Электронная библиотека » Владимир Янсюкевич » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Игра с тенью"


  • Текст добавлен: 15 ноября 2015, 22:00


Автор книги: Владимир Янсюкевич


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Игра с тенью
Роман
Владимир Янсюкевич

© Владимир Янсюкевич, 2015


Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Дружеский шарж на автора художника Игоря Макарова.


…роман есть средство размышления, а не отражения…

Джон Фаулз, «Мантисса»

В сердце не существует пространства, в душе не существует времени

Милорад Павич, «Корсет»

***

 
Наш путь земной – лишь череда загадок:
Могло быть так, могло быть и не так.
Вопрос лишь в том: приятен он иль гадок,
Как редька горек иль как мёд он сладок,
Или как редька с мёдом – натощак.
 
 
Один перед иконой – в умиленье,
Другой кидается на всех, как зверь,
А третий предаётся размышленью
По поводу потерь от озлобленья
И от обожествления – потерь.
 
 
Дорога – то затишье, то цунами,
Она, как своенравная река;
Нам не узнать, что там – за берегами,
Но выбор – как нам плыть – всегда за нами,
И это в жизни – красная строка.
 

Часть I

Битый час он памятником простоял у окна в позе Наполеона Бонапарта перед решающим сражением, и сквозь ряд гофрированных сосулек, образовавшихся на карнизе лоджии в результате череды оттепелей, глядел… Стоп! Почему-то вдруг захотелось закончить предложение следующим образом: …на плывущие в тумане призрачные тени. Но это значило бы, в лучшем случае, отделаться красивой фразой, а в худшем, без видимой на то причины сходу удариться в мистику. Да и сравнение с одиозной исторической фигурой не выдерживало критики – Ватерлоо ему не грозило, это уж точно. Очевидно, у автора сработал изобразительный стереотип. А вообще-то, всё выглядело не столь живописно и не столь трагично. И абсолютно не элегантно с точки зрения математически настроенных умов, стремящихся к простой и в то же время исчерпывающей формулировке. И потому, не без сожаления, автору пришлось пойти на уступки здравому смыслу (ложный посыл всегда приводит к неадекватным выводам) и прицепить такую концовку: глядел в себя. Звучит не слишком завлекательно, зато смахивает на правду. Самоуглублённость ему к лицу – писатель всё-таки. Каков он был с виду? Выше среднего роста и собой недурён. И никаких особых примет, благодаря которым его можно было бы мгновенно прижать к стенке, соверши он какое-либо преступление. А то, что он после часа неподвижного стояния смог легко сменить позу и начать энергично двигаться, говорило о хорошей моторике и благоприятном мышечном тонусе. Остальное не имеет значения. Ибо, как правило, не внешность доставляет мужчинам много хлопот, а нечто иное, то, что называют душевным складом, воспитанием, темпераментом, набором (не обязательно вредных) привычек и, наконец, – столь востребованной сегодня и часто приводимой в качестве весомого аргумента при характерологическом анализе или сложном судебном разбирательстве – генетической предрасположенностью. И что особенно интересно, вышеперечисленные свойства не всегда существуют в согласии друг с другом. Иногда они вступают в ожесточённый конфликт на почве внезапно выявленной несовместимости, с каждым годом доставляя всё больше и больше беспокойства своему носителю, причины которого он поначалу не осознаёт и отмахивается от непривычного дискомфорта, списывая его на дурное настроение по какому-нибудь совершенно пустяковому поводу типа банальной бытовой ссоры или просто плохой погоды. Но со временем внутренний разлад усиливается, и однажды человек обнаруживает в себе трудноразрешимую психологическую проблему, изжить которую становится делом его жизни…


Весь день город подставлялся лучам зимнего солнца, а к вечеру смоговые слои воздуха, циркулирующие у поверхности земли над затвердевшей от периодичного оттаивания и последующей заморозки снежной коркой, нагретые и увлажнённые, стали подниматься ввысь и охлаждаться, что привело к конденсации водяных паров – и на город пал непроглядный грязно-жёлтый туман. Но ближе к ночи состояние погоды поменялось: зябко потянуло сквозняком, дрогнул карниз, за окном проступили чёткие линии. И он невольно переключился на внешние объёкты – над семнадцатиэтажками повисла луна, круглая и соблазнительно-жёлтая, как сырная головка. Режь да ешь. Мозг тут же доложил об этом рецепторам слюнных желёз – шевельнулись желваки, задвигался кадык – он сглотнул. И ещё ему почудилось, будто синеватая тень-раскоряка на лунной поверхности, напоминавшая противоборствующие человеческие силуэты и благодаря этому создавшая о себе в незапамятные времена легенду об изображённом на ней известном библейском событии (злюка-Каин убивает богобоязненного Авеля), одобрительно кивнула, словно пожелала «приятного аппетита».

Вадим Бросов (пора назвать его имя) очнулся. Мысль, внезапно озарившая сознание, привела мышцы в движение. Он расцепил руки, встряхнулся и, развернувшись к столу и подтянув к себе клавиатуру, набрал крупно название – Девочка бегущая к реке – и следом, уже обычным кеглем, первую фразу: «Февраль 201… года в Москве был скуп на снег и морозы…» А закончив первый абзац, воодушевлённой походкой отправился на кухню, чтобы запастись кружкой крепкого чая и парой бутербродов (с лунным сыром, конечно). Начало его устраивало.


Наконец-то, он решился на роман об утраченном друге. А для этого следовало окунуться в события прежних лет, чтобы заново пережить и переосмыслить казалось бы давно позабытое. Дневников он тогда не вёл и потому приготовился к долгой и кропотливой работе по выуживанию значимых фактов из реки прошлого и воссозданию вызванных ими эмоций. Но стоило ему прикоснуться к архивам памяти, как короб воспоминаний, словно библиотечный стеллаж с прогнувшимися от перегруза полками, неосмотрительно выставленный в узком месте и потревоженный неловким движением, тут же завалился, перегородив проход, и на его голову обрушились пачки листов с записями отдельных событий, диалогов и мыслей, а также совершённых поступков, одними из которых можно было гордиться, о других сожалеть, третьи вызывали приступы меланхолии, четвёртые – веселья; всплыли и такие, которые гнули к земле, вынуждая сгорать от стыда. Оставалось только разгрести всё это и систематизировать в соответствии с поселившимся в голове замыслом. И он немедленно приступил к работе, постигая попавшие под руку листы с жадностью изголодавшегося по достоверности летописца, отлучённого некогда от своих каждодневных трудов и возжелавшего теперь восполнить немотствующие провалы и докопаться до истины. Он беспорядочно хватался то за одно, то за другое, по ходу додумывая недостающие, но необходимые для полноты картины, звенья и, как это часто бывает, дополняя некогда свершившиеся события никогда не существовавшими деталями и даже ложными мотивациями – ведь, как нам того ни хочется, довольно часто наши воспоминания, подверженные аберрации памяти, являются лишь фантазиями о прошлом; неизменной пребывает лишь царапина на сердце, всё остальное – досужий вымысел. Что, кстати, уберегло его от прямолинейного изложения событий и от соблазна лихо закрутить сюжет в угоду иждивенческому интересу обывателя, а также дало волю воображению, без чего немыслим никакой более или менее стоящий рассказ о чём бы то ни было. И стройно пересказанной истории Бросов предпочёл мозаичную подачу подвернувшихся под руку листков с записями жизненных реалий, присовокупляя к ним по необходимости свои спонтанные комментарии. А почему бы и нет? К чему отбрасывать то, что внушено течением самой жизни и вовремя пришло в голову. Хороша ложка к обеду. И коль скоро некий срез частной истории вызывает мыслепад свободных ассоциаций, не бойся «растекаться мыслию по древу», выскажись до конца, бросайся в глубокое озеро размышлений, испытай захватывающий дух полёт, услышь свист ветра в ушах, ощути дрожащее струной тело в свободном полёте, окунись в тайный омут подсознательных импульсов и только потом плыви дальше. К чему оглядываться на установленные когда-то и кем-то правила игры и направлять поток мыслей и чувств по заранее заготовленному руслу. К чёрту эстетические условности! Всё к месту, всё сгодится, если хочешь докопаться до тайных причин свершившегося. И тут не повредит безоглядно воспользоваться игрой воображения. Жизненный опыт подсказывает: сколько бы человек ни окунался в необозримую бездну фантазий, он не способен измыслить ничего невозможного. Любая выдумка когда-нибудь всегда оказывается на пороге гипотетической реальности. Главное, не заблудиться в лабиринтах воображаемого, ибо порой действительно свершившееся некогда событие теряется в нашей памяти, как случайный фантасмагорический морок, а какой-нибудь неправдоподобный ночной кошмар терзает душу, как мучительное воспоминание…

Так уговаривал себя Вадим Бросов, разумеется, не из чувства обольщения собственной гениальностью (он знал пределы своих возможностей и понимал, что далеко не оригинален в своём подходе), а питаясь надеждой на существование хотя бы десятка умалишённых читателей, жаждущих своей «забубённой головкой» не только отвязных развлечений, но и желающих подключиться к его «думам окаянным».


В молодости Бросов считал себя гнилым интеллигентом и потому пил коньяк и ругался матом. Не то чтобы всегда пил, но когда был повод и выбор, предпочитал именно коньяк. И не то чтобы ругался где попало и почём зря, а любил иногда в тесной компании употребить хлёсткое ненормативное (ненормативное, увы, по устаревшим понятиям) выражение, так сказать, позволял себе злоупотребить обсценной лексикой ради красного словца. Он не был асом в этой области, и старался больше для поддержания собственного реноме в приятельской компании, и уж, разумеется, особенно не усердствовал в использовании подобных выражений в своих рассказах и повестях. Он даже на матерные анекдоты отзывался с какой-то вялой стыдливостью (что, кстати, и давало ему повод уличать себя в интеллигентности), не в пример некоторым своим собутыльникам, тоже литераторам разных жанров и талантов, купавшимся в стихии мата, как порося в собственном дерьме. Не всякое лыко в стрóку, как говорится. Не всякий бытовой раздрай, выраженный нецензурной бранью и только ею, может быть перенесён на страницы книги – так думал в своё время Вадим Бросов, скрупулёзно отбирая слова и тщательно процеживая худые, по его собственному выражению, словечки, контрабандой просочившиеся в рассказ при известной скорописи. Может быть, и поэтому, в том числе, его редко печатали.

Однако лучших слов происходившие тогда в стране перемены не то, чтобы не заслуживали, но ни при каком раскладе им не соответствовали. Выгребная яма, как её ни заливай одеколоном, так и останется источником зловония. А в соседстве с одеколоном её тяжёлый дух делается ещё более нестерпимым. Это Бросов понимал чётко. И с языком в это время у него были серьёзные проблемы. С одной стороны, к литераторам пришла неслыханная свобода писать о чём угодно и как угодно, а с другой, надо было удержаться на той грани, за которой открывалась пропасть литераторского непотребства, выбраться из которого потом уже не представлялось возможным ни самому писателю, ни, естественно, его почитателям. Нет пределов падению. Впрочем, как нет пределов и взлёту. Но упасть гораздо легче, чем взлететь – исторически обоснованная истина, земное притяжение, и в мире материальном, и в духовной практике, удавалось преодолевать немногим и то ценой стоических усилий.


На исходе двадцатого века нестабильность писательского самосознания Бросова усугубилась двойной личной драмой. Его знакомая по литинституту Офелия Тардыкина, кустодиевская красавица, которую он любил безотчётно, не надеясь на взаимность, вскоре после окончания учёбы внезапно исчезла из поля зрения – укатила в Германию с неким пожилым господином. А его лучший друг, поэт-импровизатор Кузьма Ломакин, по которому, в свою очередь, «сохла» Офелия, также без надежды когда-нибудь заключить его в свои объятия, через некоторое время после её отъезда на зарубежные хлеба исчез из его жизни при загадочных обстоятельствах…

Лишившись одновременно и любимой, и друга, Вадим Бросов решился на отчаянный шаг, радикальный и смертельно опасный – напросился в армейские корреспонденты в пору второго чеченского кризиса. Добровольно бросился в раскалённую лаву самой горячей в ту пору точки на территории потрясённой недавним развалом страны. А через полгода, чудом избежав гибели, вернулся полный апокалипсических впечатлений, словно хлебнул под завязку из мёртвой реки.

И ещё год его контуженное сознание пребывало в состоянии тупого равнодушия. За это время он не написал ни строчки, ни полстрочки. И не только потому, что в последний день пребывания Бросова на чеченской земле тетрадка с его записями была безжалостно сожжена командиром части, к которой он был приписан – тому, видите ли показалось, что доводить до общественного сознания заключённую в ней информацию будет большой политической ошибкой – а ещё и потому (и это самое главное), что вся его прежняя писанина после пережитого в горячей точке представлялась ему жалкой словесной эквилибристикой, бессмысленной и поверхностной, лишённой подлинной жизни. Да и сама литература вдруг показалась детской игрой, глупой и безответственной, инфантильным утешением избалованного ребёнка. И он впал в депрессию и, как говорится, отрывался по полной в алкогольном расслаблении, неприкаянно шатался по кабакам, иногда тусовался с коллегами, но, как правило, отмалчивался, только пил и матерился. И даже на слёзные просьбы матери одуматься, придти в себя и заняться делом, отвечал угрюмым молчанием. А когда оставался один, плакал, уткнувшись лбом в стенку, от навалившегося на него всеобщего бессилия, и морального, и физического. Он был раздавлен. Он был в шаге от суицида.


Но сделать этот шаг ему помешала женщина. Не сознательно – возможно, она даже не догадывалась об этом, – а невольно, лишь самим фактом вхождения в его жизнь, неожиданным и сугубо физическим. Их свёл один из его приятелей по литературному цеху, Казимир Махлевский, полуполяк-полуеврей, автор многочисленных сатирических виршей, авантюрист-проныра, компанейская душа и алкоголик с внушительным стажем.

Однажды Махлевский застал Бросова в подвальном буфете Центрального Дома литераторов – тот пил в одиночку, уткнувшись лицом в тёмный угол. Махлевский хлопнул Бросова по спине:

– Послушай, мой великолепный, тебе нужна баба. Живая, отвязная баба. Она тебя мигом в чувство приведёт, зуб даю!

– У тебя зубов не хватит, Казимир, – огрызнулся Бросов.

– А я их буду вставлять по мере утраты, до тех пор, пока ты вновь не станешь человеком. А потом предъявлю тебе счёт, имей в виду.

Бросов даже не поднял головы.

– Мне с тобой в жизни не расплатиться. Отстань!

– Не отстану. Баба… она, знаешь, возбуждает аппетит к жизни. Мало того, я уже нашёл такую. Ликом один в один Афродита, упаковкой один в один Венера, по темпераменту – сумасшедшая нимфоманка, нутром чую. Мне пока не далась. Потому уступаю тебе. Дерзай! Повезёт – потребую отступные в размере литра на каждый день в течение недели. И комиссионные в размере двух процентов от любого твоего гонорара в течение года. Идёт?

Наконец, Бросов повернулся к приятелю лицом.

– А вот здесь ты оплошал, старик.

Мохнатые брови Махлевского взмыли вверх.

– Что, не печатают?

– Обет молчания по причине полного затыка.

– Великолепный мой! Это у тебя-то затык? А Чечня? Неужели тебе нечего рассказать? Не верю. Помню, твой педагог, известный в институте зануда, прочил тебя в Толстые! Только вот в какого из них конкретно я так и не понял… Не удовлетворишь любопытство приятеля?

Бросов снова демонстративно показал Махлевскому спину. Но от Махлевского просто так было не отвязаться. Он был назойливей любого комара, который будет пищать до тех пор, пока не отыщет подходящее место, куда бы можно было с наименьшими затратами воткнуть своё кровососущее жало. Правда, энтомологи-комароведы утверждают, что крови жаждут не комары, а комарихи, но данный случай был экстраординарным – его доставал именно комар. Нашёл, воткнул и стал сосать кровь. Вампир-самоучка!

– А пьёшь на какие? Мамочка спонсирует? Урываешь от праведных учительских трудов? Или нашу буфетчицу охмурил?

Бросов поморщился. За это следовало дать в морду (за «спонсорство мамочки», разумеется, а не за буфетчицу). Но, к счастью для Махлевского, к этому моменту Бросов дошёл до полного расслабления воли и лишь мазнул по воздуху вялой рукой.

– Сделай одолжение, заткнись!

Махлевский уже хотел обратиться к буфетчице, обслуживающей седовласого литератора с длинным тёмным шарфом, небрежно перекинутым через плечо и подчёркивающим болезненную белизну очень известного лица, но Бросов вовремя прихлопнул нахального кровопийцу.

– Если не заткнёшься, не налью.

Махлевский ловким и широким движением извлёк тяжёлый стул из-под соседнего столика и грохнул его рядом с Бросовым.

– Давно бы так! А то стою перед ним, распинаюсь… Даже бомжи гоношатся, не пьют в одиночку.

– Ещё одно слово, и я плесну в твою поганую рожу.

Махлевский не обиделся, он даже обрадовался такому повороту событий.

– Годится, мой великолепный! Я промокну салфеткой и выжму на язык, если по-другому не получается. Только не слишком ли витиевато? Полгода со мной не разговаривал, а тут, гляди-ка, уважил. Нет худа без добра. Люблю хмурых людей. Постоянная улыбка на лице – признак самодовольства. Или дебильности. Или закрытости. Не улыбайтесь, господа! Человек улыбающийся мне неинтересен. Возможен ещё вариант: демонстрирует свежевставленные зубы. Но это сугубо стоматологическая радость. И нам это не угрожает. Люди же с виду хмурые вызывают во мне бóльшую симпатию. Они, как это ни парадоксально, более открыты, чем улыбающиеся. В них есть глубина. Они чужды показухи и желания понравиться. Таков сидящий передо мной, не побоюсь этого слова, талантливейший писатель нашей грёбаной эпохи… ах, простите, две первые буквы лишние!.. Вадим Бросов. За тебя! – Махлевский выхватил из рук Бросова рюмку, хряпнул, оглянулся на зал с немногочисленными посетителями и склонился к приятелю с таинственным выражением на опухшем лице. – Ну так, слушай… Информация за первый взнос. Потом благодарить будешь. Так вот… Эта Афродита тире Венера тире нимфоманка – славнейшая баба. И я тебя, балбеса везучего, информирую. Глотай наживку, пока крючок в воде. И вроде не слишком бедная, чтобы иметь несчастье отказаться от ухаживания за ней. Её папаша при Советах недурственно поживился. А теперь, когда отворили шлюзы, захотел пристроить поживу, вступил в одно крупное предприятие на паях с сорокапроцентным пакетом акций… Чуешь, сколь подробная у меня информация? Ну, так вот, вступил, но не свезло мужику… Компаньоны грохнули невзначай. А пожива, хоть изрядно общипанная, но сохранившая кое-какой коммерческий потенциал, досталась его дочери. Имей в виду.

– А ты-то к ней каким боком?

– Великолепный мой! Я тебя умоляю! – утрированно возмутился Махлевский со страдальческой гримасой на лице. – К женщине можно по-всякому, только не боком! Я с открытым забралом бросился на амбразуру. «Бери меня со всеми потрохами! Я тот, кто тебе нужен!» Но меня сразил пулемёт её невосприимчивости. Анка отказала Чапаеву, потому что тот имел ранее сексуальный контакт с Петрухой. А Петруха в это время наперекор предостережению Сухова грешил с гаремом Абдуллы… Э, нет, это другое кино. Хотя без разницы! Один hуй! Космонавты и то и другое хавают за милую душу. Между прочим, я знаком с одним из них. Простой мужик, сам из деревни. Рассказывал, однажды обделался на орбите, когда система связи с Землей из строя вышла. Но… мужественно переоделся и всё наладил.

– Казимир, не гони. У них там всё предусмотрено. И я не собираюсь в космос.

– И правильно! Нечего там делать. Хотя в скором будущем америкосы предполагают основать колонию на Марсе. И куча желающих покинуть нашу скомпрометировавшую себя Землю уже выстроилась в очередь. И я подумываю…

Бросов сделал нетерпеливый жест, и Махлевский вернулся к своим баранам.

– Так вот… А познакомился я с ней при весьма неожиданных обстоятельствах… прямо вот здесь…

– Где?

– В нашем до дрожи в коленках родном буфете!

Неожиданно продравшись сквозь алкогольный дурман, Бросов ожил, у него заблестели глаза, а под одеждой, топоча по известным местам, резво забегал хулиганистый амурчик.

– А она-то что здесь делала?

– Резонный вопрос, – Махлевский подставил рюмку.

Бросов налил.

– С днём Коррупционера! – Махлевский опрокинул рюмку артистическим жестом, прикрыв глаза и сморщившись от удовольствия. – Мария… так зовут нашу бабу. И не просто Мария, чуешь? А Ма-ари-ия! Помнишь, у Маяковского… обожаю раннюю лирику стервеца!

Вы думаете это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре», – сказала Мария…

– Казимир, не отвлекайся.

– Сие, великолепный мой, не отвлечение, а вовлечение! Чуешь разницу? Итак, пришла она, Мария Тронова. Сечёшь? Уже одна «хвамилия», как говорил мой деревенский прадедушка с под Ростова, чего стоит! Веришь, у меня все органы на неё встали, как иголки на еже! Кстати, он помер от укола булавкой, как и отец Маяковского – заражение крови и пиzдец.

– Кто?

– Как кто, мой прадедушка. Так вот, возвращаясь к объекту нашего, надеюсь, общего интереса… Выспрашивала, к кому тут лучше всего обратиться. Я говорю: «А что вас конкретно интересует, мадам?» А она: «Сэр, мне нужна грамотная и завлекательная реклама…» Я чуть сквозь землю не провалился. На мне грязные ботинки, видавший виды свитерочек, а она – «сэр!»

– Она посмеялась над тобой, Казимир.

– Не исключено.

– А для чего реклама?

– Вот и я не дурак, спросил: «Для чего вам реклама?» А сам стою перед ней, как цапля на болоте, втихаря вытираю ботинки о брюки…

Махлевский подставил пустую рюмку. Бросов подумал и налил.

– С днём Проституции! – Махлевский принял очередную дозу и, поглядывая на бутылку, заговорил торжественно-трагическим тоном провидца, который непременно расколется, а ежели ему презентовать оставшееся, то назовёт и точную дату конца Света, и на сей раз без обмана, угроза будет приведена в исполнение в строго указанное им время: – Она, мой великолепный, хочет открыть косметический салон. То бишь, салон красоты несусветной. А в будущем, яки не воспротивится судьба-индейка, намерена создать сеть парфюмерно-галантерейных магазинов, о-ля-ля! в которой запутаются миллионы российских покупательниц, приносящих ей прибыль на блюдечке с золотой каёмочкой. Ни больше ни меньше. Я тоже возжелал полизать с её блюдечка, тут же предложил свою кандидатуру. Да, видно, плохо помылся накануне. Взглянула на моё восставшее либидо и отказала. Мне, говорит, нужен не жеребец, а мастер слова! Чуешь? И я на тебя указал. Телефончиком снабдил. Жди звонка…

Бросов угрожающе поднялся из-за стола, схватил приятеля за грудки.

– Кто тебя просил, пиzдобол!

– Никто, – Махлевский на всякий случай отклонился назад и поднял руки. – Сам докумекал. Ты у нас мастер. Видишь, какие точные слова находишь. И я не обижаюсь. Говорю, как на духу, без зависти, исключительно из уважения к твоему весьма художественному и взвешенному слову. Насчёт жеребца не уверен… Однако чем чёрт в твоём омуте не шутит. Положишь бабу на лопатки и в момент сообразишь, что делать дальше. А не сообразишь, подскажу… за известное вознаграждение, разумеется. Во всяком деле, старик, требуется обстоятельная консультация специалиста, иначе – облом. Поверь мне. А пока в качестве наводящей рекламной паузы – оhуительный анекдот. «Один чудик захотел облагодетельствовать другого. Спрашивает: – Вам деньги нужны? – и отщёлкивает замки своего объёмистого кейса. – Нужны! – отвечает второй чудик, обрадованный халявным пополнением своего бюджета. Тогда первый говорит: – Могу ссудить, причём без отдачи, если вы правильно ответите мне на один простой вопрос, – и открывает крышку кейса, доверху набитого зелёнью. – Задавай! – хорохорится второй, уже предвкушая тяжесть кейса в своей руке. – Скажите, – говорит первый чудик, – только честно, вы считаете себя бедным или богатым? – Конечно, бедным! – отвечает, не раздумывая, второй. – Сожалею, бедному деньги ни к чему… – начал говорить первый и уже хотел обосновать свою мысль, но второй чудик сходу поправил себя: – Ой, нет, богатый! – Тогда второй разводит руками: – А богатому тем более, – и защёлкивает крышку кейса».

Бросов развернул ногой стул, сел с размаху, рассмеялся.

– Сам придумал?

– Я всегда всё придумываю сам. Несмотря на то, что всё уже за нас придумано. Так тебе нужны деньги? – Махлевский придвинул пустую рюмку.

– А не рано ли требуешь комиссионные?

– Так ты, я смотрю, ожил. И потом, заметь, я никогда не требую. Хочешь, налей, а не хочешь, сам глотай эту гадость. А я пошёл, и меня здесь не было.

Бросов налил.

– С днём Халявщика! – весело сказал Малевский и так же лихо опрокинул рюмку в алчущее горло.

А потом допил и остальное, за День Вора в законе, за День Педераста и прочее, благо хозяин бутылки не возражал. Но о дате конца Света благоразумно умолчал. Видно, приберёг для более проблемного случая.


Наводка на Бросова сыграла свою положительную роль. Махлевский на этот раз оказался правдивей барона Мюнхгаузена, а Мария Тронова – пунктуальней английской королевы. Она позвонила ему на следующий день и назначила встречу в том же буфете.

Ровно в четыре, как у Маяковского, она вошла в дверь, с которой Бросов, устроившись в углу и отставив в сторонку лишние стулья, не сводил глаз. Она вошла неторопливо, деловым шагом, с высоко поднятой головой, как хозяйка. Он узнал её сразу. Во-первых, это было новое лицо на буфетной территории ЦДЛ, во-вторых, её модный прикид очень выделялась на фоне литераторского полузатрапеза, а в-третьих, Махлевский и в этом не соврал – в ней, действительно, было что-то и от Афродиты, и от Венеры, он бы добавил, и от Екатерины Великой, а вот насчёт нимфоманки Бросов засомневался. И не только потому, что не был спецом в этой области, подобно Махлевскому, а потому что выражение её глаз говорило совсем о другом. И вообще, весь её облик скорей напоминал ему дубовую корабельную ростру, тщательно вырезанную искусным мастером из цельного куска, с соблазнительными формами и в то же время недоступную, величественную и целеустремлённую, которую не сломит ни девятый вал, ни подвернувшийся на пути корабля случайный айсберг со своей коварно-таинственной подводной частью. Об этом он сделал в своём внутреннем писательском дневнике особую пометку.

Бросов встал, поднял руку, дабы обратить на себя внимание, одновременно стыдясь своего плебейского жеста. Но она и без того сразу направилась прямиком в приготовленный им угол.

– Господин Бросов? – спросила негромко, но приветливо, твёрдым голосом, богатым обертонами и приятно вибрирующим, пристально разглядывая его фигуру.

Бросов почувствовал, что краснеет. Ещё никто не называл его господином. Тем более, такая эффектная женщина, не попавшаяся даже в обычно урожайные сети Махлевского. И хотя она выглядела младше его лет на пять, вмиг представил себя инфузорией под микроскопом, суетящейся на одной месте в поисках опоры. Она накатила на него океанской волной, и он едва не захлебнулся. Он уже был её рабом, а она госпожой. Эта начальная встреча и определила характер их будущих взаимоотношений.

– Да, это я, – голос прозвучал хрипло и глухо, он откашлялся, тайком вытирая о брюки вспотевшие ладони, ибо из накатившей волны протянулась к нему рука помощи.

– Рада встрече.

– Что вам предложить… Чай? Кофе? Бутерброд?

– Обойдёмся без бутербродов, – её большие, правильно очерченные, губы тронула ироническая улыбка, она раскусила его мгновенно. – Кофе со сливками, в маленькой чашке, сахар один и на блюдце.

– Понял. Присаживайтесь. Я сейчас…


Разговор был коротким, но предельно содержательным. Тронова довольно чётко обрисовала суть вопроса, снабдила Бросова необходимыми материалами в виде рекламных буклетов по теме и со значением пожала руку, уже на прощанье. Бросов в этот же день приступил к заданию и не мыл руку, приложившуюся к её руке, до тех пор, пока не поставил точку. Задание оказалось для него лёгким, воображение не подвело. Заказчица осталась довольна и тут же подбросила ещё одно: сценарий для рекламного видеоролика на телевидении. И это задание он выполнил довольно изобретательно и в кратчайшие сроки. Но когда Тронова стала расплачиваться с ним за проделанную работу, он решительно отказался от вознаграждения, чем не столько удивил её, сколько поставил в затруднительное положение. Однако она быстро сориентировалась – пригласила в ресторан. От ресторана Бросов не отказался…


Нельзя сказать, что он влюбился в неё, но что покорился ей – бесспорно. Положить её на лопатки, как советовал Махлевский, Бросову так и не удалось – она легла сама в нужный момент, и сама диктовала и в первый, и все последующие разы, что ему, Бросову, делать. И тот, кто в определённый момент оказался снизу, действовал таким образом, словно он был сверху, а пребывающий наверху, принял на себя роль подчинённого.

Со временем подобное соотношение ролей в их связи усугубилось и стало напоминать ему расклад в той самой революционной ситуации, описанной вождём мирового пролетариата, которая в течение семи десятилетий была известна каждому советскому школьнику: когда низы уже не хотят.., а верхи не могут… Они прожили вместе неполных семь лет, и на четвёртый год их супружества между ними стали возникать характерные для взаимного отдаления диалоги типа нижеследующего:

– Почему ты разговариваешь со мной в приказном тоне? – возмутился однажды ни с того ни сего муж, до того годами безропотно сносивший подобное к себе отношение.

– Потому что я говорю тебе, что надо делать, а ты не делаешь! – парировала удивлённо жена.

– А почему я должен делать так, как ты говоришь?

– Потому что так будет лучше!

– Для кого лучше?

– Иди ты, знаешь куда!

Бросов приободрился – подобные ответы возникают, когда крыть нечем.

– Не знаю, назови точнее. Может, вместе наведаемся.

– Только без меня!

– А это выход, Матрона! – бросил он с улыбкой.


Но это был ещё не выход. До выхода оставалось несколько лет. И с тех пор Бросов стал называть жену Матроной. Гласно – как бы играючи объединяя в одном слове имя и значимую фамилию. А негласно, подспудно – за её командную должность в семье, которую она присвоила себе не совсем демократическим путём, то есть, без предвыборной суеты – в отсутствие предварительных дебатов и последующего семейного голосования. Мария была женщиной умной, образованной и волевой, она сразу поняла значение своего нового крещения и приняла его безоговорочно, как должное. А в недалёком будущем, когда они уже расстанутся, даже утвердила его в качестве бренда своей фирмы. Собственно, семьи в её классическом варианте у них не существовало изначально. Они поженились на перевале веков. Он тогда был начинающий писатель, только что вернувшийся из Чечни. После бесконечных ночёвок в горах под обстрелом, после изнуряющей жары и дикого холода, в кровавой атмосфере ненависти и восточной непредсказуемости, после многих месяцев грубого походного быта, сопряжённого с ежечасным риском для жизни, о чём он пока никому не рассказывал (были моменты, когда он праздновал труса), оказаться в тёплых объятиях красивой женщины было для него сущим раем. Она его вырвала из пут депрессии, и он прилепился к ней, чувствуя некоторую благодарность за избавление. И здесь Махлевский опять оказался прав – лекарство для Бросова было найдено, и, что самое главное, оно подействовало. Пришлось целую неделю поить приятеля. А вот насчёт отстёжки от гонораров было сложнее. В какой-то момент Бросов сел за письменный стол и за год, пытаясь восстановить прежние, сожжённые на варварском костре, записи, сочинил серию репортажей (репортажей не в прямом смысле, а как авторский приём) о Чеченских событиях, свидетелем которых ему пришлось быть. И вот уже замаячила впереди слава подобная славе автора «Севастопольских рассказов». Матроне понравилось то, что написал её муж, и она решила его облагодетельствовать. Выделила энную сумму, нашла издателя, обрисовала ему подробно, во всех мелочах, каково должно быть издание – с подачи мужа, разумеется – и всё уже было на мази, подписан контракт и проект был запущен в производство. Но ближе к тому дню, к которому был обещан сигнальный экземпляр, они узнают, что издатель якобы обанкротился и смылся за границу, подальше от своих заказчиков. И, как выяснилось позже, к изданию книги даже не приступали.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации