Текст книги "Иди сюда, парень! (сборник)"

Так вот, после разговора о Наташке предложу Худому выпить за любовь и завалюсь спать на свою полку. Бакке, конечно, последует моему примеру, и как только захрапит, придушу его подушкой. Затем обчищу его, задушенного, с вытаращенными глазами, а труп выкину из окна на рельсы. Тут я снова представил Наташку, но уже без колготок. Она лежит на диване, прерывисто дышит и хочет снять с себя нижнее белье.

– Не сейчас, – говорю и даю ей несколько звонких пощечин.

– Ты что делаешь, урод?! – визжит Наташка и хочет выцарапать мне глаза.

Но я хватаю девушку за тонкие запястья и излагаю ей свой план.

– Ты умеешь разруливать ситуацию, – восхищается Наташка. – А теперь иди и убей моего гнусного соседа, который только с виду такой белый и пушистый..

– Меня одно беспокоит, Наташка.

– Что же, милый?

– Когда я вернусь домой один, без него, начнутся расспросы: что да как и почему.

– А ты скажи, что в поезде все время спал и ничего не помнишь.

Ну конечно, теперь столько убийств в городе. Думаю, исчезновения Худого никто не заметит.

И мне снова вспоминается тот бой за высоту над городом.

Грузины уже сдали свои позиции и, откатившись назад за пост ГАИ, отчаянно отстреливались, а мы с Куском и десяток парней с автоматами расселись на ступеньках лестницы, поднимавшейся к площадке ресторана с декоративной башней. Пулемет уныло молчал, лежа на толстом бетонном парапете. Вич с гранатометом, так и не дождавшись вражеского БМП, пальнул из своей трубы в сторону поста ГАИ, затем снова зарядил гранатомет и, присев рядом на ступеньку, погрозил:

– Пусть только появится эта консервная коробка.

Под парапетом, согнувшись в три погибели, дрожал какой-то тип в панаме. Он оглянулся на лихого гранатометчика и спросил:

– Ты про что это?

– Про БМП.

– Не появится, – скривил губы Кусок.

– Откуда знаешь? – приподнял голову тип в панаме.

– Да уж знаю.

Совсем близко разорвался снаряд, и взрывной волной с типа сорвало панаму.

– Нет, вы видели! – крикнул тот, бросаясь за своим головным убором. – В мою панаму попал осколок, я даже слышал свист над головой.

– Дать тебе туалетную бумажку? – спросил его с усмешкой Кусок.

Тип страшно обиделся, но промолчал и, надев трясущимися руками свою запыленную, в тополином пуху панаму, снова спрятался за парапетом.

– Банджар, Таме, банджар! – орал Парпат с другой стороны трассы, где он залег под миндальным деревом и вовсю жарил из автомата. Снизу из города по весьма крутому склону поднимались нагруженные боеприпасами бойцы. Оказавшись возле Парпата, они открывали огонь и со всех ног бежали вперед, к сосновой роще перед полем.

Кусок, слыша голос командира, только ухмылялся.

– Он тебя прославляет, теперь все будут знать твое имя, даже эти деревья. – Кусок кивнул на узкую полоску леса перед нами, которая тянулась вдоль трассы до поста ГАИ.

– У нас патроны кончились, – говорю. – Не хочешь принести пару ящиков, пока не стемнело?

– Вот сам и тащи, не меня же прославляют.

– Просто скажи, что боишься перейти трассу.

– Пошел ты.

– Ладно, живи, сам принесу.

Возле пулемета на парапете лежали лимонки, я взял одну, хорошенько закрутил запал и, сунув в карман, спустился по ступенькам лестницы к трассе, над которой вместо машин пролетали пули и снаряды. Постояв немного на обочине, я собрался с духом и, перебежав дорогу, спрятался за пахучим тополем. Чуть дальше, под миндальным деревом, лежал на животе Парпат и зажигал, трава перед ним трепетала от очередей. Я хотел подойти, но он сам оглянулся на меня и, приподнявшись, спросил:

– Ты чего тут делаешь?

– Патроны кончились, – говорю. – Хочу принести пару ящиков до темноты.

– Давай живей, и чтоб через десять минут пулемет твой работал!

– Ладно.

– И передай Андрейке, чтоб он еще ребят сюда подтянул.

– Передам.

Парпат отвернулся и снова стал палить из автомата, а я, бросив взгляд на крыши домов подо мной, стал спускаться. Снизу навстречу цепочкой поднимались бойцы, и так как тропинка была узкая, я хотел посторониться, но тут раздался взрыв, и я очутился сидящим на земле. Осколок на мокрой и липкой от крови шее я нащупал сразу и не мог поверить, что мне крышка. Странно, что не было больно, – и от этого стало еще страшней, ведь только мертвые не чувствуют боли. Вспомнил, как одноклассник, гнусный, между прочим, тип, рассказывал, что после смерти человека мозг его продолжает жить еще минимум полчаса. Значит, тело уже мертво, и только в моих извилинах теплится жизнь, хотя казалось, прошла целая вечность. Открыть глаза и посмотреть вокруг я не решался. Наверно, страшился увидеть пустоту. Но тут я услышал голоса ребят и чуть не зарыдал от обиды: только я один скопытился, а эти скоты будут жить! Кто-то из живых оттянул мою руку от раны и произнес:

– Черт, прямо в сонную артерию. Он, наверное, уже мертв.

Другой сказал:

– Я его знал, хороший был парень, царствие ему небесное.

Чтоб ты сам подох! Боже правый, неужели про меня теперь будут говорить только в прошедшем времени?!

Живые по очереди оттягивали мою руку и, поцокав языком, жалели о том, что со мной случилось такое несчастье. Тут до меня донесся голос Парпата:

– В чем дело?

Ребята загалдели:

– Таме умер, прямо в сонную артерию его шандарахнуло.

– Умер? – переспросил Парпат. – Мертвые обычно лежат, а он сидит.

Его слова ободрили меня, и я приоткрыл один глаз, но так как было темно, тут же натянул на него веко. Значит, я уже там, где вечный мрак. Или просто наступил вечер?

– Задубел, видать, – сказал один из живых. – Надо его легонечко толкнуть, и он упадет.

Матери своей затолкай, подумал я со злобой, как вдруг почувствовал чью-то ногу на плече и легкие толчки, которые становились сильнее и грубее, но я напрягся и остался сидеть.

Черт, подохнуть и то спокойно не дадут. Тут опять какой-то урод оттянул мою руку и, вырвав из шеи осколок, голосом Парпата произнес:

– Если он мертвый, то сейчас завалится.

Не дождетесь, разозлился я и, открыв глаза, вскочил на ноги. Ребята вокруг обрадовались так, будто я вернулся с того света, а Парпат похлопал меня по плечу и сказал:

– Тебе повезло, а это тебе на память.

И он протянул мне острый камешек величиной с миндаль с засохшей на нем землей и кровью. Эх, не повезло. Я-то думал, что это осколок снаряда! И не покажешь никому, засмеют, но все-таки взял камешек и сунул в карман с гранатой. Стрельба наверху все усиливалась, и Парпат побежал к своему миндальному дереву. Некоторые кинулись за ним, а трое в форме решили отнести меня в больницу.

– Зачем, не надо, сам дойду! – кричал я, отбиваясь.

– Не сможешь, – ласково сказал парень в каске. – Смотри, как тебя шатает, это от потери крови, братец.

– Здесь тебе удалось выкарабкаться, – сказал другой, с бородкой. – А вот до больницы не дойдешь – далеко ведь.

– А кто собирается в больницу? Сами туда идите!

– Он бредит, – сказал третий. – Его надо спасать, а не слушать.

Тут они схватили меня за руки за ноги и потащили вниз. Сначала я пытался вырваться, но ничего не получалось, потому что бойцы были дюжие и им хотелось поскорей смыться. Они бросили меня внизу возле какого-то заброшенного дома и побежали по улице. Смешно было смотреть, как трое здоровенных парней удирают с полными дерьма штанами…

Ну вот, забыл взять в сортир бумажку, чем же, мать его, подтереться? Я пошарил взглядом, нашел обрывок газеты и стал читать:

«Гриша Маргания и его жена, расстреляны гвардейцами у себя дома. Неделю не давали захоронить трупы».

«Володя Бигвава, пенсионер. Был расстрелян 15-летним палачом по кличке Гаврош на берегу моря».

«Тамара Какалия, домохозяйка. Застрелена в своем дворе бойцами «Мхедриони»».

«Вова Чаабалурхва, убит у себя дома гвардейцами из команды Бабу».

Бабу, которого грузинское телевидение показало в белой бурке, как национального героя, возглавлял банду таких же наркоманов и садистов, как он сам. На их совести огромное количество жертв.

Среди них Римма Джобава, красавица-абхазка, которую изнасиловали восемь гвардейцев на глазах у мужа, мегрела Гено Самушия. Он пытался ее защитить. Они отрезали ей, еще живой, ногу, а затем сожгли дом вместе с Гено и Риммой. Они же убили и сожгли вместе с домом их соседей – Гварамия. Затем была вырезана и сожжена семья турок Буюк-оглы – хозяин, его мать Соня, сестра Валя. Их зверски убил их же сосед Искра Морохия.

Такое чтиво грех марать, возьму-ка лучше бумажку с собой и этак небрежно положу на стол перед носом Худого Бакке. Может, после прочтения газеты в нем заговорит совесть и он не сдаст меня гвардейцам? Впрочем, мы сами не лучше этих гвардейцев. Друг рассказывал, как однажды они вошли в грузинское село и какой-то подонок из их отряда проткнул штык-ножом спину шестидесятилетнего старика прямо на глазах его родной матери, которой перевалило за сто. Старушка, говорил друг, кричала как резаная, а тот гад из нашего отряда столкнул ее заколотого сына в бурлящую горную речку. М-да, на войне ангел и тот замарается кровью невинного…

Я встал с унитаза и слил воду. Черт, опять разыгрался геморрой – совсем меня замучил. После водки всегда кровотечение. И какое сильное, так и подохнуть можно, от потери крови то есть. Бакке, брат, прости, что подумал про тебя худое. Ты ведь знаешь про мою проклятую манию преследования. После убийства Андрейки я стал такой мнительный, что на улицу выходил не иначе как с пистолетом в кармане. Потом за пятьдесят баксов заложил ствол Рябому и до сих пор не выкупил. В какое жуткое время живем. Другу лучшему и тому не доверяю. Интересно, Худой Бакке про меня думает то же самое? Нет, он не такой. Хороший, правильный. Даже слишком правильный. Просто бухает много. А кто сейчас не пьет? Святые. А где они, эти святые? Худой Бакке святой. Кроме шуток. Мне везет на друзей. Они все святые, просто некоторые из них скололись, другие спиваются. И никто не ищет виноватого. Не повезло нашему поколению – поколению войны. Все меньше и меньше нас. Печально, конечно…

Бизнесмена тоже можно причислить к лику святых. Ни с того ни с сего дал нам тысячу баксов! Непременно раздобуду ему пушку и уберу его конкурентов. Эх, жену бы его сейчас сюда… Интересно, почему сперма пахнет сырыми яйцами?

Вышел я из сортира не такой взвинченный. Мы тяпнули с Худым Бакке по стаканчику, закусили, и я потихонечку стал успокаиваться. Хм. Налей-ка мне, брат, бортовой.

Худой Бакке открыл еще бутылку водки, а я, откусив от пирога с сыром, спросил:

– Как поживает твоя соседка?

– Которая?

– Ну та, черненькая… Хочу жениться на ней.

– Ты про Наташку?

– Ну да, она такая секси..

– Хорошая девушка, – поддакнул Худой Бакке. – Домашняя, скромная и, главное, чистоплотная…

И он принялся расхваливать ее так, будто собирался спихнуть мне гнилой товар. Но я-то знал, что соседка у него первый сорт, хоть и засиделась в девках. Говорят, целочка. Плевать, если нет. Такую легко уговорить выйти замуж. Впрочем, не знаю. Эти женщины с ума меня сведут. Ну их к дьяволу, лучше поговорим о войне. У абхазцев, я слышал, оружия навалом. Они же не обидятся, если мы прихватим домой по пистолету? Я тоже так думаю. Давай поделим деньги, а то мало ли, на войну ведь идем. Слушай, Бакке, ты мне лишнюю бумажку дал. Нет, так не годится, все должно быть по-честному. Будем держаться друг друга. Я попрошу у абхазцев пулемет. Пойдешь ко мне в напарники? В Абхазии, слышал, пулеметчику еще и пистолет выдают. Правда, здорово? Покажем всем, как надо воевать, и, может быть, абхазский президент вместо медалей наградит нас именными стволами. Как будем делить трофеи? Поровну? Я тоже так думаю. Налей-ка еще водки! Разреши сказать тост! Давай за то, чтоб не перепутать границы и вернуться домой живыми! До дна! Сколько выпили-то? Три бутылки? Охренеть. Ты почему не закусываешь? Поэтому ты такой худой. Слушай, Бакке, давай ты тоже женись. Гульнем на твоей свадьбе. Светает уже. Смотри-ка, море. До чего красивое. У тебя остались сигареты? Давай покурим…

Мы вышли в тамбур, я прикурил и глубоко затянулся. Очнулся сидящим в пустом «Икарусе» и едва не наделал в штаны от страха, потому что в таких вот автобусах грузинские переодетые в милицейскую форму неформалы въехали в Цхинвал сумасшедшей зимой девяносто первого. Неужели мы все-таки перепутали границы и попали в лапы к гвардейцам? Они, наверное, успели шлепнуть Худого Бакке, теперь очередь за мной. Осторожно повернув голову к окну, я зацепил краем глаза бородатых ребят на обочине. Они смотрели наверх и смеялись, тыкая пальцами в небо, куда, видать, вспорхнула двадцатидвухграммовая душа моего худого друга. Сейчас я тебя догоню, брат. Меня мутило, однако я собрался и, шатаясь, попер к выходу. Один из бородатых весело на меня глянул и спросил:

– Что, брат, плохо?

По выговору я узнал в нем чеченца и хотел расцеловать его, до того обрадовался, что он не гвардеец, но сдержался: неправильно поймет.

– Плохо, – улыбнулся я и ринулся в кусты, где меня вырвало. Там я увидел Худого Бакке с бутылкой пива. Он тоже смотрел на небо наших абхазских братьев.

– Что там? – спросил я. – И куда, мать его, подевались мои очки?

– На твоем сопливом носу, – улыбнулся он. – Абхазцы сбили грузинский самолет, – пояснил Худой Бакке, глотнув пива.

– Урра-а! – крикнул я и поперхнулся блевотиной.

В Гудауте «Икарус» остановился возле здания, где располагался штаб Конфедерации горских народов, и мы с остальными добровольцами сошли с автобуса. В коридоре штаба расхаживал длинноволосый тип в камуфляже и с пулеметом. Кажется, это был часовой, но какой-то киношный. На секунду он остановился, равнодушно посмотрел на нас и снова принялся кружить в своем пространстве. Нас позвали, и мы вошли в кабинет, где за столом сидел рыжий худощавый мужик в тельняшке. На столе перед ним лежала большая тетрадь, куда он записывал вновь прибывших. Он спросил, откуда мы. «Из Южной Осетии», – ответил Худой Бакке. И тут началась такая волокита, что я проклял все на свете. Я-то думал, что нам сразу дадут оружие и пошлют на передовую, но случилось совсем иначе. Рыжий дядя, осмотрев наши паспорта и военные билеты, послал нас в местный военкомат. Мы поплелись искать его под проливным дождем. Мне становилось все хуже и хуже, и я остановился под пальмой, где не так лило.

– Пощупай-ка мне лоб, – попросил я Худого. – Кажется, у меня температура поднялась.

Влажной прохладной ладонью Бакке дотронулся до меня и, поморщившись, произнес:

– Нет у тебя никакой температуры.

– Как это нет, когда я весь горю! Слушай, если начну бредить, ты меня просто выруби, не то нас расстреляют… Понимаешь, я иногда наговариваю на себя. Могу в горячке сказать, что мы предатели, и буду раскаиваться, да так искренне, что нас поставят к стенке.

– Ты уже бредишь, – махнул рукой Бакке.

– Брат, помоги мне, пожалуйста, залезть на пальму.

– Зачем?

– Сорвать банан.

– Здесь не растут бананы.

– Жаль. А финики?

– Фиников тоже нет.

– Черт, ну и влипли же мы.

Насквозь промокшие, мы наконец-то нашли военкомат, где два старых пердуна в форме офицеров Советской армии отфутболили нас обратно в штаб Конфедерации горских народов.

– С меня хватит! – орал я, согнувшись под другой пальмой, на которой мне почудились ананасы. – Я больше никуда не пойду!

Но это были только слова, на самом деле мы как долбанутые бегали из штаба конфедератов в военкомат. Так продолжалось довольно долго. Я изрыгал проклятья и, если бы Худой Бакке не встрял между мной и старым хрычом с погонами подполковника, сбил бы с него дурацкую фуражку. Мокрый и озябший стоял я с Худым Бакке в коридоре здания конфедератов, куда прибыла новая партия добровольцев. Один из них, тощий, с орлиным носом, не умел говорить по-русски. Интересно, на вершине какой горы он пас овец, раз не мог объяснить, откуда прибыл? Или в горах еще остались аулы, куда не просочилась советская власть и где не говорили по-русски? Покуда мы с Худым Бакке гадали, из какого гнезда прилетел сюда этот орел, пришли две пожилые интеллигентного вида абхазки и заговорили с ним на непонятном мне языке. Тот, конечно, ни бум-бум, только клекотал, поворачивая шею то вправо, то влево. Одна из теток догадалась задать ему вопрос на английском, и тощий тип радостно залопотал на языке британцев. Оказывается, этот доброволец был абхаз, но родом откуда-то из Иордании. Он сообщил, что прибыл на защиту своей исторической родины и готов сражаться за нее до последней капли крови. Кругом все зааплодировали. От пафосных речей у меня пробежал мороз по коже, тем не менее я тоже захлопал и даже крикнул «браво», чем привлек внимание пожилых абхазок. Рыжий конфедерат с улыбкой записал тощего добровольца в тетрадь, а тетки подошли к нам и спросили, откуда мы.

– Из Цхинвала, – объяснил Худой Бакке. – Мы тоже воюем за свою независимость.

– Очень хорошо, – сказали тетки. – Может быть, вы дадите интервью местному телевидению?

– О да, конечно, – оживился Худой Бакке. – Это большая честь для нас.

– Чудесно, – обрадовались тетки. – Сейчас разберемся еще с одним иностранным добровольцем, а потом вместе пойдем на телевидение.

Я попросил пожилых леди передать вон тому рыжему гаду, чтоб он не гонял нас больше в военкомат к маразматикам.

– Смотрите, как я промок, – говорю.

– Видим-видим, – заохали тетки. – Сколько вам лет?

– Двадцать пять.

– А на вид совсем еще мальчик.

– Вы не думайте, что я вру, вот мой паспорт, можете сами взглянуть.

– Да мы верим.

– У меня, по всей вероятности, началась пневмония. Нет ли у вас с собой каких-нибудь антибиотиков?

– У тебя с собой ничего нет? – обратилась тетка к другой, потоньше.

– Нету, – вздохнула та. – Валидол один.

– И у меня валидол.

Тетки пообещали достать лекарство, после того как дадим интервью, и, удивленно оглядываясь, отвалили. Откровенно говоря, мне совсем не хотелось давать интервью, и я сказал об этом Худому Бакке. Тот тоже сообразил, что лучше не светиться.

– Так какого же дьявола ты согласился дать интервью? – зашипел я на него, стараясь не привлекать внимания остальных добровольцев.

– Из чувства солидарности…

– Какая, мать его, солидарность?! Хочешь состряпать компромат на самого себя? А вдруг попадем в плен к грузинам? Врубаешься, как они будут пытать нас из-за твоего дурацкого интервью?

– Отвяжись, я пока ничего не говорил.

– И не скажешь?

– Нет.

– Супер! Слушай у меня деньги в кармане промокли, как бы они не испортились. Давай просушим их в каком-нибудь укромном месте.

Мы уже хотели улизнуть, но тут к нам подошел какой-то парень в камуфляже, с автоматом, и спросил, не осетины ли мы. «Ну да, мы из самого Цхинвала. А что?» – «А то, что командир осетинского батальона сидит в сочинской тюрьме». – «Ни фига себе, и что же такого натворил командир осетинского батальона?» – «В кафе жонглировал гранатами, и менты повязали его». – «Ай, какой дурак этот командир, тц-тц-тц! Недоумок, ну просто кретин. Мог ведь подорваться сам и погубить отдыхающих за столиками. Знакомый один тоже вот так игрался гранатой и вдруг бац! Сам погиб, да еще родственника с собой на тот свет уволок. И вообще, в кафе надо приходить с девушкой, говорить ей за столиком комплименты, поить шампанским или сладким ликером «Амаретто». А когда девушка окосеет, ее легко можно будет уговорить. Проверенный метод, можешь попробовать». – «А ты сам случайно не из Владика, брат?.. Почему я так решил? Потому что говоришь по-русски как владикавказский осетин». – «Вот как… значит, ты кабардинец? Слышь, Бакке, он учится во Владике, в ГМТ… На каком курсе? Ого, на втором! Славно! Слушай, брат, не скажешь, где искать ребят из осетинского батальона?» – «Где-где, в Сочи!»

Мы с Худым Бакке переглянулись.

– Они что, тоже в тюрьме сидят? – спросил я.

– Да нет, – заржал кабардинец. – Ваши снялись с позиций и махнули в Сочи на отдых.

– Как это?

Кабардинец пояснил:

– Мы неделю бываем на позициях и столько же отдыхаем.

– Что же делать?

– А вы запишитесь в наш батальон.

– В кабардинский?

– Ну да, мы как раз потеряли двоих на прошлой неделе…

Четвертый день как затишье, и мы с Худым Бакке отдыхаем на турбазе Нового Афона. Кормят тут неплохо, только вместо туристов в столовой обедают бородатые парни в камуфляже. После еды я обычно иду на пустынный пляж и наблюдаю за удящими с пирса небритыми, вооруженными до зубов рыбаками. Иногда ко мне подходит Сапог – длинный, белолицый, в веснушках доброволец из осетинского батальона. На вид ему лет восемнадцать-двадцать. Он не поехал в Сочи со всеми, потому что проиграл в карты какому-то уроду, с которым мечтает свести счеты, и остался загорать на базе. Сапог-то и отсоветовал нам записываться в кабардинский батальон.

– Почему? – спросил я. – Кабардинцы чумовые ребята, привезли нас сюда, накормили, спать уложили.

– Все это так, – вздохнул Сапог. – Но они какие-то невезучие.

– Как это?

– Ну не сидится им в окопах, высовываются, и эти су́чки в белых колготках косят их.

– Какие еще сучки?

– Биатлонистки из Прибалтики.

– А в наших они не стреляют?

– Стреляют, конечно, но мы-то сидим тихо.

Стоявшие безмолвно на пирсе рыбаки зашевелились – кажется, у них пошел клев.

– Как можно вообще есть эту рыбу? – изумляется Сапог и засовывает палец в нос.

– Ну, захотелось ребятам свежатины, – говорю.

– Ты хоть знаешь, чем питается эта свежатина?

– Чем?

– Трупами, – изрекает Сапог и, отколупнув в ноздре козюлю размером с пулю калибра 7,62, катает ее между большим и указательным пальцами. – Под водой до хрена трупов.

После этого мы замолкаем, и я опускаю свою многострадальную задницу на мокрый после дождя грязный пляж Нового Афона. Кто-то из великих сказал, что на море можно смотреть вечно, и оно не надоест. По мне, довольно глупое заявление, ведь в вечности есть вещи поважней, но часок-другой я могу пялиться на то, как виноцветное море с пеной во рту шлифует гальку на пляже. Мысли мои тоже плещутся – возле загорелых стройных ног Хиблы, дочери базарной торговки. В прошлый раз я и Сапог поехали в Гудауту на рынок за водкой, и там среди дурно одетых, пахнущих потом безобразных теток я заметил красивую девушку с золотыми волосами и глазами цвета морской волны. Она стояла рядом со своей одетой во все черное мамашей, которая, несмотря на сухой закон, торговала спиртным из-под прилавка. Мать девушки, пронюхав, зачем мы пришли, сказала, что у нее водка высший сорт. Сапог предложил ей за пять бутылок какую-то смехотворную сумму. Ведьмы, то бишь тетки вокруг, засмеялись.

– Откуда ты такой веселый? – сверкнула золотыми зубами мать красотки.

– Тили-тили, трали-вали, вы откуда – из Цхинвали… – запел Сапог, кривляясь, к вящему удовольствию базарных теток.

Мамаша заметила, как я смотрю на ее дочку, и накинулась на меня:

– А ты чего пялишься?

– Понравилась, – сиплю, а сам не свожу глаз с зардевшейся девушки.

– Ты женат?

– Нет.

– Тогда забирай Хиблу с собой в Цхинвали.

– Вы шутите?

– Какие там шутки, у вас война кончилась, а здесь смотри что творится.

Взволнованный, я забыл, в каком кармане были рубли, а в каком доллары, и потными руками начал выворачивать их. Свернутые в трубочку баксы выпали из штанины – видать, из трусов, куда я их иногда прятал. Торговки так и уставились на мои бабки, а Сапог подобрал деньги и с усмешкой протянул мне замаранные кровью толстой кишки бумажки. Рубли, конечно, тут же нашлись, и я заплатил за три бутылки водки. Четвертую торговка отдала мне, как своему будущему зятю, бесплатно и шепнула, чтобы я был поосторожней с деньгами и не очень доверял своему другу, у которого глаза убийцы. Ну рассмешила, ей-богу, рассмешила. Да у Сапога взгляд как у побитого пса-бедолаги, просто иногда он напускает на себя вид волкодава, а так он совершенно безобидный. Фью-фью, поди сюда, Сапог, я тебя поглажу.

Возвратившись на базу, я рассказал Худому Бакке о Хибле. Тот, конечно, обрадовался и сказал, чтобы я не тянул с женитьбой и поскорей увез девчонку домой, в Цхинвал. Я пообещал и, счастливый, нажрался до полной отключки. С того дня и начались попойки. Худой Бакке так тот вообще не вставал с койки, и когда обретал дар речи, что было редко, просился домой. Но как уехать домой, не обстреляв из нового пулемета вражеские позиции? Нет, так не годится, брат. Надо хотя бы недельку-другую посидеть в окопах под пулями этих сук в белых колготках и уже потом с чистой совестью валить в Сочи. Сапог нам тоже не чужой, ты спроси у него, прав я или нет? Бакке, дружище, не наступай мне на больную мозоль, Хибла тоже поедет с нами, если, конечно, ее мамаша не передумала отдать за меня, за такого пьяницу, свою дочь. Черт, опять кровь из задницы, проклятый геморрой!

В общем, я утешал Худого Бакке как мог, то есть наливал ему для храбрости, а когда нечего было пить, мы с Сапогом на попутках добирались в Гудауту на рынок, к моей будущей теще. В тот раз у нее закончился товар, и она велела Хибле сходить за ним домой. «Ты бы проводил ее, – сказала мне мать Хиблы, – а то мало ли, у нее куча поклонников-головорезов».

На всякий случай я одолжил у Сапога лимонку и пошел с Хиблой рядом. Конечно, мне не хотелось связываться с головорезами, но уж если дойдет до дела, самому дьяволу не посоветовал бы встрять между мной и дочерью базарной торговки. Я крутил на пальце гранату и грозно посматривал по сторонам, однако женихов не заметил, зато видел, как тип с автоматом шарахнулся от нас в сторону, а идущий навстречу пожилой мужчина спрятался за мохнатой пальмой. В конце пустынной улицы я осмелился взять Хиблу за руку, и она крепко сжала мою…

Один из рыбаков на пирсе вытащил из моря бледную, как лицо мертвеца, рыбу, снял с крючка и торжествующе поднял над головой. Сапог как будто этого и ждал: быстренько скинул форму и побежал купаться. Мне тоже хотелось окунуться в морские волны, но вода была еще холодная, а я боялся простудиться. Со стороны турбазы послышались крики и выстрелы, прервавшиеся автоматными очередями. Потом тишина, и снова очереди. Вдруг я увидел Худого Бакке, который, пошатываясь, приближался ко мне. Это, наверно, его подстрелили, подумал я в ужасе, кидаясь навстречу.

– С тобой все в порядке?! – крикнул я.

– А что со мной может случиться? – сказал он, закуривая. – Наши вернулись из Сочи, зажигают.

Сапог вылез из моря и отжимал свои позорные трусы.

– Вовремя, – усмехнулся он. – Завтра как раз наша очередь валить на позиции.

– А за командира кто будет? – спросил я.

– Урод, который обыграл меня в карты.

– Он что, шулер?

– Если бы только шулер, – Сапог перешел на шепот. – Он убийца, на нем столько трупов наших ребят! Как вы думаете, почему этот козел сбежал из Цхинвала? Потому что натворил там делов. Теперь за ним охота, и он, дурак, думает, что здесь можно лечь на дно. Как бы не так. Слушайте, вы мне сразу понравились, с вами можно иметь дело. Хорошо, я скажу, зачем сюда приехал: за ним. Мне обещали пять тысяч баксов за его голову. Поделюсь с вами, если поможете… По полторы тысячи долларов на брата, а на оставшиеся пятьсот купим шлюх в сауне и оттянемся. Как вам мое предложение?

Ну, пошел заливать, подумал я и зевнул Сапогу прямо в его веснушчатую рожу. Обычно об этой своей миссии он рассказывал, когда нажирался, но теперь-то парень был трезв. Или у него началась белая горячка? Теперь возись с ним, придурком. Худой Бакке тоже как будто не слушал, о чем говорил Сапог, и, вынув из кармана деньги, попросил нас съездить в Гудауту за водкой – дескать, отметим встречу с ребятами.

Уже было далеко за полночь, а мы с Сапогом все еще сидели за столом в номере нового командира, развалившегося на диване в семейных трусах. Это был смуглый здоровенный парень двадцати с чем-то лет, строящий из себя крестного отца. Он все подливал мне, как будто хотел напоить, хотя сам пил не меньше, но почему-то не пьянел. Ребята почти все уже разбрелись по номерам спать, я тоже поднялся.

– Давай еще выпьем, – предложил командир. – Эй, Сапог, проснись! Наливай, мать твою.

Клевавший носом Сапог тут же встрепенулся и разлил водку по стаканам.

– Посмотрю, как там Худой, и вернусь, – пробормотал я, пробираясь к выходу.

Вдрызг пьяный, я добрался до нашего номера и сел на край кровати возле ног храпящего Бакке. Ну вот, теперь мне никто не помешает проверить наличность друга. Пятьсот долларов, тысячу рублей и зажигалку я перепрятал в свой карман. Потом встал и спустился во двор подышать свежим воздухом. Ох и пьян же я был, пальмы вокруг так и кружились. Согнувшись, я засунул пальцы в глотку, и меня вырвало. К такой процедуре я прибегал довольно часто, и всегда помогало. Отлично. Ну-ка, еще разок. В голове немного прояснилось, да и деревья перестали водить хороводы. Тут я вспомнил про деньги, которые украл у товарища, и мне стало стыдно. Надо вернуть их, пока он спит. На лестнице я чуть не свернул себе шею. Пришлось воспользоваться украденной зажигалкой. Улика. Плохой из меня вор. Бакке бы сразу догадался, кто его обчистил. Наконец я поднялся на свой этаж, но в коридоре услышал голоса, доносившиеся из номера командира, и, спрятав зажигалку, застыл на месте.

– Значит, ему нужен пулемет? – спросил Сапог.

– За пулемет он готов отдать свой «мерс», – ответил командир голосом не совсем командирским.

– А что за «мерс»?

– Новый совсем, тебе понравится.

– Хорошо, – сказал Сапог. – Завтра этому маленькому засранцу должны выдать пулемет.

– Ну.

– Грохнем обоих по дороге на позиции.

– Не много ли трупов?

– Заткнись и делай, что тебе говорят.

– Ладно.

– Не слышу.

– Я все понял, Сапог.

Осторожно, на цыпочках, я прокрался к нашему номеру и бросился будить Бакке. Он долго ничего не мог понять и все мычал, протирая глаза. И только по дороге в Гудауту до него дошло, почему мы бежим сломя голову посреди ночи.

В Адлере мы с Хиблой посадили Бакке на поезд и, когда тронулся состав, махали ему вслед. Деньги Худому я так и не вернул, посчитав, что пятьсот баксов плюс тысяча рублей (зажигалку выкинул как улику) – подходящая плата за его жизнь. Худой вытянул свою длинную шею из окна вагона и как заорет:

– Таме, я прощаю тебя!

– Прощаешь? А что я такого сделал?

– Купи на эти деньги Хибле кольцо! Слышишь, и чтоб оно было с брильянтами, я сам потом проверю, мать твою!