Электронная библиотека » Влада Ладная » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "РАЁК"


  • Текст добавлен: 28 марта 2016, 15:40


Автор книги: Влада Ладная


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Влада Ладная
РАЁК

© Московская городская организация Союза писателей России, 2016

© НП «Литературная республика», 2016

© Ладная В., 2016

Маленькое предисловие

Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами…

Пётр Чаадаев


Роман «Раёк» – о моей стране. То социалистической, то капиталистической, вечно непутёвой, и о трагических отношениях народа с властью. Строго говоря, это сатира, и я постаралась использовать и продолжить традиции М. Булгакова, Е. Замятина и его антиутопии «Мы», М. Салтыкова-Щедрина и его «Истории одного города», А. Франса с его «Островом пингвинов». Но я прибегала и к опыту Даниила Хармса, Франца Кафки, а описывая постсоветскую действительность, включила в свою палитру и пародию на легенды о рыцарях Круглого стола, ведь мир короля Артура в литературе служил всегда образцом идеального государства. В конце я прибегла к русским народным сказкам как кладезю народной мудрости и моей путеводной звезде в мире, где постоянно приходится делать нелёгкий выбор.

Роман предназначен для людей думающих и неравнодушных к судьбе Родины.

РАЁК
Хулиганская мистерия
(с элементами сказки для взрослых, фарса, альтернативной истории, любовного романа, экспериментального фэнтези и театра абсурда)

Книга 1

Часть 1

Мигель де Двадцать Шесть Бакинских Комиссаров был потомком древнейшего революционного рода. Его прапрадед ходил в крестовые походы под красным знаменем. В мрачном замке в Серебряном бору по стенам висели потемневшие фамильные портреты предков: псов-рыцарей Дворцовой площади, герцогов Октябрьских, графов Перекопских, маркизов де Сен-Коллективизация, баронов фон Днепрогэс.

В зале славы сияли алые доспехи, двуручные мечи и пулемёты «максим», с которыми тамплиеры гражданской войны ходили на Деникина и Колчака, рубали махновцев, крошили банды среднеазиатских басмачей-сарацин. Но главной гордостью было пенсне деда Мигеля, Великого Инквизитора Тридцать Седьмого Года, предводителя доминиканцев с Лубянки, личного друга самого папы, кремлёвского Борджиа.

До сих пор по Райку ходят страшные легенды о том, как дед Мигеля лично пытал в застенках святой Аббревиатуры язычников-дворян, поклонявшихся старым богам; еретиков-оппортунистов; писателей-чернокнижников, с помощью своих словес-заклинаний пытающихся изменить мир; колдунов-космополитов, знахарей в белых халатах.

В подвале замка и теперь хранятся испанские сапоги, клейма и дыба, которой дедуля особенно дорожил. За годы своей богоугодной деятельности дедушка собрал богатейшую коллекцию заспиртованных вражеских голов, – она тоже сберегалась в родовом гнезде.

Семейный архив пунктуально и трогательно свидетельствовал обо всех ведовских процессах, аутодафе, расстрелах и погребениях заживо, в которых старик участвовал.

Словом, фамилия была историческая, и теперь я должна была выйти замуж за наследника славных дел.

После ХХ съезда строителей рая на земле для княжеских династий настали не лучшие времена. Доходы упали. Гербы зашатались. Замки реквизировались. Привилегии отменялись. Страдал семейный престиж.

Но даже не это главное.

Сам Мигель оказался в роду паршивой овцой.

Почитывал труды еретиков-диссидентов. В студенческие годы не от нужды в деньгах, а из любви к искусству баловался фарцовкой, этой чёрной мессой буржуев-протестантов.

Ходили тёмные слухи о причастности Мигеля к проклятым сокровищам алчной дочери бровастого императора, о смазливых мальчиках, пользовавшихся благосклонностью княжеского отпрыска.

Родственники пытались спасти положение, загнали князюшку в армию и сплавили с войском кабульского Кортеса нести свет социализма племенам кандагарских ацтеков.

Говорили, что князь храбро сражался с дикими индейцами талибана. Первым ходил в атаку. Закрывал товарищей грудью от пули. Свой командирский паёк делил с солдатами по-братски. Спал на голой земле, укрывался шинелью.

Но с пленными и гражданским населением обращался так, что кровожадным индейским племенам одно имя Мигеля внушало панический ужас.

После того, как в цинковых гробах прибыли куски двух наших офицеров, посмевших ослушаться князя, Мигеля отдали под трибунал.

Дело замяли, но наследнику благородной фамилии пришлось выйти в отставку, лишиться всех орденов и удалиться в поместье на окраине империи, где он коротал время в обнимку с верным «калашниковым» и ящиком водки.

Отчаявшиеся родственники дважды женили непутёвого героя красноепископского престола. Но великие гены большевистского Торквемады нельзя было уничтожить или отменить.

Официальная версия гласила, что первая жена Мигеля умерла в сумасшедшем доме, а вторая покончила с собой.

Поговаривали, что первую привезли в дом скорби с отрезанными носом и ушами. А что касается второй, то она выбрала очень уж странный способ самоубийства: её отрубленную голову нашли в вазе саксонского фарфора, а по бокам вокруг неё были воткнуты огромные чёрно-пурпурные розы.

Дело снова спустили на тормозах, но в результате семья сильно обеднела, если не сказать – обнищала.

Но беда не приходит одна.

Настало Смутное время.

* * *

Конечно, я Мигелю была не пара. Он – революционный князь. А у меня по этой части только бабка – мелкая игуменья стахановского подворья, не дотянувшая даже до местной, поселковой святой. Правда, про неё однажды упомянули в малотиражной летописи «Красные мощи». Но это всё, чем я могла похвастать.

А вот дурная наследственность у меня была налицо. Марксистская церковь никогда не жаловала науку – оплот сомнений, инакомыслия, ереси. Пролетарская религия требовала от прихожан пламенной веры, а не знаний гнилой интеллигенции. А у меня прадед преподавал в дореволюционном университете, брат профессора окончил семинарию, а многочисленные родственники по материнской линии были раскулаченными вождями племён аборигенов, потомками идолопоклонников Золотого Тельца и даже имели тёмное мавританское прошлое в виде лиц, находившихся на оккупированных территориях и в плену.

Во времена торжества святой диктатуры Всех Стран Соединяйтесь Мигель на меня бы и не взглянул.

Но началась Реформация. Скудноволосый Мартин Лютер из Ставрополья потряс империю коммунистических наместников Божьих, а король Борис Годунов Наваррский, пережив Варфоломеевскую ночь на мосту, притворившись для спасения жизни верным католиком (Кремль стоит обедни!), вновь встал во главе протестантов и обнародовал «Эдикт о веротерпимости».

Теперь и такие, как я, могли сойти в приличном семействе за человека.

* * *

Я в то время только-только получила диплом филолога в серпасто-молоткастой Сорбонне и тихо копалась в книжной пыли в Библиотеке арбатского Ватикана имени Третьего Отца-Основателя Царства Божия На Земле.

Здание библиотеки было выдержано в стиле большевистского палаццо, кругом шедевры рабоче-крестьянских Микельанджело: Ева с серпом и Адам с автоматом; Саваоф с красным стягом; создание мира за семь дней в октябре семнадцатого года.

Раз в неделю в нашем отделе Упорядочивания Книжного хаоса давали продуктовые заказы из гастронома имени расстрелянного подпольного миллионера, и мы тянули жребий, кому еда достанется. У меня был свой спекулянт, всего за десятку добывавший билеты в театр опального фрондирующего постановщика по адресу тюрьмы, воспетой в воровском фольклоре. В обеденный перерыв я запросто забегала перекусить в кафе имени одной из столиц стран социалистического содружества. Мой рабочий стол стоял у окна, выходившего прямо на Дворец Конклава Красных Кардиналов. А в отпуск я отправлялась путешествовать по льготным путёвкам для членов цеховых гильдий и их подмастерий.

На Кузнецком Мосту из-под полы можно было купить книги репрессированных очернителей Самого Справедливого Строя На Земле.

Троюродная тётушка, работавшая в торговле, подкидывала мне изредка с барского плеча французские духи или зимние сапоги.

Словом, я была совершенно счастлива.

Я дисциплинированно посещала курсы политинформаторов и потом объясняла в рабочее время коллегам, заглядывая поминутно в шпаргалку, почему это правильно, что в магазинах нет колбасы.

В остальное время слегка стыдливо, сдержанно, но с претензией на изысканность увлекалась буддизмом, Мариной Цветаевой и Филоновым.

Ходила по разнарядке с красной хоругвью на первомайские крестные ходы, на праздники богослужебного труда в день рожденья Ритуального Гения Рабочего Класса. В выходные летом полола траву на бесплатных шести сотках Равенства, Братства, Свободы.

В стране ещё правили верные последователи Мумифицированного Вождя Всех Обездоленных, покоящегося в мистическом зиккурате из красного мрамора на Алой площади.

Сначала крепкий, бровастый, хлебосольный мужик, полнокровно любящий жизнь и другим дающий её любить, по-крестьянски мудрый, но с лёгким комплексом неполноценности: килограмма на полтора металлолома по всей груди, и постоянный пациент очень плохого стоматолога. Добродушный, шамкающий император, мирно впавший в старческое слабоумие, Пятикратный Кавалер Ордена Золотого Рабоче-Крестьянского Руна, единолично выигравший последнюю из мировых баталий, целинный конкистадор, покоритель Вселенной, автор книг – вершины человеческого гения, затмивший Толстого и Шекспира, Герой Всех войн, Гений Всех Видов Искусства, Податель Всех Благ На Земном Шаре.

Ещё его Лукреция, сопровождаемая зловещими слухами о миллионных взятках, икорном деле и купленных одиозных мужьях.

Потом Инсисторис, потом реанимированный Мафусаил, жемчужина советской геронтологии.

Каждый год они благополучно переселялись в мир иной точно по графику, что было и неудивительно ввиду их запатентованной ветхости, достойной книги рекордов Гиннеса. Пушечные лафеты и катафалки, бальзамировщики и экстрагробовщики официально числились в императорской свите. Цивилизованный мир запыхался кататься в наше богоспасаемое отечество на помпезные похороны. Президенты мировых держав не успевали бриться, мыться и менять бельё, как уже приходило время отбывать следующую смену у гроба Властелина Блаженных. Но страна была в то время настолько богата, что могла позволить себе, как Древний Египет, работать исключительно на царство мёртвых.

* * *

И было нам ненасытное Божество Идея. И апостолы: Светлое Будущее, Интересы Общества, Всеобщее Равенство, Счастье Всего Человечества.

И при Божестве – сонм великомучеников, страстотерпцев, святых и угодников. Целый Красноказарменный Патерик. Сразу понятно, что это мирозданье выстраивал семинарист.

Здесь и Святой Гайдамак-Узорешитель, и Святой Пышноусый Комдив, Всех Неверных Сокрушитель, и Невинно Убиенный Отрок, Богоугодно Заложивший Отца Своего Куда Следует, – Собор Всех Святых, в Земле Багряной Воссиявших.

В них надлежало верить безоглядно и страстно. И к их чудотворным мощам водили младенцев читать стихотворные молитвы по праздникам, как-то: поклонение веригам политзаключённых, жертв деспотического режима, Усекновение главы Цареубийцы, День Декабриста Затворника.

И кардиналы собирались раз в пять лет на свои съезды, и в каждом посёлке был свой Спас На Крови, ибо святым жертвам революции придавалось сакральное значение. Ведь только энергия пролитой крови и жизней, отданных за дело всех трудящихся, могла напитать наш Революционный Иерусалим, стать его фундаментом, стенами и стогнами. Чем больше пролито крови – тем прочнее построенный Рай На Крови.

И все мы, молото– и серпопоклонники, чтили Десять Заповедей Морального Кодекса Строителей Коммунизма, всей страной давали обет бедности, безоговорочного послушания Коммунистической Церкви в Шестой Главе Конституции и даже обет частичного полового воздержания. Детей нужно было делать побольше, больше солдат, пушечного мяса и рабочих рук. Но секса в Стране Блаженных не было.

* * *

Какой была наша Вера внутри этого солдатско-монашеского ордена?

Мы умудрялись на работе и в присутственных местах истово и напряжённо верить, а приходя домой, снимали Веру с себя, как рабочий комбинезон, и надевали на себя такое же истовое Неверие.

Как ухитрялись наши души жить в этих двух параллельных мирах?

Это даже не было лицемерием, не было притворством. Просто Вера была двуликой, как Янус, и души наши были двуедиными. Мы, собственно, не верили и не были атеистами, а просто исполняли разные роли. И талантливо исполняли.

И сначала вне этих ролей мы были вовсе никакими, и это неудобств никому не причиняло. А потом – всякая маска прирастает и становится лицом – случилось непоправимое: мы вросли одновременно в то и в другое и стали кентаврами Веры и Неверия, чудовищными химерами Идеи и Равнодушия. Птицами-сиренами, услаждавшими и губящими самих себя.

Страна Блаженных в полном составе страдала раздвоением личности. У каждого из нас появился свой непредсказуемый и неуправляемый двойник, а это, как известно, такая же дурная примета, как лицезрение призрака. – Это перед несчастьем, к близкой и неминуемой смерти.

* * *

Нас с Мигелем повенчала звезда Полынь.

Она была уже рядом. Уже цвела, полыхала бок о бок с нами, без вкуса, без цвета, без запаха, как и положено при конце света.

Не было ни знамений, ни пророчеств, ни объявлений по телевизору. Конец света пришёл в каждый дом обыденно. Он был такой, как мы все – незаметный. Конец света был нашим братом-близнецом, нашим вторым «я». Он просто был нами.

* * *

Да и где я могла повстречать Алого Князя Революции – только на революционном мероприятии.

Это был Майский крестный ход. То есть звёздный. То есть молото-серпастый.

Весна и революция так друг в друга врастали, так сдваивались, что влюблённых завораживало, и к таинству любви, к сплетенью душ и тел – подталкивало сплетение безумья природы и безумия общественного.

И мечталось влюблённым не просто при луне, а при луне, осенённой праздничным салютом. И вдохновляла их не просто первая зелень, – а опоясанная кумачовыми транспарантами. И Тристаны Изольдам дарили цветы не просто, – а под радостные клики громкоговорителей: «Да здравствует!..»

Неважно, что там именно. Да здравствует жизнь! Это был праздник жизни: два выходных, праздничный заказ, улыбки, немного коммунистического занудства – стерпим! – и Любовь.

И все признанья, и соитья, и зачатья свершались под революционные речёвки, под идеологический речитатив, под «Свобода! Равенство! Братство!»

Это было, как венчальная молитва, осенявшая и пронизывавшая само совокупление. Сам плотский грех – был служением Идее, актом благонамеренности, чинопочитания, патриотизма. Актом идейной зрелости.

* * *

Тогда я его и увидела, Мигеля Багрянородного.

Он был грустноглазый. Это я уже потом всё рассмотрела: и волосы, изысканно, по-княжески длинные, чистые и светлые; и тяжёлые полуопущенные, мистические веки; и мавританские губы с чуть вывернутыми, сладострастными краями; и худобу, иссечённость скул; запавшие щёки. Всю его неземную изысканность, утончённость, хрупкость на грани вырождения. Это всё потом.

Сначала я увидела грустные глаза князя – и пожалела его. И это осталось у меня навсегда – всю мою жизнь меня сопровождала жалость к нему.

* * *

Сначала обращало на себя внимание движение его глаз, непрестанное лихорадочное дрожание зрачков, как в ознобе, даже до того, что глаза вдруг начинали косить, – как отражение внутреннего напряжения. Как будто части мозга Мигеля, а не гла за воспринимали мир по-разному, вразброс. Как будто разные куски сознания имели свои точки опоры и вращались каждый вокруг своей оси, по своей непохожей орбите.

Затем лицо. Рот, то закушенный от боли, то кривящийся в ухмылке. Бровь, вдруг страдальчески-высокомерно вздёрнутая. Выражение то благородно-возвышенное, то фривольное, рабски-шутовское. Вы почти слышали звон дурацкого колокольчика на невидимом дурацком колпаке.

Вдруг все черты лица начинали суетливо и призрачно струиться, как будто не живой человек перед вами. В глубине, на дне ярко вылепленного, выразительного лика вдруг просвечивал облик истинный, нежный, как запах цветов. Но ещё глубже, уже под ним – проступали очертания черепа.

И снова глаза – насмешливо-умоляющие, любезно-отчуждённые. Не жалкие, – а счастливо-отчаянные. Взывающие о помощи – и одновременно зовущие: «За мной – и вознесётесь!»

* * *

Нет, я как-то слишком просто о князе рассказала. Без загадки. Словно он был обычный человек.

В его лице всё было слишком. Слишком худой, строгий, как у схимника, лик. Слишком коварные, тяжёлые, как у паралитика, веки. Слишком простодушные губы. Слишком вздёрнутый, легкомысленный, как у Пиноккио, нос.

И это совмещение несоединимого князя не только не портило, а – делало неизмеримо прекрасным. Одухотворяло!

Словно он в своём лице слиял все данности, коих мы на земле взыскуем. Всё, что может украсить человека. Все достоинства человека-совершенство, человека гармоничного, человека во всей полноте существования. Серьёзность – и весёлость, неземную прозорливость – и детскую бесхитростность, умение себя до последней капли крови отдать другим – и стремление и умение всё, до последнего вздоха, взять у тебя, отобрать, отнять. Вынуть.

А вокруг были знаки мистической мудрости, ещё в Древнем Египте и Вавилоне употреблённые жрецами: и пятиконечная звезда, и ступенчатая пирамида – лестница в небо. И мумии и могилы вождей, фараонов, земных воплощений Божества.

* * *

Мы ещё только смотрели друг на друга – и не заговорили даже, а уж они, фараоны, вожди и радетели, благословляли и обвенчивали нас, вязали нас в морской неразрывный узел.

Но ещё крепче и горше обвенчивала, сплетала и скрещивала, пронизывала, прожигала, растворяла и перемешивала, превратила в первозданный хаос, в студнеобразную массу, а потом слила воедино, в одну форму, в одно существо – она, звезда Полынь, хрестоматийный предвестник конца света.

* * *

Была в Стране Блаженных одна странность. Этого, впрочем, не только не скрывали, но даже все уши прожужжали, расхваливая это как непревзойдённое достоинство – непременный повод для любви. Но то, на что все указывают пальцами, – становится невидимкой.

Страна эта вмещала в себя Всё.

Ну, почти. Все мировые религии и массу локальных. Сто национальностей. Готику. Минареты. Пагоды. Все климатические пояса. Все исторические эпохи. Все полезные ископаемые. Моря. Горы. Пустыни. Тундру. Тайгу. Джунгли.

Модель земного шара.

И была в этом некая магия. Словно кто-то решил собрать в одну реторту все элементы таблицы Менделеева, сплавить их и посмотреть, что получится.

Как будто Вселенский Алхимик пытался соорудить из нас философский камень. Колдовской кристалл. Универсальную формулу совершенства, абсолютной полноты и гармонии бытия.

* * *

Но то была гармония, распылённая по девяти часовым поясам, а потому трудноуловимая.

Поэтому и слепили, немного наскоро, но по тому же принципу – всё в один котёл – Город в Городе, Дворцово-храмово-парковый комплекс внутри Всеобщего воинско-монашеского ордена. Сплетение трудодостиженческого празднества и увеселительно-развлекательного завода.

Слияние сгустка материальности, практической пользы – и торжества Идеи, Разума, неосязаемых вечных ценностей.

Витрина Земного Рая.

Концентрат. Перекрёсток мирозданья. Модель модели вселенной.

* * *

Золотые статуи в фонтане: Деметра со снопами и пятнадцатиликое божество Всенациональность, воплощенье Единой Общности Советского Народа. Из античной триумфальной арки выскакивает позолоченный шпиль прибалтийской кирхи, словно нож-выкидуха. Синий флорентийский купол эпохи Возрождения окружён сонмом восточных мавзолеев. Конструктивистские башни увиты мусульманскими арабесками. Серали утыканы коринфскими колоннами. Фахверковые домики обляпаны барочной многотонной лепниной. Внутренние дворики в узорчатых решётках разряжаются стрелой летящими готическими галереями. Православные маковки, поставленные вниз, на асфальт, как напольные вазы, источают журчащие арыки. Гаремные волшебные закутки скрещены с донжонами.

Статуи священных коней и коров при храмах сельского хозяйства: тотемные животные.

Парный колосс Адама и Евы, рабыни-царицы и раба-царя с новорелигиозным символом в руках. Она по совместительству богиня плодородия. Он по совместительству Гефест и Атлант.

Восточный базар плодов земли, но недоступных людям, как Сириус. Все изделия рук человеческих – от каменных наконечников до ЭВМ. Паланкины, рикши – и космический корабль. Изба-читальня – и стереопанорама. Бумажные уйди-уйди и гигантское колесо обозрения. Или колесо судьбы? Или шестерня часового механизма вселенной?

И при входе – гигантский фаллос останкинского Стоунхенджа: обелиск-обсерватория-храм в честь покорителей космоса.

* * *

Но модель модели, отраженье отраженья, – храмовый комплекс сыграл сам с собой злую шутку. Он обратился в испорченный телефончик, в эхо заблужденья, в «слышал звон, да не понял, где он». В уродливую карикатуру на карикатуру. Бездарную копию мазни. В дубликат грубой подделки.

Здесь было, как в кошмарном сне.

Всемирность выродилась в жалобно-нищенское «с миру по нитке». Всевременность – в «о времена, о нравы!» Всеплодность – во всеядность, всеобжорность, всепрожорливость.

Огромные плоды земли были чудовищны, как радиационные мутанты. Рабоче-крестьянские мадонны оказались пещерны, как первобытные идолы в капище каннибалов. Тотемные животные – динозавроподобны. Перепевы архитектурных шедевров, – как следы глобальных катастроф.

Не модель Земного Рая – пародия. Комната смеха.

Но как всё в этой неслучайной стране – и промашка получилась закономерной. Опечаткой-подсказкой. Провалом-шпаргалкой.

И как всё, идущее по кругу, – даром ли здесь было гигантское колесо! – эта посылка возвращалась в себя самоё, замыкалась в свой исток и (враг моего врага – мой друг) – ошибка моей ошибки впечатывалась Истиной. Оговоркой по Фрейду.

* * *

Подсказка взывала: оглянитесь! Шпаргалка сигналила: вдумайтесь! Вот же ваше истинное творение. Вы хотели всеохватности, – а получили нелепости. Вы жаждали совместить несовместимое, – и вот вам чудовища. Вы решили всё сплести воедино и привести к одному знаменателю, – и эти монстры пожирают вас.

Этот парк уродов с названием из одних букв, как будто и это тайнопись, шифрограмма; уловка шпионов или трюк засекреченных жрецов. Это ответ на все ваши вопросы. Это предсказанье алкаемого светлого будущего. Вот, что вас ждёт, – берегитесь!

Но мы сами были этими монстрами, – а кому же дано себя видеть со стороны! Чем громче кричали символы, – тем меньше мы их понимали и слышали.

И это была подсказка не только всем нам, это было ещё посланье мне лично. Депеша в собственные руки. Попытка всё совместить в одно, слияние мира в одну точку в Мигеле – это вырождение, катастрофа.

И я тоже оказалась глуха и непонятлива. Я тоже не поостереглась.

* * *

Целый день мы с Мигелем гуляли в этом парке юрского периода и ближе к ночи перебрались через дыру в заборе в соседний Ботанический сад. Для посетителей его уже закрыли, так что он был безлюден.

Нам приглянулась лужайка. По краям она была обсажена чёрными, как порох, тюльпанами. Чуть сбоку из грубого булыжника был сложен грот, оплетённый корнями. Рядом кувыркалась в ракушку заводи шипящая, юркая по-ящеричьи, пупырчатая от пузырей струйка ручья.

Мы расстелили на траве мою красную косынку, развели огонь и закатили пикник. Ели золотой хлеб и запивали кагором, горько-сладким, чёрно-красным, пасхально-первомайским.

Мы облизывали друг другу испачканные пальцы, мы нашёптывали друг другу смешные детские секреты, мы целовались, как цветы в ветре – мимолётно и искристо.

Беззубая пасть пещеры глумливо ухмылялась. Вверху, в деревьях, райские птицы клацали клювами, исходили приторно-безумными завываньями.

Языки пламени и отсветы текущей воды превращали и наши лица в струенье. Черты лица обретали то подвижность и стремительность, то смятенность, то мятежность.

Как мы с князем смотрели друг на друга! Как огонь смотрит – на огонь. Как любовь – на любовь. Как смерть – на смерть.

* * *

Мы думали, что наше воцарение друг в друге венчают пламя, вода, бархатное вино, душистый хлеб, деревья в темноте, гортанные птицы.

Глаза Мигеля были – ключ, а мои – замок. И он входил взглядом во взгляд и отмыкал, расцеплял, развязывал все укрепы, препоны и заплоты – всё во мне освобождал и раскрепощал, выпускал на волю, в звёздное небо.

Над нами вздымался открытый космос, а в нём – галактики и чёрные дыры, спутники, системы, солнца – все загадки и тайны, вся путаница и неразбериха, все гордиевы узлы, лабиринты и истоки. Истина истин. Ответ ответов. Смысл смыслов осязал и наполнял нас.

Тенета земной жизни, клетки наших тел, петля планетарного притяжения – всё опало, как шелуха, как оковы прощённого Господом каторжника.

Акт любви был актом выхода в открытое пространство, соединенье тел было вхождением в эпицентр мирозданья, впадение друг в друга было преображением в Светомудрость, во Всепонимание и Всепрощенье.

* * *

В этот миг мы заняты были богоподобным делом, там мы творили своими телами – новый мир, неповторимую вселенную, своё соцветие созвездий, планет, млечных путей и пульсаров. Сухих кратеров, мировых океанов. Гомеров и деспотий.

Мы были в начале начал, в окончании всего сущего – и потому их не заметили.

Их было много. Подростки. Жилистые. Низкорослые. Узколобые. Наголо стриженные. С глубоко посаженными глазами.

Самое мерзкое было то, что эти существа не издали ни одного звука и не имели на лицах никакого выражения. Если бы это была злоба, или похабная ухмылка, или ненависть, или желание причинить боль, покрасоваться друг перед другом, желание власти, женского тела желание – их можно было бы напугать, уговорить, рассмешить. Убить.

А подростки были никакие. Ничего не хотели. Ничего не ощущали. Ничего не боялись. И они казались бессмертными.

Мигель был правнуком комдива, шашкой с одного удара разрубавшего напополам в седле басмача. Мой любимый был внуком палача, который в уши людям забивал гвозди. Князь был героем афганской войны, бывшим десантником, вице-президентом ассоциации боевых искусств.

Но это всё было человеческое: и жестокость комдива, и зверство палача, и отчаянье голубого берета. А тут – полное бездушие. Бесстрастность механизма.

Да Мигель и головы повернуть не успел. Чада вырубили его ударом по затылку.

Мне они выбили передние зубы, сломали четыре ребра и исполосовали лицо бритвой. Бесчувственного князя били ногами так долго, что я уверилась: убили. Когда его всё же откачали, у него отказала одна почка. А ещё трещины в позвоночнике, перелом челюсти, основания черепа, обеих запястий.

Юные создания били и уродовали с тем же бесстрастием, с каким вбивают сваи в почву, ковыряют землю ковшом экскаватора, спускают в море ядовитые отходы.

Светлое будущее нашей страны, они наплевали в сердце мира, напакостили во вселенский родник, искалечили начало начал, прервали вечность, пресекли беспредельность. Катастрофа была галактического масштаба. И кто бы мог здесь что-нибудь спасти. Какие тут могли помочь слёзы, молитвы и уговоры.

И в самый разгар этой страды деревенской – над нами полыхнул салют. День-то был праздничный.

Мы барахтались в крови и унижении, – а над нами цвела непереносимо ярко сама Красота и Радость человеческая.

А потом эти подростки уселись вокруг моего красного платка, и ели нашу еду, и пили наше вино. Они даже хлеб и вино осквернили. Разбросали огрызки, наплевали в кагор, растоптали ногами и платок, и тюльпаны.

Я думала, нас с князем венчают деревья и звёздное небо.

А оказалось – кровь, страдание, увечье, надругательство.

Не любовь и не ненависть – космическое бездушие нас соединило.

* * *

Но и это ещё не всё.

Звезда Полынь тоже и окончательно повенчала нас с князем.

Уже несколько суток радиация из взорванного реактора всех нас спелёнывала, спекала, перемалывала. И Мигель, и я, и молодчики – все мы были одинаково и в равной степени облучены, сквозь нас в равных долях и дозах процеживалась смерть. Я думала, что наши тела излучают любовь, а это было атомное излучение.

И та вселенная, что была создана в ту ночь тройного венчания, тот ребёнок, которого я зачала в алькове созвездий, – он тоже был пронизан, пришпилен, как мотылёк, пригвождён, как Христос, радиацией. Дитя тоже было помечено, заклеймено, переформатировано, как все мы, так что матерью его становилась уже не я, – звезда Полынь.

* * *

Мы так и не узнали, кто были эти выродки. Наркоманы? Сатанисты? Юные нацисты, проходившие боевое крещение? Инопланетяне? – Немотивированное преступление. Не подлежит раскрытию.

Князь лежал в коме у придворных лекарей. Меня к нему не пускали. Выгнали, как облезлую дворняжку, за порог.

Слышала только обрывок разговора: если и выживет, останется калекой.

* * *

А между тем лицо моё становилось зелёным, глаза ввалились, а нос заострился. И по телу пошли чёрные пятна.

Тут даже моя благодушная врачиха поняла, что дело плохо и плод надо вычищать.

Я на это шла, как на казнь. Если бы мой ребёнок был зачат в нормальных обстоятельствах и благополучно родился бы, и вырос, и я вложила бы в него всю душу, воспитывая одна, и его приговорили бы потом к позорному повешению за преступление, которого он не совершал, – я бы и то переживала меньше.

Моему малышу не повезло с первых секунд возникновения. Даже до него уже не повезло. На дитя, состоящее всего из нескольких клеток, обрушились все мыслимые несчастья. Ребёнок был всего лишён. Чемпион неудачников. И единственное, что у него оставалось: моя защита, моё береженье.

А я малыша не сберегла.

* * *

Страницы книги >> 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации