Текст книги "«Лав – из» (сборник)"

Ваня молчит.

– Я не напрашиваюсь, Ваня, – неожиданно строгим тоном заявляет Ирма Ивановна. – Никогда не была второй и не собираюсь. Адью!

И очень медленно, покачивая бедрами, отходит в сторону.

Ваня последний раз оглядывается. Смотрит на часы. Половина девятого.

– Ирма! – кричит он. – Подожди. С тобой так трудно договориться! Какая-то ты непонятная!

– Женшчина должна быть за-га-дачная.

– Ирма…

– Ваня…

Они исчезают за углом, а Жанка наконец вытирает мокрое от слез лицо.

Ей хочется кричать: сука! ты все врешь!

Но ни звука с уст.

Жанка стягивает платье. Снова усаживается на подоконник и глубоко дышит. Только дышит.

Сумерки становятся густыми. Соседние дома тонут во тьме.

Она не плохая, думает Жанка, она просто любит его, иначе зачем бы ей быть такой подлой.

Гнев, что собирался внутри, растворяется в тихой печали.

Она любит его, думает Жанка. Пусть им будет лучше.

Над верхушками тополей поднимается бородатая голова Бога.

– Жанна, – торжественно говорит Бог, – ты заслужила Царство Небесное.

Жанка не удивляется. Она ощущает неимоверную легкость в теле.

– Ты заслужила Царство Небесное, – повторяет Бог, наверное для того, чтобы Жанка не успела его поблагодарить.

– Спасибо, Боже, – шепчет Жанка, – но…

Ее тело на глазах становится изящней, тоньше, меньше, совсем крошечным. На спине вырастают серовато-серебристые крылья – и вот гигантский ночной мотылек слетает с подоконника в небо, пролетает над двором, над мироновскими тополями, над мироновским вокзалом. Полет дается тяжело, потому что крылья слишком большие и слишком тонкие. Кто-нибудь может подумать, что это летучая мышь или даже сова, но уж никак не мотылек.

– Благодарю тебя, Боже, – шепчет Жанка уже откуда-то оттуда, – но я просила не Царства Небесного. Ты дал мне слишком много. Я просила всего лишь Его.

Canis lupus familiaris (Собака)

Эльвира Владимировна сидит в кабинете № 17. Чтобы найти этот кабинет, нужно подняться по деревянным ступенькам на второй этаж и пройти в конец темного коридора.

Эльвиру Владимировну все боятся, потому что она очень принципиальная. Так что в ее кабинет заходят обычно лишь те, кто с ней незнаком. Или по ошибке. Или из любопытства – чтобы своими глазами увидеть наипринципиальнейшую женщину на свете.

Внешне Эльвира Владимировна – обыкновенная, ничем не примечательная женщина, волосы обесцвечены пергидролем. Маленькое строгое лицо, не ведающее милосердия. Маленькие фиолетовые губки, сложенные бантиком – из тех бантиков, которые цепляют на похоронные венки. Ногти аккуратно выкрашены красным – цвета артериальной крови. Юбка – чуть ниже колен, в узкую элегантную полоску. Такой же полосатый элегантный пиджак. Минимум украшений. Иногда Эльвира Владимировна надевает очки – «ЧТОБЫ ЛУЧШЕ ТЕБЯ ВИДЕТЬ».

Ты приходишь к Эльвире Владимировне, допустим, в понедельник.

Понедельник – единственный приемный день.

Ты – уверенный в себе гражданин Украины. Дважды бывал за границей. Свободно владеешь разговорным английским. Знаешь, что чиновники существуют потому, что ты, выплачивая налоги, их кормишь. Короче, ты входишь в кабинет Эльвиры Владимировны со всей гордостью страны, которую через 20 лет, возможно, примут в ЕС.

Эльвира Владимировна сидит за столом. Она ничуть не удивлена твоим появлением. Она, можно сказать, тебя только и ждала.

Внимательно оглядывает вновь прибывшего с головы до ног и говорит:

– Подождите, пожалуйста, за дверью.

– Почему?! – негодующе удивляешься ты. – Почему я должен ждать за дверью?! У вас никого нет, вы не разговариваете по телефону, сейчас не обеденный перерыв… Почему мне нужно ждать за дверью??

Эльвира Владимировна не отвечает, а просто смотрит на тебя, и ты, хоть и продолжаешь негодовать, почему-то все равно выходишь за дверь и ждешь. Твое гражданское достоинство пошатнулось. Ты невольно утыкаешься в идиотские стенды, развешанные в коридоре, ты узнаешь, что АЛКОГОЛЬ + СИГАРЕТЫ = ПОЖАР, а СЕКС – ПРЕЗЕРВАТИВ = СПИД. Бессмысленно бормочешь себе под нос детскую считалку: «стоп-кали-ка-тошка-черная-кошка», но считалка не приносит успокоения.

«Да что же это такое?! – срываешься ты. – Сколько можно это терпеть?!»

Врываешься в кабинет № 17, разгоряченный и злой. Сейчас ты ей покажешь! Она на коленях станет просить о пощаде!

Эльвира Владимировна все так же сидит за столом. Она не удивлена. Она ждет тебя. Она знала, на что ты способен, и готова принять бой.

– Отвечайте! – начинаешь кричать ты. – Кто дал вам право держать меня за дверью?! Я пришел к вам, потому что у меня проблема, которую вы должны решить! И ваша работа – помочь мне, а не сидеть за столом и красить ногти в этот жуткий красный цвет! Вы должны улыбаться мне, щебетать вокруг меня, извиняться и… и… облизывать меня!

– Вы и вправду этого хотите? – спокойно и терпеливо спрашивает Эльвира Владимировна, а ты вдруг опять становишься крошечным-крошечным лягушонком в огромном болоте.

– Послушайте, – говоришь ты уже спокойнее, – я живу в доме тридцать дробь тринадцать по улице Фрунзе. За этот дом отвечаете вы. Ваш ЖЭК, хотел я сказать. И в нем, в этом доме, уже третий месяц не работает лифт. Моя квартира на девятом этаже. Уже три месяца я бегаю по ступенькам, как пятнадцатилетний мальчишка. 162 ступеньки. Немного, если по ним ходить день-другой. Но три месяца?! Почему вы ничего не сделали за три месяца?!

Эльвира Владимировна поднимается из-за стола и улыбается. Но как-то странно.

Ты уже не хочешь, чтоб она отвечала. Ты вообще жалеешь, что сюда пришел. Черт с ним, с лифтом. Ходил по ступенькам три месяца – походишь еще три. Тоже мне – социально активный нашелся! Пусть кто-нибудь другой жалуется.

– Что вы делали три месяца? – шепчешь ты и пятишься к открытой двери. – Что вы сделали за три месяца?

Эльвира Владимировна встает напротив тебя и говорит так, словно ее насмешливый тон вот-вот сменится рыданиями:

– А ты? – говорит она. – ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?!!

– Я? – Ты показываешь на себя пальцем, из последних сил надеясь, что в комнате есть кто-то еще. – Я?

– Да! Ты! Что ты сделал за эти три месяца, пока не работал лифт?

У тебя голова идет кругом. Ты хочешь спрятать голову в теплый торф. Ты хочешь, чтоб у тебя не было головы – только позвоночник. Что ты сделал? Ты не можешь ответить на этот вопрос. Все зависит от того, с какой стороны подойти, как посмотреть.

– О чем конкретно вы хотите знать? – бормочешь. – Что я сделал где? Вы про лифт?

Эльвира Владимировна молчит.

– Но я не должен был ремонтировать лифт… Это не в моей компетенции… Это не моя обязанность…

Молчание.

– Или вы про работу? Мою собственную работу? Или про мой дом, да? Что я сделал дома? Объясните, о чем вы!

Ты видишь, как на строгом сухом лице Эльвиры Владимировны появляется гигантская слеза. Слеза течет по впалой щеке и, согласно законам земного тяготения, вбирая в себя микроскопические песчинки жэковской пылюки, черной туши и дешевого тонального крема, падает на пол кабинета № 17. И ты вздрагиваешь. Ты хочешь дать деру отсюда, ты хочешь поскорее попасть на свой уютный девятый этаж, потому что с тебя уже хватит. Хватит. Ты не на Страшном суде. Ты не перед священником.

– Все мужчины – собаки, – говорит Эльвира Владимировна и возвращается за свой стол. – Пошел вон отсюда!

И ты уматываешь, едва сдерживаясь, чтобы не заскулить.

Мучаешься. Несколько дней не можешь найти себе места. Не спишь ночами. Нервничаешь.

И что же это она, сраная бюрократка, хотела сказать? Что она себе позволяет? Лифт не ремонтируют уже три месяца! 162 ступеньки утром и вечером. Вниз-вверх, вниз-вверх. А ты хоть и не ездишь на лифте, но платишь за него. Да-да. Каждый месяц по гривне с копейками. Тебе не жаль гривны с копейками. Просто из принципа. За что ты платишь? Как вьючный осел выдряпываешься каждый день по ступенькам да еще платишь ЖЭКу за это деньги? Такое может быть только здесь, в этой сраной стране, которую, возможно, через 20 лет возьмут в ЕС. Нужно кому-нибудь на нее пожаловаться, думаешь ты. Кому-нибудь, кто выше. Чиновники обычно любят, когда жалуются на их подчиненных. В этом суть иерархической пирамиды. Каждый ее член одновременно и начальник, и подчиненный. Хуже всего, наверное, тому, кто на самом-самом дне.

Ты несколько дней не выходишь из дома. Обдумываешь планы мести и по очереди их отвергаешь. Я ее побью, думаешь ты. Крашеная шавка. Приду и сразу без разговора зацежу ей в ее нахальную размалеванную физиономию.

Ты перекладываешь в шкафу джемпера и рубашки. Сортируешь носки. Чистишь туфли. Рассматриваешь себя в зеркало и кажешься себе мудрым и атлетичным. Ты человек, которому можно доверять. Которого уважают.

Что ты сделал? Много чего, отвечаешь сам себе. Всего и не перечислишь. Но дело не в этом. Какое она имеет право спрашивать?! Какое ее дело?! Исправность лифта и твоя личная жизнь – вещи несравнимые. Ты ее не спрашивал, ЧТО ОНА СДЕЛАЛА ВООБЩЕ? Ты спросил только, что она делала в последние три месяца, почему не нашла времени распорядиться, чтоб отремонтировали лифт. Только и всего.

Ты звонишь своим друзьям, предлагаешь пойти выпить по кружке разливного пива и посмотреть футбол, но все друзья в эти дни заняты. Может, на следующей неделе?

Допоздна крутишь программы телевизора, а потом засыпаешь под работающий телик где-то около пяти часов утра, когда на улице Фрунзе появляются первые автобусы.

Как со мной могло случиться такое? Как я до такого опустился? Может, это депрессия? Может, так и приходит депрессия?

В следующий понедельник ты идешь в ЖЭК. Старенькая уборщица на входе узнает тебя, бросает швабру и убегает в неизвестном направлении. Наверное, за подмогой. К Эльвире Владимировне дважды не приходят. Значит, быть беде.

Ты поднимаешься по деревянным ступенькам на второй этаж. Длинный темный коридор, на стенах стенды, которые не имеют срока давности.

АЛКОГОЛЬ – СИГАРЕТА = ПОЖАР, СМЫСЛ + ПРЕЗЕРВАТИВ = СНЕГ.

Кабинет № 17.

Ты прикладываешь ухо к двери, чтобы узнать, есть ли кто внутри. По ту сторону тишина. По ту сторону Эльвира Владимировна. Ты решительно сжимаешь кулаки и открываешь дверь.

– Мне подождать в коридоре? – спрашиваешь осторожно.

– Нет-нет, заходи, я не занята.

Эльвира Владимировна выглядит точнехонько так, как и неделю назад. Суровая и немилосердная. Губки похоронным бантиком. Ногти колера артериальной крови. Поднимается со стула, готова принять бой.

Ты торчишь в дверях, ничего не говоря. За неделю ты переменился. Осунулся. Похудел. Побледнел. Почернел. Одет небрежно. Брови нервно подергиваются.

– Знаете… я… мне…

– Тебе не нужен лифт, – вместо тебя договаривает Эльвира Владимировна.

– Да. Правильно. Я поэтому и пришел. Чтобы сказать, что на самом деле мне лифт не нужен. Знаете, ходить по ступенькам – хорошая спортивная зарядка. За последние три месяца я стал себя лучше чувствовать. Как будто помолодел. Пришел вас поблагодарить.

– Не за что. Присядь. Передохни.

Ты обессиленно падаешь на стул для посетителей и тяжело дышишь. На лбу выступает горячий липкий пот. Чувствуешь, что вот-вот сорвешься.

– Эльвира Владимировна, я… я… Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ! НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ!

– Ну, успокойся, – Эльвира Владимировна гладит тебя по волосам своей восковой ладошкой, а ты рыдаешь в ее элегантный полосатый пиджак. – Не переживай так сильно. Все будет хорошо. Ты голоден? На, подкрепись.

Непонятно откуда, может из кармана пиджака, Эльвира Владимировна достает сверток и протягивает тебе его содержимое.

Кусок жареного мяса. Сочного, еще теплого, ароматного.

Ты проглатываешь его целиком. Весь сразу. Облизываешься.

И позволяешь почесать себя за ухом.

Rattus norvegicus (Крыса)

1

Нет, это невозможно, убеждает себя Тамара Павловна, невозможно. Я живу на седьмом этаже нового кирпичного дома, седьмой этаж – для него слишком высоко. Он бы не смог. Ему не хватило бы смелости и наглости. Для таких, как он, и второй-то – чересчур. Как же он умудрился? Как ему только удалось? Однако все говорит за то, что он есть.

Тамара Павловна придирчиво осматривает свою кухню. Достает из шкафчиков посуду, обнюхивает каждую тарелку и кастрюльку, заглядывает в пакеты с крупами и макаронами.

И хуже всего, думает Тамара Павловна, я даже не знаю, что делать. Переставлять кастрюли и макароны – не выход. Тамара Павловна никогда раньше не попадала в такую ситуацию. Не оказывалась в непосредственной близости к нему. К Врагу.

Может, он еще и не один. Если так – я пропала, думает Тамара Павловна. Мне нужно бежать отсюда. Соберу минимум вещей, ну там паспорт, деньги, фотографии Софии Ротару – и уйду отсюда. Жить в одной квартире с врагом я не буду. У меня есть гордость. Я люблю чистоту и гигиену. Я просто помешана на чистоте. Посмотрите на мою квартиру: все сияет и благоухает. Никакой пыли. Все вещи на своих местах. Разложены ровненько и аккуратно, в соответствии с цветом и размером. А он (или они) все испортил. Ворвался в мое идеальное жилище и испаскудил его. Теперь я воняю. Да, я уже чувствую, как начинаю вонять. Никакая дезинфекция не спасет от этого ужасного гнилостного запаха.

Тамара Павловна пытается отодвинуть холодильник, но вдруг бросает его и садится на стул возле окна.

А что я сделаю, думает она, когда он выскочит оттуда, из-за холодильника? Я беззащитна перед ним. Он выскочит и первым делом кинется на меня. Раздерет когтями лицо. Выест глаза, откусит нос своими тоненькими и острыми, как бритва, зубками. Может, он только того и ждет, чтоб я отодвинула холодильник и выпустила его на свободу. Может, он не может пролезть под ним из-за своего толстого и длинного живота. Нет, отодвигать холодильник – это ошибка. Пусть сидит там, как в тюрьме, а я тем временем подумаю.

Тамара Павловна замечает, что вся дрожит от страха и отвращения. Ей так жалко себя. Ну почему это должно было случиться? Разве она заслужила такое? И почему вообще так бывает, что кто-то ни с того ни с сего влезает без разрешения в чье-то жилище и напрочь разрушает его уют, разрушает все, над чем человек работал многие годы, что создавал ценой великих усилий и стараний?

Ненавижу, думает Тамара Павловна. Как же сильно я ненавижу.

Она одевается, складывает в сумочку паспорт, деньги и фотографии Софии Ротару, плотно закрывает кухню, потом – на ключ – квартиру и выходит на улицу. У подъезда на лавочке, как всегда, сидит бабушка Алевтина. Отдыхает.

– Куда-то собрались, Тамарочка Ивановна? – спрашивает бабушка Алевтина. – Если в магазин, то купите мне, пожалуйста, сахар, деньги я отдам.

Тамара Павловна не выдерживает. Ей так тяжело. Она должна поделиться с кем-то своим горем. Плача, она обнимает бабушку Алевтину и говорит обреченно:

– Крыса выгнала меня из дома.

Бабушка Алевтина слыхала в своей жизни и не такое. Ее не смутишь и не испугаешь. Бесстрашная бабушка Алевтина просидела на лавочке у подъезда много лет и помогла множеству людей. Люди подсаживаются к ней, будто бы на минутку, передохнуть, а на самом деле – чтоб рассказать про свою беду и услышать в ответ мудрый совет.

Но дело Тамары Павловны – не из легких – понимает бабушка Алевтина.

Ты вернулся, думает она, ты пришел, чтобы мне отомстить.

– А откуда вы, Тамарочка Павловна, знаете, что это таки крыса? – сладеньким голоском, так, чтоб еще больше не переполошить, спрашивает бабушка Алевтина. – Вы ее видели? Крысы редко забегают в высокие кирпичные дома. Мыши могут, а крысы – навряд.

– Это крыса, нет – крыс, – отвечает, уточняя, Тамара Павловна и начинает рыдать еще сильнее. – Я знаю, это он. Я его слышу. Чувствую его запах! Слышу, как он подрывает паркет за холодильником и как довольно посапывает!

– Ну-ну, Тамарочка Павловна, я вам верю, – говорит бабушка Алевтина и поглаживает соседку по спине. – Крысу невозможно спутать с мышью, да. Раз вы говорите, что это крыс, – значит, крыс. Только он может посапывать за холодильником.

– И посапывает! – плачет Тамара Павловна. – И скребется так, что мурашки по телу бегают! А иногда храпит! Если бы вы слышали, как он храпит! Как… как…

– Как мужчина, – подсказывает бабушка Алевтина.

– Да, как мужчина, мужик!

Бабушка Алевтина сокрушенно покачивает головой, а ее руки незаметно для Тамары Павловны начинают нервно подрагивать.

Ты пришел, думает бабушка Алевтина. Через столько лет. Не поленился. Хотя был таким ужасно ленивым. Но я тебя не боюсь, твердит она про себя, мне не из-за чего тебя бояться. Я нисколько перед тобой не виновата, а наоборот – сделала то, что и должна была сделать.

– Как мне теперь быть?! – Тамара Павловна заламывает в истерике руки. – Я не могу туда вернуться! Я не смогу переступить порог собственной квартиры. Он там сидит. Притаился! Торжествует!

– Во-первых, – начинает бабушка Алевтина, – нужно успокоиться и перестать его бояться. Он как раз хочет, чтоб его боялись. Но на самом деле это всего лишь крыса. Грязная, гадкая, облезлая и вонючая, но небезобидная.

– Я знаю, что делать, – говорит Тамара Павловна, – купить крысиного яда! Он съест и умрет.

Какая она еще молодая и неопытная, думает бабушка Алевтина, глядя на сорокалетнюю Тамару Павловну. Наивная. Думает, с ним так легко разделаться.

– Так-то оно так, – размышляет бабушка Алевтина, – но он отраву не тронет, не станет ее есть.

– Почему? – удивляется Тамара Павловна. – Яд специальный, крысиный. Он ничего не заподозрит. Съест и сдохнет. Почему бы крысе не съесть специальную крысиную отраву?

– Потому что крысы хитрые.

Да, хитрые. Ты был хитрый, думает бабушка Алевтина, а я – хитрее. Я тебя обдурила. С тобой иначе было нельзя.

– Когда-то, – говорит бабушка Алевтина, – ко мне в квартиру тоже забежал крыс. Я боролась с ним четыре года.

– Четыре года?! – У Тамары Павловны голова идет кругом.

– Да, четыре года. У нас была такая игра. Кто кого обдурит. Кто окажется хитрее. И он проиграл.

Бабушка Алевтина с гордостью выпрямляет спину, будто и до сих пор с кем-то воюет.

– Вот что я вам, Тамарочка Павловна, скажу. Возвращайтесь к себе домой. В конце концов, это ваш дом, так поборитесь за него. Не бойтесь крыса. Живите с ним. Изучите его характер. Войдите к нему в доверие. А затем, когда он уже перестанет от вас прятаться, когда доверится вам и потеряет бдительность – тогда нанесите ему смертельный удар. В самый неожиданный момент. Исподтишка. В спину. Как и подобает настоящей женщине.

Представьте себе, что бабушка Алевтина не всегда была бабушкой. Когда-то, а это было очень давно, она была просто Алевтиной. Не красавицей, но и не уродиной. Не мудрой, но и не глупой. Не богатой, но и не бедной. И у нее был муж, с которым она прожила четыре года.

Они познакомились в техническом училище. Алевтина работала уборщицей, а он сторожем. Звали его Омельян. Толстый и неуклюжий, любил громко хохотать и отпускал сальные шутки.

Омельян смотрел на Алевтину как на миску, полную салата оливье, который нужно съесть, чтоб не испортился до завтра. Алевтина перепутала этот его голодный взгляд со страстью. Расписалась с ним и привела к себе домой, в квартирку из двух маленьких комнат.

Омельян сразу у нее прижился. Обложил квартиру своими вещами, которые ни к каким из ее вещей не подходили. Заполонил комнаты своим неприятным запахом, очень напоминающим запах гнилой картошки. Беспрерывно с чем-то возился, в чем-то копошился, таскал на балкон с улицы разный хлам приговаривая: никогда не знаешь, что тебе может пригодиться.

Он не чистил утром зубы и вообще их никогда не чистил. Не мыл свою густую рыжую шевелюру, не стриг волоски, что росли у него из ушей и носа, а на мизинце правой руки отрастил длинный, как у женщины, ноготь, который использовал как открывашку для баночных консервов.

Омельян непрерывно курил в квартире и сбрасывал пепел в любимые Алевтинины вазы. Его постельное белье всегда было аж черное, а носки воняли канализацией.

Но наихудшее происходило ночью. У Омельяна была привычка ночью есть. Алевтина засыпала, а он брел на кухню и пожирал все подряд. Сладкое, соленое, кислое, горькое, холодное, сырое, жареное, тушеное, маринованное, несъедобное. Сало с мандаринами, мясо с мороженым, вермишель с карамельками, сосиски со сливовым повидлом, кильку вместе с алюминиевыми ложками.

– Какая разница, что с чем есть, – говорил он, – в животе все равно все перемешивается.

После себя Омельян оставлял на кухне горы грязной посуды, кучи перьев, костей и крошек, пустые банки-склянки, бутылки, стаканы, яичную скорлупу на полу и масляные плямы на подоконнике. Его глаза после ночных трапез становились маленькими и красными, сытыми и довольными. Глаза крысы, которой хорошо живется. Алевтина узнала эти глаза. Она поняла, что пропала и пропадет еще больше, если не будет бороться. Привела домой крыса, так теперь должна с ним бороться. Либо он, либо она.

– Даже не думай, – предупредил Омельян Алевтину. – Я не такой дурак. Ты от меня не сможешь отделаться. Я хитрый.

Тамара Павловна возвращается к себе домой и быстро включает везде свет. На первый взгляд – ничего не изменилось. Все так, как и было. Но это только на первый взгляд. Он здесь ходил, думает Тамара Павловна. Он всюду побывал. И на моей кровати наверняка полежал. И в ванной. И на столе все обнюхал. Всюду оставил свой гадкий гнилостный запах.

Но действительно, почему я должна отдавать ему свою квартиру? Квартира моя, и в ней останусь я, а не он.

Тамара Павловна включает телевизор, чтобы не так сильно бояться. Но она знает, что там – в кухне за холодильником – притаился ее враг. Сопит. Ждет подходящего момента, чтобы напасть.

– Крысик! – вдруг заводит Тамара Павловна. – Не бойся меня. Я ничего плохого тебе не сделаю. Наоборот, накормлю тебя. Что ты любишь? Хлеб? Или колбаску? Или, может, и то и другое?

По ту сторону холодильника тишина. Сопеть тоже перестало.

Тамара Павловна отрезает кусочек от белого батона и кидает его за холодильник.

– Или, может, намазать батон маслом? – Тамара Павловна никогда не догадывалась, что способна на такие нежные интонации. – А воды? Тебя, наверное, мучает жажда? Хочешь питеньки? Воды? Молока? Пива? У меня есть для тебя пиво. Ты любишь пиво, правда?

Игра выглядела так:

– Любимый, – щебетала Алевтина, – я даже и не думала ни о чем таком!

Омельян недоверчиво щурил свои маленькие красные глазки.

– Я не хочу от тебя отделываться! Я хочу состариться с тобой и умереть на одной подушке! Вот чего я хочу.

Омельян говорил:

– Ну-ну, так я тебе взял и поверил.

Но ему было приятно. Омельян видел, что Алевтина боится, а большего от своей жены он и не требовал. Страх и любовь – это одно и то же. По крайней мере так думал Омельян, и в чем-то он был прав.

Он стал очень осторожным. Еду покупал и готовил себе сам. Никогда не поворачивался к Алевтине спиной. Никогда не оставлял ее одну надолго, очевидно, для того, чтоб не дать время детально спланировать нападение. Алевтина улыбалась и неизменно называла Омельяна «любимым». Расспрашивала, как идут дела на работе и не болит ли у него сегодня живот.

– Не болит, ничуть не болит, – торжествующе отвечал Омельян, поглаживая себя по столитровому животу, – и, знаешь, Алюся, у меня никогда не болит живот. Он у меня железный.

Однажды с Омельяном случилось несчастье. В его смену обокрали техническое училище. Вынесли из лабораторного кабинета демонстрационный станок. Омельян мог поклясться, что не спал в ту ночь ни секунды. Потому что он такой – очень ответственный. Он безупречно сторожил свое училище. Он любил его. Он даже по собственной инициативе выморил в училище всех тараканов. И тут такой прокол. Почти невероятный. Вынесли станок, не сломав ни единого замка, не повредив ни окна, ни двери.

Омельян пришел домой как побитый пес. Алевтина встретила его с распростертыми объятиями.

– Любимый, как дела на работе?

– Плохо, – ответил Омельян. – Ночью украли станок. Мне – выговор, стоимость станка вычтут из зарплаты.

– Бедняжечка!

Алевтина целовала мужа в голову и в живот, прижималась к нему, мурлыкала и ластилась, как настоящая породистая кошка.

– Ляг, отдохни, – подпевала Алевтина, – тебе нужно отдохнуть, любимый. У тебя стресс.

И правда, думал Омельян, мне нужно отдохнуть, у меня стресс. И лег. Укрылся пледом почти с головой, так что виднелись только его узенькие красные глазки. И не спал. Он боялся в этот тяжелый для себя момент утратить бдительность.

К вечеру у Омельяна поднялась температура. Он постанывал под одеялом, а Алевтина неизменно сидела рядом и ласково приговаривала:

– Бедняжечка мой! Не думай ты об этом станке! Все будет хорошо! Тебе нужно отдохнуть. Доверься мне.

– Я хитрый, – повторял в лихорадке Омельян, – я очень хитрый! Что случилось с моей хитростью?

Тамара Павловна намазывает хлеб маслом, кладет сверху кружок ливерной колбасы и бросает за холодильник. По ту сторону – хруст и довольное урчание.

Он ест, радуется Тамара Павловна, он доверяет мне.

Прошел месяц с тех пор, как Тамара Павловна решила с ним бороться.

– Дорогой мой крысик, – говорит она перед тем, как лечь спать. – Не грусти без меня. Займись чем-нибудь, развлекись. Вся моя квартира в твоем распоряжении. Бегай сколько хочешь. Не бойся. Я ничего плохого тебе не сделаю. Но и ты имей совесть. Не прыгай ночью по моей кровати.

Иногда среди ночи Тамара Павловна подскакивает на постели, потому что ей кажется, что он только что был здесь, прямо под одеялом, совсем близко. Она в панике включает ночник и вглядывается в темную комнату. В каждый угол, в каждый закоулок. Нигде ничего. Тишина.

– А знаешь, – говорит Тамара Павловна, начищая и без того чистый чайник, – мне как-то даже веселее с тобой, крысик. Раньше мне было так одиноко, не с кем и слова молвить. А теперь видишь – говорю без остановки. Все тебе рассказываю. Тарахчу, словно какая-то базарная баба. Ты уж прости меня. Хочешь колбаски? Я купила палку «Московской». Такая хорошая, жирная.

Омельян никогда не забудет этот поцелуй. Алевтина никогда еще так не целовала его. С такой страстью.

Она наклонилась над ним, мокрым от пота, изможденным, несчастным, – и поцеловала в губы. У Омельяна аж в голове затуманилось. Стало тихо, уютно и блаженно. Стало совсем не страшно.

– Алевтина, – прохрипел он, – скажи мне. Скажи правду. Ты любишь меня?

Алевтина преданно глядела Омельяну прямо в глаза. Тридцать секунд, минута, две. Омельян ждал, и это ожидание было для него наиневыносимейшим в жизни. Он хотел, чтоб она ответила «да». В то длинное, бесконечное мгновение Омельян отдал бы всю свою мелкую крысиную душу, только бы она сказала «да».

– Я люблю тебя, – ответила наконец Алевтина.

И Омельян просиял. Мир вокруг него захлебнулся от счастья.

– Я знал это, – сказал Омельян. – А теперь, Алевтина, принеси мне что-нибудь поесть.

Тамара Павловна вскакивает на своей белоснежной постели с отчаянным криком, но на этот раз совсем по другой причине. Крыс здесь ни при чем. Ей приснился кошмар. Ей приснилась София Ротару.

– Крысик! Милый! – кричит она. – Мне так худо сейчас! Мне приснился такой страшный сон!

Тамара Павловна любит Софию Ротару. Смотрит по телевизору каждый ее концерт. Вычитывает из газет мельчайшие подробности ее жизни. И Тамаре Павловне кажется – нет, она уверена, что София Ротару об этом знает. Наверняка она ощущает в себе такую же точно любовь. Ну посудите сами! Каждый раз, во время своего концерта по телевизору, София Ротару смотрит прямо на Тамару Павловну. Тамара Павловна даже экспериментировала. Отходила от телевизора в сторону, и София Ротару вела глазами за ней. Она поет только для Тамары Павловны. Она ее тоже любит. Тамара Павловна в этом не сомневается.

– И вот, – голосит Тамара Павловна среди ночи, – мне приснилось, что я в зале, на ее концерте. Насобирала денег на билет, купила большой букет красных роз и жду. София Ротару на сцене, поет как всегда пречудесно и смотрит только на меня. Я сразу это замечаю. Я улыбаюсь ей, а она улыбается мне в ответ. Я счастлива, мои предположения подтвердились. София Ротару знает обо мне, она ждала, когда же я приду на ее концерт, подарю ей букет роз, заговорю с ней. Она тоже меня любит. И это естественно, крысик, любовь за любовь – так в этом мире и должно быть. Концерт заканчивается, Софии Ротару дарят охапки цветов, я не успеваю. Жду, когда толпа разойдется. Хочу побыть с ней наедине. Наконец остаемся только я и она. Пустой зал. Только я и она. Я счастлива – она тоже. Протягиваю ей свой букет. София Ротару благодарит. Я говорю: я пришла. А София Ротару: очень вам благодарна, приходите еще. Я ничего не понимаю. Думаю, наверное, она стесняется сделать первый шаг. Я ловлю ее за руку, ловлю ее взгляд и говорю: это я, ты узнаешь меня? София Ротару вырывает руку, отталкивает меня, хочет уйти. Думаю, наверное, боится. Говорю: не бойся меня, это я, ведь ты ждала меня, правда? И тут, милый крысик, происходит что-то страшное. Кошмарное. Двое здоровенных парней хватают меня под мышки и тащат к выходу. Я кричу, умоляю, пытаюсь вырваться, но они непоколебимы, как груды камней. Я кричу: София, Софийка, куда же ты? Не отталкивай меня! Это я! Я тебя люблю! А она стоит на сцене и молчит. Холодно наблюдает за тем, как меня, словно шкодливого пса, выбрасывают на улицу. Выбрасывают. Прямо в лужу. Я болтаюсь там, слезы жалости смешиваются с грязью, и я понимаю, что осталась такой одинокой, крысик, если б ты только мог это понять. Какой одинокой я осталась!

Тело Тамары Павловны вздрагивает от тяжких рыданий.

Вдруг в темноте ее спальни вспыхивают два красных огонька. Огоньки приближаются. Они уже совсем близко.

– Крысик, это ты?

На постели Тамары Павловны мелкие, но уверенные шажки.

– Мой маленький, ты пришел пожалеть меня?

Тамара Павловна перестает плакать. Вот он – этот ответственный момент. Прямо возле ее лица, напротив, рыжая мордочка ее врага. Тамара Павловна гладит его по спине, а он лижет ей руку. Одно невинное движение, одно малейшее усилие – и Тамара Павловна снова станет свободной, тонкая шейка хрустнет – и все. Вот он – этот ответственный момент.

Алевтина подает Омельяну огромную тарелку жареной картошки. Любимая его еда. Над тарелкой поднимается пар, картошка еще горячая, только что со сковородки, с луком и перчиком. Омельян ставит тарелку перед собой и с аппетитом вдыхает душистый аромат.

Алевтина все время рядом, словно солдат во время ответственной военной операции. Она немного бледна, но Омельян этого не замечает.

– Алевтинка, спасибо тебе, – говорит Омельян, – картошка так хорошо поджарена, с обеих сторон, как я люблю.

– На здоровье, любимый, – отвечает Алевтина.

Омельян уминает картошку, а Алевтина с довольным видом за этим наблюдает.

– Ешь, мой любимый, ешь, – говорит она, – только жуй как следует, не глотай целиком.

Омельян жует. Он целиком не глотает.

Как хорошо, думает он, как все быстро может измениться к лучшему. Еще сегодня утром Омельян был уверен, что его жизнь кончена, но сейчас он опять счастлив. Алевтина любит его, он любит ее и любит поесть. И вот у него появилось и то и другое. И любовь, и еда. И не нужно быть осторожным. Война закончена. Они вместе состарятся и умрут на одной подушке.