Книга: Все течёт - Василий Гроссман

Если глядеть на текст из сегодняшнего далека, нет в нем ничего такого, что бы мы не слышали последние тридцать с лишком лет. О повести мало вспоминают. И неудивительно. Вся она растаскана по ниткам, и если предложить на всеобщее обозрение, то окажется, что в последние десятилетия в плане и содержания, и формы не придумано ничего нового, в запасе у некоторых «мудрость» шестидесятилетней давности. В связи с этим от книги общее впечатление какой-то засаленности, затасканности, что ли. Но это упрек, не столько Гроссману, сколько тем, кто побежал за ним. Наверняка в свое время повесть была чем-то свежим. Ныне от свежести не осталось ничего. Но это мало кого смущает, судя по повторяемым вслед за Гроссманом мантрам.

Говоря прямо, «Все течет» - это такой «Краткий курс ВКП(б)» для тех, кто читает (и пишет) «Новую газету». Текст канонический и нечитаемый.

Но поговорить о нем есть и смысл, и повод (50 лет открытой публикации).

Признаюсь, я и сам читал эту повесть давно, 30 лет назад в «Октябре». С тех пор желания открывать ее не было. В памяти она оставалась текстом почти благопристойным, стоящим в ряду тогдашнего вала разоблачительной литературы производства разных лет – от «Сердец» до «Лун», «Чевенгуров» и разного рода «Тучек». Разные авторы. Одна песня. Помнился пассаж про Ленина, общая антикоммунистическая направленность. Поэтому перечитывая, думал, что ж, критика, так критика.

Оказалось, не критика, судилище.

На скамье подсудимых – русский народ. Как будто других народов в СССР не было. Как будто революция не была делом интернациональным.

Обвинения огульные, не хуже чем в передовицах сталинских времен.

Ну вот с размаху по мордахам.

«Сталин – русский земной бог» - пишет Гроссман.

Почему обязательно русский?

Потому что есть нечто вечно рабское в русской душе.

Нужен был царь, и он явился.

По одному этому можно подумать, что Гроссман – сталинист.

Да, Коба судил целые народы. Но видно и Гроссман решил от него не отставать. А за этим при желании можно разглядеть старую мысль о хороших и плохих, годных и негодных народах.

И если русский народ плох, к чему церемонии – на культурный компост его, в выгребную цивилизационную яму. А взамен народ правильный и свободолюбивый.

Откуда эта неприязнь к русскому, сквозящая во всем тексте, где национальная тема дает о себе знать постоянно? Наверное, от того, что Гроссман, как и многие любители говорить о народах правильных и неправильных, плохой националист. Настоящий националист уважает сам принцип нации. Тот, кто ценит свою нацию, уважает и другие. Национализм порождает интернационализм, пресловутую всемирную отзывчивость.

Плохой националист не уважает чужого, а значит и свое не любит.

Но, скорее всего, Гроссман националист и вовсе никакой, а русский народ просто мимоходом попал под раздачу. «На его месте мог быть каждый». Писатель хотел высказаться в пользу всечеловечества. А русские, так, пример, порочности культа национального. К этому финалу – «голый человек на голой земле» и приходит вся повесть.

Гадать об отношении Гроссмана к национальному вопросу приходится от того, что книга его внутренне противоречива.

Возражая против коммунистической идеологии, Гроссман смотрит на коммунизм вполне с точки зрения созданного идеологией мифа. «Социализм ли это – вот с Колымой, с людоедством во время коллективизации, с гибелью миллионов людей?» - восклицает он в тексте, надеясь, что мы, верящие в рай земной, тот час же открестимся от коммунистической религии. Но мы не паства, да и коммунизм – не религия. Очевидно, что в светлом будущем будет все то же – и преступники, и суды, и тюрьмы, и своя полиция-милиция. Мы ведь говорим не о потустороннем инобытии, а всего лишь о социальной системе, где дурное – неизбежная обратная сторона всего хорошего.

Неверие в тюрьмы – неверие в факт человеческой свободы, о которой весь текст талдычит Гроссман. Потому что свобода состоит в том числе и в способности делать дурное. Но поскольку оно дурно и опасно, очевидно, что за преступлением будет следовать наказание. Государственный «террор» до некоторой степени тоже неизбежен. То, что оно – машина насилия, известно с древнейших времен. Гуманным и социально-ориентированным называют не то государство, где у закона нет крепкой руки, а то, в котором право и политика четко настроены и в целом верно сориентированы.

Гроссман просто бредит свободой. Она для него абсолютная ценность. Однако из самой книги читатель так и не узнает, в чем же состоит ее суть. Очевидно, что диалектики противоречивости свободы Гроссман, как и его герой Иван Григорьевич знать не хочет. Гроссман, как можно понять из ироничного по смыслу заглавия, против не только гегелевской (с Гегелем ведется какой-то глухой, неадекватный спор на весь текст, но об этом позже), марксистской, но и гераклитовской (ну так считается) диалектики.

Гроссман апологет неизменности, вечности. Бытия в своей абстрактности равного ничто.

«Лес рубят – щепки летят». Всем знакома эта апология революционного террора. Центральный вопрос повести Гроссмана: «Зачем рубить лес?». Красиво. Но за ним все – и оправдание бездеятельности, стабильности, лени, безделья.

«Кому нужны были великие стройки?» - вопрошает он в тексте. Ну да, отлично обошлись бы лучиной, лаптями и набедренной повязкой.

Прославление этого ничто подкреплено и образом главного героя, который ничему не успел научиться, ничего не успел познать, не имеет ни семьи, ни кола, ни двора, ни связей, ни корней. Но готов слесарить (специальность у него символическая), починять Россию.

Абсурд. Но мы так и живем все последние годы, словно по слову Гроссмана, отказывающемуся от какой-либо внятной цели, кроме неопределяемой свободы, в содержание которой можно вписать все, что хочешь, вплоть до рабства.

План был у царской России («православие, самодержавие, народность»), у советской КаПэЭсЭсии («наша цель - коммунизм»). А мы живем как птицы небесные, бесцельно, ради свободы, которая невесть что. «Все течет» - книга, начавшая нашу путаную эпоху. Бунт против плана («Сталин умер беспланово, без директивных постановлений, без личного указания товарища Сталина»). Назначать литераторов, лучшие романы (этим и Симонов был недоволен), предателей, героев труда – безусловно, дурно. Но что взамен? Отчего в книге нет, как правильно? Может, свободной рукой рынка? Но мы знаем, что эта рука рождает новые директивы, ровно также как винтовка рождает власть. И вся разница, что исходят они не от Политбюро, не от товарища Сталина, а от множества мелких групп, от мириад маленьких сталиных.

Гегель, которого Гроссман подспудно клянет, трактовал историю (вот неожиданность) как развитие понятия «свободы». При этом боролся за субъектность (личность), но против субъективности. Реальная свобода у Гегеля была связана с моралью и правом, государство с осуществлением свободы. В противном случае перед нами не государство. В первом приближении, в абстрактном виде - тут уже целая система.

А что у Гроссмана? Государство (то есть иллюзия государства по Гегелю) плохо. Народ плох. Все дурно и все не так. Как надо, как хотелось бы самому Гроссману, из повести мы не узнаем.

«По-человечески».

Вот бы еще знать как это. Иногда и из человечности разводят костры инквизиции. ГУЛАГ ведь тоже был проявлением пролетарского гуманизма.

Конечно, умирать от голода и унижений по надуманному обвинению в ветхом бараке –не по-человечески. А, к примеру, с голоду, без работы, свободно под забором? Это по-человечески? Гроссман рисует картины голода 33 года. Страшно. Недопустимо. Но как быть с социальной системой, в которой голод продолжается не только в 1933, но и в другие годы, с системой, где голод – нормальное, естественное, закономерное явление? Гроссман отлично видит первое, и ничего не говорит о втором. Светлое царство коммунизма неназываемо сменяется храмом либерализма, об изъянах которого – молчок. Не то по глупости, не то сознательно.

Можно было бы сказать - нужен третий путь. Но такого нет в помине у Гроссмана, да он и не подозревает о его нужности.

«Все течет» - книга возмущенного гуманиста, который в своем абстрактном негодовании готов броситься из огня да в полымя. Да и не жалко. Пусть поучиться уму-разуму (нужен ли был Гроссман на Западе, когда там предпочитали Пастернака с березками и половыми страданиями русской интеллигенции и дворянства на живописном фоне революции и гражданской войны?).

Но вернемся к вопросу свободы. Чем «нынешняя», то есть с февральским душком Учредительного собрания, свобода отличается от свободы «примышленной»? Что есть первое и второе? О чем говорит Гроссман? Наверное, о свободе трепотни (печати и слова). Но мы знаем сами уже на опыте, к чему приходит в итоге такая свобода. В лучшем случае к желтой прессе. О худшем умолчим. Но и там, и там, вместо свободы денежная удавка. Говорить свободно в печати можно только то, за что платят.

Но есть ли разница где трепаться – на кухне или в Таврическом дворце?

Эффект в обоих случаях нулевой. Многообразие мнений? Да что в них толку, если мнение нельзя утвердить, претворить в жизнь? В теории мнение есть всегда, даже в концлагере. Я могу шагать к газовой камере и оставаться при мнении. Свободен ли я?

А дальше вопрос свободы берется Гроссманом историософски.

«Русское развитие – развитие несвободы». Ну да, крепостничество. А разве не был «свободен» Запад на античный манер за счет рабовладения? «Связь прогресса с крепостничеством». С чего так? Что значат эти эффектные фразы? Русского не было до XIX века. Оно можно сказать только началось с отмены крепостного права, а не наоборот. Но неверный урок был усвоен стали строить Россию именно так, увязывая прогресс и несвободу, по заветам Гроссмана, а не по слову Гегеля. Раз у нас только через холопство, то зачем забывать традиции.

В отношении политической свободы и свободы на государственном уровне вновь рассуждения странного порядка. Трудно не согласиться с тезисом о том, что государство может принимать отчужденный по отношению к личности и обществу характер. Но есть сомнение в том, что Гроссман вообще понимает, как функционирует сложноустроенное общество и государство. Не слышал он видимо ни о Гоббсе ни о Локке, теоретиках «свободного общества» построенного на отчуждении свобод. «Человек рождается свободным и повсюду он в оковах» - поэтический взгляд XVIII века, расширив который, можно и хождение по земле рассматривать как несвободу.

Подведем итог. Перед нами невежественная книга. Книга, в которой ум не то не развит, не то помрачен картинами созерцаемого горя. Понять возмущение Гроссмана можно, как и согласиться с ним в общей критике жестокости и террора и идее коллективной социальной ответственности. Принять в целом его теоретические выкладки – вряд ли. «Все течет» - далеко не всеобъемлющий по анализу действительности текст. Да и нет в нем анализа, скорее крик воспаленного и разъяренного журналистского существа, шаблон для длинных статей эпохи конца 80-х. «Краткий курс», как уже было сказано, для останков интеллигенции. Осуждающий рабство Гроссман из него же и вышел. Бичуя сталинизм, оказался верным его последователем. Культ темного беспощадного вождя сменяется культом личности Ивана Григорьевича, а не социальных механизмов и институтов. С героем Гроссмана невозможно спорить и дискутировать. Тут и моральные манипулятивные препятствия – «он – жертва», и общая постановка его на недосягаемую высоту в сравнении с окружающими. Критикуя Сталина и Ленина, Гроссман сам создает равновеликую им фигуру, нового идола для новой России. Большевизм, безапелляционность – все это на каждой странице. Все это мы прочитали, выслушали и за всем этим последовали на полных парах, продвигаясь от свободы к рабству и сопряженному с ним нигилизму. Идеология разрушительных абстрактны истин «так жить нельзя» без пояснения «как можно», ничем хорошим, пока для нас не кончилась.

Это книга и о судьбе старых большевиков, безжалостных "романтиков революции":

"Террор и диктатура поглотили своих создателей. И государство, казавшееся средством, оказалось целью! Люди, создавшие это государство, думали, что оно средство осуществления их идеала. А оказалось, что их мечты, идеалы были средством великого и грозного государства".

От лица своего героя, проведшего в заключении 30 лет, автор размышляет об особенностях русского сознания и русской истории.

"Неумолимое подавление личности неотступно сопутствовало тысячелетней истории русских. Холопское подчинение личности государю и государству. ... Ей, русской душе, и пророчили пророки великое и светлое будущее. Они сходились на том, что в душе русских идея христианства воплощена в безгосударственной, аскетической, византийской, антизападной форме, и что силы, присущие русской народной душе, выразят себя в мощном воздействии на европейские народы, очистят, преобразуют, осветят в духе братства жизнь западного мира, и что западный мир доверчиво и радостно пойдет за русским всечеловеком. Эти пророчества сильнейших умов и сердец России объединялись одной общей им роковой чертой. Все они видели силу русской души, прозревали ее значение для мира, но не видели они, что особенности русской души рождены несвободой, что русская душа - тысячелетняя раба. Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?"

Вместе с тем повесть В. Гроссмана – настоящий гимн Свободе.

"Как бы ни были огромны небоскребы и могучи пушки, как ни была безгранична власть государства и могучи империи, все это лишь дым и туман, который исчезнет. Остается, развивается и живет лишь истинная сила — она в одном, в свободе. Жить — значит быть человеку свободным. Не все действительное разумно. Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно!"

Формой эта книга Гроссмана сродни роману, но фактически действия там никакого нет, да и развитие сюжета практически отсутствует. А есть там попытка высказать языком героев все наболевшее о сталинизме, революции, коллективизации. В общем и целом массовое вскрытие нарывов, которые до сих пор гноятся и болят.

Меня подобные произведения неизменно приводят к мыслям о тоталитарных диктатурах и вопросе коллективной ответственности (не вины!), ее осмыслении, о разнице между Германией и Россией, о том, что если нет покаяния, то очень легко вернуться в тот же самый "день сурка", сделав круг, все позабыв и оправдав для себя.

А потому на мой взгляд подобные книги нужно, очень нужно издавать, читать, и возвращаться к ним, как к истокам, чтобы потом... ну, "не было мучительно больно", наверное...