Текст книги "Дело о таинственном наследстве"

Татьяна Молчанова
Дело о таинственном наследстве

© Татьяна Молчанова, текст, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Глава первая
Наташа и ее соседи. Знакомство с Ольгой, графом, Феофаной Ивановной и Антоном Ивановичем

«Ку-ка! – страстно закричал петух и, поперхнувшись, сипло закончил: – Ре-ку!» – насмешив всех куриц в округе. «Ку-ка-ре-ку!» – отчаянно вскричал он еще раз, и утро в доме Красковых началось.

Зевая и помаргивая на восходящее солнце, мужик тащил через двор на кухню полные ведра воды. Солнце перепрыгивало на ее рябящей поверхности в такт его сонным еще шагам, и дробилось яркими бликами. Маленькая трясогузка смешно прыгала вслед за мужиком, кланяясь и дрожа хвостиком, как будто приветствовала всех встречных букашек-таракашек, желая им доброго утра.

Наталья, сладко потянувшись, открыла глаза и улыбнулась солнышку, осторожно присевшему теплым пятном на край подушки. Высунув из-под одеяла ноги, она с удовольствием пошевелила отменно розовыми пальчиками, вспоминая приснившееся. Во сне подруга Ольга, дочка помещицы Затеевой, шила ей бальное платье из куриных перьев. Причем выбирала те, которые при куриной жизни были заляпаны зеленой краской, отмечая принадлежность к хозяйству помещицы.

«Шила-шила, да не дошила!» – разминка для пальцев привела Наташу во вполне бодрое настроение и, соскочив с кровати, она пошла умываться.

Князь Николай Никитич Красков, в уютном персидского темно-синего шелка халате, стоял в столовой у окна, допивая вторую чашку кофе.

«Mon ami Николаша», как раньше ласково звали его друзья, любя его за неизменно хорошее настроение и умение располагать к себе. Офицер, которому прочили большое будущее, что по военной, что по государственной линии, в точности после покушения на царя-батюшку Александра II взял и подал в отставку. Горячо любимая жена Машенька, юная, воздушная Машенька, такая веселая, преданная, нежная… Простыла, выпив на балу холодного лимонаду, и скончалась в неделю. Убитый горем Николай Никитич выжил, благодаря маленькой Наташе, засыпавшей только с папиным пальцем, зажатым в своем кулачке. Распрощавшись с карьерой и городскими друзьями, Николай Никитич уехал с Наташей в Псковскую губернию, в родовое имение Маврюшино. Именно здесь, по его мнению, великолепно сочетались провинциальное спокойствие и здоровый воздух с возможностью нанять хороших гувернеров, иметь образованных соседей, делать вылазки в столицу и регулярно получать свежие газеты. Здесь он переживал свое горе от потери Машеньки, надеясь, что время и целительница-природа растворят его печаль.

Князь не потерял еще офицерской осанки, хотя лицо его было уже полно и намечалась легкая отдышка. Он с некоей тревогой следил за действиями садовника, который, заслонив широким туловищем карликовое грушевое дерево, усердно шевелил локтями. Эти движения вселяли в князя весьма обоснованное беспокойство касательно того, что садовник таки решил придать нежному дереву конусообразную форму, что Николай Никитич считал совершенно невозможным. Его обычно мягкое лицо хмурилось, придавая ему выражение упрямства и легкой тени страдания. Это сочетание всегда проявлялось, когда князь искренне о чем-то беспокоился, и впервые возникло в день, когда он узнал о болезни жены.

– Папочка, ты опять хочешь Никанора поймать?

Князь вздрогнул от неожиданности, но тут же и успокоился, поняв, что это Наташа. Лицо его стало ласково.

– Полуночничала, Наташенька? – улыбнулся он, с удовольствием наблюдая, как Наталья, подошедши к накрытому для завтрака столу, аккуратно наливает чай в золотистую фарфоровую чашку, как тонкая белая струйка сливок ныряет в ее середину и поднимает со дна молочный туман.

Наташа… «Наталья-разбойница» – так обычно называл ее, посмеиваясь, отец…

Видимо, и родилась уже такой. Николай Никитич, однажды забравшись в генеалогические дебри, с ужасом и гордостью насчитал аж целых четырех родственников, в разные времена считавшихся отчаянными авантюристами. Нервы и тела мирных жителей предки Красковых умудрились попортить чуть ли не на всех континентах. Особую задумчивость князя вызвала личность некоего Натана Мириане, крещенного Николай Миронычем. Пару столетий назад он раздружился с Первопрестольной за проделки с изготовлением некоего эликсира для мужей. Он якобы в разы увеличивал мужскую силу. Эликсир, как выяснилось впоследствии, содержал дождевую воду, деревянную труху, настойку рябины и на редкость вонючую выжимку из кавказской ромашки, остатками которой Натан радостно травил тараканов у себя в доме. Недружественно настроенные мужчины, щедро заплатившие за эликсир и получившие весьма своеобразный эффект от проглоченного снадобья, который сильно отличался от обещанного Натаном (рябина и ромашка имеют свойства сильно послаблять желудок), выдворили лекаря из России на все четыре стороны. Последующей биографии родственника хватило бы на несколько десяток жизней: пират в Испании, искатель философского камня в Париже, дипломат в Германии и, наконец, узник Тауэра, закончивший свою жизнь на виселице с ухмылкой и загадочной фразой: «Да, пожил… вот королеву только…»

Так что, глядя на подрастающую Наташу, отец улыбался и думал: «Такое наследие все няньки и гувернеры мира не изменят!»

Первый раз натановские гены проявились еще в Наташином младенчестве. Девочка, оставленная нянькой одна, раскачала кроватку и вывалилась из нее. В несколько минут освоив передвижение по полу на четвереньках, она подобралась к мирно дремавшей в солнечном пятне кошке и прокричала ей в ухо восторженный «наташинский» боевой клич. Ну просто завизжала во всю силу своих маленьких легких. Ошалевшее от ужаса животное с тех пор пробиралось по дому, плотно прижимаясь к стенам и шарахаясь от всех громких звуков. Наташа же, испытав от проделанного величайший восторг, под боевые завывания была названа отцом «Наталья-разбойница».

С того случая она «радовала» окружающих своими проделками чуть ли не каждую неделю. Это были и «игры в прятки», когда весь дом под грозные крики отца, сбиваясь c ног, искал Наташу, а она тихонько сидела себе в каком-нибудь чуланчике и изучала паутинку или пряталась под крыльцом, пытаясь угадать, чьи это ноги спешат по ступенькам. Были и нападения на животных, насекомых, няню и даже на помещицу Князеву, часто приезжавшую к отцу на чай.

Девочка вела столь активную жизнь, что в конечном счете с разбойницей и ее проделками смирились все, тем более что обдуманного, настоящего, зла в них не было.

Любовь и забота окружающих, великолепное образование, отсутствие плохих жизненных событий, свобода поступков, мыслей, желаний воспитали энергичную, интересную личность. Рассуждения Наташи иногда поражали своей взрослой логикой. Развитое чувственное, интуитивное понимание окружающего дарило ей глубокие душевные переживания, выливающиеся в некий романтизм, но без пошлости. Она была добра, отзывчива, иногда немного резка и любопытна ко всем проявлениям жизни.

– Возьми, Наташенька, кулебяку, она нынче у Клавдии на редкость хороша.

– Спасибо, папочка, – кивнула Наташа, нагружая тарелку кулебякой, сыром и фруктами. – Поздно почивала, да. Не могла оторваться от Ольгиной книги, все ждала, что вот-вот там что-то интересное произойдет.

– Ты бы ни у Ольги книжки брала, а сама ей давала! – посоветовал Николай Никитич. – Вон, какую библиотеку уже собрала. Раз французов Оля так почитает, ну приобщи ее к Руссо, что ли, ежели еще не читала. Что вы там, барышни, из него любите? «Новая Элоиза»? Помнится, тебе понравилось… А уж через Юлию эту Элоизу и к его «Рассуждениям» перейти можно, все чтение полезное, нежели просто романами баловаться.

– Нет, «Рассуждения» Оленьке не подойдут. Серьезно слишком, – ответила Наташа, хрустя печеньем, – она и по романам толком ничего из прочитанного сказать не умеет. Или плачет, или умиляется. Над «Евгением Онегиным» три дня проплакала, говорит, Татьяну очень жалко, что «Она другому отдана и будет век ему верна!» А я спрашиваю: «Оленька, так почему тебе Татьяну жалко? Потому что она другому отдана? Или потому, что век ему верна будет?» Ведь разные же вещи, да, папочка? А она меня безнравственной обозвала и дальше плакать отправилась. А в чем же безнравственность, позвольте? Это вот за нелюбимого идти безнравственно, полагаю… А?

Но князь половину пылкого и, надо сказать, весьма вольного монолога прослушал, вернувшись к наблюдению за волнительными действиями садовника.

– Вот шельмец! – вырвалось у него, и он со всей быстротой, на которую был способен, поспешил из столовой.

Наташа выглянула в окно: Никанор гордо стоял около груши, принявшей форму строгого конуса. Деревце выглядело слегка голым и оттого страшно смущенным.

– Папочка, – высунулась в окно Наташа, стремясь привлечь внимание князя до начала головомойки, несомненно грозившей Никанору. – Я сегодня к Ольге, к вечеру вернусь.

– Да, да! – на ходу прокричал Николай Никитич. – Только к ужину воротись, гости будут. Граф Орлов с тетушкой представляться приедет.

– Так он недели три у тетушки гостит, что же это только сейчас к нам собрался?

– Разрывают графа на части: из столицы, молод, интересен, образован. Софи Зюм вон чуть ли не каждый вечер его к себе ангажирует!

Махнув Наташе рукой, князь медленно развернулся к Никанору, чья поза из гордой стала вдруг вызывающей и подобострастной одновременно.

Наталья поморщилась при упоминании имени Софи. Не любила она ее. А для Наташи нелюбовь к чему-то или к кому-то была чувством почти невозможным. Наташа очень ценила в людях естественность, ее душа откликалась на простое и искреннее общение. А Софи, с ее высокомерием, холодностью, вечной затянутостью в модные одежды и безупречной речью, была не очень ей понятна и приятна. Да и репутация…

* * *

Августовский день лился зрелым золотом солнца. Ни листочка, ни травинки не колыхалось в безветренной тишине. Звук колес маленькой Наташиной двуколки и цоканье копыт игреневой лошадки создавали звонкий ритмичный мотив, на который Наташа, едущая к дому Затеевой, напевала тут же сочиняемую песенку.

Зеленые Наташины глаза играли в солнечном свете: то темнели глубиной мелькавших в голове мыслей, то вспыхивали лукавым, озорным огоньком. Маленькие ямочки на щеках говорили о том, что все на самом деле не так серьезно, как иногда может показаться их хозяйке, а чуть крупноватый рот был будто бы и детским еще, но, вот – тень падает по-другому, и сложившаяся красота его пленяла воображение уже не одного молодого человека. У Наташи были замечательно густые, почти черные вьющиеся волосы, придававшие еще большую выразительность чертам чуть загорелого ее лица.

Ольга лежала в гамаке в саду, бездумно уставившись куда-то в кроны деревьев.

Девушка, больше похожая на барышню начала девятнадцатого века, а не его окончания, отличалась милой наивностью, трепетностью и добротой, иногда доходившей до самоотречения. Суждения поверхностны, желания мгновенны, ярки и непродолжительны и всегдашняя готовность верить во все, что бы ей ни говорилось…

Бело-розовое, как нежный французский зефир, лицо выражало восторг и удивление. Удивлялись кругловатые, в белых пушистых ресницах Ольгины голубые глаза. Восторгался – чуть курносый нос, который летом, несмотря на все предосторожности, покрывался крупными веселыми веснушками. Ольга жила мечтами о пышноусом принце, который когда-нибудь обязательно явится к маман и попросит руки, сердца и ее курносого носа…

Завидев Наталью, она спрыгнула на землю, да так неловко, что юбки задрались, обнаружив панталоны такого отчаянно розового цвета, что вызвали у Наташи страдальческую усмешку. Ну какого разумного отношения к жизни можно ожидать от 18-летней девушки, носящей такого цвета панталоны! Ольга, наскоро оправив платье, кинулась к подруге.

– Наташенька, как хорошо, что ты пришла! Я тут одна, поговорить не с кем. А сказать-то есть столько всего о… – и засмущалась. – Про… – попробовала она снова и опять замолкла…

Наташа улыбнулась:

– Про что, Оленька?

Ольга сильно покраснела. Щеки ее, и лоб, и даже подбородок залились нежным розовым цветом, что, однако, совершенно девушку не портило. Напротив, в сочетании с ярко-рыжими волосами и такого же цвета крупными веснушками, ползущими вверх к впечатлительным синим глазам, она стала похожа на наивную смешливую мадонну.

– Наташа, а что ты знаешь про графа Орлова, – наконец выговорила Ольга, – ну того, который к Феофане приехал? Я на днях его у Софи встретила, а вчера он нам визит краткий отдал. Я, как взглянула на него, так и вздоха сделать не смогла. Ну Байрон, вылитый Байрон! Наташенька, как хорош, как красив, какие манеры! Он вчера тетушке сказал, что не видел таких приятных людей, как у нас здесь, во всех столицах Европы. На меня глядя, сказал. А я, дура, лепетала что-то. Уже даже не помню что. А сейчас лежу и думаю, что ничего о нем и не знаю. Он про себя почти не говорит, все нас расспрашивает. Ему даже урожаи наши интересны и сколько грамотных у нас. Ох, Наташенька, глаза у него синие-синие и печальные такие, а фигура – как у Аполлона!

Протараторив все это на одном дыхании, Ольга замерла и с надеждой взглянула на подругу.

Наташа только вздохнула – Аполлоном Ольга считала любого мужчину, посетившего их дом.

Не дождавшись ответа от подруги, Ольга потупила глаза и прошептала:

– Наташенька, я, верно, влюбилась!

Та только покачала головой:

– Граф Александр Орлов сирота, имеет чуть ли не единственную родственницу – тетушку Феофану Ивановну Ровчинскую. Обучался в Павловском училище, Николаевской академии, брал курсы в университетах то ли Англии, то ли Германии, проявил отменную способность к языкам. Выполнял особые поручения в Царстве Польском, принимал участие в экспедиции французских войск в Сахару, нес дипломатическую миссию в нашей с Турцией войне. В общем, всего не упомню, что папенька рассказывал, но жизнь у него действительно, должно быть, интересная…

Наташа замолчала. Перед ее взором пронеслись картинки католических храмов, она услышала ржание верного, усталого от боя коня, почувствовала жар пустыни, заглянула в полные злобы глаза отчаянного турка… И вздохнула. Да, такая романтическая биография, скорее всего, не одной барышне голову вскружила… Странно, что Орлов до сих пор холост.

Оля, судя по тому, что воздуха, набранного перед Наташиным описанием, так и не выдохнула, была готова вот-вот упасть в обморок, посему Наташа поспешила закончить:

– Теперь вот Орлов, по словам папеньки, ожидает очередного перевода… К тетушке отдохнуть приехал. Имеет дом в Москве, отцовское имение… не помню где. В столице считается одним из лучших женихов. Говорят, что скромен и приятен в общении… – Наташа наморщила лоб. – 32 года ему. Все, Оленька, дыши.

Ольга слушала Наташу, сложа руки на сердце и полузакрыв глаза, как будто сам Моцарт исполнял перед ней «Волшебную флейту». Наташе стало скучно и досадливо за Олино состояние. Опять будет ночами не спать, одеваться в яркие, совершенно не шедшие ей платья и мечтать, скорее всего, о невозможном, хотя…

– Оля, а усы у него пышные? – полюбопытствовала Наташа и рассмеялась, ее вопрос наконец-то заставил Ольгу вернуться на землю. – Граф к нам сегодня с визитом собрался. И еще, Оленька, папенька сказывал, что его Софи уже так привечает, наверняка в нем новую жертву почувствовала. А ей сопротивляться трудно…

Ольга замахала на Наташу руками:

– Ну что ты, Наташенька! Знаю, злословят на его счет, но это те, кому такой блестящий кавалер поклонные еще не отдал. А я сердцем чувствую, никакая Зюм ему не нужна. Он хороший.

Наташа вздохнула и потянула подругу за рукав шелкового платья.

– Ладно, Оленька, пошли лучше на пруд гулять, а я сегодня с графом познакомлюсь, и сразу все станет понятно – хороший он, плохой, пышноусый или не очень, и все тебе потом расскажу, хорошо?

Ольга кивнула, соглашаясь. Мнению подруги о людях она доверяла безоговорочно. Наталья действительно имела редкое, как это говорится, чутье на людей. Она с первых моментов знакомства могла описать человека со всем его характером, привычками и взглядами на жизнь. Лучший папин друг – тайный советник очень ценил эту ее способность. Иногда он подолгу шептался с Наташей, рассказывая о своих былых подвигах или о нынешних подозрительных, по его мнению, случаях, внимательно прислушиваясь к мнению собеседницы. «Эх, надо было твоей дочери мужчиной родиться, какая польза Отечеству была бы!» – не раз говаривал он ее отцу.

* * *

«Уж лето осенью дышало… Ла-ла, бурум, бурум, ла-ла… на вечер в гости приглашала… она…»

– Граф, пожалуйте к обеду! – смущаясь, пролепетала бесшумно возникшая тетушкина горничная и тут же исчезла.

Граф, улыбнувшись уголком рта, продолжая бормотать-напевать, вышел из комнаты.

Самым интересным в лице Орлова были глаза – большие, умные, темно-синего цвета, с легкой смешинкой в глубине, которая тотчас всплывала на поверхность, когда граф улыбался. Они были очень выразительны. Это редкость, когда человек, не произнося ни слова, одним взглядом может в доли секунды передать то, что он думает и чувствует. Крохотные впадинки в уголках рта, какие бывают у ироничных, часто улыбающихся людей… Темные усы его были вовсе не пышны, а почти щегольски аккуратны.

Саша распахнул двери гостиной, сегодня обед подавали за неимением гостей там, и улыбнулся возникшей при его появлении суете.

– Милая тетушка! Позвольте присоединиться к вашей трапезе и отведать сии кулинарные произведения вашего несравненного повара, позвольте вкусить эти искусно переработанные плоды природы нашей…

– Сашенька! – смеялась Феофана Ивановна. – Ну будто другой человек из-за спины у тебя вещает! Что за штиль, что за обороты, иль смеешься над старухой? Иди сюда!

Граф почтенно склонился над рукой тетушки, а та от души поцеловала его в макушку.

– Ну садись, садись, рассказывай, что все утро делал, – не видно тебя было, не слышно. А куда это Антон Иванович запропастился? – засуетилась старушка. – Дарья! Иди, кликни Антона Ивановича – обед подан. Без него не начнем.

Понятие «тетушка» совершеннейше воплотилось в образе Феофаны Ивановны Ровчинской. Уютнейший кружевной чепец с двойным рядом рюшей обрамлял полное, в морщинках лицо, все еще розовеющее собственным румянцем. Глаза глядели молодо и цепко, улавливая любой непорядок в домашнем царстве. Ум ее оставался на редкость светлым и проницательным. Истинный возраст старушки выдавали только слегка дрожащие руки – последствие двух сердечных ударов. Тетушка, хмурясь, смотрела на дверь:

– Ну ты посмотри – опять опаздывает! Ведь просила, чтоб вовремя приходил, ну что это, когда кушанья поданы, а никого нет!

Феофана Ивановна вздохнула. Саша, уловив этот вздох, покачал головой:

– Ведь не нравится он вам, да и мне, честно говоря, тоже. Не улыбнется лишний раз, не развеселит, все о прошлом вспоминает да думу какую-то думает – тоска! Раздражает ведь он вас, тетушка, признайтесь!

– Так ведь родственник все-таки, ну приехал, как не принять, не приласкать. Он же места себе не находит после того, как сестры моей, Женечки, лишился. – Феофана Ивановна поднесла платок к глазам. – Вот и ходит сумеречный. Как не пожалеть! Пусть хоть здесь душой отдохнет…

– Тетушка, вы меня простите, пожалуйста, но Евгения Ивановна почила, если не ошибаюсь, года три назад. Я бы на месте Антона Ивановича за эти годы хоть раз к вам наведался. Ну хорошо, не буду, не буду. Простите, зло сказал. А вот и Антон Иванович. Добрый вам день! – приветливо воскликнул граф, стремясь успокоить тетушку в неприятных мыслях.

В гостиную почти боком пробрался – иначе трудно сказать об этих робких, боязливых шагах – очень пожилой, худощавый господин. Весь как будто неряшливый, хотя и чисто одетый, с маленькими, в дряблых мешочках водянистыми глазами, с крупным рыхлым носом, он выглядел так, как будто однажды очень сильно испугался и теперь все ждал, что это может повториться вновь, чуть ли не дрожа от этого ожидания. Он сел на краешек стула, бормоча никому не слышные извинения, сосредоточившись на разворачивании ажурной салфетки. Тетушка вздохнула, качая головой, и махнула прислуге, чтобы та подавала.

Блюдо за блюдом, прошел обед с заботливостью Феофаны Ивановны, мрачностью Антона Ивановича и жизнерадостностью графа, который истинно наслаждался вкусной простой едой, бликами солнца на хрустале, тетушкиной хлопотливостью и собственным ощущением внутреннего покоя. Он почти забыл за многолетней привычкой быть всегда настороже, что можно быть таким бездумным и можно бесконечно наблюдать за таявшим шариком мороженого на фарфоровом блюдце, разукрашенном голубыми с золотом незабудками. И никуда не надо бежать, скакать, ехать. Не надо делать ничего.

– Мы, тетушка, сегодня на ужин к Красковым приглашены, помните ли? – заметил Саша, не отрываясь от созерцания.

– Да, милый, да. Вот отдам распоряжения насчет ужина для Антона Ивановича да вздремну чуток, а там и собираться будем.

– Меня, Феофана Ивановна, тоже не будет, в город съезжу, – промямлил Антон Иванович, – благодарствую за обед!

Положив салфетку на стол, родственник резко встал, видимо заспешив куда-то, и так неловко зашагал к двери, что наткнулся на ходу на чайный столик, пребольно ударившись об него. Почтенный человек вскрикнул, и даже слезы брызнули из его глаз. Дряблые мешочки под ними мгновенно неприятно набухли и покраснели.

– Ох, господи, больно-то как! – плакал Антон Иванович, пока Саша аккуратно усаживал его на диван.

Рука родственника в небольших старческих пятнах сильно давила на Сашин локоть, пока вся его чуть мешковатая, худая фигура тяжело опускалась на подушки.

– Спасибо, граф! И почему этот проклятый стол всегда лезет мне под ноги! – слезливо запричитал Антон Иванович. – Я скоро буду бояться в комнату заходить. Куда в этой гостиной ни направишься, везде он подстерегает!

– Ну да, – улыбнулся граф. – И норовит с разбегу стукнуть вас по ногам!

Немного напуганная вскриком Антона Ивановича тетушка смотрела строго и неприветливо.

– Да и я удивляюсь, Антон Иванович, как вы его все время находите! Саша этот столик уже раз десять по гостиной перемещал, чтобы оградить вас от его нападений, а вы все равно на него наталкиваетесь!

– Лучше б его совсем здесь не было!.. – простонал бедный Антон Иванович и, видимо воодушевленный этой идеей, молитвенно посмотрел на тетушку.

– Феофана Ивановна, а можно я его того, ну унесу куда-нибудь?

– Это куда же? – всполошилась тетушка.

– Так хоть в столовую или на веранду. Уже ведь все ноги в синяках. Ну позвольте…

– Да Бог с вами, уносите, а то, как только вы в гостиную входите, у меня сразу мурашки по спине! – поджала губы Феофана Ивановна.

Граф направился было исполнять тетушкино разрешение, но Антон Иванович, с каким-то плотоядным выражением на лице, кряхтя встал и со словами:

– Я сам, уж позвольте мне получить такое удовольствие, – прихрамывая, подошел к провинившемуся столику, опасливо его поднял и, торжественно неся на вытянутых руках, удалился. Как только спина родственника скрылась за дверью, сначала расхохотался Саша, а за ним и тетушка, махая на племянника платком и прикрывая ладонью рот.

Уж больно нелеп был Антон Иванович: со столиком в руках, хромающий и одновременно радостно улыбающийся со все еще стоящими в красноватых глазках слезами боли…

* * *

Наташа с Ольгой до обеда обсуждали прочитанный ими роман. Причем Ольга настаивала, что прекрасней и благородней истории она давно не читала. Наташа же только морщилась и безуспешно пыталась доказать подруге, что история сия пресна и безынтересна. После обильного и тяжеловатого обеда, которым их отпотчевала г-жа Затеева, на Наталью напала сонливость. Воротившись домой, девушка прикорнула с полчаса, а там уже и пора подоспела готовиться к визиту так поразившего Ольгу графа Орлова.