Текст книги "Сфумато"

Юрий Купер
Сфумато

© Ю. Купер, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Моей дочери Полине

Сфумато (итал. sfumato); букв. – исчезнувший как дым.

Глава 1

Я проснулся от неприятного звука, как будто скребли лопатой по замерзшему асфальту.

Казалось, что я уже слышал когда-то такой звук, возможно, давно, в детстве. Прислушался: словно отдаляясь, звук становился все тише и тише. Я попытался ощупать себя, но не смог, стал вспоминать вчерашний вечер, но тот не вспоминался, будто его не было вообще. Хотелось курить. Я сделал попытку найти в темноте сигареты, они всегда лежали на полу возле кровати, но руки не слушались. Попробовал приподняться, но тело было неподвижно. Тогда я стал пристально вглядываться в обступивший меня мрак, пытаясь понять, где нахожусь. Обычно я не выключал телевизор на ночь и засыпал, иногда даже не раздеваясь. Но теперь не было ни светящегося экрана, ни окон, ни стен.

«Может, я просто сплю? Надо немедленно проснуться». Тревога и испуг постепенно сковывали меня. Я лежал, не двигаясь, мучительно вспоминая вчерашний день, но ничего, кроме звука металла по замерзшему асфальту, вспомнить не мог. «Может, это и не асфальт, а мерзлая земля. Ну и какая разница? Разве это так важно?» – промелькнуло в голове.

Звук скребущей лопаты становился все громче, будто желал предупредить меня о своем приближении. Сквозь металлический скрежет я услышал человеческий голос, напевающий песню на неизвестном языке. Мелодия была протяжной и довольно грустной. Внезапно звуки прекратились, и где-то совсем рядом раздались шаги, было даже слышно, как поскрипывает снег.

– Ну и как Она, ничего? – неожиданно произнес мужской голос.

Теперь я уже мог разглядеть во мраке силуэт. Фигура мужчины была темной, но вокруг нее мерцало какое-то свечение, и благодаря этому стало хоть что-то видно. Вначале я разглядел в руках человека большую лопату. Низ деревянного совка был обит металлом. Позади человека угадывался деревянный короб-кузов, доверху наполненный снегом.

– Ну и как Она, ничего? – хриплым простуженным голосом произнес неизвестный еще раз и прислонил лопату к стене.

– Она – это кто? – пробормотал я, с трудом шевеля губами.

– Смерть, – с легким раздражением ответил запорошенный снегом человек и стал дуть на озябшие руки. – Метет, сука…

– Кто ты?

– А ты че, не узнаешь? Забываете друзей детства? Луку Арсенича, дворника, забыл, небось? А я вот тебя помню. – Мужчина сел на пол и, кряхтя, стал стягивать с себя валенки.

– Где мы? – спросил я.

– Где-где… В… Везде. Понял? На небе, вот где, – подняв вверх палец, произнес он.

– Ты шутишь, что ли?

– А че шутить-то? Тут, брат, не до шуток. Жизнь, она везде есть. И здесь, и на Марсе. Ты, главное, не трухай. Тута не так уж и плохо.

– А почему так темно?

– Ну, это потому, что ты еще не привык к темноте. Здесь, сука, все наоборот: день и ночь – все перепутано. Тут свои времена года. Вот сейчас, например, по календарю июль, понял? А холод, скажу тебе, собачий. Вишь, в валенках хожу.

– А люди-то хоть здесь есть?

– А то… и мужики, и бабы, и дети. Только увидишь их позже, когда оклемаешься. А пока меня только видишь. Понял?.. Мне поручено встретить тебя, как друга детства. И опекать в период реабилитации, так, кажется, это называется. Поживешь в темноте, привыкнешь. А там, глядишь, и начнется настоящая жизнь… ну, то есть смерть. Понял?..

– Лука, у тебя случайно закурить не найдется? – перебил его я.

– Может, и выпить попросишь? Я с этим делом давно завязал. Да и тебе советую. – Лука, кряхтя, поднялся с пола, подхватил одной рукой валенки, другой лопату и двинулся к выходу. – Я позже зайду, а ты пока оклемывайся, понял? Привыкай к смерти-то, – сказал он и высыпал из кузова снег прямо на пол.

Я остался в кромешной темноте, с трудом пытаясь понять, что происходит. В памяти всплыл заснеженный двор с огромным сугробом в центре – с этой горы катались на санках, – вспомнил и дворника Луку, который, обычно впрягшись в сани, таскал кузов со снегом через весь двор. Он переворачивал кузов и лопатой забрасывал снег на сугроб, делая его еще выше.

Снова послышался скрип шагов, и в слабом светящемся ореоле возник парень в ушанке и валенках. Лицо его было в копоти, как после пожара.

– Лука ушел? – поинтересовался он.

Оглянувшись по сторонам и не дождавшись ответа, озябшими пальцами расстегнул ширинку и начал двигать бедрами, как будто вращал хулахуп. На снегу появилась первая буква «А», потом «Л». А потом и все имя – АЛИК.

– Я сын дяди Миши-парикмахера, – стряхнув последнюю каплю, сказал он. – Ну, мое имя ты теперь знаешь… А моя сестра Сонька подойдет позже. Никому не говори, что видел меня, усек?

И он исчез так же, как и Лука, растворившись в зыбком мерцающем свете.

Постепенно я начал различать очертания предметов. С потолка свисала веревка или шнур с лампочкой на конце. Иногда она мигала, как будто собиралась перегореть. На стенах висели корыта, тазы. С трудом можно было различить двери. Они были покрыты пыльным инеем, некоторые обиты рваной тканью – не то дерматином, не то дерюгой. На дверях виднелись номера. Они были выбиты на маленьких бляшках, эмалевых овалах. У одной из стен стоял сундук.

В какой-то момент показалось, что я вижу сидящего на сундуке старика. Он курил. Я даже разглядел кольца дыма, которые висели в воздухе, а затем лениво и медленно расплывались, превращаясь из колец в кривые эллипсы, а затем, потеряв форму, исчезали где-то под потолком. Там, где свисал шнур, на потолке угадывалась розетка с изображением пыльных ангелов, покрытых копотью. Весь потолок был усеян прилипшими к нему обгоревшими спичками. Вокруг каждой спички чернел темный закопченный круг. Сидящий на сундуке старик, словно не видя меня, монотонно бубнил одну и ту же фразу:

– Ну что, хулиганье, халястые мошенники…

Что значила эта фраза, я не знал. Скорее всего что-то похожее на приветствие. Казалось, я это уже когда-то слышал. При чем здесь смерть и иной мир, понять было трудно. Я продолжал разглядывать деда на сундуке, фигура которого становилась все четче.

Вдруг рядом с ним появился мальчик. Он устроился с дедом на сундуке. Дед поздоровался с мальчиком той же фразой и замолчал, сосредоточенно вглядываясь в мерцающий пепел на кончике папиросы, желтым ногтем выстраивая из пепла идеальный конус. Мальчик, не отрываясь, наблюдал за движением дедова пальца, как будто в нем была заключена непостижимая тайна его детского мироздания.

Тогда, в детстве, дед казался мне волшебником. Когда он умер, соседи поручили мне нести венок на кладбище. Я шел впереди процессии обитателей коммуналки и плакал. Мне не верилось, что я больше не увижу серебристый пепельный конус.

Я понял, что передо мной мир, от которого мне уже не уйти: надо созерцать, то есть смотреть долго-долго, всматриваясь в почти невидимое.

…За окном светало, и окружающие меня предметы приобретали более ясные очертания. Место, где я находился, было похоже на мою московскую квартиру. Мне стало страшно, что скоро наступит утро и все исчезнет. Я вдруг увидел знакомый коридор на Мещанской, заваленный хламом, заставленный сундуками, ящиками и шкафами, увидел стены с жестяными корытами, серебристую взвесь пыли, которая висела в воздухе, как дождливый утренний туман за окном. Казалось, я даже услышал за стеной знакомую мелодию. Женский голос нежно выводил: «Давай закурим…»

Может, это имеет отношение к теории антимиров, подумал я с какой-то необъяснимой тоской, но скоро мне надоело думать об этом, хотя подробно разглядывать давно пережитое в детстве довольно любопытно. Во рту было невыносимо сухо. Меня стало клонить ко сну.

Сквозь сон показалось, что звонит телефон.

«Но я ведь все равно не могу встать и ответить, – вяло шевельнулось в голове. Не хотелось отвечать, звонили, наверное, чтобы пригласить куда-нибудь… Москва – это город, где вся светская жизнь состоит из дней рождений и похорон. «Сегодня не могу, иду на похороны», или «на сорок дней», или «на девять». «Хочешь, пойдем вместе?» – «Нет, спасибо…» Я вспомнил недавний день рождения, кажется, в ресторане «Остерия», что напротив ЦДЛ, где много пили, потом поехали домой к новорожденной, на Садовую, там было много пудры, бесконечные дороги и дорожки на белой фарфоровой тарелке…

«Может, это и есть причина моего состояния?» – подумал я, почувствовав некоторое облегчение. Это многое объясняло. Я попытался вспомнить лица гостей, но ничего, кроме кредитной карточки, лежащей в белом порошке, вспомнить не мог…

* * *

Вновь раздался знакомый звук скребущей по асфальту лопаты. На этот раз он уже не вызывал тревогу, скорее наоборот, успокаивал.

Я проваливался все глубже и глубже в какую-то ватную мякоть безразличия и комфорта чужого и, тем не менее, уже знакомого мне мира.

Сколько времени я спал, сказать трудно. Меня вновь разбудил Лука. Я открыл глаза. Босой Лука сидел на полу около кровати. Валенки стояли рядом, с них стекала вода. Тулуп и шапка тоже были мокрыми. А где-то за невидимым окном слышалась монотонная дробь дождя.

И на полу, и на стенах проступали серые подтеки. На стенах появились тусклые зеркала в старых облупленных рамах. Амальгама на зеркалах была сильно разрушена, поэтому в них почти ничего не отражалось.

Лука протянул мне папиросу:

– Это тебе от деда Мячина. Помнишь его?

– Прикури мне, – попросил я.

Лука достал откуда-то из глубины овчинного тулупа коробок спичек с надписью «Гигант», ловко смял бумажный мундштук, чиркнул спичкой. Спичка погасла, вторая, третья…

– Сырые, сука, – недовольно буркнул Лука.

Наконец, одна зажглась. Лука вставил папиросу мне в губы и поднес дрожащий огонек.

Я глубоко вдохнул, почувствовал приятный кисловатый вкус «Беломора» и запах дыма.

– Ну и как Она, ничего? – уже с доброй улыбкой поинтересовался Лука.

– Теперь уже ничего, – затянувшись, ответил я.

В углу у стены, где раньше стоял сундук, теперь находились стойка бара и круглые столики с чугунными витыми ножками и мраморными столешницами.

– Где я? – спросил я Луку, обводя взглядом призрачное помещение.

– Ты что, не видишь? В кафе…

Дождь монотонно барабанил по запотевшим окнам, которые я только теперь заметил в проемах между зеркалами. Окна были завешены тюлем. Узор на тюле был тот же, что и на потолочной розетке: ангелы с почерневшими от копоти крыльями и лицами. Сквозь тюль можно было разглядеть даже силуэты домов и улицу… На стекле была надпись на французском, которая зеркально читалась как «La Palette». Часть столиков была сдвинута к стене и сложена пирамидой – один на другом. Откуда-то со стороны бара тихо наплывала французская мелодия. За одним столиком спиной ко мне сидел, вернее, полулежал, мужчина в светлом промокшем плаще. Судя по всему, он спал.

Что-то знакомое было и в интерьере кафе, и в спине спящего мужчины. Да и в самой мелодии.

– Смерть, брат, нужна, чтобы прожитое вспомнить, – объяснил Лука – Ты понял? Вспомнить и очистить душу. А уж тогда она освободится от тела и сможет свободно отлететь. А не вспомнишь, так душа и будет маяться. Да и ты вместе с ней. Уяснил?..

– Лука, ты не дашь мне пепельницу, – не слушая его бормотанье, попросил я.

– Не дам, бросай на пол.

– Да возьми с соседнего столика, трудно, что ли?

– Да, щас, возьми! Это же все у тебя в воображении, в памяти. Понял? Ты на самом деле думаешь, что это кафе? Ни фига. Это, брат, все – эфемер. Дыхни посильнее – как и не бывало. Ну ладно, мне пора, – прохрипел Лука, тяжело вставая. – А валенки я у тебя пока оставлю, на батарею положу, пусть, суки, посушатся.

– Так ты же говоришь, что все это эфемер. А батарея тоже эфемер? – спросил я.

– Что, батарея? Тепло оно и есть тепло, раз нам кажется, что топят, значит, и валенки подсушатся. И нечего умничать, понял? Тут сам черт не разберет, где та реальность, а где эфемер!

Лука вышел из комнаты босиком, оставляя за собой мокрые следы на пыльном полу.

Дождь лил, не переставая. Оставшись один, я снова стал рассматривать знакомые предметы, вслушиваясь в тихо звучащую французскую мелодию. Мужчина за столом не шевелился.

Мне показалось, что я слышу звуки-всхлипы, напоминающие женские стоны в постели. Я стал всматриваться в пространство, стараясь понять, откуда они доносятся. Где-то в глубине, у стойки бара я различил женскую фигуру. Женщина полусидела, прислонившись спиной к зеркалу. Юбка и фартук были приподняты, и чуть ниже перед ней, на коленях, спиной ко мне стоял мужик в кожаной куртке. Мне была видна его бритая голова, зажатая между ее колен.

– N'arrête pas… N'arrête pas. Je viens je viens… – стонала она.

Вскоре все стихло, и только хлопала от ветра входная дверь. Силуэты мужчины и женщины за стойкой бара исчезли, будто растворились в запотевших стеклах или дожде. Только негромкая мелодия продолжала звучать уже по второму кругу.

Вдруг дверь кафе распахнулась, как от порыва сильного ветра. Спящий мужчина вздрогнул, с трудом поднялся со стула и, чуть покачиваясь, направился к двери, чтобы закрыть ее на ключ. Он вернулся на свое место, жадно выпил что-то из стакана и снова принял ту же позу, развалившись за столиком. Откуда-то сверху, с закопченного потолка, донесся женский шепот:

– Это только ветер…

Возможно, шепот шел из окон, на которых висел тюль с изображением ангелов с почерневшими крыльями. Вслед за шепотом появилась женская фигура, легко и бесшумно, будто спустилась с потолка на стойку бара. Женщина была босиком, в телогрейке и короткой юбке, голова повязана теплым оренбургским платком. В руках она держала резиновые сапоги. Двигаясь по стойке, незнакомка как бы продолжала начатый танец. Она так свободно передвигалась в пространстве кафе, будто обитала здесь вечно. Один ангел на тюле исчез и вместо него образовалась дыра с обожженными краями.

Я не из тех, кто легко верит в мистику, но не мог не обратить на это внимания.

Спрыгнув со стойки и продолжая, словно во сне, двигаться в медленном ритме, женщина приоткрыла дверцу холодильника и достала бутылку шампанского, два бокала и поставила их на стойку. Открутив привычным движением проволоку на горлышке, она с шумом выстрелила пробкой в сторону развалившегося за столиком мужчины. Тот испуганно приподнял голову и чуть слышно с легким удивлением тихо произнес:

– Кто вы?

– Я? – переспросила женщина. – Да никто. Душа в пальто… То есть в телогрейке, – ухмыльнулась она. – Может, выпьем?

Женщина наполнила бокалы и поманила его пальцем, приглашая к стойке бара.

– Как вы здесь оказались? – спросил он, не трогаясь с места.

– Да просто пролетала над городом.

– Ну и летели бы себе дальше.

– Знаешь, устала я, да и погода нелетная, – усмехнулась она. – Не стесняйся, садись поближе, а хочешь, потанцуем? Или как там в песне поется: «Я совсем танцевать разучился и прошу вас меня извинить…»

– Да я вам в отцы гожусь, – ответил мужчина.

– Ну, это мы еще посмотрим, на что ты годишься. – С двумя бокалами она подошла к его столику и поставила один перед ним. – Ну что, маэстро? Не хотел бы ты написать мой портрет?

– Портрет незнакомки? Его уже написал Крамской. Правда, есть портреты и получше… хотя сама идея привлекательна. В «Незнакомке» заключена тайна, ее хочется разгадать или хотя бы прикоснуться к ней. Хочется остановить мгновение, удержать, чтобы незнакомка не исчезла… из экипажа, или в чем она там сидит. Не помню… Но тогда, правда, нарушается фактор времени. А время – это самое важное. Я бы обозначил его мгновением. Ну, например, ночь… одна ночь…

Она залпом выпила свой бокал и отошла к стойке, чтобы вновь наполнить его. Потом, помедлив, взяла бутылку и вернулась за столик.

– Кстати, по поводу одной ночи, ты не против провести ее со мной? Тебе не хотелось бы узнать меня поближе?.. Как говорят, изнутри?

– Я не понимаю, почему вы иронизируете по поводу одной ночи? – пожал плечами незнакомец. – Поверьте, за одну ночь иногда можно узнать больше, чем за вашу недолгую жизнь. Представьте себе – отсутствие привычных знакомых стен, бессмысленных телефонных звонков… Вам не хочется быть ни сдержанной, ни умной, вы знаете, что у вас всего несколько часов, которые вы отпустили себе на стриптиз… Потом, позже, утром, как только забрезжит рассвет, вы натянете на себя свое барахло, зная, что никогда… никогда не встретите больше человека, перед которым разделись догола. Разве вам не хочется выплеснуть, опрокинуть на него все, что накопилось у вас в душе за долгие годы? Исповеди, как правило, происходят не в церквях и не на ухо родственникам, матерям, женам, а в дороге, поездах, дилижансах, барах, посторонним, незнакомым, чужим людям, которым вы сами и ваши откровения, как говорят, до лампочки, до фонаря… Да и слушают они вас полузакрыв глаза, позевывая в ладонь. Но никого это еще не останавливало…

– Что же останавливает тебя? – спросила она.

– У меня странное чувство, что мы знакомы, – ответил мужчина. – Я уже слышал когда-то ваш голос. Но где? Вы знакомо отводите взгляд, как будто боитесь посмотреть на меня. Я прекрасно знаю, почему сижу здесь, с вами. А вы? Мне просто не хочется идти домой.

К тому же завтра мне нужно уезжать, а я не люблю спать перед дорогой.

Они говорили довольно тихо, и барабанная дробь проливного дождя заглушала их голоса…

У меня опять стали закрываться глаза, я немного устал слушать этот слегка фальшивый дуэт, хотя было видно, что эти двое не лишены какого-то трогательного желания понравиться друг другу. Но мне почему-то было тяжело их слушать. Лежа в полутьме и уже засыпая, я вновь пытался отыскать в памяти хотя бы пару последних дней, которые привели меня сюда, к дворнику Луке и остальным обитателям этого странно-таинственного мира…

Глава 2

Долго звонил телефон. Я с трудом нашел его и ответил. В трубке послышался пьяный женский голос:

– Ты не можешь забрать меня отсюда?

– А где ты?

– У подруги, – ответила она. – Давай, забери меня.

– Я что, твой водитель, что ли?

– Умоляю, забери!

Что со мной происходит, как я живу? Что за люди, которыми я сам себя окружил?

– Вызови такси и приезжай! – с раздражением бросил я.

Через полчаса она уже звонила в дверь. Единственная странная деталь, которая бросилась в глаза, – ее джинсы. Их передняя часть была обычной, джинсовой, а другая, задняя, почему-то из красной ткани. Что у баб в голове, когда они напяливают на себя такие вещи?

Я вспомнил, что приглашен на день рождения, но идти туда не хотелось. Главной причиной был Харитонов. Он знал, что я буду там. Харитонов принадлежал к категории людей, с которыми всегда возникают проблемы. Ну, во-первых, ему было противопоказано пить. После двух стаканов виски он становился агрессивным и подозрительным. Любой выход с ним на люди непременно кончался или скандалом, или примитивной дракой. Он был переполнен своей значимостью и своим доморощенным представлением о справедливости. Набив очередной раз кому-то морду, без конца лез ко мне со стандартным вопросом: «Скажи честно, я прав?» Выходил в свет он всегда один, без спутницы. На вопрос «почему?» отвечал, не моргнув глазом: «Что я, идиот что ли, приводить с собой женщину для других?» Себя он почему-то представлял записным Казановой, хотя объективных данных для этого было маловато.

Короче, если мне и приходилось иногда видеться с Харитоновым, то я предпочитал делать это тет-а-тет, в основном чтобы не подвергать своих друзей или знакомых опасности.

Например, однажды, встретив Петрова, Харитонов долго и нудно рассказывал ему о своей любимой женщине, которую кто-то случайно застукал в ресторане с другим мужчиной. Закончив рассказ, он вдруг неожиданно спросил:

– Ну, и что, вы думаете, я с ней сделал?

– Не могу себе даже представить, – с улыбкой ответил Петров.

– Ну вот, а я… – Тут глаза Харитонова налились кровью, а губы задрожали.

– Что… вы? – насторожился Петров.

– Я ее побрил, а потом обоссал.

Разумеется, после такого признания Петров позвонил мне и недовольно поинтересовался:

– Как ты можешь общаться с такими людьми?

Ну что я тогда мог ему ответить?

Как бы там ни было, я решил, что все-таки поеду на день рождения и возьму с собой это существо в немыслимых двухцветных джинсах.

На улице я поймал машину, и мы поехали в ресторан.

Первая фраза, с которой она обратилась к Харитонову, как только мы вошли в зал, была:

– Почему ты со мной не поздоровался, когда мы встретились в караоке?

Я знал, что ее вопрос означал приглашение перейти к выяснению отношений не только с Харитоновым, но и с окружающим миром, включая официантов, гостей… со всем, что двигалось.

Харитонов был явно удивлен:

– А с кем я был?

– С каким-то мужиком.

– Я тебя не видел. А ты с кем была?

– С подругой.

Мои просьбы оставить разборки на другой день были пропущены мимо ушей. Поэтому, несмотря на долгие теплые тосты в адрес новорожденного, атмосфера за столом продолжала оставаться напряженной.

– Отвези меня домой, – наконец попросила она.

Мы вышли из ресторана, и я снова поймал машину.

– Я никуда без тебя не поеду! – громко заявила она, едва держась на ногах. – Кроме того, мне некуда ехать, у меня нет дома, купи мне дом…

Я понял, что спорить сейчас бессмысленно, и с трудом усадил ее в машину. Приехав к себе, расплатился с водителем и поблагодарил бога, что все закончилось. Но оказалось, что я поторопился. Она ворвалась следом за мной в подъезд, и мне ничего не оставалось, как подняться вместе с ней в квартиру. Там я указал ей на диван, ушел в свою комнату и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Прошло, может, минут пять – десять, как она влетела ко мне.

– Что я такого сделала?

– Ничего… Просто давай спать, а завтра разберемся.

– Нет, мы разберемся сегодня, – с железным упрямством настаивала она. – Скажи, кто я для тебя?

Я молчал.

– Я тебя еще раз спрашиваю, кто я для тебя?

– Животное… – уже совсем потеряв терпение, сказал я.

– Я животное?! – с удивлением и ужасом воскликнула она и выскочила в коридор.

Я услышал грохот в кухне, как будто обрушились стены, но тупо продолжал пялиться в экран телевизора. Внезапно раздался истошный крик:

– Помоги мне!..

Я поднялся и пошел в кухню.

Она сидела на полу. Все вокруг было в крови. Кухонный ящик, в котором лежали вилки, ложки и ножи, валялся на полу и тоже был забрызган кровью. Ничего, кроме пустоты и жалости к самому себе, я не почувствовал. Единственный человеческий жест, на который в тот момент я был способен, это снять с брюк ремень и перетянуть ей порезанные руки. Потом, чтобы не видеть весь этот кошмар, я вышел из кухни и набрал телефон «скорой помощи». Когда вернулся, она пыталась мыть пол и стены, повторяя, как заезженная пластинка:

– Прости меня, прости меня…

«Скорая» приехала довольно быстро. Два высоких мужика, не задавая вопросов, перевязали ее и собрались везти в Институт Склифосовского.

Я отдал им двенадцать рублей, и мужики ушли, уведя с собой существо с белоснежными бинтами на руках.

Наконец, я остался один. Вся кухня была в крови, на кухонном столе разбросаны бинты, тампоны, в раковину свалены ножи, вилки и ложки. Притрагиваться ни к чему не хотелось, я вернулся в свою комнату и стал досматривать какой-то фильм. Очень скоро меня охватила вязкая дремота. О чем я думал, трудно сказать. Я только знал, что испытываю чувство облегчения, чувство свободы, что остался один. Какое счастье не слышать: «Кто я для тебя?» Зачем задавать мне такой вопрос, когда я не знаю, кто я для самого себя?

* * *

Кто-то постоянно стучал в мою дверь. Барабанили в дверь и когда я жил на Кировской улице, и на Пятницкой, напротив Пятницкого рынка. Это были совершенно незнакомые люди, которые независимо от времени суток соображали на троих, поэтому стакан являлся для них важнейшим житейским атрибутом.

Я оставлял его в почтовом ящике, чтобы не нужно было утром вставать с кровати. Алкаши привыкли к этому, как животные, которые приучаются к месту, где их кормят. Теперь в дверь стучали только те, кто еще не знал, где можно найти стакан.

Каждый вечер мы с Норой ужинали в «Национале». Вернее, я просто наблюдал, как она ест. Я не был голоден и только пил, пытаясь согреться. Я страшно замерзал, шатаясь по книжным магазинам весь день.

Красть книги я начал совершенно случайно. Однажды, гуляя по Сретенке со своим другом, я заглянул в книжный магазин и был поражен атласом рыб и животных с акварельными иллюстрациями. Его размеры и переплет с потертыми углами обещали интересное содержание. Помимо эстетики, книга притягивала к себе своей очевидной ценностью.

Короче, я украл ее и спустя пятнадцать минут продал в другом книжном магазине.

Конечно, эта преступная выходка не имела ничего общего с моей профессиональной карьерой.

Я проводил дни, передвигаясь из одного магазина в другой, будучи уверен, что все продавцы уже хорошо меня знают. Я не крал все подряд, а выбирал только те книги, которые можно было легко перепродать.

С приобретением опыта постепенно пришел и страх, и, как следствие этого, скверное настроение по утрам. Просыпаясь в своей грязной комнате в доме напротив Пятницкого рынка, я открывал дверь на улицу, где над воротами висели круглые электрические часы. Холодный запах снега, просыпающейся улицы, а с ним и тревожное предчувствие наступающего рабочего дня пробиралось в меня, я чувствовал его кожей. Нора приходила ко мне обычно по утрам, когда заканчивалось ее ночное дежурство в Радиокомитете. Впрочем, она появлялась и ночью во время перерыва на работе. Я как сейчас помню запах ее пушистой черной норковой шубки и темные круги под глазами от бессонных ночей. Мы лежали в тишине, слушая храп соседей за стеной и шорох падающего снега за окном. Затем, уже почти засыпая, я чувствовал быстрый поцелуй в щеку и щекочущее прикосновение мехового воротника. Она убегала на работу в студию, где читала низким голосом утренние новости и делала обзор газетных статей для полупроснувшихся москвичей.

Утром Нора снова забегала, мы отправлялись по заснеженной Новослободской пить кофе, а потом расставались до вечера. Она уходила спать к себе, а я шел по книжным магазинам. Эта женщина была всем для меня: любовницей, подругой, матерью. Вечерами, когда я сидел с ней в теплом и уютном «Национале», мне было приятно сознавать, что я могу угостить ее шампанским и цыпленком табака, которого она так любила. Еще она любила поэзию Цветаевой, музыку и «делать это».

Причиной постоянной тревоги было мое опасное занятие. Сам метод, ритм и техника воровства были достаточно просты. Ты идешь в большой книжный магазин к прилавку, у которого толкается наибольшее число покупателей, берешь нужную тебе книгу и начинаешь перелистывать ее с безразличным и рассеянным видом. Очень важно не смотреть в это время на продавца или на толпящихся покупателей, но нужно почувствовать, смотрит ли на тебя в это время кто-нибудь. Люди напирают на прилавок, ты вежливо даешь им пройти вперед, постепенно отодвигаясь от того места, где взял книгу.

И, наконец, если твой взгляд не встретил улыбающихся глаз продавца или внимательных и жадных глаз покупателя по соседству, ты медленно поворачиваешься и выходишь из магазина. Книга уже лежит в твоем кармане или под полой пальто.

На улице идет снег. Слегка усталый, ты вдыхаешь дым сигареты и чувствуешь, как запах улицы мешается с табачным дымом у тебя в легких.

Обычно первая украденная книга не приносит ни облегчения, ни счастья. И, конечно, совершенно другое чувство ты испытываешь после последней книги. Ты спешишь продать книгу в соседнем магазине, в котором сегодня еще не был, добавляя рубль-полтора к своей дневной выручке в шесть – десять рублей.

Москва уже освещена неярким светом уличных фонарей. Ты плетешься на Пятницкую, к почтовому ящику, в котором нет писем, а лежит только граненый стакан.

Теплый домашний уют был незнаком моей комнате. Даже лежа в постели, мы с Норой чувствовали сыроватый холод простыней и подушек. У нас всегда было ощущение, будто мы улеглись в прихожей или на ступеньках. Тревожило постоянное беспокойство, что кто-то сейчас постучит в дверь или просто войдет в комнату. Может, поэтому Нора не раздевалась полностью, а оставалась в чулках и шубе. Она, подсознательно готовилась, что если кто-то вломится без стука, быстро принять непринужденную позу женщины, которая только что зашла в гости.

Это было так давно, что память моя о ней почти стерлась, уплыла в небытие, как рынок на Пятницкой или как воспоминание о стакане, оставленном в почтовом ящике.