Текст книги "Героиня мира"

Танит Ли
Героиня мира

Книга первая

Часть первая
Черный дом

1

Дом моей тетушки стоял на углу Форума Хапсид. Его находили необычным, и, вероятно, таким он и был: эти полуночные стены и красные ставни, проступавшие на их фоне, толстые алые колонны. Гигантская сосна в саду взметнулась ввысь над крышей, и стоило завернуть за угол Восточной аллеи, как сразу же становились видны ее ветви. «Вон сосна твоей тетушки», – всякий раз оживленно говорила мне мать.

– Вон сосна твоей тетушки.

– Да, мама.

– Неласково обошлись с ней штормовые ветра, – с легкой неприязнью отметила мама.

Сидя в экипаже, я повернулась и поглядела, что же приключилось с сосной.

– Не крутись так, дитя. Неужели мы вырастили из тебя горностая?

– Мне бы это понравилось. Быть горностаем.

– Нет, не понравилось бы. И, что куда хуже, ты линяла бы по весне, и весь мой экипаж был бы в твоей шерсти. В том случае, конечно, если бы терпение мое не истощилось и я не сделала бы из тебя муфту.

И все же, несмотря на эту шутливую перепалку, моя мама пребывала в озабоченности. Где-то посреди ночи моего отца, майора полка Белых Львов, призвали на таинственную доблестную войну. Сквозь сон я смутно слышала шум суматохи, но он не зашел попрощаться со мной. Это огорчило меня. Кроме того, я подозревала, что меня отправят на день к тетушке, в которой я была не вполне уверена. Я знала и любила свою мать, но она безраздельно принадлежала мне, если только не делила свое общество между мной и отцом, и то же можно сказать о нем самом. А моя тетушка не принадлежала никому, хоть и приходилась моему отцу сестрой. Она принадлежала лишь самой себе.

Наш экипаж повернул, огибая угол аллеи, лошадей провели шагом по краю Форума, и мы подъехали к черным двустворчатым воротам из чугуна.

– Пэнзи, – сказала своей служанке мама, – выйди и позвони в колокольчик. Неужели мне всякий раз нужно объяснять тебе, что делать?

По-моему, Пэнзи, шестнадцатилетняя девушка, всего тремя годами старше меня, напугалась куда сильней, чем стоило; она послушалась вовремя. Прозвенел колокольчик, появился привратник и отпер ворота.

Мы пошли вверх по лестнице; сосна, раскинувшая ветви над верхушкой крыши, выглядела так же, как всегда. Глянец на окнах, красные ставни распахнуты. В покрытых лаком урнах росли вьюнки, обвивавшиеся вокруг колонн.

– Дия, – сказала мне мама, пока мы ожидали в Красной гостиной, – все происходит в такой спешке; по-видимому, мне следовало объяснить тебе заранее. Голубушка, ты ведь знаешь, твоему папе пришлось возвратиться в форт Высокобашенный, а мне… я должна отправиться к нему.

Все оказалось гораздо страшней, чем я предполагала. Я разинула рот.

– Любимая, мы наверняка победим, и очень скоро. Я вернусь домой, к тебе… о, задолго до прихода зимы.

Я заплакала, не успев даже хорошенько понять, почему.

Мама протянула ко мне руки, и я кинулась к ней в объятия.

– Не уезжай! Не уезжай!

– Я должна, должна. Ну-ну, разве маленьким разумным горностайчикам полагается так себя вести?

В этот решающий, очень интимный момент в комнату вошла тетушка Илайива.

Мы отпрянули друг от друга, словно чувствующие за собой вину любовники. Впоследствии я спрашивала себя: не приходилось ли и моим родителям поступать так при ее появлении – я уловила в этом движении оттенок многократности. Но у моей матери достало духу удержать мою руку в своей, когда я обернулась, заливаясь слезами.

Я не виделась с тетушкой Илайивой несколько месяцев, для меня такой промежуток времени был все равно что несколько лет. Я всякий раз воспринимала ее как незнакомку. В противоположность светлым краскам моей матери, у нее, как и у моего отца, все было темным. Гладко зачесанные надо лбом черные волосы, оливковая кожа, а в глазах и бровях непреклонность эбенового дерева. Она одевалась не старомодно, но и не по моде. Право, никак не удавалось понять наверняка, что за одежда на ней. Но несмотря на двусмысленность, в ее стиле чувствовалась отвага: зеленый кушак, серебряные серьги. По сравнению с ней моя мать казалась похожей на цветок, гиацинт или душистый горошек.

– Илайива, – отрывисто проговорила мать, что было свойственно их отношениям, и это даже не из-за тетушкиной сосны, – ты ведь наверняка слышала: прошлой ночью его призвали на службу.

– Зияющая пасть войны, – сказала Илайива красивым, холодным, не сохранившимся в памяти голосом.

– Что ж, так уж вышло. А тут, к сожалению, я и мое дитя.

– Я получила твое послание. Ты хочешь переложить на меня заботу о дочери.

– Точнее, хочу, чтобы ты взяла ее под свое крыло, – крайне вежливо поправила ее мама. – Мой супруг имеет некоторые права на меня. Полагаю, ты в курсе решений по части стратегии…

– Чрезвычайно неразумных, – сказала тетушка Илайива. Она вроде бы не сердилась, а маму все-таки перебила.

– Дорогая сестра, – сказала моя мать, вложив в эти слова всю фальшь, на какую оказалась способна, всю до капли. – Я должна все устроить, а у меня в распоряжении только сегодняшнее утро. Мне необходим эскорт, я обязана закончить приготовления к отъезду…

– Оставь слезы, – опять перебивая ее, сказала мне Илайива, – плакать бесполезно. Она уедет.

Я повернула голову и в мучительной тоске поглядела на мать. Получить известие о своем поражении из уст врага – я не могла снести такого. Но мама лишь склонила ко мне свою гиацинтовую головку и снова укрыла меня в своих объятиях.

– Хорошая моя, твои вещи доставят сюда до полудня. Наши апартаменты закроют, и ты ни в коем случае туда не ходи и не беспокой слуг. Пэнзи поедет со мной… – О, счастливая, ненавистная Пэнзи, чтоб земля тебя поглотила… – А ты, моя любимая, должна отлично вести себя, чтобы твоя тетушка, которая так добра и берет тебя к себе, ни на секунду не пожалела об этом. Ты слушаешь, что я говорю? Ты понимаешь?

Сквозь рыдания я сказала «да». Мои слезы намочили ей корсаж, он стал темным, как кровь. Она ушла; чувство утраты вышло за пределы слов и мыслей. Я как бы сошла с ума. Однако я подавила рыдания перед лицом страшной тетушки; не для того, чтобы сделать ей приятное, а потому, что она была чужда мне.

Словно затем, чтобы все-таки сломить меня, она позволила мне в последний раз взглянуть на маму и Пэнзи; они уезжали, пересекая Форум. Сердце мое надорвалось, трещина пролегла в нем, но я не возьмусь назвать это предчувствием. Тогда мне и в голову не пришло, что я никогда больше не увижу маму.

2

В последующие две недели я вяло осваивалась с новым, временным образом жизни. Лишь раз я на миг испытала облегчение: мой день рождения приходился на начало осени, и поскольку мне казалось немыслимым, чтобы мама могла его пропустить, я решила, что к тому времени она наверняка возвратится. Однако, в конце концов, мне стало еще хуже от этой мысли, потому что до осени оставалось еще сто лет. Мы никогда всерьез не разлучались прежде. Я и родилась во время давнишней военной кампании в деревушке среди холмов, куда мама отправилась вопреки всем настояниям, чтобы встретиться с отцом, тогда еще простым лейтенантом. Потом ей пришлось с ним расстаться и увезти меня домой, в дешевую городскую квартирку. Мы были бедны в те времена.

Моя тетушка была далеко не бедна. В ее черном доме имелось множество усердных и почти невидимых слуг; когда же мне доводилось их увидеть, некоторые из них вызывали у меня опаску, потому что вели они себя совсем не как люди, а скорей как заколдованные куклы. Эти существа прибирали за мной постель, приносили мне завтрак и воду для ванны. В середине дня мне подавали еду в приятной комнатке на втором этаже, я ела одна. Это помещение превратилось в нечто вроде моей комнаты для игр, я могла делать там почти все, что хотела. Мне также позволялось гулять в саду, но не рекомендовалось бродить по дому. Доступ в спальню, библиотеку, кабинет и молельню моей тетушки был закрыт миру, их запирали на ключ. На протяжении дня я редко встречалась с тетушкой, но вечером мы, как правило, вместе обедали в гостиной Сфинкса. Илайива не заботилась о том, чтобы я обедала и ложилась спать в положенное детям время, чего раньше я придерживалась со всей точностью. Дома мне подавали ужин в пятом часу вечера, а когда старый надтреснутый колокол Пантеона возвещал наступление десяти часов, Пэнзи уже укладывала меня в постель. Но в доме Илайивы мы обедали вечером, между семью и восемью часами, возлежа при этом на украшенных резьбой кушетках, стоявших в гостиной Сфинкса, согласно классическому обычаю, следованием которому у нас в семье редко себя обременяли. После обеда Илайива время от времени бросала мне фразу-другую. Образование мое носило беспорядочный характер. Меня обучили чтению, и после этого мои знания стали по большей части зависеть от того, какую из книжек мне приходило в голову прочесть. Домашние учителя так и не сумели до конца убедить меня в подлинности всего, что лежало за пределами моей домашней жизни. Она была такой счастливой, уютной, в меру строгой и в меру эксцентричной, что я почти полностью исключила для себя все прочее и вполне довольствовалась ею. Тетушка обнаружила мои дефекты. Мне не удавалось проследить за течением ее самых обыкновенных мыслей. Например, она заговорила о Востоке, и я тут же увидела – и сказала об этом вслух – золотые купола, вздымающиеся среди навеянного волшебником тумана, и принцесс, летящих на коврах-самолетах. Она вскинула брови, и разговор наш иссяк. По-моему, я навевала на нее скуку. И даже восхитительная возможность заснуть в полночь прямо на ковре в комнатке на втором этаже, уронив голову на фигурки для игры в храмины, не восполняла утраты счастья и любви.

Этажом ниже нашей с родителями квартиры жила девочка четырнадцати лет, с которой мы иногда играли и ходили гулять в городские сады. Однажды утром, повстречавшись в коридоре с тетушкой, я сказала, что мне, наверное, надо бы пойти навестить эту девочку. Для большей убедительности я благочестиво пробормотала, что мы с ней, вероятно, возложим цветы на раку Вульмартис в Пантеоне.

– Нет, – сказала Илайива; ее черные глаза уже скользнули мимо меня, и сама она вот-вот поступит так же.

– Но мы с Литти уже не раз так делали. Мама всегда мне разрешала. Литти возьмет с собой служанку…

– Я хочу сказать, – проговорила тетушка, – что семья твоей подруги уехала из города.

Я пришла в изумление и ярость. Неужели моя и Литтина мама взяли ее с собой в крепость вместо меня? Я что-то выпалила на сей счет.

– Не всякий кинется грудью на пушечное жерло, – сказала тетушка. – Люди, о которых ты говоришь, бежали в ином направлении.

Все это оказалось непостижимо для меня. Тетушка не проронила больше ни слова.

В тот день, сидя под сосной в лучах весеннего солнца, я услышала совсем рядом голоса мужчин. Живую изгородь из сирени обогнули две пары армейских сапог и обутые в них офицеры в красивой форме. Я совершенно растерялась, лицо мое зарделось, ведь я не привыкла к неожиданным встречам с глазу на глаз с незнакомыми молодыми людьми экстравагантной наружности. И все же я сразу поняла, что у них за погоны. Оба принадлежали к полку Орлов и носили чин капитана.

Казалось, они чувствуют себя совсем непринужденно в саду тетушки Илайивы; они болтали об азартных играх, хоть я толком и не знала, что такое азартные игры. И вот они остановились надо мной с восклицанием:

– Ребенок!

– Оригос! Да неужто ее?

– Не будь дураком, – сказал тот, что был пониже ростом, с гривой светлых волос и приводящими в замешательство насмешливыми глазами необычной формы. Его лицо выражало досаду, но потом он рассмеялся.

– Мадам, – важным тоном обратился он ко мне, – весьма приятно видеть, как вы столь мило сидите на траве. Молю, поведайте нам, из чьей вы семьи?

Я хорошо усвоила наставления о том, что с незнакомыми людьми разговаривать нельзя, а потому промолчала и уставилась на цветы, которые сплетала в венок.

Из-за живой изгороди послышался голос тетушки. По своему обыкновению, она подошла совсем бесшумно.

– Это дочь моего брата, господа. Ее зовут Арадия.

Услышав свое имя, я с гордостью подняла глаза и заметила, что при виде тетушки краска бросилась ему в лицо, как случилось и со мной при их появлении. Но он справился с этим лучше меня; казалось, его забавлял собственный румянец и поклон, который он отвесил тетушке на солдатский манер, когда она вышла из-за изгороди. Она протянула для поцелуя холодную изящную руку. Не то чтобы я считала ее особенно старой, она просто находилась в мире обитания взрослых, вне времени. Но конечно, мне и в голову не пришло, что тетушка, словно какая-нибудь ветреница-горничная, могла принимать у себя поклонников.

Она позволила им пройти вместе с ней по лужайке к солнечным часам и к пруду; там в воде неподвижно сидел мраморный лебедь с головой женщины.

Любопытство ко всему, что имело отношение к армии, и тоска по отцу заставили меня отправиться следом.

– Закончится к зиме? – говорил второй молодой человек, повыше ростом. – Исход наступит в разгар лета. Половину их войск свалила дизентерия. Вторая половина бунтует и требует, чтобы их отправили домой. Поверь мне, Илайива, для нас это всего лишь недолгая экскурсия. И, как видишь, нескончаемые увольнения.

– Майор, твой брат, разумеется, отличился во всех отношениях, – сказал светловолосый и снова рассмеялся.

Илайива как будто ничего не заметила. Но мне хотелось услышать что-нибудь еще.

– Чем он занят? – спросила я.

Светловолосый обернулся и пристально поглядел на меня.

– Как же, мадам, он скачет на коне, возглавляя каждую атаку, совершает отважные вылазки, берет врагов в плен. По вечерам в парадной форме танцует с вашей очаровательной матерью, а стоящие вокруг столы для банкета ломятся дичью и пирожными.

Его рассказ привел меня в замешательство, но в благодарность за любезное сообщение я постаралась принять вид человека осведомленного.

– Они ложатся спать в четыре часа утра, чтобы не остаться в стороне, – добавил высокий капитан, – а в шесть встают и начинают обстрел вражеских позиций.

– А можно мы останемся и пообедаем у тебя? – спросил второй, не сводя с тетушки глаз.

В ее положительном ответе сквозило безразличие. И все же он сел возле ее ног, и они заговорили недоступными моему понимаю словами о целой вселенной, неведомой мне. Через некоторое время я увенчала женщину-лебедя цветами и оставила их.

Сидя под сосной, я погрузилась в фантазии. В них моя мама, терзаясь угрызениями совести, вскоре поспешила домой и нашла меня бледной и печальной, а мой отец вел войска в атаку, летя по воздуху на крылатом коне.

Как я узнала вечером, светловолосого звали Фенсер. Они с товарищем изящно возлежали на украшенных резьбой кушетках, а в стеклянных графинах подавали красное и желтое вино. Все прочее происходило как всегда. Мы пользовались, как было заведено, сервизом со сфинксами под стать гостиной, только посуды стало больше. По обыкновению, цветов на стол не ставили, и товарищ Фенсера – мне называли его имя, но я позабыла – предложил прислать тетушке цветов из теплиц.

– Вы очень любезны, но лучше не стоит, – сказала она.

– Дозволяется ли мужчинам дарить тебе хоть что-нибудь? – игриво спросил Фенсер.

Она бросила на него ледяной взгляд, и Фенсер опять вспыхнул.

Я самозабвенно поглощала обед, но мне показалось странным, что, несмотря на ее неприветливость, ему хочется ходить к ней в гости, а она его пускает, хотя он ей так не нравится.

После обеда они сели за карты, и я тоже сыграла пару партий в красное и белое (упрощенный вариант), но соображала я плоховато, и карты не особенно меня увлекали. Я вызывала некоторое раздражение у Офицера с Позабытым Именем, а потому отказалась от очередной партии, хотя Фенсер и пытался меня уговорить. При этом тетушка сказала, что мне, вероятно, хотелось бы скорее сойти вниз, порисовать или почитать, и ее слова бесповоротно прогнали меня прочь.

Около полуночи я все еще не спала и сидела с карандашами в комнате на втором этаже; мне послышалось, будто они уходят, я и тайком вышла, чтобы в последний раз взглянуть на Фенсера, на военных.

В холле горел только светильник перед домашним божком, но при его свете я разглядела, как Офицер с Позабытым Именем при шпаге, в плаще и шлеме исчезает за черной дверью, а кто-то из слуг запирает за ним. Когда слуга удалился, дверь в гостиную Сфинкса широко распахнулась и желтый свет веером упал на лестницу.

– Вовсе тебе не стоило задерживаться, – услышала я голос тетушки Илайивы, – ради того, чтобы сообщить мне об этом.

– Вероятно. Ты знала и так, – сказал Фенсер. Голос его звучал приглушенно и мягко.

– Теперь ты должен уйти, – ответила Илайива.

Мне не было их видно, но внезапно на обтянутой дамастом стене возникли отбрасываемые ими тени. У него на ногах были сапоги, у нее – туфли на высоком каблуке, и они оказались одного роста, что не совпадало с моими представлениями. Герой всегда должен быть на несколько дюймов выше героини.

Как видно, никто не сообщил ему, что он не годится на эту роль.

Его тень стремительно метнулась и завладела ее тенью, они слились и превратились в одну, похожую на чудовище. Лишь на кратчайшее мгновение этот зверь из теней застыл без движения.

Затем он вновь распался на две тени, его и ее, так же быстро, как и слился в единое целое. Теперь его тень пришла в необычайное волнение, она содрогалась, жестикулируя. Ее тень не изменилась.

– Теперь ты позволишь мне остаться? – задыхаясь, проговорил он.

– Нет, – сказала она.

Тогда его тень снова потянулась к ее тени, но на этот раз последовал каскад движений, чудовищу никак не удавалось облечься в прежнюю форму вновь, сквозь него яростно прорывались ромбы и квадраты, овалы и продолговатые фигуры, потом оно распалось насовсем.

– Я же сказала «нет».

– Значит, лучше мне больше никогда тебя не беспокоить. – Он отдышался и говорил очень медленно.

– Тем самым ты избавился бы от раздражения.

– И ты. Ведь я, несомненно, раздражаю тебя, Илайива.

Последовало молчание. (При всей своей увлеченности я, конечно, поняла, что происходящее не для моих ушей, и была готова юркнуть в укрытие.)

– Собственно говоря, мое увольнение отменяется, – сказал он. – Завтра мне надлежит отправиться обратно. Как ты понимаешь, подобные действия сведены к минимуму, чтобы жители города не встревожились. Однако, полагаю, тебе известно, какая нам грозит опасность.

– Разумеется, – сказала она, – но если ты рассчитывал, что я положу тебя к себе в постель потому, что завтра ты можешь погибнуть, или потому, что днем позже враг, возможно, подойдет к городским воротам, то ты потерял всякий ум, Фенсер.

– Да, потерял, потерял из-за тебя. Но на это я не рассчитывал. Либо я тебе нужен, либо нет.

– Забудь обо мне, – сказала она, и в ее голосе прозвучала хрупкая легкость, какой мне не доводилось замечать прежде.

– Если ты так велишь.

– Я так велю.

– Значит, я позабуду о тебе, – внезапно в его голосе появилась театральность, он зазвучал проникновенно, словно Фенсер упивался болью. – И теперь я могу умереть. Доброй ночи, жрица.

Я в изумлении слушала под дверью, а он, словно кот, сбежал по лестнице и выскочил из дома.

3

Пришло письмо от мамы. Оно начиналось словами: «Дия, мой самый любимый горностай». От него мне захотелось плакать; я спала, положив его под подушку, а днем повсюду носила его с собой. Я перечитывала его не реже, чем дважды в час. Но письмо мало о чем мне поведало. Только о том, что она рядом с папой. Что (по ее словам) она скучает по мне. Что папа шлет мне поцелуи. Она описывала снега на дальней горе, по-весеннему одичалую речку, бурлившую в ущелье. И казалось, будто они выехали туда на пикник, ведь дела в форте шли с такой легкостью. Как и капитан Фенсер, она упоминала об обедах и танцах. Похоже, мама находила жизнь в форте скучной, а других дам нелепыми. По ночам Высокобашенный являл собой семь конусов, озаренных светом фонарей, опоясанных факелами, смеявшихся над жалким противником, увязшим под дождем среди бивуаков у подножия склонов; бедняги, они оказались не в силах продвинуться вперед, а их командиры не позволяли им убраться восвояси.

Мы вели войну с Севером, такое случалось нередко. Страна саз-кронианцев, еще одно ни о чем не говорящее название из злополучно неусвоенных уроков истории и географии.

Я написала маме ответное письмо. В нем были жалобы и упоминание о том, что к тетушке Илайиве заходили два капитана из полка Орлов, но ничего не говорилось о тенях или о драматических притязаниях и отказах на лестнице. Я даже не спросила, с чего бы мою тетушку стали называть «жрицей». Папа как-то говорил, что раньше она собиралась уйти в монахини. Я следила за тем, что пишу, и я совершенно уверена, что моей маме приходилось поступать так же в интересах безопасности форта. Однако мной руководили не соображения городской безопасности и не чувство такта. Сцена на лестнице беспокоила меня.

Весенняя погода резко переменилась. Шел снег. Всего полдня, но этого достало, чтобы погибли цветы в саду.

Когда наступила оттепель, меня повезли в экипаже тетушки Илайивы на прогулку для укрепления здоровья; со мной отправилась служанка; выбрали ее, вероятно, потому, что она была немая.

Мне показалось, что город пребывает в необычном настроении. Многие из магазинов на широких аллеях, обвивавшихся кольцами вокруг Форума Хапсид, и на улице Винтоклас оказались закрыты. Я не увидела ничего особенного, скорей я ощутила своего рода отголосок. В садах прогуливались люди, звенели колокольчики, повозки и чьи-то колесницы с грохотом катили по мостовой. И все же, казалось, что-то исчезло, и с его исчезновением нечто иное начало спускаться на город, будто еще раз пошел снег.

Я ничего не сказала тетушке об этом ощущении. В тот вечер обед прошел в привычном молчании. С тех пор как у нас побывали два капитана, гости больше не приходили. Пошла уже третья неделя, и мне отчаянно надоели и этот дом, и мои мечты о будущем.

Я часами просиживала, уставясь в окно «комнаты для игр» на втором этаже, откуда, как и из окон спальни этажом выше, поверх стены, окружавшей сад, открывался вид на улицу за домом. Там почти ничего не происходило. Лишь однажды я увидела, как промелькнули меж изгородей два изящных экипажа, ехавших очень быстро, и задумалась над тем, куда они умчались, а несколько дней спустя над вопросом: вернулись ли они обратно?

4

– А я говорила мадам: во всем городе не достать ни кусочка говядины, баранины или оленины. Что касается муки и сахара – ну, это просто преступление. До чего они любят запасаться. Не успеет пронестись слух, как все уже раскуплено.

– Да, но это не пустые слухи. Моя сестра уже готовится к отъезду в провинцию к нашей бабушке. А мне, похоже, придется сидеть тут до конца. Если я заговорю об этом, мадам меня уволит.

– Говорят, дней десять, верно? – вклинился хвастливый баритон помощника эконома.

– Милостивая Вульмартис! Это правда?

– Так они утверждают, в городской мэрии. А по всем аллеям развешаны плакаты. Условия, которые выдвинули сазо, и ответ его величества. Ну, наш мудрый король укрылся у себя на острове, там-то безопасно.

– Через десять дней они придут сюда.

– Не может быть.

– Даже если через двадцать или тридцать дней, они все равно придут, – сказал помощник эконома. При этом высказывании горничные в отличие от меня не пали духом; я сидела на окне этажом выше. Звуки их голосов всполошили меня и приковали мое внимание: так редко болтали они меж собой в этом черном доме. Я не смогла понять, о чем они ведут разговор. Я уловила лишь трепетание страха и мрачную покорность.

– Но им преграждают путь форты, – сказала самая молоденькая из горничных. – Артиллерийский, Высокобашенный и Ончарин…

– Ончарин вчера пал. Его заминировали, и он разлетелся на части. Остальные с трудом отбиваются и просят подкреплений. Которых не получат.

Словно раскачиваясь в пространстве, я потянулась вперед со своего «утеса». И только чудом не свалилась прямо на них, но они уже заметили меня.

– Тише, все это не для ушей ребенка, мадам узнает и придет в бешенство.

Однако ребенок услышал уже достаточно. Он слез с окна и, словно лунатик, обвел взглядом «пустыню» с раскрашенными картинками, играми и книгами, не имевшими никакого смысла.

Надо кого-нибудь спросить, но от слуг ничего не добьешься. Так случалось уже не раз – например, на вопрос, что означал приглушенный шум барабанов, шагов, колес прошлой ночью на Форуме, удалось вытянуть лишь: «Так ты слышала? Ладно. Пей водичку с медом».

Теперь эти невидимые раскаты приобрели ужасающее значение.

Меня охватила паника. Паника жуткая, но вместе с тем лишь разновидность жуткой паники, уже испытанной мною однажды или дважды, – когда я потеряла на улице маму, будучи пяти лет от роду, во время первого моего посещения Вульмартии – паники детской, имеющей границы…

Я опрометью выбежала из комнаты и стремглав поднялась по лестнице на верхний этаж дома, к запертому на ключ святилищу тетушки. Я принялась колотить кулаками в резную дверь, я разбила косточки пальцев о глухих к моим мольбам наяд с венками на головах, пристально глядевших на меня.

Ответа не последовало. Может, ее там нет. Я пришла в смятение и закричала; раздался вопль, который еще сильнее вывел меня из равновесия, мне и во сне не приснился бы такой варварский рев.

– Тетя! Тетя! Впусти меня… впусти!

По-прежнему никакого отклика.

И тут я ополоумела и, завывая, забарабанила в дверь.

Никто из слуг не подошел ко мне, хотя весь дом дрожал от моих криков. Я поднялась за пределы их юрисдикции. Теперь только жрица Илайива может мне помочь.

Внезапно в замке повернулся ключ. Резная дверь отворилась, она появилась на пороге. Глаза на бледном ее лице глядели на меня издалека, словно из башни слоновой кости оливкового цвета.

– Что с тобой происходит?

Я выпалила все одним духом.

– Да, – ответила она. Я заглушила свои стенания, чтобы расслышать, что она скажет дальше. – Твоя мать поступила неумно. – (Фенсер тоже оказался неумен; похоже, тетушка считает дураками всех окружающих.) – Ей следовало предупредить тебя. Разумеется, она этого не сделала.

– Что такое? – простонала я. И совсем уже теряя разум: – Хочу, чтобы мама…

Тогда она положила руку мне на плечо. Она оказалась сильной, несмотря на всю свою хрупкость. Приведя меня в гостиную, составлявшую часть анфилады ее комнат, и закрыв дверь, она потихоньку усадила меня в кресло. Я оказалась в комнатах, в которые мне всегда запрещалось ходить, но ничего там не разглядела.

– Послушай меня, Арадия. Этот хвастливый город ввязался в войну, которую ему ни за что не выиграть. Враг берет одну крепость за другой, и уже совсем скоро сам город подвергнется осаде, если не согласится на немедленную капитуляцию. Тебе понятно?

Понятно, примерно так же, как во сне становится понятен кошмар. Осады и капитуляции скорей имели отношение к неизученной истории.

– Мама, – сказала я.

– Возможно, у людей в Высокобашенном достанет здравого смысла, и они сдадутся. Мне очень жаль, но твой отец попадет в плен. Вполне вероятно, что твоя мать возвратится к тебе.

Как мрачно, как отвратительно это прозвучало из-за свойственной ей манеры выражать мысли с безжизненной холодностью – я молча уставилась на нее, разинув рот.

– Ты ничего не можешь сделать, – сказала Илайива. – Я не могу ничего сделать. Мы бессильны. Ты должна с этим смириться.

Это была просто доктрина покорности, которую исповедовали в сектах Вульмартис. Я глядела на тетушку, девственную монахиню при девственной богине. Но мне покорность не обещала покоя.

– Я тебе не верю, – сказала я.

Она пожала плечами. Слегка улыбнулась, вполне возможно, с иронией. Мне ее улыбка показалась жестокой и бесчеловечной.

Я вскочила с ненавистного кресла, за спиной осталось невидимое святилище; я побежала прочь через весь дом. В зеркале у входа в Красную гостиную я мельком увидела собственное отражение. Бледная белая кожа; волосы, которые папа называл «светом солнца», на самом деле просто мягкие и светло-русые; широко раскрытые глаза, мама говорила про них «серые-как-стекло». Юное девичье тело уже приобрело крутые изгибы. Ничего похожего на женщину, от которой я бежала. Даже мой папа совсем не походил на нее при всей его соболиной окраске.

Каким-то образом я очутилась на парадном крыльце. А потом на просторной глади Форума Хапсид.

Мама запретила мне возвращаться в наши апартаменты на Пантеонной Миле. Но мама в Высокобашенном, она танцует с моим отцом, захваченным в плен, и, возможно, не вернется ко мне. Нет. Это невозможно.

У меня уже закололо в боку, в основном от расстройства.

Величавые здания судебных ведомств, как бы обрамлявшие Форум высоким бордюром из камня и штукатурной лепки, оказались безлюдны. Лишь статуя короля сохраняла равновесие на своем пьедестале, да вокруг поилки для лошадей порхали воробьи.

На мгновение мне привиделся совершенно опустевший город. Такое вполне возможно в кошмарах.

Однако высоко в окне что-то промелькнуло. И до меня доносились шорохи городской жизни; я побежала через Форум, срезая угол, и вдоль по окаймленному деревьями тротуару Восточной аллеи.

Яркость весны сияла в этих деревьях, недолгий снегопад не загасил ее племени. И конечно, пока город урчит, пока цветут деревья, такие вещи, как осада или поражение, просто невозможны.

Пустившись в бегство, я тем самым ускользнула от хода истории, но мне пришлось столкнуться с ним на площади Пантеона.

Огромная толпа целиком заполнила ее, и после того, как на меня пахнуло безлюдьем, это зрелище поначалу приободрило меня.

По-видимому, я пробежала мимо пурпурных плакатов, развешанных по аллеям, но здесь люди держали их в руках и размахивали ими. Ни на минуту не стихали крики. Огромные тела мужчин в грубой одежде, звон передаваемых из рук в руки бутылок, блеск солнца на бутылках, вскинутых к губам, – вот что я заметила. И устрашающую наэлектризованность воздуха.

Я нечаянно толкнула стоявшую передо мной толстую краснощекую женщину.

– Тебе отсюда толком ничего не разглядеть, девонька, – сказала она.

Передо мной и впрямь стояла стена из тел, и мне не удавалось заглянуть поверх нее. Лишь самые верхние из белых колонн и три купола Пантеона, горевшие золотом в ясном небе, виднелись над толпой.

И опять раздался ужасный крик, от него несло гнилыми зубами и вином, яростью и потом.

Я вырвалась из клубка живых тварей и пошла, а на ходу заметила, что на крыше экипажа, словно на утесе среди вздымающихся волн, стоят несколько женщин в хорошей одежде. Воинские перья сверкали в их завитых волосах. Они пили искристое вино, а одна крикнула: «Смерть проклятым мерзавцам сазо!»

Я еще ни разу не слышала, чтобы женщины ругались, разве что глупую мелочную ругань Пэнзи, которая визжала, уколов палец: «Ой, акульки!»