Текст книги "Мир и хохот"

Глава 16

Лене и Сергею все же удалось вывести Аллу и Ксюшу из состояния ужаса. Это были тончайшие усилия и в сфере метафизики, и в сфере чувств. Они встречались не раз.

После этого немного затихшая, но внутри напряженно чего-то ожидающая Алла принимала в очередной раз у себя Лену и Сергея. Пришла также и Ксюша со своим Толей.

– Хотелось бы услышать от тебя, Лена, окончательно: ты в принципе допускаешь возможность изменения прошлого? – спросила Алла.

– В принципе – несомненно, да. Может быть, даже для человека. Но практически, чтобы такое могли совершать люди, – слишком маловероятно. В каком-нибудь локальном случае – допускаю. Но в иных масштабах – нет, иначе произойдет тотальное разрушение и изменение уже не этой цивилизации, а всего мира. Кто-то позаботится и не допустит такого. Ведь рановато еще.

– Когда мир агонизирует, и это возможно, – вставил Сергей.

Толя же возмущался и по-прежнему отстаивал обыденность. «В обыденности-то лучше! – приговаривал он. – Не готовы мы еще пока». И выдвигал свои нудные объяснения: да, в морге лежал похожий, а над самим Стасом какая-то организация творит эксперименты.

– Какие – мы не знаем, и что хотят – тоже. В милицию заявлять не надо – убьют, если нужно – и саму милицию заодно. Но Стас жив, и есть надежда…

– Говорун ты, говорун, – остановил его Сергей. – А вот как же видения в зеркалах, Нил Палыч и всякие другие феномены?

Раздался тихий-тихий телефонный звонок.

– Это Нил Палыч, его душок, – предупредил Сергей. – Пора ему объявиться.

Ксюша подошла, но оказался Андрей.

– Как Алла?.. Как ты?.. И то хорошо… А Толя все свою линию гнет?.. Бедненький, хочет успокоиться. А для меня, Ксения, мир совсем стал непонятен, и потому меня тянет не в бездну, а морду бить прохожим.

– Смотри, на тот свет не попади или в милицию, – обеспокоилась Ксюша.

И наконец Алла объявила:

– Кстати говоря, звонил Степанушка. Более того, он хочет прийти ко мне послезавтра к вечеру, часов в пять, чтобы видеть, как он сказал, «всех». А потом пояснил, что думает о Ксюше с Толей и Лене с Сергеем и обо мне.

– Ему-то мы всегда рады, бесценный народный метафизик! – воскликнул Сергей.

– Но придет не один. Появился у него новый друг. Сказал, что «необыкновенный». Звать Данилой Юрьевичем.

– Что ж за птица такая? – удивился Толя. – Как кот на голову…

– Раз он сказал «необыкновенный», значит, не кот, а свой человек, – решительно заявила Лена, отхлебнув винца. – У Степана поразительное чутье на метафизиков. Он их за километры чует, где бы они ни были: в пивной, в науке, на стройке… И не горазд он тем не менее на похвалу. А раз сам удивился от этого человека, то и милости просим Данилу Юрьевича к столу.

– Нил Палыча все-таки не хватает, – покачал головой Толя, который в душе так же ненавидел «обыденность», как и все остальные. Недаром он так любил известный стишок: «Милые, обычного не надо». – «Да, обычного лучше не надо, – вздыхал Толя, – но во всем нужна мера».

В целом грядущее появление незнакомца все приветствовали.

– У Степана глаз верный. Он от нутра не ошибается, – умилилась Ксюша, тоже отпив винца.

Данила и Степан пробирались к Алле. Шли изворотливо. Степан вглядывался в углы, как будто там гнездились во тьме небожители.

– Какой ты странный, Данила, – шептал по дороге Степан. – Я странен, но ты более. При первой встрече был один, сейчас вроде другой. Хотя и тот и другой в тебе. Широк ты, Данила, ох широк…

Москва гудела своей многогранной, невероятной жизнью. И Степан слышал этот гул. Оно было одно к одному: Данила и Москва.

Улочки и пустыри становились все пустынней и загадочней.

– Где ж тут дома? Номеров нет, – вздыхал Степан.

Они шли укороченной дорогой, с тыла, минуя шумные проспекты.

Когда подходили, Степан, глядя на Данилу, вдруг воскликнул: «Мама!» – вначале сам не зная почему. Данила не осерчал и где-то даже согласился.

– А мать-то у тебя жива? – спросил он для виду.

– Жива еще, – кряхтя, вспоминал Степан. – В Орле окопалась, в домишке с дочкой, моей сестрой, и пьяным мужем сестриным…

– Ну вот и объяснил. Где мы?

– Вот оно, парадное, – обрадовался Степан. – Идем.

И еще раз осторожно взглянул на Данилу. «Там» уже все были в сборе: Лена, Сергей, Алла и Ксюша, Толя с гитарой.

Как только вошли, Данила упал. Лена испугалась:

– Что с ним?!

– Не знаю. Не пьян он, точно, – пробормотал Степан.

Хозяева совсем растерялись от такого гостя. Но Сергей с Толей уложили Данилу на диван в гостиной.

«Хорошо, что Юрка у бабушки», – подумал Сергей о сыне.

Метафизические девочки тем не менее сразу стали хлопотать насчет лекарств. Данила лежал молча, лицо бледное, глаза закрыты.

– Ничего, сам и откроет, – уверенно высказался Степан. – Видно же, что он жив, но хочет около смерти немного побыть.

Ксюша подумала и согласилась.

Вдруг из уст гостя почти шепотом, среди общего молчания, вырвались слова… Необычные, но близкие по звучанию.

– Да это на санскрите! – воскликнул Сергей (он немного знал этот язык). – Только текст непонятный, чувствую, не индусский даже.

Потом прошептались русские слова. Но тихо-тихо. Вроде того, что Бог не знает Свою последнюю тайну и ищет ее найти.

Однако такой смысл виделся предположительно, слова были обрывочны и не ясны.

Потом все кончилось. Все молчали, не зная, что и думать. Данила оставался не здесь.

– Ну и пусть будет пока не здесь. Может быть, он еще чего-нибудь скажет, – уважительно по отношению к Даниле вымолвила Алла.

– Правильно. Пульс у него нормальный. Пусть себе лежит. А мы стол накроем около него и сядем рядышком, – обрадовалась Ксюша.

Так и решили: не будить пока. Расставили столик с печеньем, бутербродами, конфетами, винцом и самоваром. И тихонько, с уважением к лежащему, расселись, поглядывая на него…

Когда же разлили чай, Данила вздохнул и открыл один глаз. Глаз был дикий и не вязался с текстом, который он произносил лежа.

Другой глаз упорно не открывался.

– Надо познакомиться, наконец, – сказала Ксюша. – Пусть он и с одним глазом. Ничего. Кое-что видать.

Но ответом была благоговейная тишина. Даже Толя отложил гитару.

«Хоть бы сказал тогда чего», – подумала Ксюша.

И вдруг открылся второй глаз, уже не такой дикий. Данила нехотя, помято приподнялся на диване.

– Прошу прощения. Со мной бывает иногда. Забылся.

– Вы, однако, на санскрите говорили, в забытьи-то, – заметила Лена.

– Во время такого не только на санскрите, а еще на каком-нибудь не существующем никогда языке заговоришь, – потверже уже определил себя Данила и добавил: – Водочки-то налейте. Заодно и познакомимся.

В шкафу тут же нашлась и водка. Вид у Данилы был отнюдь не сонный, даже в высшем смысле сна, но замешанный на сочетании всего мыслимого и немыслимого.

Взглянув на него, проснувшегося, все почти разом запричитали:

– Свой, свой… свой!!

Ксюша подскочила к Степану и поцеловала его– «молодец, Степанушка, своего привел!»

Данила мрачно оглядел присутствующих и мрачно сказал:

– Да и вы свои.

Дружба немного истерично, но состоялась. Сразу нашли общий язык, и беседа потекла, как будто давно знали друг друга. Но, с другой стороны, от Данилы веяло чем-то новым, непонятным и ошеломляющим. Один глаз Данилы иногда то закрывался, то опять открывался – непроизвольно, но как надо. Поражала в нем смесь дикости и интеллектуализма ангелов. Понемногу раскручивали перед ним и историю со Стасиком.

И когда наконец Даниле подробно, с особенностями, рассказали о происшествии в морге, а потом о появлении на автобусной остановке живого Стаса, – то Данила однозначно всех изумил. Закончили, а он ут-робно захохотал, а потом вообще расхохотался так, что Ксюша подумала: а ведь его не унять. Даже Алле – слегка от безумия – передался его смех.

– Что это вы так? – поинтересовалась Лена. – Если столкнетесь с этим в жизни, то небось вздрогнете.

– Да я и так давно вздрогнутый, – ответил Данила, широко улыбаясь. – А если серьезно, то это же счастье, если так… Пора ведь, пора наконец взорвать этот весь вселенский порядок. Надоел он, вот так, – и Данила сделал резкое движение. – Рождение, взросление, смерть, покойник. Нет чтобы из могилки-то выскакивать, погнив вволю, в мире земном снова погулять, поплясать, песенки спеть под гитару, а потом, может быть, по другим мирам, видимым и невидимым, как перекати-поле пошляться, потом вернуться опять – в ту же московскую метафизическую квартирку и покуролесить как следует, гномам морду набить…

– Хи-хи-хи, – Ксюша не могла удержаться.

А Лена внимала уже с упоением: Данила другим обернулся лицом.

– А то скушно, – произнес Данила, сокрушенно покачав головой. – На Руси веселие должно быть, а не этот идиотский вселенский миропорядок. Живые, мертвые… Тьфу! – Данила даже сплюнул. – Все иначе должно быть. А уж если посмотреть на теперешнее земное устройство и проекты в этом плане, так сказать, то здесь такая мертвечина, такая скука смертная будет – что у тараканов глаза на лоб полезут. Тут уж пути два: или превратиться в клопов, или впасть в безумие.

– Ну, это нас не коснется, – возразила Алла.

– Само собой. Я просто для смеха говорю. Мы не антиклопы, – кивнул головой Данила, отхлебывая водочку. – А вот вселенский порядок пора, пора порушить. Разве семнадцатый год – это революция? Ну, для истории, может быть. А по большому-то счету – так, курицам на смех. Мертвые не встали, сознание не расширилось. Великий поэт написал: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Оно, конечно, приятно, но уж больно противник ничтожный…

– Верно, – чуть взвизгнула Ксюша. – Мы не антиклопы! Вы кушайте пирожки-то все-таки, Данила Юрьевич!

– А вот если переделать строчки, – продолжал тихо Данила, – вот так, к примеру: «Мы на горе демиургам мировой пожар раздуем!» – это совсем другое дело, все-таки Боги, мироустроители…

– Браво! – вскрикнула Ксюша. – А я хочу, чтоб и пожар был, и самовар с пирогами рядом!

– Это по-нашему, по-русски, – вставила Алла.

– Но такой переворот не в человеческих силах только, – заметила Лена.

– Нужна подмога.

– Можно! Можно! – замахал руками Данила. – Ведь все связано – и человек, и Боги. Захочет человек – и высшие силы будут не против. Им самим, извините, на современный мир тошно смотреть, небось удивляются: ну ползунки, все кнопки свои нажимают, нет чтобы умереть и воскреснуть. Да дело вовсе и не в смерти или в бессмертии. Погулять надо, на Вселенную, в ее тайнах, глядючи. Грязное рацио выбросить. А ведь назревает, назревает что-то… А если о России, то Российская империя, СССР, Российская Федерация – это все оболочка, панцирь, а на самом деле была и есть одна Рассея-матушка, ничем в глубине своей тайной не тронутая. Одна Рассея, а по ней гуляет лихой человек – лихой в духе, в интеллекте. То непостижимое ищет, то песни поет, то около черной дыры пляшет или с погибелью в жмурки играет. И ничего, кроме Рассеи, нет! И ничего больше не надо!

Всех охватил какой-то необъяснимый восторг, ошеломляюще-бурный. Бросились целовать Данилу, обнимать. Степан и тот стал жать ему руку, глядя в его лицо как в бездну.

– Хорошо бы, если бы вместо Вселенной была бы одна Рассея наша, – выговорила Лена. – Ведь Рассея – это хаос, Россия – порядок, чтоб Рассею сохранить. Должен быть взрыв, не просто смена цивилизации, а нечто уму непостижимое. Если уж метафизично, то чтоб не отличить живых от мертвых, обыденную жизнь от Бездны…

– Не метафизично, а точно сказала Лена, – перебил ее Данила. – Хаос, великий хаос, в котором зерна непостижимого, – это наша Рассея. Золотые слова ваши, Лена: чтоб обыденная жизнь не отличалась от Бездны. Чтоб умирали и воскресали на глазах. Чтоб с Богами на ушко шептались – ну, это все еще цветочки! Непостижимое должно войти! И веселие посереди! Надоел весь этот порядок: вот тебе царство живых, вот те мертвых, тут умри, тут родись. Все по порядку, законы всякие. Пусть потемнеет небо и глас Божий скажет: «Гуляйте, ребята, гуляй, Рассея, что хочешь, то и будет, гуляй, страна, где невозможное становится возможным! Свободу даю, конец демиургам и всем золотым снам!»

– Ласковый ты наш, —умилилась Лена. – Чтоб сбылось все это!

– По мне, в Рассее и сейчас предельно хорошо, – заявила Ксюша, кутаясь в платок. – На наших буржуев плевать, они ведь тоже наши, они от всего этого торгово-денежного летаргического порядка сами скоро запьют. И либералы с ними заодно. В России в лес войдешь – какой там мировой порядок, все Русью пронизано и тишиной. Только чувствовать надо! А в глаза некоторым, случайно даже, в метро глянешь – Господи, сколько там всего, недоступного для мира сего!

Потом наступило время небольшой передышки.

– Уж больно дух захватило, надо помолчать, – сказала Алла.

– Весь великий Рене Генон – с меня сошел, – заключил Сергей.

Данила в ответ опять захохотал, но уже не тем хохотом видящего разрушение миров. Хохот его на этот раз был мирный.

После некоторой паузы и возни с самоваром, матрешкой и разливом чая в русские, какие-то очень народные пузатые чашки наступил благостный, но недолгий отдых за чаем.

Лена прервала его:

– Все-таки, Данила Юрьевич, надо вернуться к Стасу. Теперь вы знаете, что случилось. Можете помочь? – прямо спросила она.

Опять возникла тишина.

– Скажу откровенно, – ответил Данила, – дело это на самом деле жутковатое и серьезное. Да вы и сами это чувствуете. И даже в мою голову вся эта история пока не совсем укладывается. И дело тут не только в изменении прошлого. Гораздо глубже надо копать. У меня есть только одна наметка, но думаю, она верная. Я знаю целую цепь особых людей, они не связаны между собой, они больше сами по себе, но именно через них можно найти Стаса и понять, что с ним произошло в действительности.

– Что же это за люди? – первым спросил Сергей.

– Пусть Степан скажет. Я его водил, – и Данила кивнул головой в сторону немного ошалевшего Степана.

– Бредуны! – воскликнул Степан – Но серьезные. Очень. Суть я еще не уловил, наверное, ведьма какая-то мешает. Один от самого себя бежит. Чегой-то увидел в себе, от чего чуть с ума не сошел.

– Я двоих показал, – перебил его Данила. – Это цветочки только. Есть крайне не влезающие в рамки.

– Кто же они? Кто? – робко бросил вопрос Толя.

– Как сказать! Точно определить трудно. Их пока немного. Но это, вероятно, мировой процесс. Их будет больше. Это люди, у которых изменился сам тип человеческого сознания – в ту или иную сторону. Они очень разные. Но главный признак – совершенно измененное сознание. Они уже другие, не совсем люди в прежнем понимании.

– Но это слишком глобально, – воскликнула Лена. – Ведь если изменилось состояние сознания – меняется все, и мир в том числе. Для кошки, к примеру, мир совершенно другой, чем у человека…

– Конечно, это глобально, – хихикнула Ксюша. – Но пока незаметно.

И выпила рюмашечку.

– Незаметно, потому что их мало. Они среди нас, но пока мало кто понимает, что происходит, – ответил Данила. – Ведь, ребята, девочки, – кошка-то у вас есть, случаем? (Лена засмеялась.) Там может возникнуть поворот в разные стороны – зависит от того, как пойдет процесс, в какую сторону завертится чертово колесо. Среди них есть, мягко говоря, мрачноватые, словно выползли из преисподней, но иной Вселенной, чем наша… Есть и необыкновенные, как говорят, просветленные, но не ординарно… Обычного ничего в них нет, правда, Степан?.. Есть непостижимые, как воплощение чего-то иного. Но есть и мерзкие, ой мерзкие. И просто – особенные, не наши как бы.

– Да, это тебе не экстрасенсы или провидцы, – процедил Сергей.

– Еще бы! – вздохнул Данила. – Те горизонтальны, в пределах обыденности: что будет, что не будет – какая разница, по большому счету? Это просто способности – раньше таких было немало. Но даже если этих талантов станет слишком много – и то мир изменится, но не кардинально – потому что кардинально все может измениться, только когда изменится сама структура сознания, его характер и вид.

– Ну тогда это будет уже просто другой мир, Земля станет иной планетой, – заметил Сергей. – Неужели к этому идет?

– К чему идет, пока никто не знает. Но эти измененные очень хороши, не дай Бог, если некоторых из них станет много, – ответил Данила, отпивая вино и посматривая на хозяев уже светлым взглядом.

– Кстати, Дашку-то нашу из школы выгнали. Это ребенок ясновидящий, – пояснила Лена Даниле. – Во время занятий встала во весь рост и на весь класс объявила, что сын учительницы назавтра сломает ногу и нос. И тот сломал, конечно. Мамаша Дашина теперь пишет заявление, что провидцев зажимают.

– Тихий такой сумасшедший домик будет, если такие разведутся по миру во многом числе, – хихикнула опять пропитанная наливочкой Ксюша. – Ну, а об этих измененных я уже не говорю, – Ксюша даже немного испугалась своего голоса при этом.

– Кстати, Данила Юрьевич, я тоже немного в курсе… об этих измененных… Слышала, правда, немного, – вмешалась Лена, бросившая и пить, и есть. – Но почему вы думаете, что через них можно выйти на Стаса?

Данила опять помрачнел. Закрыл один глаз даже: «С одним глазом мне легче дышать», – объяснил он.

Все опять затихли. Только Ксюша ушла в уют собственного тела. Алла думала о том, что есть вещи, которых нет. И Стас то есть, то его нет.

Данила ответил довольно коротко, но пугающе ясно:

– Думаю, что сам Стас – это тип почище измененных. Но именно они, кое-кто среди них, могут о нем знать. Ибо случай со Стасом, по некоторым деталям, настолько экстраординарен, что раскапывать все это надо только в экстраординарной среде. Пока она еще невидима для чужих глаз. Наконец, и моя интуиция кое-что значит.

– Он жив или умер? – побледнев, спросила Алла.

Данила с укоризной посмотрел на нее.

– Слишком уж человеческий вопрос. Он жив в любом случае, если даже мертв… – Данила опять взглянул на полувдову. – Хотя простите меня, Алла. Отвечу по-человечески: он здесь, в этом мире.

– Сыграть, что ли, на гитаре после таких слов, – проявился Толя.

Сергей и Лена почему-то встали и стали нервно ходить по комнате.

Лена остановилась около Данилы.

– И что же делать? – спросила.

– Я думал об этом, – Данила откинулся на спинку дивана. – Надо начать с одного из ряда вон выходящего субъекта. Если б я его не видел собственными глазами, никогда, ну хоть душите меня, не поверил бы, что такие существуют. Ну не может такой существовать на белом свете – ан нет, бытует вопреки всему, что есть на земле наиважного. Он живет в Питере.

– В Питере! – воскликнула Лена. – Да там живет мой Учитель, мой и Сережи. Он – традиционалист. И считает, что последнее время я сбилась с пути и ушла куда-то вбок. Вошла во бред мира сего… А я полагаю, что это еще круче, чем войти в Абсолют. Заодно бы Учителя повидать!

– Да у нас с Ксюшей и Толей там много друзей, – поспешила сказать Алла. – Питер и Москва – будут вместе!

– Надо все обсудить и высадить огненный наш десант в Питер, – сурово заявил Данила.

В ответ раздалось одно: «Ура!»

А потом заметили, что Степан откинулся в кресле и впал в забытье. По его лицу было видно, что он не спит, а сияет и движется духом где-то «там».

Часть вторая

Глава 1

В роду Гробнова Владимира Петровича гробовщиков отродясь не было. Да и сам он по отношению к гробам испытывал полное равнодушие. «Ну исчез человек, и что? – говаривал он в кругу интимных по духу друзей. – На каком-нибудь свете да вынырнет, пусть и не в теле, а душой. Меня интересует другое…»

Гробнов заведовал частным и немножечко тайным Институтом исчезнувших цивилизаций. Собственно говоря, даже это название было прикрытием, невинной крышей. Институт занимался исследованием исчезновения цивилизаций, самим процессом исчезновения и его причинами.

– Не так уж интересны эти исчезнувшие сами по себе, – как-то сумрачно высказался Гробнов, глядя в окно, потому что далеко на горизонте ему виделось собственное лицо. – Исчезли – и Бог с ними… А вот причины, само исчезновение, визг, плач – это, извините меня, извините меня… Поучительно.

И плюнул в окно.

Исчезновениями занимались в его институте две странные молодые, но ученые девушки и потертый молодой человек, который потом сам исчез.

Но всем ходом мыслей и разыскиванием фактов руководил один Гробнов.

Это был человек лет около пятидесяти, с широкими связями – научными и подпольными. Бывал в пещерах. Жена его умерла от укуса жука, сын уехал в Китай.

Был Владимир Петрович орденоносец, но одевался он во все черное. Квартирка его одинокая в Питере располагалась в центре, недалеко от Невского.

Любил он прогуливаться взад и вперед вокруг памятника Петру Великому.

Некоторые смиренные питерцы, из интеллигенции, конечно, его даже побаивались. Шептались около Невы, что, мол, Владимир Петрович владеет тайнами исчезновения и наперед знает, кому и когда положено исчезнуть. Речь при этом шла как об отдельных существах, так и о целых цивилизациях.

«Да он лягушки не обидит, – сомневалась одна довольно поэтическая старушка. – А вы говорите о беде… Никакой беды он в себе не несет».

Гробнов отличал эту старушку и милостиво ей улыбался, когда она заходила в институт.

В то же время другие уверяли, что никакого института такого и не было, а, дескать, все происходило подпольно, на частных квартирах. Но это пугало еще больше.

Внушал также пугливое недоверие и вид Гроб-нова – его неестественная худощавость. «На таких худощавых и гробов нет, – шушукались по питерским дворам, – гроб должен быть заполнен, а не полупустой изнутри, если ты взрослый человек».

Но более всего озадачивали его глаза – неподвижно-дикие, со взором, устремленным туда, где ничего не было.

Один мальчуган уверял, что Гробнов просто давно умер, но так себе – ходит и ходит. «Учит людей, как жить», – заключал этот питерский малый.

В основном же оно все шло хорошо. Однако даже ученые странные девицы и пропавший сотрудник, при всей обширности и даже закрытости их знаний, не подозревали о тайной мечте Гробнова. Но об этом потом.

Вот к такому-то человеку и направлялись приехавшие в Питер Данила Юрьевич (кстати, фамилия его была Лесомин) и Лена с Аллой.

Данила знал его почти со своих детских лет. Гробнов был тем, о ком он высказался в том смысле, что если б не видел его, то никогда бы не поверил, что такие есть.

Но Данила надеялся, что именно Гробнов, владея своими полуневидимыми связями, выведет его на нужного человека. И имя его он запомнил навсегда (хотя какое тут имя может быть) – Ургуев, точнее, это была всего лишь фамилия. Имени своего Ургуев никому не называл. Но Данила предчувствовал, исходя из своей невиданно-сумасшедшей жизни, что именно Ургуев и намекнет о деле Стасика.

Данила остановился у себя – у него имелось что-то вроде подвала в Питере, и это что-то Данила любил.

Лена с Аллой остановились у подруги. Вечером в день приезда вышли прогуляться по Питеру. Они любили этот великий город, некогда в прошлом столицу их Родины. «Мистический город», – шептала Алла, прогуливаясь. «Город родимых закоулков, углов и подворотен, – твердила Лена. – Только в этом мраке моя душа отдыхает. Этот город – памятник нашего величия и намек на таинственное будущее».

Обе коренные москвички давно не были в Петербурге и потому как пьяные шатались по Невскому, заходя в уютные, как утроба, кафе.

– Почему здесь девушки такие бледненькие и худенькие, – удивлялась Алла. – Москвички потолще.

– Город призраков, – шутила Лена. – Но именно поэтому он неуязвим.

– Надо, чтоб все в нем проснулось к невиданной жизни, – улыбалась Алла. – Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три.

Данила же в этот вечер забрел к старому знакомому читать манускрипты. Свои необычные пляски у черной дыры он забывал здесь и был подтянут, словно попал в имперский мир.

На следующее утро он позвонил Алле и Лене.

– Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его: человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника Достоевскому.

Гробнов встретил их полуулыбкой:

– Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный.

Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам.

Было такое впечатление, что если бы не друг детства (Данила был ребенком, когда Гробнов как-то раз принял его, и с того началось), то Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю.

«Если он на меня еще раз взглянет этим взором в никуда, я взвою», – подумала Алла.

Но она не взвыла. Гробнов несколько раз эдаким взглядом, словно инфернально-небесными лучами, пронзил присутствие гостей, а потом вдруг порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором:

– Все понял. Принимаю, принимаю!

Алла, которая немного ошалела от всего с ней и ее мужем происходящего, возьми и вдруг спроси:

– Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация?

Гробнов не удивился:

– Если сказать глобально – лет через четырес-та-пятьсот окончательно. А до этого постепенно, с предзнаменованиями, процветаниями, падениями и хохотом!

И он показал гостям копию какой-то старинной карты с примечаниями на латинском языке.

– Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное – исчезновения.

– Но Евразия остается! – выкрикнула Лена.

– Владимир Петрович забыл заметить, – чуть насмешливо вмешался Данила, – что современный человечек может и не признать в людях того времени своих, свой род. А планетку эту тем более может не узнать. Да и некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся ему странными. Надеюсь, будет возвращение Богов, ушедших после Троянской войны, и так далее, и так далее.

Гробнов нахмурился.

– Все это будет совсем не так, как у древних. И вы это прекрасно знаете, Данила. Думаю, что все станет еще более сюрреалистично, чем на картинах Дали. Да и страшновато где-то… Конечно, идиотическая цивилизация потребления исчезнет… Однако агония, со взлетами конечно, продолжится, но в иной форме. Надежды на технологию и так называемую науку лопнут как мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь. Взойдет иное…

– Вы говорите, агония, – опять усмехнулся с какой-то черной улыбкой Данила. – Но агония – замечательное состояние, ибо только в агонии познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих…

Гробнов махнул рукой и замер, словно его размышления приняли другой оборот. Лена внимательно следила за ним, и ей казалось, что его гложет какая-то огромная и жалящая мысль. Алла же почему-то решила, что Владимир Петрович дойдет до конца своих исканий и откроет то, что хотел, но только уже в гробу. «Удивительно, как гроб подходит к нему, словно праздничный костюм, – мелькнуло в ее сознании. – Но где… где Стасик?..»

– Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены до логического конца. Но этот конец растянется надолго и будет фантастичен, а для некоторых и приятен.

– То ли еще будет, – вздохнула Лена.

Однако надо было переходить к делу.

Данила, опять сменивший свою суть, или, может быть, оболочку дикого скифа на облик изощренного интеллектуала, а не искателя черной дыры, каким он был в глубине, в суровых, не обильных, но достаточных тонах описал Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то степени, конечно, а то и полностью. Одного такого он видел здесь, в Питере. Его фамилия Ургуев. Имени и отчества у него как будто нет. Нам необходимо его найти.

Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел.

– Я знаю, о ком вы говорите, – наконец выдавил он из себя, разлив по маленькой. – В нечеловечьих кругах у него есть еще то ли имя, то ли прозвище: Загадочный.

Аллочка напряглась: неужели, неужели…

– Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, – вздохнул Гробнов, и чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица.

– Да почему же так?! – воскликнул Данила. – Я человек свой и в нечеловечьих кругах.

– Вы-то свой, а вот девочки… – угрюмовато, но где-то по-мертвому галантно добавил Гробнов, указывая глазами на Лену и Аллу.

– За девочек я отвечаю, – слегка рассердился Данила.

– Да и вам открывать дверцу к нему я бы поостерегся, – осклабился Гробнов. – Дело в том, что Ургу-ев, ну как бы вам объяснить, не может мыслить…

– Как это так? – ахнула Алла.

– Он просто не по-нашему мыслит. Поэтому контакт с ним затруднен, до патологии. Я сам это испытал.

– Но попытка не пытка, – возразила Лена, вкусив рюмочку водки.

– Наоборот, именно пытка. Не знаю, не знаю… По моим сведениям, мало того что он не наш, он, на мой взгляд, вообще не может быть отнесен к существам. На то он и Загадочный. От него можно ожидать великого блага или же дикого вреда.

– Я извиняюсь, – вздохнула Лена, – но вид-то человеческий он имеет? Вообще, какой он из себя?

Гробнов почесал за ухом, став немного добродушней.

– Вид его никакого значения не имеет, – и Гробнов испил еще рюмочку.

– Главное, вы не можете к нему подойти на уровне разума.

– Какого разума? Человеческого? Или даже… – вопросила Лена.

– По крайней мере того, который в наших возможностях, – спокойно возразил Гробнов. – Об остальном разуме чего говорить! У нас, слава Богу, не он один.

Возникло молчание.

– О кошмар! – внезапно выговорил Гробнов.

– Владимир Петрович, – просветленно развел руками Данила, – бросьте! Нам ведь он нужен, только чтоб получить информацию. К тому же я видел Ургуева не только физически, но и духовными глазами. Да, это кошмар, но не «о кошмар!».

– Да я не об этом, – ответил Гробнов, опять погрузившись в себя.

– Нам этот Загадочный нужен, чтоб он вывел нас на человека, который стал жертвой изменения прошлого, – резко сказал Данила.

Гробнов тогда словно проснулся и чуть-чуть подскочил.

– И туда вы нос сунули, – воскликнул он. – Ну вы герой, герой! Прометей эдакий! Хорошо, в таком случае я дам!

И Гробнов встал со стула, походил вокруг гостей, точно вокруг иножителей, и вынул откуда-то рваную записную книжку. Потом вздохнул.

– Записывайте адресок… Вот так. Но спрашивать надо не Ургуева и не Загадочного, конечно, а Ти-хонравова Всеволода Иваныча. Такова сейчас его одежда. И не забудьте сказать, что вы от меня. Письмецо я черкну ему сейчас.

И через минут пять он передал Лесомину записочку следующего содержания:

«Многоуважаемый Всеволод Иванович, податели этого письма ищут Вашего доброго совета. У них сгорело дерево на дачном участке.

Ваш друг Гробнов».

Данила с пониманием отнесся к такому письму.

– Теперь дело в шляпе, Володя. Мы пошли, – сказал он.

– Владимир Петрович, на прощание покажите еще раз эту карту катастроф… – попросила Лена.

Гробнов отказал. Так и расстались. Гробнов, правда, добавил, уже в дверях:

– Велик, велик ты, Данила…

И гости вышли на улицы любимого Питера, а Гробнов лег в постель. Тайная мысль, которая жгла его, была одна; пора высшим силам отменить разум и этот мир.