Текст книги "Просто вдвоем"

Таммара Веббер
Просто вдвоем

Посвящается Дж. В. К.

В детстве мне иногда казалось, что ты мой ангел-хранитель. Теперь я повзрослела и знаю точно: так и есть.

Tammara Webber

BREAKABLE

Copyright © 2014 bу Tammara Webber

All rights reserved

© М. Николенко, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА^®

Глава 1

Лэндон

Восемь лет назад

Я вздрогнул и проснулся от крика:

– Медсестра! Скорее сюда! – Надо мной склонилось женское лицо. Это была Синди Хеллер, мамина лучшая подруга. – Лэндон, мой хороший, ты цел. С тобой все в порядке. Ш-ш-ш… Все в порядке.

Я в порядке? Но где я?

Почувствовав прикосновение холодных пальцев к руке, я попытался сфокусировать взгляд. Глаза у Синди были красные и мокрые. Она добела закусила дрожавшую губу. Лицо казалось помятым, как бумага, которую туго скомкали, а потом разгладили.

Рядом я увидел Чарльза, мужа Синди. Он ободряюще приобнял ее, и она тут же обмякла. Наверное, упала бы без его поддержки.

Чарльз положил теплую ладонь мне на руку, а потом сжал мои пальцы.

– Ты в безопасности, сынок, – сипло сказал он, глядя на меня покрасневшими, как у Синди, глазами. – Папа скоро будет. Уже едет.

В ногах моей кровати нарисовалась медсестра с огромным шприцем. Я хотел отпрянуть, но она воткнула иглу не в меня, а в мешок, висевший на металлической стойке. От него тянулся прозрачный шнур, другой конец которого был подсоединен ко мне – я это почувствовал, как только в вену начало поступать впрыснутое медсестрой вещество. В меня будто выстрелили транквилизатором.

Выстрел.

Мама.

– Мама! – пробормотал я. Язык не слушался, а глаза норовили закрыться. – Мама! Мама!

Синди еще сильнее прикусила губу, но все-таки не смогла не расплакаться. Слезы хлынули у нее из глаз и потекли по щекам. Я перестал чувствовать ее прикосновение. Она уткнулась лбом в грудь мужа и закрыла ладонью рот, безуспешно пытаясь подавить всхлипывания.

Пальцы Чарльза на моей руке ощущались все слабее и слабее, в глазах поплыл туман.

– Лэндон, тебе нужно поспать. Папа постарается приехать как можно скорее, а я пока побуду здесь. Я никуда не уйду.

Расплывающееся лицо человека, произнесшего эти слова, стало совсем неразличимым, и мои веки сомкнулись. Во сне я продолжал кричать: «Мама! Мама! Мамочка…» – хотя и знал, что она меня уже не услышит, даже если я буду выть громче реактивного двигателя.

Лукас

Если на курс записалось сто восемьдесят девять человек, то редко случается, чтобы уже в первый день занятий кто-то выделился из массы. И все-таки это бывает. Когда студент сразу выпадает из стаи, виной тому обычно какая-нибудь скверная привычка: например, он задает глупые вопросы или разговаривает на лекции (и ему наплевать на предостерегающие взгляды профессора), слишком пахуч или громко храпит. Или, что меня особенно бесит, ведет себя как наглый мажор.

Я не удивился, когда в первую же неделю осеннего семестра увидел в аудитории именно такого парня. У себя в школе этот тип наверняка был божком, которого со всех сторон ублажали, и здесь, в колледже, он тоже ждет всеобщего обожания – и не напрасно. Уже вступил в какое-то студенческое общество. Одевается с нарочитой небрежностью, но дорого. Салонная стрижка, самодовольная улыбка, идеальные зубы. При нем симпатичная девушка. Выбрал типично мажорские основные дисциплины: экономику, политологию, финансы.

Я сразу почувствовал к нему неприязнь. Наверное, неправильно судить о людях по внешности, но сомневаюсь, чтобы мое мнение много для него значило. На лекции он был внимателен, задавал умные вопросы, и я подумал, что ему вряд ли понадобятся дополнительные семинары, которые я проводил по курсу доктора Хеллера. Правда, большую часть группы иногда образуют именно сильные студенты, и у меня имелись все шансы увидеть этого парня на своих занятиях.

За год до этого я только начал работать ассистентом преподавателя и потому слушал лекции доктора Хеллера очень внимательно. В свое время я сдал его предмет на отлично, но с тех пор прошло время, а экономика не стоит на месте. Мне не хотелось, чтобы на семинарах студенты ставили меня в тупик. Теперь я вел дополнительные занятия уже третий семестр подряд, а лекции посещал по четвертому кругу. Я уже не видел необходимости торчать в аудитории вместе со всем курсом, но это входило в мои обязанности. Потерять легкий заработок я не хотел.

Итак, я сидел в последнем ряду и там, чтобы не задремать и не сверзиться со стула, выполнял задания по основной специальности да набрасывал идеи проектов. За ходом лекции я следил краем уха (лишь бы знать, о чем говорить на семинаре), а на свою бессмысленную антипатию к снобу-второкурснику старался не обращать ни малейшего внимания. Он сидел в середине второго ряда. Его девушка всегда была под боком, как неизменный аксессуар. К концу второй недели я заметил, что все чаще и чаще поглядываю на нее.

Еще в раннем детстве моим излюбленным способом отвлечься или даже убежать от проблем стало рисование. Моя мама была художницей. Не знаю, считала ли она, что у меня есть способности, но ей нравилось мое увлечение, и я, благодаря ее поддержке, много практиковался. К пяти-шести годам я привык выражать свое отношение к миру при помощи карандаша и бумаги. Это стало своеобразной формой медитации.

Поступив в колледж, я принялся рисовать главным образом здания и детали машин, что было отчасти объяснимо, поскольку я учился на инженера-механика. Но даже в свободное от занятий время я почти не изображал людей. Мне не хотелось.

До тех пор, пока я не встретил ее.

Входя в аудиторию, они с тем парнем иногда держались за руки. При этом он выглядел так, будто сжимал поводок, а не пальцы любимой девушки. Перед началом занятия он разговаривал с такими же мажорами или теми, кто мечтал попасть в избранный круг. Болтал о футболе, политике, музыке, о церемонии приема в «братья» и о предстоящих вечеринках. Студентки искоса на него посматривали, а он делал вид, будто игнорировал их.

Пока этот сноб занимался всем подряд, кроме своей девушки, я начал замечать, что, наоборот, не видел вокруг себя никого, кроме нее. Она, конечно, показалась мне очень симпатичной, но в университете, где учатся тридцать тысяч человек, много красавиц. Если бы не моя неприязнь к тому парню, я мог бы не обратить на нее внимания.

Поняв, что она мне нравится, я стал бороться с этим чувством, но тщетно. Во всей аудитории меня интересовала только она. Особенно завораживали ее руки – точнее, пальцы.

На лекциях она рассеянно улыбалась, изредка тихо разговаривала со своим мажором или с другими студентами. Не то чтобы она казалась несчастной, но взгляд ее иногда становился отсутствующим, как будто мысли блуждали где-то далеко. В такие минуты ее пальцы беззвучно наигрывали что-то на воображаемом инструменте.

Сначала я принял эту привычку за проявление нервозности. Например, дочка Хеллера Карли отродясь не сидела спокойно и вечно барабанила ногтями по столу или подошвой по полу, вихляла коленками и без умолку болтала. Она успокаивалась, только когда гладила моего кота Фрэнсиса.

Но эта девушка, в отличие от Карли, перебирала пальцами невозмутимо, методично, размеренно. Со своего места в последнем ряду слева я мог изучать ее профиль. Наблюдая за тем, как она почти незаметно поднимала и опускала подбородок, я понял, что означали движущиеся пальцы и отсутствующий взгляд: в такие моменты девушка слышала музыку. И наигрывала ее.

Мне показалось, что я в жизни не видел такого чуда.

* * *

Вместе с другими материалами для семинаров Хеллер дал мне схему рассадки студентов в аудитории. Усевшись дома на диван, я принялся ее изучать. Мажора, судя по его каракулям, звали Кеннеди. Как только я увидел аккуратные буквы в соседней клетке, у меня вырвалось: «Ни фига себе!» Там было написано «Джеки»[1]1
  Джеки – широко известное прозвище Жаклин Кеннеди, первой леди США с 1962 по 1963 г.


[Закрыть].

Джеки и Кеннеди?

Не мог же он встречаться с ней из-за имени?! Было бы уж слишком тупо!

Я вспомнил, как в конце одного из занятий этот Кеннеди протянул девушке свою домашнюю работу и сказал: «Передашь, детка? Спасибо». Сверкнув фирменной улыбкой, он вернулся к разговору о границах издевательств, допустимых в ходе «прописки» младших членов «братства». Джеки закатила глаза, взяла у него листок и стала спускаться по проходу.

Нет, вполне возможно, что он встречается с ней как раз из-за имени.

Я прикоснулся к надписи, которую она оставила в своей клеточке. Каждая буква была по-женски округлой. Даже у «i» были наклон и хвостик. Хотя точка оставалась точкой. Она не превратилась ни в разомкнутое кольцо, ни в сердечко. И когда парень назвал Джеки «деткой», она закатила глаза. Может, он не совсем безнадежно запудрил ей мозг?

Черт, и о чем я только думал! Девушка училась на курсе, где я преподавал. Мне полагалось считать ее запретным плодом как минимум до конца семестра, а это с ума сойти как долго, ведь началась только вторая неделя занятий.

Да я и не смог бы к ней прикоснуться, даже будь она доступна… но она была недоступна.

Мне захотелось узнать, как долго они встречаются. В списке оба значились как второкурсники. Выходит, что в худшем случае их отношения длились уже год.

Я сделал то, что делают в таких случаях все любопытствующие: поискал Джеки в Сети и нашел закрытый профиль. Черт!

Ну а его страничка была открыта – читайте на здоровье.

Кеннеди Мур. Встречается с Джеки Уоллес. Как долго – не сказано, зато есть фотографии, причем не только прошлогодние, но и более ранние. Открывая их одну за другой, я все сильнее бесился без всякой на то причины.

Лето перед поступлением в колледж. Школьный выпускной. Лыжная прогулка на весенних каникулах. Вечеринка-сюрприз по случаю восемнадцатилетия Джеки. Групповая фотография оркестра, в котором было больше народу, чем во всей моей школе. Крупный снимок Джеки в оркестровой униформе и колпаке Санта-Клауса, но без инструмента, так что не поймешь, на чем она играет.

День благодарения дома. Он и она веселятся с друзьями на школьном футбольном поле: дело, судя по всему, происходило в престижном пригороде. Прошлогодние летние каникулы. Бал первокурсников. Еще одно Рождество.

Их самый старый совместный снимок был сделан на осеннем карнавале почти три года назад.

Они встречаются три года. Три года! У меня это в голове не укладывалось.

Вой под дверью известил меня о том, что Фрэнсис вернулся домой после приключений, которыми занимал себя в перерыве между ужином и сном. Как и полагалось воспитанному двуногому соседу по жилью, я отложил ноутбук и пошел встречать кота. Как только я отворил дверь, он сел на коврик за порогом и начал лизать лапу.

– Ну и долго мне еще мерзнуть? – спросил я.

Фрэнсис встал, как будто бы пожав плечами, и лениво потянулся, но пулей рванул в комнату, стоило мне сделать вид, что я собираюсь захлопнуть дверь у него перед носом. Не успел я ее запереть, как меня позвали: «Лукас!» Пришлось открыть снова.

Карли уже поднялась до середины деревянной лестницы, которая вела к моему жилищу, располагавшемуся над гаражом Хеллеров. Было уже поздно. С прошлой весны она ко мне неровно дышала, и это создавало постоянную неловкость. Я притворялся, будто не замечаю ее долгих взглядов и непрерывного хихиканья. Надеялся, что скоро все пройдет. Как бы не так! Я знал Карли с самого ее рождения. К ней и к сыновьям Хеллеров я относился как к сестре и братьям или кузенам – отчасти поскольку ни тех ни других у меня не было. К тому же она была младше меня на пять лет, совсем ребенок. Меньше всего мне хотелось ее обидеть.

Я вышел на порог:

– Привет, Карли. Разве тебе еще не пора спать?

Она наморщила носик и сердито нахмурилась:

– Хм! Вообще-то, мне шестнадцать лет, а не шесть.

Когда Карли добралась до верхней ступеньки и шагнула на маленькую площадку, куда полукругом падал свет, я заметил, что пришла она не с пустыми руками.

– Я испекла печенье. Подумала, вдруг ты захочешь.

– Здорово, спасибо.

Я взял тарелку, но с места не двинулся.

Она переступила с ноги на ногу и, спрятав руки в карманы шорт, спросила:

– Лукас?

– Да? – откликнулся я, а про себя подумал: «Вот дерьмо!»

– А ты не собираешься… начать с кем-нибудь встречаться? Или, может быть, у тебя уже есть девушка, но ты ее сюда не приводишь, или что-то скрываешь?

Я сглотнул, чтобы не рассмеяться.

– Ты имеешь в виду ориентацию? Отвечаю: нет. Будь я геем, я бы давно вам сказал.

Как ни странно, вопрос оказался проще, чем тот, которого я боялся.

– Я так и думала. То есть я хотела сказать, что ты немного не похож на других.

Я повел бровью:

– Ты имеешь в виду лабрет? На губе?

Она кивнула.

– И татушки. – Опомнившись, Карли посмотрела на меня расширенными глазами. – Ой, нет, я просто хотела сказать, что у тебя была своя причина их сделать. Особенно некоторые… – Она закрыла глаза. – Боже, я такая глупая! Извини…

– Все нормально, Карли, не беспокойся. – Удерживаясь, чтобы не посмотреть на татуировки у себя на запястьях, я прикусил металлическое колечко, вдетое в нижнюю губу. – Спасибо за печенье.

Она шумно выдохнула:

– Пожалуйста. Спокойной ночи, Лукас.

Поскольку разговора о девушке удалось избежать, я тоже издал вздох облегчения.

– Спокойной ночи.

Из всех Хеллеров только Карли называла меня Лукасом. Поступив в колледж и уехав из дома три года назад, я захотел поменять в своей жизни абсолютно все. В качестве второго имени мама дала мне свою девичью фамилию – Лукас. Многие люди пользуются вторыми именами, и, что облегчает дело, для этого не нужно никаких бумажных процедур.

Отец отказался звать меня Лукасом, но это меня не особенно смутило: ведь я у него больше не жил, а когда приезжал на каникулы, он почти все время молчал. Родители и оба брата Карли то и дело называли меня по-старому. Не нарочно. Просто больше восемнадцати лет я был для них Лэндоном. Обычно я их не поправлял. Дело ясное: привычка и все такое…

Ну а всем новым людям я представлялся как Лукас. Мне хотелось, чтобы Лэндон исчез навсегда. Перестал существовать.

Я бы должен был догадаться, что все окажется не так просто.

Глава 2

Лэндон

После детского сада меня отдали в маленькую частную школу под Вашингтоном. Все дети там носили форму: девочки – белые блузки с перламутровыми пуговицами, клетчатые юбки в складку и кофты, а пацаны – накрахмаленные оксфордские рубашки, брюки со стрелками и блейзеры. Наши любимые учителя сквозь пальцы смотрели на неуставные шарфики и цветные шнурки, а также на отсутствие кофт и блейзеров, но те, кто построже, отбирали контрабандные предметы и только закатывали глаза, если мы говорили, что плетеные браслеты и блестящие заколки выражают нашу индивидуальность.

Виктора Эванса отстранили от занятий после того, как он отказался снять с себя кожаный собачий ошейник: мол, первая поправка к Конституции предоставляет нам гражданские свободы, а в школьном уставе про ошейники, строго говоря, ничего не написано. После этого администрация стала воевать с нами еще решительнее.

Внешне мы все были на одно лицо, но то, что внутри, важнее, а внутренне я стал совершенно другим человеком, когда вернулся в класс после двухнедельного отсутствия. Я не прошел проверку. Дал обещание и не сдержал его. Пусть внешне я остался прежним, между мной и другими детьми выросла стена.

Мне разрешили наверстать пропуски, как если бы я не ходил в школу из-за тяжелого гриппа, да и вообще я начал чувствовать «особое отношение» ко мне: учителя, которые раньше придирались, хлопали меня по плечу и говорили, что я еще успею всех догнать. Я получал хорошие оценки за дерьмовые сочинения. Когда я не успевал доделать лабораторную, мне давали дополнительное время, а когда проваливал экзамен – предлагали пересдачу.

Что до моих одноклассников, то некоторые из них знали меня с пяти лет, и вот теперь все они бормотали соболезнования, а после неловко замолкали. Никто больше не просил меня помочь с домашкой по алгебре и не приглашал домой поиграть в приставку. Мальчишки не спихивали с парты мои учебники, когда я отворачивался, и не дразнились, когда клубу «Вашингтон редскинз» удавалось разгромить мою любимую команду. Шутки о сексе обрывались на полуслове, как только я входил.

За мной постоянно наблюдали: в классе, в коридоре, на собраниях и во время обеда. Все шушукались, прикрывая рты рукой, качали головами и таращились на меня так, будто считали слепым. Будто я был очень похожей, но жутковатой восковой копией прежнего себя.

Никто не смотрел мне в глаза, словно потеря матери была заразной болезнью.

Однажды на уроке американской истории у мистера Фергюсона в классе стало жарко, и я, не подумав, закатал рукава. Не успел я опомниться, как от стола к столу полетел шепоток. «На запястьях?» – прошипела Сьюзи Гэмин, прежде чем на нее шикнули.

Я опустил рукава и застегнул манжеты, но это не помогло. Сорвавшиеся слова умножились, они превратились в оползень, камнепад, и его было уже не остановить.

На следующий день я надел на левую руку часы на толстом ремешке, натиравшем не до конца зажившую кожу, а на правую – несколько силиконовых браслетов, ношение которых директор недавно строго-настрого запретил. Они стали частью моей повседневной формы.

Никто не заставлял меня их снять, никто ничего не говорил, но все пялились в надежде увидеть то, что скрывалось под ними.

* * *

Вещи, которые исчезли из моей жизни:

1. Хоккей. Я начал играть в шесть лет вскоре после того, как папа впервые взял меня на матч «Вашингтон кэпиталз». Мама была не в восторге от моего увлечения, но особо не возражала – возможно, потому, что так укреплялась связь между мной и отцом. Или просто потому, что я очень любил эту игру.

Вообще-то, я правша, но стоило мне зашнуровать коньки и занять свое место в левом крыле, как со мной происходила странная перемена. Орудуя клюшкой, я мог с равным успехом пользоваться обеими руками и в два счета перестраивался, чтобы выбить шайбу из угла или отправить ее в ворота, прежде чем обескураженный противник успевал отреагировать. Моя команда не всегда побеждала, но в последний год мы дошли до финала, и я, перейдя в восьмой класс, не сомневался, что в новом сезоне мы выиграем чемпионат. Тогда казалось, что в моей жизни не могло произойти более важного события.

2. Работа на уроке. Я больше не поднимал руку, а учителя меня не спрашивали. Очень простой расклад.

3. Сон. Я, разумеется, спал, но постоянно просыпался. Меня мучили кошмары. Как правило, эти сцены не были связаны с моей реальной жизнью. Чаще всего мне снилось, что я падаю: с неба, с крыши дома, с моста, со скалы. Размахиваю руками, как будто это крылья ветряной мельницы, отчаянно сучу ногами в воздухе. А иногда я видел медведей, акул или хищных динозавров. Порой же мне снилось, что я тону.

Единственное не менялось: я всегда был один.

Лукас

В жаркие дни я скучал по пляжу, который начинался прямо за дверью отцовского дома. Хотя там душно, а по неровному и заросшему травой песку неудобно ходить, море есть море. Его прохладные волны всегда бьются о берег и бормочут, как будто зовут тебя.

Последние три года я жил в четырех часах езды от побережья, и, если у меня возникало желание погрузиться в какой-нибудь водоем, я мог выбрать между бассейном Хеллеров и озером, но всяко забыть про уединение.

У озера вечно колготились толпы туристов и местных жителей, а бассейн с лета оккупировали одноклассницы Карли: каникулы заканчивались, а они все балдели на лежаках. Мне меньше всего хотелось видеть стайку красоток, которым до совершеннолетия как до неба и которые пытались завлечь меня в свои сети лишь потому, что поблизости не было другого самца из тех, что не годились им в отцы. Коул, к большому неудовольствию Карли, все лето занимал умы девиц, но две недели назад он уехал в Университет Дьюка (пошел по стопам своей мамы), а Кейлебу было всего одиннадцать. Подружкам старшей сестры он казался таким же маленьким, какими они представлялись мне.

Аналогии девчонки не уловили.

За последние несколько лет моя кожа заметно посветлела, и татуировки выделились еще ярче. Самые первые из них в свое время появились на запястьях. Это были сложные узоры, которые я придумал сам. Благодаря им, а также проколотой губе и отросшим темным волосам я стал больше похож на любителя депрессивной музыки и всякой чернухи, чем на того пляжного подростка, каким я был, когда на моем теле появились первые картинки и пирсинг.

В старших классах я проколол себе все, что можно, и начал носить не только лабрет, но и ушную заклепку. В брови появилась штанга, в сосок я продел кольцо. Отцу это страшно не нравилось, а директриса местной школы даже уверяла, что пирсинг свидетельствует о склонности к девиантному поведению и антиобщественной позиции. Мне было влом спорить.

Уехав из дома, я повынимал все, кроме лабрета – самой заметной штуковины.

Я ждал, что Хеллер спросит, почему я ее оставил, но он не спросил. Наверное, он знал, какой будет ответ: моя жизнь развивалась категорически неправильно, и я не собирался встраиваться в общий поток. Для нормальных людей этот лабрет был сигналом не приближаться. Я сам соорудил барьер, который оповещал всех о том, что боли я не боялся. Она меня даже манила.

Занятия шли уже две недели. Вопреки своим принципам (вернее, тому, что от них осталось) я разглядывал Джеки Уоллес. Ее темно-русые волосы чуть ниже плеч либо падали мягкими волнами, либо она собирала их в пучок или хвостик (в последнем случае ее можно было принять за ровесницу Карли). Большие глаза светились безоблачной васильковой голубизной. Когда Джеки сердилась или о чем-то глубоко задумывалась, ее брови смыкались над переносицей, а когда она бывала спокойна, они выгибались высокими дугами (мне даже стало любопытно, что же с ними происходит в момент удивления). Джеки была среднего роста. Стройная, но не сухощавая.

Ногти у нее были коротко остриженные, ненакрашенные, и я никогда не видел, чтобы она их грызла. Наверное, длинными ногтями ей было бы неудобно исполнять те симфонии, которые звучат у нее в голове. Мне хотелось подключить к ней наушники и услышать то, что слышала она, когда беззвучно перебирала пальцами в воздухе. Я пытался угадать, на каком же инструменте она играет, хотя даже на слух вряд ли сумел бы отличить альт от виолончели.

Говорят, что человек искусства должен быть художником во всем. Это справедливо по отношению к людям вроде моей мамы, но не ко всем. Например, когда я был младше, наши знакомые считали, что я просто обязан заниматься музыкой или живописью и писать стихи. Но мои творческие способности проявлялись только в одном – в рисовании. Больше ни в чем. Зато даже татуировки являлись моими же карандашными рисунками, перенесенными с бумаги на кожу.

Одолев нудную главу о калибровке датчиков, которая была нужна для лабораторной, я сунул учебник в рюкзак и достал блокнот. До конца лекции Хеллера осталось пятнадцать минут. Мой взгляд снова остановился на Джеки Уоллес: она сидела несколькими рядами ниже, подперев рукой подбородок. Пальцы сами собой потянулись за карандашом, и, прежде чем я успел опомниться, набросок был готов. На бумаге я не мог передать, как Джеки перебирала струны невидимого инструмента, поэтому «поймал» ее в тот момент, когда она просто слушала лекцию (или делала вид).

– Наверное, те из вас, для кого мой предмет не является основным, задаются вопросом: зачем нам вообще нужна эта экономика? – сказал Хеллер.

Я вздохнул, потому что заранее знал ответ. Весь курс лекций я успел выучить наизусть.

– Экономика нужна затем, чтобы вы, когда останетесь без работы, хотя бы поняли, почему это произошло.

Как и следовало ожидать, по аудитории пробежал недовольный гул. Я сам еле удержался, чтобы не закатить глаза, в четвертый раз выслушав одну и ту же остроту. Но Джеки улыбнулась (со своего места я видел ее щеку и уголок рта).

Значит, ей нравились бородатые шутки.

А парень ее был из тех, кто разочарованно заныл.

* * *

На тот же день был назначен мой семинар. Первый за семестр. Недели две после начала учебы большинство студентов и в ус не дует, даже если у них уже появляются «хвосты». Поэтому я не ждал, что на моем дополнительном занятии соберется толпа. Я вообще не был уверен, придет ли на него хоть кто-нибудь.

Когда я только начал работать ассистентом у Хеллера, на первый семинар семестра явилась всего одна студентка – соседка той, с кем я переспал двумя неделями раньше. Саму ту девушку я почти не помнил, хотя мы и провели вместе пару часов. А вот подружку узнал сразу, потому что над кроватью у нее красовалась доска, вся увешанная эксгибиционистскими фотками, и они меня немного… отвлекали. Казалось, что я занимаюсь сексом в присутствии полуголых зрительниц. Было дико неловко. Интересно, что эта нимфоманка делала со своими фотографиями, когда к ней приезжали родители? Завешивала их таблицей Менделеева или портретом Эйнштейна?

Итак, на своем первом занятии я чертил графики, объясняя разницу между смещением кривой спроса вниз и падением спроса одной-единственной студентке, которая даже не подозревала о том, что я видел ее топлес. Я не мог смотреть ей в глаза, да и вообще не мог на нее смотреть, а больше было не на кого. В общем, хоть сквозь землю провались.

Ну а на этот раз ко мне пришли четыре человека, и все они очень удивились тому, что их так мало. Ни Кеннеди Мура, ни Джеки Уоллес среди них не оказалось. Я почувствовал одновременно облегчение и разочарование, хотя и то и другое было совершенно безосновательно.

– Я работаю ассистентом доктора Хеллера уже третий семестр, – сказал я, обратившись к своим слушателям, которые расселись за первыми столами в крошечной аудитории. На меня сосредоточенно уставились четыре пары глаз. – В прошлом году все, кто посещал мои дополнительные семинары весь семестр два или три раза в неделю, получили на экзамене А или В.

Глаза слушателей расширились. Судя по всему, ребята решили, что я волшебник. Не ввел ли я их в заблуждение? Если честно, то на мои занятия чаще всего ходили круглые отличники. Такие студенты пропускают лекции и семинары только по случаю срочной операции или чьей-нибудь смерти, все читают от корки до корки, знают ответы на вопросы в конце каждого параграфа и делают все дополнительные задания. Учеба для них главное, и в большинстве своем они вполне справились бы с курсом экономики без моей помощи.

Как бы то ни было, эти статистические данные помогли мне не остаться без работы, и я воспользовался возможностью ими блеснуть.

Каждую неделю мои ассистентские обязанности отнимали у меня около пятнадцати часов, включая сами семинары, а также подготовку к ним, присутствие на лекциях и индивидуальные консультации, которые я проводил очно и по электронке. То, что я за это получал, покрывало четверть стоимости моего обучения. Две другие мои работы приносили больше денег (я следил за порядком на университетской парковке и стоял за прилавком в кафетерии «Старбакс»), но помогать Хеллеру было как-то спокойнее.

Во всяком случае, пока я не встретил ее.