Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Маунтбеттен уверял, что взрывчатку нового типа можно заложить в старую подводную лодку и направить прямо к отвесному берегу, в каком-нибудь месте побережье Франции. Взрыв, заявил, Маунтбеттен, «расчистит путь во Францию». Затем, вместо того чтобы посылать десант на штурм хорошо укрепленного порта (такого, как Дьеп), британские силы могут воспользоваться полученным проходом. Маунтбеттен, должно быть, не знал, что подобный метод уже применялся в 1864 году во время Гражданской войны в Америке. Взрыв огромной мины, заложенной под оборонительные линии конфедератов, привел к образованию огромной воронки, куда хлынули солдаты северян. Гопкинс вежливо выслушал Дики и охарактеризовал его как «смелого и изобретательного человека», которого британское командование недооценивает. Только время покажет, что стало бы с неуязвимыми ледяными дредноутами и взрывающимися подводными лодками Маунтбеттена[1533]1533
  Danchev and Todman, War Diaries, 359; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 688—89.


[Закрыть].

На ужине в тот вечер король, который на время войны решил отказаться от крепких напитков, выпил довольно много вина и был, по словам Брука, «навеселе». Черчилль, не зная, в каком состоянии находится король, пытался спорить с адмиралом, пока Георг, «хриплым голосом и активно жестикулируя, давал Рузвельту советы по поводу того, как лучше расчленить Французскую империю и как эффективнее вести войну в целом и на Тихом океане в частности. Обсуждение продолжалось до самого утра при свете свечей, поскольку электрическое освещение выключили после воздушной тревоги. Непередаваемое зрелище: при свечах военные и политические лидеры англоговорящего мира беседовали на марокканском побережье, пока огромные армии воевали или стояли лагерем в песках в 500 милях от этого места[1534]1534
  Danchev and Todman, War Diaries, 359.


[Закрыть].

В течение следующей недели Объединенный комитет начальников штабов США и Великобритании собирался пятнадцать раз для того, чтобы выработать военную стратегию на следующий год. Рузвельт и Черчилль каждый вечер ужинали вместе и подолгу беседовали с глазу на глаз. В ходе одной из таких встреч Черчилль напомнил Рузвельту, что вопреки их джентльменскому соглашению по разработке ядерного оружия, которое было заключено прошлым летом, британцев фактически исключили из программы по созданию атомной бомбы. Гарри Гопкинс заверил Черчилля, что эту проблему решат, как только Рузвельт вернется в Вашингтон. Каждый вечер члены Объединенного комитета кратко информировали лидеров о ходе дневных дискуссий, которые сначала шли не очень продуктивно. Брук назвал ситуацию, сложившуюся в течение первых нескольких дней переговоров, «безнадежной», потому что «американские штабисты не соглашались с тем, что Германия была основным противником, поскольку хотели сначала разгромить Японию!». Они также были не согласны с англичанами в том, что касается Бирмы; американцы хотели, чтобы Соединенные Штаты и Великобритания нанесли по ней сконцентрированный удар с тем, чтобы вновь открыть Бирманскую дорогу и оказать поддержку войскам Чан Кайши, в то время как британцы выступали за то, чтобы потянуть время, пока у них не будет достаточно солдат и вооружения для проведения мощного наступления. Боевые действия в воздухе стали еще одним поводом для споров: Черчилль высказал генералу Айре Икеру свое недовольство тем, что 8-я американская воздушная армия действовала недостаточно активно, но после часовой беседы снял свои возражения по поводу дневных налетов, главным образом потому, что Икеру удалось убедить его в необходимости круглосуточных бомбежек. При этом предполагалось, что американцы будут совершать налеты в дневное время, а Королевские военно-воздушные силы – ночью. Эта идея Черчиллю понравилась, и позднее в интервью группе американских журналистов он пошутил: «Нет ничего лучше круглосуточного обслуживания»[1535]1535
  GILBERT 7, 417; WSCHCS, 6785.


[Закрыть].

Для того чтобы изложить свой план по захвату Туниса, на самолете из Алжира прибыл Эйзенхауэр. Он предложил, чтобы 2-й корпус под командованием генерал-майора Ллойда Фредендалля нанес удар в восточном направлении, в сторону моря, чтобы вбить клин между армиями Арнима и Роммеля. Брук раскритиковал эту идею, указав на ее самый очевидный недостаток: Монтгомери и 8-я армия все еще находились в 500 милях к востоку, после прорыва 2-й корпус может оказаться в ловушке между войсками Арнима и Роммеля. Скорее всего, это приведет к тому, что силы Фредендалля на юге и Андерсона на севере будут разбиты поодиночке. Предложение Эйзенхауэра не было одобрено, и он вернулся в Алжир. Тем не менее, учитывая необходимость координации действий британских 1-й и 8-й армий, а также французских и американских сил, было очевидно, что следовало выбрать Верховного главнокомандующего. Им стал Эйзенхауэр. Позже Брук написал, что у него «не было ни тактического, ни стратегического опыта», но благодаря тому, что «его повысили до заоблачных высот Верховного главнокомандующего», он мог «решать свои политические проблемы». Брук считал, что назначение Эйзенхауэра, которое польстит американцам, позволит британским командующим добиться успеха на поле боя и вернуть «необходимый напор и скоординированность, которых так не хватало». Эйзенхауэр, имевший на погонах всего три звезды, по званию был младше трех британских генерал-лейтенантов – Александера, Теддера и Каннингема. Маршалл, который не был впечатлен успехами Эйзенхауэра в Тунисе, сказал Рузвельту, что «не повысит Эйзенхауэра до четырех звезд до тех пор, пока для этого не будет чертовски хорошей причины». Он имел в виду военную сторону дела. С точки зрения Рузвельта, это был хороший политический ход: повышение Эйзенхауэра покажет американскому народу, что Соединенные Штаты берут на себя военное командование. Через две недели Рузвельт представил кандидатуру сенату, и 11 февраля Айк получил свою четвертую звезду[1536]1536
  Danchev and Todman, War Diaries, 361; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 689; Bryant, Tide, 454—55.


[Закрыть].

Несмотря на то что Рузвельт по-прежнему придерживался стратегии Маршалла броска через Ла-Манш, он был достаточно оптимистично настроен в отношении инициативы Черчилля по осуществлению Сицилийской операции и понимал ее сильные стороны. После пяти дней споров Объединенный комитет начальников штабов пришел к таким же выводам. Члены комитета пришли к общему мнению по поводу восьми главных стратегических задач. Брук позднее написал, что ведущую роль в достижении этой договоренности сыграл Дилл. Он предупредил Брука и Маршалла, что, если окончательное решение позволят принять Рузвельту и Черчиллю, они «могут заварить такую кашу…». В итоговом соглашении говорилось о том, что сначала необходимо нанести поражение Германии. Соответственно, приоритетной целью была борьба за контроль над Атлантикой. Второй задачей, решение которой было тесно связано с первой, являлось предоставление любой возможной помощи России. План по захвату Сицилии стоял на третьем месте, а за ним следовало планомерное наращивание американских сил в Великобритании с целью проведения учений по отработке высадки на полуострове Котантен (операция «Раундап»), запланированной на август 1943 года, но в меньшем масштабе. Это была своеобразная подачка Маршаллу. Пятой в списке шла задача возвращения южной части Бирмы – на что согласились британцы – с целью расчистить пути снабжения сил Чан Кайши и ослабить давление японцев на фланг войск Макартура по мере того, как он двигался на север (операция получила название «Анаким» и была запланирована на конец 1943 года). Это решение было принято, чтобы удовлетворить Рузвельта и короля. Черчилль не верил в то, что Китай сыграет хоть сколько-нибудь важную роль в разгроме Японии. В любом случае, даже если британское командование и считало, что возвращение Бирмы позволит быстрее одержать победу над Японией, у него для этого не хватало сил. В 6-й статье соглашения указывалось на необходимость изучения нефтяных потребностей и промышленного потенциала стран оси для более эффективного планирования авиационного удара, призванного нанести им как можно более тяжелый урон и подорвать индустриальную мощь Германии (что, как считали Спаатс и Гаррис, могло положить конец войне в 1943 году). В следующей статье ставилась цель захватить морской и воздушный контроль над Северной Африкой и Средиземноморьем. Наконец, в последних положениях соглашения оговаривалось то, что все вопросы, связанные с Турцией, будет решать Великобритания. Как позднее писал Сэмюэл Элиот Морисон, целиком этот план, содержащий восемь пунктов, оказался «стратегическим меню, которое союзники просто не смогли переварить». По его словам, это был тот случай, когда у штабистов «глаза хотели больше, чем могли переварить их желудки»[1537]1537
  Danchev and Todman, War Diaries, 362; Morison, Two-Ocean War, 239; WSC 4, 692.


[Закрыть].

Черчилль так хотел, чтобы Турция со своими сорока пятью (плохо вооруженными) дивизиями вступила в войну, что известил военный кабинет о своих планах посетить Каир сразу после конференции, для того чтобы проконсультироваться с Александером, который должен был в скором времени начать наступление на Тунис. Затем Черчилль собирался отправиться в Турцию и встретиться с президентом страны Исметом Иненю. Однако военный кабинет был против: путешествие было долгим и опасным, а Черчилль был нужен в Лондоне. Черчилль ответил, что все равно поедет, и приказал Идену договориться с турками, чтобы они прислали в Каир приглашение посетить их страну, где Черчилль рассчитывал получить его.

У Черчилля и Рузвельта оставалось последнее незавершенное дело. Оно было связано с генералом Жиро и де Голлем. Черчилль распорядился, чтобы накануне его дня рождения по радио передали призыв: «Франция вновь поднимется с колен!» Но вот поднимется ли вместе с ней де Голль? Черчиллю было хорошо известно мнение Рузвельта по этому поводу, который считал французов труднопреодолимым препятствием на пути продвижения американской политики, которая не предполагала сколько-нибудь важную роль Франции, или Французской империи, или де Голля, или кого-то, кто его заменит, в войне (и, если на то пошло, в послевоенном мире). Рузвельт в течение нескольких месяцев искусно избегал официального признания де Голля, говоря о том, что носителем суверенитета Франции является только ее народ.

Но французы, чья страна была оккупирована немцами, не могли согласиться на такой сценарий. В отличие от Сикорского и Бенеша, которые были лидерами правительств в изгнании, де Голль был лидером всего лишь нескольких воинских частей в изгнании. Черчилль два с половиной года соглашался с тем, чтобы де Голль выполнял эту роль, и поддерживал его, но 10 декабря на секретном заседании палаты общин он заявил: «Мы не должны позволить убедить себя в том, что генерал де Голль является преданным другом Великобритании». Как раз наоборот, де Голлю было свойственно «традиционное неприятие» англичан, «укоренившееся в сердцах французов», а за собой, куда бы он ни шел, «де Голль оставлял след англофобии». Стратегия Черчилля была ясна: представляя де Голля в невыгодном свете, он подготавливал палату общин к тому, чтобы убрать француза с политической арены, если этого потребуют американцы. Резкая критика де Голля свидетельствовала об изменении характера отношений Черчилля и Рузвельта и незаметной на первый взгляд потере того влияния, которое Великобритания имела среди союзников. Сразу после убийства Дарлана Роберт Мерфи, человек Рузвельта в Северной Африке, поддержал Жиро при его выдвижении на роль гражданского и политического лидера в регионе. Позже Иден написал, что де Голль знал о том, что он не вписывается в сценарий американцев, и «начал подозревать, что правительства Великобритании и США хотят у него за спиной заключить соглашение с Жиро». Иден пришел де Голлю на помощь, взяв с него обещание встретиться с Жиро, однако последний отказался под довольно неубедительным предлогом, что убийство Дарлана создало «неблагоприятную атмосферу» для такой встречи. Создавшаяся напряженность, вызванная всей сложностью политической ситуации в Северной Африке (Дарлан, Марк Кларк, Мерфи и их всевозможные интриги), заставила Идена позднее заметить: «Не я один чувствовал физический и психологический груз. По мере того как шли месяцы, мы все должны были поддаться ему, даже премьер-министр»[1538]1538
  GILBERT 7, 277; Eden, The Reckoning, 416—17.


[Закрыть].

Де Голль оказался очень упрямым французом. Рузвельт и Черчилль переубедили Жиро: он согласился встретиться с де Голлем в Касабланке для того, чтобы положить начало их сотрудничеству в гражданской и военной сферах. Но де Голль отказался, сказав Идену, что он согласится встретиться с Жиро с глазу на глаз, возможно в Чаде, но не в Касабланке, где такая встреча могла только подтвердить подчиненный статус Франции. На кону стояла честь французов. Иден попытался зайти с другой стороны: он сказал де Голлю, что президент хочет встретиться с ним в Касабланке. Де Голль снова отказался, мотивируя свой отказ тем, что, если бы Рузвельт хотел встретиться с ним, они могли бы сделать это в Соединенных Штатах. Иден сообщил об упрямстве де Голля Черчиллю, и премьер-министр предупредил, что если де Голль откажется прийти на встречу, то потеряет все шансы на то, чтобы играть хоть сколько-нибудь значимую роль в Алжире, даже второстепенную, на которую рассчитывали американцы. Содержание его послания было примерно следующим: «Соглашайтесь на встречу, или правительство Его Величества не будет больше иметь с Вами дел». Рузвельт, которому удалось убедить Жиро в необходимости прийти к соглашению с де Голлем, телеграфировал Идену: «У меня есть жених, но где его невеста?»[1539]1539
  Eden, The Reckoning, 420, 421.


[Закрыть]

В течение недели де Голль не соглашался на встречу, но наконец согласился встретиться и 22 января прибыл в Марокко. Вечером того же дня он встретился с Черчиллем. «Я довольно жестко вел с ним разговор», – сказал Черчилль лорду Морану, глядя, как де Голль спускался с холма, на котором располагалась резиденция. Но потом добавил: «Франция без армии не Франция. Де Голль – это дух этой армии, последний представитель нации воинов». Моран спросил Черчилля, слышал ли он саркастическое замечание Рузвельта о том, что де Голль считает себя потомком Жанны д’Арк. Черчилль ответил, что слышал и «его не удивляет», что де Голль был таким непокорным и высокомерным, но, со слезами на глазах, «де Голль считает, что Англия нанесла Франции тяжелое оскорбление тем, что помогла ей. Для него невыносима мысль, что Франция нуждалась в помощи». Скорее это были черчиллевские слезы, как и чувства, которые британский премьер-министр через два дня выразил в письме Клементине, когда написал, что «шуткой де Голль разрядил обстановку на конференции». «Он думает, что он Клемансо (забыв на определенное время о Жанне д’Арк)». О лидерах Франции, включая де Голля, Черчилль писал Клементине: «Они ненавидят друг друга намного больше, чем немцев». По его словам, они «беспокоятся о власти и своем месте больше, чем об освобождении страны»[1540]1540
  Moran, Diaries, 88; W&C-TPL, 475.


[Закрыть].

Де Голль встретился с Жиро 23 января, а затем, как обычно, сделал загадочное заявление: «Мы встретились. Мы поговорили». Рузвельт встретился с обоими, но по отдельности. Жиро и американский президент беседовали без охранников, но, когда на виллу Рузвельта прибыл де Голль, группа секретной разведывательной службы Великобритании (при этом многие из агентов были вооружены автоматами Томпсона) заняла позиции, прячась за кустами и шторами. Такого рода союз между упрямыми французами, как казалось, стал свершившимся фактом, хотя контуры единого руководства Франции, которое с огромным трудом создавалось, оставались настолько неопределенными, что можно было сказать, что такого руководства и вовсе не существовало. Более того, ни Лондон, ни Вашингтон не признавали официальную роль этого руководства ни на территории Французской империи, ни во Франции, где де Голля считали национальным героем[1541]1541
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 685.


[Закрыть].

24-го числа, в солнечный и очень жаркий день, сразу после полудня де Голль и Жиро заключили союз, – Иден и Рузвельт назвали его «браком поневоле», – пожав друг другу руки во время церемонии на лужайке перед виллой Рузвельта. На церемонии присутствовали Рузвельт (без головного убора) и Черчилль (в фетровой шляпе). Также на церемонии было пятьдесят донельзя удивленных репортеров, которых привезли из Алжира. Они не знали, кто примет участие в этой встрече. Одним из журналистов был Сэмми Шульман, невысокий нагловатый оператор, которого Рузвельт знал уже десять лет. Через месяц Рузвельт рассказал вашингтонским репортерам, что было дальше. «Я заранее разработал план вместе с Сэмми. После того как нас сфотографировали вчетвером, Сэмми Шульман перед толпой репортеров спросил: «О, господин президент, можно нам сфотографировать, как генералы жмут друг другу руки?» Я перевел то, что сказал Сэмми, Жиро, и он ответил: «Mais, oui», встал и протянул де Голлю руку. Черчиллю и мне потребовалось пять минут, чтобы убедить де Голля подняться и пожать руку. Нам удалось заставить их сделать это. Если вы когда-нибудь увидите эту фотографию, посмотрите на выражение лица де Голля»[1542]1542
  The American Presidency Project, 17: Excerpts from the Press Conference for the American Society of Newspaper Editors, 2/12/43.


[Закрыть].

Выражение кошачьего довольства на лице Черчилля свидетельствует о том, что в этом представлении де Голлю отводилась роль жертвы. Снимки четырех лидеров и де Голля с Жиро, которые сделал Сэмми, являются одними из самых известных фотографий военного времени. Но то, что на них запечатлено, не соответствует правде: на самом деле де Голль не соглашался ни на что более существенное, чем рукопожатие с Жиро. Рузвельт потешался над де Голлем, но последнее слово в Касабланке осталось все-таки за французом. Его свободные французские силы насчитывали 50 тысяч человек, в то время как под командованием Жиро было в пять раз больше солдат, которые раньше подчинялись Виши. Тем не менее в Северной Африке именно де Голль и его люди олицетворяли собой французскую армию. Армия де Голля была сформирована в ответ на создание коллаборационистского правительства, формально они были мятежниками, выступавшими сначала против потерпевшей крах Третьей республики, а затем против правительства Виши, которое считало их обычными разбойниками. Шарль Моррас, роялист, которому на тот момент было уже за семьдесят, глашатай режима Виши, поэт, полемист и советник Петена провозгласил «де Голля предателем, который ведет за собой отбросы общества». Это высказывание голлисты восприняли как комплимент. Свободные французские силы по своей воле никогда бы не стали служить под началом бывших соратников Виши, и, несмотря на то, что Жиро был храбрым и достойным человеком, многие из его офицерского корпуса таковыми не являлись. Сам Жиро следовал воле американцев, что было оскорблением национальной гордости французов, и до сих пор не отменил антиеврейские законы и не освободил пленников-голлистов. Рукопожатие ничего не изменило и ничего не значило. Этот «брак» лишний раз подтвердил старую французскую поговорку, популярную во французской кавалерии: «Опасайся женщин, когда они перед тобой, лошадей, когда они позади тебя, и своих лидеров, где бы они ни были»[1543]1543
  Time, 2/5/45; Rene De Chambrun, I Saw France Fall (New York, 1940), 100.


[Закрыть].

Через несколько мгновений после того, как Сэмми сделал фотографии, Рузвельт, заглядывая в записи, в общих чертах рассказал о решениях, принятых в течение прошедших десяти дней. А затем добавил фразу, прозвучавшую как гром среди ясного неба: союзники потребовали «безоговорочной капитуляции» от оси. Позже Гопкинс вспоминал, как президент рассказывал ему, что эта фраза «просто пришла ему в голову», когда он сравнивал, насколько сложно было добиться встречи Жиро с де Голлем и встречи Роберта Э. Ли с Улиссом С. Безоговорочная Капитуляция Грантом[1544]1544
  Термин «безоговорочная капитуляция» был впервые применен в мировой практике Улиссом Грантом при осаде форта Донелсон. Поскольку начальные буквы этого словосочетания U. S. (unconditional surrunder) совпадали с инициалами генерала, то Грант получил прозвище Безоговорочная Капитуляция.


[Закрыть].

«А в следующую секунду, – сказал Рузвельт Гопкинсу, – я произнес эту фразу». Рузвельту вообще-то было не свойственно делать односторонние заявления, тем не менее нельзя сказать, что это была чистая импровизация. На самом деле за пару дней до этого Черчилль сообщил военному кабинету, что они с Рузвельтом обсуждали данный вопрос и решили, какими будут условия «безоговорочной капитуляции» для Германии и Японии. Члены военного кабинета настояли на том, что эти условия должны распространяться и на Италию. Черчилль понимал, что такого рода информацию следует держать в секрете. Но Рузвельт дал ей просочиться в прессу. Черчилль в своих мемуарах немного поддел Рузвельта, когда упомянул о том, как Рузвельт объяснил, что эти слова пришли ему в голову: «Я не считаю, что это откровенное заявление в какой-то мере ослабляет тот факт, что эта фраза была в президентских записях»[1545]1545
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 695—97; WSC 4, 687.


[Закрыть].

Аверелл Гарриман вспоминал, что в тот вечер на ужине «Черчилль был возмущен», причем не столько тем, что Рузвельт заявил о политике «безоговорочной капитуляции» во всеуслышание, а тем, «как он это сделал». Слова «безоговорочная капитуляция» в разных местах воспринимались по-разному. Для британцев и американцев они означали, что с Гитлером, Тодзио или Муссолини не будет сделки наподобие той, что была заключена с Дарланом. Это означало, что война не закончится перемирием, которое позволит Германии перегруппировать силы для новых злодеяний в будущем. Это означало, что договор, подобный «Четырнадцати пунктам Вильсона» – неточный и допускающий всевозможные интерпретации, – не будет рассматриваться в ходе переговоров. Да и переговоров фактически не будет. «Безоговорочная капитуляция» показала Сталину, что американцы и британцы намерены воевать до победного конца. Кроме того, было ясно, что от него они ждут того же. Уже больше года перспектива заключения Сталиным сепаратного мира с Гитлером являлась поводом для беспокойства англичан и американцев[1546]1546
  WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Черчилля подвела память, когда в 1948 году он рассказал биографу Рузвельта Роберту Шервуду, что впервые услышал слова «безоговорочная капитуляция» из уст президента на конференции. Подвела память и Эрнеста Бевина, когда в 1949 году, будучи министром в лейбористском правительстве Клемента Эттли, он подверг жесточайшей критике Черчилля и политику «безоговорочной капитуляции» из-за неоправданных расходов, связанных с восстановлением Германии. Тогда Черчилль ответил Бевину то же, что сказал Шервуду, – он впервые услышал эти слова из уст президента в Касабланке. И только позднее Черчилль вспомнил о телеграмме военному кабинету, отправленной в январе 1943 года. Столь противоречивые воспоминания стали причиной серьезной путаницы в отношении этого вопрос[1547]1547
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 695—97; WSC 4, 687—88.


[Закрыть].

Острая критика и споры сопровождали это выражение с того момента, как Рузвельт произнес его. Эйзенхауэру оно не нравилось, потому что не было конкретного определения слова «безоговорочная», и, когда придет время заключать перемирие и принимать капитуляцию, он, Эйзенхауэр, окажется из-за этого в неприятном положении. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Гарри Бутчер написал, что «в штабе вооруженных сил с тем, как упорно настаивали на «безоговорочной капитуляции» Черчилль и Рузвельт, не связывали ничего, кроме проблем… Еще не было капитуляции, принятой без каких-либо условий». Позднее Эйзенхауэр несколько раз просил руководство страны дать точно определение этого термина, но они этого так и не сделали. Сталин заявил, что он не нуждался в том, чтобы с ним консультировались по поводу решений, принятых в Касабланке; его нужно было лишь о них известить, что и было сделано. Он не делал никаких официальных заявлений по поводу «безоговорочной капитуляции» до своей ежегодной майской речи, когда он дал понять, что, пока два союзника Советского Союза не сдержат свои обещания по поводу открытия второго Европейского фронта летом 1943 года, любые разговоры о «безоговорочной капитуляции» так и останутся разговорами. Тем самым он ловко обернул ситуацию в свою пользу. В конце года Сталин заявил Гарриману, что замечание Рузвельта «было неудачным». Через два года Геббельс использовал его в целях пропаганды, убеждая немцев в необходимости сражаться до последнего, поскольку противник не оставляет им иного выхода. Гарриман позднее вспоминал, что «для Геббельса эта фраза была манной небесной». К концу 1943 года у Черчилля тоже появились сомнения, и он рассказал о них Сталину. Содержание этой беседы держалось в секрете до самого окончания войны. Открыто Черчилль никогда не открещивался от политики «безоговорочной капитуляции»[1548]1548
  Butcher, Eisenhower, 386; Time, 5/10/43; GILBERT 7, 581; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

После пресс-конференции Черчилль убедил Рузвельта на день отложить отъезд в Соединенные Штаты, чтобы отправиться вместе в Марракеш, «самое красивое место на всей земле». Он сказал президенту, что Марракеш – это «Париж Сахары», куда столетиями прибывали караваны из Центральной Африки. Здесь торговцев обманывали на рынках и развлекали в самых лучших публичных домах на всем Африканском континенте. Лидеры двух государств (Макмиллан назвал их императорами Запада и Востока) отправили большую часть войск вперед по воздуху. Президент, Черчилль и несколько их помощников на машинах отправились в 150-мильное путешествие. По обеим сторонам дороги, на расстоянии в несколько десятков ярдов друг от друга, стояли в карауле американские солдаты из дивизии Паттона; было бы куда разумнее, если бы они сражались в Тунисе, а не стояли в почетном карауле в Марокко. В Марракеше высокие гости остановились на вилле Тейлора, оазис с апельсиновыми и оливковыми деревьями, окруженный высокой стеной, где жил американский вице-консул Кеннет Пендар. Над домом возвышалась узкая трехэтажная башенка. Черчилль приказал, чтобы Рузвельта и его инвалидное кресло отнесли наверх, дабы президент мог полюбоваться Атласскими горами на закате, когда солнце опускается в Атлантический океан и далекие снежные вершины постепенно меняют цвет от белого до розового к кроваво-красному. В тот вечер Черчилль с Рузвельтом насладились «веселым» застольем после того, как составили совместную телеграмму Сталину, в которой поздравили его с успехами под Сталинградом. В телеграмме они также кратко изложили решения, принятые в ходе конференции, но единственное, что представляло интерес для Сталина, – это обещание высадки десанта во Франции[1549]1549
  Moran, Diaries, 89–90, WSC 4, 94–95; GILBERT 7, 31.


[Закрыть].

Когда на следующее утро Рузвельт уезжал домой, Черчилль проводил его до аэродрома в вельветовых тапочках и в халате с красно-зелено-золотым драконом. В течение нескольких часов он пролежал в таком виде в кровати под толстым светло-голубым шелковым покрывалом в комнате, освещенной множеством свечей. Затем вызвал Брука и объявил, что они «отбывают» сегодня в шесть вечера. Брук привык к тому, что, приходя по вызову к Черчиллю, мог застать его в постели или выходящим из ванны, Черчилль мог одеваться при нем, не переставая рассказывать о новой идее, родившейся у него во время купания. В этот раз Бруку очень хотелось, чтобы они задержались в Марракеше на пару дней. Он надеялся, что у него будет долгожданный отдых и возможность понаблюдать за птицами на склонах холмов. Но Черчилль был непреклонен. Брук попытался обернуть ситуацию в свою пользу, сказав, что день, проведенный за мольбертом, станет передышкой, столь необходимой премьер-министру. Но ничто не могло поколебать решения Черчилля. «Мы уезжаем в шесть», – заявил он, не выпуская сигару изо рта. «Куда?» – спросил Брук. «Я еще не решил, – ответил Черчилль, – либо в Лондон, либо в Каир, зависит от того, что скажут турки»[1550]1550
  Danchev and Todman, War Diaries, 368—69.


[Закрыть].

И они отправились в Каир. Перед отлетом Черчилль провел несколько часов в башне, где нарисовал единственную за войну картину, пейзаж, который он потом подарил Рузвельту. После захода солнца черчиллевский «Коммандо» и самолет сопровождения В-24 с Бруком и штабными офицерами на борту вылетели с аэродрома близ Марракеша в восточном направлении. Им предстоял ночной перелет до Каира. Когда они поднялись на высоту более 14 тысяч футов и пролетали над горами, температура внутри самолетов опустилась ниже нуля, а грохот двигателей заглушил разговоры. В самолете Черчилля были сделаны окна, и в салоне стояли мягкие кресла. Он мог, по крайней мере, иногда выглядывать в иллюминатор, чтобы посмотреть, где самолет находится в данный момент времени, а вот Бруку и всем, кто находился на борту Liberator – «Освободитель» (это название закрепилось за самолетом в Королевских ВВС, а затем уже было принято и в ВВС армии США), ничего не оставалось, кроме как считать заклепки в корпусе самолета. На рассвете, после одиннадцатичасового перелета, самолеты приземлились в Каире. Через некоторое время Черчилль и его сопровождение прибыли в дом британского посла Майлса Лэмпсона. Его жена Жаклин предложила им завтрак. Брук хотел сначала принять душ, но Черчилль воскликнул: «Нет! Сначала завтрак, а потом душ!» Миссис Лэмпсон проводила их в обеденный зал и спросила премьер-министра, не желает ли он выпить чашечку кофе. «С утра я уже выпил два стакана виски с содовой и выкурил две сигары», – ответил премьер-министр и попросил бокал белого вина, который осушил одним глотком. Он хорошо себя чувствовал и был готов к работе[1551]1551
  Danchev and Todman, War Diaries, 368—69; David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 (New York, 1972), 508, 510—11.


[Закрыть].

Утром в субботу, 30 января, Черчилль с сопровождающими лицами, к которым присоединился Александр Кадоган, британский дипломат, взошли на борт самолетов и вылетели в Турцию, в город Адана, расположенный на побережье Средиземного моря близ сирийской границы. Выбор пал на Адану по той причине, что Анкару сочли слишком опасным местом и слишком привлекательным объектом для люфтваффе. Кстати, именно из-за опасности немецких бомбежек Турция опасалась присоединяться к союзникам. В тот самый момент, когда Черчилль и Брук летели на север вдоль средиземноморского побережья, Гитлер повысил Паулюса до звания фельдмаршала; фюрер исходил из соображения, что еще никогда ни один немецкий фельдмаршал не сдавался в плен. Этим он дал понять Паулюсу, что он должен сражаться до последнего под Сталинградом или уйти с честью, пустив себе пулю в лоб. После того как всего за один месяц было убито более 100 тысяч солдат его армии, которая к тому же была расколота надвое, у Паулюса просто не было сил, чтобы продолжать сражаться. В ту же ночь его штаб сдался, но остатки армии продолжали оказывать сопротивление. А в это время в Адане Черчилль сел в поезд и проехал несколько миль до того места, где его в личном поезде ждал президент Иненю. Сильный дождь превратил окружающую равнину в море грязи. Ливень был такой силы, что турецкие солдаты, которые должны были охранять Черчилля, спрятались под импровизированный навес из одеял. Такое пренебрежительное отношение к обязанностям возмутило Брука. После того как поезда «состыковались», два военачальника – один, настроенный дружелюбно, но вынужденно сохранявший нейтралитет, а другой уверенный в себе – приступили к переговорам. Ситуация напоминала встречу Гитлера и Франко в Андае в октябре 1940 года. Результаты тоже были во многом схожи, хотя Брука в определенной степени удовлетворил тот факт, что турки, похоже, «скорее склонялись к тому, чтобы принять сторону союзников»[1552]1552
  Danchev and Todman, War Diaries, 375.


[Закрыть].