Текст книги "Мир и хохот"

Глава 2

На следующий день, если только его можно назвать следующим, до такой степени он был не похож на предыдущий, Алла и Лена брели по Питеру, чтобы встретить Данилу и идти к Загадочному. На этот раз великий город ввел двух москвичек в совершенно истерическое состояние, настолько дух города ошарашил их. Они не могли никуда деться от тайного восторга пред Петербургской империей, пред высшей химеричностью этого города, словно он сошел со скрытых от людей небес, пред его болотностью, безумными подворотнями, нежностью, туманами, достоевско-блоков-ским пронзительным мраком. «Вот во что мы превратили Европу, – только и бормотала Лена. – Так и надо впредь. Мы и Индию превратим у себя в иное».

А на углу уже звал их нездешне-черной рукой сам Данила.

– Давненько, давненько вы не были в Питере, по лицам вижу, – ласково произнес он. – Но сейчас мы совершим совсем другой зигзаг. Вот она, подворотня, куда нам идти, – и Данила указал на нечто захватывающее по своей уютной подпольности и заброшенности.

Лена подумала: «Вот уж действительно:

В какой-нибудь угрюмой подворотне

Я превращусь в начало всех начал».

Алла интуитивно подхватила ее мысль: «Именно среди этих помоев неизбежно превратишься в ангела».

…Данила шел впереди. Оказались около двери, по впечатлению ведущей скорее в комнату, чем в квартиру.

Открыл человечек, но его почти не было видно. Данила, не говоря ни слова, поспешно сунул ему записку от Гробнова.

Ургуев (это был он) прочел и поманил их в глубь черно-потустороннего коридора, по которому, на первый взгляд, могли проходить только призраки или крысы.

Ургуев потом как-то исчез (да его и так почти не было видно) в какую-то комнату-дыру, откуда высунулась его рука и поманила.

Все четверо очутились в комнатушке неопределенного измерения, но весьма приличной и где-то подземно-эстетской. Посреди – круглый стол со стульями.

«Осталось только завыть», – подумала Алла.

Ургуев проявился.

«Боже, какие у него большие уши при такой худобе. Да и сам он низенький какой-то, – подумала Лена. – Но глаза – странные. Меняются как-то, не то по выражению, не то на самом деле».

Данила же отметил, что как-никак, но с этим парнем он никогда бы не решился сплясать около черной дыры. Не то чтобы он свалит и себя, и тебя в бездну, а просто само по себе. Еще неизвестно, куда упадешь после этого.

Ургуев же вдруг вскрикнул, так что Алла вздрогнула.

– Зачем пришли – знаю, а вам отвечу! После такого высказывания Данила подобрел и расплылся в блаженнейшей улыбке:

– Так бы сразу и говорили. Мы все поняли.

– О том, кого ищете, – вымолвил Ургуев полуисчезая, – мне ничего не надо знать, кроме, во-первых: какая у него форма ушей и рта?

Алла изумленно ответила.

– В постель мочился?

– Нет.

Из другого угла последовал следующий вопрос:

– Когда родился тут, какой первый сон видел? Алла пробормотала: «Откуда мне знать», на что

Ургуев несказанно удивился и процедил:

– Как это он вам не рассказывал, ничего себе человек!

Уши у Ургуева порой двигались как будто сами по себе, точно они были не его. Наконец он опять взглянул на записку, словно в ней был глубоко запрятанный смысл. И спросил:

– Был ли он мертвым?

Лена уже понимала, конечно, что человек этот где-то свой, хоть и грядущий. Тем более раз он задает такие вопросы. И она ответила:

– Чуть в большей степени, чем все люди.

– Это любопытно, – хмыкнул Ургуев.

Алла же начала рассказывать о всем этом безумии с моргом, но Ургуев ее остановил:

– Отвечайте только на мои так называемые вопросы. Если что еще, я узнаю от Гробнова. Он нужное подчеркнет. Гробнов любит отличать живое от мертвого, и потом…

Данила прервал и посетовал:

– Я ушами вашими любуюсь. С такими ушами не пропадешь.

Ургуев замолчал, а потом пискнул где-то рядом:

– Я уже давно пропал. Мне хорошо. Уши ни при чем тут. Они вам нужны, мои уши.

– Чуть бы пояснее, – пожаловалась, в свою очередь, Алла. – Впрочем, что это я… Неплохо ведь.

– Последний вопрос: интересовался ли искомый когда-нибудь гусями?

Тут уж Алла не выдержала – захохотала. Ургуев одобрил:

– Хорошо ответили, Алла!

«Он и имя мое знает, мы же молчали». – Дрожь неприятно прошла по спине Аллы. Лена улыбалась. «Он свой, он свой», – прошептала она Алле.

– Тогда еще один вопрос: участвовал ли в спиритических сеансах, при сильном медиуме и так далее?

– Было с ним.

– Ну вот, на пока достаточно.

– Может, еще чего спросите?! – тоскливо воскликнула Алла. – Мне покоя нет!

Ургуев побледнел.

– Я бы, может, и спросил, но, вот ваш Данила чуть-чуть знает, дело в том, что я быстро теряю способность мыслить и, следовательно, говорить по-вашему, по-человечьи. Слышите, у меня язык еле ворочается, – обратился он к Даниле. – Устал я по-вашему. Устал уже. Сколько можно.

– И что же будет? – спросила Алла.

– Будет черт знает что. К тому же ни я не пойму – что вы говорите, ни вы – что я, если вообще скажу. Уходите! Уходите, как это сказать иначе… До завтра…

Лена возмутилась:

– А ответ?! Где Стасик, по-вашему? Ургуев отскочил и вздохнул:

– Я же обещал, что ответ дам… Но подождать надо. Будьте робкими.

– Когда и где ответите? – спросил Данила.

– В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой… А в Москве я почти всегда. Позвоню.

Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился:

– Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене.

Трое гостей оказались в садике. Когда выходили – был провал, ибо Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его мученически уходили в себя, то его просто как будто бы не было видно. Последнее, пожалуй, раздражало больше всего.

– Да где же вы? – рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за руку.

В садике Данила Юрьевич, как более близкий к Загадочному да еще чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял:

– Дело-то серьезное.

– В каком смысле? – вмешалась Алла. – Он ответит?

– Мне кажется, что ясный намек будет, – поспешила обнадежить Лена. – Не такой он человек, чтобы водить за нос.

– За нос он водить не будет, – смиренно согласился Данила. – Но я о другом. Как приятно, что мы ушли вовремя. Ургуев по-человечьи мыслит с трудом. Но когда он начинает мыслить по-своему и выражать это, то тогда, я был ведь полусвидетелем, тогда не то что понять ничего невозможно, это уж ладно, но страшновато становится.

– Страшновато?.. Да, да, да, – промолвила Лена.

– Страшновато, потому что чувствуешь за всем этим подтекст целой Вселенной. Объял этот тип необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у нас, мыслительность. То, как он мыслит, – на этом целая какая-то и темная для нас Вселенная стоит. Ее тень просто виднеется за его этой мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему.

– Все понятно, – вздохнула Алла. – Кто же он?

– Вот здесь я с честью могу сказать: а Бог его знает. Несомненно знает. Но только Бог. Но намеки жутковато-сладкие, правда ведь, Лена?

– Чистая правда, – кивнула головой Лена.

– Будем ждать его тени, – заключил Данила. – Может, зайдем в кафушку по этому поводу, почеловечимся за столиком, а потом – в Москву, конечно, в Москву!

– Ишь, к Гробнову он заглянет, – усмехнулась Лена. – А тот уж любой факт разукрасит, как покойника для могилы.

– Нам ли бояться фактов, а тем более могилы, – возразил Лесомин.

Глава 3

Оскар Петрович Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее, Бог ему судья, сама мамаша утверждала так, потому что не раз видела его во сне хохочущим, первый раз месяца за два до родов. Но зато из Оскара Петровича получился впоследствии большой ученый.

…Стасик, когда рано утром ушел из дома, уже никаким Стасиком себя не считал. Он вообще не знал теперь, кто он. Не был даже уверен в том, что он – человек. Напротив, походив еще с полчаса, он потерял представление о том, что он – человек. Дико озираясь, он сел на скамью. Оглядел пространство, дома вокруг, деревья, и ему показалось, что он видит все это в первый раз. Он просто заброшен в совершенно незнакомый ему и даже глупый мир. С изумлением он смотрел на окна. Но главное было не в этом. Какая-то незнаемая миру сила несла его, как осенний лист, но куда?.. Он чувствовал присутствие этой силы и что он как будто в ее власти, хотя никакой власти над ним не было. Он просто сидел на скамейке, ошалелый, став иным. Не то чтобы память исчезла, нет, где-то он помнил, что он-де Стасик, его жена – Алла и так далее, но эта память – была память о сновидении, и ничего больше. На самом деле никакой он не Стасик и не человек тем более. И слов нет определить, кто он.

Но одна мысль вертелась: что делать?

Станислав, тупо посмотрев на троллейбус, словно на идиотизм, пошарил в карманах. Вот и записная книжка. Он открыл ее, и его озарило: Оскар Лютов – к нему надо идти. Он видел это существо в сновидении, которое называют жизнью, и тот дал ему, неизвестно почему, свой адрес. «Надо идти, но что это значит?» – подумал Станислав. Незнакомый мир вокруг внушал только фантастические мысли. Как уж тут «идти»…

Подумав немного, Станислав решил, что единственный путь – чуть-чуть вернуться в сновидение. Он сделал усилие и впал в легкую дрему. Тогда очертания города опять стали знакомыми, по крайней мере до какой-то степени, и он мог в таком состоянии передвигаться. А почему он так застремился найти этого Люто-ва, было выше его понимания… Как во сне он опустился под землю в метро. И как в сновидениях изредка мелькала мысль – сейчас идти туда, вот эту остановку я помню – видел ее во сне… много раз. Особенно эту колонну.

* * *

Оскар Петрович стал не просто ученым, но еще и знаменитым, правда с особенностями. Мало того что он, независимо от самого себя, нередко хохотал во сне, но он еще занимался испытанными древними тайными науками. Лютов как-то лихо объединил в своем творчестве естественные и неестественные науки. Порой, внезапно проснувшись после своего дико-сонного хохота, он, сорокапятилетний мужчина, садился на кровать и выпученно смотрел в одну точку. Думал…

Знаменит он был по-разному и в разных кругах. По естеству он, физик-теоретик, отличился двумя вполне нормальными фундаментальными трудами, правда, на весьма пограничные для науки темы. Простые ученые туда не заглядывали: боялись.

Что касается другой линии, то о Лютове ползали по Москве и Петербургу самые чудовищные слухи. То он якобы стулья сдвигал одним своим взглядом (взгляд у него вправду был тяжелый), то вылечивал тех, кто, считай, уже почти умерли (в глазах посторонних, по крайней мере).

Но более всего поражала одна его, можно сказать пещерная, способность: он мог менять форму предметов и даже живых существ. Тому были самые прямые свидетели. Но для того Лютову, Оскар Петровичу, надо было глубоко взглянуть в лицо свидетелю, а потом перевести свой пристально-каменный взгляд на предмет. И вместо какой-нибудь табуретки перед свидетелем громоздилось огромное черное кресло, занимающее чуть ли не полкомнаты, да еще уходящее под потолок. Свидетель обычно визжал, хватался за сердце, а один умудрился схватить себя за член, но Лютов быстро и благодушно возвращал все на свои места.

Но чтоб менять форму людей – насчет этого ни-ни. «Образ и подобие Божие мы не трогаем», – угрюмо говаривал Лютов своему попугаю, сидящему в клетке. И тот истерично повторял его слова.

Но зато братьям меньшим доставалось. Кошки, собачки, завидя его взгляд, с визгом и воем разбегались кто куда, свиньи зарывались в землю. Говаривали, что в зоопарке Лютов огромного льва обернул в верблюда. На время, конечно. Сторож сам видел, но Лютов на него так взглянул, что тот надолго присмирел. «Смотри у меня, – мрачно сказал ему на прощанье Лютов, – будешь тише воды, ниже травы до самой смерти. Хулиганить позволю только потом».

Влиял он также на сексуальные грезы девчонок. Предупреждал их, однако. Бывало, такое напустит, что девочка с воем очнется от сна, а рядом в постели – полоумная жаба, похожая на человека и с тремя членами вместо головы. Потом отпускало…

Таким путем Лютов лечил от ночного блуда тех, кто жаловался… «От блуда-то ты лечишь, – говаривала ему не в меру сексуальная старушка лет семидесяти, – а ты вот от нечистой силы в моем уме поди попробуй излечи».

В общем, Лютов был очень добродушный человек.

Стасик познакомился с Лютовым год назад, на одной весьма странной тусовке. Половина участников ее были ученые, половина – сумасшедшие, исключая двух-трех молодых людей, среди них и Стасик. Но Лютов его отметил.

…Станислав уже не был тем Стасиком, с которым познакомился Лютов. Но он смутно догадался сначала позвонить Лютову. И тот откликнулся: приезжайте.

Квартира Лютова отличалась огромностью и роскошью. Как ученый, он часто выезжал на Запад, налаживая там нестранные и странные связи.

Станислава он встретил крайне благожелательно. Взгляд не напрягал, и тогда даже лягушки не боялись его взора.

В прихожей – где-то в сторонке – маячил охранник. Без лишних слов Лютов поманил пальцем Станислава и посоветовал ему тут же поехать с ним на дачу в Загорянке. Станислав полуотсутствующе не возражал.

Ехали в черном лимузине и все время молчали. Водитель тоже молчал. По дороге гаишник, который хотел было свободно оштрафовать, отшатнулся, взглянув вглубь, в салон.

Дача Лютова оказалась не менее роскошной, чем квартира, но какой-то мрачной. Скажем прямо: мрачность, даже некая мрачная прагматичность, затушевывала роскошь.

Лютов сразу же провел Станислава в небольшую узкую комнату, у стен виднелась какая-то аппаратура, но по углам безмолвили пауки.

Оскар Петрович сел в кресло посреди комнаты, а Станислава усадил перед собой на стул. Лютов успел переодеться, и вид его был какой-то оголтело-развязный, но в то же время научный. Впрочем, грубоватое лицо было объято тайными мыслями. Рубашка не была как следует застегнута и висела небрежно на большом животе, и даже ширинка не была застегнута на одну пуговицу.

Лютов ласково посмотрел на Стасика, а потом, подмигнув ему, провозгласил:

 
И теперь мы одни во Вселенной,
Полезай-ка, родимец, в гроб.
Пол – головый, румяный, степенный,
Слышишь, сзади хохочет клоп.
 

Станислав вздрогнул и обернулся, но клопа не увидел. Но еле слышный хохот был.

Станислав взглянул на Лютова.

– Помогите мне, – попросил он.

– В чем же я могу помочь? – поинтересовался Лютов. – Насчет денег – пожалуйста (и он хохотнул). Но если что-нибудь серьезное, то я готов с вниманием выслушать. Я и так вижу, вы попались.

Стасик напрягся и стал вспоминать:

– Я ушел из дома недавно. Мной овладела сила, которую я не могу понять. И потом, мне все кажется чужим, неузнанным, как будто я первый день здесь, в этом мире. Здесь один бред и фантастика. Но у меня есть сон. Я помню, что я здесь был и жил, но это только в сновидении, а не в действительности. Знаете, сон, который все время возвращается и длится. Тогда я смутно помню, что я, к моему удивлению, был человеком. И у меня все смешалось. На самом деле я не знаю, кто я. Я бреду, подчиненный этой силе. Мне кажется, что она слишком жуткая в своем конце. Я не знаю, куда она меня заведет, и потому мне жутко.

– Ого-го-го! – таков был ответ. – Дело серьезное твое, парень. Вот уж не думал. Надо такое все обмозговать глубоко.

Вместо этого Лютов крикнул, и в комнату вошла худенькая, довольно высокая девушка лет двадцати пяти, с бледным вытянутым лицом. Похоже, что ее ели вампиры.

Она двигала маленький столик на колесах, на котором была водка с куском колбасы для профессора и зеленоватое блюдо с хлебом для Стасика.

– Я Лиза, – обратилась девушка к Стасу. Тот оставался недвижим. Лиза вышла. Лютов хлопнул стакан водки и откусил от батона колбасы.

Для Стасика еда походила на нечто из марсианских водорослей. Но такое шло к нему, к его рту.

После водки Оскар Петрович впал в раздумье.

– Как же тебе помочь? – два раза вырвалось у него.

Стасик смотрел на паука.

– Вот что, – решил Лютов. – Ложитесь спать. Наутро будем действовать.

…Лиза проводила Стаса в маленькую, странно-убогую для такого дома комнатку. Лиза указала на кровать и вдруг вскользь поцеловала Стасика, исчезнув потом за дверью. Станислав не обрадовался, но заснул.

Глава 4

На следующее утро Станислава позвали в гостиную завтракать. Стол на этот раз был роскошный: нежные фрукты, французский коньяк, лягушачьи лапы в соусе, немецкая жирная колбаса, водка. Присутствовал кроме Стасика только Лютов. Прислуживала временами появляющаяся старуха, вся в обносках.

– Дорогой друг, – начал Лютов, налив себе рюмку коньячку, – располагайтесь, кушайте все, что хотите, пейте или не пейте по вашему усмотрению. Я не сторонник насилия и чту в этом отношении Льва Толстого. А насилие за столом – просто пошлость.

Станислав не совсем покорно покачивал головой.

Лютов откинулся на спинку кресла и погладил себя по брюху.

– Я почти полночи – не поверите – думал о вас. Я секу все эти космологические и патологические состояния – они у меня как на ладони. Но ваше состояние озадачило даже меня. Ты крепко влип, парень…

И Лютов опять опрокинул в себя рюмашечку. Станислав молчаливо ждал.

– И вот к чему я пришел. Единственное, что тебе может помочь, – это отрезание головы.

– Чьей головы? – удивленно спросил Станислав.

– Твоей, Стасик, твоей!

И Лютов поднял палец вверх. Станислав насторожился, даже ушки его внезапно покраснели.

– И что потом? – спросил он.

– Потом пришьем тебе другую. Наука уже позволяет это, через года два-три, думаю, войдет в практику.

– Но с чужой головой это уже буду не я, – собравшись с мыслями, ответил Стасик.

– Не задавайте глупых философских вопросов, – раздраженно возразил Лютов, переходя на «вы».

Он опять откинулся на спинку кресла и из глубины пристально-сурово посмотрел на Станислава.

– Поймите, Стасик, отрезание вашей головы – это ваш единственный светлый путь в будущее. Иначе вы не спасетесь.

Станислав пожал плечами и вяло ткнул вилку в лягушачью лапу.

– На самом деле все очень просто, – продолжал Лютов. – О расходах не беспокойтесь, я все оплачу. Науку не остановишь. И магию тоже.

Лютов вздохнул, вошла старуха с подносом, принесла минеральную воду и тут же убежала.

– Насчет головы все можно уладить. Вам надо продержаться годика два-три. У меня большие связи с заграницей, и я организую вам пересадку головы. Вообще-то лучше всего подобрать для вас голову какого-нибудь кретина из Нью-Йорка. Так будет спокойней.

Такие речи не вывели Стасика из его состояния, но вызвали сомнения и даже легкое беспокойство.

– А что же будет с моей головой? – как-то женственно спросил он. – Кому, вы думаете, ее стоит пришить?

– Да не думайте вы об этом и не волнуйтесь, пожалуйста, – замахал руками Лютов. – Мы ее выкинем. Кому нужна такая голова, как у вас!

Станислав не обиделся, а только задумчиво покачал головой.

– Через два-три года практика пересадки головы будет полутайная. Официально это будет потом. Зато вы станете пионером. Ловите свой шанс. Вас будут показывать по телевидению, в конце концов! В современном мире люди только и мечтают об этом: любым путем стать знаменитым. А вы еще спасетесь при этом!

Станислав, вкушая лягушку, оторопело сказал:

– Об этом стоит подумать.

– Да вы решайте сразу. С вашей теперешней головой не стоит думать. Хотите, на время ожидания я вас отправлю за границу, куда надо?!!

Беспокойство все-таки не покидало Стасика. Он потрогал свою шею. В сущности, ему, попавшему в мир иной, было на все наплевать. Если даже можно менять миры, то какое значение имеет голова, тем более его голова? Но он все-таки спросил:

– А так ли это надежно?

– Пришьем. То, что касается науки, – все надежно.

– Да я не в этом смысле. А вдруг пришивание чужой головы ничего не изменит? Не все же заключено в голове.

Стасик напрягся, чтобы вернуться в покинутый им мир логики.

– Вы опять за свое? – ухмыльнулся Лютов. – Бросьте перечить науке.

Он опять вздохнул, выпил и вдруг разгорелся:

– Да, да! Я сам крупный ученый, как вы знаете! Объединив усилия, все сферы наук, мы сможем все. Голова – это пустяк для нас! Мы и три головы кому надо пришьем, если будет нужда… Это что! – он вдруг оглянулся на маленькую, еле заметную дверь у окна. – Мы мертвых воскрешать будем! Вот так! Я стану воскрешать! Да-да!

И он вдруг громко, раскатисто, как пещерный медведь, захохотал:

– А я вам что скажу, – он чуть-чуть наклонился по направлению к Станиславу. – После таких воскрешений станет очень весело жить! Мир превратится в хохот! Да-да! Мы и других тварей воскресим! Но это вам не пересадка головы, здесь одной естественной наукой не обойдешься, нужно что-то покрепче, поядреней, из арсенала древних и тайных наук…

Станислав доверчиво, но вопросительно смотрел на Лютова.

– Воскрешать будем, конечно, не всех, а по назначению. Впрочем, сначала стесняться не будем. Такое смешение, такой балаган будет, что куда там все эти мирские Вавилоны. А кто не поймет, тех ликвидируем.

И Лютов захлопал в ладоши.

– В конечном итоге победим время, дойдем до физического бессмертия. Вот тогда-то все осуществится, вековая мечта, пир горой, бессмертие религии выкинем…

И он дико, неприлично даже для ученого, опять захохотал. Даже старуха, и та испугалась и высунулась из какой-то щели.

Но потом Лютов внезапно обмяк.

– Но вот тогда-то и придет настоящая, подлинная Смерть, а не та, которая сейчас, дура, финтифлюшка, ее и обмануть нетрудно… – шепотом, выкатив глаза, произнес он.

Станислав в знак согласия снова наклонил голову, к тому же о теперешней смерти он и сам был очень низкого мнения.

Лютов съел лягушку и подбодрил Станислава:

– Я вас не насилую. Думайте. Но скажу точно, иначе вы не спасетесь. Унесет вас никто не знает куда и безвозвратно. Хотите погулять? Погуляйте по саду.

И Станислав действительно погулял. Мысль о голове все-таки теребила его. С одной стороны, почему не заменить, с другой – долго ждать, боязно, да и получится ли? Наконец, дело-то, наверное, не в голове. И, что ни говори, а пугливо как-то сменить свою голову. Подозрительно чуть-чуть…

Вдруг за кустами на маленькой полянке, в саду, он увидел странного человека. Допустим, человек как человек, но он, во-первых, светился, и как будто нехорошим светом, точно что-то от него исходило не то. Во-вторых, он стоял и молчал, словно у него отсутствовал язык.

Не успел Станислав и протянуть ему руку, как тут же появился Лютов.

– Петя, ты опять здесь? – крикнул он достаточно сурово и с какой-то особенной интонацией.

Стасик взглянул на Лютова, его жесты, дескать, что такое, потом перевел взгляд на то место, где стоял Петя, но его уже там не было. Исчез.

Но, увы, Петя был не из совсем исчезающих, Стасик через секунды вдруг увидел его совсем далеко у забора, но и тут он исчез, но Стасик снова его увидел где-то рядом, сбоку, потом опять вдалеке – у чайного столика. У Станислава закружилось в голове. Петя мелькнул где-то еще…

Лютов подошел к Стасику:

– Чайку не хотите?

И проводил его к чайному столику. Там уже стоял самовар.

Стасик присел на скамейку. Лютов похлопал его по плечу, сказав, что скоро придет.

И Стасик ждал и не ждал, оцепенев на скамье. Он закрыл глаза, и все ему казалось, что Петя где-то здесь, около, но вдруг удаляется, потом опять подойдет и молчаливо шепчет чего-то ему, Стасику, в ухо. То возникнет на крыше, то прыгнет на дерево и все протягивает куда-то свои светоносные руки…

Лютов возвратился с гитарой и сел на бревно. Стасик открыл глаза. Пети не было, а Лютов запел. Пел он что-то народное и многозначительное:

У Питоновой Марьи Петровны

За ночь выросла третья нога.

Она мужу сказала влюбленно:

«Я тебе теперь так дорога».

Но Ванюша был парень убогий,

У него вовсе не было ног.

«Поцелуй мою третию ногу,

И тебе испеку я пирог».

А Ванюше обидно так стало:

«Я калека, не трогай меня!»

Изо рта у него выползала

Очковая большая змея.

Испугалася Марья Петровна,

И пустилась по улице вскачь,

И стонала, и плакала, словно

Шел за ней перламутровый врач.

В отделенье милиции строгом

Закричала: «Родные мои,

Вы спасите мне третию ногу,

От очковой избавьте змеи!»

Было в комнате тихо, прохладно,

Только с подпола слышался стук.

С голубого лица лейтенанта

Улыбался надменный паук.

Лютов пел надрывно, не по-научному, и сам был скорее похож на паука, чем на ученого.

Станислава от всего этого стало клонить к вечному сну.

– Поспите, поспите, – шепнула ему появившаяся Лиза и выгнула спинку.

День прошел как в новом тумане, лишь Лютов порой появлялся и кормил Стасика надеждой.

К ночи Лиза постелила ему, ушла, и Станислав заснул отнюдь не надрывным сном. Петя ему не снился, словно он исчез навсегда.

Но к утру, с восходом солнца, Станислава стали одолевать неопределенные, но тягучие видения. Он их глубоко не осознавал.

Однако внезапно и резко из такого хаоса выделилось бледное, худое, узкое, как у птеродактиля, лицо Лизы. На губах ее шептались сами собой стихи:

Когда нас спросят, кто такой Гоген

И почему на свете много зла,

Ответим: как таинственный рентген,

На холмах Грузии лежит ночная мгла.

От этого видения Станислав проснулся. К его изумлению, он увидел Лизу, сидящую на кровати у его ног. В руке ее был топор.

– Я люблю тебя, – прошептала она с пугающей страстью.

Станислав посмотрел на лежащий у нее на коленях топор и потрогал свою голову.

В ответ на этот жест Лиза завизжала, причем мрачновато.

На визг в комнату тут же ворвалась старуха.

– Тебе опять хочется кого-то любить! – хрипловато выкрикнула она, обращаясь к Лизе. – Дрянь! Тебе что, мало Пети и его судьбы! Оскар Петрович тебя осудит!

И она схватила топор с колен Лизы.

Та почему-то мгновенно покорилась, и они вышли, оставив Станислава одного. Тот довольно быстро заснул.