Текст книги "Неодинокий Попсуев"

Виорель Ломов
Неодинокий Попсуев
Роман-мозаика

Тебя, милый мой сын, жители Сеуты считают слегка помешанным: это следствие их темноты.

Ян Потоцкий

От Автора

В Нежинской картинной галерее (справа под лестницей) в начале этого столетия появился замечательный портрет мужчины с горящим взором. Возле него искусствовед Диана Горская завершает свои экскурсии.

«Перед вами, господа, образ молодого мужчины, нашего земляка, Сергея Попсуева. Работа исполнена в характерной для современной итальянской школы манере: спонтанный мазок, случайный ракурс… Художнику Луиджи Ванцетти (вот, в уголке подпись Luigi Vanzetti) удалось передать харизму Попсуева. Вглядитесь в его глаза. Не правда ли, кажется, что они видят то, чего не видим мы? Портретист вырвал лишь миг из жизни Попсуева, но в нем смог запечатлеть вечность. А видели бы вы, господа, его стать! Это Аполлон, Дорифор…»

Роман о Попсуеве, с которым я знаком уже много лет, написался сам собой. Это мозаика из отдельных дней Сергея и его поступков, которые отложились в моей памяти. Кое-какую информацию о Попсуеве я почерпнул также в газетных статьях о нем и в «Записках» самого Сергея. Несколько неправдоподобных, на первый взгляд, событий на самом деле были.

Пролог
Девочка

Прощай, иллюзия! Я счастлив был – во сне…

Эдмон Ростан

Выдалась светлая ночь. На платформе никого не было.

«Почему, – рассуждал Попсуев, – когда выпьешь, ночью светлеет. Во всяком случае, освещает что-то внутри, будто и на самом деле есть душа, – усмехнулся он, садясь на лавочку. – Особенно, когда один».

Нет, оказывается, под навесом было несколько человек. В свете фонаря белело женское лицо. Такие лица бывают в мистических японских фильмах. Казалось, женщина смотрит в его сторону. Вдруг он почувствовал щекой или еще непонятно как, что на лавочке справа кто-то сидит. Глянул и вздрогнул – девочка лет десяти, в легкой курточке.

– А ты что тут делаешь? – спросил Сергей. – Ты когда подсела?

– Давно.

– Где твои? – машинально спросил он, приглядываясь к женщине под навесом.

– Не знаю, – ответила девочка.

– Заигралась поди? – Попсуев почувствовал прохладу, поежился, снял свою куртку, накинул девочке на плечи. – Отстала?

Девочка не отвечала. «Странная, – подумал Попсуев, – мамаша тоже хороша. Без нее, что ли, умотала в город? Если даже спохватилась, из города последняя электричка уже прошла…» Девочка не была похожа на беспризорную.

– Нет, я не отстала, я всю жизнь живу здесь.

– На даче? – удивился Попсуев. – И зимой?

– Нет, здесь, на остановке.

Попсуев помялся, не зная, что делать. Он решил, что ослышался, но переспрашивать не стал – из-за поворота показалась электричка в город, последняя на сегодня. На мгновение-другое небывало яркий свет фонаря электрички ослепил его.

– Постой-ка, заберу. – Он достал из куртки паспорт и кошелек. Вынул сто рублей, вложил девчушке в руку, накинул куртку ей на плечики. – Поехал. Может, со мной?

– Нет, – ответила девочка, – я останусь тут.

– Как знаешь. Пока.

– До свидания, дядя.

За поручень вагона взялась женщина, довольно молодая, задержала на нем взгляд.

– Вы проходите? – Голос, как и положено, чуть-чуть ворковал.

Попсуев пропустил ее вперед, помахал девочке рукой и вошел в вагон. Женщина расположилась на сиденье лицом к Попсуеву и, кажется, смотрела на него. Сергей бросил последний взгляд на девочку. Та сидела на скамейке, глядя под ноги. Над ее головой висела полная луна. На платформе никого больше не осталось, и оттого пустое, залитое голубоватым светом пространство казалось жутким. Двери стали закрываться, Попсуев соскочил на площадку.

– Что же ты, так всю ночь будешь сидеть? Замерзнешь ведь!

Девочка что-то сказала, глядя вслед удаляющейся электричке, притронулась рукой к куртке. В кулачке ее была зажата сотня.

– Пошли ко мне, пошли-пошли, – буркнул Сергей не то чтобы раздраженно, но недовольно. – Чего торчать тут? Электричек больше не будет.

Попсуев удивился тому, что мысленно оправдывается перед этой малышкой за свое раздражение. Словно виноват перед нею! Девочка и не думала вставать. Но в ее взгляде – в свете луны – появилось что-то не по-детски загадочное. Сергею на мгновение стало не по себе.

– Ну, чего сидишь? Пошли.

Девочка встала, взяла его за руку. Ладошка ее была маленькая, не доставала и до половины ладони Попсуева. В другой руке у нее была кукла.

– Вы не думайте ничего, дядя.

– А я и не думаю ничего, – пробормотал Сергей. «Ехал бы сейчас домой, – думал он, – ведь завтра с утра дурдом…» – Как куклу-то звать?

– Оксана.

– А тебя?

– И меня Оксана.

– А маму?

– Оксана.

– Надо же, – сказал Попсуев, сводя лопатки, чтобы не было так холодно. – Страна Оксания. А меня Сергей.

– Оксания! – рассмеялась девочка. Сергей невольно тоже хихикнул, больше над самим собой. «Невеселый какой-то смех». Он почувствовал, как детские пальчики сильнее сжали его ладонь. В ответ он слабо пожал и ее ладошку. «Как трогательно! Чего ж делать-то? Есть хочется».

– А мама где, папа? – еще раз спросил Попсуев.

Девочка не ответила.

– Тебе сколько лет, Оксана?

– Не знаю, дядь Сереж, – беззаботно бросила малышка. – Сто, наверное.

К реке шли между заборами, спуск был поначалу пологий, а потом крутой, с промытыми дождями двумя канавками, расширяющимися к реке и сливающимися в одну широкую. Через реку был мост, и на мосту вдруг возникло ощущение безграничности всего: реки, неба, дороги. Девочка остановилась, высвободила руку.

– Что? – спросил Попсуев. – Скоро придем. За мостом в горку, и придем.

– Смотри, как красиво там, – Оксана махнула рукой в глубину темноты, в которой светилась вода.

– Да, красиво.

– Это вечность.

– Что? – удивился Попсуев.

– А ты один живешь?

– Да, один. С чего ты взяла?

– Да видно сразу. Если б не один, не соскочил бы с электрички. Ехал бы сейчас домой, к жене, детям. А так у тебя дом там, где ты. Ты один. Я одна. Оба одни.

Попсуев уже дрожал от холода.

– Оба вдвоем. Пошли, пошли, холодно. Видишь, пар изо рта идет.

– Прости, дядь Сереж, я же в твоей куртке, и мне тепло, – Оксана снова взяла его за руку. Ладошка ее была сухой и теплой. – Смотри, смотри! – Она выпустила куклу из другой руки, и та как-то коряво полетела вниз и шлепнулась о воду.

– Зачем ты так?

– Теперь ты у меня есть. А ее я возле ларька нашла. Она всё равно чужая.

Они прошли лугом, на котором ощущение безмерности пространства только усилилось, потом прошли мимо черемухи, потом еще одной, еще – тут дачники собирали ягоды для понижения давления.

– Я здесь черемухи объелась.

– Давление сбивала? – спросил Попсуев.

– Нет, набивала брюхо. А ты тоже собираешь, да?

– В этом году нет.

– В этом нет, так другого тоже нет.

«Забавно. Это у нее просто так сорвалось с губ, или она понимает всё? Услышала, наверное, от кого-нибудь… Дети такие переимчивые». Странное чувство нереальности происходящего только усилилось. «Будто во сне. Но то-то и оно, что во сне так не бывает. Там нет этого ощущения безмерности жизни, там обязательно что-то давит. Давит, давит, а вот черемухи для уменьшения этого давления нет. И тебя куда-то несет, или ты несешься сам. Но сейчас-то я никуда не несусь? Разве что согреться да поесть».

– А мои все давлением мучились. Я ушла от них.

– Не искали?

– Почем я знаю?

Сергею до того стало жаль эту девчушку, что он захотел выпить.

Они поднялись в горку, зашли на территорию дачного общества. Во дворе сторожа Помпей, встав на задние лапы и «облокотившись» об изгородь, молча разглядывал прохожих.

– Большой какой!

– Помпей, – сказал псу Попсуев, раздумывая, зайти или нет к Викентию за бутылкой. У того всегда было, что выпить. «Ладно, проехали». Псина глухо заурчала, прожевывая недовольство, заглотнула его, опустилась на землю и полезла в громадную будку возле крыльца.

– У него настоящий дворец. Я бы запросто там жила!

– Наш с тобой дом там… А твои родные тут, на Колодезной?

– Нигде.

– Так. Ладно, проходи, тут осторожнее, канавка.

Они зашли в дом. Сергей достал из потайной ниши плитку и чайник.

– Вот же черт! Воды-то нет, всю вылил, чтоб зимой не замерзла. И еды никакой. Чего делать теперь?

– Спать. Хочу спать.

– Спать, так спать. Залазь в спальник, не замерзнешь. На свитер, он чистый.

Девочка, похоже, уснула сразу же. Сам он долго не мог уснуть. Хотелось есть, было холодно и тревожно. Вроде задремал, но вдруг понял, что это та девочка. «Как же я сразу не догадался? А, не хотел просто». От тоски и чувства одиночества захотелось исчезнуть с земли, испариться, как летнее тепло.

…Девочка на высоком крыльце, лазит по перилам. Вдруг соскальзывает с них, падает – медленно, не как в жизни, а как в кино, падает, падает, превращается в бабочку и в момент соприкосновения с асфальтом взмывает над ним, вспархивает – спасается!

Сергей вздрогнул. Этот сон часто снился ему. Даже не сон, а так, полудремотное состояние. Поначалу, в первых снах бабочки не было, девочка медленно падала, а потом, так и не упав, оказывалась стоящей на тротуаре. Стоит, как ни в чем не бывало, глядит на него и смеется, а не плачет. (Вообще-то она тогда ревела, размазывая беленькими веснушчатыми ручонками слезы по грязным щекам; и лицо ее белело, как маска, хотя вовсю жарило лето). Момент падения на асфальт вырезан, как кадр. «Кто же это режиссирует мои сны? Лет пять назад она вдруг превратилась в бабочку. Что это, метаморфозы сна или моей совести? Странно, видел ее пять минут, падала она мгновение, а вся моя жизнь оказалась соразмерной этим минутам и нанизана на этот миг… как бабочка на иглу. Упала-то вниз головой – с высоты трех метров!»

Он снова задремал и снова увидел замедленную картину ее падения. Жуткую и безмолвную. Причем его не покидало ощущение, что он в состоянии поймать девочку, вот же она, только протяни руки – но рука не слушалась его. С высоты трех метров – тут и гадать не надо, как сильно она ударилась! Бедная головка… Это мячику хоть бы что. Что-то отвлекло тогда его, девочка куда-то исчезла, а он стал зачем-то в асфальте искать вмятину от ее падения.

«Да не в этом дело! Дело в том, что он тогда мог согнать девчушку с перил, хотел согнать, но поленился согнать! Тогда бы и падения того не было!» Сергея всего передернуло. Ему показалось, что он вспомнил лицо девочки и посмотрел на Оксану. Лица не было видно. «Уснуть бы», – думал Попсуев. Иногда хочется уснуть и не выходить из сна, как из детства. Он так и не уснул. Лежал на спине, глядел в потолок и просматривал то, что показывала память.

Потом встал, оделся и вышел во двор. Стало светать. Подморозило. «Чего ж теперь делать, – размышлял Сергей. – Во-первых, надо что-то поесть, а, во-вторых, что делать с девчонкой?» Попсуев достал из кармана расписание – через сорок минут электричка. Следующая через полтора часа. «Околеешь тут. Магазинчик вряд ли откроется раньше десяти. А может, и вообще не откроется. Надо ехать домой».

Девочка проснулась и сидела на скамейке, болтая ногами. Попсуев погладил Оксану по голове. Та прижалась к его руке.

– Она у тебя хорошая. Не бьет.

– Кто? – не понял Сергей и тут же понял: рука. – Вставай, надо ехать, а то тут ни поесть, ни попить, и топить нечем.

– А мои забором топят.

– Они тут, что ли?

– Да нет, это раньше, а сейчас их нет нигде. Сгорели. Напились и сгорели. Я их будила, а они не разбудились.

От этой новости Попсуев присел на кровать.

– И как же теперь? – спросил он непонятно у кого. До этой минуты он всё же надеялся найти как-то девчушкину родню. «Да-да, на той стороне сгорел три дня назад дом. Говорили: бомжи сожгли».

– А что как? Жить.

Понимая нелепость улыбки в этот момент, Сергей улыбнулся.

– Ладно, будем жить. Вставай. Одевайся. Туалет направо. Справишься?

– Не хитра наука.

Попсуев спрятал в нишу плиту и чайник.

– Скорей! Через полчаса электричка. А тут пути минут двадцать.

Когда они поднялись на мост, Оксана на середине реки сказала:

– Зря я куклу в воду бросила. Грех это.

– Ну, она же умеет плавать. – Сергей соображал, какая тут высота моста. Метра четыре, наверное. Всяко больше трех. Ему вдруг пришла мысль, что это вовсе и не та девочка, а Несмеяна. «Пришла невесть откуда… баттерфляем плавала… красиво, грациозно даже… не как мужчины…»

– Зря-зря. Не по-людски. Похоронить ее надо было.

– Странно, – сказал Попсуев. – Дни так быстро, так незаметно летят, словно не имеют ко мне никакого отношения. Словно во мне и не живет самая распространенная человеческая иллюзия, что эти дни мои.

– Чего ж тут странного? – удивилась девочка. – Это ж так естественно. Чтобы прошлое оставило тебя, надо перестать беспокоиться о будущем.

Сергей дико взглянул на нее и, вскричав: «Это ты?! Ты!», прыгнул с моста в воду.

– Во дурак! – услышал он ее слова.

– Шалишь, милая, – сказал Сергей. – Я не дурак. Это я только подумал о том, что прыгну.

Ни девочки, ни моста, так – дурацкие воспоминания!

…Прошипев и лязгнув, закрылись двери, электричка тронулась. «Странно, что у любого из нас всё самое важное в жизни связано с дорогой. Нет, не странно. Забавно». Не хотелось открывать глаза. Лень было взглянуть на часы. «Уехать бы сейчас куда-нибудь к чертовой матери, а еще лучше улететь на какие-нибудь острова… Соломоновы… Где это?.. и никогда больше сюда не возвращаться, никогда-никогда… вот только бы без боли… или, наоборот, с болью, невыносимой, жуткой, сладкой, чтобы очиститься, наконец…»

* * *

Сказано – сделано. Уже и к регистрации выстроились в аэропорту, душно, но тут рейс перенесли, потом еще раз. Переносили-переносили, а потом и вовсе отменили. Дело за полночь, толпой пришли в гостиницу.

– Только общие комнаты, – сказали и растолкали кого куда.

Было не до удобств, страшно хотелось спать, лишь бы голову на подушку склонить. Попсуев пригляделся, куда прилечь. В жидком свете из коридора насчитал шесть кроватей, занял пустую у стены. И непонятно, уснул он или не нет, но вдруг почувствовал поцелуй. Открыл глаза, над ним склонилась женщина необычайной красоты. Сергей сам не заметил, как оказался у окна в длинной до пят ночной рубашке, сердце его колотилось, и он испытывал безмерное счастье. Он даже раскинул руки в стороны, понимая, что смешон, и тут же говорил себе: нет, трогателен.

Рассветало. Сколько видел глаз – серебряная сверкающая трава на спящей еще земле. Значит, лето на дворе. Да, соловей поет. Или тонко так кто-то свистит с переливами во сне? Почувствовав взгляд, оглянулся. На всех кроватях спали. За столиком сидела дежурная по этажу и, казалось, о чем-то хотела спросить его. Попсуев скользнул мимо нее, боясь чего-то (а вдруг это она, красавица, Несмеяна?), и – проснулся.

* * *

«Какой чудный сон», – думал Сергей, вспомнив, что перед ним он в предыдущем сне что-то говорил девочке, той самой… «Почему наяву не бывает так хорошо? Чтоб вот так вот, в рубашке у окна, руки в стороны, взгляд в безбрежность утра, испытать блаженство и покой. Покой, неведомый до этого, которого хватит теперь на всю оставшуюся жизнь. Всё, что происходит наяву, так быстро забывается. Никакого следа. Всё что железно, всё никак. Но почему я испугался и прошел мимо Несмеяны?»

– А вам что, особое приглашение? – заглянула в вагон женщина в форме, совсем не отвечавшей ее содержанию. – Приехали, гражданин, вокзал.

«Вокзал, – подумал Попсуев, раздирая в зевке рот, – тот самый, что за одну остановку до конца света, всего-то двенадцать лет назад».

Часть I. За одну остановку до конца света

И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда в него вселяется эрос.

Владимир Сергеевич Соловьев

Чего не сошел и чего не остался?

– В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, – бормотал Попсуев, плюща нос о вагонное стекло, за которым мелькали столбы, скользили, провисая и натягиваясь, белесые провода и медленно вращалась покрытая снегом Ишимская равнина.

Конец марта уже, а за окном зима зимой. Попсуев вторые сутки ехал по распределению в научный и промышленный центр Сибири Нежинск.

– Крупный город-то, Нежинск ваш? – спросил он на платформе Ярославского вокзала у крепко сбитой проводницы.

– А то! – ответила та. – Не промахнешься.

– Театры есть?

– И не только. – И шапочку кокетливо подбила крепкой рукой.

Первые сутки пролетели незаметно. Целый день Сергей развлекал трех симпатичных и смешливых попутчиц фокусами. Демонстрировал силу брюшного пресса, играл в дурака, угощал вином.

– Свердловск! – постучала в семь утра проводница.

В Свердловске девушки вышли, оставив недоеденную снедь. В купе расположились бабка с чемоданом и двумя сумками и мамаша с девочкой, с единственной авоськой, наполненной едой. Вроде как всё без затей, но знакомства с ними не получилось. Сергей для начала вынул изо рта два вареных яйца, но от этого девочка только разревелась, а бабка проверила, на месте ли багаж.

От греха подальше Попсуев полдня проторчал возле окна, мешая расторопной проводнице наводить порядок в вагоне. Время словно обернулось в снег за окном. Картина была однообразна до жути. В обед началась снежная буря, замазав и без того серо-белый пейзаж.

– Через полчаса Нежинск, – разбудила утром проводница.

– А за Нежинском что?

– За Нежинском? Да ничего, конец света.

Попутчицы спали. Сергей осторожно снял сверху свой чемодан и спустился на перрон. Вокзал был не меньше Ярославского, но всё же меньше. Дул хоть и сырой, но еще по-зимнему морозный ветер. «Надо же, в Москве трава пробивается, а тут… Хоть похоже на Россию, только всё же не Россия. Или это и есть Россия?» На троллейбусе Сергей доехал до заводского общежития. В салоне было слышно, как завывает ветер. Все молча глядели в замерзшие окна.

Весь воскресный день Попсуев промаялся в общаге, тупо глядя на окно (буря улеглась), дверь, обои, потолок. Ему предстояло провести здесь годы своей жизни, и оттого было нерадостно. «Ничего, начнутся трудовые будни, а с ними и трудовые подвиги». – Сергей не сомневался в успехе: спорт дал ему радость побед, красный диплом, славу какую-никакую, хотя едва и не укокошил его на подступах к спортивному Олимпу.

Ближе к вечеру Попсуев поехал на автобусе в центр, изучать полупустые перестроечные магазины и заодно посмотреть какой-нибудь фильм. Глядя на женщин, галдящих возле лотка с сыром, вспомнил Светку с кафедры. «Чего не остался, предлагала же жениться… Вкушал бы плесень «Рокфора». Чего носятся с ним? Из-за плесени?»

А в это самое время…

А в это самое время, когда Попсуев развлекал трех девиц, на заводе, куда он ехал, на пятнадцатиградусном морозе под завывание норд-оста грузчики крепили контейнеры к железнодорожной платформе. Отверстия траверс никак не хотели попадать на крепежные стержни… Намучившись с одной платформой, грузчики бежали греться в помещение. Пили чай, стучали в домино, травили анекдоты. Их красные с резкими чертами лица украсили бы любой пиратский барк.

На стене под вывеской «Место для курения» висел большой портрет Карла Маркса, не одна его голова с седой бородой, как свидетельство материализации призрака марксизма, а еще и верхняя половина туловища в добротном черном костюме. Прямо под Марксом работники и лупили костяшками домино по квадратному столику, крытому белым пластиком, середина которого от многолетнего размешивания костяшек и пиетета перед классиком политической экономии стала черной. Слева от портрета висела схемы строповки грузов, справа – эвакуации из помещения при пожаре. Было проще выйти в дверь, чем понять, зачем эта схема нужна.

Два разбитых, пожелтевших от времени и информации радиоприемника источали местные и союзные вести о горбачевской перестройке, а два крана с горячей и холодной водой для смешивания соединялись над допотопной, в страшных язвах раковиной в одну резиновую трубку. Независимо от крана, температура воды оставалась неизменно прохладной круглый год. Два кожаных кресла, попавшие сюда не иначе как из ставки адмирала Колчака, выгодно смотрелись на фоне деревянных скамеек, от зеленой окраски которых остались редкие нити на сером дереве. У стены стояли пустые сейфы с огромными навесными замками, тут же лопаты и ломы для уборки снежных заметов и наледи.

Забежал конторский работник, куратор цеха, и стал требовать цепи. Все, разумеется, про цепи услышали первый раз в жизни, и никто не знал, о каких цепях идет речь. Конторский стал красочно расписывать эту единственную собственность пролетариата, называя ее марку и ГОСТ, но азарт мешал привставшим с жестких стульев игрокам вслушаться в его слова. Именно так делили когда-то на трехмачтовом барке добычу пираты.

Наконец, под страшный стук победной костяшки и рев «Рыба!», игроки дружно послали конторского туда, куда хотели послать его целых две минуты до этого. На зюйд-вест, в сторону заводоуправления, только еще дальше. Проигравший стал блеять на портрет Маркса, а остальные сели, размешивая кости для новой партии. Не успели разобрать их, как в комнату вошел здоровяк в шубе нараспашку.

– Ну, кто козел, а кто «жопа»? – прогудел он и не успел глазом моргнуть, как все игроки уже оказались на платформе.

– Не хотишь ли чайку, Никита Тарасыч, для сугреву? – предложил замешкавшийся бригадир и тоже выскочил на свежий воздух.