Книга: Один и одна - Владимир Маканин

Тот же город. То же время. Привлекательная строго и со вкусом одетая стройная женщина лет сорока идет по улице вся в слезах. Её, способного и ответственного работника НИИ только что грубо и несправедливо отчитал молодой хамоватый начальник. А всё из-за её принципиальности и несгибаемости. Нинель Николаевна одинока и ей абсолютно не к кому обратиться за моральной поддержкой. Неожиданно она встречает бывшего одноклассника, который, вроде бы, и готов выслушать и понять, но все мы знаем о способах «сочувствия», которые используют мужчины по отношению к красивым одиноким женщинам…

Один и одна. Образованные, глубоко порядочные, с юности увлеченные прекрасным – поэзией, театром, искусством, книгами, ставящие высокие идеи и принципы превыше материальных благ. Типичные «шестидесятники», одним словом. Но за окном уже давно 80-е, и они оба – просто чудаки, сидящие в разных углах двух разных НИИ, застывшие в идейно-нравственной атмосфере своей молодости, словно мухи в янтаре. Красивые, но неживые. Отчаянно одинокие.

Кроме похожей судьбы Геннадия Павловича и Нинель Николаевну объединяет еще и долгое знакомство с Игорем Петровичем, рассказчиком, от имени которого ведется повествование. Кажется, что он единственный человек, регулярно навещающий обоих «одиночек» отчасти из жалости, отчасти из почти энтомологического любопытства к их образу жизни и мыслей. Ведь у него-то и без них множество дел, жизнь вроде бы «сложилась» - жена, дочка, писательская карьера.

Раз за разом Игорь выслушивает долгие монологи Геннадия и Нинели, полные горечи, разочарования, разгромной критики «молодого поколения» - приземленного и практичного, самоповторов и сожалений о былом. Яркие, активные и подающие надежды в юности, оба «выброшены с корабля современности» и быстро забыты прежним окружением. Повесть практически бессюжетна, более того, и хронология событий нередко нарушается. Герой даже может умереть, а потом вновь и вновь появляться в разных эпизодах. Ощущается, что автору интересны не столько события и динамика, сколько внимательное изучение своеобразных типов личностей двух главных героев сквозь призму взгляда персонажа-рассказчика. И как-то совершенно внезапно накрывает осознание того, что дело вовсе не во времени, не в предательстве обществом идеалов шестидесятников и не в каком-то особенном окружении прекраснодушных Героев (именно с большой буквы) зловредными мелкими «приспособленцами», а, собственно, в самих героях. А.М. Горький задолго до 80-х годов 20-го века писал о похожих людях:

«…несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И всё - мимо, всё не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.»

Приходит в голову мысль, одновременно простая и жестокая: герои несчастны просто потому, что не умеют быть счастливыми. И повесть Владимира Маканина вовсе не о «развенчании шестидесятников», а об обычных городских невротиках, которые одиноки исключительно из-за своих психологических проблем. И когда я пишу «одиноки», то я имею в виду не только отсутствие у них мужей/жен/любовников/детей, а банальнейшее неумение налаживать и поддерживать живые связи с людьми и отчуждение от самих себя и своих настоящих потребностей.

Конечно же, автор руками Игоря Петровича в какой-то момент знакомит главных героев. И, конечно же, ничего у них не складывается. Наш неудавшийся «сват» сетует:

«Случилось самое простое и самое худшее: они так и не узнали друг друга.»

Но, по-моему, все и проще и трагичнее: они за всю жизнь так и не узнали самих себя. В юности – бросились в активность, борьбу «за все хорошее против всего плохого», чтить «обычные дни» ни пламенному Гене Голощекову, ни яростной Нине-Нинели и в голову бы не пришло. Но жизнь взяла своё. Гена уже давно превратился в Геннадия Павловича с седой щетиной, а все – Голощеков, пожилой юнец, ностальгирующий о временах, когда за ним стайкой ходили молоденькие поклонницы его таланта. Нина-Нинель, сочетающая в себе гордость грузинской княжны с отвагой и бескорыстием женщины, достойной того, чтобы быть названной в честь вождя мирового пролетариата, потихоньку превращается в мелочную мымру – грозу конторских курильщиков и прочих нарушителей ПВТР.

И, нет, дело не в возрасте, не в усталости и не в апатии, охватившей героев. И в молодости не от хорошей жизни люди становятся активистами. Скорее – для хорошей жизни. Хорошей для себя или для других, не так уж и важно. Важнее другое – само умение жить, чувствование живой жизни, способность к упоению и наслаждению жизнью, талант по-настоящему открываться. Дар бытия, которым была щедро наделена «отшельница» Эмили Дикинсон. Будь герои наделены этим даром, они могли бы сказать другу:

Я - Никто. А ты — ты кто? Может быть—тоже—Никто? Тогда нас двое.

Дальше...

Сравнение с ЧФ, конечно, просто для актуальности и остроты, упрощать не будем. Маканин - не о сознательном отказе от детей ради удовольствия и наслаждений. Он словно исследует саму природу одиночества - как так получилось, что именно эти люди отгородились от мира и все попытки выйти в него разбиваются вплоть до физического уничтожения? До грубого использования случайными знакомыми, до мерзкого адюльтера, до травли на работе, до попыток убийства и самоубийства? Насколько можно было так разломать связь с внешним миром, что он буквально вышвыривает этих одиночек при попытке вписаться и получить свою мини-порцию тепла?

В центре 2 героя - одинокие мужчина и женщина, с каждым из них по отдельности общается автор. И самый очевидный сюжет в этой истории - при помощи автора герои познакомились, прониклись, влюбились и побороли свое одиночество. Занавес. И Маканин их, конечно, знакомит. Но чуда не происходит - об этом и книга. Одинокий одинок по гораздо более сложным и глубоким причинам, чем НЕнахождение в его пространстве других одиноких людей. Герои не просто одинокие. Они - лишние. И друг другу и самим себе. Никакие. Им нечего этому миру предложить.

Их уже не интересует политика. Они просто живут. Они стоят в очереди. Они покупают кефир, хлеб.

Книга странным образом рваная - время перемолото, сюжетные линии перекручены. Но не ради интриги или остроты. Ведь при этом повесть - текучая, спокойная, как долгий одинокий вечер с вязанием - вроде и однообразно, муторно -но втягиваешься и щелкаешь, щелкаешь спицами а потом смотришь - красиво ведь получается. Все приходит к какой-то странной, своеобразной - но гармонии, а иначе нет смысла. Как жить этим людям, если не найти какой-то смысл, не примириться с несостоявшимся. Понять, простить.

Вы не плохие и не хорошие, не обвиняю я, Игорь, вы просто люди – вы живете своей жизнью, вот и все. Таких, как я, вы не выживаете, нет, нет, много чести, вы нас просто отодвигаете в какой-то дальний ящик, ваше, мол, время давно кончилось, другие теперь времена, и доживайте, мол, жизнь тихонько. Доживайте, мол, жизнь своими воспоминаниями и упавшими вам кой-какими крошками с общего стола – если же цепляются, пытаются ухватиться, то и по рукам, по рукам, по рукам, знай, мол, свое место и поваляйся-ка, мол, какое-то время, побитый, в снегу. Все правильно. Все верно.

Это герой говорит единственному человеку, с которым хоть как-то общается. Здесь и понимание, и упрек. Быть таким или такой, быть одиночкой - в какой степени собственный выбор, а в какой- ответственность тех, кто вокруг? Обоюдный процесс. Ненужным мы также не нужны.

Они летели над городом на пушистом белоснежном облаке, очень похожем на большого спящего кота. Если вдруг налетал порыв ветра, то котоблако начинало кукситься, сереть, чернеть, плакать горючими слезами, стрелять молниями из глаз, а хвост его рассекал воздух с тем звуком, что люди называли громом. Она стояла посреди площади, отчаянно пытаясь спасти прическу и платье от внезапного ливня. Он думал, что взять сегодня зонт было удачей, потому что можно пригласить и Ее укрыться под ним. Она же вскочила в первый попавшийся автобус, лишь бы не мокнуть.

- Нина, а ты знаешь, что про нас написали книгу? - Да, Гена, «Один и одна». Несколько нудновато. - Что именно, Нина – книга или наша жизнь? - Как интересно ты спросил, Гена… Сперва я думала про написанное, а теперь получается, что нечего на зеркало пенять, коли рожа крива? - Неужели, Нина, мы действительно жили так скучно, так серо, так печально? - Конечно, нет, Гена! Ты же помнишь, с чего все началось? С нашей юности, с оттепели, когда мы все горели, делали, жили! - Нина, но начинается все обычно с детства. Вот расскажи, какое оно было у тебя? - Не помню, Гена. Может, это ужасно, но у меня провал здесь, я осознаю себя только с юности. А ты? - Это странно, Нина, но моя жизнь тоже начала с того самого съезда КПСС, после которого мы стали легендарными шестидесятниками. - Но это же было прекрасное время, Гена, помнишь, физики и лирики, походы, стихи, театр…Ах, театр. И мы все были вместе, все делалось сообща, спорили, мирились, ратовали за справедливость, осуждали трусость, работали, творили! - А что случилось потом, Нина? - Не знаю, Гена, все вдруг стали семейными и не стало нас… - А я, Нина, прогорел как хворост – вспыхнул, обдал жаром и стал пеплом… - Потом, Гена, обжегшись на молоке, ты стал дуть на воду, и так не вернулся в общество, не веря в себя, думая, что теперь если ты и загоришься, то все снова станет лишь пылью, а полноценного костра тебе не видать. - Печально, Нина, но это так. Ни жены, ни друга, ни приятеля-коллеги, даже кот от меня сбегает. И сил нет, чтобы выйти из этой некомфортной зоны комфорта, как бы странно это не звучало. - И тем не менее, Гена, ты старался видеть, слушать и слышать людей. И даже знакомился с молоденькими девушками. - Пустое, Нина, дело было. Может, я просто лентяй? Я сразу хотел жену, а вот долго искать, ухаживать было тяжело. - Я тоже, Гена, никак не пойму, почему осталась одна. Я не урод, а весьма изящна. Интеллигентная, умная, со вкусом, хозяйственная, хорошая работница, всегда была активисткой. А я «одна, совсем одна...С моим здоровым коллективом!» - Нина, по-моему, тебе были совсем неинтересны люди, а потому и не нужны на самом деле. Походы, дискуссии, театры – вот это тебе было необходимо. Через это ты жила. А вот люди… - Неправда, Гена, ко мне приходил Игорь и мы подолгу с ним говорили. - А о чем, Нина? О тебе же и разговаривали, о твоем одиночестве, о твоих мечтаниях, о твоей жизни и том, как они шестидесятников вытеснили… - Как горько звучит правда, Гена. Я и действительно сначала презирала людей за их стремление к семье, а потом, может, на фоне того, что и самой где-то в глубине души хотелось того же, но не моглось, отгородилась от всех ширмой, спряталась в кокон. - И пестовала свое эго, Нина, возвышая себя и теряя любовь… - Помню, Гена, любовь уходила из меня, уходила со способностью сочувствовать, дружить, понимать, сострадать – искренне, чисто, тепло.

Белоснежное и пушистое котоблако проснулось, потянулось, выгнулось и встряхнулось. И полетели на землю шерстинки-снежинки. Он с улыбкой смотрел на Нее. Она подумала, что из-за дурацкого снегопада у нее размазалась тушь, и поспешила зайти в ближайший магазин, чтобы посмотреться в зеркальце. Он погрустнел, Она снова сбежала, а можно было прогуляться в этот снежно-теплый день…

- Нина, а может, мне надо было устроить маскарад и явиться к тебя ряженым в военную форму и с усами? Или попросить Игоря невольно подстроить нам встречу в театре? Может, я не офицер, но все же интеллигент и за две минуты могу высмеять любую современную пьесу? - Знаешь, Гена, мне кажется, что я не выдержала бы рядом с собой реального человека. У меня был идеальный образ для города и для отпуска. Идеальный образ для грез. Но не для жизни. Я бы не перенесла, что тот мой седой интеллектуал ест, пьет, спит, храпит… - Увы, Нина, даже у офицеров случается насморк. - Вот-вот, Гена, в то же самое время мы знаем, что случается с любовью идеальных людей. Ты ведь помнишь Ариадну и Солаля ? - Нина, и тем не менее, Игорь считал, что мы могли бы стать прекрасной парой, но почему-то не узнали друг друга… - Может, Гена, мы все-таки не подходили друг другу. Ведь Айя и Леон , такие разные, все-таки встретились, узнали друг друга на каком-то далеком острове. - Нина, а почему ты думаешь, Игорь ходил к нам? И не кажется ли тебе, что мы его самым наглым образом использовали в качестве единственного собеседника? - Думаю, Гена, это был симбиоз. Он давал нам разговор и ощущение нужности, а он изучал нас как отличные экземпляры человеческого одиночества. Ты только почитай, как дотошно он описал все наши мысли, чувства, желания, попытки… - А ведь он, Нина, наш человек. - Игорь был нашим, шестидесятником, и в тоже время уже нет, Гена. У него даже детство было. Да и не потерял себя, как мы когда–то. Если сбегал от семьи, то не в одиночество, а в компанию… - Нина, а ты жалеешь о такой своей жизни? - Когда я была там, Гена, то жалела и отчаянно мечтала наяву. Но почему-то ничего не меняла, значит, не так уж было и нужно?.. - И получается, Нина, как бы ни говорили о том, что человек вполне самодостаточный превосходно себя чувствует даже в вечном одиночестве, то это не так. Ведь хотелось, хотелось снова почувствовать себя живым. - Гена, но вот сейчас мы вместе. Как думаешь, этот тот самый рай, о котором писал Игорь, в котором мы тоже не узнали друг друга? - А может это наш общий ад, Нина? Ад, в котором мы вынуждены покинуть свое одиночество и быть всегда вдвоем за то, что не нашли ни друг друга, ни кого-то еще тогда?

Мурчащее котоблако грело свою спинку под солнцем, а люди шли и сетовали на очередной пасмурный день. Вдруг котоблако открыло глаза, и два солнечных луча, вылетев из них, выхватили из толпы двух человек. Он и Она шли навстречу друг другу. Шагали в безликой толпе. Но вдруг два пятна света будто сделали их яркими, цветными, заметными друг для друга. Он улыбнулся Ей. И Она пошла рядом с Ним в одном направлении.

Мне кажется, что книга совсем не об этом.

Если присмотреться, то становится понятным то, что главных героев вовсе не два, а три. У нас есть те самые "общественники" - женщина за 40 и мужчина за 50, но кроме них есть ещё и рассказчик, наблюдатель - мужчина, который немного моложе героини. Именно его глазами мы смотрим на тех, кого можно было бы считать основными героями. Именно в его опасения о их судьбе мы погружаемся, его страхи о будущем впитываем.

У этого человека есть жена (при этом молодая, то есть он не погружён в "шестидесятничество", те ветры дуют на него только в гостях у одного и одной), ребёнок, какие-то друзья и коллеги. При этом несколько раз в год он захаживает к одиноким героям, тяготится этим, но ходить не прекращает.

Казалось бы, показателен вот этот диалог:

– Знаю: я стар. – Вы не стары, Геннадий Павлович, вы холодны.

Есть двое мужчин. Отбросим возраст и подумаем о более молодом как о том, кто просто может быть в паре, может быть неодиноким. Думаем, а на ум только и приходит вопрос о том, насколько вообще каждый из нас способен быть неодиноким.

Вот герой-рассказчик у Маканина, казалось бы, устроен и по-своему обласкан судьбой. При этом с женой у них ощущается явный рассинхрон, а раз в год его и вовсе накрывает желание на некоторое время уйти из дома. И он уходит.

"Ни ум, ни познания – ничто не имеет самостоятельного смысла, если ты не роен, не растворен в шумном и большом рое. Более того: и ум, и познания, и силы увядают, гаснут, становятся нестимулированными и в конце концов ненужными".

Героя-наблюдателя влечёт рой и потому он каждый раз возвращается к семье? У меня сложилось впечатление, что к одному и одной он ходил, кроме всего прочего, и для того, чтоб ужаснуться и захотеть держать себя в руках и в рамках, не выпадать из роя, не хотеть отойти, уединиться. Возможно, это была снования причина. И это работало.

Почему-то мне постоянно приходила ум фраза из фильма Вуди Аллена "Интерьеры" – "Ты живёшь только в глазах других". Какой-то прямо тягостный и вынужденный синергизм.

Книга Маканина заставляет задуматься не столько о том, что всем нужна пара и вписанность в социальное для спокойной и счастливой (?) жизни, сколько о том, действительно ли мы хотим быть с кем-то из-за того, что этот кто-то хорош для нас, нам с ним приятно, мы хотим видеть его в своём будущем, а не из-за того, что мы просто боимся, что настанет время, когда нам некому будет подать тот самый пресловутый стакан воды.

Роман "Один и одна" – история не о шестидесятниках, а о людях вообще. Он универсален. Однако, если вам около тридцати или больше, то вас могут посетить тягостные думы, а катарсиса не будет. Тем не менее, не смотря на достаточно тяжёлое содержание, книга читается легко – слог у Маканина прямо дивный. Вот ради последнего можно и прочесть.

***

Полагаю, мои случайные попутчики (ведь читаю я преимущественно в автобусе и служебном транспорте) принимали меня за сумасшедшего, когда я тихо начинал материться по поводу периодическо-постоянной тупизны двух несчастных пожилых людей, которые упиваются-убиваются своим одиночеством, но гордость и слабость не позволяют им восстать против него. Выведенный из себя их упрямством (а также сумбурной структурой романа) я захлопывал ноутбук и бурчал под нос, привлекая к себе внимание. Думается мне, свидетели этого считали, что мне написали что-нибудь неприятное «ВКонтакте» или в «Фейсбуке». А я всего лишь читал.

***

Эта книга о «шестидесятниках». Об их идеалах, нравственном облике сквозь призму их старости, их возвышенности и образе бытия.

Эта книга о психологии. О психологии одиночества. О том, что бывает с людьми, если они вовремя не создадут семью. О том, что бывает с людьми, если они не найдут близкого по духу человека. О том, что бывает с людьми, если они выпадают из времени. О том, что бывает с людьми, если они уходят в крайности. О том, что бывает с людьми перед пожилым возрастом. И просто о том, что бывает с людьми. И просто о людях.

Читать непросто, прямо говорю. Рваная структура – рваная композиция. Даже без композиции Хронология смешана (слова Богу, не перемешана вслепую). Так уже в середине книги герой умирает, но до конца романа мы встречаемся с ним не менее часто, как до факта его смерти – то есть постоянно. И концовка внезапная. Просто читаешь, и вдруг заканчивается.

Но уже на середине ловишь порой себя на мысли – а не утомился ли ты, читая эту книгу? И сам отвечаешь – нет, дочитать можно.

***

Роман «Один и одна» про двух одиноких людей из поколения «шестидесятников». Он – Геннадий Павлович Голощеков – сломанный активист-интеллигент, книгочей, инженер, знаток пяти языков. Она – Нинель Николаевна - не смирившаяся активистка, бывшая комсомолка-походница. Он – не потерявший добродушия, покорившийся судьбе, медленно выдавливаемый из общества человеческий манекен в вечно белоснежной сорочке и отглаженных брюках, ожидающий, что он внезапно станет нужным и его позовут. Она – ставшая желчной и ядовитой мымра, активно выталкиваемая обществом но нее желающая ломаться и борящаяся за себя, не примирившаяся с чужим счастьем и самоотрешенная от него. Он – в минуты отчаяния подверженный апатии, заменивший себе рухнувший внешний мир книгами. Она – в минуту отчаяния травящая себя бытовым газом, требовательная и требующая, испытывающая вину за каждый свой принципиальный шаг. Он, страстно живущий «роем» - по нашему обществом, толпой, общностью, одним словом людьми, просто людьми, любых возрастов и социальных групп, включая молодых хамов. Она, страстно живущая «нашим выводком», как она говорит – людьми своего круга, из поколения «шестидесятников», но не всеми подряд, а принципиальными, не идущими на сделку с совестью, не пасующими перед бытом и жизненными обстоятельствами, не прощающими подлости, духовно возвышенными и одаренными. Вот почему он одинок. Вот почему она одинока.

Они потерялись в современном мире (в данном случае, я так понимаю, в середине восьмидесятых). Им нужна пара. Ему женщина (желательно молоденькая), ей – мужчина (исключительно из «ее выводка» - черт, как она прицепилась к этому гадкому слову «выводок», - или офицер российской армии в белой фуражке времен кавказской войны). Но ни один из них не сделает решительного шага для того, чтобы найти кого-то. Он – в силу замкнутости и неуверенности в себе. Она – из-за принципиально строгого суждения о людях.

Вместо этого у них есть Игорь, человек, от имени которого ведется повествование, который заходит к каждому из них раз в полгода, слушает, говорит, читает книги, пьет кофе, курит. Зачем они ему? Не за чем. Кто он им или они ему? Никто. Просто так сложилось, что он к ним ходит, а когда они умрут, это просто закончится, и он это понимает. Они ему не нужны. Он им нужен – как объединяющее начало, как кто-то, с кем еще можно поговорить.

Если речь заходила об их юности, понятно, что я пересказывал иногда Нинели Николаевне слова Геннадия Павловича, вовсе на него не ссылаясь и подчас не помня даже, чьи слова; а ему, в свою очередь, пересказывал опять же невольно слова и выражения Нинели. Тем самым слова оборачивались. Они возникали как бы из ничего, перепрыгнув промежуток в полгода и больше. Слова кружили в нас, и мы вели долгий и общий разговор втроем, сами того не замечая.

Именно «объединяющее начало». А вот объединение им не нужно. В определенный момент Игорь с женой сводят его и ее. Но не приживается. Отторгается. Несколько встреч, и они разбегаются, причем настолько, что сразу друг о друге забывают, как о незначительном событии. Вместо этого они вспоминают о своей молодости – о времени, где они были нужны людям, а люди им. Времени не стало. Остались он и она.

Случилось самое простое и самое худшее: они так и не узнали друг друга.

В этом отношении у Игоря незавидная миссия – слушать их, старых, вышедших из моды, будучи почти таким же одиноки, как они. Да ,у него есть семья и ребенок, но он одинок, ему чего-то не хватает, именно поэтому с определенной периодичностью он уходит из дома и заходит к ним. Просто так. Ни за чем.

Что еще сказать? Он умрет. Она останется жить.

***

Как признает сам Владимир Маканин, из его книги мог быть детектив, про то, как двое разведчиков ищут всю жизнь друг друга, но когда находят, их рыбки-ключики на изломе не сходятся – стерлись от времени. И вот они разбегаются, так и не узнавшие и не узнанные.

Мог быть рассказ – о выдуманных идеалах его и ее.

Мог быть рассказ о том, как человек прошлого века, точнее литературы прошлого века оказался в наших днях.

Мог быть о том, что они не из тех, кто умеет добывать блага.

Но получилось то что получилось – безысходность…

***

Вот и все. Написал рецензию. Я спас эту книгу? Хотелось бы, она того стоит, хоть и ставлю ей «четверку». И галку пожирнее в выдранный листок - теперь уж точно прочитал, не забыть такое.