Текст книги "«Лав – из» (сборник)"

Лузеры хотят большего

История вымышленная, какие-либо совпадения с реальностью считать случайными

Один человек дожил до тридцати трех лет в мире и спокойствии. У него была работа, была семья, были родственники, были знакомые. Было двое хороших друзей, с которыми он встречался раз в месяц. Они вместе выпивали по четыре кружки пива, обсуждали работу, семью, родственников и знакомых и расходились, счастливые и хмельные, по домам спать. Жена у этого человека была умная и красивая как раз настолько, чтобы он иногда, наблюдая, как она готовит ужин, ловил себя на мысли, что жизнь ему вполне удалась и он не хочет ничего большего и ничего иного.

Но однажды именно эта блаженная мысль человека испугала. Он подумал: «Как можно не хотеть ничего большего и ничего иного? Разве я умер? Только мертвецы ничего не хотят».

Такое понимание смерти он вынес из полугодового курса философии в университете, который он когда-то закончил на отлично. И понимание это, вероятно, было насквозь ошибочным, но в тот день оно казалось наиболее весомым из всех известных ему. Человек испугался. Был вечер. Он закрылся в ванной и разделся догола. Тщательно оглядел свое еще молодое тело. Радужные оболочки глаз показались ему бесцветными, руки – худыми и дрожащими, живот – отвисшим, спина – сгорбленной. Человек решил, что именно так выглядят лузеры. Он не хотел быть лузером.

Вернулся в гостиную, где жена сладко дремала перед телевизором. Оглядел комнату, и она показалась тесной и сопрелой от лени и безразличия, затхлой, будто тут уже давно кто-то умер, а тело забыли вынести. Человек едва сдерживался, чтобы не закричать.

– Я выйду в коридор покурю, – сказал он жене, и та лишь сонно кивнула, мол, иди, я не против, ты имеешь право на свои маленькие слабости.

Человек надел спортивные кеды, схватил куртку и выбежал из квартиры.

В этот момент дикторша телевизионных новостей рассказывала про изнасилованную и сожженную заживо молодую соотечественницу. Потом улыбнулась, как она это делает каждый раз перед новым предложением, и сообщила, что в Украине завтра будет тепло, только на востоке ожидаются небольшие заморозки.

Первое, что сделал человек, уйдя из дома, – тяжко напился. В ближайшем баре, куда он раньше никогда не заходил из-за его сомнительного контингента. «А неплохое на самом деле место», – думал он, сидя за имитацией барной стойки и вливая в себя водку. Бармен лениво, но всегда вовремя подавал ему следующую порцию. Другие посетители не обращали на него внимания. Лишь какой-то старикан сочувственно хлопнул человека по плечу и сказал:

– Что, бросила? Моя тоже меня бросила. Написала записку, что больше не может со мной жить, собрала вещи и исчезла. Думал, как найду – убью. Не нашел.

– У меня другое, – ответил на это человек.

Старикан немного задумался, а затем крикнул:

– Ясно! Просто алкоголик! – и отошел в сторону, давая понять, что он с алкоголиками никаких дел никогда не имел и иметь не желает.

Бар закрывался в два часа ночи. Человека вежливо выпроводили на улицу и оставили на произвол судьбы. «Все-таки очень неплохое место», – подумал он. В этот момент он помнил только две вещи – как его зовут и то, что он ХОЧЕТ БОЛЬШЕГО.

Лег на лавку, которая, к счастью, оказалась совсем рядом, и заснул. В Украине в ту ночь действительно было тепло.

Проснулся рано утром от того, что кто-то пытался снять с него фирменные спортивные кеды. Человек сперва подобрал под себя ноги, а потом с трудом перевернул свое тело вертикально. Сел. В голове гремела венгерская рапсодия Ференца Листа. Рядом стоял бомж и улыбался так приветливо, будто это не он только что хотел снять со спящего обувь.

– Не спи так, – сказал по-панибратски, – а то вещи украдут.

И тоже сел на лавку.

– В соседнем дворе, – говорил бомж, – куча милиции понаехала. Мужик какой-то пропал. Вышел покурить и пропал. Вот времена пошли! На улицу стало опасно выходить!

Человек схватился руками за голову. «Это уже меня ищут, – подумал, – жена вызвала милицию, плачет сейчас, наверное».

– Может, хочешь перекусить? – спросил бомж, протягивая заляпанный жиром газетный сверток. Оттуда донесся резкий запах испорченной копченой рыбы.

– Спасибо, но мне нужно идти!

Человек вскочил на ноги и, покачиваясь, направился в противоположную от своего дома сторону.

– Ты?! Мы лет семь не виделись! – Школьный товарищ не на шутку удивился, увидев нашего человека на пороге своей квартиры. – Что случилось?

– Саня, у меня проблемы, – сказал человек и сразу прошел на кухню хлебнуть воды из крана.

– Не пей оттуда. В холодильнике есть минералка!

Саня выглядел точно так, как и семь лет назад. Немытые длинные волосы символизировали его артистическую натуру, в ушах несколько рядов серебряных сережек – символ его вечной борьбы с «постсовковым клоноподобным однообразием». Это его собственные слова. Именно поэтому они когда-то прекратили общение. Саня считал, что его друг превратился в «зомби-обывателя», а человек считал, что Саня все никак не повзрослеет. В свое время Саня пробовал создать альтернативную рок-группу, альтернативную театральную группу и альтернативную группу защиты окружающей среды, потом он был диджеем на развлекательной музыкальной радиоволне, откуда его выгнали за регулярные прогулы и нетрезвое состояние в прямом эфире. Потом Саня подался в буддизм и, кажется, даже один раз был в Индии. Как раз на этом этапе их отношения оборвались.

– Саня, – с отчаянием начал человек, – мне моя жизнь уже здесь, в горле! Я больше так не могу! Научи меня жить! Ты один знаешь, что это такое. Ты всегда знал, а я тебя не понимал.

Саня немного растерялся.

– Что случилось? – бормотал он. – Чувак, успокойся. У тебя проблемы на работе? В семье? Задолжал криминалу большую сумму?

– Наоборот! У меня нет проблем! У покойников не бывает проблем. А я покойник. Вот ущипни меня! Давай, ущипни! Я ничего не чувствую.

– Это называется кризисом среднего возраста, чувак. – Саня называл всех мужчин чуваками. Всех женщин называл телочками.

– Сходи к психологу. Эту проблему решают за несколько сеансов.

– Нет-нет, Сань, все не так просто. Мне нужно кардинально себя изменить, но я не знаю, как это вообще делается. Мне нужно чем-то заняться, чем-то важным. Чтобы не быть паразитом. Потому что я паразит, понимаешь? Анаэробный! Вот скажи мне, чем ты сейчас занимаешься?

Саня снова растерялся.

– Ну, работаю.

– Где?

– В пиар-агентстве.

– Ты? В пиар-агентстве?

– Там серьезные деньги крутятся, чувак. Мы работаем на известных политиков. Создаем их имидж, ведем информационную борьбу с конкурентами. Вот честно тебе скажу, я и раньше знал, что они уроды, но не думал, что настолько. Все без исключения уроды.

Человек разочарованно уселся на стул. В голове сменился оркестр, и теперь там звенели ноты марша Радецкого.

– Почему ты этим занимаешься, Саня? Ты же раньше…

– А я понял одну важную вещь. В этом мире всех нужно нагребывать, иначе нагребут тебя. Выживает или сильнейший, или хитрейший. Сначала грызла совесть, скажу тебе честно, но потом это прошло. Совесть – это иллюзия нашего разума, понимаешь? Она не дает нам развиваться и двигаться вперед.

Человек промолчал. Он просидел в Саниной квартире до вечера, потом они вместе поехали в ночной клуб, где он снова напился до беспамятства. Пьяный, подходил к завсегдатаям клуба, утопающим в громкой музыке и в густом сигаретном тумане, со словами: «Делайте что-нибудь, а то станете такими как я! Делайте что-нибудь!»

Проснулся человек снова на лавке – рядом с железнодорожным вокзалом. Вспомнил, что хотел податься куда глаза глядят, но все ночные поезда ехали куда-то не туда. Сани рядом не было. Его среди ночи срочно вызвали на работу, из-за того что какой-то народный депутат, находясь за рулем в нетрезвом виде, сбил насмерть пешехода, и теперь нужно было срочно спасать остатки его честного имени. Вокзальные бомжи причислили человека к своим коллегам и пообещали перерезать ему горло тупым ножом, если он не уберется с их территории. Поэтому он послушно поплелся прочь без конкретной цели и какой-либо надежды.

А в центре города было неспокойно. Около сотни людей с транспарантами в руках медленно шли по главной улице и выкрикивали антиправительственные лозунги. Человек и не заметил, как вдруг оказался в эпицентре событий. «Долой грязный режим гробокопателей!» – выкрикивали протестанты. «Геть подонков из парламента!» «Власть! Подавись нашими деньгами!» «Донбасс! Вставай с колен!» Человек присоединился к демонстрации, потому что ему все равно некуда было идти и нечего было делать. Колонна двигалась в сторону парламента. Человек осторожно спросил у своего соседа:

– А что здесь, вообще, происходит?

– Ты что, с луны прилетел? – рассердился тот. – Не видишь, что со страной делается? Не видишь, что бандиты пришли к власти и дотравливают нас, как тараканов?!

– Вижу, – соврал человек.

Ранее он, конечно, что-то подобное слышал, но не придавал этому значения, потому что, во-первых, не доверял прессе, во-вторых, из-за работы у него не было времени следить за событиями в стране, в-третьих, считал, что любая власть – это насилие над личностью и ничего с этим не сделать. Три таких нехитрых вывода он вынес из полугодового курса политологии в уже упоминавшемся университете.

– Когда вижу этих толстомордых по телевизору, – вклинился другой сосед, – то меня просто трясет от злости. Мы должны что-то сделать, потому что ЕСЛИ НЕ МЫ, ТО КТО?!

Последнюю фразу протестующий выкрикнул очень громко, и вся колонна подхватила ее с новой волной энтузиазма. «Если не мы, то кто?!» – скандировали люди и двигались дальше в сторону парламента. Человек тоже.

– Вот я служил в Афганистане, – говорил ему неутомимый сосед. – Мне было восемнадцать лет. Отправили и не спросили. Мне ногу оторвало, – и мужчина стукнул по пластмассовому протезу кулаком. – А они мне теперь пенсию так платят, будто подачку дают! Да я плевал на их подачки! Я не попрошайка! Живу на 500 гривен в месяц, как голодранец. На работу никто не берет…

– Да какая работа?! – зло подхватил другой. – Разве в этой стране есть работа? Даже если бы хотел заняться своим делом, потребуют такую мзду, что прогоришь, еще не начав. Это же бандиты! Вся страна занимается бандитизмом!

«Долой бандитов! Мы хотим жить достойно!» – подхватила толпа, уже вплотную подойдя к парламенту. Парламент был огорожен железным забором, и его охраняли вооруженные милиционеры. Предводитель демонстрантов руководил людьми как дирижер хором. Он повторял: «Мы – мирная демонстрация! Мы не хотим насилия! Мы не поддадимся на провокации!»

– Да! – вдруг выкрикнул и наш человек. – Мы – мирная демонстрация! Мы хотим, чтобы нас услышали! Мы хотим БОЛЬШЕГО!

Какой-то парень со стороны, с тыла, протиснулся вперед и бросился ломать забор, отделяющий демонстрантов от блюстителей порядка. Толпа заволновалась. Слова про мирный протест утонули среди криков и матерщины. Забор повалился, завязалась драка. Люди прорвались сквозь цепь милиционеров и понеслись штурмовать парламент. Зазвенело разбитое стекло. Милиционеры пустили в ход дубинки и нервно-паралитический газ. Кто-то кричал: «Убийцы! Своих убивают!»

Наш человек уже был в парламентском фойе, как вдруг от сильного удара по затылку свет померк у него в глазах, и он упал как подкошенный на землю, давая дорогу более сильным и отважным.

Очнулся на стуле в комнате без окон. Все тело нестерпимо болело. Во рту держался горький неприятный вкус, человек подумал, что таков, очевидно, вкус крови. С потолка свешивалась одинокая лампочка. Руки у человека были скреплены сзади железными наручниками.

В комнату вошел незнакомец, не похожий на милиционера, хотя в этой стране, подумал человек, никто ни на кого не похож.

– Ну что, партизан, – спокойно сказал незнакомец, – доскакался? Вы у меня все уже в печенках сидите!

– Почему я здесь? – спросил человек.

– А где ты хотел быть? Подожди, будешь и там, может даже быстрее, чем думаешь! – И незнакомец ударил человека коленом под дых. Тот скорчился.

– Больно? – Незнакомец садистски оскалился.

– У нас была мирная демонстрация, – пробормотал человек.

– Мирная, говоришь? У меня десяток людей с черепно-мозговыми травмами. В парламенте все окна разбиты. Двери нужно менять. Да я тебя тут сгною!

– Среди нас был провокатор. Мы не хотели драки. Мы хотим лучше жить.

Незнакомец расхохотался и снова ударил человека.

Но на этот раз тот даже не шевельнулся. А выкрикнул изо всех сил:

– Да бейте сколько хотите! Мне все равно. За мной народ, а за вами бандиты!

Не похожий на милиционера милиционер от неожиданности разинул рот. Человек, по правде сказать, тоже удивился собственным словам. Но в этот момент он ощутил какую-то страшную силу в своем теле и страх покинул его. Он только смиренно улыбался, когда в последующие много часов его били в живот, в спину, обливали спиртом, чтобы больше жгло, но жжения он не чувствовал. Человек улыбался и молчал. Его распростерли на полу и прыгали на нем, как на матраце. Он слышал откуда-то издалека хруст собственных ребер, слышал, как ломаются руки и ноги, как ломаются зубы и как зубы катятся по влажному от его крови бетону. Потом человек слышал, как двое советовались: «Что будем делать? Добиваем или как? Шум поднимется. Его жена уже по телевизору выступала…» Другой отвечал: «Бля, дали бы мне с этими журналюгами поговорить. Управы на них нет».

Потом человека куда-то оттащили, и он долго лежал на чем-то твердом, уставив взгляд в крашенную белым стену. Не шевелился, ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Когда через много дней к нему пришел врач, человека лихорадило, он беспрестанно шептал одно и то же: «Паразит сдох? Посмотрите, сдох ли паразит!» Лекарь сокрушенно покачал головой и сказал:

– Глисты сейчас не самая большая твоя проблема.

Жена человека тем временем и правда побывала на телевидении. Программу с ее участием посмотрели, согласно статистике оппозиционных агентств, более 10 миллионов украинцев. Женщина держалась очень мужественно и лишь два раза прослезилась. Она сказала:

– Его избили до полусмерти и теперь держат неизвестно где. Мне ничего не говорят, только нагло смеются в лицо. Милиция должна защищать свой народ, а не убивать его. В нашей конституции записано, что Украина – демократическая страна. Что же это за демократия такая, если людям за их собственное мнение ломают руки и ноги. Выпустите моего мужа!

– Это правда, – спросила ведущая программы, улыбаясь перед каждым следующим предложением, – что ваш муж крикнул милиционеру в следственном изоляторе «За вами бандиты, а за мной народ!»?

– Не знаю, – ответила жена и заплакала.

В программе также выступал участник той памятной демонстрации возле парламента, ветеран Афгана, которому снарядом оторвало правую ногу. Он сказал, что человек присоединился к демонстрации, случайно проходя мимо, что его раньше никто не знал и не видел, но поступок его достоин наивысшей награды и союз ветеранов будет бороться за его свободу до конца.

Возле следственного изолятора сразу после эфира собралась огромная толпа с портретом человека и плакатами «Свободу политзаключенным!». Пикет продолжался несколько недель, добровольцы прибывали из всех регионов Украины, устанавливали палатки или спали прямо под открытым небом. Даже резко ухудшившаяся погода не повлияла на их решительный настрой. Министр внутренних дел сразу же ушел в отставку, но люди не успокаивались, требуя отставки председателя правительства и президента. Зарубежная пресса писала: «В Украине новая революция». «Убийство случайного прохожего раскрыло украинскому обществу глаза».

Но человек все-таки не умер. Его так-сяк подлечили, залатали рваные раны, наложили, где было возможно, гипс и выпустили от греха подальше. Демонстранты встретили своего кумира овациями. Несли до автомобиля на руках. Вручили ему несколько почетных грамот и самодельный орден героя Украины. Пообещали не сдаваться и стоять до конца.

Человек, к сожалению, из-за травм мало что понимал и еще меньше слышал. Автомобиль подвез его к дому, несколько волонтеров помогли зайти в квартиру и пожелали скорейшего выздоровления.

Жены человека дома не было. Не было также и ее вещей. Только включенный телевизор грустно сообщал последние новости с поля боя. В кухне на столе лежало от руки написанное письмо.

«После того, что ты сделал, я больше не могу с тобой жить», – писала жена.

– А что я сделал? – рассердился человек. – Вышел покурить в коридор! Как найду – убью.

Не нашел.

Покажи мне свою Европу, и я скажу, кто ты

1

Мне 23 года. Я прожила их в Европе. Но так ни разу Европу и не видела.

Я знаю, где она начинается и кончается – эта невидимая Европа, я даже знаю, где ее центр, – в крошечном украинском местечке Рахов в Прикарпатье (во всяком случае, там установлен указательный знак «Центр Европы»). Но ни я, ни жители этого горного центральноевропейского Рахова никогда по-настоящему не поверим в свою европейскость. Потому что нам не повезло с самого начала. Нам не повезло с географией. Мы повернуты на Запад, но в спину нам дышит Восток. Восток снится нам в предутренних кошмарах, он определил нашу генетику на много лет вперед – и мы уже не помним о том поезде, который соединял Западную Украину с Венецией и Веной в начале XX столетия…

Я бывала в Рахове несколько раз, и я видела его жителей, которые наверняка гордятся своим указательным знаком «Центр Европы». Они сидели в вышитых сорочках на обочине дороги и ждали подводу с запряженным в нее конем – передвижной магазин, который привозил в Рахов все необходимое: водку, крысиный яд и карамельные конфетки для детей. Я спросила у двух бабушек, как мне выйти на Чорногорский хребет, а могла бы спросить – как пройти в Европу. И возможно, спроси я об этом, бабушки бы мне что-то и ответили. Жаль, не догадалась я так спросить.

Есть еще один центр – центр Азии, – и я там тоже успела побывать. Небольшое селение Усть-Кемь на берегу Енисея в Сибири. Там нет указательного знака «Центр Азии», и жителям Усть-Кеми нечем гордиться. Они живут в черных деревянных домах, замирая каждый раз в ожидании очередной сибирской зимы. У них тоже есть вышитые сорочки, но они их не носят, а держат в сундуках. Большинство жителей Усть-Кеми – из Западной Украины. Их выслали в Сибирь в далеком 1951 году, и некоторые из них, я уверена, еще помнят тот поезд: Западная Украина – Венеция – Вена. Потому что их память болезненно обострена. У них ровно столько Европы, сколько они помнят. Я спросила: «Почему вы здесь сидите? Границы открыты. Вас здесь никто не держит насильно. Почему вы не возвращаетесь в Украину?» «Мы не можем, – ответили они. – Нас там уже никто не ждет».

Мое понимание географии балансирует между этими двумя центрами – Азии и Европы. Я понимаю, насколько они антагонистичны. Взаимоисключающие. Чужие друг для друга. И Украине не повезло потому, что она находится как раз на границе между Азией и Европой – то есть нигде. Путь Украины – это постоянное бегство в Европу, хотя есть большая опасность, что «нас там уже никто не ждет».

С другой стороны, мои 23 года научили меня, что не стоит слишком доверять географии. География – это физика, а люди живут по метафизическим законам. Европа, хоть я ее, настоящую, никогда и не видела, принадлежит к категории философии. Для каждого она – набор императивных человеческих ценностей и привычек, а не мест и ландшафтов. Европа – это конкретные люди, которые ее создают; это конкретные жизнеописания и поступки. Потому что то, что в Европе ценится больше всего, – это свобода, а свобода зависит не только от меня, но и от многих других, которые либо захотят, либо не захотят предоставить мне эту свободу. Поэтому Европа – это взаимотерпимость разных мировоззрений и разных традиций, на пересечении которых и рождается свобода каждого.

Такова Европа, переданная мне по наследству. И мне не остается ничего другого, как только верить в нее. До тех пор, пока времена не изменятся, и я не увижу то, за что действительно ее полюблю.

2

Мои родители, мои деды и прадеды никогда не видели Европу. Они называли свою родину по-всякому, иногда нецензурно, но я никогда не слышала никаких нареканий по поводу того, что именно такая родина им досталась. Мой прадед матерился, когда в 33-м, ночью, его выгнали из собственной хаты, мой дед матерился, когда в 51-м колхоз забрал его любимый овин, моя баба плакала, когда в тот же год она выпустила из клеток 100 кроликов, чтоб их тоже не забрали. Кролики разбежались по всей околице, размножились и озверели. И возможно, именно они вскоре после этого загрызли председателя колхоза. Во всяком случае так считала моя баба, когда председателя колхоза нашли мертвым в лесу.

Мои родители всю жизнь работали на заводах и комбинатах, и, я думаю, у них просто не было времени увидеть Европу. К тому же они боялись, так как принадлежали к наинесчастнейшему украинскому поколению, которое было рождено и взращено на благо одной шестой части земли. Их гигантская держава была слишком велика, чтобы быть в состоянии ценить отдельно взятую человеческую жизнь. А отдельно взятая человеческая жизнь была чересчур мизерной, чтобы уважать себя и требовать уважения к себе. Родителям было за сорок, когда эта держава наконец перестала существовать. Мне было восемь. Я еще успела поносить на груди значок Ленина, но он не успел к ней прирасти. Единственное, за что я могу обижаться на Советский Союз, – это за то, что он сделал с моими родителями. Ну и за отсутствие жвачек.

Когда я была маленькой, то мир представляла себе так: есть Москва и есть Бразилия – все остальное вода. Москва – ибо там можно купить жевательные резинки с апельсиновым вкусом, а Бразилия – потому что в Бразилии живет рабыня Изаура, героиня единственного заграничного сериала, транслировавшегося по советскому телевидению. В то время я вечно была голодной, испытывая голод на все – на жвачки, на апельсины, на бананы, на мультики, на игрушки, на белые капроновые колготки. Первую жвачку я попробовала в 90-м. Она была очень ароматной. Ужасно хотелось ее съесть, что я и сделала. Потом я долго ждала своей внезапной смерти, потому что жвачка могла прилипнуть к стенкам желудка. А потом настали времена, когда все всё утратили и не было сил получить новое.

Мои родители продолжали работать на заводах и комбинатах, но заработную плату им уже не платили, и несколько лет у нас не было денег. Эти несколько лет папа пролежал на диване. С утра до вечера лежал он на диване и смотрел черно-белый телевизор. Он не мог сладить с этими новыми и дикими временами, против которых у него не было иммунитета. Папа был беспомощен и надломлен. Он имел два высших образования, знал, как строить корабли, умел чинить двадцатиметровые станки и не мог понять, почему теперь его профессия никому не нужна. Почему теперь вся страна стала сплошным вонючим базаром, где все продают и все покупают, где все ненавидят, все хотят тебя обмануть и провести, хотя бы – на разнице в цене. Тогда папа начал рассказывать мне про космос. Про звезды, про десятую планету, про жизнь на Марсе, про черную дыру. Космос для папы стал оправданием всего того, с чем он не справился здесь, на Земле. В космосе папе было лучше. В космосе была его Европа.

Мама решила стать успешным бизнесменом. Она справедливо считала, что надо шагать в ногу со временем и заниматься чем-нибудь в соответствии с его особенностями. Мама придумала изготовлять и продавать уксус. Мы устроили дома уксусную мини-фабрику. Мамина Европа, взращенная несколькими годами безденежья, означает достаток. Европа – это когда можешь купить себе все необходимое и немного больше. Теперь-то я думаю, что мама перепутала Европу с Америкой.

В «уксусном» производстве принимали участие все члены семьи. Мама неведомо где добывала уксусную кислоту. Отец разводил кислоту в соответствующих пропорциях и разливал в пол-литровые бутылки из-под пива. Моей задачей было вымыть приобретенные в пунктах приема стеклотары бутылки из-под пива и наклеить на них этикетки «Уксус столовый 9 %». За день я порой перемывала десять ящиков бутылок. В каждом ящике по двадцать штук. Всего – 200 бутылок. Не так уж и много, но это была для меня каторжная работа. От испарений уксусной кислоты портились зубы, в грязных бутылках я находила все что угодно – от лягушачьей икры величиной с человеческий глаз до маленьких дохлых мышей. А самое худшее было то, что бутылки приходилось мыть в ванне. В этой же ванне я потом купалась. То есть не купалась. Я предпочитала ходить грязной, чем купаться в собственной ванне после бутылок. Примерно тогда у меня сложилось первое представление о Европе. Европа – это гигиена.

Дед мой, у которого в 51-м отобрали овин, каждый раз, когда становилось небезопасно, прикидывался сумасшедшим. Таким образом он избегал ответственности. Во время войны его отправили на металлургический комбинат в глубокий тыл Советского Союза – в Челябинск. В Челябинске дед переплавлял на снаряды церковные колокола. Дедова Европа – это грандиозный комбинат, на котором все оружие мира переплавляют наоборот – на церковные колокола. Колоколов много, в каждой церкви и в каждой хате, они беспрерывно звонят, но мой дед закрывает уши руками, потому что после войны он больше не мог их слушать.

Мой папа в 18 лет ушел служить в армию и оказался за полярным кругом на севере России. На краю света, как он говорил, за границами всяческой цивилизации. Таким образом Советский Союз закалял своих граждан, но на самом деле – ломал. В армии папа видел северное сияние, северных оленей и полярную ночь, но не стал от этого счастливее. У папы был наилучший друг – грузин по национальности, – и вместе с ним папа видел белого медведя на расстоянии в один метр. Это случилось, когда они с грузином стояли на вахте. Вдруг послышался шорох на складе продуктовых припасов. Оба кинулись на склад. Здоровенный белый медведь выломал железную дверь склада и хозяйничал внутри, пытаясь когтями открыть консервы «Чукча-рыбак». Медведь был в метре от папы и его товарища. Так близко даже смерть не подходит. Папа от страха потерял сознание, а его товарищ от страха намочил штаны. Медведь даже внимания на них не обратил. Он понял, что открыть советские консервы когтями не удастся, и ушел обратно в снега. Утром солдаты хохотали над отцом, а еще больше над его товарищем, который намочил штаны. Папа опускал голову и молчал, а грузин так и не смог пережить позора. Через неделю он убежал в снега и больше не возвращался. Поэтому, очевидно, папа не верит в Европу на земле. Он убежден, что всякая человеческая организация построена на превосходстве сильного над слабым. Изменить это невозможно – только убежать, и, я подозреваю, теперь он жалеет, что тогда, в 18 лет, в армии, не поступил так же, как и его товарищ.

Для моей тетки Мирославы – сестры отца – Европой стала Сибирь.

Еще в советские времена Мирослава закончила журналистику в Киевском университете. Она была хорошим журналистом. Дважды ее обвиняли в «буржуазном национализме», потому что она слишком хорошо говорила на украинском и слишком мало боялась. Потом Мирослава написала статью про киевскую милицию. Я не читала эту статью, не знаю, о чем там шла речь. Но ее прочитал кто-то другой. Кто-то другой по секрету сказал, что лучше Мирославе уехать в Сибирь. Сказал, что там хорошо, что ей дадут место в общежитии и что в Сибири не хватает журналистов. Кроме того, уже тише, этот другой дал понять, что в ином случае Мирослава найдет свою маленькую дочку мертвой в мусорке под собственным окном. Мирослава обрезала свою длинную косу, за ночь в первый и последний раз выкурила пачку сигарет и отправилась на восток. Шесть тысяч километров на восток, в самое сердце России. Хоть, может быть, на самом деле это какой-то другой ее орган.

В Сибири Мирославе действительно предоставили комнату в общежитии и возможность быть журналистом. Но с той поры Мирослава в своих материалах больше никогда не касалась небезопасных тем. Она писала и продолжает писать оптимистические опусы про сибирских умельцев и про черные сибирские села, где дети играют в грязи со свиньями, а их родители пьют технический спирт и умирают в 30 лет. Мирослава поселилась совсем рядом с Краслагом – чуть ли не крупнейшим в Сибири концентрационным лагерем для политзаключенных. Именно в Краслаге при Сталине нашли свой конец сотни украинских писателей и вояк УПА. Ныне Мирослава дружит с бывшим директором Краслага и не считает Сибирь тюрьмой. Она смирилась с Сибирью, перестала говорить на украинском и стала агрессивным космополитом. Сибирь – это три Украины, говорит она. В Сибири не так уж и холодно и небо больше. Здесь растут кедры, все всех любят и нет национальной вражды. «Сибирь – это свобода, – говорит мне Мирослава, – а вы там в Украине носитесь со своей независимостью и не знаете, куда ее деть; проситесь в Европу, а она на вас начхала!» Я отвечаю, что нам не нужно никуда проситься, потому что мы тоже Европа, пусть пока только географически, а не ментально, но ничего, со временем все изменится, мы станем сильнее, мы не будем бояться, мы забудем свой комплекс младшего брата, и нас возьмут к себе на равных, ведь без нас тоже нельзя, без нас Европа неполноценна. Но иногда я не отвечаю Мирославе, потому что на самом деле не знаю, что такое Европа. Я не знаю, является ли Европа свободой. Я не знаю, хочу ли я свободы. А что хуже всего – я не верю, что свобода вообще возможна.

3

Вот такая, не виданная мною, сложенная из клочочков чужих представлений, Европа. Я представляю ее большой, разноцветной и счастливой. Такой, как Украина, но намного лучше. Туда Украине стоит сместиться, потому что быть между Востоком и Западом – означает нигде. Украине не хватило нескольких сот километров, Украине не повезло с географией, мне не повезло с географией, зато повезло с историями. Эти истории делают меня богатой, и без них Европа не окончательна. И когда я наконец пересеку западную границу, чтоб посмотреть на настоящую Европу, то буду очень бояться. Ведь может оказаться, что она иная или что ее вовсе нет. И тогда я стану очередной жертвой мифов и метафор, придуманных несчастливыми людьми.