Текст книги "Калейдоскоп"

Почему-то сегодня было темнее, чем обычно. Наверное, облака землистого цвета, обложившие небо, чернели прямо на глазах и, казалось, опускались всё ниже и ниже. И если бы не кряжистые здания и стройные сосны лесопарка, то облака скорее всего рухнули бы на землю. Этот природный феномен создавал состояние одиночества и покинутости. И как не хотелось в такую погоду идти пешком по пустынным и неуютным аллеям! Да и задержался он вовсе не запланированно: увлёкся какими-то пустяками, а посмотрел на часы и понял, что автобус, теперь строго придерживающийся расписания, уже ушёл, а следующий будет разве что после второго пришествия. Но и стоять на пустой остановке хотелось не больше, чем двигаться в неизвестное: внутри шевельнулось какое-то слабое неприятное предчувствие. И всё-таки неплохо было бы подышать свежим воздухом и подразмять застоявшиеся, а вернее, засидевшиеся мышцы. Так что, закинув на плечо сумку из кожзаменителя и закурив сигарету, он направился вглубь пустынного лесопарка.

Предчувствие не обмануло: уже метров через пятьсот он различил массивную фигуру, сквозь сумерки казавшуюся устрашающей. А может быть, это случайность, может быть, просто поздний прохожий? Но он уже ясно осознавал, что это не случайность. Фигура принимала всё более явственные очертания, прямо на глазах вытягиваясь и расширяясь, и вскоре заняла всю центральную часть аллеи. Последней надеждой пронеслось в голове, что, быть может, удастся её обогнуть. Двигаясь по большой дуге и чуть не задевая деревья правым плечом, он уткнулся левым в какую-то преграду – жёсткую и непоколебимую – и остановился как вкопанный, а затем, резко спружинив, отскочил назад на несколько шагов.

– Мужик, ты что это на людей набрасываешься? Некрасиво, – наглая ухмылка появилась на широком с узкими глазками небритом лице.

– Извините, пожалуйста. Я вас не заметил, темно.

– Ну, родной, внимательней надо быть. Теперь придётся компенсировать причинённые неудобства.

Вязкий липкий страх всё глубже заползал внутрь, захватывая новые и новые части организма и овладевая мозгом, мышцами, органами, даже кровью, парализуя волю, сковывая судорогой мускулы, превращая ноги в бесполезные чугунные болванки, а руки – в ватные подушки. Зачем ему это приключение? Всю свою сознательную жизнь он являлся рядовым представителем своей прослойки, своего окружения, своей среды: слушался воспитателей и нянечек, был крепким середняком в школе, в меру занимался физическим развитием – лыжи, плавание, футбол, пляжный волейбол, стандартно закончил институт и стал приличным специалистом в своей области. Конечно же, приходилось вступать в единоборства: один раз на танцплощадке, как-то на автобусной остановке, да ещё дважды на военных сборах – но вокруг всегда были люди, не хотелось ударить в грязь лицом, да и опасность заключалась лишь в вероятности потери пары зубов или получении нескольких синяков да ссадин. Вообще-то он трусом себя не считал, а над проблемой поведения в экстремальных ситуациях особенно не задумывался. Бывало, разумеется, представлял, как спасает привлекательную незнакомку из рук распоясавшихся хулиганов, а потом провожает по ночному, полному опасностей городу или вступает в бескомпромиссную схватку с великовозрастными обидчиками одноклассницы, а позже – однокурсницы и одерживает заслуженную блестящую победу, но всё это происходило в годы безоблачной романтической юности, а сейчас…

– Так я не понял, что на счёт компенсации?

– Какой компенсации? – Голос стал хриплым и предательски дрожал.

– Ты что, мужик, совсем от страха умом подвинулся? Материальной, конечно. Короче, деньги давай, ценные вещи, одежонку какую.

Не смысл этой фразы, а тон, которым она была произнесена, вывел его из оцепенения. Хотя и не ясно, чем закончится незапланированное приключение, но нужно что-то предпринять. Бежать явно бессмысленно – неизвестно ещё, один ли вымогатель, – да и стыдно. В переговоры вступать тем более бесполезно. Впрочем, и сопротивление оказывать, на первый взгляд, неразумно, а отдавать деньги (даже и те смешные, которые при себе) и вещи – совсем не хотелось. К тому же он чувствовал, что благотворительность ситуации не разрешит и конфликт всё равно неизбежен.

– А не пошли бы вы своей дорогой, умник? – Даже здесь не удалось как следует схамить: интеллигент вшивый.

– Ах, ты у нас ещё и крутой! Ну тогда получай, – обрадовался громила и хлёстко ударил кулаком по лицу.

Он не заметил даже момент замаха и не успел толком испугаться. Контакт пришёлся в подбородок, но оказался несколько смазанным и потому не стал нокаутирующим. Даже удалось устоять на ногах. Но следующий удар попал в область печени: моментально перехватило дыхание, какое-то время казалось, что вдохнуть не получится уже никогда. Он переломился пополам и стал медленно приседать на корточки. Упала сумка, куда-то делись очки… Пока валился на бок, получил удар ногой в голову. Рот наполнился липковатой массой, воздух со свистом вырывался наружу, а внутри разгорался пожар. Инстинктивно закрылся руками: ещё один такой пинок, и ему будет не подняться. Спустя какое-то время разлепил глаза и заметил, что над ним склонилась квадратная физиономия с причёской «ёжик».

– Что, крутой, – оклемался?

Медленно, опираясь поочерёдно на руки и колени, он поднимался, а вместе с ним от живота вверх поднимались удивительная лёгкость и уверенность, что худшее позади. Спазматический страх прошёл. И ещё не до конца выпрямившись, он ударил в это мерзкое лицо, вложив в руку всю свою силу, всю ненависть, копившуюся уже не один год, всю нерастраченную энергию истосковавшейся по справедливости души. Но всё-таки джеб получился не очень профессиональным, мощным и концентрированным. Услышав звучный хруст, он явственно ощутил дикую боль в запястье, а противник уже выл, точнее, жалобно подвывал, схватившись ладонями за лицо, раскачиваясь из стороны в сторону и сплёвывая на землю сукровицу.

Он стоял и ждал, он не мог бить беззащитного…

Рассказы, написанные левой рукой

Он уже и сам не помнил, как давно стал называться Груздем. Наверное, ещё в детстве, когда худенького мальчика с простой русской фамилией Грибов начали дразнить то Мухомором, то Поганкой, а то совсем уж обидно – Опёнком. Но пристала к нему всё-таки кличка Груздь. В армии ему ни разу не удалось прокатиться в кабине, сослуживцы издевались: «Назвался Груздем…» Так и пролетела большая часть жизни в жёстком, холодном, тряском кузове. Он смирился с несправедливостью и сам уже безропотно «полезал в кузов».

Вот и сегодня в этом пустом, мокром, осеннем лесу, отойдя по нужде за дерево и вернувшись к полупустой корзине, он долго и со всё возрастающей ненавистью смотрел на неё, пережёвывая постылую несложившуюся жизнь, а потом тяжело вздохнул и зачем-то полез внутрь корзинки. Конечно, со стороны это выглядело бы смешно и нелепо. Кузовок был явно не по его теперешнему размеру, к тому же мешали уже собранные грибы. Но он упорно лез, расталкивая и без того скудный урожай, уродуя крошащиеся сыроежки и посиневшие ножки моховиков. Каким-то чудом ему удалось уместиться внутри, расположившись между одиноким подосиновиком и кучкой горькушек. Так и лежал он под моросящим промозглым дождём – несчастный, никому не нужный неудачник.

«Мама, мама, иди сюда, тут кто-то корзинку потерял, – закричал краснощёкий мальчик в шапочке с козырьком. – Посмотри, мама, какой большой гриб в ней лежит». – «Первый раз вижу розовый груздь», – удивилась подошедшая полная женщина средних лет, разглядывая диковинный гриб.

Он вошёл в лифт, осмотрелся и нажал кнопку одиннадцатого этажа. Лифт был не обычным, а наружным, как бы приклеенным к зданию, и к тому же скоростным. Три его стенки были выполнены из особо прочного стекла, четвертая, примыкающая к стене – полузеркальная. Он хотел поправить прическу, но резко качнулся, потому что кабина быстро стала набирать скорость. Внутренности как будто направились вниз, а волосы поползли вверх. Его рот расплылся в довольной улыбке, ему явно импонировала поездка. На электронном табло быстро сменялись цифры, за какие-то секунды он долетел до назначенного этажа, но кабина даже не притормозила, а только увеличила скорость. Когда на табло высветилось число «13», он немного смутился и снова нажал на «11». Лифт проигнорировал и продолжил разгон. Тогда он забеспокоился всерьез и начал давить на разноцветные клавиши: «стоп», «11», «вызов» и многие другие. Лифт не реагировал, а движение все ускорялось. Он обернулся и посмотрел на стеклянную стену. Внизу копошился город. Теперь он осознал, что кабина уже давно оторвалась от здания и направляется вертикально вверх. Дышать стало труднее, затем резко похолодало. Он дико закричал, когда вблизи пронесся реактивный самолет, обдав пространство выхлопными газами. Потом вокруг стало темно, и кабина затряслась. А вскоре проявилось бледно-голубое небо, усыпанное мириадами звезд и украшенное ярко-желтым диском. Ноги оторвались от пола, и он ударился о зеркало. Пальцы еще инстинктивно тянулись к кнопкам. Кабина изменила положение, теперь она летела горизонтально, и он ясно наблюдал, когда лежал лицом вниз, родную планету со всеми ее океанами и материками. Голова гудела, тошнило безбожно, дыхание спёрло, мышцы свело от мороза. Но снижение уже началось, и через какие-то мгновения лифт замер. На табло высветилось «11», двери открылись, и пассажир вывалился наружу. На него было страшно смотреть: мокрый, мятый, растерянный, но гордый – первый человек, облетевший землю в кабине лифта.

Вы спрашиваете, почему я стал писателем? А что оставалось мне – одинокому, бедному, неприкаянному, ничем не примечательному человеку? Продолжать прозябать в нищете, мыкаться по углам, навязываться в гости для пообедать да пускать слюну при виде мини-юбок? Или пить дешёвый портвейн и напиток, именуемый у нас пивом? Интересный вопрос: почему я стал писателем? А потому, что однажды случайно понял, что совершенно свободно могу владеть всем, что мне будут принадлежать самые красивые и экзальтированные женщины, что средства, предоставляемые в моё распоряжение, ничем не ограничены (какие там ничтожные олигархи!), что, чтобы стать известным и знаменитым, путешествовать в экзотические страны, пользоваться всеми мыслимыми благами и привилегиями, достаточно взять ручку и бумагу и сесть за протёртый от крошек стол. Тогда не только весь мир оказался в моём кармане, но и вся Вселенная расстелилась у ног, я властвую даже над временем и пространством, то есть из убожества я превращаюсь в почти Бога, да что там Бога! Захочу и стану управлять богами. Я увидел, что нет ни границ, ни рамок для человека, который стирает грань между вымышленным и реальным. Мне незачем было превращаться в пророка, властителя дум, а было вполне достаточно поселиться в придуманном мире. Впрочем, иногда я опускался до интервью, которые сам же у себя и брал, и до просмотра в периодической печати рецензий (газеты и журналы я печатал на пишущей машинке). Но это мелочи, главное, что я творил без перерывов и выходных. Я повелевал, передо мной преклонялись, я казнил и миловал, меня почитали. Я, который никогда не пользовался успехом у слабого пола, окружил себя обожанием и любовью, обладал любой понравившейся мне женщиной, сначала спеша, а со временем переживая в подробностях все этапы интимных отношений. Я научился разумно тратить деньги, вести философские беседы и держаться в обществе себе подобных.

Только одно обстоятельство огорчает меня и не даёт полностью погрузиться в новое состояние: кончаются тетрадки, блокноты, даже клочки бумаги, а где взять реальные деньги на новый исходный материал, просто ума не приложу.

Его жизнь в целом складывалась традиционно, но вполне удачно. Школа, которая не оставила горького осадка, а принесла устойчивые дружеские связи, не ослабевавшие с годами, институт, по сути дела вполне справившийся со своим предназначением и выпустивший достойного специалиста. К тому же, не считая твёрдых знаний, изрядно пополнились ряды добрых приятелей. С самого начала трудовой деятельности он зарекомендовал себя крепким профессионалом и хорошим товарищем со спокойным, весёлым нравом, приятным в общении, душой компании. Если бы кто-нибудь задался тогда вопросом, как определить одним словом его характер, то более всего подошёл бы термин «надёжный». А чувство юмора, светские манеры и спортивная фигура способствовали налаживанию двусторонних отношений со слабым полом. Однако женился он своевременно и удачно. Карьера складывалась не без шероховатостей, но вполне сносно. В целом, и работа, и семья, и друзья постоянно приносили массу удовольствий и новых впечатлений. К большим деньгам он не привыкал, пил умеренно, по праздникам, полезных связей не завёл, но и порочащих – не имел.

Качественный скачок, как это часто бывает, произошёл неожиданно и в одночасье. Он не был готов к тому, что станет важной персоной с высоким статусом, кучей привилегий и неограниченным доступом к материальным ценностям. Да ещё и известность и новый круг общения. Исключительно в силу своих природных качеств он безболезненно приспособился к новым условиям, но не сразу осознал, что находится совсем на другом уровне.

Первой дала трещину семейная жизнь, на которую просто не оставалось времени. К слову, и окружающие его теперь женщины были вылеплены совсем из иного теста. Потом начали отдаляться друзья, потому что всё реже занимали его мысли и удостаивались его внимания. Встречи превращались в деловые, а контакты – в рабочие. И наконец, пошатнулось здоровье, не выдержавшее ритма, темпов, распорядка обязательных возлияний. С утра и до поздней ночи его преследовало одно слово: некогда.

Со временем творческие удачи, мимолётные романы и изобильные банкеты не только перестали приносить удовлетворение, но начали несколько тяготить, а новые обязанности изрядно подпортили некогда безотказную нервную систему. Он сделался раздражительным, неуравновешенным, замкнутым.

Он лежал под капельницей в одноместной палате модной клиники, больше похожей на гостиничный номер, когда наконец осознал, что всё на свете отдал бы сейчас за то, чтобы снова вернуться в свой настоящий круг, где можно было назначать свидания, стрелять деньги до получки и спорить до хрипоты под аккомпанемент старенького кухонного радиоприёмника с людьми, которые понимают тебя и которых понимаешь ты.

Давно она жила исключительно прошлым. Да, она вставала утром, готовила завтрак, шла на работу, потом возвращалась через универсам домой, возилась по хозяйству, ложилась в постель, но всё проделывала механически, как бездушный робот, часто даже не отдавая себе отчёта в том, чем в тот или иной момент занималась. Главным и единственным для неё были воспоминания. До мельчайших подробностей в её голове хранились все события короткого счастливого периода, которые она проживала снова и снова.

Когда-то, до встречи с ним, она жила только будущим. С утра до вечера руки были заняты совершенно бесполезными движениями, потому что в голове роились мечты, так похожие на реальность. За что бы она ни бралась, ей не терпелось скорее завершить начатое, чтобы в спокойной обстановке вновь и вновь предаваться грёзам. Всё остальное представлялось ей неестественным, бессмысленным, а ожидание было неспокойным, но наполненным надеждами.

Он говорил, что нет никакого смысла в том, чтобы увидеть Париж и умереть, что всё время необходимы новые впечатления и что жить нужно сегодняшним днём. И она ценила каждое прожитое мгновение, каждую минуту их совместного бытия. Она не строила плены и не тратила драгоценные часы на пустые воспоминания. Она наслаждалась настоящим: незначительными событиями, дешёвыми подарками, майским дождём, задушевной беседой. Она довольствовалась малым, и ей не хватало времени, чтобы всё перечувствовать, перепробовать, оценить, усвоить.

«Почему прошлое и будущее поменялись местами, – как-то вяло подумала она, запивая горсть таблеток снотворного: Раньше я мечтала о будущем, а сейчас вспоминаю прошлое. Наверное, настоящего больше не существует».

Он был уже безнадёжно стар. Но остатки непомерной мужицкой силы сквозили во всём его облике: бугристые крепкие руки с короткопалыми лопатообразными ладонями, широкие покатые плечи, могучая грудь колесом и несоразмерно громадное туловище с толстыми, уже искривившимися ногами. На лице сохранились всегда добрые, как бы скромно улыбающиеся глаза, оттенённые почти чёрными бровями, так контрастирующими с белыми ещё густыми волосами. Нос – приплюснутый боксёрский с заметной горбинкой, толстые губы несколько скрашиваются квадратным подбородком на выдвинутой немного вперёд челюсти. А глубокие морщины на высоком лбу и щеках практически скрывают шрам, пересекающий всю правую половину лица. Он вызывал чувство неподдельной симпатии, и меня переполняло ощущение гордости за принадлежность к одному виду с этим уверенным в своей силе самцом, мужчиной, венцом творения.

Таким он навечно сохранится в моей памяти, потому что я не мог позволить себе увидеть его раздутое, бесформенное, обезображенное тело, выловленное весной из реки, куда он попал, провалившись под лёд, когда пытался помочь рыбакам, попавшим в беду. Из рыбаков никто не погиб.

Старинные настенные часы уже в который раз принимались гулко и однообразно отсчитывать время, а сгустившиеся сумерки за окном давно перешли в непроглядную темень. Но уснуть он никак не мог. Время от времени тихо вставал, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ничей сон, осторожно ходил из угла в угол, зажигал ночник и пытался читать, снова ложился, ворочался в постели, тёр виски и крепко сжимал глаза, опять вставал, садился у окна и долго смотрел в одну точку, ни о чём не думая и ничего не видя. Наконец решил предпринять последнюю попытку: лёг, вытянул руки вдоль тела и принялся считать. Сто… двести… четыреста… семьсот пятьдесят… Сознание растворялось медленно, как соль в стакане, и всё глубже и глубже погружалось в пучину небытия, уходило в дебри иного мира. Он уснул, уснул, чтобы никогда больше не проснуться, уснул навсегда.

Потом врачи установят причину и точное время смерти. А пока солнце светило, как в его любимой песне – «чтоб оно пропало», и в комнате стало душно и празднично.

Мама постучала в дверь и ласково позвала: «Мальчик, вставай». Обычно он вскакивал сразу, как только осознавал, что его зовут или что он уже проснулся. Но сегодня что-то случилось. Мама раздвинула шторы, открыла форточку и окликнула его во второй раз. Ответа не последовало. Ладно, воскресенье, пускай поспит, решила женщина.

Она целовала его стылые щёки, холодные губы, ледяной лоб и глаза – единственное, как ей казалось, тёплое место на таком дорогом и знакомом до последней чёрточки лице. Очи. Они то сверкали радостным блеском, то искрились лукавыми огоньками, то полыхали ярким пламенем, отражая силу характера и неколебимую уверенность в себе. Они всегда оставались предельно откровенными и не могли скрыть тревоги или беспокойства, сами рассказывали и о неожиданной удаче, и о непрошенных неприятностях. А теперь она целовала пустые, бездонные, мёртвые озёра.

Настенные часы продолжали гулко и однообразно отсчитывать время. Время, которое навсегда остановилось.

Когда-то её поведение действительно оставляло желать лучшего. Но время внесло свои коррективы, и теперь она наконец встретила своего человека. Кто-то очень постарался, чтобы её прошлое не осталось для него тайной за семью печатями.

– Боишься запачкаться? Или как там сейчас модно говорить – подмочить репутацию?

На его лице сначала отразилось недоумение, а по мере развития монолога оно выражало то отрешённость, то глубокую задумчивость, то некоторое раздражение.

– Послушай, раз уж зашёл этот разговор, ты должна понимать мою позицию. Последний раз я боялся в детстве, но боялся много, до дрожи, до паники. Я боялся темноты, оставаться один, собак, наказаний, хулиганов… да мало ли чего ещё. Но наступил момент, когда страх, переполнявший меня, как дождевая вода сточную канаву, просто сделался невыносимым, и я перестал бояться. И уже очень давно мне не страшны ни звери, ни даже люди. Не говоря уж о какой-то репутации. Я не боюсь ни боли, ни холода, ни трудностей. Я перестал опасаться самого страшного в жизни – самого себя. А твоё прошлое меня тем более не беспокоит, оно как грязь: запачкался – вымылся и забыл. Передо мной ты ничем не виновата, и мне не за что тебя прощать. Давай больше не будем возвращаться к этой теме. Если прошлое повторится, нам будет не по пути, а сегодня нет смысла поминать испачканные позавчера руки.

Он положил её маленькую нежную руку в свою широкую крепкую ладонь.

– Тем более что, насколько я могу судить, они абсолютно чисты.