Текст книги "В спорах о России: А. Н. Островский: Статьи, исследования"

Мило-драма

Мелодрама и слезы, мелодрама и женщины – глубокие родственники, оттого вполне естественно, что лучшую русскую мелодраму – «Без вины виноватые» Островского – поставили и в Москве, и в Петербурге женщины-актрисы: Татьяна Доронина в МХАТе имени М. Горького и Наталья Леонова в «Петербург-концерте» (в союзе с творческим объединением «Арт-Питер»). Когда-то Островский своей пьесой создал художественную квинтэссенцию мелодраматизма и с гордостью и щегольством доказал театру своего времени, что русская реалистическая мелодрама куда сильнее, чем неправдоподобные и трескучие иноземные поделки, составлявшие тогда основу массового репертуара.

Нечто подобное – при качественной постановке пьесы – можно доказать и сейчас. Дескать, русский театр способен войти в плотный чувственный и чувствительный контакт со зрителем ничуть не хуже мексиканского сериала, но без пошлости, без насильственного слезовыжимания, используя классическую систему образов и шедевр русской разговорной речи – текст Островского. Так сказать, Елена Кручинина и Григорий Незнамов против Лауры Гонсалес и дона Педро Ромеро Гарсиа…

Долгие-долгие годы мне не попадались даже рецензии на спектакли МХАТа имени М. Горького. Я думала, что при любых попытках проникнуть в этот театр выходит какой-нибудь специальный ангел с огненным мечом и учиняет допрос с пристрастием. Оказалось – ничего особенного. Театр как театр. Похож на все академические театры – заповедники культурной скуки.

Доронинских «Без вины виноватых» можно смело датировать любым послевоенным годом. Такие роскошно выписанные задники, как у художника В. Серебровского, такие неспешные и редкие передвижения по сцене, такие картинные позы и размеренную декламацию персонажей вы бы могли созерцать хоть в 1953, хоть в 1978 году. Все на своих местах. Незнамова, потерянного сына, всегда играют мрачные риторические брюнеты и всегда плохо, а Шмага всегда потешает публику, как он ни играй. Сюжет так хорош и текст так вкусен, что при внятном докладывании того и другого А. Н. Островский непременно получает свою долю законного успеха.

Актеру, ставящему спектакль с собой в главной роли, нелегко, если вообще возможно, сохранить стереоскопическое зрение и сладить равноправный ансамбль. Вот и Доронина оформила типичную «пирамиду» с собой на острие. Смотреть интересно только на нее – ничего не скажешь, умеет приковать внимание, всегда появляясь из-за кулис значительной походкой харизматического лидера, заключающего в себе большое, волнующее послание.

Татьяна Доронина играет свою законную роль, и в ней самой нет ни архаики, ни рутины, ни противного жестяного привкуса театральных «консервов» с истекшим сроком хранения. Как огромен, как натурален отпущенный ей дар, если сквозь десятилетия замкнутого, полупризрачного существования вне эстетики своего времени, вне режиссуры, вне равных партнеров она пронесла настоящее, заразительное актерское волнение, горячечный темперамент, сильную и собранную волю, способность «доставать» зрителя своим излучением сразу и до третьего яруса… Весь живой смысл спектакля только в ней одной и сосредоточен. На вопрос, способен ли русский мелодраматизм победить Лауру Гонсалес, можно ответить твердо: да, если бы этим занялась в полную силу и при поддержке режиссуры отличная мелодраматическая актриса Татьяна Доронина.

Она не играет пролог, юность своей героини, звавшейся когда-то девицей Любовью Отрадиной, а начинает сразу с Кручининой. Оно понятно: сама актриса изображать юность не может и вряд ли хочет, а сыскать для пролога новое дарование и убедить зрителя, что это Доронина в молодости, маловероятно. «Послание» Дорониной в том, что она хочет создать идеальную русскую женщину – добрую, скромную, благородную, чистую и возвышенную во всех душевных движениях, с огромным запасом самопожертвования. Сила веры актрисы в себя, постоянное влажное волнение, клокочущее в ее груди, горячий и нежный шелест убежденного голоса – словом, необычайная, экстраординарная эмоциональность водопадом изливается в зал, заставляя нервы зрителя дрожать и резонировать в ответ.

Прямо скажем, подобных иррациональных актрис сейчас не найдешь. Молится ли она у иконы, вынимает ли белый платочек, чтобы промокнуть настоящие слезы, жадно ли впивает речи собеседников, сдержанно-благородно приветствует коллег по гастролям или с глубоким негодованием отвергает поползновения бывшего любовника – огромные влажные клубы раскаленного пара, непрестанно извергаемые ее поразительной натурой, застилают любопытствующие зрительские глаза слезящейся пеленой. Плачут все. Я тоже плакала, сквозь слезы с огорчением примечая, что испортили даже Коринкину с Миловзоровым. Но она выходила – и опять начиналось извержение пара, и все остальное теряло значение. Хорошая женщина страдает, страдает долго, неутолимо – так пусть же она будет счастлива. Изнемогая от слез, мы со зрителем с удовольствием посмотрели финал, когда Кручининав исполнении Дорониной, слушая монолог Незнамова и уже догадываясь, кто перед нею, эффектно (но тоже благородно) выкрикнула: «Он!!!» – и упала в обморок. Лаура Гонсалес была посрамлена…

Питерские «Без вины виноватые» (спектакль называется «Картины из жизни девицы Любови Отрадиной») – театр совсем иного рода, интерьерный, камерный, «домашний». Режиссерский дебют Натальи Леоновой показывает хорошее знание предшественников, и прежде всего, разумеется, «островских» опытов Петра Фоменко. «Постконцептуальный театр» Фоменко не знает «идейных обоснований» и не строит схем, вместо того погружая всех героев в одушевленную-омузыкаленную стихию талантливого проживания жизни. Игра затеяна Натальей Леоновой долгая, подробная и переливчатая. Спектакль идет в Доме Кочневой (Фонтанка, 41): посмотрели первое действие – слуга Иван ведет нас в следующий зал, на второе. Потом возвращаемся обратно. Потом опять ведомы уже в третий зал. В приотворенные двери доносятся звуки музыки (то флейта слышится, то будто фортепьяно…), и все обретает занятный характер культурной экспедиции. Мало того что всю пьесу (за малыми купюрами) видели, еще и залы прекрасные посмотрели, музыки наслушались и актеров, рассеянных по разным театрам, застали вместе и в отличной форме.

Играют «для собственного удовольствия», с той особенной радостной бесцельностью, что отличает настоящее творчество. С четкой задачей создать из каждого, даже самого малого персонажа, определенный сценический характер. Стодвадцатилетней давности пьеса звучит естественно и свежо. Нет, герои не «осовременены», но их узнаваемость взята в качестве стилистической окраски. Незнамов, с хипповским хвостиком, грызущий ногти (Юрий Озерский), похож на трудного подростка, склонного перенять худшие черты богемной жизни (в финале Кручинина (Мазуркевич) строгим материнским жестом отведет его руки от рта – мол, не грызи ногти, дурно!). Арина Галчиха в озорном исполнении Ольги Лысенковой – Арина-бомжиха, профессиональная нищенка со своими приемами обдуривания граждан. Таиса Шелавина (Анна Табанина) – эдакая добродушная разбитная «фотомодель» облегченного поведения. Муров во взрослой ипостаси (Сергей Кошонин) смахивает на перспективного политика бандитской ориентации, а Дудукин (Валерий Кухарешин) – на прогрессивного провинциального интеллигента, пописывающего пьесы на досуге. Шмага (Сергей Барковский) – достойный участник вековой вереницы Шмаг, доказывающей, что этот образ Островского, конечно, принадлежит к числу вечных спутников. Есть и новый штрих: в четвертом действии разыгран сочиненный режиссером небольшой капустник на основе некоторых имеющихся в пьесе фраз, из него видно, что Шмага весьма хороший актер, но с одним недостатком – вследствие многолетних злоупотреблений горячительными напитками постоянно забывает текст роли и путает ударения. С ударениями вообще развернута в спектакле целая игра – персонажи то и дело, по актерской привычке, поправляют себя и других, что привносит забавное оживление в атмосферу.

Теперь о главном: довелось мне увидеть лучшего Миловзорова и лучшую Коринкину своей зрительской судьбы. Нет никакого дурного кокетства, кривляния и ломания, которыми частенько снабжают актеры этих героев – актеров же. Нина Павловна Коринкина (Татьяна Григорьева) – серьезная женщина в солидном возрасте, долгими трудами завоевавшая место под солнцем, и внезапное появление моложавой гастролерши Кручининой для нее невыносимо. Она никакая не интриганка, не кокетка – она в жгучей, саднящей обиде пытается получить обратно то немногое, что у нее все-таки было: редкие визиты местного донжуана Дудукина, жидкие аплодисменты публики. Бодрость и игривая оживленность этой бедной, смешной и жалковатой дамочки носят отважно-героический характер. Мы ее знаем, эту Нину Павловну, мы ее видели вчера в каком-нибудь коридоре, где она хохотала в стиле Людмилы Гурченко, автоматически расцветя от мужского взгляда, мы ее увидим завтра в очередном платье цвета цикламена, с прилипшей ко лбу челочкой. Не зла, не глупа Коринкина, но не способна она думать ни о чем, кроме себя и своей злосчастной женской судьбы. (Собственно, эта способность и делит людей на овец и козлищ…) Но когда из-за сплетенной ею интриги обнаруживается, что Незнамов – сын Кручининой, Нина Павловна искренне и как-то сконфуженно рада.

Петю Миловзорова играет Александр Баргман – и так упоительно, великолепно, гомерически смешно, что публика, хохоча, вынуждена сдерживаться, ибо громовой хохот в маленьком зальчике кажется не вполне уместным. Красавец Баргман недавно блеснул в «Лесе» в роли Несчастливцева, требующей немало пафоса, а теперь с изрядным удовольствием исполняет виртуозный юмористический этюд о том, как бездонна, чиста и ослепительна бывает человеческая глупость.

Как-то особенно, тихонечко ходит, сразу впадая в отчаяние, когда его в чем-то упрекают. Преданными собачьими глазами смотрит на Нину Павловну, и веришь, что она его выучила «всему» (да, и «этому» тоже), – кто бы еще стал возиться с клиническим идиотом. Никакая информация не помещается в бедном уме, и Петя, блаженно улыбаясь, шевеля губами вслед говорящему, пытается понять, что опять за напасть на его голову. Этот «мужчина сложной судьбы» прибился к театру явно по неспособности к любым другим занятиям и подлость может сделать единственно по непроходимой глупости…

Ирина Мазуркевич в роли Отрадиной-Кручининой – смелое решение, оказавшееся верным. Эту роль всегда играют знаменитые актрисы на возрасте и чаще всего в теле, а Мазуркевич в умах зрителя по сих пор тоненькая, глазастая барышня с детским личиком из рязанского «О бедном гусаре замолвите слово», и она в самом деле почти не изменилась. Мазуркевич ровно в летах героини Островского, моложава, подвижна и без особых усилий гримера может сыграть и юность своего персонажа, и зрелость. По идее постановщицы, хорошие люди вообще с возрастом меняются мало, потому что верны себе и чисты душой. Вот обманщик Муров раздваивается на молодого шалопая (Марк Гаврилов) и зрелого хама, потому что душу свою предал. Только когда постаревший Григорий Львович (Сергей Кошонин) начнет толковать Кручининой о воскресшей любви, на миг из-за его спины выйдет тот, прежний, когда-то действительно любивший Муров.

Профессия актрисы оставила свой отпечаток на Кручининой (Мазуркевич): она и нарядна, и любезна, и в меру кокетлива, знает себе цену и умеет владеть собой. Но та, прежняя Люба, серьезная, любящая и терпеливая, которую Мазуркавич очень трогательно, акварельно сыграла в прологе, всегда присутствует в ней. Смысл ремарки автора (Любовь Отрадина, «девица благородного происхождения») становится переносным: благородство душевных движений все-таки выделяет нашу героиню среди смешного, незлого, симпатичного окружения. Ход судьбы становится осмысленным: такое испытание хорошим и благородным людям… Перед финальным действием чинный пожилой слуга (Сергей Гавлич) раздает зрителям (ах, конечно, в большинстве своем зрительницам! О женщины средних лет – основа государства, опора искусства!) бумажные салфетки. И они неумолимо идут в ход. Комедийная легкость и живость исполнения ничуть не помешали трогательности, система авторских ценностей осталась невредимой, психологически освоенный мелодраматизм прилежно послужил культурному и образованному театру.

Не так уж часто это бывает. Не получилось же ничего у Романа Виктюка, затеявшего поиграть в эстетизацию с мелодрамой И. Сургучева «Осенние скрипки» – недостало простодушия и веры в предлагаемые обстоятельства, без которых мелодрама скучна, как ее ни наряжай.

Ее не стоит трогать холодными руками. Если вы не знаете, как сегодня произнесть «Гриша мой, Гриша! Какое счастье. Как хорошо жить на земле», лучше не произносите. Постановка мелодрамы обязывает к демократичности, душевности, теплоте и влажности эмоций.

Когда подобное отыскивается, перед нами, может, не великий, но, право, очень милый театр.

2001

Сказки русского «Леса»

Постановка Григория Козлова в Театре на Литейном имеет все основания на долгий, солидный, настоящий успех. Такого славного Островского питерский зритель не видал давно; может, сам добрый создатель русского театра чем помог из своего прекрасного далека участникам спектакля, завидев, что они серьезно думают над его пьесой, а не скользят по блистательной поверхности текста. И вот точно дверка приоткрылась, и привычно-знакомое стало притягательно-чудным.

«Лес» имеет достаточно давнюю и пеструю сценическую историю, отчего современному зрителю нет ни малейшего толку. Да, был когда-то эпохальный спектакль у В. Э. Мейерхольда, потом Игорь Ильинский играл Аркашку Счастливцева уже в Малом театре, но где Мейерхольд с Ильинским, а где мы. Григорий Козлов, режиссер-странник, мечтательного склада натура и большой ценитель актерских индивидуальностей, повел спектакль по руслу, проложенному в 1990-е годы «островскими» постановками Петра Фоменко («Без вины виноватые», «Волки и овцы»). Это русло наметилось в результате нежного и любовного сотрудничества с образами пьес драматурга, в поисках психологической и эмоциональной музыки, звучащей в его созданиях. Если вспомнить кое-что из театроведческого жаргона, можно сказать, что это постконцептуальный театр. Концепция – выдуманная режиссером строгих очертаний идейная конструкция – не налагается более на живую ткань пьесы. Наоборот, режиссер «утопает» в ней, отыскивая во всех персонажах неявное, психологически многомерное, неожиданное. Вместо жесткой формы, исходящей из той сомнительной посылки, что мир режиссера гораздо важнее и значительнее, чем мир драматурга, приходят своеобразные и тонкие стилевые решения, предпринимающиеся только для данной пьесы. Надо заметить, и Фоменко к подобному театру пришел не вдруг – его «Лес», поставленный в конце 70-х годов в нашем Театре комедии, был как раз жестко концептуальным, а мир Фоменко видел тогда раздраженными, придирчивыми и, пожалуй, недобрыми глазами. Тот русский «лес» был населен сплошь монстрами – наш же, сегодняшний, полон людьми. И мне трудно скрыть свои симпатии именно к такому роду театра. Ибо, на мой взгляд, если режиссер хочет поставить спектакль о том, что Россия – идиотическая страна, где живут одни шлюхи и придурки, он имеет на то свои права, но для чего тогда браться, к примеру, за пьесу «Гроза»? Куда полезнее «поплавать» в океане художественного богатства, явленного нам любым текстом Островского.

Основное впечатление от «Леса» в Театре на Литейном – как раз впечатление богатства, разнообразия, изобилия русского мира, скроенного и сшитого создателями спектакля из классического материала. Сценография Александра Орлова шутливо обыгрывает идею «игры в классики» – сцена заполнена толстенными коричневыми колоннами классического ордера, а слева на простенке висит гигантская репродукция «Утра в сосновом лесу» Шишкина. Дескать, вот вам ужо будет классика-расклассика. Через весь партер тянется помост-дорога, на которой, как все обязаны помнить с детства, на полпути между Керчью и Вологдой повстречаются два бездомных актера, трагик Несчастливцев и комик Счастливцев, прежде чем забрести в лесную усадьбу богатой помещицы Гурмыжской и произвести там положенный по сюжету переполох.

Текст автора произносится почти целиком, с микроскопическими сокращениями, единственная перестановка – второе действие, встреча Счастливцева и Несчастливцева, играется прежде первого, как пролог, – никакого ущерба смыслу не наносит. А свой важный акцент режиссер тут ставит – ему нужно, чтобы все началось с появления вечной парочки актеров и закончилось их уходом, дабы нищая, бродячая мечта «закольцевала» приземленную действительность. Козлов представляет нам все население «леса» с вниманием и любовью, не унижая никого гневным разоблачением или яростью сатирического отрицания. Даже достаточно карикатурные эпизодические персонажи, соседи-помещики Гурмыжской Бодаев (Ефим Иоффе) и Милонов (Александр Рязанцев), задуманы им и сыграны актерами всего лишь как забавные чудики, вынужденные из уважения к известной даме терпеть ее придурь. Но если основных персонажей режиссер понимает и на свой лад любит, то сотворенную Островским пару актеров он обожает и души в них не чает, это его заветнейшие лирические герои. Оба исполнителя роли трагика Несчастливцева – Александр Баргман и Дмитрий Бульба– полновесно тянут на героев, о чем еще будет речь, а что, казалось бы, героического в злосчастном Аркашке Счастливцеве? В острой, как всегда, интерпретации Алексея Девотченко это совсем уж «лицо бомж» – обдерганный до невозможности, в рваных джинсах, обозленный на весь сытый, наполненный георгинами и цепными собаками мир, хронически голодный и психованный, но тем не менее сотворенный, как помнится «по образу и подобию», хранит некий огонек. Он, низвергнутый судьбой на последнюю ступень социальной лестницы, свободен, имеет свое достоинство, и, как говорится в шекспировском «Гамлете» – эта цитата включена в спектакль, – играть на нем нельзя.

Вот, можно сказать, мы и подобрались к ключевым словам того ассоциативного ряда, что вызывает спектакль. Есть люди, которые играют другими людьми, есть люди, позволяющие собой играть, и есть люди, играть на которых нельзя. Кто из них свободнее, счастливее и ближе к истине, понятно, да у Островского и не бывает иначе, но каждый растет из своих корней, каждый – органическое дерево своей почвы и частица своего леса. «Ночь светла, над рекой тихо светит луна…», – то и дело запевают лесные жители. «Темное царство» ведь не есть черное, мрачное царство. Темное оно оттого, что люди тут чаще всего ведомы органическими инстинктами, самодурной волей и въевшимися в кровь привычками. А так – ночь светла. И луна тихо светит. И замуж хочется даже в пятьдесят лет. И хорошенько одеваться, есть и пить, даже если ты недоучившийся гимназист с пустой головой. Это я говорю, конечно, о второй главной паре спектакля, противоположной паре актеров – о Раисе Павловне Гурмыжской (Татьяна Ткач) и Алексее Буланове (Сергей Барышев).

Лесная царица Раиса Павловна, «тетенька», ослепительная Татьяна Ткач, прежде всего настоящая гранд-дама, самоуверенная и повелительная, с положением и при деньгах, лицемерная до степени изумления. Что-то вроде Валентины Матвиенко или там Галины Вишневской. Красивое, хитрое женское животное. Недаром в одном из остроумнейших костюмов, задуманных для Гурмыжской (Т. Ткач) художником Ириной Чередниковой, на плече у нее висит черно-бурая лисица. Цивилизация заставила бедную лисицу скрывать свой зоологический эгоизм потоком слов и метаться в капканах приличий. Нельзя просто так купить мальчика за деньги – надо все запутать, затуманить, чтоб все было с луной, поэзией, настоящими любовными словами, столь же нелепыми, как огромный розовый бант на ее голове в сцене «любовного» объяснения с Булановым. На самом деле хитрости ее грошовые, игра мелкая, и вся она ужасно комична в своих запоздалых плотских страстишках и уверенности, что к каждому она, умница, знает подход. Конечно, более молодое и сильное животное, Буланов (Барышев), быстро скрутит тетеньку в бараний рог, и не по злобе или там особой гадостности натуры – этот Буланов легкомыслен, шаловлив, жаден до удовольствий, но никак не зол, а по зоологическим законам леса и борьбы инстинктов. И останется ей одинокая старость в распроданном имении. Ибо даже верные слуги, добродушно-ворчливый, себе на уме Карп (Евгений Меркурьев) и жалкая Улита (Татьяна Щуко), не питают к барыне особой любви и уважения. А тех, кто мог бы согреть ее закоченевшую в эгоизме душу, она как раз и отталкивает. В общем, прелестная и отвратительная Гурмыжская – порадуемся, кстати, за отличную актрису Татьяну Ткач, блистающую в этой роли всеми умениями и особо уморительно играющую комизм нутряного дамского томления, – скорее жертва, чем палач. Мало настоящей радости приносит игра с людьми, а зоологический эгоизм только кажется очень выгодным…

Живут в этом «лесу» и крепкие, здорово практичные, нисколько не лицемерные купцы Восьмибратовы – отец (Вячеслав Захаров) и сын (Сергей Мосьпан). Ходят они вместе под какую-то бодро крякающую музычку, одетые в черные сюртуки с меховыми отворотами ядовитых цветов, – знай, мол, наших, как желаем, так и одеваемся. Таких здравомысленных крепышей всегда на Руси хватало, и момент узнавания характерного типа для этих персонажей довольно силен. Это уже не марионетки, играть с собой не позволят, свои представления о чести имеют, только и они приземлены, к своему участку «леса» прикованы: капитал, приданое. «Нам без этого невежества никак нельзя», – скажет мрачноватый человек-кулак Иван Восьмибратов (Захаров). А славного, простодушного Петю вполне можно искренне полюбить, и так лихо, азартно рассказывает он любимой девушке Аксюше (Марина Салопченко), как он, если бы украл денег у отца, закатился бы с ней на тройке, а потом по Волге, что буквально видишь это воображаемое беззаконное путешествие. Но только ничего этого не будет – не осмелится Петя, не взлетит.

Только одно странное привидение, спустившееся в лес из краев неведомых, сможет взлететь надо всем и все победить. Не знаю, как вам, читатель, а мне в театре нужны герои. Желаю сочувствовать! В обширном театре Островского героев, достойных любви, немного. Все больше героини. Но как раз благородная несуразица по имени Геннадий Демьянович Несчастливцев – герой для Островского любимый и заветный, и то, что зрителю Театра на Литейном тоже удается этого героя полюбить, есть большая совокупная победа режиссера и актеров.

Баргман и Бульба (они играют по очереди) оба хороши и друг с другом несравнимы. В Баргмане чувствуется врожденный аристократизм – он остер, умен, моментально замечает, кто чего стоит, но не спешит того показывать, надеясь на лучшее в людях, по амплуа скорее романтик-неврастеник, чем трагик. Такого театра, которому он служит, нет – это мечта, призрак, иномир. В его озорном комедиантстве есть доля лукавства, защиты от прозы жизни, а притом он прекрасно во всем разбирается и вполне «от мира сего». Просто играть на нем нельзя – его выбор другой, он играет сам. Он зовет Аксюшу не на провинциальную сцену, а в свободу от корысти, инстинктов и приземленных привязанностей. Что касается Дмитрия Бульбы, актера неровного, но поразительного по способности улетать в другие измерения, то он именно трагик. Причем неведомого исчезнувшего театра. Каким-то чудом понимаешь, как жили и играли в прошлом веке все эти таинственные Коваль-Самборские и Волна-Задунайские. Как они, напитавшись речами и помыслами своих героев, чудили и куролесили в порывах несказанного благородства, как давали звук в особо патетических сценах, били подлецов-антрепренеров и с каким исступленным чувством произносили: «О люди, люди, порожденья крокодилов» – тот самый, из «Разбойников», шиллеровский текст, которого нынче никто произнести не сможет…

Действие, протекающее в подробно проработанных психологически диалогах, достаточно грамотно организовано по ритмам и сопровождено обильным и затейливым музыкальным комментарием (оформление А. Девотченко). Конечно, это в большей степени «разговорный» спектакль, не имеющий, скажем так, плотной атмосферы быта, но детали поведения персонажей обдуманы, и общение их непрерывно. Любители актерской игры могут повеселиться от души, наблюдая, к примеру, за целой серией разнообразных «пристроек» Гурмыжской (Т. Ткач) к своим гостям, – она откажется пить с соседями-помещиками, с горестными вздохами капая себе какие-то лицемерные капли в стаканчик, но с прибывшим Восьмибратовым церемониться не станет, не для чего, а перед страшным и загадочным Несчастливцевым и вовсе расчувствуется, как бы в резонанс. И вот из этих долгих и неторопливых знакомств с обитателями «леса» и его пришельцами, из ссор, выяснений отношений, скандалов, любовных игр и прочих треволнений постепенно понимаешь давно знакомое. Что мир велик, разнообразен, у каждого своя тропа и никто никому не судья. А все-таки покупать нищих и глупых мальчишек, чтоб они тебе угождали, – это далеко не то, что отдать последние деньги нуждающемуся и уйти из противного тебе обиталища пешком. Что театр, каким бы он ни был в реальности, создан человеческой мечтой о свободе, полете, другом мире и других людях. И что, как говорится у Шекспира, «есть души, которые спасутся, и есть души, которые не спасутся». Такие вот получились сказки русского леса в Театре на Литейном.

1999