Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Поэт пушкинской поры. Уроженец Киева, воспитание получил в петербургском университетском Благородном пансионе. В начале августа 1824 г. по окончании курса он ехал к родным в Киев. В Чернигове ночевал в гостинице. Утром, войдя в залу, он увидел в соседней буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека. Вид его был очень непредставительным: желтые нанковые шаровары, цветная измятая русская рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком, растрепанные курчавые волосы. По виду Подолинский принял его за полового. Вдруг молодой человек быстро подошел к Подолинскому и спросил:

– Вы из Царскосельского лицея?

На Подолинском был еще казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским. Такая фамильярность со стороны полового не понравилась Подолинскому, и он сухо ответил:

– Нет, из Благородного пансиона.

– А, так вы были вместе с моим братом! – воскликнул молодой человек.

Подолинский смутился и уже вежливо спросил собеседника, как его фамилия.

– Я – Пушкин. Брат мой Лев был в вашем пансионе.

Вся молодежь того времени благоговела перед Пушкиным. Подолинский очень обрадовался и сконфузился за свою невежливость. Разговорились. Пушкин сообщил, что едет из Одессы в деревню, что усмирение его не совсем еще кончено, и, смеясь, показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать. Потом он попросил Подолинского передать в Киеве записку генералу Раевскому и тут же ее написал. Печати при нем не оказалось. Подолинский с тайной радостью предложил свою, на которой тоже были буквы А. П. Втихомолку Подолинский уже пописывал стихи и в совпадении инициалов увидел счастливое для себя предзнаменование.

Во второй половине двадцатых годов, уже получив известность как поэт, Подолинский нередко встречался с Пушкиным на вечерах у Дельвига. Пушкин был с ним приветлив, любезно хвалил его стихи. Особенно нравился ему «Портрет»:

 
Когда стройна и светлоока,
Передо мной стоит она,
Я мыслю: Гурия пророка
С небес на землю сведена.
 

Однако в общем относился к его поэзии холодно и в 1831 г., по поводу другого молодого поэта, Деларю, писал Плетневу: «Деларю слишком гладко, слишком правильно, слишком чопорно пишет для молодого лицеиста. В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства. Это второй том Подолинского». Подолинский служил в почтовом ведомстве, в пятидесятых годах вышел в отставку, поселился в своем родовом киевском имении, умер в глубокой старости.

Второстепенный поэт. Пушкин о нем, как мы видели, отзывался: «Деларю слишком гладко, слишком правильно, слишком чопорно пишет. В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства». Окончил Царскосельский лицей, был близок к Дельвигу, печатался в его изданиях. В 1834 г. в «Библиотеке для чтения» был помещен его перевод стихотворения В. Гюго «Красавице». В нем поэт говорит, что если бы он был царем, то всю власть он отдал бы за единый взгляд красавицы:

 
И если б Богом был, – селеньями святыми
Клянусь, – я отдал бы прохладу райских струй,
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!
 

Пушкин по поводу этих стихов писал в дневнике: «Крылов сказал очень хорошо:

 
Мой друг, когда бы был ты Бог,
То глупости такой сказать бы ты не мог.
 

Это все равно, – заметил он мне, – что я бы написал: «Когда б я был архиерей, то пошел бы во всем облачении плясать французский кадриль».

Писатель Андрей Муравьев обратил на стихотворение Деларю внимание петербургского митрополита Серафима; тот испросил аудиенцию у царя и умолял его оградить церковь и веру от поругания поэзии. Цензор Никитенко был посажен на гауптвахту, а Деларю уволен со службы в канцелярии военного министерства. Впоследствии был инспектором одесского ришельевского лицея.

Плохой поэт. Был ротным командиром в Нейшлотском полку в Финляндии в то время, когда Баратынский был в том же полку солдатом; они сошлись, хотя особенной дружбы между ними не было. Коншину Баратынский посвятил три стихотворения, а Коншин начал свою литературную деятельность напечатанием стихотворения «Баратынскому». В 1830 г. Кошин вместе с бароном Е. Ф. Розеном издал альманах «Царское Село». Впоследствии служил по учебной части, был директором тверских училищ и т. п. Пушкин в 1825 г. писал Жуковскому: «…согласен, что жизнь моя сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией в роде Коншина», – имея в виду тягучую унылость коншинских элегий. Есть воспоминания Коншина о посещении им Пушкина утром в день его дуэли, по своей вздорности не заслуживающие никакого доверия.

Поэт, преимущественно на религиозные темы. Был военным, участвовал в наполеоновских войнах. С 1819 г., в чине гвардии полковника, состоял для поручений при петербургском генерал-губернаторе Милорадовиче. С Пушкиным он познакомился очень скоро после выпуска Пушкина из лицея. «Я очень его любил как Пушкина, – рассказывает Глинка, – и уважал как в высшей степени талантливого поэта. Кажется, и он это чувствовал и потому дозволял мне говорить ему прямо-напрямо насчет тогдашней его разгульной жизни. Мне удалось даже отвести его от одной дуэли».

Однажды, весной 1820 г., Глинка встретился на улице с Пушкиным. Пушкин был бледен и серьезен.

– Я шел к вам посоветоваться, – сказал он. – Вот видите: слух о моих и не моих пьесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги… Теперь меня требуют к Милорадовичу. Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться. Вот я и шел посоветоваться с вами.

Они долго обсуждали дело. В конце концов Глинка посоветовал:

– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Пушкин так и сделал. Явился к Милорадовичу и в его присутствии сам написал все свои нелегальные стихи, чем привел Милорадовича в восторг.

После высылки Пушкина Глинка напечатал в «Сыне отечества» приветственные стихи к опальному поэту:

 
О, Пушкин, Пушкин, кто тебя
Учил пленять в стихах чудесных?
Какой из жителей небесных
Тебя младенцем полюбил?..
Судьбы и времени седого
Не бойся, молодой певец!
Следы исчезнут поколений,
Но жив талант, бессмертен гений!
 

Пушкин ответил Глинке из Кишинева благодарным посланием:

 
Когда средь оргий жизни шумной
Меня постигнул остракизм,
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм.
Без слез оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин,
Но голос твой мне был отрадой,
Великодушный гражданин!
Пускай судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменила,
Как изменяла мне любовь,
В моем изгнаньи позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничтожны – если буду
Тобой оправдан, Аристид.
 

Глинка был масон, состоял в «Союзе благоденствия», но с переформированием Тайного общества отстал от него. Был членом общества «Зеленой лампы». После 14 декабря просидел три месяца в Петропавловской крепости и был сослан в Петрозаводск с определением на службу по гражданской части. Был советником олонецкого губернского правления, потом на той же должности в Твери и Орле. В 1835 г. вышел в отставку и поселился в Москве. В 1830 г. Пушкин с Вяземским заезжали к Глинке в Тверь, – вот все, что мы знаем о позднейших встречах Глинки с Пушкиным.

Глинка был большой добряк. «Я не встречал подобного энтузиазма ко всему доброму, – сообщает современник. – Расскажите при нем о каком-нибудь благородном поступке, – тотчас цвет лица его переменится, и вид его, обыкновенно мрачный, сделается веселым. Он жил в бедности, но, невзирая на то, послал однажды заключенным в тюрьме сто горшков цветов. Людей он не знал». Этот благороднейший и добрейший человек был вместе с тем суетен и тщеславен в высшей степени. Под старость он весь ушел в чинопочитание и в мелочное самообожание. Был он маленький, черненький, сморщенный старичок с очень добродушным личиком; всегда носил все имевшиеся у него ордена; поэт Щербина называл его ходячим иконостасом и уверял, что бабы к нему прикладываются. Остряки утверждали, что Глинка даже купается, не снимая орденов. Жена его Авдотья Павловна тоже была поэтесса и тоже писала на божественные темы. Они были влюблены в стихи друг друга и представляли курьезную парочку. Иногда они устраивали у себя чтение «Таинственной капли» – сборника мистических стихов Глинки. Это было настоящим священнодействием. Приглашались только достойные. В зале устраивалось возвышенное место, на нем ставился стол и два стула рядом; на столе зажигались свечи и ставились сахарная вода, и самыми восторженными поклонницами с таинственной осторожностью раскладывались фолианты рукописи. Для слушателей ставились кресла полукругом; все рассаживались заблаговременно. Вдруг все смолкали, и автор с женой восходили на трибуну. Засим неукоснительно происходил следующий разговор:

– Ma che´re, кто начнет?

– Ты, конечно, mon cher.

– Уверяю тебя, ma che´re, ты гораздо лучше меня читаешь.

Наконец, кто-нибудь начинал: и муж, и жена читали совершенно одинаково: патетично, певуче, монотонно. «Никогда не забуду мучений, которые доставляли мне эти чтения!» – с ужасом вспоминает Ек. Ф. Юнге.

Стихи Глинки были не лишены своеобразного дарования. Ему, между прочим, принадлежат слова распространенной песни «Вот мчится тройка удалая». Любимым его жанром, как уже сказано, были стихотворения религиозные. Пушкин признавал Глинку оригинальным поэтом со своим, ни на кого не похожим лицом, с поэтическим воображением, теплотой чувств и свежестью живописи, но в то же время небрежным в рифмах и слоге, однообразным в мыслях, с простотой, переходящей в изысканность, с оборотами то смелыми, то прозаическими. Смелые обороты эти не раз веселили Пушкина. Например, в «Северных цветах» за 1831 г. было помещено стихотворение Глинки «Бедность и утешение»:

 
Не плачь, жена! Мы здесь земные постояльцы;
Я верю, где-то есть и нам приютный дом!
Под час вздохну я, сидя за пером,
Слезы роняешь ты на пяльцы;
Ты все о будущем полна заботных дум:
Бог даст детей?.. Ну, что ж! – пусть Он наш будет Кум!
 

Пушкин по этому поводу писал Плетневу: «Бедный Глинка работает, как батрак, а проку все нет. Кажется мне, он с горя рехнулся. Кого вздумал просить себе в кумовья! Вообрази, в какое положение приведет он и священника, и дьячка, и куму, и бабку, да и самого кума, которого заставят же отрекаться от дьявола, плевать, дуть, сочетаться и прочие творить проделки. Нащокин уверяет, что всех избаловал покойник царь, который у всех крестил ребят. Я до сих пор от дерзости Глинкиной опомниться не могу. Странная вещь, непонятная вещь!» А в 1834 г. Пушкин писал в дневнике: «Цензор Никитенко на гауптвахте под арестом и вот по какому случаю: Деларю напечатал перевод оды Гюго, в которой находится следующая глубокая мысль: если де я был бы Богом, то я бы отдал свой рай и своих ангелов за поцелуй Милены или Хлои (см. Деларю)… А все виноват Глинка. После его ухарского псалма, где он заставил Бога говорить языком Дениса Давыдова, цензор подумал, что Он пустился во все тяжкое… Псалом Глинки уморительно смешон». В псалме этом господь-Адонаи обращается к мечу с такой речью:

 
Сверкай, мой меч! играй, мой меч!
Лети, губи, как змей крылатый!
Пируй, гуляй в раздолье сеч!
Щиты их в прах! В осколки латы!
 

Пушкин не раз задевал Глинку в эпиграммах. В «Собрании насекомых» он назвал его «Божией коровкой». Эпиграмма на Глинку:

 
Наш друг Фита, Кутекин в эполетах,
Бормочет нам растянутый псалом:
Поэт Фита, не становись Ферто´м!
Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!
 

Посылая в 1825 г. эту эпиграмму Вяземскому, Пушкин писал: «Не выдавай меня, милый; не показывай этого никому: Фита бо друг сердца моего, муж благ, незлоблив, удаляйся от всякия скверны».

Посредственный поэт и драматург. Родился в Эстляндии, получил прекрасное домашнее образование. В 1819 г. поступил в Елизаветградский гусарский полк. До этого он очень слабо знал русский язык и, по собственному признанию, «научился русскому языку в манеже и на службе». В 1835 г., по рекомендации Жуковского, был назначен личным секретарем наследника великого князя Александра Николаевича. В 1840 г. вышел в отставку. Был очень плодовитый писатель, сотрудничал без разбора в самых разнообразных изданиях, вплоть до булгаринских. Жуковский и Пушкин ценили его, несомненно, выше, чем он заслуживал. Пушкин, например, писал в дневнике: «Ни Кукольник, ни Хомяков не напишут хорошей трагедии. Барон Розен имеет более таланта». Сам Розен был о себе самого высокого мнения. Он был уверен, что он глубокий и единственный знаток драматического искусства и величайший драматический поэт. Ему, между прочим, принадлежит либретто оперы «Жизнь за царя». Успех оперы Розен с полнейшим убеждением приписывал своим стихам. М. И. Глинка рассказывает в своих «Записках»: «Большая часть не только тем оперы, но и разработка пьесы была уже сделана, и Розену надлежало подделывать слова под музыку. Барон Розен был на это молодец: закажешь столько-то стихов такого-то размера, – ему все равно, придешь через день, и уже готово… Каждый свой стих он защищал со стоическим героизмом; так например, мне показались не совсем ловкими стихи из квартета:

 
Так ты для земного житья
Грядущая женка моя.
 

Меня неприятно поражали слова «грядущая» – библейское и простонародная «женка»; долго, но тщательно бился я с упорным бароном, убедить его возможности не было, он много говорил с жаром, причем тощее и бледное лицо его мало-помалу вспыхивало ярким румянцем. Прение наше окончил он следующим образом: «Ви не понимает, это сама лутший поэзия!» Головачева-Панаева сообщает: «Когда Глинка стоял возле барона Розена, то выходил сильный контраст. Глинка был маленького роста, смуглый, живой, с хохолком на лбу, а барон Розен, тип немца, высокий, неподвижный, с маленькой головой, с прилизанными светлыми волосами и светлыми голубоватыми глазами, имевшими какое-то умильное выражение».

Знаменитейший в свое время драматург. Учился в нежинской гимназии вместе с Гоголем, подавал блестящие надежды, и в глазах товарищей Гоголь не шел ни в какое сравнение с Кукольником. Был учителем русского языка в виленской гимназии, позже служил в Петербурге в министерстве финансов. Обратил на себя внимание драматической фантазией «Торквато Тассо», вышедшей в 1833 г. В следующем году была поставлена на сцене его патриотическая драма из эпохи Смутного времени «Рука Всевышнего отечество спасла». Она имела огромный успех, автор был представлен Николаю и получил от него в награду перстень. В «Московском телеграфе», лучшем журнале того времени, появилась на драму уничтожающая рецензия, написанная редактором журнала Н. А. Полевым. Журнал за это был запрещен. Ходила эпиграмма:

 
Рука Всевышнего три чуда совершила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого утопила.
 

Следующая драма Кукольника «Князь Скопин-Шуйский» окончательно утвердила среди большой публики славу Кукольника как первого драматурга своего времени. Его восторженно выхваляли Булгарин и Греч, Сенковский ставил его на одну доску с Шекспиром и Гете. Но люди со вкусом относились с полным отрицанием к трескучей, напыщенной и риторической поэзии Кукольника. Сам он был о себе самого высокого мнения. Вокруг него теснился кружок восторженных поклонников, и среди них Кукольник не уставал с энтузиазмом проповедывать о святыне искусства. Направление, данное русской литературе Пушкиным и Гоголем, он глубоко презирал, считал себя главой русского романтизма и носился с мыслью о создании грандиозных типов. Любил выпить и в пьяном виде провозглашал:

– Кукольник велик!

– Кукольника потомство оценит!

Или вдруг заявлял, что русская публика не доросла до понимания его произведений, и высказывал намерение писать по-итальянски или по-французски. Почитатели приходили в ужас и начинали умолять его не покидать русской литературы. Кукольник долго молчал и наконец растроганно заявлял:

– Благодарю вас! Не за себя благодарю, а за искусство, великое дело которого вы так горячо принимаете к сердцу… Да, я буду писать по-русски, я должен писать по-русски, уж по одному тому, что я нахожу таких русских, как вы!..

Кукольник был очень высокого роста, с узкими плечами, и держал голову нагнувши; лицо было длинное, узкое, с крупными, неправильными чертами; глаза маленькие, с насупленными бровями; уши огромные, тем более бросавшиеся в глаза, что голова была слишком мала по его росту. Он был веселый и остроумный собеседник, добродушен, часто по-детски весел. Тонко понимал музыку, недурно сам играл и импровизировал на фортепиано. Был в большой дружбе с композитором М. И. Глинкой и живописцем К. Брюлловым и придавал большое значение этому единению гениальных представителей трех искусств. Триада с теперешней точки зрения была курьезная: гениальный, для всякого времени нужный Глинка, талантливый, нужный для своего времени Брюллов и ни для какого времени не нужный Кукольник. За свою жизнь Кукольник написал несчетное количество драм, романов, повестей, стихотворений, издавал «Художественную газету» (1836–1842), посвященную вопросам искусства. Популярность его также быстро начала падать, как быстро возникла. Журналы все неохотнее стали принимать его произведения. Он умер в конце шестидесятых годов, всеми забытый.

Пушкин относился к Кукольнику совершенно отрицательно, находил, что у него жар не поэзии, а лихорадки, не считал его способным написать хорошую трагедию и даже барона Розена считал талантливее. В письме к жене весной 1834 г. он, описывая съезд на один большой бал, сообщает: «…передо мною весь город проехал в каретах, кроме поэта Кукольника, который проехал в каком-то старом фургоне, с каким-то оборванным мальчиком на запятках, что было истинно поэтическое явление». 10 января 1836 г. Никитенко писал в дневнике: «Однажды у Плетнева зашла речь о Кукольнике. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко, – не помню, – сказал: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли». Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете».

Кукольник в день смерти Пушкина записал в своем дневнике: «Пушкин умер… Мне бы следовало радоваться, – он был злейший мой враг: сколько обид, сколько незаслуженных оскорблений он мне нанес – и за что? Я никогда не подавал ему ни малейшего повода. Я, напротив, избегал его, как избегаю вообще аристократии: а он непрестанно меня преследовал… Но в сию минуту забываю все и, как русский, скорблю душевно об утрате столь замечательного таланта».

Есть у Кукольника «драматическая фантазия» «Доменикино». В ней выведен известный итальянский художник Возрождения Доменикино Цампиери, много пострадавший в жизни от завистников и даже, по преданию, отравленный ими. В драме Кукольника Доменикино – идеальный образ художника, равнодушного к благам мира и к ложной славе, всей душой живущего в искусстве. А вокруг него – клевета, зависть, интриги. Во главе завистников стоит художник Ланфранко, который сам о себе говорит:

 
Я только славу мертвых уважал,
Я только им великое прощал,
За то в живых я славу ненавидел!
 

Он полон злобы к Доменикино, всячески преследует его, разбивает всю его жизнь. Доменикино в отчаянии восклицает:

 
Куда укрыть невинные глаза
От злобных взоров зависти бесстыдной?
 

Знаменитый старый художник Аннибал Караччи с негодованием говорит завистнику Ланфранко:

 
Ланфранко! Есть потомство! Эта зависть
На памяти твоей, как рана, ляжет.
Пока потоп иль преставление света
Не уничтожат памяти Цампиери,
До той поры, при каждом лоскутке,
Рукой страдальца освященном, люди
Врагов его с презрением воспомнят!
 

Из дневника Кукольника мы узнаем, что драма эта носит глубоко автобиографический характер. Под именем Доменикино Кукольник выводит себя, а под именем Ланфранко… Пушкина!!! В дневнике читаем (1–8 июня 1836 г.): «Не хотел бы я жить ужасною жизнью Цампиери… но, если того требуют судьбы искусства: да будет! Уже в большой мере наша судьба сходствует: нам не удалось найти почитателей наших талантов, а только приятелей, любящих в нас людей, с тайною холодностью к нашим способностям; вражда сохудожников с примесью клеветы; и у меня есть свой Ланфранко – Пушкин… Забавные сближения, но они по чувству моему справедливы».