Текст книги "Смерть президента"

– А кто же? – подала голос Анжелика и улыбнулась так, словно услышала слова признания.

– Подожди, красавица, – остановил ее Цернциц. – Каша, посмотри на опросы, прогнозы, сводки... За того шибздика готовы отдать голоса три процента избирателей, за того пять, за того аж целый процент...

– Ну? – поторопил Пыёлдин.

– И в общей сложности набирается процентов двадцать. Ну, двадцать пять. А семьдесят пять процентов избирателей только матерят всех подряд. Вот они-то и изберут президента. Из них тоже половина не придет голосовать, но тридцать процентов – это тот кулак, который все ставит на свои места, Каша! И претендент, если он хочет победить, должен в последний момент этим вот тридцатипроцентным кулаком нанести убийственный удар по своим конкурентам.

– Но и эти тридцать могут распылиться! – воскликнул Пыёлдин.

– Нет, Каша. Тридцати процентам не нравится ни один кандидат. В этом они едины. Они ненавидят существующую власть, они никому не верят. И нужен резкий, неожиданный выпад, чтобы взять их, склонить на свою сторону, пока остальные не спохватились!

– И что же следует?

– А из всего этого следует, что именно ты, Каша, даешь Бобу-Шмобу возможность перед выборами нанести удар и взять себе эти тридцать процентов голосов.

– Так, – протянул Пыёлдин.

– Боб-Шмоб протянет время до самых выборов, а потом или прихлопнет тебя, или отпустит по амнистии.

– А что более вероятно?

– Скорее всего прихлопнет. Но в самый последний момент. Чтобы у истеричной, продажной прессы не было времени расписать ужасы атомного взрыва или химической атаки – в зависимости от того, как он решит от тебя избавиться. А наутро выборы. Все. И Боб-Шмоб предстает решительным поборником законности, порядка, готовым до конца бороться с преступностью, какие бы уродливые формы она ни принимала, какие бы жертвы ни пришлось приносить.

– Ни фига себе, – протянул Пыёлдин, взглянув на Анжелику. – А когда выяснится, что при штурме погибло две тысячи человек, пять тысяч человек...

– Каша, – терпеливо протянул Цернциц. – Успокойся. Все это уже было. И потом, знаешь... Народ обычно бывает не очень обеспокоен, когда где-то льется кровь, для народа главное – получить объяснение. Пусть не очень правдивое, достаточно того, что оно будет правдоподобным. И люди вновь спокойны, уверены в себе и в своих вождях. И в правильности происходящего. Если Дом взорвут к чертовой матери, этому уже есть объяснение.

– Какое?

– Борьба с преступностью. А количество жертв уменьшат в десятки раз. В сотни, если понадобится.

– Но это невозможно!

– Почему, Каша? – улыбнулся Цернциц почти жалостливо. – Это уже было. И совсем недавно. И будет случаться снова и снова, потому что способ опробован, испытан... здесь угробят пять тысяч человек, а объявят, что по нелепой случайности погибли пятеро пьяных бомжей. И ты в том числе. Тебя оставлять живым нельзя. Об амнистии забудь. Будет она объявлена или нет – это не отразится на твоей судьбе.

– Боб-Шмоб нарушит собственный указ?! – шепотом ужаснулся Пыёлдин.

– Каша... Наверняка. Как только тебя с твоими ребятами возьмут, об амнистии просто перестанут говорить. И его поймут. И одобрят. И восхитятся.

– Чем?!

– Политической мудростью, заботой о заложниках, умением принимать решения мужественные и неожиданные... А главное – справедливые решения. Согласись – по большому счету это и в самом деле будет справедливое решение.

– А слово?

– Тебе же сказал Козел... Боб-Шмоб – хозяин своего слова. Он его дал, он его и обратно взял.

– Выход? – спросил мрачно Пыёлдин.

– Менять президента.

– Сам провернешь? Или помочь? – невесело усмехнулся Пыёлдин.

– Помощь понадобится.

– Можешь на меня рассчитывать.

– Договорились, – кивнул Цернциц. – Что сказал Боб-Шмоб в конце концов?

– Заверил, что будет думать.

– И ты поверил?

– Конечно!

– Каша! – заорал Цернциц. – Ты что, и в самом деле дурак?! Это система! Не наша система, всемирная! Помнишь, заокеанцы забросали бомбами целый поселок? Помнишь? При том, что там от президента никто ничего не требовал! Просто в пустующих бараках поселились бездомные и отказались уходить, потому что им некуда было уходить. Сотни людей сгорели вместе с детьми. И мир задохнулся от... От чего мир задохнулся, Каша?

– От гнева?

– От восторга и умиления! Мир содрогнулся от счастья, когда узнал, что поселок сгорел под бомбами вместе со всеми обитателями! Билл-Шмилл таким образом подтвердил священное право своих граждан на собственность. А Оклахома! Заокеанцы, не задумываясь, взорвали деловой Центр вместе с банками, кафе, детскими садами только для того, чтобы в общем огне сгорели и террористы.

– Вывод? – спокойно спросил Пыёлдин.

– Указ об амнистии Боб-Шмоб, возможно, и подпишет, но ты можешь сходить с ним в туалет. В общем-то, так поступают со всеми его указами... Но амнистии не будет.

– Выход? – почти безразлично спросил Пыёлдин.

– Есть.

– Какой? – Только по этому вопросу Анжелики можно было догадаться, что не так уж и безучастно сидела она в сторонке, закинув ногу на ногу.

– Есть! – повторил Цернциц, и глаза его сверкнули каким-то сумасшедшим блеском.

О, Пыёлдин хорошо помнил этот взгляд еще по тем временам, когда они с Цернцицем шатались по товарным станциям, по вокзалам и камерам хранения, по огородам вдоль железнодорожных путей. Тогда потрясающий ум Цернцица был направлен на то, чтобы спереть чемодан у подвыпившего командировочного, нарыть в чужом огороде ведро картошки при свете луны, выдернуть доску из штабеля и продать ее в крайней хате. Пыёлдин представлял, каким огнем полыхали глаза у Цернцица, когда он затевал международную авантюру, в результате которой на городской свалке и возник этот Дом, вырос, словно диковинный цветок из загаженной, истерзанной земли...

Но сейчас...

Сейчас он ничего не мог понять и лишь подозрительно наблюдал за Цернцицем, впавшим в какое-то возбуждение, – он вскочил из кресла, будто его вышибла оттуда невидимая катапульта, мелким бесовским шагом подбежал к окну, взглянул на город, простирающийся в голубоватой дымке, но не смог отвлечься и этим зрелищем, обернулся, бросил на Пыёлдина почти звериный взгляд – оценивающий и в то же время набирающий твердость, решимость. И тут же отвернулся, опять мелким своим шагом, выбрасывая носочки туфель в стороны, подбежал к двери, выглянул наружу, будто подозревал, что кто-то подслушивает, подсматривает, выведывает. Потом Цернциц вдруг оказался на середине свободного пространства кабинета и, замерев на секунду, часто и сильно потер ладошки друг о дружку – Пыёлдин даже представил себе, какая нестерпимая жара возникла сейчас там, между ладошками.

И Анжелика не сводила взгляда с мечущегося Цернцица, даже слегка шевельнула юными своими плечиками, давая понять, что тоже озадачена странной его взволнованностью.

– Ладно, Ванька, – не выдержал Пыёлдин. – Хватит тебе болтаться... как говно в проруби... В глазах мельтешит от твоих телодвижений! Говори, чего задумал?

Но Цернциц, казалось, не слышал Пыёлдина. Лишь полубезумный взор его, устремленный в пол, чуть дрогнул и остановился, нащупав узкую туфельку Анжелики. Не в силах совладать с собой, Цернциц заскользил, заскользил вверх по божественной ноге, перевалил через округлую, матово светящуюся коленку и нырнул взглядом дальше, вглубь, под короткую юбчонку, утонул весь там на какое-то время, а когда возвратился в кабинет и поднял глаза, то были они уже полностью и окончательно безумными, блуждающими, не находящими опоры в этом мире...

– Отдохни, Ванька, поостынь, – сочувственно проговорил Пыёлдин, понимая, откуда тот вернулся секунду назад. – Вот так, правильно, – кивнул Пыёлдин, когда Цернциц обессиленно упал в низкое кресло. – Так-то оно, может, и жив останешься.

Но Цернциц не пожелал откликнуться на сочувственные слова подельника и, встряхнувшись, придя в себя, жестковато показал рукой на кресло.

– Сядь! – сказал он. – А ты сюда, – указал он Анжелике на кресло. Красавица хотела было сесть рядом с Пыёлдиным, но Цернциц не позволил. – Сюда! – повторил он, и столько силы было в его голосе, что Анжелика не посмела ослушаться.

Вынув из подлокотника небольшой пульт, Цернциц нажал какую-то кнопку, шторка на стене раздвинулась, обнажив громадный телевизионный экран. На нем тут же возникло изображение часов – по циферблату неслась секундная стрелка, торопясь занять вертикальное положение. Она прыгала вверх нервными, судорожными скачками, обещая зрелище неожиданное и острое.

– Сейчас начнется схватка гигантов, – сказал Цернциц. – Такого вы не видели.

– Это что же за гиганты объявились в нашей отощавшей стране? – спросил Пыёлдин.

– Гиганты мысли. Кандидаты в президенты.

– И сколько их?

– Около сотни. Но это еще не все, выдвижение продолжается. Однако основные экземпляры заявлены, сейчас появятся. Помнишь, Каша, как мы выражались в молодые годы? И споем, и спляшем, и вашим, и нашим... Так что сейчас они перед тобой и спляшут... Как вши на гребешке.

– Ну-ну, ребята. – Пыёлдин откинулся на спинку кресла, выбросил вперед ноги, скрестил руки на груди.

* * *

Ерзая на стуле, подмигивая и строя глазки, дикторша объявила о начале представления. И тут же, не переводя дыхания, оповестила, что некий состоятельный заокеанец готов купить Сибирь, причем сообщила с нескрываемой радостью, будто ей удалось выгодно продать плешивую шубу, которую долго никто не хотел брать даже даром.

– Она что, умом тронулась? – спросил Пыёлдин.

– Приучает к мысли, что Сибирь можно продать, Дальний Восток выменять, Урал подарить... И если все это проделать, то на каждого гражданина придется килограмма по полтора вареной колбасы.

– На кого же она работает, Ванька?! – вскинулся Пыёлдин.

– На них, – Цернциц указал большим пальцем куда-то за спину.

– Та-ак, – протянул Пыёлдин, и в голосе его прозвучала откровенная угроза. – Ишь ты, сучка... – пробормотал он про себя. – Послушай, но получается, что она... Эта ерзающая мигалка... Враг?

– Конечно, – невозмутимо кивнул Цернциц. – А что?

– Так ее же надо того... А?

– Давно пора, – согласился Цернциц.

– А в чем дело?

– Дело за исполнителем, – Цернциц в упор посмотрел на Пыёлдина. – Исполнитель пока не находится.

– Считай, что он уже нашелся.

– Да? Ты сначала отсюда выберись, а уж потом...

– Ради этого святого дела... Я готов отлучиться!

– Ты вот по банкам, по заложникам специализируешься... Тебе все некогда...

– Не надо, Ванька, на меня бочку катить! Не надо! Ты что, со своими деньгами не мог подобрать надежного человека? У тебя нет парня для таких вот тонких дел? Чтоб не пил он, чтоб руки у него не дрожали, чтоб палец не плясал на курке? Есть у тебя такой человек?

– Есть, Каша, есть. Подобрал. Не переживай. Работает.

– Успешно?

– Вполне. Я доволен.

– Почему же эта мызга до сих пор на экране?

– Спокойно, Каша... Не все сразу. Потихоньку, помаленьку... Разберемся. Тут одна, как ты выразился, мызга, покрасивше этой, выразилась куда круче... Патриотизм, говорит, это прибежище подонков, ублюдков и негодяев.

– Так и сказала?!

– Именно так. А потом мило улыбнулась и пожелала всем спокойной ночи.

– Ей надо пожелать спокойной ночи! Очень долгой и очень спокойной ночи! – Пыёлдин побледнел, и его длинные пальцы впились в подлокотники.

– Вообще-то она милая женщина, улыбается так приветливо... Недавно читал ее интервью... К заокеанцам ездила, путешествие совершила. Довольна, полна впечатлений, рассказала по простоте душевной, что купила, что приобрела, чего хотела купить...

– Расплатились, выходит, с ней?

– Хорошо расплатились.

– За то, что вывалила на экран эту блевотину?! За то, что обрыгала сто миллионов человек?!

– Ну, – раздумчиво протянул Цернциц. – У нее, наверно, есть и достоинства... И внешне она смотрится... Не так, конечно, как Анжелика... Все, Каша... молчим. Смотри на экран... Пошли, пошли касатики-обоссатики...

Громадный экран, размером метра три на четыре, заполнили странно знакомые и совершенно незнакомые Пыёлдину лица. Оператор задерживал внимание на каждом, давая возможность и узнать кого-то, и рассмотреть физиономию, появившуюся впервые.

– А кто это слева, с обосранной головой? – спросил Пыёлдин, тыча пальцем в лысого типа с помятой физиономией.

– Не узнаешь? – усмехнулся Цернциц. – Тебя же при нем сажали не то два, не то три раза!

– Боже! – воскликнул Пыёлдин радостно. – Неужели это он? А где же его баба? Он всегда ходил со своей бабой... Где-то я читал, что она его даже в туалет сопровождает... Такая умная, помню, была.

– Ушла она от него. Бросила.

– Значит, и в самом деле не дура.

– Полюбила, говорит, другого. Этот, конечно, убивался... С горя опять в президенты подался. Какое-никакое, а все утешение.

– А вон тот, культяпый? Кто это?

– Ну, ты, Каша, даешь! Ты же с ним сегодня по телефону отношения выяснял!

– Боб-Шмоб?!

– Он самый!

– Что-то он неважно выглядит... Уж не после ли разговора со мной так сник?

– У него была работа покруче... Как и тысячу лет назад, чужие границы снова под Смоленском – думаешь, это легко? Как и сто лет назад, кавказские пленники – это тебе легко? Золотая орда снова в кучу собирается... Устанешь...

– Надо же! – искренне изумился Пыёлдин. – А вон тот, красномордый, с писклявым голосом... Тоже хочет стать президентом?

– Все хотят, – вздохнул Цернциц. – Ты разве не хочешь?

– Нет. Не хочу.

– А придется, – обронил Цернциц чуть слышно, но и Пыёлдин, и Анжелика его услышали. Медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, они повернулись к Цернцицу. Обоими овладело оцепенение, какое может настигнуть человека в опасный, смертельно-рисковый миг, когда он понимает вдруг, что оказался в вихре событий и ничего не может сделать, чтобы вырваться.

– Если я правильно услышал, – медленно заговорил Пыёлдин, – если я правильно понял...

– Ты правильно услышал! И понял все правильно! – перебил его Цернциц.

– Ты хочешь сказать, что я...

– Да!

– Но это невозможно...

– Ты видишь этих хмырей? – звонким от волнения голосом спросил Цернциц, устремив указательный палец в сторону экрана. – Ты слышишь от них хоть что-нибудь внятное?

– Нет, Ваня, не слышу... У меня такое чувство, что перед ними на стол вывалили кастрюлю манной каши... И вот они эту кашу размазывают по белой скатерти... время от времени вытирая ладошки друг о дружку...

– Это не чувство, Каша. Это истина. Манная каша по белой скатерти.

– Смотри, еще один претендент появился... Что-то мне его морда знакома...

– Ты его видел совсем недавно, Каша! – рассмеялся Цернциц.

– Ха! – воскликнул Пыёлдин. – Агдамыч! Надо же... Он тоже в президенты рвется?!

– А иначе зачем ему было у нас появляться, в Доме?

– В самом деле, зачем?

– Чтобы все его на экране увидели, восхитились его мужеством, увидели бы, как заботится он о попранных и униженных...

– А я думал, что он пожрать приходил, – озадаченно проговорил Пыёлдин.

– И пожрать – тоже. Он же питается в основном на приемах, встречах, конференциях... Там общественный туалет открыли, там новую баню... Тем и сыт. В иных местах еще и с собой пакетик дают, на завтрашний день хватает... Так и живет человек, переходя от одного стола к другому.

– А вон та жирная баба? – спросил Пыёлдин. – Кто это?

– Тоже кандидат, – Цернциц заскучал, отвечая на наивные вопросы Пыёлдина.

– А чего она на всех кидается? Слюной брызжет... Вон засранный даже платок достал, вытирает лысину...

– Страсть.

– У нее?! Так вроде и годы немалые, возраст явно пенсионный, – Пыёлдин ничего не понимал в происходящем.

– Девственница, – коротко пояснил Цернциц.

– Откуда знаешь?!

– Сама сказала.

– Тебе?!

– И мне тоже, – Цернциц помолчал. – Понимаешь, Каша, она всем об этом говорит. Недавно население земного шара оповестила о своей нетронутости... Открытым текстом сказала. Разве что только юбку не задирала. Но всем желающим предложила убедиться.

– Это что же... В надежде, что все бросятся проверять?

– Знаешь, Каша... В ее возрасте, в ее положении... Человеку приходят в голову самые несбыточные мечты.

– Эти мечты, похоже, пришли ей не в голову, они пришли совсем в другое место, – ответил Пыёлдин. – Сколько же ей, бедолаге, лет?

– Шестидесяти, по-моему, еще нет. Но, заметь, самое ценное, чем ее наделила природа, сумела сохранить.

– И теперь думает, что ее чистота и непорочность привлекут толпы избирателей?

– Что касается чистоты и непорочности, – задумчиво проговорил Цернциц, – то здесь я крепко сомневаюсь... Она в женской тюрьме сидела, а оттуда, как тебе известно, редко выходят в непорочном состоянии. Дело в другом... после всех тюремных злоключений у нее возник своеобразный интерес к миру. Обожаю, говорит, выносить сор из избы...

– Я смотрю, изба у нее еще та, – Пыёлдин с уважением посмотрел на девственницу. – Там, наверно, столько сору... Носить не переносить... Хоть лопатой выгребай.

– Совковой, – уточнил Цернциц.

Некоторое время друзья молчали, слушая кандидатов. Голоса их становились все более возбужденными, телодвижения делались все более нервными, раздраженными. Пыёлдину зрелище нравилось, он чувствовал, что вот-вот должна вспыхнуть потасовка.

– А вон тот горластый, кидается на всех, руками машет, пальцем куда-то показывает... Он что... Тоже?

– О! – значительно протянул Цернциц. – Это самый крутой, его многие побаиваются. Сейчас всех начнет поливать...

– Грязью? – подсказал Пыёлдин.

– Необязательно... видишь, у него ведро приготовлено? Возле стула, видишь?

– Может, просто убрать забыли, когда студию к передаче готовили?

– Да нет, это знакомое ведро, он его повсюду с собой носит, на любой митинг, встречу... А потом, когда ему слово дадут, он хватает ведро и... Мало кому увернуться удается.

– И что же потерпевшие... Терпят?

– Отряхиваются, отплевываются, матерятся... Грозятся в суд подать. А что ты ему присудишь? Он и в суд с ведром приходит.

– Что... И там?

– Там он только и разворачивается! Всем достается – и прокурору, и народным заседателям, судьям... Визг, крик, шум... Кандидат хохочет, его помощники уже новое ведро в зал вносят, адвокат что-то о свободе самовыражения визжит... Ну, в общем, сам понимаешь.

– Мне бы за такие хохмы годиков пять набавили, – раздумчиво произнес Пыёлдин. – Не меньше.

– Вот и он надеется, что ему дадут лет пять... президентского срока.

– Ну, ты даешь, Ванька... Слушай, а за кого ты собираешься голосовать?

– За тебя, Каша.

– Это в каком же смысле?

– В прямом, Каша. Только в прямом. Я так считаю – каждый банкир должен иметь своего президента. Вот ты и будешь моим личным президентом.

– Что же я должен буду делать?

– Не мешать.

– И все?

– О, Каша... Если б ты знал, как это много – не мешать! Ты будешь хорошим президентом, Каша.

– Когда буду, – поправил Пыёлдин. – Да! Мне сказали ребята, что там бродяг подвалило... полсотни наберется?

– Каша, – Цернциц посмотрел на Пыёлдина с бесконечной жалостью. – Они там кишмя кишат. Они заняли уже полтора этажа под нами. Я приказал включить вентиляцию на полную мощность. От них, знаешь, душок не очень свежий...

– Ты хочешь сказать...

– Количество твоих заложников, Каша... Удвоилось. Теперь ты можешь, не снижая темпов, каждый день сбрасывать вниз по сотне. А их будет становиться все больше.

– Их что... Тысяча?!

– Бери круче, – тихо ответил Цернциц. – Каша, их гораздо больше тысячи, и они продолжают выползать из каких-то щелей, труб, из ванн и унитазов... Ты помнишь склады на станции Синельниково? Помнишь, сколько там было крыс?

– Ну?

– На двух этажах под нами творится нечто более ужасное.

– Но это же прекрасно! Наши люди прибывают! – Пыёлдин вскочил со сверкающими глазами. – Они не подведут, Ванька! Некоторые меня, наверно, знают?

– Они все тебя знают.

– Высказали пожелания?

– Хотят жрать. И выпить. Для этого и прибыли.

– Пойду пообщаюсь с народом! – Пыёлдин рванул было к двери, но его задержала Анжелика – она гораздо внимательнее, нежели Пыёлдин, слушала Цернцица.

– Сядь, Каша, – произнесла она негромко, и губы ее, невероятной красоты и наполненности, раздвинулись в улыбке, обнажив жемчужно-белые зубы. От этого зрелища рассудок Пыёлдина ненадолго помутился, и он послушно сел в кресло, не понимая даже, что делает.

На экране ничего нового не происходило. Кандидаты уныло и однообразно водили руками по столу, размазывая манную кашу, время от времени вытирали руки друг об дружку. Некоторые, набрав каши в пригоршни, бросали ее в конкурентов – каша стекала на пол, разливалась по студии, выползала на лестницы. Операторы, осветители, ведущие этой странной передачи перешагивали через растекающиеся манные лужи, но это удавалось не всем, некоторые шлепались в кашу, и мелкие ее брызги летели в стороны. В какой-то миг на экране мелькнул главный подъезд телестудии – из дверей тяжелым потоком вытекала манная каша, затапливала улицы и скверы, забивала сточные решетки, неудержимо разливалась по безбрежным просторам страны, захватывая все новые и новые пространства...

Убедившись, что все идет, как он и предполагал, Цернциц нажал кнопку на пульте, и экран погас.

– Хорошего понемножку, – ворчливо заметил Цернциц. – А теперь я скажу тебе, Каша, нечто забавное... Может быть, даже ты немного удивишься, – продолжал Цернциц все тем же своим таинственным голосом, в котором уже слышались далекие раскаты грядущих событий. Пыёлдин, уловив это невнятное погромыхивание, с недоумением посмотрел на Анжелику, но красавица тоже была загадочна, и мысль ее, и настроение были неуловимы.

– Какие-то вы, ребята, странные, – озадаченно проговорил Пыёлдин. – Что-то вы затеяли, что-то вы задумали...

– Помолчи, Каша... И послушай, – негромко сказал Цернциц, глядя в пустой экран телевизора. В самых дальних уголках его глаз продолжал трепетать сумасшедший огонек молодости и отчаянной дерзости, которого Пыёлдин всегда опасался, зная, что появление такого огонька предвещает наступление событий неожиданных, а то и попросту опасных. – Значит, так... Я все обдумал и собственной шкурой почувствовал...

– Опять шкурой?

– Заткнись, Каша, – холодно сказал Цернциц. – Заткнись и не перебивай. Повторяю – шкурой почувствовал, что все может получиться и состояться. Ты слышал, чем эти люди хвастаются, какой у них козырь? – Цернциц ткнул пальцем в экран. – Помолчи! Я спрашиваю не потому, что не знаю. Этот мокрогубый Агдам, эта старая жирная девственница, этот кудрявец с помойным ведром...

– Ну? – прошептал Пыёлдин, побледнев, – он, кажется, начал понимать, куда клонит Цернциц.

– Они все сидели.

– В каком смысле?

– В камере сидели, за колючей проволокой, в лагерях и тюрьмах. Но ты сидел дольше!

– Они же за идею, – с сомнением проговорил Пыёлдин.

– Чушь! Это они так говорят... Загляни в их уголовные дела...

– А ты заглядывал?

– Конечно! Я попросил, и мне прислали копии всех их дел. Один за изнасилование, второй жену кипятком ошпарил, третий мебель в Доме культуры спер... И до чего бестолковые – сами же по пьянке этими своими подвигами хвалятся!

– И ты, Ванька, сидел, – невпопад произнес Пыёлдин.

– Какая у тебя память! – восхитился Цернциц. – Да, и я сидел! И это мой козырь! Если бы я не сидел там, то не сидел бы и здесь. Понял? – зло спросил Цернциц, но злость его была направлена не на Пыёлдина, а на его нетерпеливость. – Я не попрекаю тебя твоими отсидками. Я ими восхищаюсь. Понял?! Потому что ты – жертва системы.

– Я жертва собственной дури! – воскликнул Пыёлдин.

– Забудь, – мягко сказал Цернциц. – Забудь, Каша. Ты – жертва системы, жестокой, безжалостной, бесчеловечной системы. Тебя сажали только для того, чтобы изолировать от общества.

– А на фига меня было изолировать?

– Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.

– О боже! – Пыёлдин схватился руками за голову. – Ванька... Неужели это все обо мне?

– Ты сидел больше, чем все эти придурки, вместе взятые! – жестко произнес Пыёлдин. – Поэтому достойнее их всех. Понял? Ты понял меня, наконец?!

– Знаешь, начинает доходить, – слабым голосом ответил Пыёлдин. – Но я боюсь даже поверить в то, что мне пришло в голову... Может, я умом тронулся?

– Что тебе пришло в голову?

– Я подумал... Мне показалось... В общем...

– Ну?! – заорал Цернциц, потеряв терпение.

– Уж не хочешь ли ты запихнуть меня в их компанию?

– Нет! Ни в коем случае, Каша! Они пустобрехи! Пустобрехами и подохнут! А ты – сам по себе. Ты – независимый и наиболее достойный кандидат в президенты.

– А кто меня выдвинул?

– Народ, – нежно проговорила Анжелика.

– Вот! – обрадованно воскликнул Цернциц, будто Анжелика сняла с него последние сомнения. – Слушай бабу, Каша! И не пропадешь! – Не сдержавшись, Цернциц опасливо положил свою ладошку на пылающее колено Анжелики. Красавица даже глазом не моргнула – она просто стряхнула маленькую, красноватую ладошку Цернцица со своей коленки. – Пусть так, – печально кивнул Цернциц. – Пусть так, – тяжко вздохнул он. – О главном мы договорились... Ты, Каша, официально, с соблюдением всех формальностей, выдвигаешься в кандидаты на пост президента. И ты победишь. Каша! Ты победишь! – Цернциц обессиленно откинулся на спинку кресла и вытер ладонью взмокший лоб.

– Ни фига себе, – в полной растерянности пробормотал Пыёлдин. – Анжелика... что скажешь? – Он повернулся к красавице.

– Все прекрасно! – ответила Анжелика. – Я тебя поздравляю!

– С чем? – вскричал Пыёлдин – в этот момент ему действительно показалось, что он сходит с ума.

– С выдвижением. – Глаза Анжелики мерцали так радостно, зовуще и трепетно, как могут мерцать у влюбленной женщины, если таковые бывают на белом свете. Может быть, они и не мерцали вовсе, но поскольку Пыёлдин был молод и влюблен, то глаза красавицы для него действительно мерцали нестерпимо и будоражаще.

Услышав такой ответ, Пыёлдин вскочил и в полуприсяде, играя плечами, прошелся по кабинету, взвился на возвышение, снова пронесся перед своими друзьями и наконец, не выдержав распиравшего его радостного возбуждения, заорал, как, наверно, никогда не орал, посылая в пространство заветные свои слова:

– Раздайся море, говно плывет!

– Молоток, Каша! – воскликнул Цернциц. – Только так! И мы победим! И ты сам, Каша, подпишешь Указ о собственной амнистии!

– Шкурой чуешь?

– Шкурой, Каша! Только шкурой! В наше время нельзя доверять ни разуму, ни интуиции, ни опыту! Разум не справляется, интуиция пробуксовывает, опыт обесценивается! Только шкуре верь, только собственной шкуре можешь доверять полностью и всегда!

– И близким людям, – добавила Анжелика.

– Можешь, конечно, довериться и близким людям, если ничего больше не остается, – с сомнением проговорил Цернциц. – Если ты уверен в том, что они действительно близки.

– И мы победим? – Пыёлдин в упор посмотрел на Цернцица.

– Победим, – прошептал Цернциц, и взор его в этот момент был и в самом деле безумен.

– Я так рада за тебя, Каша, – произнесла Анжелика счастливым голосом, будто Пыёлдин уже готовился принимать поздравления от глав зарубежных держав. Он диковато глянул на красавицу и как-то сразу сник, опустился в кресло и устало вытянул перед собой ноги.

– Ладно, – произнес Пыёлдин на выдохе. – Пошутили и будя.

– Кто пошутил? – спросил Цернциц глухим голосом. – Шутки кончились. Начинается настоящая работа.

– Ты предлагаешь мне участвовать в этом перебрехе? – спросил Пыёлдин, указывая на пустой экран телевизора.

– Ни в коем случае! Ты будешь появляться на экране только в гордом одиночестве, только в высоком и недостижимом одиночестве! Они – толпа, их много, они дурные. А ты один. И каждое твое слово будут ловить миллионы людей. И говорить ты будешь не из студии, а из поднебесной выси Дома. Не забудь – ты террорист, который впервые в истории человечества взял столько заложников. И эти люди не возненавидели тебя, они приняли твою сторону и готовы с оружием в руках отстаивать идеи добра и света, твои идеи, Каша!

– Крутовато!

– Только так, Каша, только так.

– А может быть, того... Ты сам попробуешь, а, Ванька?

– Не гожусь. Я – жертва. Заложник. А победитель – ты. Ты сегодня хозяин положения и властитель дум человеческих.

– Властитель?! Что ты несешь, Ванька?!

– Да, Каша, – произнесла Анжелика с невероятной нежностью в голосе и положила свою узкую трепетную ладошку Пыёлдину на колено. В ту же секунду по нему пробежала сладкая дрожь, наполнив тело молодостью и желаниями.

– Хорошо, – Пыёлдин склонил голову к одному плечу, потом к другому. – Хорошо... Заметано. Но возникает вопрос, Ванька.

– Ну?

– А фомка? Где фомка?

Несмотря на, казалось бы, бессмысленный вопрос, Цернциц, старый пройдоха и мошенник, сразу понял, что имеет в виду Пыёлдин. Понял он и то, что Каша готов броситься в безумную авантюру и что больше уговаривать его не придется.

– Отвечаю... В качестве фомки мы используем Дом. Это будет такая фомка, какой свет не видел! Кристаллом Дома мы взломаем все, что нам потребуется.

– А что ты собираешься взламывать?

– Мы взломаем систему общественного мнения, систему круговой поруки, которой повязана вся эта шелупонь! – Цернциц резко выбросил руку вперед, указав на пустой экран. – Я знаю, что произойдет дальше, – все они, включая жирную девственницу и мокрогубого Агдама, набросятся на тебя, как свора голодных псов! Это будет их ошибкой! Каждое обвинение, упрек, разоблачение будут поднимать твое влияние. Их выступления будут начинаться и заканчиваться проклятиями в твой адрес! И ты станешь кумиром всех нищих и обездоленных. А поскольку нищих и обездоленных у нас большинство, то твоя победа обеспечена. Ты разгромишь их с громадным преимуществом, Каша!

– Значит, говоришь, фомка есть...

– Мы взломаем Конституцию! – тихо проговорил Цернциц. – Мы мир взломаем, мать его за ногу!

– Это дорого, Ванька.

– Заплатим, – прошептал Цернциц еле слышно, но именно в этом, шепотом произнесенном слове и прозвучала та твердость, которая убедила Пыёлдина – Цернциц не отступится.

– У меня нет денег, – улыбнулся Пыёлдин.

– Добавлю! – взгляд Цернцица, устремленный в окно, наполнившись светом заходящего солнца, полыхнул зловеще и шало. И все лицо его, освещенное закатом, приобрело необыкновенную твердость, оно казалось высеченным из красного гранита, а может быть, отлитым из красной меди или освещенным красными бликами знамен недавнего прошлого.

* * *

Когда на следующий день, закончив составлять с Цернцицем коварные планы, Пыёлдин опустился на один этаж, его поразила разношерстность публики, которая заполнила не только все комнаты, залы, кабинеты, но и переходы, лестничные площадки, вестибюли. Среди толпы попадались типы совершенно невероятного вида и облика – в фуфайках поверх тренировочных штанов, в неснашиваемых нейлоновых куртках, в которых состарилось не одно поколение бомжей, пьяниц, всевозможных вокзальных крыс, живущих под платформами, в заколоченных туалетах, заваренных камерах хранения, в железнодорожных вагонах с выбитыми стеклами и сорванными скамейками, которые пошли на костры в холодные зимние ночи, в осенние дождливые ночи, в весенние лунные ночи...