Текст книги "Из огня да в полымя: российская политика после СССР"

Однако такое равновесие было обусловлено лишь ситуационной расстановкой сил и не опиралось на формальные «правила игры». Поскольку «шашлычное соглашение» являлось лишь тактической сделкой, постольку его условия легко можно было односторонне пересмотреть при изменении политической и экономической конъюнктуры. К такому пересмотру российские власти подталкивали как политические, так и экономические факторы. В экономическом плане рост мировых цен на нефть и повышение доходов от ресурсной ренты подталкивали российские власти к огосударствлению экономики и к пересмотру «правил игры» во взаимоотношениях с бизнесом, да и в целом к экономическому курсу, в основе которого лежит государственный контроль над экономикой. А в политическом плане идея ревизии итогов приватизации 1990-х и восстановления государственного контроля над экономикой пользовалась значительной поддержкой в российском обществе. Пересмотр прав собственности, прежде всего, в нефтегазовом секторе, в этой связи выглядел весьма логичным решением, особенно в ходе кампании парламентских выборов 2003 года.

25 октября 2003 года основной владелец и глава крупнейшей частной российской нефтяной компании «Юкос» Михаил Ходорковский был арестован по обвинению в уклонении от уплаты налогов и позднее осужден на длительный тюремный срок. По мнению ряда наблюдателей, наиболее вероятные мотивы его ареста носили, прежде всего, политический характер. Они были связаны со стремлением Ходорковского лоббировать свои интересы в парламенте и его поддержкой на выборах различных партий, в списки которых были включены его ставленники, а также и с его намерениями продать свой бизнес в «Юкосе» американским нефтяным компаниям (в качестве возможных покупателей назывались Shevron и Conoco Phillips) и заняться политической деятельностью. Арест Ходорковского вскоре повлек за собой и крах «Юкоса» – основные активы компании были проданы в счет уплаты ее долгов. При этом российские власти, используя непрозрачные механизмы и действуя через подставные посреднические структуры, обеспечили переход принадлежавших «Юкосу» добывающих и перерабатывающих предприятий под контроль государственной нефтяной компании «Роснефть», совет директоров которой возглавлял ближайший соратник Путина Игорь Сечин. Активы «Юкоса» оказались приобретены «Роснефтью» по цене, которая была намного ниже рыночной.

Андерс Ослунд и Вадим Волков, анализировавшие судьбу российских «олигархов» в начале XXI века в сравнении с американскими «баронами-разбойниками» в начале XX века, в этой связи обращали внимание на фундаментальные отличия логики развития событий в российском случае. В результате «дела Юкоса» исходом конфликта между бизнесом и российским государством стало не просто преследование и разорение преследуемого властями «олигарха» (как было, например, в случае Standard Oil в США), но фундаментальный пересмотр прав собственности, получивший развитие в последующие годы[148]148
  См.: Aslund A., Comparative Oligarchy: Russia, Ukraine, and the United States // CASE Network Studies and Analyses, 2005, N296 http://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=1441910 (доступ 19.06.2012), Volkov V., Standard Oil and Yukos in the Context of Early Capitalism in the United States and Russia // Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization, 2008, vol. 16, N3. P. 240–264.


[Закрыть]. Собственно, «дело Юкоса» стало поворотным моментом во взаимоотношениях российского государства и бизнеса, обозначило переход к политике «захвата бизнеса» российским государством и становлению в России «государства-хищника», фактически ориентированного на извлечение ренты чиновниками, прямо или косвенно контролирующими экономических агентов и в той или иной мере «кормящимися» за их счет. «Дело Юкоса» спровоцировало волну передела собственности и «ползучей национализации» прибыльных активов и в других секторах экономики, а ключевыми бенефициарами (получателями выгод) этого процесса оказались ближайшие соратники главы государства[149]149
  См.: Gel'man V., The Logic of Crony Capitalism: Big Oil, Big Politics, and Big Business in Russia // Resource Curse and Post-Soviet Eurasia / ed. by V.Gel'man, O. Marganiya. Lanham, MD: Lexington Books, 2010. P. 97–122.


[Закрыть].

Резюмируя, можно утверждать, что стратегия переформатирования политического режима в 2000-е годы принесла российским властям ощутимые выгоды. Уже к 2007 году в стране практически не осталось ни одного значимого политического актора, способного оказать сколь-нибудь значимое явное сопротивление правящей группе. Оппозиционные партии были загнаны в крайне узкие «ниши», в значительной мере напоминавшие политическое «гетто» – некоторые наблюдатели даже характеризовали их как «вымирающий вид». Их символическое присутствие в национальном и/или региональных парламентах, слабый мобилизационный потенциал и низкий уровень массовой поддержки демонстрировали глубокий упадок оппозиционной политики. Хотя эти тенденции провоцировали рост непартийных протестных акций, некоторые из которых порой оказывались заметным явлением российской политики, но такой активизм носил локальный характер и никак не мог успешно заменить межпартийную конкуренцию.

«Олигархи», напуганные «делом Юкоса», сами готовы были по первому зову Кремля отдать свои активы в обмен на личное благополучие и сторонились любых несанкционированных политических шагов, хотя при этом вполне успешно развивали бизнес, будучи связаны общими интересами, а подчас, и личными узами с чиновничеством в Центре и регионах.

Ключевые СМИ (прежде всего, телевидение) находились под прямым или косвенным контролем Кремля, в то время как независимые (а тем более, оппозиционные) издания и интернет-ресурсы оставались «нишевым» явлением, которое привлекало внимание ограниченной политизированной аудитории. «Вертикаль власти», успешно выстроенная на уровне регионов России, вскоре достигла и нижнего «яруса» на уровне местного самоуправления, особенно после отмены всеобщих выборов мэров в ряде городов страны и ряда других изменений муниципальной политики, направленных на фактическое удушение местной автономии: как политической, так и экономической.

Но какие же изменения принес стране российский авторитаризм в 2000-е годы?

Операция «преемник»: ошибка президента?

На первый взгляд, результатом российских политических преобразований 2000-х годов стало воплощение мечты кремлевских политических стратегов о воссоздании «хорошего Советского Союза». Иначе говоря, российский политический режим отчасти напоминал политическую монополию правящей группы советской эпохи, при этом будучи лишен тех дефектов, которые были имманентно присущи коммунистическому режиму. В самом деле, на смену автономии тех или иных политических акторов пришла управляемость из единого кремлевского центра власти. Неопределенность электоральной конкуренции оказалась исчерпана в условиях несправедливого характера выборов. Региональные органы власти оказались встроены в общероссийскую иерархию «вертикали власти», а рынки во многом стали частью управляемых государством вертикально интегрированных корпораций во главе с «Газпромом». Политический статус и управленческие функции глав исполнительной власти многих регионов России к концу 2000-х годов, скорее, соответствовали статусу и функциям первых секретарей обкомов КПСС советского периода – как и 30–40 лет назад, российские регионы и города управлялись чиновниками, де-факто назначенными из Центра, но при формальном одобрении локальных элит. Да и тенденция к выстраиванию взаимоотношений органов власти и экономических агентов по модели государственного корпоративизма, отмеченная исследователями[150]150
  Петров H. Корпоративизм vs. регионализм // Pro et Contra, 2007. T. 11, № 4–5. С 75–89.


[Закрыть], не так далека от картины, наблюдавшейся в СССР еще в 1960–1980-е годы. И хотя «Единая Россия» не являлась реинкарнацией господства КПСС, роль корпораций во главе с «Газпромом» мало чем напоминала диктат прежних общесоюзных ведомств, а губернаторы и мэры так и не стали «постсоветскими префектами», однако неконкурентный характер политического режима и монополизация экономики, ныне основанная не на централизованном планировании, а на извлечении ресурсной ренты, позволяли проводить немало параллелей. Но за внешним сходством скрывались и принципиальные различия. Они были связаны с самой природой нового российского режима и теми принципами, на которых были основаны его массовая поддержка и легитимность, то есть публичная санкция общества на власть.

В самом деле, политическому режиму советской эпохи были присущи фиктивные «выборы без выбора», то есть безальтернативное голосование граждан за единственного кандидата, не имевшее существенного политического значения. В этом смысле советский режим мало чем отличался от других образцов «классической» модели авторитаризма, примером которой на постсоветском пространстве может служить, например, Туркменистан. Российский режим, однако, не только не мог обойтись без выборов, но напротив, опирался на них как на основание своей легитимности – Путин (как и до него Ельцин) использовал тот мандат, который он получал от избирателей. Более того, выборы стали неотъемлемым атрибутом политической жизни страны, и их результаты во многом отражали как расстановку сил внутри элиты, так и политические предпочтения масс. Но российские выборы не предполагали демократической неопределенности, то есть такого исхода голосования, который не мог быть предрешен заранее правящей группой в свою пользу. Напротив, основной исход выборов всех уровней был заведомо предопределен, и в этом смысле голосование избирателей служило лишь оформлением решений, ранее принятых правящими группами. Поскольку победители этих выборов были назначены заранее, постольку на избирательных участках не принималось значимых решений ни с точки зрения их воздействия на политический режим и политический курс правительства – российский режим служил примером не «классического», а электорального авторитаризма, в основе которого лежало проведение несправедливых выборов с заведомо неравными условиями предвыборной борьбы (включая злоупотребления при голосовании и подсчете голосов).

По мнению Эндрю Уилсона, такое развитие событий в постсоветских политических режимах (он обозначал его термином виртуальная политика) оказывалось возможно в силу четырех ключевых условий: (1) монополия на власть элит, способных сосредоточить в своих руках контроль над ресурсами; (2) пассивность электората; (3) возможность контроля над информационными потоками; (4) отсутствие международного вмешательства в электоральные процессы в стране[151]151
  Wilson A. Virtual Politics: Faking Democracy in the Post-Soviet World. New Haven: Yale University Press, 2005. P. 41.


[Закрыть]. Все эти условия характеризовали российскую политику 2000-х годов в гораздо большей мере, нежели чем в 1990-е.

Вместе с тем, ограничения конкуренции существенно различались для разных режимов электорального авторитаризма. Можно выделить два типа ограничений: (1) «жесткие» – селективное исключение отдельных оппозиционных политических партий или кандидатов из предвыборной борьбы (отказ в регистрации или ее отмена в ходе кампании под тем или иным предлогом) и/или заведомо недостоверный подсчет голосов (то есть фальсификация выборов); (2) «мягкие» – заведомо неравный доступ кандидатов и партий к освещению кампании в средствах массовой информации и к финансированию кампаний в сочетании с использованием государственного аппарата для обеспечения победы правящей группы. Хотя и в том, и в другом случае выборы носят заведомо несправедливый характер, но их последствия могут быть различны. Применение «жестких» ограничений электоральной конкуренции – весьма рискованная стратегия, поскольку при таком развитии событий растут и шансы на подрыв легитимности режима в том случае, если правящей группе не удается соблюдение описанных ранее четырех условий. В случае возникновения массового протеста это грозит перерастанием в полный коллапс режима, если издержки подавления оппозиции (как на стадии подготовки выборов, так и после их проведения) окажутся слишком высоки. Массовые фальсификации итогов голосования в Сербии (2000), Грузии (2003), Украине (2004) и Кыргызстане (2005) стали детонатором краха режимов на фоне массовой мобилизации оппозиции. В то же время, «мягкие» ограничения электоральной конкуренции, хотя и требуют от правящей группы существенных издержек в ходе подготовки и проведения избирательных кампаний, позволяют ей минимизировать риски делегитимации режимов, не говоря уже о рисках потери власти по итогам выборов. Неудивительно поэтому, что режимы электорального авторитаризма при прочих равных условиях склонны предпочитать «мягкие» ограничения электоральной конкуренции «жестким».

Российский режим 2000-х годов не представлял исключения из этого общего правила электорального авторитаризма. Хотя фальсификации итогов голосования, по мнению ряда экспертов, получали все больший масштаб, а их географический ареал со временем расширялся, эти аспекты электоральной политики представляли собой всего лишь верхушку айсберга. Гораздо большее значение для хода избирательных кампаний имели иные институциональные и политические факторы. К ним относились: (1) запретительно высокие входные барьеры для участия в выборах партий и кандидатов; (2) одностороннее и пристрастное освещение избирательных кампаний в средствах массовой информации (прежде всего, государственных); (3) прямое и косвенное финансирование избирательных кампаний проправительственных партий и кандидатов за счет средств государства на фоне неформального контроля чиновников над финансированием всех иных партий и кандидатов; (4) систематическое использование государственного аппарата для ведения кампании правительственных партий и кандидатов и в целях препятствования кампании оппозиционных партий и кандидатов; и, наконец, (5) пристрастное рассмотрение споров между участниками выборов в пользу правительственных партий и кандидатов. Эти аспекты российских выборов стали неотъемлемым атрибутом российского политического режима, типичными элементами «меню манипуляций», характерного для ряда режимов электорального авторитаризма во многих странах третьего мира[152]152
  См.: Schedler A, The Menu of Manipulations // Journal of Democracy, 2002, vol. 13, N2. P. 36–50.


[Закрыть].

Некоторые специалисты склонны были расценивать голосование в условиях российского электорального авторитаризма даже не как выборы (пусть даже и несправедливые), а как заведомо манипулятивные «события электорального типа», не имеющие отношения к выборам как таковым[153]153
  См.: Голосов Г. Демократия в России: инструкция по сборке. СПб.: БХВ-Петербург, 2012.


[Закрыть]. Но независимо от оценок, следует признать, что несправедливые выборы были полезны российским правящим группам с нескольких позиций. Во-первых, они выполняли функцию политической легитимации статус-кво, подобно президентским выборам 2004 года, на которых Путин набрал свыше 71 % голосов в отсутствие значимой конкуренции. Во-вторых, они позволяли правящей группе легитимно проводить любой политический курс независимо от предпочтений избирателей. В-третьих, наконец, они служили механизмом частичной смены политических элит, хотя и не на основе свободной конкуренции, а путем назначения победителей будущих выборов еще до голосования (подобно президентским выборам 2000 и 2004 годов, а также – позднее – и 2008 года). Такие «события электорального типа», отличаясь как от «выборов без выбора» советского периода, так и от демократических свободных и справедливых выборов, казалось, могли обслуживать политический режим настолько долго, насколько российские элиты были способны поддерживать свой «навязанный консенсус», а формальные и неформальные «правила игры» – обеспечивать сложившееся равновесие. В преддверии нового цикла думских выборов 2007 года и президентских выборов 2008 года эти условия оставались благоприятными для подобного развития событий.

Однако главная интрига электорального цикла 2007–2008 годов в России была связана не столько с голосованием избирателей как таковым, сколько с перспективами смены главы государства по его итогам. Она была обусловлена конституционным ограничением сроков пребывания президента страны на своем посту двумя четырехлетними периодами. Таким образом, перед Владимиром Путиным, чей второй президентский срок истекал весной 2008 года, стояла нелегкая дилемма. Он мог обойти установленные прежде конституционные нормы, либо изъяв из конституции страны ограничение сроков президентских полномочий, либо предложив принять новую конституцию страны «с нуля», либо, в конце концов, вообще отказаться от конституции как набора формальных «правил игры» в российской политике, перейдя от провозглашенного еще Ельциным принципа «кто-то должен быть главным в стране: вот и все» к принципу, который открыто декларировал назначенный в 2007 году на пост председателя Центральной избирательной комиссии России Владимир Чуров: «Путин всегда прав». Именно по такому пути пошли авторитарные режимы некоторых постсоветских государств: от Беларуси до Казахстана, а за пределами постсоветского региона примером такого рода мог служить Египет времен правления Хосни Мубарака. Альтернативой этому развитию событий был подбор лояльного Путину преемника на посту главы государства с его последующей легитимацией посредством всенародного голосования.

По сути, «дилемма Путина», стоявшая на повестке дня в преддверии электорального цикла 2007 годов, означала выбор в пользу одного из двух вариантов эволюции режима электорального авторитаризма в России: либо украшения демократического «фасада», призванного замаскировать политический монополизм, либо ничем не прикрытого и не связанного формальными ограничениями авторитарного правления. Схема назначения преемника предполагала движение по пути первого варианта, в то время как избрание Путина на третий срок так или иначе означало бы поворот российского авторитаризма ко второму варианту, который, по сути дела, не слишком отличался бы от «классической» модели. Публичные дискуссии вокруг этих вариантов продолжались на протяжении второго президентского срока Путина, с 2004 по 2007 год, но, в конечном итоге, интрига была разрешена лишь после думской кампании в декабре 2007 года – после того, как ЕР получила, по официальным данным, 64,3 % голосов избирателей и успешно обеспечила себе 315 из 450 думских мандатов, Путин публично объявил о своем решении. По его инициативе кандидатом на пост президента России был выдвинут Дмитрий Медведев, чье имя ранее неоднократно называлось в качестве возможного преемника Путина на посту главы государства. Не встретив сколько-нибудь заметного сопротивления ни со стороны элит, ни со стороны российских граждан, в ходе голосования в марте 2008 года Медведев, по официальным данным, получил свыше 70 % голосов избирателей, в то время как Путин, по заранее объявленной договоренности со своим преемником, занял пост председателя правительства России, сохранив ряд ключевых рычагов влияния на политический процесс в стране. Примечательно, что хотя, по оценкам ряда экспертов, выборы 2007–2008 годов в России сопровождались беспрецедентными по масштабам злоупотреблениями, вместе с тем, восприятие их итогов россиянами оказалось совершенно иным. Согласно данным одного из массовых опросов, большинство избирателей в общем и целом воспринимали выборы как «честные», а одна из участниц фокус-групп наивно (или, наоборот, цинично?) заметила: «все было честно, но на 50 % результаты были подтасованы»[154]154
  Wilson К., How Russians View Electoral Fairness: A Qualitative Analysis // Europe-Asia Studies, 2012, vol. 64, N1. P. 152.


[Закрыть].

Скорее всего, мы никогда не узнаем всех деталей кремлевской политики 2000-х годов и едва ли сможем дать ответ на вопрос о том, почему Путин и его окружение предпочли не сохранять все рычаги власти в собственных руках «раз и навсегда» (что предполагалось в случае отказа от ограничения сроков президентских полномочий), а передать – по крайней мере, на время – часть ресурсов и полномочий лояльному преемнику. Справедливости ради, отметим, что такая схема сулила немалые риски для Путина, поскольку поведение его преемника, наделенного большим объемом конституционных полномочий, заведомо предугадать было невозможно. По итогам своего маневра Путин мог разделить участь не мексиканского диктатора Диаса, который в ходе своего правления (в общей сложности длившегося 34 года) безболезненно уступал пост главы государства своим лояльным преемникам и позднее без проблем возвращал себе всю полноту власти, а нигерийского президента Обасанджо, который после передачи власти лояльному преемнику на президентском посту был обвинен в коррупции и вынужденно покинул страну[155]155
  См.: Добронравии H. Нигерийская модернизация, локализация демократии и перманентный кризис федерализма. Санкт-Петербург: Европейский университет в Санкт-Петербурге, препринт Центра исследований модернизации М-17/10, 2010 http://www.eu.spb.ru/images/M_center/M_17_10_for_site.pdf (доступ 19.06.2012).


[Закрыть]. В конечном итоге эти риски оказались несущественными, и нелояльность со стороны Медведева на протяжении всех последующих четырех лет Путину не угрожала.

В 2007 году проблема, скорее, лежала в иной плоскости. Поворот российского политического режима от электорального авторитаризма, плохо замаскированного демократическим фасадом, к ничем не прикрытой монополии Путина и его команды, если бы он состоялся, мог повлечь за собой довольно высокие издержки для российских элит. Во-первых, легитимность режима, как внутри страны, так и, в особенности, за ее пределами, могла бы оказаться весьма сомнительной. Для российских лидеров, которые были чрезвычайно чувствительны к своему международному статусу (некоторые критически настроенные наблюдатели даже говорили в этой связи о «статусной игле», сравнивая этот синдром с наркотическим), оказаться в мировой политике в одном ряду с Лукашенко или лидерами стран Центральной Азии было бы, как минимум, болезненной неприятностью. Во-вторых, и это, пожалуй, важнее, риски сомнительной международной легитимности российского режима создавали бы проблемы и для легализации доходов, и собственности российских элит за рубежом. Этот феномен, возможно, также сыграл не последнюю роль в стратегическом выборе, который в конце 2007 года анонсировал Путин. Но не стоит исключать и простой житейской логики такого выбора, который может быть суммирован суждением «от добра добра не ищут». Проще говоря, поскольку закамуфлированный электоральный авторитаризм, несмотря на немалые издержки по его поддержанию, в целом удовлетворял Кремль, то стимулы для того, чтобы пойти на кардинальный пересмотр «правил игры», оказывались явно недостаточными.

В такой ситуации сохранение статус-кво, скорее всего, представляло собой выбор «по умолчанию» – Путин и его окружение, как и многие наблюдатели, вероятно, исходили из ожиданий того, что вся внешняя среда и внутриполитические условия российского режима будут оставаться неизменными, по крайней мере, в краткосрочной перспективе периода президентства Дмитрия Медведева. Эти ожидания касались и высоких темпов экономического роста, и высоких цен на нефть на мировом рынке, и апатии и пассивности большинства российских граждан на фоне слабости оппозиции и отсутствия сколько-нибудь реалистических альтернатив статус-кво. Прогноз сохранения статус-кво в 2010-е годы, который в неявной форме лег в основу перехода президентского поста от Путина к Медведеву при сохранении в России режима электорального авторитаризма, сбылся лишь отчасти. Но оказался ли этот прогноз и вызванные им политические риски, которые проявились в 2011–2012 годах, принципиальной ошибкой второго российского президента или же эти риски стали неизбежной и не столь уж высокой платой за сохранение власти правящих групп и поддержание политического статус-кво? Ответ на этот вопрос пока что неочевиден.