Текст книги "Язык жестов"

Язык жестов
Стихи (2005—2013)
Юлия Идлис

© Юлия Идлис, 2014

© Екатерина Травникова, обложка, 2014

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Перерождение

 
ничего не страшно
по сравнению с тем, что действительно невозможно
когда небеса не держат господней лонжи
просыпаться вниз, в переломанное овражье
придорожного какого-нибудь запорожья
 
 
там осматриваться
не надеясь на перелетную скорую помощь
привыкать и вживаться, как чип под чужую кожу
ждать, что вот-вот потонешь в кровавых сгустках
отторжения родины
разложения костной ткани
 
 
таня танечка
первоклассница трясогузка
думала ли, что окажешься всюду должной
привокзальным лепетом плацкартного бокового
медсестричкина счастья
мимолетным его минетом
 
 
этим летом
на потрескавшемся асфальте
крашеная блондинка с перекошенным
провожает
люди в черном
закрывает трещину босоножкой
крематорий, очередь, полшестого
 
 
отчего Тебе
никогда ничего не страшно
из того, что нам невозможно?
 

«Бог говорит через твое ребро…»

 
Бог говорит через твое ребро:
мол, посмотри, оно совсем твое
и ходит, и молчит, и пьет ночами чай
смотри и примечай
как долгий вздох его дрожит в твоей груди
и грудь гудит, как колокол глядит
все время вниз, но силится наверх
но не поднимет век
 

 
твое ребро в куске твоей страны
как в янтаре, со стороны метро
идет-колышется, как ветерком по ржи
смотри его всю жизнь
и говори: мое – и может быть
оно послушает и не покинет грудь
и зарастет дыра, в которую сквозняк
свой выдувает знак
 
 
и бог, который в дырочку свистит,
увидит кость – и дрогнет о кости
и остановится на полпути судьба
не срежет сквозь тебя.
 

Пока ты спишь

 
Пока ты спишь, научиться ничего не бояться.
Не наклоняться за упавшей монеткой,
шелестеть в кармане двадцаткой,
играть закладкой
в библиотечном потном томике Ильина,
отзываться только на ласковые имена.
 
 
Пока заснуть не получится, научиться
не слишком часто болеть, ничего не значить,
не читать душераздирающие романы,
расшивать карманы
дорогого бархатного пиджака,
просыпаться поздно, держаться в своих руках.
 
 
Пока ты спишь, никогда никуда не деться.
Раздеваться молча и жить такой неодетой,
нагреваться быстро, и становиться телом,
ничего не делать.
Быть спящей девочкой – налегке такой,
и на стуке сердца у тебя засыпать щекой
 

«как море не спешит, соленое насквозь…»

 
как море не спешит, соленое насквозь,
и волнами подряд выходится на сушу
и ты его мотив, та соляная кость
которую как дудку слуша
 
 
и что же будет нам, нашедшимся друг дру
из каменной пыли и дымки над домами,
когда заходит солнце в водяную грудь
на чьей-то вытянутой длани
 
 
и что ему окрест, кому держать весло
и лодку воевать, и гальку как конфетку,
и чтобы между дел нежданно повезло
цветочную навыкат ветку,
 
 
а морю невдомек, ему плывет ловец
по темечку на юг и смотрит воровато
как медлен между волн заходит человек
и нет ему возврата
 

«как уходит год, как стекает с календаря…»

 
как уходит год, как стекает с календаря
неприметным дождичком четвергового января
янтарем озирая комнаты по дворам
и прощения
проще бы
говоря
 
 
все, чего не хотелось, прибавилось, как жилось
на пол в комнате натекло седины с волос
на стекло наступала родина как срослось
поперек ее
вкривь
и вкось
 
 
не спалось тебе, закрывая глаза, а вот
перегаром дышит в окно завод
перекресток плавится, светофор его разберет
закрывая зеленый глаз
раскрывая рот
 
 
ну и где у нас уходящему имена?
простыней полощется снежная пелена
а на улице родина любится из окна
налагает руки
на язвы
и на меня
 
 
и затягивает нас в текстильщики, в люблино
расфасовывает по квартирам, кладет на дно
где у каждого кто-то обещано, что родной
остается ночью
не спать со мной
заодно
 
 
остается любовь на кончике языка
за тобой по утрам запирающая рука
половина голоса, слышная издалека
и мерцающая
наподобие
маяка
 

«кроме стихов…»

 
кроме стихов,
я еще умею не бог весть что:
перекладывать слова с места на место -
скажем, слушать, что скажет N,
а потом говорить: N сказал,
или писать еще: по мнению N…
 
 
не думаю, что N был бы счастлив,
узнав, чем мы тут занимаемся, такие,
в общем-то, ненадежные,
шаткие, как слова самого
N, которому тоже, в общем-то,
много ли надо.
 
 
если разобраться,
то N и я – просто такие буквы,
назначенные замещать его и меня,
когда мы заняты, болеем или хандрим,
когда нас нет дома,
и когда нас уже нет.
 
 
и вот что я хочу сказать,
пока мы говорим наперегонки -
N и я – перебрасываясь словами
все быстрее, все громче
и, что самое главное, со все бóльшим
профессионализмом, -
я правда хочу,
чтобы у тебя ничего не болело,
и чтобы мы стали счастливы
уже буквально
вот-вот
 

«как за тридевять десятин земли…»

 
как за тридевять десятин земли
он растит нули
облагает налогами города
боевик труда
 
 
а она его не смыкая глаз
не спускаясь вниз
выполняет как рядовой – приказ
торможение – машинист
 
 
выпадает и тает снег
словно волосы на висках
и газетный шрифт словно вестник
времени – вскользь
и вскачь
 
 
от его страны остается ноль
наполняется тишиной
от снегов одних до других песков
до седых висков
 
 
и над этой бездною бог один
говорит: иди
и идет по воздуху сам вперед
как по тексту врет
 
 
и растет у нее внутри
распирает ее нутро
что ли смерть которой пришла пора
запирать за собою дверь
 
 
и она замирает забыв себя
но его любя
из последних исподних истошных сил
будто кто-то ее просил
 
 
а любовь ее спит на краю земли
где-нибудь в сомали
растирает соль щербатым пестом
и стоит на том
 
 
продает на базаре дынь
отдает басурманам дань
и никто ей не скажет сейчас «отдай»
незнакомым наречием «да отстань»
или там «остынь»
или «встань»
 

Стишок

 
да кто тебе сказал-то, что сил хватит?
лежи вон лучше в стружках, опилках, вате
все твои коленки, локти, изломы
кончились предлоги выходить из дома
ангел мой хрустальный с прошлогодней елки
личико прозрачное в голубой каемке
а внутри-то тренькает между ребер брякает
что ты там катаешь во себе украдкою?
в платьице кленовом во гробе сосновом
становись оберткой ласковому слову
черепной коробкой хрупкому имени
а никто не скажет а никто не вынет
 

«очень больно очень больно ни понять ни просто помнить…»

 
очень больно очень больно ни понять ни просто помнить
умирать на каждом вдохе каждым выдохом лишаться
говорить над каждым словом голова по кругу пони
ходит ходит не ложится треугольная душа
 
 
лихорадит хороводит и сухой колючей пылью
болью склеены ресницы ни открыться ни признаться
головою кружит ветер свитер скомкали забыли
и в глазах одна пустая стылая голубизна
 
 
нас как будто растопили растолкали утром рано
чай налили прямо в сердце так горячим на живое
все со всем переменили соль наружу снег из раны
так как будто меньше больно меньше больно меньше боль
 

«расскажи как такое бывает какая сказка…»

 
расскажи как такое бывает какая сказка
он ее под локоть везде осторожно скользко
как хрустальную держит мягко и стелет низко
тяжело тебе? да нисколько
 
 
он ее пожитки несет заводные жутки
ужасочки складывает отряхивает бомжатки
расправляет плечики ей кулачок сердечка
отворяет его и другие нычки
 
 
а потом с растворенной кожей с раскрытым адом
он ее этак бережно накрывает пледом
притворяет дверь и выскальзывает наружу
и никто ему там не нужен
 
 
как из девочки нынче она превратилась в мокрицу
до которой противно дотронуться прикоснуться
только если в перчатке нечетких писем неясных вёсен
десны стиснув а то и смотреть несносно
 
 
кость-то бросить совестно за погостом
и когда она воет его только ветер носит.
 

«и снова путь на тот постылый свет…»

 
и снова путь на тот постылый свет
меня нигде на самом деле нет
и только дети расставляют сети
на сказку-сон на тятю-мертвеца
на вышел на кон на кусок свинца
который в легких оседает смертью
 
 
и все плывет и между ребер вниз
уходит боль и вроде обернись —
ее застанешь вовсе неприкрытой
случайный труп, вокруг него – толпа
а ты как будто встал под водопад
и весь под ним рассохся, как корыто
 
 
и весь куда-то вышел хоть куда
и вместо чуда пресная вода
чуть плещется наполненная сетью
в которой спит непойманный мертвец
что между ребер поместился весь
как сложенное вдесятеро сердце
 

«на окне занавесок нет…»

 
на окне занавесок нет
так и не собрались повесить
поэтому рассветает прямо в лицо, как у следователя в кабинете
или в висок, если лежать на спине
 
 
она начинает день, то есть выходит под душ
выносит из дома мысли о дедушке, одиночестве и работе
машина скрипит колесами по невыспавшемуся льду
окаменевающему к субботе
 
 
рассветает напротив дом
дворник его метет
соскребает снег с набросанных как попало улиц
большие мягкие антициклоны обещали и не вернулись
со своим заграничным теплом
 
 
у них николя саркози и такое дело
поддерживать обстановку в парке и в дисней-ленд
держать его руки в тепле
свежего воздуха на голое тело
потому что у старого президента встает апрель
 
 
и много еще кого баюкают антициклоны
удерживая влюбленных рядом ладонь в ладонь
ну и что здесь – какая-то родина, боевые роботы, человекоклоны,
зима, умирающий дедушка,
бог с тобой
 

Мир спасает красоту

 
красота остается совсем одна
и клянет себя дотемна
что вот, дескать, румяна была, да на
тебе: вышла, вишь, не годна
и сидит у окна холодна, бледна,
ни жива сидит, ни жена.
а вокруг расцветает ее весна
и после еще одна.
 
 
так сидит она, как война страшна,
корешок на пути зерна.
словно снегом, болью занесена
или льдом полна
и не видит мира, что в ней до дна
и хранит ее имена,
и не знает, что расцветет весна,
и с нею – еще одна.
 

«Глянцевая блондинка с матовым цветом лица…»

 
Глянцевая блондинка с матовым цветом лица,
стройная красавица с миндалевидными ногтями,
лучистой улыбкой и запахом дорогого тела;
светский обозреватель двадцати с лишним лет
в десяти с лишним изданиях
(правда, лишнего уже многовато),
с забавной привычкой щуриться на сигаретный дым,
с небрежной манерой вождения,
с искусанными губами.
 
 
Разговаривает с друзьями бывшего любовника.
Их четверо, приехали из Риги, не были полтора года;
все изменилось, хотя не очень, хотя ты – больше всего.
Он сам не приехал; не смог; много заказов, сплошные съемки.
После пятой сигареты один из них кладет ей руку на плечо;
после шестого коньяка ей кажется, что уже полночь.
Она выросла и похорошела; они стали как будто младше.
Все продолжается – «детка», потрепать по затылку, пересмеять друг друга.
В шутку они считают ее зарплату – сначала в евро, потом – в латах.
Потом никто уже не смеется.
 
 
Завтра утром они отправятся в свою страну,
в его Ригу.
Соберутся вместе в каком-нибудь кафе:
как съездили, какие новости, как там все.
Кто-нибудь не удержится и расскажет:
зарплата в латах не умещается в воображении
сетевого копирайтера рядового агентства,
хватило бы на квартиру,
высокие потолки, большая кухня.
Миндалевидные ногти, матовый цвет лица.
Много заказов, не смог приехать.
Работал даже в выходные, на ветру
плакал, пальцы примерзали к спуску;
теперь вот сидит в кафе с друзьями, еще немного – и скажет:
«А полтора года назад я ее трахал».
И будет совершенно прав.
 

Одиссея

 
все меньше воздуха
пока она живая
 
 
от лета остается ничего
господнего. что не зашил – оставил
где зашивать такие паруса
распоротые наискось тугие
брюхатые прилипчивые плачут
хватаются за руки волочась?
 
 
он наспех напоследок сын ли, дочь
на вспаханной постели до рассвета
чтоб запахом его одета чтоб
хоть запах был когда его не станет
и женщина остынет с головы
до ног теперь ничейная немая
 
 
все меньше воздуха как он идет кругом
за солнцем краденным почти не остается
и ветром оскопленный парус вниз
на доски палубы и олово в груди
стекает вниз и застывает глыбой
он вытащить ее ножом рукой
 
 
пока она на дно его зовет
ее живот растет но он не знает
и так его и этак на волнах
барашки розовеют на закате
закланные и месяц прыг из ножен
ночь опускает все живое вниз
 
 
пока оно живое
через воздух
 

Одна девочка

 
У одной девочки не было сердца.
Все было, а сердца не было.
Поэтому в этой истории она будет несчастной.
 
 
А история случилась с девочкиным сердцем.
Оно как-то раз попало в аварию.
Просто отвлеклось на секунду, удар, темнота.
Так оно и умерло, оставив девочку разбираться.
Одну посереди дороги.
Без денег и документов.
Без родных и близких.
И самое главное -
без памяти.
 
 
Девочкина память жила в другом городе.
Она туда переехала два года назад после одного случая.
То есть сначала случай переехал, а она за ним.
Стала обживаться, да так там и осталась.
Так что девочка ничего о ней не знала.
Думала – у нее нет памяти.
А память думала, что у нее нет сердца.
У девочки.
 
 
Так оно и было.
Девочка стояла на перекрестке, теребила юбку.
Пыталась придумать, куда теперь жить.
В какую сторону – налево или направо.
Потому что прямо стоял какой-то дом и не давал жить туда ну совершенно.
Прямо так стоял, поджав двери, осуждающе.
Изредка посматривал на девочку
на улице.
 
 
А она думала, как они с сердцем думали про Новый год.
Лето, конечно, но ведь билеты раскупают уже осенью.
И потом еще хотели на горных лыжах.
А ехали вообще-то в магазин.
Старые шторы совсем надоели.
Все старое надоедает.
Тогда надо все по-другому.
По-новому.
 
 
Забегая вперед, сердце не оживает.
Но девочка
еще ничего не знает
об этом.
 

Память

 
парам
писем век недолог
наших писем быстрый ящик
нас с тобою сонных голых
нас-
тоящих
 
 
некто
пишет приезжай мол
кто-то пишет мол приеду
где твое мол смерте жало
и
победа
 
 
мы с тобою
пишет некто
я не знаю пишет кто-то
некто письма черной меткой
до
икоты
 
 
дальше
некто снова мечет
мелкий бисер ах останься
словом
происходит нечто
вроде сальсы
 
 
кто-то
вяло отвечает
наших писем век недолог
утром
над остывшим чаем
сонный
голый
 
 
парам
настоящим парам
это было бы не больно
парам
парам
парарáрам
эти
войны
 
 
парам
если бы не в письмах
парам
например, обнявшись
парам
то не этот быстрый
парам
ящик
 
 
парарáрам
были вместе
парарáрам
навсегда ведь
парарáрам
целый месяц
парам
падать
 

«Остынь-остынь – и дует на ладонь…»

 
Остынь-остынь – и дует на ладонь.
Рассвет уж вот, весь животом наружу,
весь рыже-красный, с голой требухой,
бухой,
волочится и воет, и потом
ложится истекать и иссякает,
и между звеньев, будто между дел,
как, между тем, он жалобно дудел
в свою дыру внутри Его сплетенья,
а датчик изнутри как принц бил в темя
истерикой морзянки кровяной.
Давно
распалась цепь и больше ничего
за этими словами кроме имя,
не ими ли мостится тропка в ад
ад будет свет, сказал mon couer и плакать
о том, что ничего не стоит ни-
чего и ничего не объясняет
из этой беготни
и еботни
и ничего ничто не означает
и зайчик мой, который там, внутри,
умри.
Глухой озноб, как боже мой берет
и режет изнутри свои узоры
и достает из ящика на свет
из черепной продавленной коробки
фарфоровую крошку бытия
которой нет белее
и похоть рук Его, по локоть в чешуе,
плоть рыбака разделывает; разве
не навзничь Он в разверстое кладет
свои игрушки: сломанных солдат,
безглазых мишек, ишаков, мышей,
конфеты голые без кожаных оберток
и балерин в беретках
без ноги
не говорит им «сгинь», но зашивает
прилежно внутрь все это зверье
безгласное в постели
но падкое на межутробный вой
и это полный боли короб Твой
а ключ потерян.
 

Жена Лота ложится спать

 
она отправляется спать, кладет под подушку ладонь
соседи опять начинают с высокой «до»
ноет висок, переворачивается внутри
какое-то раз-два-три
 
 
она говорит ему, который снаружи спит,
укутав ее в ее ежевечерний стыд,
она говорит: я не могу так жить
скажи уже что-нибудь
 
 
а он говорит, два озябших слова спустив на снег:
рыдай мене – или, может, проглатывается «не»
и кутается в тишину, посреди которой поет сосед
спускают воду, включают далекий свет
 
 
а она лежит, и хоть бы кто-нибудь к ней вошел
золотым дождем, проливною спермой на яркий шелк
ну чего тебе, говорит он ей, ты моё, моё
мне вообще кажется – ты ангел там, под бельем
 
 
наливное яблочко, зарумянившийся приплод
о каком мечтал бы невозвращенец-Лот
да и я бы тоже, если б имел объем
 
 
и она застывает в кровати
ничком
соляным столбом
 

Орфей уходит с работы

 
это все про веру, когда остаешься один, боишься уйти с работы
не куришь, не пьешь, не знаешь, как дожить до субботы
сидишь как дурак в темноте, умоляешь кого-то
мол, лишь вышел бы невредим
 
 
эвридика сидит в темноте, чтобы ее никто не увидел
ни смерть какая, ни сотворники по несчастью
самолет серебристой масти выпускает когти своих шасси
енисей против шерсти плывет вдоль неба, сворачивает с пути
 
 
бог раскачивается в небе, принимаясь петь, чтоб забыться
включает ночь и перестает отличать одного от другого
теперь никто его не рассмотрит, не растворит: ни птицы,
ни свидетели иеговы
 
 
все ему равны: предыдущие и потомки,
что считают своих, всякий раз ошибаясь на плюс в числе
незадачливый парень пробирается ощупью сквозь потемки
не надеясь, что включат свет
 

Памяти Михаила Генделева

«но моя бабочка и идея бабочки но моя»

(М. Генделев, «Классическая философия в будуаре»)

 
От
полуночного серебра
к полужизненному:
я здесь.
Тоньше вóлоса
голосá
соловьиной вести:
Ад
раскрывается посрамившему
но не весь
А
оборачиваясь
половиной своея смерти.
Был он
Аз,
Отмщение и Броня.
Агнцевы ребра таскать из огня
принцевы острова
из подсоленного доставать
кипятка залива
не дрогнула бы рука.
А
теперь в груди заливная рыба
дышит багровая головня.
 
 
А
вечная память
павшим пред Ним
ниц
в каждом городе
где
крепостное сердце как старый город.
А
Ницца Твоя,
доставшаяся другим —
вечная памятка,
раскатанная, как дорога
до Иеговы.
 
 
От
любви до ненависти
одним
полукругом выгнутые качели.
Ад —
это
то,
что снизу
у той дуги,
а не то,
что мы бы с тобой хотели.
Или
проще: вот
отнятые от груди
души воинов стали каменною стеною
сердца Города
и
Его,
которого посреди,
я надеюсь,
тоже меня зароют.
 

«под дверью стой и слушай голосá…»

 
под дверью стой и слушай голосá
кукующие у тебя под дверью
один поет, другой его не слышит
один себя не слышит но поет
как дышится надсадно изнутри
и гóлоса заманчивое эхо
проходит хладным вдохом по спине
вдоль по спине где ты смотри и слушай
вот это дверь и я тебя зову
за нею, за нее, а ты не дышишь
не чтобы не заметили, а так
чтоб не дышать и звуками не рваться
и не проговориться невзначай
что это все и есть твоя земля
а больше нет, и ничего за ней
и никакого ада нет за этим
огромным остовом: он весь как есть внутри
содержится за этими дверями
за каждой дверью
только позови.
 

Самолет

 
Распростертое тело на синей траве
Самолетное дело царя в голове
Он глотает, взлетает, садится и вот
Не жуя отдает.
 
 
От него разойдемся, как в воду круги
От роняющей камень небесной руки
Отпускающей семя на радость ветрам
В некий трам-тарарам
 
 
И оно как послушное семя летит
И сбивается в тесные семьи пыльцы
И сбывается всеми начертанный план:
Грозный, Афганистан.
 
 
Ну а ты, что, конечно, играешь на все,
Перелетное семя в утробе своей,
Осеняешь несметное поле игры
Алюминием крыл
 
 
Раскрывая ладони приемлешь стократ
А вокруг все бушует большая игра:
Распростертые тени на бурой траве
И у каждой дыра
В голове.
 

«заговариваясь мимоходом…»

 
заговариваясь мимоходом,
сговариваясь у порога,
кто понесет поземкой душу
по подземному переходу;
кто будет спать в четыре утра,
во сне поворачиваясь на спину,
и потом тянуться в соседнюю спальню к сыну
сквозь этажей, сложенных, как ладони,
строительную ерунду;
а кто сядет в кресло
в партере, в шестом ряду.
 
 
не оговаривая заранее, это же
не значит, что ничего, кроме сложенных этажей,
ничего не значит, что уже
и не о чем говорить;
просто сыплется из души песок,
выходит камушком через легкие наискосок
всю ночь идет, а под утро из пакета холодный сок
соколиный глаз окна напротив, открытого не вполне.
 
 
после этого особенно страшно остаться наедине
с этим самым, на которое ни оглянуться, ни наглядеться,
застывать вполоборота соляным, полураздетым,
как жена, говорить, что там впереди не мило
вспоминать, как мама
ту самую раму в конце недели,
за которую так холодком подергивает по коже,
так шнурком затягивается потуже
и даже когда с тобой, уже и с тобой тоже.
 
 
наедине не боявшись, бояться после,
когда вдвоем, страшно уже вдвойне
не то сказать, угадать твои мысли,
что ты думаешь обо мне,
когда вот так поворачиваешься и хочешь что-то
сказать, что ли, дышишь мятным и мутным,
надеешься, может быть, что это еще кому-то,
кто это все возьмет,
с кем повезет,
кого кукушка
последнего назовет.
 

Женщина-победитель

 
женщина-победитель, во всем дошедшая до вершины,
проклятие подчиненных, подарок для акционеров,
двигает разные суммы, решает чужие проблемы.
решает сегодня не краситься: выходные,
ей не надо вставать, встречаться по интересам,
находить имена деньгам, кредиты – бизнес-идеям.
 
 
длинные выходные, страна погружается в праздник,
медленно расцветает под легким июньским солнцем,
гонит по тротуарам ошметки любви тополиной
шагами четвероногих парочек на бульварах.
она позволяет уборщице уехать в деревню к мужу,
задергивает на окнах тяжелые пыльные шторы,
не собирается жить, выбирает удобный способ -
эффективный и не затратный.
 
 
рязанов снял про нее кино – правда, про молодую;
сейчас-то она постарше той героини.
умница и красотка в своем студенческом прошлом,
потом – начало двухтысячных, первые яппи.
тогда пятилетка вдруг перестала значить «три года»,
а стала обозначать непрерывность стажа.
она и не прерывала – разве что только после
одной поездки – первой командировки.
тогда ей казалось, что это еще некстати,
не от того, да и жалко коктейльных платьев,
узких коктейльных платьев, купленных для вечеринки
по случаю повышения и распродажи.
 
 
стоит ли говорить, что некоторые она даже
и не надела; сразу стала отовариваться в ЦУМе,
зарплата ей позволяла, вот только график
работы не позволял надевать одежду,
в которой была бы видна беззащитная ее шея,
тоненькая ключица со школьным шрамом,
колючее плечико с родинкою в подмышке.
 
 
постепенно она забыла про эти вещи.
стоя под душем, обнаруживала их снова -
и забывала, смывая пену морского бриза,
морскую соль дорогую смывая с бортиков ванны;
думала – это кусочек мочалки налип или грязь попала,
терла ключицу с подмышкой до покраснения,
ахала, улыбалась, влезала в глухую рубашку,
шла на собрание, договаривалась, добивалась,
чтоб ей платили.
 
 
вот и сейчас на ней глухая рубашка.
на фотографии у нее какое-то выражение
сосредоточенного беспокойства, как будто рядом
что-то случилось – а она бережет кого-то
от этого происшествия, как родственника – от боли,
от нехорошей новости – друга, свой рак – от сына.
правда, у нее нет сына: она вообще-то
была бездетна, сгорела за две недели.
до последнего никому и не говорила.
потом уже, на корпоративных поминках,
кто-то сказал, что, скорее всего, ей было
некому рассказать, кроме лечащего в больнице.
мать ее где-то в провинции, ей и не сообщили,
не смогли найти телефона.
 
 
и вот она, отошедшая от балконной
двери в последний день перед биопсией,
нащупывает ту родинку у себя в подмышке,
задерживает дыхание, планирует, представляет.
женщина, победившая собственные инстинкты:
не мать, не жена, не любимая, не живая,
бредущая по магазинам, сидящая в кинотеатре
одна во втором ряду, будний день, середина,
заказывающая мохито без второго в подарок, -
одна непарная тварь в тесном Твоем ковчеге.
то ли она без билета, то ли к ней опоздали,
но Ты
в любом случае
просчитался