Текст книги "Московские сумерки"

– Но как же достичь согласия? – настоятельно спрашивал Чантурия. – Мы же не можем твердить каждому гражданину каждый день: «Вы согласны быть частичкой нашего государства?»

– Уж вы-то, конечно, не можете, – согласился Георгий. – Поддерживать вечное согласие можно лишь постоянным взаимным интересом. Например, заботой правительства о благе и выгоде управляемых. А другого пути нет. И можно утратить согласие в любой день, к примеру, путем неосторожного применения силы. А все же другого пути нет. Правительство, власть – это институты, созданные ради блага руководимых. А у нас они работают на благо и потребу руководителей. Это просто организованная преступность.

Проблема в том, – продолжал Георгий, – что наши законы не работают. Или, скорее, в том, что у нас нет законов. Граждане обязаны подчиняться закону, а у правителей обязанностей перед людьми нет. У нас не правовое государство, оно управляется не законами, а силой, и мы привыкли к таким порядкам. Но если в государстве нет государственных законов, то это не значит, что нет и законов чести. И по ним-то живет народ, потому как честь – это не что иное, как кодекс, а те, кто признают этот кодекс, и составляют народ – они сами считают себя народом. По закону чести мы и жили, сидя в лагерях. Режим пытался заставить нас жить по закону силы, а мы жили по закону чести. Не целиком и полностью, правда, а в общем и целом. Даже если целого народа и не набирается – насчитывается всего группа людей, согласившихся придерживаться кодекса, – все равно каждый отдельный человек может жить по своим законам чести. Кто знает, может, это и есть высшая форма бытия.

После ухода Георгия Чантурия с матерью все еще продолжали разговор, но касались лишь прошлого. О многом говорить они просто не могли, больше молчали – им было о чем помолчать. Спать он отправился рано, а ночью вдруг проснулся, почувствовав какое-то мощное грохочущее движение на улице, но вскоре опять уснул.

– 22 —

Суббота, 8 апреля 1989 года,

10 часов утра,

Проспект Руставели

В Москве в это время не утихали пронзительные порывы холодного ветра.[7]7
  В Москве в эти дни было 12–15 градусов выше нуля.


[Закрыть] За ними пришли серые дни нудного мелкого дождя, чередующегося с сыпучими хлопьями снега. Снег таял и превращался в лед, Затем таял лед и снова замерзал… Накопившиеся за долгую зиму груды песка, грязи и соли прилипали к обуви и разносились на ногах по магазинам, учреждениям, квартирам. Россия с напряжением выдерживала зимние тяготы: уже шел апрель, а зиме, казалось, конца-края не видать, на скорый приход весны надеяться не приходилось, хотя надежда и теплилась.

А в Тбилиси, столице Грузинской Советской Социалистической Республики, в эту пору уже вовсю распустились на деревьях молодые светло-зеленые листья, золотившиеся в лучах утреннего солнца.

Чантурия остановился около пожилой женщины, которая торговала веточками ярко-желтой мимозы напротив хачапурни – кафе, где на скорую руку готовили пирожки с сыром, неплохо расходившиеся среди молодежи – старшеклассников и студентов. Чантурия оделся в старый костюм, который носил когда-то еще студентом университета: серые брюки, голубую куртку и серую рубашку из синтетики с отложным воротником. Мать, увидев его утром в этой одежде, заметила с удивлением:

– Ты совсем не взрослеешь! Студент, да и только! Пожилая женщина протянула ему букетик мимозы.

– Из моего сада, – пояснила она по-грузински. – У такого молодца, Как вы, должна быть девушка, которая любит такие цветы.

– Покупаю их для мамы, – ответил он и только тогда подумал о Тане, оставшейся в хмурой Москве.

– Ваша мама будет рада, – сказала пожилая женщина.

Она принялась копаться в потертом кошелечке, выискивая копейки на сдачу с трех рублей. Бумажных денег в кошельке не было.

– Пожалуйста, не надо сдачи, – сказал Серго подчеркнуто вежливым тоном. – Всего вам доброго.

Он зашагал по проспекту с букетиком мимозы в руке. Навстречу ему стали попадаться все более многочисленные группы молодежи. Кругом стояли, ни во что не вмешиваясь, милиционеры. Потом он увидел флаги и понял, что эти молодые ребята и есть забастовщики. Почти у всех в руках были небольшие флажки. Сперва он не мог понять, что это за флаги, пока не наткнулся на парней, которые размахивали двухметровыми полотнищами темно-красного цвета с черной и белой полосой.

Таким был флаг независимой Грузии до ее присоединения к Советскому Союзу.

Чантурия сворачивал с проспекта Руставели на прилегающие улицы и снова возвращался к нему. Транспорт не ходил, проспект невдалеке от улицы, ведущей к дому его матери, был перекрыт. Он увидел бетонные блоки, перегородившие проспект, а рядом с ними – три танка и с пяток боевых машин пехоты, стоявших с выключенными моторами вдоль тротуара под кронами деревьев. Так вот откуда тот грозный грохот ночью! Около одного из БМП толпился взвод вооруженных солдат. В открытом башенном люке танка стоял офицер. Неподалеку несколько демонстрантов с плакатами оживленно переговаривались, не обращая никакого внимания на солдат. Солдаты тоже не обращали на них внимания. Казалось, вот-вот начнется военный парад, как в Москве в день Октябрьской революции, когда на центральных улицах так же стояли танки, готовясь пройти через Красную площадь, только там не было юношей с плакатами. Самодельные транспаранты и плакаты были изготовлены из попавшихся под руку кусков фанеры или простыней, лозунги на них написаны от руки или склеены из вырезанных из бумаги букв. Чантурия участвовал в организации по меньшей мере сотни публичных демонстраций в поддержку Советской власти, но никогда в жизни не видел столько разнообразных призывов. Безусловно, их не приобретали в пропагандистских магазинах партии. На одном плакате можно было прочесть: «Российская империя умерла, она разлагается и смердит», на другом – «Армия оккупантов, вон из Грузии!», на третьем – «Русские, убирайтесь домой!»

Какая-то молодая женщина, сидевшая на скамейке под деревьями с двумя близнецами в коляске, окликнула его и спросила, который час.

– Полдвенадцатого, – ответил он. – Вам не кажется, что здесь небезопасно сидеть с детьми? Вокруг творится черт знает что.

Женщина только рассмеялась:

– Тут же полно солдат, они нас в обиду не дадут. Чантурия не понял, смеется она или говорит серьезно.

– А что вы думаете насчет забастовки?

– Да то же, что и все. Русские должны убираться отсюда и оставить Грузию нам.

Серго легко догадался, что она и его включила в это «нам».

– А кто же тогда будет защищать детей? – спросил он.

– А тогда им защита и не понадобится.

– Какие прелестные у вас детишки. Может, эти цветы принесут им счастье?

Он протянул женщине две веточки мимозы.

– Мне бы не хотелось обделять ту, которой предназначен этот букет, – заметила она с легкой улыбкой.

– Она будет рада поделиться с вашими двойняшками. Букетик предназначен моей маме, а она очень любит детей. И поскольку я уж раздариваю цветы, вот эту веточку дарю матери этих ребятишек.

– Спасибо. Я передам ей.

– А, так они не ваши?

– Моей сестры.

Он притворился озадаченным, хотя и успел заметить, что на ее руке нет обручального кольца.

– В таком случае позвольте еще добавить цветов для доброй нянюшки. Так будет по справедливости.

Он выбрал самую лучшую веточку и вручил ее девушке. Она поблагодарила и подвинулась на скамейке, освобождая место рядом.

Чантурия присел. Он похвалил двойняшек, спросил о здоровье их матери, отца и, наконец, поинтересовался самой нянюшкой.

Ее звали Ламара. Она улыбалась, и улыбка у нее была чудесной. Разговаривая с Серго, она то и дело поправляла ребячьи одеяльца, чтобы не выдувало тепло, и старалась держать коляску в тени. Она была, как сказали бы русские, сдобной, как пышка.

Демонстранты с плакатами, подчеркнуто не обращая внимания на солдат, прошли мимо Чантурия и девушки вдоль проспекта. Кое-кто из них приветственно махнул рукой, а еще кто-то спросил:

– Ламара, ты придешь?

– Конечно приду, – откликнулась та. – Только занесу домой ребят Елены.

Чантурия хотел спросить, кто эти демонстранты. Более того, он посчитал, что его долг узнать, кто они такие. Но, получив ответ, он обязан был написать докладную записку о слышанном, а писать ему не хотелось.

– Это мои друзья из университета, – пояснила Ламара, предваряя его вопрос. – Мы носили воду людям, объявившим голодную забастовку. Храбрые женщины!

– Женщины?

– Да. Больше ста женщин.

– А чего они добиваются голодной забастовкой?

– Свободы Грузии, – она произнесла эти слова, глядя в глаза Серго, как бы бросая ему вызов. – Как видно, вы не очень-то много знаете о нашем движении. Вы что, газет не читаете?

– Я живу не здесь, – ответил Чантурия.

– Да? Где же?

– В Москве.

– А что вы делаете в Москве?

– Я на административной работе, – автоматически ответил он. – В Министерстве внутренних дел.

Такова была его обычная легенда.

Под ней скрывалось его настоящее ведомство, его действительная работа, о которой он не мог рассказывать, и подлинный номер телефона, где на звонки отвечает якобы секретарь, а на самом деле сотрудница КГБ, сидящая в здании на площади Дзержинского. Но в этот момент ему и в голову не приходило, что нужно придерживаться разработанной в деталях легенды.

– Газеты, журналы, всякая периодика – вот моя работа. А грузинских газет среди них почему-то нет.

Она снова улыбнулась:

– В таком случае вам нужно изучать наши «внутренние дела».

– Не изучать, а переучиваться. Я здесь вырос. Моя мать так и живет здесь, через две улицы. Возможно, вы переучите меня. Может, мы перекусим где-нибудь поблизости, а потом вы познакомите меня со своими друзьями, расскажете о себе и о них?

– Я бы не отказалась, если бы могла, – ответила Ламара совершенно искренне. – Но на моем попечении эти двое – до самого вечера. – Она кивнула на двойняшек. – Ну, а после мы можем встретиться.

Они договорились встретиться у Дома правительства и расстались.

Дом правительства – относительно новое здание, по его фасаду поднимались аж до пятого этажа облицованные каменными плитками арки, а за каждой аркой виднелись огромные окна. Раньше на площади рядом с ним высилась статуя Сталина, но потом ее убрали, однако бронзовый памятник Ленину уцелел и по-прежнему стоял поблизости.

Перед длинной каменной лестницей, ведущей к Дому правительства, плескалось живое море людей. На самом верху лестницы, обратившись к ним лицом, одиноко стоял какой-то человек. Позади него, вдоль фасада здания, выстроилась шеренга милиционеров – грузинских парней в летней серой униформе. Они ни во что не вмешивались. Еще больше сотрудников милиции замешалось в толпе. Непонятно, зачем они находились здесь, и в толпе и перед зданием, – то ли для разгона демонстрантов, то ли для их охраны, а может, просто пришли посмотреть и послушать. Там, где стоял одинокий человек, не было ни трибуны, ни возвышения для оратора, ничего такого, что могло бы отделить выступающего от слушателей.

Человек этот был Георгий Микадзе. Он стоял, тяжело опираясь на трость, обхватив ее инкрустированную рукоять обеими ладонями. Казалось, если трость убрать, он упадет. Его фигура совсем терялась на фоне высоченной пустой арки массивного здания.

Говорить он начал тихим размеренным голосом. Но по мере выступления голос его становился все крепче и звонче.

– Кто это? – спросил кто-то сзади из только что подошедших.

– Микадзе. Тихо!

Голос Микадзе в тихом вечернем воздухе был слышен даже тем, кто стоял далеко от него. Георгий мало-помалу распрямлялся, начал ходить взад-вперед, потом уперся тростью в одну из ближайших колонн, вновь вернулся на прежнее место.

– Мне сказали, что принят указ, – говорил Микадзе, показав лист бумаги с текстом, напечатанным мелким плотным шрифтом. – Указ от 8 апреля 1989 года. Указ, который является законом для нашей страны, законом для вас и для меня. О чем этот закон? Им запрещаются «призывы к изменению социальной и государственной системы». А в чем цель такого закона? Цель, по утверждению тех, кто его принял, состоит в том, чтобы защитить «процесс демократизации». Защитить, как мы должны понимать, право народа на обсуждение деятельности своего правительства и своей социальной системы. Но указ этот подразумевает также, что народ в ходе такого обсуждения не может допустить и мысли о каких-то изменениях в форме правления и в социальной системе, а если и допустит, то даже пикнуть не смеет, поскольку такие слова будут расцениваться как «призывы к изменению социальной и государственной системы», а это строжайше запрещено и преследуется.

– Кто предложил принять такой указ? Оказывается, что это государственная тайна. Никто не желает признать себя творцом этого дитяти. Хотя несчастный сиротка появился на свет, похоже, весьма настырным и под вполне надежной охраной.

– А кто же защищает закон? Один из таких защитников – Министерство внутренних дел, стоящее на страже законов нашей страны. Что же говорит Министерство внутренних дел? Оно говорит, что наше государство нужно охранять от нашего же народа. Получается, что первейшая обязанность государства – защищать не свой народ, а самое себя. А как может государство защитить самое себя? Очевидно, запрещая кому бы то ни было даже предлагать изменить сложившееся положение вещей.

Во время его речи в толпе то тут, то там возникал гул голосов, изредка прерываемый шумом аплодисментов, а затем откуда-то раздался возглас: «Свободу Грузии!» Подходили новые люди, толпа все ширилась, пока не заполнила почти всю площадь.

Чантурия стоял на ступеньках лестницы ближе к углу здания, откуда мог видеть огромную толпу, которая сжималась все теснее. Когда он только пришел, то подумал, что вся площадь уже забита народом, но вот Георгий начал говорить, а люди все прибывали и прибывали, стараясь протиснуться в первые ряды. Он заметил также, как позади толпы встали милиционеры, часть их смешалась с народом. У некоторых милиционеров были портативные рации, они о чем-то изредка переговаривались, но ничего не предпринимали.

Позади, на краю площади, на расстоянии от толпы виднелась кучка людей в гражданской одежде. Они здоровались друг с другом, перекидывались словами, но, казалось, живого интереса к происходящему не проявляли. Чантурия присматривался к ним более пристально, нежели к милиции: он понял, что это офицеры госбезопасности. Ясно было, что они не грузины, а русские – большинство грузин выгнали из КГБ, когда вскоре после смерти Сталина пал Берия, шеф КГБ и грузин по национальности. После этого лишь немногих грузин принимали на службу в органы госбезопасности – Чантурия сам был одним из таких. До него наконец-то дошло, на что намекал Белкин, когда они говорили о его предстоящем отпуске, который он собирался провести в Тбилиси: «Будьте осторожны». В Грузии происходили серьезные события, такие, что даже офицеры КГБ остерегались говорить о них, предпочитая держать язык за зубами.

При возгласе «Свободу Грузии!» офицеров госбезопасности как ветром сдуло с площади.

Слова «Свободу Грузии!» превратились в тысячеголосый повторяющийся клич, затихший, когда Георгий опять стал говорить.

– Да, свободу Грузии! – сказал он, повторив призыв. – Но не только это. Те невидимки, которые считают, что государство нужно оберегать от народа, – пусть они выйдут и покажут свои лица. Посмотрим тогда, кто же они такие. Поговорим с ними, послушаем доводы. И мы, друзья мои, тоже четко выразим свои мысли и чаяния. Да, свободу Грузии! Но свободу не только Грузии. Свободу народу! Настало время, когда все мы должны поднять свой голос за свободу, или же нам никогда ее не добиться. Сейчас мы стоим на том месте, где некогда стоял монумент Иосифу Сталину. Сталин был грузином, как вы и я. И именно поэтому я говорю вам, что наш призыв не должен быть обращен просто к русским – чтобы они убирались домой. Мы хотим свободы от российской империи – но не только этого. Мы жаждем свободы. Российская империя сама по себе – монумент Сталину, монумент, сделанный не из камня, а из сохраняющегося и поныне людского страха. Но, как и тот каменный монумент, который еще недавно стоял на этой площади, так и монумент страху будет снесен, если мы найдем в себе достаточно мужества, чтобы потребовать уничтожить его. У нас только один источник страха – и это не Сталин в его могиле, а Сталин внутри каждого из нас. Мы слишком долго боялись требовать соблюдения неотъемлемых прав каждого грузина, каждого советского гражданина, каждого человека. Теперь мы громко требуем этого.

Откуда-то из толпы вновь раздался клич на грузинском языке и прокатился по площади, с каждым повторным разом накатываясь волной все громче.

Он звучал как эхо слов Георгия. «Грузия… свободна!» – пронесся клич. «Грузия… свободна! Грузия… свободна! – прокатилось эхо. И Чантурия ощутил, как его собственное сердце забилось в унисон с ритмом: Грузия. Свободна. Грузия. Свободна.

Почти рядом с Георгием, на верхней ступеньке лестницы, появился офицер в армейской форме. Цвет его петлиц и просветов на погонах обозначал, что он служит в войсках Министерства внутренних дел, во внутренней армии Советского Союза. Он поднес ко рту мощный мегафон, нацеленный на толпу как некое диковинное оружие. «Тихо!» – крикнул он, и его голос, усиленный мегафоном, столкнулся с многоголосым гулом толпы. Он привык командовать, а толпа не привыкла – потому замолкла.

– Я подполковник Бакланов, – произнес офицер по-русски. Его голос, искаженный металлом и электроникой, рокотом прокатился по площади.

– Мою дивизию внутренних войск направили сюда выполнить свой долг перед народом, – при этих словах в толпе вновь возник приглушенный шум. – Выполнить свой долг перед народом и подавить контрреволюционную угрозу Советской власти.

Шум стал принимать четкий ритм, перерастая в клич.

– … угрозу Советской власти в Грузинской Социалистической Республике.

Наконец клич на грузинском языке докатился до подполковника и, как волна, с шумом рассыпавшаяся на скалах, заглушил его голос. Клич перекатывался, звучал то тише, то громче, и призывы подполковника на русском языке стали совсем не слышны. Клич звучал: «Русские… вон! Русские… вон! Русские… вон!»

Подполковник опустил мегафон. Он внимательно вглядывался в толпу, как бы пытаясь разглядеть и запомнить лица, хотя их были тысячи и тысячи. Потом клич постепенно стих, и в толпе запели песню. Чантурия ощутил, как на его затылке зашевелились волосы. Песня была церковным гимном на грузинском языке. Он славословил грузинскую свободу.

Подполковник попятился от лестницы и растворился между колоннами.

В тот вечер на проспекте Руставели до самой поздней ночи не затихали песни. Впоследствии у Чантурия при воспоминании о том вечере и песнях всегда подкатывал комок к горлу, а на глазах выступали слезы. Это звучал голос народа – глас, которого не слышали свыше шестидесяти лет.

Он стал подпевать, хотя никогда прежде не слышал гимна и не знал слов.

Так он стоял и пел, когда его нашла Ламара. Она взяла его под руку – запросто, будто знала всю жизнь.

– Микадзе просто великолепен! – прошептала она и тоже запела.

Они переходили от одной группы людей к другой, и везде Ламара находила знакомых. Открыли бутылки вина. Раздались приветствия и витиеватые кавказские тосты. Песни и смех неслись с разных сторон все громче и громче.

«С рассветом приходит и счастье и жизнь, Какое блаженство быть вечно молодым». Серго Чантурия и Ламара Качарава стояли, прижавшись друг к другу, в тени колонн на ступеньках лестницы Дома правительства, их не было видно в свете тусклых фонарей, горевших на площади. Они негромко переговаривались, вполуха слушая друг друга и прислушиваясь к песням и крикам, несущимся из толпы, все еще заполнявшей площадь в этот темный полуночный час. Им хотелось, чтобы ночь тянулась бесконечно.

Вдруг позади толпы началось какое-то смятение. Со ступенек лестницы они не сразу разглядели, что происходит. Потом от толпы, стоящей на площади, стали отделяться кучки людей, побежавших кто куда. Чантурия увидел темную массу, надвигающуюся на скопление народа. Сперва он не разобрал, что это было. Серго не двигался, пока толпа не стала сжиматься еще плотнее. Его прижали к колонне, и здесь он стоял, не в силах пошевелиться, а темная масса надвигалась все ближе, пока не стало ясно, что это такое.

Оказалось, что это шеренги солдат.

Они шли вперед, как тысячи оживших советских военных монументов, солдаты Родины, наступающие на море врагов. Но то море, сквозь которое они пробивались, было морем их сограждан. Лица солдат ничего не выражали, глаза прикрывали защитные очки от слезоточивого газа. Каждый в левой руке нес овальный щит черного цвета размером в половину человеческого роста, а в правой – остро заточенную саперную лопатку. Солдаты в передних рядах без всякой пощады размахивали лопатками, фаланга прокладывала путь сквозь толпу, оставляя за собой кровавый след.

Повсюду раздавались вопли, крики возмущения и боли, а потом откуда-то появилось и поплыло через всю площадь непонятное белое облако. Дымок достиг Чантурия, и он сразу же распознал его запах.

– Газы! – крикнул Серго. – Уходите! Уходите!

Кто-то повторил его слова. Он попытался продраться по ступенькам вниз, к солдатам, преодолевая напор людских тел, стремящихся в противоположном направлении. Этот поток оторвал от него Ламару. Он пробился к верхним ступенькам, где было не так тесно, но там газовое облако настигло его. Почувствовав острый приступ рвоты, Серго обмяк у стены здания, и его начало выворачивать наизнанку.

Чантурия заставил себя выпрямиться и пошел туда, где газ успел рассеяться. Площадь как-то сразу опустела, виднелись лишь несколько фигур, убегавших от газового облака. Он понял, что новой газовой атаки не будет. Серго вдруг наткнулся на согнувшуюся пополам женщину. Он приметил ее еще раньше, несколько часов назад, но не запомнил, как ее зовут. Сначала он даже не узнал ее – тогда она шутила и пела, а сейчас кровь из ее разрубленной головы сочилась и капала на лицо, волосы слиплись от загустевшей крови.

– Помогите, – только и смогла она вымолвить.

Он обнял ее за талию и бережно поддерживал, пока они пробирались сквозь толпу.

По всей площади виднелись отдельные фигуры людей. Некоторые стояли согнувшись на четвереньках – их сильно тошнило. Здесь и там извивались тела раненых, у них из глубоких рубленых ран на голове, груди, плечах струилась кровь, но большинство лежали без движения – в странных, противоестественных позах смерти.

Женщина, с трудом дыша, прошептала у его плеча:

– Убийцы! Убийцы!

Не зная, что делать дальше, он покрепче обнял ее и повел через площадь.

Из боковой улицы на площадь вылетела санитарная машина. Она еще не остановилась, а из нее на ходу высыпало с дюжину или больше людей. Они бросились врассыпную к лежащим и начали быстро осматривать их. Чантурия повел женщину к одному из приехавших – молодому человеку в голубых джинсах и белой рубашке с галстуком. Тот перевернул скорчившегося мужчину, лежащего на асфальте, и начал делать ему искусственное дыхание, вдувая в рот воздух и не обращая внимания на то, что мужчину рвет.

– Кто вы такой? – спросил Чантурия по-грузински. Молодой человек даже не взглянул на него и ни на секунду не прекратил ритмично вдувать воздух.

– Я врач. Что с вами?

– Со мной все в порядке. А вот у этой женщины глубокая рана.

Молодой человек посмотрел на них. Его взор быстро пробежал по женщине с ног до головы.

– Она будет жить. Уложите ее, она не в силах держаться на ногах. Заверните в одеяло – возьмите его в машине, если только они там остались. А потом приходите помочь мне.

И с этими словами он вновь занялся пострадавшим. Санитарная машина стояла пустая, будто бы брошенная. Одеял внутри не оказалось. Чантурия пошел назад к врачу, перешагивая через тела, если не мог обойти их. И здесь он заметил женщину, пробиравшуюся через площадь – это была Ламара. Он махнул ей рукой, подзывая к тому месту, где врач продолжал возиться с лежащим на асфальте мужчиной. Но, не успев подойти к доктору, он увидел возвращающихся солдат. Они гнали перед собой оставшихся демонстрантов и вытесняли их с площади. Серго увидел, что молодой врач о чем-то спорит с ними, а затем какой-то солдат поднял саперную лопатку и одним ударом свалил врача на землю. Он намеревался было еще раз ударить его, но Чантурия успел подбежать и сзади перехватил его руку.

Из внутреннего кармана куртки Серго вынул удостоверение офицера КГБ и показал его солдату. За темными пластиковыми линзами противогаза Чантурия разглядел испуганные глаза.

– Оставь его в покое, – приказал Чантурия. – Это врач.

Серго произнес эти слова по-грузински, но, увидев, что солдат не понимает его, повторил их по-русски.

– Нам приказано очистить площадь, – сказал солдат приглушенным маской голосом, доносившимся как из бочки.

– Где командир?

Солдат жестом показал назад через площадь:

– Где-то там.

К ним подбежала Ламара. Серго отправил ее к «скорой помощи»: он не хотел оставлять ее одну посреди площади, поскольку не был уверен, что солдат исполнит его команду и воздержится от ударов.

Ламара не стронулась с места, а лишь произнесла:

– Ты из КГБ.

– Да, оттуда. Не можем ли поговорить об этом позднее?

– Нам не о чем говорить, – отрезала она, повернулась и побежала к группе людей, уходящих с площади.

Чантурия последовал было за ней, но вскоре вернулся. Хотя он и наглотался газа и в легких покалывало, он заставил себя бежать.

В дальнем углу площади капитан в противогазе и форме офицера внутренних войск о чем-то горячо спорил на русском языке с грузинским милицейским сержантом. Чантурия опять предъявил свое удостоверение.

– Капитан! Да что же это делают ваши подчиненные? – наседал Чантурия.

Он с облегчением подумал, что, к счастью, не нарвался на подполковника, которого не смутил бы ни один капитан, будь он даже из КГБ.

– Они же людей убивают! – выпалил милицейский сержант.

– Они выполняют приказ командования очистить площадь, – грубо, отрывисто ответил капитан.

– Я только что остановил вашего солдата, пытавшегося убить врача, – заметил Чантурия. – Разве для этого их направили сюда?

– Ваш так называемый «врач» – враг народа, – резко ответил офицер. – Нам сказали, чего можно ожидать от таких.

– А я утверждаю, что это не так. А вы, – обратился он к сержанту. – Куда подевалась милиция?

– Командир из МВД приказал нам уйти с площади, – оправдывался сержант.

На вид ему было чуть побольше двадцати, на его глаза навертывались слезы.

– Ладно… Теперь я приказываю вашим милиционерам вернуться сюда. Не подпускайте солдат к гражданским лицам, а после наладьте расчистку проходов для вывода людей. И чтобы никто не вмешивался в работу медиков, – скомандовал Чантурия и добавил по-грузински: – Выполняйте поживее.

Сержант щелкнул каблуками, коротко отдал честь и помчался назад, куда по приказу отправились милиционеры.

Капитан из войск МВД пришел в ярость, но не осмелился вмешиваться в распоряжения офицера КГБ. За несколько минут грузинские милиционеры оцепили площадь.

Чантурия побежал к тому месту, где с площади гнали большую массу людей. Он искал знакомые лица, но Ламару не нашел. Кто-то сказал, что одну группу участников митинга вытеснили к театральному институту, и он направился туда.

В стоящей рядом с Домом правительства средней школе № 1 окна были выбиты, из темного здания медленно выползали языки слезоточивого газа. Театральный институт освещался уличными фонарями. И в нем зияли выбитые окна, сквозь них виднелась разбросанная на полу поломанная мебель. Слезоточивый газ разъедал глаза, чувствовался запах еще какого-то неизвестного химического вещества. Чантурия опять почувствовал приступ тошноты.

Внутри здания он нашел Ламару. Она плакала, слезы тихо капали, но не 6 т газа, а от горя и гнева. На коленях ее покоилась голова какой-то женщины. Чантурия опустился рядом и стал прощупывать пульс на ее шее, но женщина была мертва.

– Они убили ее! – плача бормотала Ламара.

– Ты видела, кто ее ударил?

– Нет. Ты лучше знаешь кто. Твоя Советская Армия, будь она проклята, вот кто!

Ламара не отходила от мертвой женщины. Серго поднялся с колен и вышел искать «скорую помощь». Он вернулся с санитарами, Ламара помогла уложить тело в машину и сама села в нее. Она не позволила Серго сопровождать ее и не захотела перекинуться с ним ни единым словом.

Она уехала, а он вернулся на площадь. Теперь на не стояли сотни милиционеров, повсюду мелькали патрули. Гражданских лиц видно не было, солдаты тоже ушли. Один из милиционеров попытался было остановить его, но он снова показал свое удостоверение.

Чантурия шел прямо через площадь, к проспекту, где стояли тяжелые танки с тихо урчавшими моторами. Там он повернул на тихую темную улицу, ведущую к дому матери. Она спала. Не включая света, Серго быстро снял одежду, все еще пахнувшую газом, и выбросил ее на балкон. Потом лег в постель, но не мог заснуть до самого рассвета.

Он вспоминал, как давным-давно сам сказал про Георгия Микадзе, но только теперь припомнил свои же слова: «Он знал эти правила и отдавал себе отчет, что его ждет за их нарушение. Он знал, на какой путь вступил, и должен быть готовым к тому, что его ждет».

Теперь он понял, что эти слова относятся и к нему самому.

На следующий день он с утра отправился к дому Ламары. Девушка жила там с матерью, сестрой, ее мужем и двумя их близнецами. Дверь открыла сама Ламара.

– Как ты нашел меня? – удивилась она. – Я же не говорила, где живу. Что, твои подчиненные докопались? – добавила она и захлопнула дверь.

Она ошибалась: чтобы найти ее, ему пришлось расспросить многих соседей.

Чантурия опять постучал в дверь, но ему не открыли. Он тихо поплелся вниз по темной лестнице, вышел на солнечную улицу и зашагал назад по направлению к проспекту Руставели. Все улицы, выходящие на проспект, были блокированы танками и войсками. На каждой из стоящих у тротуаров автомашин чернел траурный флажок или, по меньшей мере, висел лоскут черной материи. Почти на каждом дереве можно было видеть лист бумаги с именами убитых и пострадавших. Солдаты отгоняли людей от списков, не давая читать, но листы не срывали. Милиционеров видно не было. Чантурия пошел дальше по проспекту. Перед лестницей, ведущей к Дому правительства, высилась груда женской обуви, сумочек, на вещах запеклась кровь.

Наряд солдат приказал Чантурия убираться. Он не стал суетиться и показывать удостоверение. Оставаться на площади было незачем.