Текст книги "Счастье™"

– Приятнее, но не лучше. В том-то и дело. Теперь, когда мы познакомились и я увидел, какой вы на самом деле, уже неважно, убью я вас или нет. Ваши дни сочтены. Вы, со своими пятнами никотина на пальцах, запахом перегара изо рта и грубым манерами, вы – анахронизм, Джек. Вам нет места в новом мировом порядке. Для новой всемирной сияющей Религии Счастья™ вы – еретик. Лишний.

– Ха. Всего-то? И это все, чем ты хотел меня напугать? Так знай, я давно уже анахронизм. А что случится со всеми вами, мне все равно. Плевал я с высокой колокольни. После меня хоть потоп. Я умру, и мир для меня умрет. И наплевать мне, каким станет будущее – унылым, горьким или умащенным и сияющим. После моей смерти все умрет.

– А вы мне тут не тыкайте своим солипсизмом!

– А-а, – Джек был приятно удивлен. – Солипсизм. Заметил-таки. Знаешь свое дело.

– Конечно, знаю! – вскричал Эдвин. Он встал, простирая руки. – Я – редактор! Я все знаю! Голова моя битком набита ненужной информацией, я спать от нее не могу. Голова гудит от мыслей, беспрестанно гудит. Nemo saltat sobrius, Джек! Nemo saltat sobrius.

– Джеймс Босуэлл, – откликнулся Джек. – «Здравомыслящие не танцуют».

– Точно! Мир потерял своих пьяных танцоров. Остались одни объятья и бесконечные песни у костра, но больше нет диких пьяных плясок жизни. И все из-за вас.

– Нет. – Джек, похоже, впервые рассердился по-настоящему. – Это не моя вина. Я дал людям то, чего они хотели: не свободу с ее бременем ответственности, а защиту. Защиту от необходимости думать. От самих себя. Я знаю, что нужно людям, – не свобода, а счастье. А эти понятия часто исключают друг друга. Я покажу тебе кое-что.

Он достал полупустую коробку, порылся в ней и достал фотокарточку в рамке. На фото молодой человек (где-то 1973 год) с забавными бачками и в нейлоновой рубашке. Смотрит в объектив с нескрываемой враждебностью.

– Аллан, мой сын, – сказал Джек. – От первого брака. Когда жена меня бросила, ему было двенадцать, он рос в Силвер-Сити, потом в Фениксе. В конце 1960-х – начале 1970-х стал совершеннолетним. Почему я был уверен, что книгу раскупят? Из-за Аллана. Он прошел через психоделические наркотики, трансцендентную медитацию и транзактный анализ. Каждое направление поп-культуры, каждое дурацкое повальное увлечение – он все перепробовал. И что? Теперь работает в Кливленде, в страховой компании – кормится человеческим страхом смерти и будущего – и постоянно меняет психотерапевтов. Аллан не аномалия, он в авангарде. Он даже прошел курс воспоминания о прошлых жизнях. Оказывается, он был королем, представляешь? Почему-то никто не вспоминает, что был безграмотным крестьянином, сдохшим от чесотки и зарытым в болоте. Что ты. Все мы особенные, если не в этой жизни, то уж в прошлой. Аллан, оказывается, страдает всеми современными недугами. Один терапевт нашел у него синдром хронической усталости, другой – расстройство от недостатка внимания со стороны взрослых. Весьма противоречиво, нет? На сеансах гипноза он вспомнил, что в детстве я грубо с ним обращался. Это чушь собачья. И он бросил бы меня за решетку, если бы психотерапевта не вывели на чистую воду. Эти липовые подавленные воспоминания тем не менее все еще имеют для него значение. «Даже если это и неправда, – сказал он, – ты все равно за них в ответе». Потом он написал мне эту эгоистичную Декларацию Независимости – в сорок пять лет, представь себе, – где назвал меня плохим отцом и заявил, что наконец-то позволил себе состояться и все такое прочее. Я ответил ему, что он козел ебаный. После этого о нем ни слуху ни духу.

– Но какое отношение это имеет…

– Не перебивай, – сказал Джек. – Ты же хотел знать, откуда взялась эта книга. Благодаря Аллану, моему сыну. Пару лет назад у них родился ребенок. Когда я приехал посмотреть на внука, Аллан вышел из комнаты. «Не хочу быть с тобой в одной комнате», – сказал он. Но затем вернулся и понес, что я его толком не растил, я виноват, что он развелся и что… в общем, во всех его неудачах, крупных и мелких, виноват не он. Я уже говорил, что Аллан не аномалия. Таких большинство. Поэтому когда я решил написать книжку и заработать кучу денег, я подумал: а какое дерьмо купил бы мой сынок? Какое успокоительное послание придется ему по вкусу? Что сейчас в ходу? Что принесет больше всего денег? Тогда появился Тупак Суаре и «Что мне открылось на горе».

У Эдвина заболел желудок. От «Южной отрады», жары или услышанного? Возможно, от всего сразу, но общее воздействие оказалось тяжким. Обострилась язва, тело стало горячим и липким.

– И все? – спросил он. – Вот так кончится мир – не взрыв, а теплые пушистые объятия?

– Эдвин, взгляни фактам в лицо. Время скандалистов миновало. Грядет Век Приятности, с этим ничего не поделаешь. Причина не во мне, я лишь подтолкнул то, что есть. Книга просто вовремя появилась. Она не опередила свое время, она появилась вовремя.

– Zeitgeist, – сказал Эдвин. – По-немецки это…

– Я знаю. Да, ты прав. Я уловил дух времени. Наш Zeitgeist. Апокалипсис после Рида. Возвращение в Эдем. Наш белый флаг капитуляции.

– Кстати, Рид, – встрепенулся Эдвин. – На обороте одной страницы есть пометка. Об Оливере Риде. Почерк корявый, словно вы писали пьяным.

– Может быть.

Джек предложил Эдвину выпить, но тот отказался.

– Сигарету?

– Пытаюсь бросить. – Эдвин повертел «Зиппо», посмотрел на Джека и спросил: – Одно не возьму в толк. Оливер Рид – как он сюда вписывается?..

– Никак, – ответил Джек. – В том-то и дело. Во взгляде Эдвина читалось недоумение.

– Когда-нибудь, – начал Джек, – будущие антропологи докопаются до сути нашего времени, восстановят наши ошибки и промахи и, несомненно, установят точную дату нашего поражения: 2 мая 1999 года. День смерти Оливера Рида.

– Этого второсортного актера? Но почему?

– Оливер Рид – не просто актер, он Последний Скандалист. После него все покатилось в тартарары. За Олли! – Джек поднял стакан, обращаясь не к Эдвину, а к пустоте. Затем повернулся и сказал: – Ты знаешь, как он умер? Знаешь, где?

Эдвин покачал головой. Какая разница?

– Оливер Рид умер на Мальте – он перепил моряков английского военно-морского флота. Влил в себя десяток пинт пива и дюжину порций рома, после чего пил с матросами «Камберленда». Он ставил и ставил им выпивку, но они не выдерживали. Сдавались и уходили, шатаясь. А Оливер Рид умер победителем. Умер на полу в баре, а на прощание, как последний привет, оставив матросам счет: больше семисот долларов. Что называется, посмеялся последним.

– Вы знали его? Оливера Рида?

– Ну, как сказать… Видел однажды, в Маниле. Вышибалы хотели вытурить его из публичного дома, и я выволок Олли из потасовки. Мы вместе бродили до рассвета, пели, и смеялись, и пили всю ночь. Мы общались только одну ночь – он тоже заставил меня заплатить, больше сорока баксов. В ту ночь мы пили за смерть. За ту, которая везде найдет. За старуху с косой. «За смерть, – сказал Олли, – чтобы жить было интереснее». Я спросил, боится ли он смерти, и он ответил: «Да». Только и всего. «Да». Прошло время, и мне попалась какая-то идиотская биография, где приводились его слова: «В смерть я не верю, потому что мы будем жить в других, в их памяти, в наших детях и внуках». Он был семейный человек, несколько раз женился, обожал своих детей. Но он был слишком большой – понимаешь? Больше самой жизни, и боялся смерти. «Лучше сгореть, чем сгнить, – говорил он. – Я хочу умереть в пьяной драке, а не в палате для раковых больных». Понимаешь, Олли ухватил жизнь. Схватил ее за глотку. Тряс, пока не пошла горлом кровь. Одна дама, кажется, Гилэм ее фамилия, написала: «Глаза его переполняла синева, а душу тоска». Думаю, она права. Он был слишком большой, мир его просто не выдержал.

Эдвин молчал. Он уже не знал, кто с ним говорит, Оливер Рид или Джек; образ актера из другой эпохи, словно дым, заполнил комнату.

– Оливер Рид умер, – сказал Джек. – И мне что-то нездоровится. Той ночью в Маниле я перепил, перессал и перешутил Оливера Рида. Если бы снова повторить ту ночь…

Стакан Джека опустел. Эдвин молчал. Что тут скажешь? Он – лишь зритель на параде. Или похоронной процессии.

– Ностальгия, – сказал Джек. – Последнее пристанище конченых людей. Той ночью в Маниле мы уделали этот городишко. Олли был словно буйный слон, пиджак дырявый, в глазах странная безумная радость. Лыка не вязал. Свою тень вызывал на кулачный бой. Весь облился ромом и предлагал руку и сердце местным шлюхам. Вытащил я его из очередной потасовки и говорю: «Олли, ты смутьян хренов». А он: «Ничего подобного. Я не смутьян. Я скандалист. Это совсем другое. Смутьяны превращаются в священников, политиков или социальных реформаторов. Вмешиваются в жизнь людей. Скандалисты не суются в чужие дела. Они безумствуют, и орут, и радуются жизни, и грустят, что она такая короткая. Скандалисты вредят только самим себе, а все потому, что слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать». – Джек надолго замолчал. Налил себе еще, но не выпил. – Они слишком любят жизнь и не хотят ложиться спать.

– Джек, насчет книги…

– Знаешь, у него на члене был вытатуирован петушок. На самом деле. А однажды он трахался посреди главного корта Уимблдона. Конечно, уже после игры. Он первый сказал с экрана: «Пошел на хуй», знаешь об этом?

– Да, – неожиданно тихо сказал Эдвин. – Знаю.

– А знаешь, что Оливер Рид открыл тайну жизни? Эдвин покачал головой.

– Да, это правда, – сказал Джек. – Открыл тайну жизни. Хочешь узнать? – Эдвин молчал, и Джек продолжил по памяти: – Вот тайна жизни по Оливеру Риду: «Не пей. Не кури. Не жри мяса. Все равно сдохнешь». Вот скажи мне, что ты, бледный сосунок, можешь к этому добавить? Предельно честные слова, не находишь?

Но Эдвину нечего было добавить, и Джек это знал. Снаружи доносился рев мотора – все ближе и ближе. Жара в трейлере стала просто невыносимой. Эдвину казалось, что вот-вот он лишится чувств или просто вырубится.

– Твои дружки, – сказал Джек, выглянув в окно. – Вернулись-таки.

Эдвин кивнул. Он встал, хотел что-то сказать, но передумал. Не смог подобрать слова.

– Подожди, – сказал Джек. – Пока ты не ушел… – Что?

– Возьми, – Джек запустил по столу пистолет. – Забирай и делай что хочешь. Мне уже все равно. – Он демонстративно повернулся к Эдвину спиной и принялся складывать бумаги в очередную коробку.

Эдвин ощутил тяжесть пистолета в ладони. Посмотрел на широкую дразнящую спину Джека Макгрири и подумал: «Все так просто. Никому он не нужен. Его хватятся дай бог через несколько недель. И он превратится в мумию, вяленое мясо, анахронизм». Эдвин поднял пистолет, прицелился и прошептал:

– Пиф-паф! Ты убит. Опустил пистолет и вышел.

Джек не обернулся. Лишь пробормотал под нос:

– Трус.

Глава пятидесятая

А снаружи, под палящим солнцем…

Мистер Этик остановил машину позади трейлера – подальше от окна и прицельного огня.

– Эдвин! – крикнул мистер Мид. – Сюда! Ты жив, слава богу!

– Да, – сказал мистер Этик. – Мы так волновались, верно, Леон?

– Волновались. Очень сильно.

Эдвин заметил у обоих по бутылке утоляющей жажду «Фрески» и спросил:

– А мне захватили что-нибудь холодное попить?

– Нет. Прости, из головы выскочило.

– Мы так волновались, что думать не могли. Верно, Боб?

– Точно, Леон. Совершенно вылетело из головы. Эдвин открыл дверцу машины:

– Ладно, черт с ним. Поехали.

– Ты застрелил его? Поставил на колени? Как все было? Что он говорил? – посыпался град вопросов.

– Он под два метра ростом и сделан из железа, – ответил Эдвин.

– Так ты убил его?

– Нет, он был уже мертв, когда я вошел. Поехали.

– Правильно, – сказал мистер Этик. – Прыгай назад и двинули. – Он подался вперед, чтобы Эдвину было удобнее пролезть.

– Мне тоже не терпится убраться из этой дыры, – сказал мистер Мид. – В этом городишке совершенно нечего делать. Как тут вообще можно жить?

Эдвин замер на полпути.

– Вы правы, – сказал он. – Совершенно правы. – Он вылез из машины, посмотрел на трейлер. – Вы правы.

– В чем дело? – спросил мистер Мид. – Садись, пока этот псих не открыл стрельбу.

Мозаика сложилась. Все стало понятно.

– Вы правы. – Эдвин слегка улыбнулся. – В Райских Кущах делать нечего. – И зашагал к трейлеру.

– Куда тебя несет? – завопил мистер Мид.

– Возвращаюсь, – ответил Эдвин. – Чтобы победить.

Так начался второй раунд.

Глава пятьдесят первая

Джек Макгрири передвинул несколько коробок и развалился в кресле, попивая из бутылки и обмахиваясь книгой по метафизике. Вентилятор взбалтывал влажный воздух, серая майка Джека покрылась пятнами пота. Когда Эдвин вошел, тот поднял голову.

– Забыл что-нибудь? – спросил он. – Никак свои яйца?

– Сколько вам еще?

– Что сколько?

– Сколько они вам дали? Старик слегка изменился в лице:

– Виски в башку шибануло? Ты вообще о чем?

– О врачах. Сколько они вам дали?

Джек смотрел на Эдвина с выражением крайней досады. Тот хорошо понимал, что ошарашил его.

– Ну так сколько?

– Пошел ты на хуй, отвяжись от меня.

– Год? Полгода? Неделю?

– Ты слышал? Я сказал: пошел на хуй, отвяжись. Но Эдвин остался на месте.

– Сколько, Джек?

Тот насупился, посмотрел на него с ненавистью, граничащей с уважением, и, наконец, произнес:

– Кто их разберет? Врачи – кучка придурков. Ни хрена они не знают. Может, неделя. Может, год. Когда начнет прогрессировать, это дело нескольких дней. Перед тобой Иов собственной персоной. Я пережил все чирьи, напасти и проверки верой, которые посылает нам Господь в своей беспредельной жестокости. И пока держусь. А почему? А не «потому что», блядь, а «вопреки».

– Все началось где-то полтора года назад, да? И когда вы узнали, решили написать книгу, чтобы заработать деньги. На долгий срок. Библиотекарша ошиблась. Вы не распутничали и не пьянствовали в Силвер-Сити, а делали то, что и говорили: сдавали анализы.

– Распутничал и пьянствовал? Это Ребекка сказала? Ха! Для моих лет это комплимент. – Он поднялся с кресла, будто морж, будто король, и медленно произнес: – Что именно тебе нужно? Мои извинения? Покаяние?

– Что вы сделали с деньгами? – спросил Эдвин, хотя прекрасно знал ответ.

– Растратил! – крикнул Джек. – Безрассудно пустил на ветер. Просрал. Ничего нет. Ха!

Эдвин улыбнулся:

– А вот и нет. Сейчас ваши авторские составляют сто пятьдесят миллионов, не меньше. Вы не могли их потратить – только не в Райских Кущах, в этом тупике вашей жизни. Даже не купили новый трейлер. Нет, вы не растратили деньги. Совсем нет. Вы знали, что умираете, и стали откладывать. Но зачем? – Эдвин обошел стопку коробок, покачал головой. – Забавно. Мы сидели тут больше часа, спорили, как два талмудиста, и мне даже в голову не пришло, что вы уезжаете. Собираете вещи. Куда, Джек? В Силвер-Сити, я прав? Собираетесь умереть там?

– Так-так-так. Ишь, какой ты у нас умный. Только не суйся своими грязными крысиными лапками к моим денежкам. Не выйдет. – Джек потянулся к винтовке, но Эдвин его опередил, схватил ружье и осторожно отложил в сторону.

– Я знаю, где ваши деньги, Джек.

Эдвин нашел коробку с фотографиями, отложил изображение Аллана в клешах и достал снимок смеющегося карапуза. С пушистыми волосами, улыбкой до ушей и глазами Джека.

– Ваш внук?

Джек наблюдал за ним с возрастающим подозрением.

– Оставь в покое внука.

– Увы, – улыбнулся Эдвин, – это не в моих силах. Он уже втянут во все это.

– Если ты намерен грабануть старика, ты не туда пришел. Можешь перевернуть все вверх дном. Денег нет. Ни цента. Не веришь? Давай проверь.

– Джек, я вам верю. Я знаю, где деньги. Не здесь. На счету в банке, может, в Силвер-Сити, сто пятьдесят миллионов на имя – как зовут вашего внука?

Джек обмяк, из голоса исчезла угроза.

– Бенджамин. Бенджамин Мэтью Макгрири. Сейчас ему шесть лет, это старая карточка.

– Толковый мальчишка? Джек кивнул:

– Будь здоров соображает, паршивец. И там не сто пятьдесят миллионов, а почти триста.

Эдвин пожал плечами.

– Миллионом больше, миллионом меньше, какая разница… – Он сел на стул. – Давайте, может, выпьем еще?

– Пошел ты к черту.

– Со льдом, пожалуйста. Адское пекло.

Джек что-то проворчал, направился к старому холодильнику, отколупал немного от ледяной шубы в морозилке (он никогда специально не замораживал лед) и бросил по куску в стаканы. Вылил туда остатки «Южной отрады».

– Глядите-ка, – поразился Эдвин. – Целую бутылку уговорили. Ваше здоровье!

Но Джек не притронулся к своему стакану.

– Хотите оставить внуку наследство, – сказал Эдвин. – Сделать ему сюрприз через много лет после смерти. На восемнадцатый день рождения…

– На двадцать первый, – сказал Джек. – Пусть подрастет, не дам я пацану в руки триста миллионов, обойдется.

– Тоже верно. В общем, вы хотите что-то ему оставить. Чтобы он сказал: «А дед, в конце концов, был неплохим человеком». Чтобы он помнил вас еще долго после вашей смерти. Это совсем не то, что вы мне навесили на уши: «После моей смерти умрет весь мир».

– Триста миллионов. Ему не придется ни на кого горбатиться. Езжай куда хочешь, делай что хочешь. Пусть парень покоряет мир.

– Нет, – сказал Эдвин. – Ему нечего будет покорять. Маленький Бенджамин унаследует огромное состояние – и все. Потратить-то будет не на что, и хуже всего – радости от денег не будет. Джек, почему мы такие, какие есть? Почему у нас самая большая, жадная и мощная страна в истории человечества, которая всех прижимает к ногтю, ест «биг-маки» и считает калории? Все дело в погоне за счастьем. Не в самом счастье. А именно в погоне.

– Послушай, – сказал Джек, но Эдвин не слушал.

– Какими были первые письменные документы? Первые записанные слова, первое, что важно было записать? Список покупок и военные отчеты. Вот что впервые нацарапали на глиняных дощечках и папирусе. Когда шумеры начали излагать жизнь словами, когда принялись вести записи о мире людей, они составили списки. Списки вещей, имущества. И великих деяний. С этого-то момента и начинается история: выявление затрат и права хвастунов. Первые писцы, первые литераторы писали не о самоуважении и общении с внутренним миром. Они не писали: «Каждый из нас особенная личность». Нет. Они писали о смерти королей и накоплении богатств. Собственность, гордость, грандиозные мечты. Вот что делает нас людьми. А вся эта эпидемия самосовершенствования и любви к себе, которую мы выпустили в мир, все подорвала. «Что мне открылось на горе» – преступление против человечества.

– Почему? – спросил Джек. – Потому что все сработало? И люди на самом деле избавились от имущества? Книга обещала счастье и принесла его. Люди счастливы. Вот и все.

– Нет, – сказал Эдвин. – Все хуже. Намного хуже. Они не просто счастливы – им ничего не нужно. Знаете, что происходит, Джек? Конец приключениям. Вы это хотите оставить в наследство: пресную жизнь?

– Когда Бенджамин получит эти деньги, он сможет…

– При чем тут деньги? Хотите, чтобы ваш внук рос в мире без приключений? Да? Finis coronat opus, Джек! «Конец – делу венец». Последний поступок человека подводит итог его жизни. Finis coronat opus! – Он прокричал три последних слова, будто хотел ударить ими воздух. Будто слова могут что-то изменить.

Джек молчал. Эдвин поднял стакан, подержал лед во рту. Язык онемел от пропитанной виски прохлады. Он думал о Мэй, ее безжизненных губах, пустом взгляде и ждал ответа, понимая, что сейчас все может измениться.

Ответа не последовало, Джек болтал в стакане остатки виски и смотрел в пространство. Затарахтел холодильник, компрессор нарушил тишину.

– Чего ты хочешь от меня? – спросил он наконец. – Как теперь всю эту пакость исправить?

– Писать, – ответил Эдвин. – Писать новую книгу. Не ради денег, а по велению сердца. Пусть это будут просто записки. Без фантазий и подсластителей. Без колыбельных песенок. Без блаженства. Ошеломите читателей. Расскажите, чему вас на самом деле научило бессмысленное приключение длиною в жизнь. Расскажите о человеческой глупости. О хаосе, о шлюхах, крыльях бабочки и невидимых особняках, заросших сорняками. О соляных копях, угольной пыли и смерти скандалиста. О том, как трахались, пили, прожигали жизнь и не получали от этого радости. О том, как вам страшно, что придется умирать. Об Оливере Риде. О Бенджамине. Обо всем.

Джек поразмыслил, затем произнес:

– Ты печатай, а я буду диктовать. Бумага там. Машинка под той кучей белья.

Под словом «белье» подразумевались «грязные вонючие тряпки». Эдвин осторожно разгреб майки и перепутанные носки – так убирают токсичные отходы – и, сдвинув в сторону останки стейка, обнаружил клавиатуру. Провел пальцами с одного боку машинки, затем с другого. Удивился и развернул ее, чтобы поближе рассмотреть.

– Что-то не пойму…

– Осёл, нет тут кнопки «вкл». Она механическая. Вставляешь бумагу и печатаешь. Высокие технологии. Печатай когда угодно. Даже без электричества. Даже при свечах. Батарейки не нужны.

– Правда? – Эдвин был искренне изумлен.

Быстро и нетерпеливо объяснив, как заправлять бумагу («Слова идут прямо на бумагу, – удивлялся Эдвин. – Так странно!») и передвигать каретку в конце фразы, Джек встал, сложил руки на груди и громким низким голосом продиктовал:

– Как стать несчастным. Тупак Суаре.

Эдвин напечатал название.

– Первая страница, первая строка. Счастье, по Платону, – высшая цель жизни. Но Платон был засранцем и переоценивал важность человеческого счастья…

И дело пошло. Джек диктовал, Эдвин печатал. Всю ночь. Снаружи тени удлинились, солнце зашло, в пустыне становилось все прохладнее. Боб и Леон уснули в машине – они были не настолько трусливы, чтобы совсем бросить Эдвина, и не настолько храбры, чтобы штурмовать трейлер и спасать его. (Они думали сменять друг друга на часах, но мистер Этик – поразмыслив о природе альтруизма – решил, что лучше поспать.)

Бледно светила изъеденная солью луна, Райские Кущи дремали, по Главной улице медленно дрейфовали целлофановые пакеты, Джек диктовал, Эдвин печатал. Пальцы Эдвина болели, запястья сводила судорога, голос Джека садился, оба накачались дешевым виски но, невзирая на боль, продолжали. Они работали всю ночь, заполняя словами тьму, пока небо не осветил первый розовый луч. А они все продолжали. Страницу за страницей. Слово за словом.