Текст книги "Вираж (сборник)"

Вадим Бусырев
Вираж

А у дельфина –

– взрезано брюхо винтом.

Выстрела в спину -

– не ожидает никто.

На батарее -

– нету снарядов уже.

Надо быстрее -

– на вираже!

Но парус!

Порвали парус!

Каюсь…

Каюсь…

Каюсь…

Владимир Высоцкий

Это была самая захватывающая песня моей юности. Нашей юности. Самая загадочная!

Душу леденящяя! В кулак она сердце тебе сжимала, на куски рвала.

С места она тебя срывала, куда-то безудержно звала, манила…

Песня эта необьяснимая.

Безумный этот – «Парус».

Парус – Владимира Высоцкого.

И летели мы Все под этим – Парусом.

Все вместе и каждый по одиночке.

И совершали немыслимые – Виражи.

Безумные Виражи – со Страной нашей безумной вместе.

Не замечая, над головами Паруса.

Рваного.

И продолжаем,

И продолжаем…

1. Кто грузин?

– Что? Что ты сказал-то? – ну, прямо сердце всё у меня зашло куда-то. Закатилось.

И было от чего.

Секунды две тому назад, в огромном полутёмном коридоре, необьятной «коммуналки» нашей, сосед мой Вовчик, сказанул мне та-а-кое…

На ухо прошептал он мне:

– А Сталин-то, знаешь? Грузин.

– Кто? Сталин? Грузин? Да ты что говоришь-то? – это я уже сипел ему в ухо. Катались мы уже по широкому коммунальному паркету.

Вовчик на год меня старше был. Уже ходил в школу. Оттуда и принёс, по всему видать, новость эту дикую. Для нас обоих. Новость ошеломительную.

Хоть и было мне всего около шести лет тогда, грузинов я как-то уже «не очень»… Надо признать это откровенно.

А произошло это немного пораньше.

Сидел я за столом отцовским письменным, толи кубиками, толи карандашами развлекался. С полным увлечением.

Маманька входит в комнату радостно-возбуждённая. С кухни. А за ней появляется какой-то высокий толстый волосатый чёрный усатый дядька.

Мать восхищялась прямо:

– Мёд, говорите? Натуральный? И так дешево!

Волосатый журчал характерно:

– Натурально, да. Панимаишь несу Саре, да. Снизу тебя которая, всегда ей несу, да, её нет, они мёд любят евреи, понимают мёд, вах, отличный тебе отдам, да…

И бидон на стол какой-то бухает.

Мёд, натурально, маманьке моей в банки стеклянные оттуда переливает, она бежит натурально по всей квартире деньги занимать. Хоть и шибко дешево, а натурально-не хватает.

Толстый усатый ко мне ласково подкатывается:

– Што дели-и-ишь, умний малчик, да?

Что-то я ему в ответ хмуро урчу. Сказать, что я мёд с рождения самого на дух не переношу – ни фига не сказать.

Мамашка денежки притаскивает, И мёду не нарадуется. И предвкушает, как нас с сеструшкой моей Иркой подкармливать будет. Ирка добавки канючить будет, я плеваться буду, меня лупить будут: мёд у евреев по случаю перехватили, само по себе чудо небывалое.

Чёрный высокий уматывает, на прощание наставляет заговорчески:

– Саре не говори ничего. Обидится. Евреи такие они все, да. Потом ей принесу как Кутаис привезут.

Сара – это бабушка Лёхи Шиферблата. Из квартиры под нами. Семья мало понятная была для нас. Мать лешкина то появлялась, то исчезала. Про отца – слыхом не слыхивали. Вот тебе и евреи!

Хотя сразу после войны, чего не бывало.

Когда тысячу лет спустя, увидел в чудесном гайдаевском фильме Вождя Краснокожих – обомлел. Это же Лёха! Не вру. Вылитый рыжий Шиферблат.

Любимым его занятием было швырять камни из нашей подворотни в дом напротив. Просто так, скуки ради.

Кстати сказать: дом этот – графа Тульева. Якобы. Судя, по другому кину легендарному – про «судьбу резидента». Или его ошибку. Не суть.

Суть в том, что я – опять не вру.

А чего Вы удивляетесь?

Великие исторические камни! Бывший легендарный Дзержинский район Города Ленинграда. Улица Петра Лаврова. Ранее и теперь снова – Фурштадская. Таврический сад. Для нас – «Таврик». Далее – Смольный. Всё это с основания и – Во Веки Веков. (Тьфу-тьфу, не сглазить).

Езжайте Сами. И смотрите. И поймёте – вру я или нет. В тех Местах… Хотя. Ходят слухи, что места те…, «Таврик» – уже приватизированы. Подельниками «рыжего Толяна».

Ну, что ж. Не зря ведь, за «лихие» годы эти, у меня дома второй котяра рыжий на дух не переносит кликуху-Чубайс. Ни в какую! Чуют коты…

Мёд у нас простоял пару дней неполных. В виде мёда. Мать не успела даже меня им повоспитывать. И сеструхе Ирке-обломилось.

Расслоился тот медок халявный, у евреев перехваченный путём неправедным, на троих. На три части, то есть. Вовсе не медовые.

На воду, краску и сахар. И воняло всё это не по пчелином у.

Не довелось отведать грузинского деликатеса.

А Лёха Шифер, так его во дворе и в школе звали, пожаловался мне на бабку свою бессердечную:

– Как же! Дождёшься от неё медку. Мы только селёдку с картошкой трескаем.

Так что видел я в жизни разные еврейские семьи.

А усатый волосатый нас с маманькой не только надул, но схлестнуть, видать, хотел с Шиферблатами. С этажа с нижнего. Распрю чтоб посеять.

Но ему это не выгорело. Только жаль не было рядом на него товарищей – каких надо. Бдительных.

А теперь – вот на тебе! Выдал плюху Вовчик.

Конечно он просто, видать, хотел со мной новостью поделиться. Захватывающей. Тайной почти. И поделился.

Нас – разняли. Мать увела меня в нашу огромную комнату. Окном во двор. Большущим таким окном в здоровенный двор. В семье у нас называли окно это «веницианским». Почему? Всю жизнь я удивлялся. Из Венеции его привезли что ли?

В «коммуналке» нашей процветала явная несправедливость. Не специальная, а натуральная. Как эхо прошедшей войны.

Копилась нелюбовь – в маленьких комнатушках. Выплескивалась на жильцов больших комнат. На «господ». Ничего в этом мире не менялось.

Да и остаётся всё по-прежнему.

Страсти коммунальные булькали и кипели на кухне, в коридорах, в туалетах. Их было два, естественно. «Господский» и для слуг. И «чёрный ход», конечно же, имелся. Весь набор одним словом. Как и положено в огромных петербургских квартирах.

Наша с Вовчиком «политическая» дискуссия могла иметь весьма фиговые последствия. Особенно для нашей семьи. Если б получила она выход на просторы кухонные.

Отец-офицер. Журналист. Мать-домохозяйка. Вселились в этот «рай» с окном венициансаим родители мои – последними. После того, как на улице Рылеева дом разбомбили. К слову, уже потом я узнал: родителям давали отдельную квартиру. Даже на выбор. Мать отказалась наотрез. Страшно было. Пережившие блокаду – все были этому подвержены. На долгие годы.

Сперва жильцы маленьких комнатушек, их было пять, мнили себя королями. Топить было легче. Печки в комнатках были малые, дров требовали меньше. В нашей «зале» вообще был каминище изразцовый. Дров жрал прорву чертову.

А война кончилась, время проистекло слегка – картинка бытовая поменялась. Да ещё и дети пошли. Мы-то есть. Во всех комнатах.

А Вовчик жил только вдвоём. Со своей мамкой. Скромной, застенчивой совершенно одинокой ленинградкой. И тоже в очень большой комнате. Да ещё и с окнами на сад Таврический. Ей, понятное дело, «диспут» сынульки с соседским невоздержанным мальчиком тоже мог неизвестно как аукнуться.

Меня на коридор больше не пускали. Стоило это определённых усилий.

Кажется сеструха в школу не пошла, помогала меня караулить. Тщетно я готовил свой большой чёрный жестяной пистолет. Застрелить Вовчика. За Сталина! За Родину!

И в столе папанькином искал без пользы. Подозревал, что прячет он где-то от меня свой настоящий. «ТТ». В этом я несколько разбирался. С малых лет.

Потом мне это аукнулось. Слава Богу, очень и очень по касательной.

В тот день, уже засыпая, слышал тихий спор родителей:

– Вот и пригодилось, что не работаешь. Получится в этом от тебя польза, Катюша. Нежданная-негаданная.

– Не городи, ты, глупости-то. Чего это потащусь я с бухты-барахты?

– Знаю, что говорю. Иначе все, не дай Бог, сможем поехать. На Колыму. Только в разных вагонах.

Я ещё подумал тогда: «Колыма? Это Что? И где это? Далеко от сада нашего Таврического? А сеструха Ирка тоже поедет? Хорошо бы. Вдвоём-то веселее будет… Да и Вовчика можно взять бы…»

Я уже не сердился.

Ранняя весна была.

Мы ехали с маманькой в деревню Иваново. В новгородскую глухомань. К моей бабушке Поле. Я знал, что она там есть. Не видел её никогда. Точнее не помню. Она меня видела. Был я уже на своей Родине Новгородской. В младенчестве.

– У-у! Какой большой малец-то стал. – Встретила спокойно и добро меня бабушка. На счёт «большой» она сильно преувеличила. Размерами своими я никогда не отличался.

– Чего ж это ты сподобилась приехать-то, Катя? – это уж к матери моей.

– Да, вот. Его благодари. Внучка свово, – вдруг по-деревенски прямо заговорила одна из младших дочек бабки Пелагеи. И отвесила мне подзатыльник.

Приехали.

Чудо, какая побывка была у меня в деревне! Да и могло ли быть иначе?

Печь русская поразила меня на всю жизнь. И приковала меня к Родине моей непутёвой на всю жизнь. И опять я не вру. Ведь я же-здесь!

Хоть бабушка меня и предупреждала, а заблудился я на печи в первую же ночь. Куда ни ткнусь под утро – везде стенка. Орал дурным голосом.

Пока не сняла меня бабушка.

С той поры и по нынешние времена мнится мне, что чую я и Иванушку-дурачка и Илью Муромца.

Была в хозяйстве у бабушки коза Машка с двумя козлятами. Старательно бодала меня Машка при любом удобном случае. Не иначе, как предупреждала меня: девушка Маша не пойдёт за тебя, малец, ой, не будет твоей Маша! Так потом в жизни и вышло.

Бегая от шипящих гусей, наступил на маленького гусёнка. Снится бывает он мне до сих пор. Бабушка причитала, мне выговаривая:

– Ой, убью-убью, оголец, что наделал-то, окаянный!

Многие годы спустя, понял я. Это бабкино «убью-убью» – наше родовое, наследственное. Передалось «оно» мне, моей двоюродной сестре Верочке и брату Толику. А далее – надо будет поглядеть. Ежели доведётся.

За присказку эту я сам неоднократно получать буду по морде. И в прямом смысле, и в переносном. В Советской Армии не выдержу и замполиту на ухо, прямо в штабе, недалеко от Знамени Части, прошепчу не в себе новгородское наше, бабушкино: «Тронешь моих родителей – убью тебя, сука. Со мной делай, что хочешь, а…». Он – отвяжется.

А главное!

Я видел в деревне Иваново первый раз в жизни пчёл. Которые мёд собирают. Настоящий. Русский. И пасечника видел, что их пас. Был пасечник старый и добрый. С большими добрыми усами. Как у доброго дедушки Сталина.

Да, разве ж тот чёрный волосатый мог пчёл-то пасти, а? Стали б они ему мёд носить. Как же. Да, ни в жисть!

Так я думал на ивановской пасеке.

Была тогда ещё такая.

Обо всём собирался я рассказать об этом Вовчику. И сестрёнке Ирке. И Лешке Шиферблату с нижнего этажа. О русской печке, и козе, и о пчёлах.

Уже возвращаясь летом из бабушкиной деревни, сидя у окна в общем вагоне поезда «Новгород-Ленинград».

Да, ведь забыл. Не рассказал. Вот только разве сейчас…

В школу меня родители отдали в другую. Их тогда, школ, было очень много. А нас, ребят – то послевоенных сколько было! Пошел я в школу не на улице Петра Лаврова, а на улице Чайковского.

А всё могло пойти далее по-другому. Попади я в школу, где Вовчик начал знаний набираться. Ещё с прошлого года. И мне торопился передать.

Таким вот себе вспоминаюсь я дошкольником. Малопривлекательным.

2. Мелодрама

«Хлеба и зрелищ!» – какие-то, в Древнем Риме что ли, массы людские настоятельно требовали у своих правителей. Жестко, видать, требовали, раз до нас их лозунг дошёл. И отклик в душах наших имеет повсеместный. И разрастается он, и ширится. (Потому, что «ширяются»?)

Требовали они у тех, у своих же, что над ними властвовали в тот исторический момент. Которым они позволили делать это. Править ими.

Значит: Мы – Люди – сперва из рядов своих выдвигаем, прямо скажем, Царей, а потом желаем, чтоб они нам обеспечивали еду и развлечения.

А ежели они нам это предоставить не в состоянии (плевать по какой причине) – начинаем бороться за их свержение. Неминуемое. Варианты тут – самые разные.

Суть – одна. Это идёт он – процесс нашей человеческой эволюции. Исторический процесс движения Земной нашей цивилизации.

Вопрос первый: «куда?»

А всё на планете нашей состоит из двух частей. Двух взаимных противоположностей. Свет – тьма, тепло – холод, плюс – минус… (С добром и злом, подозреваю я, всё несколько сложнее).

Поэтому и вопросов два. И вторым будет вопрос: «как долго?».

То есть: куда же это Мы идём и сколько будем ещё это делать?

Несогласные с такой постановкой есть? Можете высказываться, если захочется. И везде, где пожелаете. Если денег хватит. «Капусты», то есть.

Продолжим.

Цари – правят. Руководят. Так думают все. И сами Цари и все остальные На самом деле это, конечно же, заблуждение.

Править они, какое-то время, правят. Все по-разному. В силу своих личных возможностей. По мере личной испорченности. Благодаря ей и только ей одной. Ни один трон никого ещё лучше не делал.

А руководить нами всеми? Это нельзя. Это уж – дудки. Мы всегда делали и будем делать лишь то, что желаем. Что захочет, в данный момент исторический – большинство изо всех нас. Сами о том, не подозревая.

Ну, а постоянно, потихонечку, в первую очередь распределяемся мы на два основных лагеря: кому хлеб растить, а кому зрелища представлять. И кто из нас где окажется – загадочно и непостижимо.

Потому как: и туда, и туда (и пахать, и паясничать) попадают с разными способностями и без них. Уж, не говоря про желания.

И почему кому-то судьба отваливает вдруг целый талант – вообще тайна неимоверная. А про «гены» лучше помолчать. Сплошь и рядом-наоборот.

Вот взять наш класс в школе на Чайковской улице.

Сперва был вообще целиком класс мужской. То есть вся школа. А на следующий год попали мы под реформу, для нас в жизни – первую. Объединили школы. Мальчиковые и девочковые. Сейчас только становится ясно – дуновение тлетворное Запада. Можно сказать: первый шаг неосознанный к теперешней продвинутой конкретной демократии. «В натуре».

Тогда мы, ясно дело, этого не сознавали. Ни сном, ни духом.

И помню точно: на «поступление» к нам девочек – не реагировали никак.

Только классы забиты стали под завязку. А если глядеть на это, как на вливание свежей крови, на добавление новых «генов» что ли – то ни фига не получилось. Не отмечалось заметного культурного сдвига.

К точным наукам беззаветной любви никто не проявил. Физиков полоумных в своих рядах мы не взрастили. А «лириков», служителей искусств, богемы, зрелищ…?

Рядовой мы были школой. Рядом с улицей Воинова, к Смольному ведущей.

– А сейчас Яша Шафран из четвёртого «Г» класса. – Наша «классная» Софья вела школьный утренник. Не помню, уж чему посвещённый.

– Яша сыграет нам на скрипке. «Полёт шмеля», да – Яша. А ты, Фёдоров не строй рожи-то. Мы знаем все, что ты любишь-то. Покажешь нам потом. Дойдёт и до тебя очередь.

Софья выпустила на сцену нашу крохотную, живого как ртуть, чернявенького Яшку.

Шафранчик места себе не находил. Вылетел со скрипкой и смычком уже наизготовку. Так и хотелось сказать: «к стрельбе готовыми». Яша к музыке и к скрипке относился – терпимо. А любил самозабвенно – рогатку. Играл очень бойко, без запинок, нам нравилось. Стрелять из рогатки у Якова получалось тоже весьма прилично.

«Полёт» он пропиликал кажется быстрее, чем по радио слышать нам доводилось. Мы аплодировали, не скупились. Скрипка Шафранчика тоски на нас не нагоняла. Не то, что порой из репродуктора.

– Поаплодировали Яше, поаплодировали, – Софьюшка очень к скрипкам неравнодушно дышала, – ты у нас очень способный, только неусидчивый. А в консерваторию таких не берут, – это во след она «лауреату» нашему. Которого след этот самый уже и простыл.

– А вот и Валерик Лядов. На пианино он у нас учится. Хорошо учится.

Старается. Что ты нам сыграешь? – вопрошала Софья Григоьевна у Ляды. Он стоял насупленный. Он из нашего класса был. Из четвёртого «Б».

Мы его понимали. Даже особенно и не дразнили Ляду. Когда шел он с огромной чёрной нотной папкой в музыкальную школу. Брёл натуральным образом. Как на каторгу.

– Я, это…, «пупури»

Так вот – как Валерка решил нас порадовать. Тех, кто не обречён был папку с нотами проклятыми таскать.

– А, из кого будешь, Валерик, «пурпурри» играть? – уточнить решила Софья. Чтоб нас лишний раз просветить культурно.

Ляда подумал и туманно-снисходительно пояснил:

– Пупури классическое. Из опусов форте… пьяных.

Ванька наш, Фёдоров, радовался искренне и безгранично. За музыку вообще, за утренник, за Ляду, за всех нас, за то, что скоро ему тоже предстояло играть на своём любимом инструменте – гармошке. Он кричал и все мы за ним тоже:

– Да, давай, опусов, давай, пьяных!

Ляда застучал по клавишам пианины бойчей обычного, получилось в этот раз не из-под палки. С налётом энтузиазма.

Софьюшка отпустила Ляду с некоторым сожалением и опаской.

Настало ей основное испытанье. На сцену выкатил радостный Ванюшка. На стул уселся, гармонь готов был растянуть во всю ширь, не теряя зря времени. «Классная» ладонью меха разухабистые трёхрядные попридержала.

– И чем же нас порадуешь, гармонист ты наш? – и радуясь Федоровскому предстоящему номеру музыкальному, и побаиваясь его, вопросила Софьюшка.

– Тоже могу! – вдохновенно обьявил Иван. – Разные фантазии.

И тут же начал безудержно на самом деле, как бы теперь сказали, импровизировать. Тогда мы такого слова ещё не знали.

Фантазии Ванюшкины обгоняли его технические навыки. Он ведь в школу музыкальную не ходил. Дома, сам, в крохотной комнатушке то ли на батькиной, то ли дедовой гармошке упражнялся. Для души. Бабку старую тем то ли доводил, то ли радовал.

Нас он, ясное дело, не расстроил.

– А, серьёзную музыку ты можешь нам сыграть? – необдуманно понадеялась Софьюшка.

– А-а, как же! – самодовольно заявил Ванёк и тут же по залу нашему школьному поплыла жалостливая, сверхмодная в ту пору, из индусского капуровского кинофильма:

«Абара-я-а! Бродяга я, а-а-а!

Никто нигде не ждёт меня а-а-а!»

Иван только, что не запел её. Да и не требовалось этого. Запели, кажется, её мы. Она тогда из каждой подворотни звучала.

Утренник наш двигался радостно и незамысловато.

Спонсоров для этого (Удивительно, да?) не требовалось.

У Ляды оба родителя в экспедициях подолгу работали. От него я впервые услышал, кажется, слово это. Что такая профессия существует на белом свете: в экспедиции уходить. Ничего в жизни не проходит бесследно.

Сыграло потом оно, это слово, со мной роль свою важную.

И родители «лядовы» сына в музыкальную школу определили. Помимо обычной нашей на «Чайкиной» улице. Это, чтоб он меньше по улицам без присмотра шлялся. И пианино дома, чтоб не простаивало без дела. Не ржавело почём зря. Соседка по квартире следила по мере сил и сознательности за музыкальным приобщением Валерки.

А гармониста нашего Ванюшку, не могли в самой школе музыки не заметить. В силу таланта его самобытного. Приходили тогда, бывало, на уроки соответствующие «спецы» разные. К нам прислушивались, приглядывались.

Заботливо приняли в слои ряды паренька с «трёхрядкою». Но по другому профилю. По – ударному. И дали инструмент – ксилофон!

Мы раньше о таком и не слыхивали. Поражены были чрезвычайно.

Лично я – так до сих пор изумляюсь. Особенно не могу такого вообразить для нынешних времён лихолетних. Зато слова появляются «лихие». Вроде – «кастинга». Хотя самим фемидовым служителям похоже нравится.

«Как бы, конкретно».

Ну, да не мне судить.

Попробую об этом поведать далее…

И спросил меня тогда дружок школьный Деник:

– Тебя-то чего ж родители в музыку не отдали? Совсем нет слуха что ли?

А мне самому и обидно было, и радовался внутри, что на каторгу с каким-нибудь роялем за спиной ходить не надо.

– Из-за меня предки ссорятся, – горделиво так ответил я Деннику.

– Отец в Суворовское мечтает отдать, – это я естественно про себя.

– А мать? – тоже естественно поинтересовался друг мой.

Про маманьку свою, про её желание, сказать я не мог. Не только Денику, но и никому другому. В те времена-то…

Я и сам точно не знал – догадывался, лишь. Тайком, краем уха.

Хотелось бы мамке увидеть меня в семинарии. Ни хрена себе, да?

Уж, много-много позже узнал я, что кто – то в роду нашем сутану носил. Но что б тогда? Я?

И так ответил другу на вопрос для меня насущный. Вскользь, а позже сам назвал бы это «по-еврейски»:

– А ты сильно хотел бы сам-то ходить строем? В фураге суворовской?

Про семинарию, ясно дело, «затемнил» я. Как выразиться можно сейчас:

«Боже упаси» было мне тогда об этом обмолвиться.

И никому в этом не признавался никогда. Вот только сейчас Вам. Открылся.

По истечению стольких лет всяческих событий. Эпохальных.

А под конец того года учебного сверкнул в школьной жизни неожиданно яркий момент. Можно сказать – ослепительный. Лучезарный.

– Куда бежишь? Смотри, не споткнись, – за рукав формы школьной ухватил я Деника, подножку не успел подставить, в виде дружеского внимания.

– Идём…, бежим…, не успеем…, – задыхаясь, запинаясь, тащил меня за собой Денисов. – Там! Там в зале в этот…, в театр берут!

Мы еле-еле успели.

Серьёзный такой дяденька, в очках, ещё совсем даже и не старый, а напротив почти очень молодой, набирал из нас – «труппу».

Позже мы узнали и осознали это более, чем странное слово. А сперва просто было: многим хотелось «попасть в театр». Кто прознал об этом случаем. Как Денник. И я – за ним уцепившийся.

На сцене глупо выглядем Сёмка из восьмого. Стих какой-то читал.

Что-то про штаны. И про паспорт, что ли. Народу было – средне. Но никто, правда, не смеялся. Хотя была возможность. Сёмка уже тогда был толстоват. Потом в театре играл матроса. В тельняшке и с ружьём. Стих его, видать, понравился. Очкастому.

До нас с Деником очередь в конце самом дошла. Вернее не дошла вовсе. Нас он глядеть и слушать не собирался. Он с шестого класса брал. А у нас на сцене лампа переносная только одна была. Деник, хитрюга такая, сунулся помогать. С лампой, с этой. Таскать, подсвечивать.

Вот – он уже и в театре! Осветителем.

А мне в конце уж почему-то (как прибежавшему с осветителем, что ли?) режиссёр-очкарик благодушно разрешил:

– Ну, давай, курносенький, прочти нам стишок какой.

А я-то? Ни сном, ни духом ведь не готовился. На такой «кастинг».

Да ещё под самый занавес.

Отец мне говорил как-то:

«Не знаешь, как ответить? Если спрашивают что-то серьёзное. Только не молчи. Главное-говори! Что угодно говори, но не тушуйся. Не показывай, что застали тебя врасплох».

Не раз потом в жизни меня это, без трёпа скажу, спасало. Так это – уж когда было! В институте, армии, в море.

А тут: пятый класс, школьная сцена…

В голове вроде завихрилось:

 
«Буря мглою небо кроет…»
 

А дальше, а дальше замело всё ею. А молчать – нельзя! И «труппа» набрана, и «осветители».

Бабушку вспомнил. Полю. Почему?

 
«Жили у бабуси —
Два весёлых гуся…»
 

А это я уже рассказываю. Прикрыв глаза и руки растопырив:

«А гусак, ох, здоровущий гусачище, меня всё норовил за ногу тяпнуть, а гусёнки, не гляди, маленькие, ему помогали, убежать не давали, а вы не смейтесь, не смейтесь, я сперва тоже смеялся, от него уворачивался, да и доуварачивался – на одного гусёнка-то и наступил, уж, как бабка меня ругала-то, как ругала: «ох, убил меня, оголец, ох, убил», а сама плакала, а я за нею…».

– Ладно. Хватит. Насмешил «два весёлых гуся», понимаешь…, м-ым.

Попробуем. Есть у меня один водевильчик. Как раз для Мариночки.

С этими словами «режиссёра» нашего – для меня тогда непонятными – стал я последним членом театрального самодеятельного коллектива. Школьного театрика нашего с «Чайкиной» улицы.

Маринка была на год меня старше. Белобрысенькая худенькая шестиклассница. Очень смешливая и общительная. Вообще-то, Машкой её звали. Из породы нынешних «блондинок». Режиссёр, «Станиславский» наш, взял её, а роли ещё не придумал. Тут я подвернулся. И наметился у нас с Машкой (в голове его «очкастой», то есть), сценический дуэт.

Я – по ходу водевиля – клей вроде бы придумал. Как теперь говорят поголовно: «реальный» клей. И всю посуду дома бью. Бью и клею. А Маринка (по ходу спектакля сестра моя младшая – Люська) мне эту посуду всё подтаскивает и подтаскивает. Уж не помню в чем там соль вся, но публика нас принимала: «будте-нате». Хохотали все, не вру. Не сравнить с толстым Сёмкой и его братиками-матросиками.

Сейчас мнится мне по прошествии, что были мы прообразам нынешнего «Ералаша». Во загнул, да? Но, что поделаешь? Как говаривал потом дружок мой один в море: «Сам себя не похвалишь – сидишь, как…»

И было ведь у «Станиславского» нашего чутьё. Не отнимешь.

И ездили мы на гастроли. По всему нашему району Дзержинскому. И за город ездили. В Петергоф, в Стрельну…

Пару раз нам даже гонорар платили. По рублю и по полтора. Это было потрясающе. Можно было мороженым обожраться.

А сколько я посуды из дома перетаскал? Мать всё это терпела. Как же!

Сынок в артисты выходит.

И лето прошло. И следующий год начался учебный. И должны мы были давать представление в школе на улице Пестеля. Около собора Преображенского. В храме этом крестила меня бабушка Поля. Тайком от родителей.

В школьном спортивном зале спектакль наш проходил. В раздевалках мы К нему готовились. Заглянул я зачем-то в женскую раздевалку. Там наших сидело несколько, Актёров, так сказать. Трепались. Старшеклассники курили.

И… Моя партёрша. Маринка. Сидела. Почти в обнимку. И с кем? С толстым «матросом». С Сём-ко-ой! И – курила.

Всё. Всё – рухнуло. Для меня, по крайней мере.

Как сыграли тогда, сколько времени я ещё на подмостках кантовался – убей меня Бог – не помню. С театром мы разошлись. Навсегда.

Хорошо это было или плохо? Для меня (не для театра же) я по сю пору не знаю. Порой сожалею. Но это, пожалуй, как вообще о минувшем. Иногда радуюсь. Знаю, что придуриваться я мастак. Но, видимо, не более того.

А ведь, чтоб вырваться из общих рядов «подтанцовки», этого совсем недостаточно. А что ещё надо?

Кроме «искры Божьей»?