолжая удерживать внимание аудитории, приближался к финалу.

В задней части зала стоял Куримото, молодой редактор, который встретил Сугуро перед началом церемонии. Он помогал запоздавшим гостям найти свободное место и в то же время старался не упустить ничего из того, что происходило на сцене. Сугуро подумал, что надо не забыть поблагодарить этого молодого человека, взявшего на себя неблагодарный труд помогать ему в работе над книгой. Рядом с Куримото стояла девушка-редактор из другого издательства. Он не знал, как ее зовут, но, бывая по делам в этом издательстве, часто сталкивался с ней в коридоре и запомнил ее невысокую фигурку и миловидное личико с ямочками на пухлых щеках. За Куримотой и девушкой маячило еще одно лицо.

Сугуро вздрогнул. Он узнал в этом лице… себя! Лицо ухмылялось, не то презрительно, не то насмешливо.

Он протер глаза. За спинами Куримото и девушки никого не было.

Начался банкет.

Возле известных литераторов и художников образовались кружки, и, если закрыть глаза, громкий смех и звуки шагов вместе с другими бесчисленными шумами сливались в монотонный гул – словно толкли пшено в ступе. Часть гостей толпилась у выставленных вдоль стены столов с суси и гречневой лапшой, и среди них выделялись своей белизной напудренные лица официанток.

– Спасибо за прекрасную речь, – Сугуро похлопал по приподнятому правому плечу Кано, который в этот момент рассказывал что-то смешное нескольким редакторам.

– Да брось ты, ничего особенного. – Скрывая смущение, Кано тотчас сменил тему: – Ты, кажется, похудел. Все в порядке?

– В порядке. В наши годы ничего странного, если организм дает сбой.

– Я как раз только что говорил об этом. О том, что в последнее время у меня стала слабеть память. Прочитываю книгу и тотчас забываю, о чем она. Вот и на этом банкете – человек со мной здоровается, а я не могу, хоть убей, вспомнить, как его зовут.

– Со мной то же самое.

– Как у нас говорится – первыми сдают глаза, зубы и что-то там еще. В моем случае – глаза, память, зубы. О сердце я и не говорю, оно у меня с давних пор пошаливает.

– А как с мужскими делами? – спросил молодой редактор.

– С мужскими? Конечно, силы уже не те. Не знаю, как у тебя, Сугуро… – Кано озорно усмехнулся: – К тому же ты христианин, да и жена у тебя сама добродетель. Бьюсь об заклад, наш дорогой Сугуро, несмотря на почтенный возраст, так и не сподобился вкусить настоящих плотских утех. Или ты втихаря от нас погуливал?

– Не стану же я выбалтывать вам то, что держу в секрете от собственной жены!

В отличие от прежних лет, ныне Сугуро уже умело парировал подтрунивания своих приятелей.

Постояв еще немного, он отошел, чтобы поприветствовать других гостей. Заметил оживленно беседовавших старейшин литературного цеха – Сэки и Иваситу.

– Сутуро, это твоя лучшая книга, – похвалил его, обнимая, Ивасита, литературный критик, раскрасневшийся, с бокалом вина в руке. Он в свое время учился в том же университете, что и Сутуро, поэтому всегда оказывал ему покровительство. – Правда же? – обратился он за поддержкой к Митио Сэки, тоже литературному критику.

– Нельзя сказать, что вещь абсолютно безупречная, – кисло улыбнулся пухлый Сэки, – но сегодня у нас праздник, поэтому воздержусь от критических замечаний…

– Не обращай внимания. Сэки всегда очень строг.

– Литературный критик обязан быть строгим.

Среди писательской братии подобный «обмен любезностями» в порядке вещей. За тридцать лет Сутуро, бывая на банкетах, в ресторанах, на литературных сборищах, чего только не наслушался о себе. И все же, поднося к губам стакан разбавленного виски и делая вид, что пьет, он задумался о том, что могло не понравиться Сэки в его романе, и, кажется, догадался.

Улыбнувшись и тем давая понять, что критика его мало волнует, он про себя возразил: «В своей книге я подвел итог своей жизни и своему творчеству. Кто бы что ни говорил, это моя жизнь, я сделал все, что считал нужным, и не собираюсь ничего менять».

С удовлетворением вспомнил то, что сказал Куримото – с этой книгой его творчество обрело завершенность. Воспользовавшись тем, что кто-то обратился к двум старикам, он отошел, намереваясь присоединиться еще к какой-нибудь группе.

И вдруг:

– Господин Сугуро! – Какая-то незнакомая девушка лет двадцати семи фамильярно схватила его за пиджак. На передних зубах смеющегося рта алела губная помада. В правой руке – зажженная сигарета, в левой – стакан с виски. – Господин Сугуро, вы меня не помните? Забыли?

Сугуро растерянно заморгал. Правильно сказал Кано: в их возрасте легко забываешь имя и лицо человека, с которым встречался только раз или два.

– Фу, как не стыдно! – развязно проговорила девушка, расхохотавшись. – Не помните – в Синдзюку? Уличные художницы?…

– Где?

– Улица Сакура-дори. Местечко как раз для таких, как вы, безобразников!

– Вы обознались. Это был не я.

– Издеваетесь? Вы еще обещали зайти на нашу выставку. Моя подруга нарисовала ваш портрет, а потом…

Очевидно, девушка была пьяна – ухватив Сугуро за пиджак, она многозначительно подмигнула. С ее испачканными помадой зубами она напоминала неудавшихся актрис и модельерш, которые имеют обыкновение слоняться по Синдзюку и Роппонги.

– Думаю, вы все-таки приняли меня за кого-то другого.

– А, поняла! Вы боитесь, как бы кто не узнал о том, что вы развлекались с нами ночью в таком сомнительном квартале! Вы же христианин! Понимаю, понимаю, вам надо сохранять лицо…

Высвободив пиджак из ее цепких пальцев, Сугуро направился к ближайшей группе. Газетный фоторепортер ослепил его вспышкой, и на напряженном лице Сугуро инстинктивно появилась улыбка.

– Ой-ой, подумаешь, какой важный! – продолжала насмехаться незнакомка. – Это ваше лицо или маска?

Стоявшие поблизости гости начали оборачиваться в их сторону. Сугуро почувствовал на себе любопытные взгляды. Он демонстративно пожал плечами, мол, это какое-то недоразумение, но продолжал принужденно улыбаться.

Подскочил Куримото и чуть ли не волоком вывел девушку из зала.

– Извините, – сказал он, вернувшись. – Не знаю, кто ее сюда привел. Я затолкал ее в лифт, она уже не вернется.

– Признаться, я совсем растерялся. Привязалась ко мне… – Сугуро беспокоило, что Куримото мог его в чем-то заподозрить. – Утверждает, что мы познакомились ночью, в Синдзюку, на Сакура-дори.

– Да, я слышал, как она кричала.

– Сакура-дори – где это?

– В квартале Кабукитё… – Куримото замялся. – Улица, известная всякими сомнительными заведениями – пип-шоу, секс-шопы…

– Она заявила, что я там с ней развлекался.

– Она и в коридоре все никак не унималась. Вывела меня из себя. Я объяснил ей, что вы в подобных местах не бываете.

Сугуро кивнул, успокоившись. Он был уверен, что серьезный Куримото сможет защитить его перед теми, кто стал невольным свидетелем этой сцены – «выдумки, быть такого не может!..».

Дождь кончился, но проезжая часть была вся в лужах. Одно за другим, взметая брызги, проносились такси со знаками: «Свободно». Девушка, поднявшая было руку, чтобы остановить такси, видимо, передумала и пошла пешком в сторону станции «Токио». Ветер раздувал ее черный плащ, и идущему следом Кобари она напоминала летучую мышь, распростершую крылья.

У входа в метро он ее окликнул:

– Неприятно получилось, да?

Остановившись, девушка посмотрела на него настороженно.

– Нехорошо с вами обошлись – насильно запихнули в лифт. Вас же небось пригласили?

– Кто вы?

– Репортер. Работаю в журнале. Моя контора, разумеется, мелочь по сравнению с издательством, которое устраивало сегодняшний банкет. Но мы тоже не лыком шиты, – усмехнулся Кобари и задал вопрос, выдававший его профессию: – Признайтесь, вы соврали? Насчет того, что Сугуро развлекался в веселом квартале. Мне как-то не верится.

– Соврала – значит, соврала. Раз вы так считаете, отстаньте.

– А если правда – расскажите. Я заплачу.

– Это было бы подло с моей стороны. Вы же все напечатаете…

– Отнюдь, – поспешил заверить ее Кобари. – Это не для печати. Просто любопытно – посещает ли господин Сугуро подобные места?

– Зачем мне было врать? Начать с того, что именно он пригласил меня.

– Как? Он пригласил вас на банкет? Простите за настойчивость, вы уверены, что это был господин Сугуро?

– Я же сказала!

– Где на Сакура-дори вы с ним познакомились?

– У клуба «Пряный мед». Он вышел оттуда.

– Вы действительно художница?

– А что в этом плохого?

– Выставляетесь на выставках?

– Почему вас это интересует?

– Я мог бы написать о вас в моем журнале. – Кобари поспешно сунул ей в руку визитную карточку.

Девушка взяла ее, но сказала все еще обиженным тоном:

– Выставка недалеко от улицы Такэсита-дори, в Харадзюку. С семнадцатого.

– Прекрасно. Извините за назойливость.

Кобари, желая подольститься к собеседнице, положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее и сбежала по лестнице, размахивая полами плаща.

– Подождите! Куда же вы! Пришлите хотя бы программку выставки! – крикнул Кобари вдогонку, но ее уже и след простыл.

Вот это да! Значит, правда! Подтвердилось впечатление, которое Кобари испытывал всякий раз, натыкаясь в газете или журнале на фотографию Сугуро.

Сейчас ему было не до изящной словесности, но в студенческие годы он страстно мечтал стать писателем. Впрочем, и тогда его воротило от всей той религиозной мути, которой были напичканы романы Сугуро. И еще ужасно раздражало, что автор очень хочет понравиться читателю…

В то время он был поборником материализма и с неприязнью относился к людям, подобным Сугуро, исповедовавшим религиозные взгляды – опиум для народа, одурманивающий трудящиеся массы.

К этому примешивались детские воспоминания. Неподалеку от его дома располагались курсы английского языка при протестантской церкви, и он несколько раз посещал их, но работавшая там миссионерка, плоскогрудая, в очках, невзлюбила его и постоянно делала ему язвительные, обидные замечания. Причина была в том, что он ограничивался уроками английского и уходил домой, не оставаясь на проповеди пастора, но с тех пор религия крепко связалась в его голове с образом этой неприятной дамы.

Кобари спустился в метро, но ни у билетной кассы, ни на платформе девушки не было видно. Впрочем, это уже не так важно. Его переполняла радость. Сбросить с пьедестала писаку, прославившегося своими высоконравственными романами, для него, репортера, было бы несказанной удачей. Он вспомнил о газетчике, сделавшем себе имя на том, что своими разоблачениями вынудил премьер-министра Какуэя Танаку уйти в отставку, и в ожидании, когда из туннеля покажется поезд, повторял про себя, точно припев, название клуба, о котором сказала незнакомка: «Пряный мед», «Пряный мед»…

Как всегда в это позднее время, вагон был наполнен запахами накопившейся за день усталости. Схватившись за качающуюся петлю над дрыхнущей, расхлябанно раздвинув ноги, девицей и пожилым мужчиной, проставляющим красные галочки в газете, посвященной скачкам, Кобари вновь припомнил то, что произошло на банкете. Он проник на банкет в поисках материала и оказался рядом в тот момент, когда девушка схватила Сугуро за рукав. Было очевидно, что на лице Сугуро отразилось не столько замешательство, сколько паника. Доказательство, что женщина не солгала.

Лицемер!

Наконец-то он понял, почему испытывал недоверие, когда читал романы Сугуро. Любитель поглазеть на голые задницы в пип-шоу, этот, с позволения сказать, писатель выводит возвышенные, утонченные слова той же рукой, которой щупает девочек в ночных клубах…

Пиджак, в который вцепилась девушка на банкете, был дорогущий, высшего качества. При мысли, какую дрянь приходится носить ему, в Кобари вскипело чувство обиды. Он устремил глаза в темноту за окном вагона. Вернувшись в свою квартирку, он сел рядом с беспробудно спящей сожительницей и одним глотком допил оставшееся в бутылке виски.

Спустя несколько дней Кобари отправился в Кабукитё, туда, где тянулись рядами пип-шоу и «турецкие бани»,[4]4
  В описываемое время – эвфемизм для обозначения борделей.


[Закрыть] район, который он знал вдоль и поперек. Отыскать «Пряный мед» не составило труда, но клуб находился в здании, представлявшем собой своего рода порноуниверсам, в котором на каждом этаже теснились соответствующие кинотеатры, магазины, продающие порножурналы, «турецкие бани». Вечер еще только начался, посетителей почти не было, но в лифте шибал застоявшийся мужской запах.

Он показал фотографию Сугуро, вырванную из собрания сочинений, сидевшему у входа в «Пряный мед» охраннику.

– Этот человек часто у вас бывает?

Тот неопределенно покачал головой:

– У нас много посетителей, разве всех упомнишь?

Даже у таких типов есть свой кодекс чести: если ты не из полиции, они не выдадут тайну клиента. Кобари убедился в этом, когда, сунувшись в несколько других заведений, получил тот же ответ с той же двусмысленной ухмылкой.

И если бы только здешние обитатели смотрели на него с презрением! Когда он позже пересказал слова девушки своему приятелю, одному из тех, с кем он в студенческие годы издавал литературный журнал, тот сказал с брезгливостью на лице:

– И ты поверил?

Кобари, не ожидавший такой реакции, смутившись, спросил:

– А почему нет?

Тогда приятель выпалил:

– Как ты опустился! Неужели тебе доставляет удовольствие раздувать скандал на пустом месте только для того, чтобы облить грязью такого уважаемого писателя, как Сугуро? Впрочем, такие, как ты, «акулы пера» нынче в фаворе.

Кобари обиделся, но при этом утвердился в мысли, что в его распоряжении оказалась бомба, которая взорвет литературный мир, и уже потирал руки от удовольствия.

Отныне Кобари старался назначать все свои деловые встречи с коллегами в пивных, расположенных в этом, так называемом, «Золотом квартале». Возвращаясь с работы домой, он непременно шел через Кабукитё. Но все впустую, ему так и не повезло столкнуться ни с Сугуро, ни с представившейся художницей девушкой.

Он уже готов был смириться и отказаться от своего намерения. Но как-то вечером, довольно поздно, покупая билет в автомате на станции «Синдзюку», он без всякого умысла поднял глаза и – чуть не поперхнулся. Человек, похожий на Сугуро, направлялся к стоянке такси в обнимку с какой-то молодой женщиной в очках. Продолжая сжимать в ладони мелочь, Кобари бросился вдогонку, но они уже успели сесть в такси. Поспешно подозвав такси, он велел водителю ехать следом.

Всматриваясь в заднее стекло идущей впереди машины, он увидел, что женщина в очках положила мужчине голову на плечо. Машина, проехав по проспекту Косю-гайдо, свернула в сторону Ёёги. Водитель смущенно сказал:

– Кажется, господа в передней машине направляются в район секс-отелей, как вы?

– Не важно! Главное, не упусти.

Въехали в Ёёги, передняя машина остановилась у ворот большого особняка. Такси, в котором сидел Кобари, не привлекая внимания, проехало мимо и остановилось метрах в семидесяти, но к тому моменту парочка уже исчезла. Кобари пошел взглянуть на особняк На вывеске значилось «Отель Лебедь». За воротами до самого подъезда шла аллея, вдоль которой чернели высокие кедры. Кобари обратился к портье, но тот обошелся с ним грубо, процедив, что тех, про кого он спрашивает, у них нет.

Сугуро каждый день отправлялся в квартиру, которую снимал недалеко от Харадзюку, – в отличие от своих коллег, он не привык работать в гостиничном номере. Он не мог сосредоточиться, если не сидел за привычным столом, в комнатушке, пропитавшейся запахами его тела.

И это еще не все. Как подсказывал ему долгий опыт, комната должна быть тесной, затемненной, с подходящей влажностью. Его рабочая квартира, помимо кухни и ванной, состояла из трех комнат. Большую комнату он превратил в гостиную. В ней он принимал издателей и газетчиков. Среднюю, если допоздна засиживался за работой, использовал как спальню. Комната, в которой он писал, прежним хозяевам служила чуланом – освещение в ней было хуже некуда, окно закрыто плотной шторой, так что даже днем приходилось включать торшер. Но именно это более всего отвечало его подспудным желаниям, и он превратил эту комнатку в свой кабинет.

В прошлом году фотограф М., задумавший серию под названием «Кабинеты писателей», зашел, чтобы снять его рабочее место, и, выслушав объяснения Сугуро, воскликнул:

– Да это же прямо-таки утроба! Видать, вам, господин Сугуро, свойственно стремление вернуться в материнское чрево…

Фотограф объяснил, что так называют подсознательное желание вернуться в то первоначальное состояние, когда зарождающаяся жизнь, пребывая в утробе матери, еще не пришла в движение, когда она еще пассивно дремлет, плавая в околоплодных водах. Иначе говоря, это не столько желание жить, сколько желание вечного сна, смерти.

Каждое утро, отперев рабочую квартиру и войдя в свою комнатушку, Сугуро садился на стул, на котором просидел так много лет, и прежде всего смотрел на фотографию покойной матери на стене, затем с любовью обводил взглядом торшер, мерно постукивающие настольные часы, китайскую подставку для письменных принадлежностей. День ото дня выражение лица матери менялось. Иногда она казалась веселой, иногда грустной. Но каждый раз Сугуро чувствовал, какой глубокий след мать оставила в его жизни. Он и крещение принял под ее непосредственным влиянием… Как бы там ни было, именно здесь, в этой комнате, вот уже на протяжении почти десяти лет Сугуро, точно муравей, перетаскивающий зернышко за зернышком, ежедневно корпел над своими рукописями, здесь он закончил свою главную книгу – «Голос безмолвия», написал романы «В пустыне», «Слуга».

Возможно, это свойственно и другим писателям, но для него начать новую книгу означало отправиться в странствие по неведомой стране без карты в руках. Будучи по натуре человеком осторожным, прежде чем пуститься в путь, он не жалел времени на то, чтобы тщательно подготовиться – обдумать тему и собрать необходимые материалы. Но тем не менее он часто не знал, куда его заведет путь, и за годы, просиженные в этой комнате, ему не раз случалось решиться на трудное путешествие, имея ориентиром лишь смутный, едва различимый образ, в то время как все вокруг было окутано мраком и приходилось пробираться на ощупь.

Получение премии не внесло в его жизнь ничего нового – те же муки, те же сомнения… Намереваясь составить план нового рассказа, он задернул шторы и, сгорбившись, точно часовщик, под бледным светом торшера, принялся делать заметки, но на этот раз что-то не клеилось.