Текст книги "Левый берег Стикса"

Ян Валетов
Левый берег Стикса

В этой книге нет ни слова лжи, в этой книге нет ни слова правды. Все так и было, хотя ничего этого не было. Все люди, о которых идет речь, —реальны, хотя никогда не существовали в действительности.

Автор

Но вот, что вы знаете: если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, он бодрствовал бы и не позволил бы подкопать дома своего.

От Матфея, 24: 43

Ибо вы охотно терпите неразумных, сами будучи разумны.

Ибо вы терпите, если кто вас порабощает, если кто объедает, если кто обирает, если кто превозносится, если кто бьет вас в лицо.

2-е послание к Коринфянам, 11: 19, 20

И хотя я иду через долину тени и смерти, не убоюсь я зла…

Книга Псалмов

Часть первая

Она не любила загородный дом. И с самого начала была против его покупки, но Косте он нравился. Раньше этот трехэтажный, считая подземные помещения, дом принадлежал одному из управляющих каким-то трестом столовых и ресторанов и был выстроен с настоящим торговым размахом.

Вокруг причудливой каменной коробки росли высокие, в обхват толщиной сосны, покрытые чешуйчатой липкой корой. Между ними змеилась двухкилометровая бетонная лента подъездной дороги, вечно засыпанная длинными желтоватыми иглами. Метрах в трехстах от площадки перед домом, вдоль дороги вырастали приземистые квадратные тумбы, на которых, словно шлемы водолазов, пузырились белые шары фонарей. Сразу же за домом располагалась аккуратно выкроенная лужайка для пикников с огромной беседкой в углу у леса и огромным мангалом на коротких толстых ножках. За лужайкой начинался трехметровой ширины пляж, покрытый крупными комками слежавшегося от весенних дождей песка, и лишь у воды солнце осушало его и красиво отделывало черную речную воду чуть желтоватой, рассыпчатой полоской.

Слева, на пригорке, у самой кромки прибрежных зарослей, источавших чуть слышный запах свежей зелени и застоявшейся речной воды, стоял особенно нелюбимый ею покосившийся грибок, разрисованный лет пять назад под мухомор, облезший от сырости и похожий на омерзительно крупный вулканический прыщ.

Костя присмотрел дом почти год назад, когда этот неизвестный ей управляющий собрался эмигрировать в Германию. Они приехали сюда впервые в конце мая, и Костя, захлебываясь от восторга, водил ее сначала вокруг, а потом внутри этого мрачноватого строения, махал руками и чуть не подпрыгивал от восторга. Ее всегда удивляла сохранившаяся в муже юношеская восторженность. Правда, проявлял он ее только дома, наедине, а на людях был сдержанным, даже угрожающе сдержанным человеком.

В банке многие боялись его, хотя Диана и подумать не могла, чтобы Костя когда-нибудь на кого-нибудь накричал. Он никогда не повышал голос, даже когда злился, просто в интонациях появлялось что-то металлическое, а глаза из карих становились черными, словно кто-то ластиком стирал радужку, оставляя один зрачок. За одиннадцать лет супружества Диана видела его таким от силы три раза, но даже при воспоминании о том, каким чужим и неприятным становилось его лицо, по спине проходила холодная липкая волна.

Диане дом не понравился. Она, не будучи трусихой, избегала удаленных от кипения жизни мест, следуя инстинкту благоразумного человека. А Костя, наоборот, считал это чуть ли не главным достоинством дома и был готов не обращать внимания ни на вычурность постройки, ни на отделку, напоминающую своей претенциозностью прически торговых и партийных дам, удостоверявшие их социальную принадлежность надежнее любого документа.

Конечно же у дома были свои достоинства: огромная, отделанная светлым деревом гостиная с камином, украшенным массивной решеткой, узорно кованной, с экраном и мраморной доской. Рядом с камином полукругом стояли кожаный диван-уголок с креслами и телевизор. Три четверти громадной столовой занимал тяжелый дубовый стол с двенадцатью стульями, поднять каждый из которых было даже для Кости задачей не из легких. Что делал с ними директор треста – оставалось загадкой. Ростом он удался, как рассказывал Костя, с некрупную собаку, но явно страдал гигантоманией, как и все маленькие люди. Комплекс Наполеона – ничего не поделаешь.

Рядом, на первом этаже, располагалась ванная комната, оснащенная по последней моде, с угловой ванной-бассейном, с похожим на трон унитазом и биде. Хотя, как не без ехидства думала Диана, прежний хозяин вряд ли догадывался, что это приспособление не является фонтанчиком для питья. Тут же была и просторная кухня, перегороженная стойкой мини-бара по американской моде.

На втором этаже располагалась еще одна гостиная, вернее, странная помесь гостиной с летним садом, под стеклянным потолком, с импортными искусственными растениями и деревьями в горшках, угловыми диванчиками и еще одним камином, на этот раз электрическим. Там же находился еще один устрашающего размера телевизор с видеомагнитофоном.

Три двери из гостиной вели в спальни, каждая из которых имела свой туалет с ванной, правда, более скромные, чем нижняя, но с обязательным биде и сверканием итальянского кафеля.

В общем, от дома исходил запах советского представления о шике западного образа жизни, купеческого отсутствия вкуса и больших денег, словно вонь застарелого недельного пота кто-то смешал с приторным одеколоном.

Диана прекрасно представляла себе прежнего хозяина, хотя и не видела его ни разу, – свои дела он завершал из Германии, через жену, маленькую невзрачную женщину с толстыми короткими ногами и плоским невыразительным лицом. При встрече Диане почему-то подумалось, что эта похожая на пожилого пекинеса дама была нечастым гостем в загородном доме мужа. И уж наверняка не для нее в хозяйской спальне стояла кровать с гандбольную площадку величиной.

В подвале торговый босс возвел сауну, бильярдную, комнату для хранения продуктов с огромным двухдверным холодильником и лестницей, ведущей в погреб со стеллажами для солений, к которым невзрачная хозяйка уже имела непосредственное отношение.

Оглядывая дом, Диана почему-то испытывала чувство брезгливости, но четко сформулировать – почему? – не могла. Словно прикасалась к чужому несвежему белью или диковинному мохнатому насекомому. Костя долго объяснял ей, что цены на недвижимость сейчас достигли минимума, покупка выгодна, и они смогут с мая по октябрь прятаться здесь от удушающей, отдающей приторной вонью разогретого асфальта городской жары. Отсюда удобно ездить на работу – ведь до города всего сорок минут, и Дашеньке с Мариком здесь будет прекрасно…

В общем, он все решил за них двоих, как, впрочем, делал очень часто, особенно в последнее время. В нем появилась какая-то болезненная категоричность, наверное, полезная для бизнеса, но вряд ли уместная дома. Он изменился за последние пять лет, хотя и оставался во многом прежним – умным и обаятельным провинциальным пареньком, в которого она без памяти влюбилась в далеком 1983 году, отбросив в сторону свои мечты о прекрасном принце, похожем на Алена Делона.

Костя на принца не походил, но был такой остроумный, энергичный, с хорошей открытой улыбкой не только на губах, но и в глазах, что даже ее мама, вначале надменно поднявшая брови, была им очарована напрочь.

Отец Дианы, профессор филологии Сергей Афанасиевич Никитский, считавший, что лучшей партией для дочери будет кто-то из его аспирантов после защиты кандидатской под его руководством, увел Костю в кабинет, до потолка заставленный книгами на семи языках, на четырех из которых профессор свободно читал и изъяснялся. Они вернулись через полтора часа. Причем Сергей Афанасиевич с несколько обалделым выражением лица. Диана усмехнулась про себя, зная, что Костя, заканчивая экономический, факультативно изучал английский и немецкий и бодро, хотя и с ужасающим акцентом, изъяснялся на французском.

Он вообще был странным человеком, ее Костя. Он родился в семье шахтеров, в рабочем городке и имел девяносто пять шансов из ста пойти по пути своих сверстников из двора-колодца, образованного обшарпанными двухэтажными бараками, построенными немецкими военнопленными, и новыми, престижными в представлении местных жителей, но уже не менее запущенными хрущевками.

Въедавшаяся во все поры угольная пыль окрашивала строения и людей во все оттенки серого. Пьянки для отцов, смертоносная «ханка» и дешевый портвейн для молодежи, для обоих поколений тяжелый однообразный труд в шахте, силикоз к сорока годам. Все то, что в благополучной парадной жизни за пределами огороженного терриконами негласного гетто для рабочего класса считалось несуществующим, на самом деле было единственной возможной реальностью для сотен тысяч людей.

Официально об этом нигде не упоминалось – не позволяла доктрина. Это было язвой капиталистического мира, а наши шахтеры, чумазые и жизнерадостные, рапортовали с голубых экранов о трудовых победах к очередному съезду направляющей и руководящей силы. Но, к удивлению Дианы, выросшей в благополучной профессорской семье, этот мир был не за многие тысячи, а всего за двести пятьдесят километров от ее уютной квартиры с книгами, коврами и старомодными нравами.

Отец Кости погиб во время аварии на шахте в 1972-м, когда его сыну едва исполнилось четырнадцать. И в тот же год Костя уехал из родного города, подальше от портвейна и самодельных ножей из рельсовой стали с наборными ручками из цветного плексигласа – поступать в техникум на экономическое отделение. Через год он стал комсоргом отделения, а еще через год – комсоргом техникума, отличником и капитаном сборной по футболу. При всем этом он был далеко не паинькой – сказывалась дворовая школа – и в случае чего мог постоять за себя с решительностью и жестокостью, усвоенной от шпаны.

Как ни странно, всех своих успехов он достигал с одной целью – не скучать. Бездельничать и напиваться ему было скучно. Каждую свободную минуту он хотел занять чем-то полезным для себя. Читал запоем, все, что попадалось под руку, изучал иностранные языки, стенографию, неизвестно зачем получил дипломы сварщика, оператора станков с ЧПУ и кучу других бумажек, которые теперь ненужные лежали в пакете с документами в их городской квартире.

Чтобы избавиться от сильного украинского акцента в речи, он посещал курсы при филфаке университета и к моменту окончания техникума говорил не хуже диктора центрального телевидения.

Красный диплом техникума, комсомольская работа и пролетарское происхождение помогли ему поступить на экономику в университет, хотя по матери он был еврей, о чем всегда без стеснения писал в анкете. Наверно, от матери он и унаследовал густые темные волосы, тонкий нос с нервными тонкими крыльями ноздрей и необычного разреза карие глаза с длинными черными ресницами.

Лицом он больше походил на отца, фотографии которого Диана видела, когда приезжала к свекрови. Те же резко очерченные, высокие татарские скулы, тяжелый подбородок, плотно сжатый рот. На фотокарточках покойный свекор никогда не улыбался и производил впечатление крайне сурового человека. Но в один из приездов Костина, тогда еще живая мама сказала ей тихонько, когда они оказались вдвоем на трехметровой кухне ее квартирки:

– Он тоби так улыбается. На батю своего так схожий, батя точно так улыбався.

И столько нежности, столько сокровенных теплых воспоминаний было в этом голосе, особенно в этом южном «улыбався», что Диана, несмотря на молодость, сообразила, что, может, и не все в жизни ее свекрови было гладко (отец Кости, Николай Петрович, был человеком с непростой судьбой и непростым характером), но мужа своего, умершего много лет назад, Светлана Иосифовна любила, а может, и по сию пору любит как живого. И он ее любил.

В 1979 году Костя стал секретарем комитета комсомола факультета экономики университета и вступил в партию – не из-за убеждений, а по необходимости. Так делали все, кто мог, правдами и неправдами, чтобы обеспечить себе нормальное продвижение по служебной лестнице в будущем. А Диана в этом же году поступила в университет на филологию, без усилий перешагнув со школьной скамьи на студенческую. Языками она занималась серьезно, с первого класса, и свободно говорила на английском и французском.

Учеба не занимала много времени, и свободные вечера она проводила в обществе подруг по группе – с шампанским, песнями Окуджавы, разговорами о литературных новинках и отсутствии в современной жизни нормальных мужчин.

Отсутствие мужественности в соучениках по факультету признавалось естественным – филология дело чисто женское. А во всех остальных представителях мужского пола мужественность или сочеталась с отсутствием образованности и утонченности (утонченность словесная и чувственная считалась обязательной для настоящего мужчины), или полностью заменялась «животной грубостью» при полном отсутствии образованности и той самой утонченности. От слов «животная грубость» у самой рьяной проповедницы женского интеллектуального превосходства, Оленьки Кияшко, почему-то появлялось мечтательное выражение в глазах.

«Женский клуб» заседал регулярно, от трех до пяти раз в неделю, но члены самодеятельной феминистской организации иногда пропускали его заседания, чтобы сходить в кино, кафе или театр с кем-нибудь, чей набор хромосом включал в себя букву «Y». С отвращением, естественно.

Некоторые члены клуба уже знали, чем отличается поцелуй переполненного гормонами студента от поцелуя одноклассника, тайком читали некоторые разделы журнала «Здоровье», а однажды, в преддверии новогоднего вечера, все вместе вслух прочли омерзительную ксерокопию книги сексопатолога со странной, явно ненастоящей фамилией Стрит.

Копия была признана омерзительной не только по качеству, но и по содержанию большинством голосов, но Диана подозревала, что, несмотря на некоторую загадочность отдельных, описанных бесстыдным Стритом действий, подругам, как и ей, пришлось сменить трусики по приезду домой.

Первые месячные пришли к ней еще четыре года назад, принеся с собой кроме испуга и боли чудо перерождения хрупкой девочки-подростка в стройную, длинноногую девушку с миниатюрной, но удивительно упругой и выпуклой грудью. Диана, будучи усердной читательницей Мопассана, Ибанеса и Флобера, считала страсть уделом зрелых страдающих женщин, а «секс», благодаря школьному воспитанию, почти неприличным для русского языка словом.

Настоящие женщины – героини романов – принимали страсть как мучение и наказание, а настоящие мужчины скакали на белых, ну уж в крайнем случае, по необходимости, на вороных конях, спасали своих возлюбленных от похотливых антигероев и нежно целовали в губы в финале. Только так, и не иначе!

Главные герои никак не походили на ненормальных одноклассников, бивших ее по голове портфелем в младших классах или задиравших юбку в классах старших. Она одинаково презирала вялых чистюль-отличников и тупиц-спортсменов (в школе был спорт-класс), предпочитая окружающему книжный мир, спокойные часы на диване в гостиной. А истому, иногда охватывающую ее без всяких видимых причин, считала разновидностью мигрени, которой многие годы страдала мама.

По мере взросления, правда, она была вынуждена признать некоторые вещи, но к семнадцати годам ее общие представления о жизни были так же далеки от реальности, как и в детстве. По настоянию мамы она изучила книгу «Мужчина и женщина», стоявшую у отца в кабинетном книжном шкафу, тактично умолчав, что уже неоднократно ее читала много лет назад. Выслушала строгие, хотя слегка путаные наставления о девичьей чести, мужской ограниченности, возможной беременности и других неприятностях, к которым приводит легкомыслие, внутренне удивляясь маминым опасениям. Ведь те самые «глупости» она может совершить только с настоящим героем, а где его взять в наше время?

Может быть, поэтому она страшно испугалась, когда, танцуя со своим одноклассником на одной из вечеринок, вдруг почувствовала бедром что-то твердое в его брюках, что-то такое горячее, что даже через ткань обожгло ее. Все ее мышцы в одно мгновение напряглись, как во время судороги, и она отпрянула от него с испугом, с трудом удержавшись на ставших ватными ногах. Сережа Пашков, ее незадачливый и легковозбудимый партнер, испугался, кажется, не меньше ее.

– Ты чего шарахаешься? – сказал он, совершенно по-детски хлопая глазами. – Не бойся, я не кусаюсь!

– Ничего! – сказала она, справившись с голосом. – Я посижу. Голова болит. Ладно?

Пашков пожал плечами и отошел в поисках нового объекта разыгравшихся фантазий, а она, усевшись в уголке дивана, почувствовала, что сведенные мышцы бедер и живота начало отпускать, а на лбу выступила испарина. Мокро стало и подмышками, и между ног. Ей показалось, что к запаху маминых духов и чистого тела прибавился какой-то острый, пряный, совершенно незнакомый ей запах.

«Как же так, – думала она, – ведь я даже не знаю его нормально. Просто здравствуй – до свидания. Глупый он какой-то. Шутки как у дурака. Мне он даже не нравится. Неужели это из-за…» И она зажмурилась.

Впервые она поняла смысл маминых предупреждений. Значит, все-таки она может «сделать глупость». Вернее, не она, а та, другая, чей запах она слышала. Сидящая в ее теле. Та, вторая, с ватными ногами и мышцами, сведенными судорогой.

Диана улыбнулась.

Сейчас она вспомнила охвативший ее страх с улыбкой, а вот тогда ей было не до смеха, и она всю ночь прорыдала в подушку, считая себя грязной и падшей женщиной. Слезы к утру высохли, а вот понимание важности происходящих с ней перемен, пусть подсознательное, но осталось.

Она заглянула в детскую, где на кровати, как всегда поперек, спала Дашка. Поправила одеяло, из-под которого торчала Дашкина голая пятка, и пошла вниз, на кухню.

Костя улетел в Германию на какое-то совещание в «Дойчебанке» – его проводили для держателей корреспондентских счетов. И еще к своему немецкому партнеру Дитеру Штайнцу, организовавшему для Краснова ряд встреч с финансистами из бывшей Западной Германии. Самолет вылетал из Киева в восемь утра, и Костя вот уже полчаса в воздухе.

А вчера они допоздна сидели внизу в гостиной и, дождавшись, когда Марк с Дашкой уснут, поднялись к себе в спальню и занимались любовью до тех пор, пока внизу не заурчал мотор служебного авто.

– Отосплюсь в самолете, – сказал Костя, целуя ее на прощание, – а ты спи, малыш. Ты у нас – мать-героиня. Тебе целых три дня с детьми возиться.

Сегодня понедельник. Марк с рассветом ушел ловить рыбу к сторожу на плотине, дяде Диме, и сейчас вернется. А она должна приготовить завтрак на троих, привести себя в порядок, почитать с Дашкой «Белоснежку» и «Русалочку», позаниматься с Марком языком, покормить обоих обедом. И, пока Дашка будет спать, а Марк – возиться со своим арбалетом, просмотреть конспекты лекции по Уитмену, которую ей читать в среду и в пятницу.

Она с наслаждением приняла душ и растерлась огромным махровым полотенцем. Несколькими мазками сделала легкий макияж (пользоваться «набором юного художника» в полную мощь она не любила), расчесала свои короткие, до плеч, волосы и, перед тем как надеть халат, глянула на себя в зеркало.

Для тридцати шести – все в норме. Дряблостей, отвислостей, примятостей и припухлостей нет. Спасибо регулярному сексу и куда менее регулярному теннису. Бедра в норме, сзади – тоже не как у цирковой лошади.

Вперед, а то Дашка проснется, а у нее и поесть нечего.

Пока чайник разогревался на плите, она нарезала хлеб для тостов, открыла баночку клубничного джема и поставила молоко для Дашкиного корнфлекса. Марк категорически отказался есть корнфлекс после десятого дня рождения. Через семь месяцев ему исполнится двенадцать, и он откажется от чего-нибудь еще. Проявит мужской характер.

Солнце высветлило песок на правой стороне пляжа, и Диана открыла окно. В кухню ворвался свежий утренний воздух, полный запахов хвои, холодка речной воды и трав.

«Еще немного, – подумала Диана, – и я начну любить это место. Но завтра Марку в школу – праздники кончились, а ночевать здесь в одиночестве особого желания у меня нет. – Она взглянула на часы. – Почти девять. Часов в шесть поедем в город, так что Дашу пора будить. Все проспит, соня».

Пока она будила и умывала дочку, прошло добрых десять минут, и за это время Марк вернулся и выключил чайник, свистевший на плите не хуже соловья-разбойника.

– Доброе утро, мам! – Голос у него был еще звонкий, и она порадовалась, что время, когда он будет приветствовать ее баритоном или басом, наступит еще нескоро. – Привет, Дашкин. Все проспала. Я, вон, рыбу принес.

– Где рыба? – сразу забеспокоилась Дашка.

– А где твое «доброе утро»? – напомнила Диана.

Но рыба оказалась важнее, и Дашка поволокла табурет к мойке, чтобы оценить улов. Слово «рыба» она произнесла по-взрослому с хорошим «р». И вообще, для своих четырех с половиной лет разговаривала Даша прекрасно.

– Ты купался сегодня? – спросила Диана у сына, переходя на английский. – Вода теплая?

– Да, мам. Не холодно. Дядя Дима говорит, что это самый теплый май за последние десять лет.

По-английски он говорил свободно, но с акцентом, который перенял у Кости, хотя занималась с ним она сама, буквально с пеленок. И с ним, и с дочкой. Костя хотел представить это все как необременительную игру и достиг желаемого. Ни одному из детей занятия языком не были в тягость, а Дашка – так та была полностью уверена, что говорит на секретном языке семьи Красновых и долго не верила, что диснеевские герои этот язык тоже знают.

Даша насмотрелась на рыбешек, плавающих в мойке, и спустилась с табурета.

– Ты мыл руки? – спросила Диана, заливая хлопья молоком и подставляя Дашкин стул ближе к столу.

– Ага, – ответил Марк, пролистывая какую-то книгу. – Ма, кушать хочется. Я утром только яблоко ел.

««Одиссея капитана Блада», – прочла Диана на обложке. – Слава богу, хоть в этом нормальный ребенок, не вундеркинд».

Валя Назарова, жена Костиного зама, нашла у своего тринадцатилетнего сына на столе миллеровский «Тропик Рака». Диана не понимала и не любила Миллера, но Валины всхлипы были очень выразительны, и она невольно стала на сторону писателя, сказав в утешение обеспокоенной подруге, что Миллер – это, слава богу, еще не Лимонов.

Костя придерживался мнения, что к ребенку, для того чтобы он вырос полноценным человеком, надо и относиться как к полноценному человеку и не запрещать все подряд. «Думай, а потом делай!» – повторял он Марку с самого детства как заклинание, и Диана подумала, что это, кажется, подействовало.

Диана заварила себе кофе и, пока Марк уплетал тосты с сыром и джемом, приготовила какао для детей.

Когда она убирала со стола, на подъездной дорожке появились два автомобиля. Один из них припарковался справа от ее белой «Астры», другой – слева. Хлопнули дверцы.

Человека, который шел к входной двери, Диана очень хорошо знала. Он был заместителем председателя правления банка по вопросам безопасности, и звали его Олег Лукьяненко. Он уже четыре года работал в «СВ Банке» и был непременным гостем на всех вечеринках, которые устраивало правление. Всегда окруженный крепкими и низколобыми представителями своей службы, в темном или серо-стальном костюме, неизменно в черном узком галстуке и с усыпляюще-мягкими голосом и манерами, он почему-то вызывал у Дианы холодок под ложечкой. Ощущение было такое, будто бы рядом с ней вилась кольцами огромная, влажная от слизи анаконда. Нарочитая демонстрация шефом СБ приличных манер на общее впечатление не влияла – ощущение было настолько неприятным, что Диана предпочла бы, чтобы от Лукьяненко просто дурно пахло.

– Это у него профессиональное, – сказал Костя, когда Диана поделилась своими впечатлениями, – он и должен вызывать такую реакцию у окружающих, по роду службы. Как бывший опер.

– А он – опер?

– Говорят, был очень хорошим.

– Чего же ушел, если такой талант?

Костя закончил завязывать галстук, поправил узел и сказал вполне серьезно:

– Потому что любит деньги, и плюс к тому – работа на нас помогает ему самовыражаться.

– Прости, я не понимаю, о каком самовыражении в его случае идет речь?

– О самом обычном, Ди. Люди, работающие в этой области бизнеса, очень любят играть в солдатики. Знаешь, хороший военный, хороший разведчик, хороший оперативник – это тот, кто любит себя в этой работе. Любит атрибутику, устав и прочая, прочая… То, что у неслужилых вызывает чувство недоумения, наверное. Которому нравится видеть себя в форме, с пистолетом подмышкой, знать, что и другие знают о его значимости, осознают его власть и силу. Талантливы же по-настоящему те, кому на эту внешнюю мишуру наплевать. Они преданы идее, живут для работы. Но это фанаты, их мало. Я с такими не встречался.

– А твой Лукьяненко?

– Он талантливо играет в солдатики. За хорошие, между прочим, деньги. В меру предан. Знаешь, как доберман, которого купили в двухлетнем возрасте. Разрабатывает у себя в кабинете мероприятия по безопасности. Вводит пропускные режимы. Работает с кредитчиками по сомнительным. Возвращает безнадежные, кстати – небезуспешно. Старается быть полезным. Прекрасно наладил систему сбора информации. Если что-то случится, будет на переднем крае, чтобы все увидели, что именно он – герой. Это ему надо для самоуважения.

Она налила ему кофе.

– Так что тебе, Ди, бояться его не подобает. Он – позер, и это его когда-нибудь подведет. Или, наоборот, поможет стать незаменимым. Как карта ляжет, если говорить словами Тоцкого. И ты права, чувствуя неприязнь, – играет он талантливо. С непривычки и дрожь пробрать может. Недавно он запросил у правления разрешения прослушивать помещения в новом офисе банка…

– И вы разрешите?

– Вполне возможно. Мы растем и принимаем много новых людей. Большинство из них мы совсем не знаем.

Помнишь, я тебе рассказывал случай с «левым» кредитом? Это может быть своеобразной страховкой.

– Как в полицейском государстве… Все под подозрением. «Большой брат» смотрит на тебя.

– А у нас и есть полицейское государство, Д и. Самое что ни на есть полицейское государство, а то и хуже, – он улыбнулся. – Можно мне еще ма-а-ленькую чашечку кофе и ма-а-ленький бутерброд?

И сейчас, глядя на то, как Олег Лукьяненко в сером с блесткой костюме, белоснежной рубашке и черном, узком, как лента, галстуке идет по дорожке от своего «БМВ» к входной двери, она ощутила то же неприятное предчувствие. Костя не успокоил ее тогда. В его рассуждениях была ошибка. В меру предан, сказал он. Преданным в меру быть нельзя. Как и чуть-чуть беременным.

За Лукьяненко на расстоянии трех с лишним метров, совершенно по-киношному, шли еще трое. Одного из них Диана знала в лицо, видела его в банке. Двое других были ей незнакомы, но лица, прически, походка, костюмы – словно отпечаток с матрицы – говорили об их профессиональной принадлежности…

Форму они не носили, может быть, никогда, но Диана хорошо представляла их в форме. Лучше всего в черной или коричневой. В сравнении с ними Лукьяненко с его лицом вечно голодной мыши был яркой индивидуальностью. Более того, при таком выгодном сравнении его широкоскулое, резко сужающееся книзу, как носки штиблет, лицо было не лишено интеллектуальности, чтобы не сказать одухотворенности.

«Наверно, я несправедлива, – подумала Диана, – он все-таки человек с образованием».

Он заметил, что она наблюдает за ним через окно и с улыбкой помахал рукой.

Узкий лоб, тонкий нос, тонкие губы, маленькие, плотно прижатые к голове уши. Казалось, об любую из его черт можно порезаться, если повести себя неосторожно.

«Интеллигентская нелюбовь к людям из органов, – Диана мысленно хмыкнула, – а интеллигенция, как известно, в своих симпатиях и антипатиях ошибаться может, но делает это очень редко».

И она вышла в прихожую, чтобы открыть дверь.

«Женский клуб» распался в конце первого курса.

Они по-прежнему собирались компанией, но она не была чисто девичьей, и проповедям об извечном женском превосходстве пришел конец.

Вышла замуж Лидочка Жилина и теперь всюду таскала за собой мужа – смуглого, коренастого юношу с похотливыми томными глазами. В его отсутствии она вольно рассуждала о сексе, супружеской верности и семейной жизни. Когда же вьюнош присутствовал, молчала, как аквариумная рыбка.

Папа Лидочки, секретарь райисполкома, по-быстрому организовал молодым кооператив, чем Лидочка была очень довольна.

– Он просто неутомим как любовник, – говорила она, выкатывая и без того слегка выпученные черные глаза. – Я просто не знаю, куда от него прятаться. Мы просто не отрываемся друг от друга.

У Лидочки – всегда и все было просто.

На Диану Лидочкин муж, Жорик, впечатления не произвел. Уж очень метушлив и неоснователен он был. Может, по молодости, а может, и по более глубоким причинам. Чем-то напоминал он самого молодого кобелька на собачьей свадьбе, ошалевшего от открывшихся возможностей и блох.

Глаза его так и прыгали по коленям и другим частям тел подруг жены, сводя на нет все его усилия казаться светским. Учился Жорик на первом курсе металлургического, разговор о литературе мог поддержать на уровне «Машеньки и трех медведей», интеллектом блеснуть ему не удавалось. И в конце концов, по молчаливому соглашению с подругами, Лидочка стала приводить его через два раза на третий, а то и реже. Как она сама выразилась – исключительно в воспитательных целях.

На втором курсе пала Люся Тульчинская, пухлая, как пончик, аккуратная и остроумная девица, принципиальный противник брака как общественного института. Ее избранник, огромный, как Моххамед Али, выпускник химтеха, увидел ее в трамвае и две недели ходил везде следом как привязанный. Молча. Что в результате Люсю и сломило.

Парень он оказался приятный, сдержанный в суждениях, трезвомыслящий – так что Диана сразу поняла, что академического отпуска по беременности Люсе не избежать. Это и случилось некоторое время спустя.

К самой Диане «подкатывали» через два дня на третий, но героя «при коне и мече» среди приставал не было, а приключений она просто боялась, памятуя о своем танцевальном опыте.

К третьему курсу она уже чувствовала себя не в своей тарелке. За лето подруги обзавелись кто женихами, кто просто приятелями, которых стало модно называть «бойфрендами», и их сборища из тихих девичников превратились в обыкновенные «междусобойчики».

Диана была внешне интересной девушкой – подтянутой от природы, с загадочным, если не сказать – многообещающим, выражением серо-голубых глаз, пепельными волосами и походкой, которую мужчины называют волнующей, что сильно осложняло ее жизнь и взаимоотношения с подругами. Приводимые ими на вечеринки особи мужского пола после знакомства с Дианой меняли объект ухаживания, причем далеко не всегда делали это с достаточным тактом.

И поскольку ожидание героя все более становилось похожим на ожидание Годо, Диана задумалась над тем, чтобы внести коррективы в выдуманный ею образ. Первыми пострадали конь и трепетный финальный поцелуй – Диана уже твердо знала, что от мужчины можно ожидать большего, если он, конечно, мужчина. С внешностью было проще. По филфаку вовсю ходила поговорка: «Если мужчина чуть лучше обезьяны – это уже Ален Делон», и Диана в свои девятнадцать прекрасно понимала, что красота для мужчины не главное.