Текст книги "Грибной царь"

На дружеские предупреждения, что «Лингвариум» слишком напоминает «Террариум» и потому может отпугнуть будущих клиентов, Федька лишь улыбался с незлобивым превосходством человека, полчаса назад постигшего смысл бытия. Но это продолжалось не больше месяца, и он, конечно, срывался. Накануне срыва становился нервным, капризным, плаксивым, как климактеричка. Опять две недели пил, потом болел, выздоравливал и шел устраиваться на новую работу. Постепенно, год от года, срывы становились все чаще, а активный период все короче. В переводческих конторах его уже знали как облупленного и не брали. А если бы и не знали, все равно, наверное, не взяли бы: Федька стал похож на классического алкоголика – тощий, нервный, с опухшим лицом…

Сначала он жил в однокомнатной квартире, оставшейся от Ирки. Потом как-то ему довелось напиться с незнакомцем, который уверял, будто приватизировал и продал с выгодой свою жилплощадь, деньги поместил в «Агростройпромрембанк», а на проценты снимает себе квартиру и ведет безмятежную ресторанно-дегустационную жизнь. Федька поступил точно так же, а жить переехал к матери. Полгода и в самом деле он получал проценты и даже справил Зинаиде Степановне цигейковую шубу, но потом «Агростройпромрембанк» вдруг лопнул, а следственные органы выяснили, что это был никакой не банк, а черт знает вообще что такое! Председатель совета директоров бежал в Англию, поселился в большом белом доме по адресу: Кингстон-стрит, 14, – и был объявлен в международный розыск. Но поскольку в интервью западным информационным агентствам он подчеркивал, что его конфликт с российскими властями уходит корнями в рабско-азиатскую сущность тиранического государства, правительство Ее Величества взяло его самого, а также его счета в британских банках под свою защиту. В результате Федька остался без квартиры, без денег – и ушел в протестный запой на месяц.

И так жил он уже много лет.

25

От грязных, осклизлых, пахнущих настоявшимися помоями подъездов Свирельников давным-давно отвык и, если бы не наезжал изредка к матери, совсем бы, наверное, забыл о том, что встречаются еще, оказывается, и такие вот некрасивые места человеческого обитания. Лифт внутри был совершенно уничтожен: пластиковая облицовка «под дерево» содрана с удивительной тщательностью, словно за нее в неких приемных пунктах платили бешеные деньги. Дверь в квартиру выглядела совсем уж дико: буквально измочаленная, с десятком кое-как залатанных дырок от сломанных замков. Объяснялось это просто и грустно: запив, младший брат всегда норовил смыться из дому, чтобы продолжить хмельную безмятежность на оперативном просторе. Мать, естественно, ругалась, не пускала, запирала дверь и прятала ключ. Сначала Федька умолял открыть, стоял на коленях, плакал, потом требовал, угрожал, и наконец, когда безалкоголье в крови становилось невыносимым, он разбегался и плечом вышибал дверь. Однажды даже сломал ключицу. Потом, протрезвев и отболев, занимал у соседей денег, покупал в «хозяйственном» новый замок и сам кое-как вставлял трясущимися руками, то и дело попадая молотком себе по пальцам и ругаясь сразу на нескольких языках, но в основном все-таки по-русски.

На звонок никто долго не подходил к двери, а из глубины квартиры доносилась ругань. Наконец послышался испуганный голос Зинаиды Степановны:

– Кто там?

– Враги! – раздраженно ответил Свирельников, хотя понимал, что таким образом брата оберегают от дурного влияния собутыльников.

Мать приоткрыла дверь, приняла коробку с тортом и сразу заплакала:

– Опять запил! Ты хоть с ним поговори!

– А толку?

– Может, в больницу?

– Ну конечно! Он тебе опять наплетет, что его не так лечат, и ты его снова заберешь!

– У него теперь знаешь какой бред?

– Какой?

– Заработаю, говорит, поеду в Германию и убью Вальтера, тогда Ирка сама вернется. Вот ведь, никак ее, сучку, не забудет!

– Никуда он не поедет и никого не убьет.

– Знаю… Жалко его…

– Себя пожалей!

За те три месяца, что он не видел мать, она еще постарела. На ее неопрятную ветхость было больно смотреть. Михаил Дмитриевич прошел на кухню. Младший брат сидел за столом. Перед ним стояла ополовиненная бутылка дешевой водки и закуска: красиво разделанная селедка, посыпанная кольцами красного лука, аккуратно порезанные соленые огурцы, вареная колбаса и бородинский хлеб. Начинал он всегда интеллигентно. Шел второй день запоя, Федька был оживлен, и на его курносом лице светилась задиристая мудрость.

– О, брат! – Он даже привстал от удовольствия. – Ты поймешь! Она не понимает. Она женщина. А ты понять должен!

– Чего ты не понимаешь? – тихо спросил у матери директор «Сантехуюта».

– Ничего. Плетет ерунду какую-то.

– Садись, брат! Женщина, рюмку старшему сыну!

– Нет, я сегодня – пас…

– Напрасно! Алкоголь – важнейший элемент земной цивилизации. Ты хоть знаешь, что организм сам вырабатывает алкоголь? Сам себе наливает, а?

– Слышал…

– Раньше вырабатывал много – и люди, понимаешь, ходили всегда под мухой. Представляешь? В мифологическом бессознательном это время называется золотым веком или раем. Потом началось оледенение, злаки и фрукты увяли, человек перешел с растительной пищи на мясную: мамонты и все такое прочее. Организм стал вырабатывать алкоголя значительно меньше. Жить стало хуже и грустнее – и люди сочинили сказку про изгнание из рая. Следишь за ходом мысли? Der langen Rede kurzer Sinn1: с тех пор приходится постоянно добавлять!

В подтверждение этого катастрофического обстоятельства Федька налил себе рюмочку, лихо опрокинул, поцеловал донышко и закусил перламутровым кусочком селедки.

– Вот! – всхлипнула мать и посмотрела на старшего сына так, словно он стал свидетелем чудовищного, ломающего божеские и человеческие законы происшествия. – Во-от!

– Что – вот? – разозлился Свирельников, которому в этот момент самому вдруг страшно захотелось выпить.

– Вот, говорю… – примирительно объяснила Зинаида Степановна. – Ведь умирать послезавтра будет!

– Буду! – кивнул Федька. – Но попытаемся взглянуть на проблему шире, как говорится, sub specie aeternitatis1. Если бы алкоголь приносил человечеству вред, то коллективный опыт давно бы его отторг. А ведь не отторг? Не отторг же! Почему? А потому что, являясь злом для отдельных индивидов, алкоголь – благо для человечества в целом, ибо служит естественным средостением между идеалом и гнусной реальностью…

– Господи, с ума сошел! – запричитала мать.

«А ведь правильно!» – невольно подумал Михаил Дмитриевич, но вслух сказал:

– Ты в зеркало на себя давно смотрел, индивид?

– Стоп! Только никакой антиалкогольной пропаганды! Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust…2 На пятый день я сам себе говорю такое, что, если записать и выпустить под названием «Ни капли!», можно хорошо заработать. Но мать не понимает. Ты поймешь!

– Что я должен понять?

– К чему движется цивилизация!

– К чему?

– К новой религии! К новому культу…

– На бутылку молиться станут! – сквозь слезы съехидничала Зинаида Степановна.

– Молчи, женщина! – цыкнул Федька и вдохновенно продолжил, глядя на брата горящими глазами: – Ты думаешь, новый культ – это какой-нибудь вшивый экуменизм или дурацкий сайентизм? Нет! Понимаешь, это будет культ Кнопки. Великой Кнопки. Великой и Сакральной Кнопки! На площадях воздвигнут огромные кумиры Великой Кнопки! Построят храмы Великой Кнопки…

– Почему кнопки? – удивился Свирельников, ошарашенный такой неожиданной переменой темы разговора.

– Почему? – Федька схватил телевизионный пульт и нажал.

На экране возникли усатый мордастый шоумен и три озадаченных скобаря, мучительно соображающих, кто именно открыл Америку – Колумб, Магеллан или Америго Веспуччи… «Думайте! Думайте!» – призывал шоумен и при этом подмигивал телезрителям: мол, мы-то с вами знаем, что эти дебилы ни до чего хорошего никогда не додумаются. «Колумб?» – жалобно полуспросил-полуответил один из скобарей, глядя на телевизионного кривляку, как на Спасителя.

Федька нажал кнопку, гася экран, и задумчиво поинтересовался:

– Ты заметил, что большинство ведущих на телевидении теперь евреи, особенно в ток-шоу?

– Нет. Мне телевизор смотреть некогда.

– А я заме-е-етил!

– Ну и что? – пожал плечами Свирельников.

– Как «ну и что»? Ты русский или не русский? – возмутился младший брат.

Но тут задребезжал «золотой» мобильник. Это была Нонна.

– Михаил Дмитриевич, звонил Порховко из «Столичного колокола», – деловитой скороговоркой доложила она, – и сказал, что вам лучше бы к ним приехать, и как можно быстрее.

– А зачем?

– Он не объяснил, но два раза повторил, что это в ваших интересах…

– Хорошо, спасибо!

– Вы сегодня еще появитесь? – уже не по-рабочему, а с женским смущением спросила секретарша.

– Появлюсь.

Свирельников захлопнул крышечку, спрятал телефон и спросил брата:

– Ну и почему?

– Что – евреи?

– Нет, Великая Кнопка?

– А почему евреи, тебе не интересно?

– Не очень…

– Зря! Ты читал Дугласа Рида?

– Нет.

– А Лурье?

– Нет…

– Ты не читал «Антисемитизм в Древнем мире»? – искренне изумился он. – Прочти! Я тебе дам.

– Не хочется.

– Напрасно, брат! Der Wunsch ist des Gedankens Vater1!

– Я тебе дам «фатер-матер»! Что ты к брату привязался! – возмутилась мать. – Евреи виноваты, что ты пьянствуешь? Евреи?! – потом повернулась к старшему сыну. – Тонька-то как?

– Молчи, женщина! Я не пьянствую, я справляю поминки по великой советской цивилизации. Тризну.

– Щас как тресну тебя! Тризну… – осерчала Зинаида Степановна.

– А ты знаешь, брат, почему скопытился социализм? Я только сейчас понял.

– Догадываюсь.

– Нет, не догадываешься. Его специально умертвили, чтобы разобраться в том, что в нем было не так. Знаешь, как покойников вскрывают и смотрят. Патанатом – лучший диагност!.. Разберутся и, когда снова будут социализм строить, ошибок уже не повторят. Понимаешь?

– Не очень. Так почему все-таки – «кнопка»?

– Вот ты сейчас что сделал? – вопросом на вопрос ответил Федька.

– По телефону поговорил.

– А перед этим?

– Что – перед этим?

– А перед этим ты нажал кнопочку. Так?

– Да, так.

– И так везде. Дети сейчас что делают? Кнопки на компьютере нажимают. Больше ничего не умеют. Взрослые то же самое делают. Мать, ты как теперь стираешь?

– Как надо – так и стираю! – огрызнулась Зинаида Степановна и благодарно повернулась к старшему сыну. – Спасибо, сынок, машина хорошая! Никаких забот…

– Нет, ты скажи! – настаивал Федька. – Белье с порошком загрузила, воду залила и что сделала?

– Что надо – то и сделала.

– Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far niente1! Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки – человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять:

«О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!» Ты понял, брат?

Счастливый Федька налил себе рюмку, влюбленно поглядел на нее, выпил и сморщился от горького восторга.

– А ты чего приехал? Мать, что ли, нажаловалась? – спросил он, хрустя луком.

– Нет, зачем жаловаться? Я позвонила… Соскучилась… Попросила проведать!

– Смотри, женщина! – Федька по-следовательски нахмурился. – Я измену чую!

– Ладно. Проведал! – Свирельников встал и пошел к двери.

В прихожей он тихо и зло спросил мать:

– Ну и что ты меня вызвала? Про кнопки слушать?

– Так ведь это он только сегодня такой. Послезавтра подыхать будет. И про Вальтера несколько раз говорил: поеду и убью.

– Ладно, положим в больницу.

– Теперь без согласия не кладут.

– Знаю. Что-нибудь придумаем… – Он достал кошелек и протянул матери несколько пятисотрублевых бумажек.

– Спасибо, сынок! – благодарно всхлипнула она, и Михаилу Дмитриевичу вдруг показалось, что и вызывали-то его не за брата бороться, а из-за денег.

– Что это вы шепчетесь? – За спиной появился Федька.

Мать вздрогнула, побледнела и спрятала деньги под фартук.

– Что ж, я с сыном старшим не могу поговорить? – удивилась она неестественным голосом.

– Говори! Но сначала я спрошу. Майкл, а ты понял, кто этими кнопками владеть будет?

– Евреи, очевидно!

– Молодец, брат! В корень смотришь. Нет, не Народ Книги, а Народ Кнопки. Избранный! – Федька обнял его и обдал острым, свежим водочным духом. Свирельникова, еще не оправившегося после вчерашнего, замутило.

– Деньжат оставь, но так, чтобы она не видела! – шепнул Федька и громко объявил: – Я брата до лифта провожу.

– Я провожу до лифта, – засобиралась мать.

– Нет, я провожу! – вдруг истерично заорал Федька, исказившись судорогой, предвещавшей дальнейшие ужасы запоя.

Около лифта Михаил Дмитриевич сунул брату сотню, мать строго-настрого запрещала давать больше.

– Невысоко ценит предпринимательский класс национальную элиту! – ухмыльнулся тот, разглядывая купюру.

– Загнешься ведь когда-нибудь, элита! – покачал головой Свирельников.

– Загнусь, но не сломаюсь! Грибом не стану!

– Каким еще грибом?

– Который ворует чужой хлорофилл.

– А что ты там про Вальтера мелешь?

– Поеду и убью! А что? Этот мужик из Казани смог!

– Перестань!

– Ладно, не волнуйся! Это я так… Мечтаю! Un desint vires, tame nest laudanda voluntas!

– Утомил ты меня сегодня, полиглот. Переведи!

– Пусть не хватит сил, но само желание похвально!

– Лечить я тебя буду, Федька! По-настоящему.

– Бесполезно, брат! От счастья вылечить невозможно…

26

Спускаясь в измызганном лифте, Свирельников с горечью думал о Федьке. Совсем плохо, если брат уже допивается до таких мстительных фантазий. Конечно, ни в какую Германию он не поедет и никакого Вальтера, чтобы вернуть сбежавшую жену, не убьет. Но ведь самые чудовищные душегубства начинаются с таких вот кровавых мечтаний. А тут как раз две недели по телевизору дундели про немецкого диспетчера, зарезанного нашим мужиком из Казани, у которого три года назад по вине тупого воздушного стрелочника разбилась вся семья – жена и дети. Этот народный мститель – упертый, видно, мужик: выждал, не остыл, поехал и прирезал…

И тут потливой молнией Михаила Дмитриевича поразила мгновенная догадка. Он вспомнил влажный сумрак леса, наполненный веяньями будущей ночи. Вспомнил корень, неудачно вдавившийся ему прямо под лопатку и оставивший там синяк, о происхождении которого Тоня, когда терла мужу в ванной спину, конечно, не догадалась. И вспомнил Эльвиру, так и не узнавшую, что именно благодаря неудобному корню ей досталось в тот вечер дольше, чем обычно, стонать, метаться и биться над Свирельниковым, точно порванная бурей парусина над челном, ныряющим в волнах любострастия. Но вот наконец Михаил Дмитриевич радостно заухал, и она, вспыхнув от него, заключительно простонала, а затем сразу хрипло рассмеялась. (Эта странная женщина всегда почему-то в завершение смеялась.) Потом она глубоко вздохнула, погладила его по лицу и сказала:

– А ведь он нас убьет, если узнает!

– И закопает в лесу!

– Ты зря смеешься…

Словно в подтверждение сказанного Эльвира мягким и горячим внутренним усилием несколько раз сжала ослабшего, но еще не выпущенного на волю любовника.

Из лесных воспоминаний в реальность его вернул звонок Алипанова.

– Аллёу! В общем, я поговорил с Фетюгиным. Его, конечно, до сих пор трясет от жадности, и он тебя ненавидит, но это не он.

– Почему – меня? Ты же его трамбовал.

– Я орудие. За что меня-то ненавидеть? А вот ты…

– В следующий раз будет вовремя долги отдавать! – разозлился Михаил Дмитриевич.

– Ладно психовать!

– Слушай, я тут кое-что вспомнил. Ты можешь навести справки о Владимире Леонидовиче Белом? Майор.

– Майор не место работы. Где служит?

– В КГБ. Сейчас, значит, в ФСБ.

– Ого! Чем же ты его-то обидел?

– Да так… Ты выясни!

– Дорогой мой человек, если ты хочешь, чтобы я тебе помог, не надо от меня ничего скрывать. Информацию добывают с помощью информации. И денег. Ты понял?

– Понял. Ну, с женой его у меня кое-что было…

– Давно было?

– Давно. Но он злопамятный.

– Да, это интересная версия! За кое-что с женой гэбэшника можно отправиться кое-куда. Постараюсь завтра выяснить.

– Сегодня!

– Горит?

– Горит.

– Ладно. Расходы ты оплачиваешь. Но только потом не кричи, что я тебя разоряю!

– Сегодня!

– Слушаю и повинуюсь, о повелитель!

Свирельников захлопнул телефон и сел в машину.

– Куда едем? – спросил Леша.

– На Чистые пруды! – приказал Михаил Дмитриевич.

Его роман с библиотекаршей Эльвирой Анатольевной Белой был бурным, упоительным и, как выяснилось позже, небезопасным. В читальню он стал заходить по просьбе жены – за толстыми журналами. На «Новый мир», «Юность», «Октябрь», «Знамя» тогда подписывали по лимиту («святой человек» подсобил только с «Литературкой»), остальное приходилось брать в библиотеке, но в Тонином издательстве очередь из желающих прочитать какой-нибудь нашумевший роман растягивалась на несколько месяцев. В военном городке народ был попроще, да и Центр управления полетами – это тебе не бессмысленная контора, набитая измаявшейся от безделья столичной интеллигенцией, которая иногда напоминала Свирельникову остервеневшую от непробиваемой фригидности потаскуху.

На выразительную брюнетку с редким именем Эльвира, работавшую в абонементе, он обратил внимание сразу. Выглядела она дамой серьезной и, судя по обручальному кольцу, несвободной. К мужчинам, заходившим в читальню (в основном офицерам), относилась с подчеркнуто равнодушной доброжелательностью. Но Михаил Дмитриевич уловил в ней, как ему показалось, глубоко запрятанную женскую неукомплектованность. Поначалу он попросту заводил с Эльвирой Анатольевной ничего не значившие беседы о жизни, тем более что ее муж год назад тоже заменился из Германии. Это были обычные разведывательные разговоры, когда интонация и взгляд значат все, а слова – ничего. Однажды, доставая искомый справочник с самой верхней полки, она попросила Свирельникова подержать шаткую стремянку, а спускаясь, с волнующей оплошностью задела его грудью и сразу же испуганно отстранилась. Мимолетное прикосновение наполнило Михаила Дмитриевича знойным холодком вожделения. Едучи домой, он глубоко задумался о том, что же это: случайная неловкость или обещающий тайный знак? В результате Свирельников проскочил на красный свет и получил дырку в талоне предупреждений.

Со временем ему стало казаться, что Эльвира тоже интересуется им и даже смотрит как-то по-особенному. Нет, ее взгляды нельзя было назвать призывными, упаси бог! Скорее – не возражающими. Да, не возражающими! Но он продолжал ходить в библиотеку, как обычно, раз в неделю, по вторникам, и всячески боролся с желанием видеть Эльвиру чаще. Ох уж эта живущая в мужиках до старости мальчишеская боязнь открыться и получить в ответ холодное недоумение!

Однажды они с Тоней во вторник пошли в театр, и поэтому он появился в библиотеке только в среду.

– А я вас ждала вчера… – как бы между прочим промолвила Эльвира.

«Ждала!» – мысленно повторил Михаил Дмитриевич, и ему захотелось совершить какое-нибудь радостное ребячество: мяукнуть, например.

Вместо этого он зачем-то нахмурился и сообщил, что в ЦУПе много работы и теперь, кажется, за книгами удастся вырваться не скоро. Она в ответ только равнодушно пожала плечами, а ему, идиоту, чтобы не выглядеть трепачом, в самом деле пришлось пропустить следующее вторничное посещение. Так продолжалось полгода. Вполне возможно, это влечение ничем бы фактическим не закончилось, а томительное вожделение вылилось бы всего-навсего в грешные фантазии, тайно освежающие привычные супружеские объятья. К этому, собственно, все и шло, потому что в читальном зале всегда дежурила еще одна библиотекарша – пожилая Вера Семеновна. А ровно без десяти семь под окнами раздавался автомобильный сигнал: это приезжал Эльвирин муж, чтобы отвезти ее домой в Одинцово. И если бы в один прекрасный четверг Свирельников, вопреки обычаю, не зашел в библиотеку…

Но сначала он познакомился с супругом. Она записывала книги в абонементную карточку, а Михаил Дмитриевич, вольно облокотившись на конторку, говорил что-то восторженное о последнем выступлении по телевизору генсека Горбачева, очаровавшего тогда всех своей болтовней. В этот момент вошел одетый по форме капитан с красными общевойсковыми петлицами. Напудренное лицо Эльвиры Анатольевны мгновенно из не возражающего превратилось в снежную, даже ледяную маску. Офицер посмотрел на Свирельникова с той тайной ненавистью, с какой обычно мужики смотрят на гостя, влезающего в любимые хозяйские тапочки. Под этим взглядом Михаил Дмитриевич проблеял что-то, попросив записать его в очередь на седьмой номер «Нового мира» с романом Штемлера «Поезд», и невиноватой походкой направился к дверям. Уходя, он слышал, как Эльвира называет мужа Володей и расспрашивает с чрезмерной участливостью, а тот объясняет, что сломалась машина, пришлось отогнать ее в ремонт, поэтому домой сегодня придется ехать на электричке. Больше Свирельников никогда не видел ее мужа, но очень хорошо запомнил его узкое, до уродливости болезненное лицо и внимательный недобрый взгляд.

– Супруг-то у вас ревнивый! – заметил он при следующей встрече.

– Очень! – вздохнула Эльвира.

А в тот головокружительный день Михаил Дмитриевич даже не собирался заходить в библиотеку: во-первых, был четверг, во-вторых, он хотел успеть домой к футбольному матчу, в-третьих, серьезно выпил на глубоко законспирированных проводах товарища в отпуск. И вдруг его буквально поволокло, хотя до закрытия оставалось минут тридцать. Его словно подхватил и понес какой-то сладостный необъяснимый смерч. Повесив шинель в пустом гардеробе, он вошел в зал и обнаружил, что никого нет – ни читателей, ни сотрудниц. Зато открыта боковая дверь, ведущая в фонд, туда, где под самый потолок уходили полки, набитые книгами, и пахло вечным бумажным тленом. Между стеллажами помещался журнальный столик, на котором стоял самовар, вазочка с конфетами и недопитая бутылка сухого вина, кажется «Лудогорского», а Эльвира Анатольевна, напевая, собирала в пирамидку грязные чашки.

– Добрый вечер! – громко сказал Свирельников.

– Ой, испугали! – обернулась она. – Разве так можно?!

– У вас тоже праздник сегодня?

– У Веры Семеновны день рожденья. Она пораньше ушла…

– И в зале никого нет!

– Так ведь – футбол. Полуфинал. Муж тоже раньше сегодня домой уехал. А вы футболом не интересуетесь?

– Нет, я интересуюсь очаровательными библиотекаршами! – ляпнул Свирельников то, чего никогда бы не сказал в трезвом умосостоянии.

– Неужели? А я и не заметила! – позволительно засмеялась Эльвира, чего, конечно, тоже никогда бы не сделала без «Лудогорского».

– Да-а? – протянул Михаил Дмитриевич, лихорадочно соображая, что же ему дозволяется – поцелуй или чуть больше?

– Да-а-а! – ответила она, поясняя, что дозволяется решительно все.

Соединение состоялось тут же, между стеллажами. Было оно бурным (ища опоры, Эльвира обрушила на пол несколько собраний сочинений), стремительным (первый поцелуй от затихающего трепета бедер отделяли минуты) и упоительным (несколько мгновений оба, ничего не соображая, смотрели друг на друга, словно оценивая градус внутреннего потрясения). А потом она вдруг хрипло засмеялась.

– Я что-то не так… сделал? – испуганным шепотом спросил Михаил Дмитриевич.

– Все замечательно. – Она поцеловала его вспотевший лоб. – Просто у меня так всегда… Не знаю почему…

Отдышавшись, свежесостоявшиеся любовники допили вино, вместе помыли чашки, а потом долго искали нитку с иголкой, чтобы кое-как сшить разорванные страстным Свирельниковым ажурные Эльвирины трусики.

– Может, без них пойдешь? – пошутил Михаил Дмитриевич.

– Опасно.

– Я провожу.

– Я еще жить хочу! – засмеялась Эльвира почти так же хрипло, как после завершения любви.

– А он у тебя кто?

– Боец невидимого фронта… – с легкой гримаской ответила она.

– Ого!

– Не бойся. Он еще ни разу ни о чем не догадался.

– Ни разу?

– Нет, ни разу!

– А много было раз? – обидчиво полюбопытствовал Михаил Дмитриевич.

– Нет, немного! – вздохнула Эльвира и посмотрела на него с тем выражением, которое все ставило на свои места.

Оно, это выражение, означало примерно следующее: то, что случилось с нами, прекрасно, но имеет отношение только к нашим телам, а не к нашим судьбам. Свирельников даже почувствовал некую досаду от этого небрежения, хотя, если бы она вдруг спросила его, к примеру: «А что с нами будет дальше?» – он пришел бы в ужас и, возможно, оборвал их связь в самом начале. Прелесть внезапно обретенной любовницы заключалась именно в упоительной необременительности.

Со временем Эльвира даже изложила ему свою брачную теорию, сводившуюся к тому, что правильно организованная измена, осуществленная несвободными партнерами, укрепляет сразу две семьи. А сам институт брака держится отнюдь не на любви, быстро улетучивающейся, и даже не на чувстве долга, а на супружеских изменах, которые, творясь ежедневно, ежеминутно и ежесекундно, цементируют и укрепляют обветшавшую крепость моногамии. И если, например, каждого индивидуума связать мысленной веревочкой со всеми его интимными партнерами, человечество окажется опутанным густой сексуальной паутиной. И порой даже трудно вообразить, с кем может соединить тянущаяся от плоти к плоти нить, уходящая за грань бытия и связующая нас с сонмом давно истлевших тел.

В библиотеке они больше никогда не рисковали. Да и вообще встречались нечасто. Свирельников изредка брал ключи у знакомого холостого офицера, жившего в Голицыне, а Эльвира в середине дня отпрашивалась якобы для рейда по неумолимо пустевшим магазинам. Всякий раз, входя в чужую квартиру, она огорчалась царившему в ней беспорядку и отправлялась к переполненной мойке, объясняя, что у нее условный рефлекс, воспитанный матерью: пока на кухне грязная посуда, в постель идти нельзя. Иногда она брала на себя организацию места действия, и они встречались в доме подруги, уехавшей в командировку.

Но чаще всего в те дни, когда муж дежурил, она звонила, и Михаил Дмитриевич в конце рабочего дня ждал ее в своем «жигуленке», припаркованном в укромном месте неподалеку от библиотеки. Когда Эльвира появлялась, он трогался и как бы случайно проезжал мимо, а она «голосовала», словно бы ловя машину. Делалось это для того, чтобы, если муж или кто-то из знакомых увидит, оправдаться: да, взяла частника, потому что плохо себя почувствовала и решила ехать домой не на электричке. Они выруливали на трассу, словно направлялись из Голицына в Одинцово, а потом сворачивали по проселку в лес. Это была довольно длинная грунтовка, ведшая к маленькому садовому товариществу, и поэтому в будние дни вследствие всеобщей трудовой занятости по ней почти никто не ездил и не ходил. Летом, расстелив специальное пикниковое одеяло, они торжествовали прямо на земле. Но иногда Эльвира начинала дурачиться, фантазировать, и они любовничали, разнообразно прислоняясь к стволам. Она прочитала в каком-то ходившем по рукам парапсихологическом ксероксе, что от разных деревьев исходит разная целительная энергия, и уверяла, будто острее всего чувствует, когда оказывается между Свирельниковым и березой.

А в холодную или ненастную пору приходилось содрогаться в теплом жестяном шалаше на колесах. Однажды осенним вечером, в дождь, они совсем потеряли бдительность и, только благодарно отпав друг от друга, вдруг заметили в моросящем мраке человека, который стоял, опершись руками на капот «жигуленка», и внимательно наблюдал, как они грешат. Лица его в полутьме разобрать было невозможно. Михаил Дмитриевич стал открывать дверцу, но Эльвира схватила его за руку:

– Это он! Не ходи! Он убьет!

Свирельников вырвался, выскочил из машины и бросился к человеку, но тот, крича что-то несвязное, убежал. Так и непонятно, кто это был: маньяк, подкарауливавший в чаще сладкие парочки, или просто заблудившийся пьяница. Бездомных, живущих в лесных землянках, тогда еще капитализм не наплодил. Свирельников вернулся в теплую машину и стал успокаивать Эльвиру, вышучивая ее страхи. Честно говоря, в нем жило какое-то глупое ощущение естественной безвинности их отношений, чувство того, что из-за нежно-стыдных взрослых игр, которым они предавались во время свиданий, не может быть никаких неприятностей, а тем более – смертоубийства. В конце концов, когда выполняешь чужую работу, следует ждать благодарности, а не мести!

– А я думал, он у тебя не мстительный!

Свирельников намекал на популярный в ту пору анекдот про мужчину и женщину, оказавшихся в двухместном купе. Сначала они жаловались друг другу на оставшихся дома супругов, а потом решили сообща отомстить сразу за все обиды. Так и сделали. Вскоре дама предложила отомстить повторно, но мужчина отказался, объяснив, что он-де не мстительный…

– Ты зря шутишь! Это совсем не смешно, – сказала она. – Ему не жалко ни себя, ни других. Знаешь, какая у него любимая поговорка?

– Какая?

– Двадцать лет для мести не срок.

Впрочем, это была единственная неприятность, случившаяся во время их свиданий. Потом, отдыхая, они обычно курили и расслабленно делились семейными новостями. Эльвира жаловалась на сына, который лентяйничал в школе, получал двойки и боялся только отца. А тот мальчиком почти не занимался. В Афгане он попал в переделку, получил сильную контузию и страдал теперь затяжными депрессиями. Из-за этого у него случались неприятности по службе. Свирельников в свою очередь докладывал, что Аленка отказывается учиться на пианино, что Тоня даже предлагала дочери за каждое занятие по сольфеджио выдавать рубль, но он как отец категорически против, ибо усидчивость в ребенке надо воспитывать, а не покупать. Этот заботливый интерес к чужим домашним мелочам словно подтверждал: измена изменой, а семья семьей. Более того, генитальная неверность укрепляет сердечную преданность законному супругу!

Но Тоня, конечно, что-то почувствовала. Однажды вечером, лежа в постели, она вдруг повернулась к Свирельникову и спросила противным голосом:

– Красивая?

– Кто?

– Она.

– Кто – она?

– Ты знаешь – кто. Пожалуй, я тебе тоже изменю.

– Зачем?

– Для справедливости. Но не с красавцем. Наоборот. С грязным, вонючим бичом. Найду где-нибудь возле пивной, куплю ему бутылку, приведу сюда – и прямо на супружеском ложе отдамся. Нет, не отдамся – дамся…

– А какая разница?

– Подумай!

– Тебе же будет противно!

– Конечно. Но ведь и тебе тоже…

– Дурочка, мне, кроме тебя, никто не нужен!

– Правда? – спросила Тоня и так внимательно посмотрела мужу в глаза, словно на роговице от каждой измены остается след, наподобие годовых колец у деревьев.

Роман с Эльвирой длился меньше года и начал сам собой иссякать: Михаил Дмитриевич все чаще стал думать о встречах с ней как об обязанности, а не отдохновении и даже несколько раз уклонился от свиданий. Она, кажется, поняла и приготовилась обидеться, но тут Свирельникова как раз погнали из армии. Он, конечно, не стал ей объяснять настоящую, стыдную причину своего увольнения, а напустил туману насчет принципиального, даже политического конфликта с начальством, не понимавшим сути Перестройки, и исчез чуть ли не на полгода. А весной вдруг вспомнил об Эльвире, затомился, завожделел и позвонил ей из Москвы на работу. Она вроде обрадовалась, но от скорейшей встречи отказалась. Он звонил ей снова, распаляясь от недостижимости такой еще вроде недавно доступной женщины, но бывшая любовница то ссылалась на переучет фондов в библиотеке, то отговаривалась болезнью сына, то особенной бдительностью мужа…