Книга: Невидимая дева - Татьяна Толстая

Так откуда настолько знакома интонация автора? Может быть, из-за работы на телевидении. Татьяна Толстая с осени 2002 года по лето 2014 год вместе с Авдотьей Смирновой вела телепередачу «Школа злословия», 417 выпусков, в каждом из которых противостояние умов, пытливое интервью, содержательный разговор. Двенадцать лет на ТВ – это много, тут чей угодно голос запомнишь и манеру речи. А вообще в интеллектуальном пространстве писательница появилась не так давно: первый роман, «Кысь» опубликовала в 2000 году. И если там, в «Кыси», фантазийный постапокалипсис и «Русью пахнет» почти как у Владимира Сорокина, то нынешняя «Невидимая дева» больше похожа на мемуары, здесь детство, дача, советские будни и коммунальные квартиры. Огромная часть современных российских авторов пишет ностальгическую прозу, только вот молодёжь всё больше по части девяностых, а Татьяна Толстая уходит в прошлое глубже: тридцатые, война, блокада, застой. Нет-нет и вынырнет из текста какая-нибудь «комната прислуги на кухне» или запас ватрушек и сухарей «а вдруг война».

Есть у Татьяны Толстой примечательный способ сделать текст ярче: включая в совершенно обыкновенное предложение дополнительное пояснение, она будто подсветку над картиной (или над драгоценностью) включает, совсем иначе начинает смотреться, выигрышнее. Например: «Жестянка служила братской могилой для всех одиноких пуговиц», убери отсюда ничем не примечательное слово «одиноких», и предложение станет банальным, простецким. Или: «плюхнуться на охнувшее, испускающее под тобой дух мягкое кресло»: вроде бы «плюхнуться на охнувшее под тобой мягкое кресло» - вполне достаточно, ан нет, со всем дополнительным «духом» становится именинным тортом со свечками. Или вот последний пример: «...открыть дверь, пройти через тесный коридор с какими-то коробками, с висящими на крючках летними пальто – тогда они назывались пыльниками, забытое слово, – вдохнуть тот воздух – настой тех цветов...»: это вот её торопливое, на одном дыхании отступление «забытое слово» – и есть та самая интонация, которую не забыть. Почитайте, как Татьяна Толстая подбирает слова, улыбнитесь вместе с ней «Невидимой деве» и прочим, будет хорошо.

«...садилась в ивовое кресло, укладывала хромую ногу на другое кресло, подпирала ее тростью, раскрывала роман на английском, или французском, или немецком языке, – ей было все равно, – и наслаждалась. Но тетя Леля была солдат своего рода, и наслаждалась по часам, от и до, а закончив наслаждение, ковыляла на первый этаж (скрипит лестница, – разбегайся!), отлавливала кого-либо из нас и вела к себе заниматься русским диктантом, или английской, или французской, или немецкой грамматикой. Час в день. То есть она учила одного час в день, потом второго час в день, потом третьего час в день…».

И тут, когда уже никто не надеялся и не ждал, возникают, как бы выплывают из поднебесного писательского облака Легкие миры . И снова ночь, полумгла, как положено. И страница за страницей. Жадно. Расширяются зрачки - получена доза хорошей современной русской прозы. Книга заканчивается скоро - за пару дней, книга заканчивается в магазинах - ее навозят новую. Тираж, слава богу, в 5 раз больше среднестатистического - всем хватит. Издательство, конечно, должно быть довольно. И предлагают, наверняка, Толстой: "Татьяна Никитишна, уважьте, давайте еще одну книжицу сбацаем". А она, сурово так поглядывая из-за очков: "Нет у меня больше ничего". А они: "Татьяна Никитишна, уважьте, хотя бы один рассказик". Толстая деликатно плюет и садится, так и быть, писать один рассказик, по названию которого будет озаглавлена новая книга. И, значит, садится она за стол и, стало быть, пишет. А писать, стало быть, не о чем и, стало быть, не так чтобы хочется. Пишет она хорошо, даже когда машинально. И вот, стало быть, знакомая нам дача аптекаря Янсона и, стало быть, знакомый нам состав семьи Толстых. И выходит, пишет нам новый рассказ не то чтобы русский писатель Толстая, а вроде как внучка великих русских писателей Толстого и Лозинского. И пишет она хорошо, до того хорошо!.. как и положено всем внучкам всех великих русских писателей. А о чем? Ни о чем и обо всем сразу - ну, это у нас так устроено, в русской литературе и это тоже слишком хорошо и обсуждению не подлежит.

А чего ждут от Толстой те неуемные читатели, что залистали Изюм , День и Ночь , что знают Кысь как свои пять пальцев, что заучили "Петерса" и "Милую Шуру" почти до "наизусть"?

Ну-ка посмотрим...

Читателями уже получена порция толстовской личной реальности разных лет в "Легких мирах", и потому теперь от нее ждут еще Петерсов, Шур, Сонечек с брошками в виде голубей, тех милых, старых персонажей, знакомых и разных. Ждут героев, а их нет. Стало быть, встает вопрос: есть ли герой в современной русской литературе? Или Толстая подчеркивает нам - при помощи своего литературного молчания и своими очерковыми рассуждениями, побуждающими к диалогам, - что героя нет. Модная такая штука - пишите о себе. В книгах? О себе? Как в социальных сетях-то?! Ну да, а что. С каждым что-нибудь да случается. Или как это понимать? Есть классика, а дальше - "оставьте, пустое"? Но когда-то же Толстая была не просто внучка двух великих русских писателей, а сама по себе - молодой русский писатель. И были у нее герои. И в этих героев влюблены и стар, и млад. Что случилось с Толстой? Или это время такое? Или смотрит она на новую книгу Прилепина и думает: а я - никогда больше. А у него - романы, а в романах - сюжеты (что для РЛ, впрочем, совершенно необязательно), а в сюжетах - герои. Но было, было же и у Толстой! И куда все делось? И кто ответит? Спросить ее? Поймать где-нибудь и спросить? Ну, мы же знаем, что будет: строго посмотрит из-за очков, ответит просто "нет". А почему "нет", из-за чего "нет" - гадайте сами. И вот новая книга, стало быть, с этим новым рассказом, в котором сплошное "стало быть". И, стало быть, все остальное в этой книге, зачитанное, заученное из "Ночи", о чем нас предупреждают во вступлении. Раздразнили нас, поманили новым названием, обнадежили новой обложкой. Разве что для тех, кто "Ночь" не читал, ценно.

И неясно, что это было: надменный царский кусок пирожного, брошенный нам, людишкам, с балклона, или признание литературной немощи и ухода в эссеистику. Ночь темна и полна тайн, а дева - невидима в ночи, дева - едва различима.