Книга: Роман - Владимир Сорокин

В финале романа поражение коры больших полушарий приводит к тому, что Роман начинает действовать под руководством звериного инстинкта убийства, превратившись в сущности в бешеного волка, вооружённого топором.

Отдельный интересный вопрос — точное время действия романа, и другой вопрос, непосредственно с первым связанный — почему местный фельдшер не лечит Романа от бешенства. Почему он молчит, не предупреждает пострадавшего, что ему грозит, понять можно — не хочет огорчать пациента, надеясь, что пронесёт. При этом он всё же пытается что-то сделать и даёт Роману какие-то порошки. С очень высокой степенью вероятности можно утверждать, что это сулема. Более сильного антисептика тогда не знали. Тогда — это когда? Случай произошедший в романе требует немедленного начала курса прививок. Как я уже отмечал выше, Сорокин этого не знать не может категорически, как вообще любой взрослый человек. Значит действие в романе происходит до введения в России в медицинскую практику прививок от бешенства. А произошло это летом 1886 года по инициативе доктора Н.Ф.Гамалея (был открыт первый прививочный пункт в Одессе). Но уже летом 1885 года прививка от бешенства делалась в Париже, и туда приезжали укушенные из России. Так что в 1885 году фельдшер мог срочно отправить покусанного в Париж к Пастеру. Нижняя временная граница происходящих в романе событий, может быть отнесена к лету 1878 года, когда закончилась война с турками. Это следует из упоминания в тексте о героях Шипки. Итак, время действия — промежуток между 1878-м и 1884-м годами. Поэтому, стало быть, и не лечит, - не знает, как лечить. В тексте есть ещё одно указание на время действия. Это вопрос Антона Петровича «кто за Прянишникова Ленского поёт?», обращённый к Роману. Ипполит Петрович Прянишников ушёл из Мариинского театра в 1886 году, и это даёт точную дату событий романа. Сорокин тут напутал, т.к. этот артист обладал баритоном и Ленского петь не мог, а в вопросе должна была прозвучать фамилия другого персонажа оперы. Но, если в романе действие происходит летом 1886 года, то виновником смерти Романа следует считать фельдшера, незнакомого с последними достижениями медицины. Прошёл год, а он всё ещё не в курсе. Это либо вполне реальная характеристика российской глубинки, либо очередное неаккуратное обращение автора с историческими фактами. В связи с этим интересно, что есть читатели (их не так уж мало и я знаю таких людей), которые считают, что действие романа происходит в 20-м веке! Вероятно, эти "читатели" получили представление о "Романе" в форме звона неизвестного происхождения. Художественные достоинства романа неоспоримы. В нём масса замечательных пейзажных и жанровых зарисовок. Сенокос, сбор грибов, конные и пешие лесные прогулки, сцены из сельской жизни. Роман художник и глаз у него профессиональный. Поэтому и читать книгу неплохо бы, заглядывая в альбомы репродукций, в интернет, а лучше всего в музеи. Приведу здесь только один пример, поскольку о пожаре упоминал выше. Это малоизвестная картина почти неизвестного художника Николая Дмитриева-Оренбургского «Пожар в деревне», находится она в Русском Музее в Петербурге.* А ещё в романе можно найти блестяще написанную оду Русскому Самовару. Ничего подобного вспомнить в литературе не смог. Красочное описание свадебного застолья вообще заслуживает издания в виде самостоятельной новеллы. Закатывал ли кто-нибудь ещё в русской литературе подобный лукуллов пир? Тоже не имею точного ответа, но думаю, что вряд ли. Тут Сорокин в своей кулинарной стихии развернулся во всю мощь. В общем, книгу стоит прочитать, имея в виду, что финальная часть романа представляет собой словесное выражение происходящего в поражённом мозге процесса затухания сознания, сопровождающегося деградацией второй сигнальной системы и выхода на первый план подсознательных проявлений. К сожалению, автор не удержался в кошмарном финале своего романа от прямого издевательства над церковными обрядами, которые соблюдаются в России практически всеми, даже неверующими. Я имею в виду поминание умершего на девятый и сороковой дни. Количество трупов, части которых Роман перетаскивает в церковь, равно именно сорока** из деревни и девяти из барского дома. При этом Сорокин умудрился ошибиться в имени (или фамилии) одного из убитых им крестьян. Подчёркиваю — именно Сорокин, а не его обезумевший герой, который, разумеется, не может помнить всех зарубленных им людей, с большинством которых он вообще не был знаком. Издеваясь, надо быть особенно внимательным, тщательнЕе надо работать, чтобы не дать повода для ответных насмешек. И, думаю, не для того написал Сорокин эту книгу, чтобы, как полагают некоторые критики, показать смерть русского романа 19 века. В таком случае овчинка не стоила бы выделки, да и зачем бы автору понадобилось столь изобретательно ломиться в открытую дверь? Ну, назвал он своего героя Романом и сверхнатурально изобразил его сверхбезобразную смерть. Так это просто ещё одно, очередное издевательство над святыней, на этот раз над русской классикой. Хлебом не корми человека, только дай над чем-нибудь поизмываться. Всем своим творчеством Сорокин доказал своё непревзойдённое мастерство в этом деле, вот и это его произведение по гамбургскому счёту является гениальной издёвкой. А литература просто меняется, как любое искусство. И на смену ушедшему, но навсегда оставшемуся с нами, бессмертному роману позапрошлого века пришёл роман 20 века, не менее замечательное явление русской культуры. Нельзя же всерьёз утверждать, что умерла живопись 19 века, музыка 19 века, архитектура 19 века. Это же бред собачий! Не умрёт живопись, невзирая на всякие там "чёрные квадраты", не умрёт музыка, сколько бы ни звучали различные препарированные рояли, не умрёт и архитектура, сколько бы ни строилось "стамесок", хрущёвок и «кораблей». Настоящее искусство никогда не умирает, - и тут я даже не буду извиняться за банальность.

*) В Эрмитаже в зале Малых Голландцев висит тоже «Пожар в деревне», небольшая картина Эгберта ван дер Пула, но она мало того, что нуждается в реставрации, так ещё слишком высоко расположена и плохо освещена.

**) Не я один занимался этими малоприятными подсчётами. В сборнике "Это просто буквы на бумаге..." Владимир Сорокин: после литературы." (М.:Новое литературное обозрение. 2018) есть статья Наримана Скакова "Слово в "Романе". Скаков насчитал 42 крестьянских трупа и он эту цифру не комментирует, а Сорокин в этой сцене ничего на написал просто так, не придавая словам или цифрам какого либо значения. Нет, трупов именно 40 (из сорока, а не сорока двух домов) и отрубленных голов столько же (и это считается очень быстро, человек просто поленился) и внутренностями убитых Роман "украшает" ровным счётом 40 икон и все они в тексте названы. Очень жаль, что статья с такой существенной ошибкой попала в довольно солидный сборник и ещё долго будет вводить читателей в заблуждение.

 Роман — изящная стилизация, действительно технически годная, под прозу 18-19 веков, перерастающая в хтонический п...ц и катарсис.

Когда человек влюблен, окружающее становится для него прозрачным, не имеющим значения; сквозь все проступает любимый образ, ставший той единственной реальностью, которую видит влюбленный, с которой он считается и к которой стремится.

 Роман смотрел на хохочущих мужиков, радуясь сам по себе и вместе с ними, смотрел, в который раз дивясь силе и чистоте русского смеха. И правда, какой народ способен смеяться с такой свободой и простотой, с таким неподдельным беззлобным весельем? Роман с жадностью вглядывался в смеющиеся лица, они смеялись так, словно это был их последний смех, смеялись, как будто расплачивались свободной роскошью смеха за столетия серой несвободной жизни, смеялись, забыв себя... Слезы навернулись на глаза Романа. Как великолепно смеялись мужики!

 Вера! Это она построила этот храм, создала традицию, помогла написать эти книги. Это она привела сюда этот народ, это она живет в сердце каждого стоящего здесь. Это она живет во мне, и благодаря ей я верю в Бога, в Татьяну, в добро, в этих людей.

 - Да что мне ваш Христос! - устало взмахнул руками Клюгин, - Таких безумцев, как он, в миру было пруд пруди. Взяли, выбрали одного и вот молятся на него. А я вам, голубчик, так скажу. Я когда в ссылке жил, много литературы по психиатрии прочитал. А потом вспомнил Евангелие, и меня словно молнией ударили: это же чистый клинический случай! Шизофрения. Вам знакомо это слово? - Какая глупость... - Нет, не глупость. Давайте еще выпьем, и я вам расскажу... все расскажу о Христе. Клюгин быстро наполнил рюмки и заговорил: - Так вот, Роман Алексеевич. Родился мальчик в Вифлееме у старого плотника Иосифа и его молодой жены Марии. В ту ночь была комета, а по иудейским верованиям, под звездой рождаются только цари да пророки. Политические дела, надо сказать, в Иудее тех времен складывались весьма худо, - подчиненная Риму, она не имела собственного правителя. Ждали мессию, то есть попросту - царя Иудейского. Иосиф же, будучи человеком явно психически не совсем здоровым, женился уже на беременной Марии (иначе, посудите сами, какая бы молодая барышня пошла за старика), вбив себе в голову или точнее - услышал голоса, напевшие ему о высшей причастности к зачатию. Мария же тоже была не совсем нормальна. И вот в таких условиях растет малыш. С детства отчим - безумец и ненормальная мать внушают ему, что он мессия. Постепенно он сходит с ума, то есть становится настоящим шизофреником, бродящим без дела из города в город, резонерствуя и совращая слабохарактерных или таких же сумасшедших. У него настоящий шизофренический букет: раздвоение личности, мания величия, его одолевают видения и галлюцинации, он постоянно слышит голоса и разговаривает якобы со своим небесным отцом. Вся эта карусель длится довольно долго, наконец он становится слишком заметен, наместники боятся волнений, первосвященники потери доверия народа, и вот его решают убрать. Его распинают. И вот здесь-то, милостивый государь вы мой. Роман Алексеевич, происходит самое замечательное. Знаете ли вы, что такое шизофренический Schub? - Нет, не знаю, - проговорил Роман, с неприязнью слушая Клюгина. - Это попросту - приступ, наивысшая точка болезни, когда больной впадает в так называемое реактивное состояние, то есть просто совсем заходится. Вывести его из такого состояния могут или сильные лекарства, или сильная боль. Не так давно в наших сумасшедших домах бедных больных выводили из Schub'a простым способом. Им делали "мушку". То есть, взявши мокрое полотенце за оба конца, прижимали к макушке несчастного, а потом изо всех сил дергали. В результате у него снимался скальп с макушки, он терял сознание от боли и потом приходил в себя. Так вот. Для Христа такой "мушкой" было распятие на кресте. Страшная боль отрезвила его, вывела из Schub'a, и он произнес фразу, проливающую свет на всю его историю и подтверждающую мою правоту. "Почто меня оставил?" Вот что он спросил. Болезнь - вот что оставило его, дав на мгновение перед смертью трезвость ума. Если бы он и впрямь был сыном божьим - спросил бы он у отца подобную глупость? Schub кончился, ангелы и голоса исчезли. И умер по-человечески, в рассудке... Так-то. А вы мне - Христос воскресе, Андрей Викторович. Не воскресе. Не воскресе, голубчик...

 «Господи, как славно, как хорошо! — думал Роман, обняв Татьяну за плечи и любуясь народным весельем. — Хоть бы они плясали так вечно, а я все смотрел бы и смотрел! Вот он, дух свободы, ради которого я приехал сюда, бросив все, ради которого я живу. Он в каждом из них, они все дышат свободой: и мужики, и девки, и эти милые старики — все, все они свободны, и никто не властен над их свободой, никто не может запретить им, никто! О, это ложь, что они были рабами, нет, не может этот народ быть рабом, ибо никто не властен над духом веселья, живущим в нем, а значит, никто не властен и над его народной душой!»

 Вы говорите о сокрушении ценностей и о сокрушении культуры постмодернизмом, но вы вспомните - какая это была культура, которую он сокрушил. В конце 70-ых я работал художественным редактором в журнале "Cмена" и я видел их библиотеку, где выходили все эти советские романы, на которые писались рецензии. Когда я заходил в эту комнату, то мне чисто физически становилось плохо, потому что она была вся завалена вот этими романами позднего соцреализма (самого невыносимого). Я стал работать со стилем соцреализма, я расчищал себе место, потому что для того, чтобы сделать что-то новое в языке, чтоб этот язык был адекватен времени, которое наступило за крахом Совка, надо было обновить инструментарий. А для этого нужно было расчистить место и орудовать надо было топором.

Любопытство победило. Ну... Зато я теперь точно знаю, что больше ничего у Сорокина не прочту, даже если аннотация будет завлекать меня очередной любопытной концепцией. ⠀ И ведь я знала, куда иду. Знала, что за ироничной стилизацией под Тургенева последует разложение сюжета и языка, Роман порубит всех в капусту и погибнет сам. Увы, обзоры обычно умалчивают о том, что между массовым убийством и смертью Романа есть что-то ещё. И вот к этому чему-то я не успела подготовиться. Здесь могла быть цитата, но я решила, что это будет слишком жестко по отношению к вам, вдруг вы за ужином ленту читаете, а такое аппетит на неделю отобьёт. ⠀ Я умом понимаю, что автор вот таким жестоким способом как раз деконструирует привычный мне способ восприятия текста. Понимаю, но принять такой художественный метод не могу. ⠀ Открывая «Роман» (вдруг и вас одолеет любопытство), знайте, что его нельзя читать как реализм, нельзя сопереживать персонажам книжки, нельзя представлять описанное — это просто опасно для психики. Воспринимать произведение можно только как буквы на бумаге, как концептуальный эксперимент. ⠀ Я знала всё это, и тем не менее попалась, теперь я не могу развидеть всё то, что нарисовало моё воображение, читая пресловутые буквы на бумаге. От слова «кашица» у меня до сих пор всё внутри выворачивает, только не спрашивайте, почему.

В общем, не ходите дети в Африку гулять Сорокина читать, если вы не способны хорошенько отстраниться от текста. Я теперь про себя точно знаю, что не могу, и больше в эту гадость не полезу. -----

Конечно, Сорокину хочется за этот роман дать в морду, а потом добавить тяжёлыми берцами по рёбрам. А потом, по старой христианской традиции, пасть ниц и начать молиться, восхвалять и обожествлять того, кого только что принёс в жертву. «Какой человек был!»

Первые пятьдесят страниц: «Это же надо, что за сволочи, что за вредители! Взяли, за ногу его, Тургенева и обозвали Сорокиным, да ещё в интернет выложили, тьфу на таких, срамоделы! Суда им нет». После первого полтинника меня начало подташнивать. Таких сферических характеров в вакууме давно не встречал в литературе: и местный сумасшедший, и добрый барин, и обжора-жизнелюб, и циник-мизантром – все есть и всё в крайне гипертрофированной форме. Просто натасканы все прототипические герои отовсюду из русских романов XIX в. и засунуты под одну обложку.

А потом понимаешь: «Не, ну надо же так, вот же, зачем такие хорошие книги писать? До слёз хорошая. Читаю, и тошнит. Читаю, и тошнит. Ну так характеры прописаны, так быт описан, такие описания красивые! Что читаешь, и тошнит; читаешь, и тошнит».

И, в общем, прочитал уже почти всю книгу, сидишь уже такой, ощущаешь себя несчастной жертвой обмана, которую только что развели, даже грустить уже немного начинаешь, не столько за деньги жалко, сколько за то, что тебя так по мальчишески провели, что повёлся на такую древнюю как мир разводку, что скотские твои желания тебя опять выставили перед самим же собой в жалком свете. Но тут печали внезапно приходит конец – возвращается та самая стриптизёрша, что тебя так раздразнила и так опечалила своим исчезновением. Сама вернулась! Без одежды, вообще без одежды, и стоит даже без волосяного покрова, и без кожи даже, и местами кости даже оголены. Вошла, стоит и смотрит, улыбается, и держит в одной костяной руке окровавленный топор, а в другой кишки, намотанные на кирпич. И ты сидишь такой и думаешь: «Вот это стриптиз! Вот это перформанс!»

Сорокин сделал то, чего все нормальные дети страстно мечтали сделать в свои школьные годы – убить всех классиков и всю классику: всех писателей, все их романы, всех героев, саму идею классического романа. Потом эти дети выросли и стали постмодернистами, объявили смерть романа, а некоторые не просто объявили, да ещё и показали это наглядно.

Сорокин убивает классический русский роман, причём, этот бунт свершается именно так, как и должен происходить русский бунт – бессмысленно и беспощадно; и совершается этот бунт символическим оружием русского бунта – топором.

Нельзя не прибегнуть к той же русской классике, которую Сорокин весело выпиливает вырубает. Неприлично это совсем, но – «Преступление и наказание». Раскольников крушит два черепа, после чего долго страдает и мучается. Роман Сорокина представляет перевёрнутый вариант Раскольникова – он сначала долго мучается в нормальности мира, а потом крушит, только уже не два черепа, а, пожалуй, несколько сотен.

Всё финальное описание убийств и расчленений по сути теряет всякую художественную ценность, но взамен приобретает некоторый сакральный элемент – становится подобием мантры (убийство романа всё же ритуальное действие). В таком тексте появляется некоторый рубленный ритм, который задаётся постоянными повторяющимися действиями и начинает действительно чем-то походить на молитву. Раскручивающийся узор от одного дома к другому; потом от дома к церкви и обратно; потом уже внутри церкви свои узоры, выстраивание тотемов, постоянное наращивание действий.

Постмодернизм провозгласил смерть автора, смерть романа. Вот, собственно, Сорокин это всё и реализовал. Это скорее даже не столько художественное произведение, сколько художественная реализация теоретического манифеста.

И перед тем, как писать о своем отвращении и возмущении, поищите в интернете: что же находится у вас самих в кишечнике (неужели не говно?!) и течет в жилах (разве не кровь?). Мне произведения Сорокина всегда напоминали о том, что мы - в первую очередь просто куски мяса. И все.