Текст книги "Военнопленные Халхин-Гола. История бойцов и командиров РККА, прошедших через японский плен"

«У штаба выбросили меня связанного из машины вниз головой…»

Красноармейцев, захваченных в майских боях, на фронте избивали, но практически не допрашивали. Несмотря на то, что первый пленный оказался в руках японцев 20 мая и был «допрошен» на следующий день, командование «отряда Адзума»[45]45
  23-й разведывательный полк 23-ей пехотной дивизии; в терминологии РККА по штату скорее соответствовал разведывательному батальону Частью командовал полковник Адзума Яодзоо.


[Закрыть] и 64-го пехотного полка вечером 26-го мая было абсолютно уверено, что японским частям придется действовать против монголов с русскими офицерами, но не против регулярных частей Красной Армии. Даже ввязавшись в бой, японские командиры полагали, что смогут справиться с любым противником и не слишком интересовались сведениями о нем. Вследствие этого допрос был поверхностен. Захваченный в 4 часа утра 29 мая красноармеец Кайбалеев после возвращения из плена показал: «…один из них по-русски допрашивал – сколько машин ехало, я отвечаю – не знаю, тогда он меня ударил клинком…». После этого Батыра Кайбалеева отправили в Хайлар. Относиться к допросу пленных серьезнее японцы начали только после тяжелых потерь, понесенных в боях 28–29 мая.

Первичным допросом пленных, сначала в Хайларе, а с двадцатых чисел июня и непосредственно на фронте, занимался майор Нюмура Мацуити, начальник подразделения военной разведки, выделенного из состава харбинской японской военной миссии (токуму кикан) и приданного 23-ей пехотной дивизии. Фактически майор Нюмура руководил всей разведкой на номонханском фронте (к середине августа в его подчинении находилось 200 человек) и сфера его ответственности была весьма широка – он отвечал за войсковую и агентурную разведку, радиоразведку и авиаразведку (включая дешифрирование аэрофотоснимков). Свободно владея русским языком, Нюмура лично допрашивал пленных, а по окончании конфликта сопровождал пленных к месту передачи. Он пережил Вторую мировую войну, мемуаров не оставил, но в шестидесятые годы сообщил американскому исследователю Элвину Куксу ряд ценных сведений как о результатах деятельности японской разведки вообще, так и о русских военнопленных. В интервью Нюмура не касался методов допроса, бывших в употреблении в штабе 23-ей пехотной дивизии, но представление о них можно составить из рассказов вернувшихся пленных:

«…У Штаба выбросили меня связанного из машины вниз головой, давали курить, а сами тыкали огнем в рот, всячески издевались, били по рукам прикладом…» (Петр Корягин).

«…водили как собаку, на поводке на допросы, не спускали с поводка, очень резало руки, они смеялись и сильнее рвали руки…» (Павел Рогожников).

«…Β штабе завели в палатку стали допрашивать, когда не отвечаю на вопросы самурай заявил «Убить придется», показывая наган и был выведен в кусты с завязанными глазам, где меня вертели, толкали под бока и отвели в выкопанную в берегу землянную палатку. Самурай развязал глаза стал спрашивать две больших тетради, когда я сказал не понимаю, он покривил рот, размахнулся и ударил ими меня по голове. Завязав глаза и увели…» (Андрей Колчанов).

«…Β штабе я на их вопросы не отвечал, а они меня били…» (Яков Хомутов).

«…После этого повели в штаб и стали допрашивать. Я им все отвечал не знаю, а они за это били в голову, подводили с завязанными глазами, наставляли на меня штыки, щелкали затворами…» (Дмитрий Чулков).

«…и привели меня к жандарму на допрос, чем начал допрашивать раньше ткнул в руку карандашем…» (Павел Чураев).

«…Когда меня привели в Штаб начали допрашивать, я им отвечал – не знаю, они стали избивать и палкой в глаза швырять и плевать в глаза…» (Иван Горновский).

«…Японцы когда нас взяли в плен, сразу связали всех в кучу очень крепко и повезли к Штабу. У Штаба сильно били и не давали воды, вместо воды сыпали в рот песок и потом прикладом дернет и говорит – «хорошо?»» (Мефодий Шиян).

«…потом подходил толстый офицер и говорит здравствуй, я ничего не сказал, то он развернулся и ударил меня: почему не здороваешься. Потом он ударил сапогом за то, что я не сказал какой я части…» (Николай Юхман).

«…при допросах били рукояткой от нагана и несколько раз кулаками». (Петр Панов).

«…на допросах били как собаку и водили на поводу, издевались…» (Тимофей Вертлюгов).

«…на допросах били так, что искры сыпались из глаз…» (Федор Гриненко).

Рассказывая Элвину Куксу о своей деятельности в номонханских боях, майор Нюмура описал только один допрос раненного в лицо советского младшего командира («ладный унтер-офицер, не хуже любого японца»), захваченного в плен 30 июня: «…рот русского был сильно поврежден и сначала он отказывался отвечать на вопросы. В конце концов, он заговорил, но его трудно было понять…». Пленный сообщил, что он из отряда Быкова 11-й танковой бригады, что в бригаде 80 плавающих танков и две батареи полевой артиллерии с 76-мм пушками (всего 8 штук), что 45-мм противотанковые пушки могут стрелять тремя типами снарядов (бронебойными, мгновенного взрыва и снабженными взрывателями с небольшим замедленным действием), что русские гранаты, похожие на черепаший панцирь, бывают оборонительного и наступательного действия, и что последние впервые применены на Халхин-Голе… В результате допроса пленного и изучения документов захваченных у его убитого командира лейтенанта Александра Мигутина, Нюмура получил «первые точные данные об 11-й танковой бригаде».[46]46
  Coox, Alvin D. Nomonhan. Japan Against Russia. Stanford University Press, Stanford, California, 1990 pp. 362–363.


[Закрыть] Младший командир, допрошенный майором Нюмура, в реальности принадлежал взводу противотанковой артиллерии 3-го батальона 149-го мотострелкового полка. Изучение списков потерь этой части позволяет предположить, что этим человеком мог быть младший комвзвод Иван Бутенко, «погибший в бою 30 июня и похороненый в братской могиле в районе боя». Вероятно он был убит или умер во время допроса. В 11-й танковой бригаде не было ни одного плавающего танка, зато имелось 207 неплавающих (193 БТ-5, 4 артиллерийских БТ-7А и 10 огнеметных ХТ-26)… В распоряжении «отчаянно нуждавшегося в информации» майора Нюмура к этому времени уже имелось минимум четверо пленных, захваченных в майских боях, в том числе трое – из «отряда Быкова» 11-й танковой бригады (175-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона). По-видимому старшина Хаим Дроб, захваченный в плен 20 мая и красноармейцы Степан Степура, Федор Гриненко и Батыр Кайбалеев, взятые 28 мая, тоже рассказали японской разведке не много.

В течение очень короткого периода (первая половина июля 1939 года) японцы практиковали вербовку пленных в качестве шпионов и диверсантов. По-видимому эта деятельность также осуществлялась под руководством майора Нюмура. За отсутствием японских данных эффективность ее оценить трудно, но оснований для предположения, что действия разведчиков и диверсантов из пленных были успешны не имеется. Первым таким «шпионом» был красноармеец 149-го мотострелкового полка Хутаков, бурят, попавший в плен 3 июля. 8 июля он был переброшен через линию фронта, а 10 июля задержан в ближнем тылу с забинтованной здоровой ногой. Следующим стал красноармеец 149-го мотострелкового полка Дмитрий Бондаренко,[47]47
  В некоторых документах, например шифротелеграмма начальника политотдела корпуса Мельникова № 290 ошибочно указана фамилия Захарченко (РГВА ф.37977 оп.1 д.79 л.11).


[Закрыть] попавший в плен 11 июля. В ночь на 16 июля он перешел через линию фронта и возвратился в свою часть, где был немедленно арестован уполномоченным Особого Отдела. Согласно материалам следствия, на допросе Бондаренко заявил, что получил от японцев явку к начальнику штаба полка майору Садчикову, который должен его снабжать секретными сведениями. Теперь уже невозможно достоверно установить, действительно ли красноармеец Бондаренко обвинил начальника штаба в шпионаже, или его показания были творчески переосмыслены особистом, но майору Садчикову пришлось нелегко. Надо отдать должное 90-му Военному Трибуналу, который счел обвинение в шпионской деятельности недоказанным; майора признали виновным лишь в утрате секретных документов (проекта схемы радиосвязи полка, таблицы позывных, таблицы волн и ключей к шифровальной таблице ПТ-35) и приговорили к двум годам условно по статье 193-17.[48]48
  22 июня 1941 года условно осужденный майор Петр Павлович Садчиков находился в Витебске в должности начальника штаба 505-го стрелкового полка 153-й стрелковой дивизии. Полк участвовал в боевых действиях с 28 июня, с 11 июля дивизия вела бои в окружении, при выходе из окружения 505-й полк шел головным, пробивая дорогу остальным частям. 28 июля майор Садчиков тяжело был ранен в бою под Смоленском и эвакуирован. 2 октября представлен к Ордену Красной Звезды, награжден 14 января 1942 г. (Пр. Ленинградского фронта № 0123/н).


[Закрыть] Красноармейцы Хутаков и Бондаренко в октябре 1939 года были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны.[49]49
  РГВА ф.32113 оп.1 д.75 л.158,332; д.327 л.45–46; ф.37977 оп.1 д.79 л.11.


[Закрыть]

Третьим «агентом» Нюмуры стал красноармеец 603-го стрелкового полка Максим Пехтышев. Взятый в плен в неразберихе боя 13 июля, он немедленно согласился взорвать понтонный мост через Халхин-Гол, получил от японцев «адскую машину», удостоверение и пропуск через линию фронта. В ночь с 15 на 16 июля перешел линию фронта и утром явился в ближайшую часть (241-й автобронебатальон 9-й МББр) где, по собственной инициативе, рассказал о своем нахождении в плену и полученном задании. На следующий день Пехтышев был арестован военным прокурором 57-го особого корпуса военюристом 1 ранга О.Д. Хуторяном и приговорен 90-м Военным Трибуналом к высшей мере наказания по статье 193-22, с заменой расстрела шестью годами ИТЛ.[50]50
  РГВА ф.32113 оп.1 д.75 л.159,338; ф.37977 оп.1 д.79 л.11,16.


[Закрыть] Анализ выявленной в ЦАМО «анкеты по розыску военнослужащих, пропавших без вести в период Отечественной войны», заполненной в 1949 году женой Максима Пехтышева Ефросиньей Дмитриевной, позволяет заключить, что после осуждения он был направлен в Буреинский ИТЛ (т. н. Бурлаг). Письменная связь с Максимом Пехтышевым прекратилась в июне 1941 года, а в 1949 году он был учтен как «пропавший без вести на фронте Отечественной войны в декабре 1941-го».[51]51
  ЦАМО ф.58 оп.977522 д.581 л.114,115.


[Закрыть]

Тем не менее, есть основания предполагать, что по крайней мере один случай использования пленного для разведывательной деятельности мог быть успешен. Согласно материалам следствия в отношении возвратившихся пленных, красноармеец Тимофей Бакшеев, сдавшийся 10 июля в составе группы капитана Казакова, находился на особом положении. К попаданию в плен он отнесся с энтузиазмом, рассказывал другим пленным о своих родственниках в Маньчжурии и предполагал остаться здесь на постоянное жительство. Он не был отправлен с остальными пленными из Хайлара в Харбин, и оставался в Хайларе еще 12 или 13 дней. В течение этого периода его два раза возили в прифронтовую полосу. Позже, в Хайларе, Бакшеев пользовался некоторой свободой – продолжал разыскивать дядю, его «переодевали в гражданское платье и возили к белогвардейцам, где его угощали, возили по ресторанам и магазинам». В итоге следствию так и не удалось найти доказательства его переброски через линию фронта. В отсутствие японских документов этот вопрос остается открытым.

По-видимому, убедившись, что посланные через линию фронта агенты не возвращаются, майор Нюмура прекратил попытки вербовки пленных для разведывательной и диверсионной деятельности. В дальнейшем агентурная разведка выполнялась китайцами, а диверсии в прифронтовой полосе – русскими военнослужащими отряда полковника Асано Макото {Асано бутаи). Эта часть, непосредственно входившая в состав Квантунской армии, была сформирована в апреле 1938 года, преимущественно из казаков Трехречья, для разведки в прифронтовой полосе и диверсий на Транссибирской железной дороге на случай начала советско-японской войны. 5-й эскадрон отряда Асано численностью около 250 человек принимал участие в боевых действиях начиная с июля. Эскадроном командовал забайкальский казак капитан В.В. Тырсин, с 1932 года служивший в японской жандармерии. Для обмундирования диверсантов японцы отбирали военную форму и снаряжение у пленных, иногда заменяя ее на гражданскую одежду. Наиболее ранний случай изъятия формы фиксируется 4 или 5 июля на фронте, но иногда форма изымалась уже в Харбине. На кадрах кинохроники, снятой во время обмена пленными видно, что часть их стоит в строю в нательных рубахах, гражданских пиджаках или «марлевых кофтах».

Сведения о практических результатах деятельности японских диверсантов крайне скудны. Так, например, известно о проникновении 8-10 августа в тыл 8-й кавалерийской дивизии МИРА группы «белогвардейских бандитов», действовавших под видом советских инструкторов. В ночь с 8 на 9 августа диверсионная группа напала на спящий полевой караул 22-го кавалерийского полка, при этом был убит один монгольский солдат, и еще один ранен. Ночью 10 августа они взорвали в расположении несколько гранат, вследствие чего был ранен один цирик, убито и ранено несколько коней, а инструкторам в ночное время было предписано ходить по расположению части только в сопровождении «монгольских товарищей».[52]52
  ΡΓΒΑ ф.32113 оп.1 д.94 л.247; БХЯ ЗХ-ний Архив ф.4 оп. 2 д.32 л.57–58, приказ заместителя командующего МНРА корпусного комиссара Ж. Лхагвасурэна № 54 от 12.8.39.


[Закрыть] На фоне постоянных призывов командования и политических органов к повышению бдительности распространяющиеся в тылах слухи о вездесущих диверсантах принимали невообразимые формы. Так, красноармеец 6-й танковой бригады Саенко через несколько дней после упомянутого выше эпизода уже рассказывал товарищам, что «9-го августа ночью японцы разбили 30 наших танков и уничтожили целый батальон пехоты. Сейчас ездят целые эшелоны и возят раненых красноармейцев».[53]53
  ΡΓΒΑ ф.32113 on. 1 д.75 л.95.


[Закрыть] В реальности, однако, деятельность «асановцев» фиксировалась частями РККА только в виде донесений в вышестоящие штабы о том, что из неприятельских окопов слышен русский мат.

В распоряжении штаба 23-ей пехотной дивизии пленные, как правило, находились недолго – обычно 2–3 дня, редко дольше. После этого их отправляли в Хайлар, чаще с попутным грузовиком, реже специально организованным транспортом. Пленные перевозились связанными, если их было несколько – то связанными и между собой. В пути запрещалось разговаривать, а на въезде в город им завязывали глаза. Обращение конвоя было жестким:

«…Когда нас повезли на Хайлар, то всех связали, за шеи и ноги спутали очень крепко» (Мефодий Шиян).

«…когда увезли с фронта в тыл связывали руки и привязывали друг к другу» (Егор Валов).

«…посадили в машину и везли в тыл, ширяли ногами» (Тимофей Воронин).

«…Во время движения меня бросало от борта к борту и охраняющие меня самураи каждый раз пинками ног подправляли меня и шипя нечеловеческим голосом» (Андрей Колчанов).

В Хайдаре и Харбине

В Хайларе военнопленнные попадали в сферу ответственности Хайларского отделения Японской военной миссии (токуму кикан), которым руководил генерал-майор Ёкой Тадамити и помещались в тюрьму военной жандармерии (кэмпэйтай). Красноармейцы именовали ее «конюшней» и описывали свою жизнь здесь в весьма нелестных выражениях:

«…Привозят нас в г. Хайлар руки связаны, глаза завязаны, посадили нас в собачий ящик по два человека, где приходилось даже оправляться, военщина ходит и смотрит на нас как на зверей, солдаты просунут через решетку штык и грозят пытками». (Петр Еремеев).

«…привезли нас в Хайлар и посадили в собачие ящики по 2 человека и не давали разговаривать и здорово били за то, что разговаривали». (Мефодий Шиян).

«…когда привезли в Хайлар посадили в какие-то стояла, тут же и уборная» (Егор Валов).

Подробнее других хайларскую тюрьму описал старшина Хаим Дроб, «провалявшийся» в ней дольше всех – с конца мая по начало июля 1939 года: «…меня посадили в жандармерию, где пытают всех преступников, а также коммунистов, которых привозят из Китая. Одели на руки кандалы и посадили в клетку, представляющую собой загрязненный ящик, предыдущие здесь оправлялись и вообще для собак лучше убежище бывает. Здесь они хотели окончательно покончить со мной. Чтобы создать страх, на моих глазах пытали тех, которые сидели рядом со мной в других комнатах и ящиках. Что они делали над этими людьми? Дожили на скамью и привязывали, на голову лили горячую воду, садили их в разные станки, где применяли другие зверские методы. Но как позже выяснилось, что был издан приказ о том, чтобы пленных не убивать, а поэтому я здесь испытывал сухие методы пыток…». По крайней мере некоторых пленных, в частности плененного 3 июля Бориса Богачева, в хайларской тюрьме «заковали по рукам и по ногам цепями».

Крайняя антисанитария имела следствием повальную вшивость заключенных. В РККА 1939 года даже единичный случай вшивости в подразделении считался чрезвычайным происшествием, отражался в политдонесении и мог закончится для командира и политрука подразделения и командования части серьезными «проблемами» по строевой и партийной линии. Поэтому, после полутора лет службы в армии, для старшины Дроба вошь оказалась крайне неприятной неожиданностью: «…это еще хуже этих пыток, ибо лежать скованным и ощущать как эти паразиты точили, не совсем приятно».

Питание в Хайларе было исключительно скудным, пленных кормили один раз в день, давали воду и, по их оценкам, 150–200 граммов хлеба. Иногда вместо воды давали и чай. По словам Егора Валова «кормили плохо, давали стакан чаю и кусок хлеба только раз укусить и хлеба нет». Спиридон Аликин в своей объяснительной писал: «Хлеба станешь просить, а жандарм кричит: грызи свои руки». Встречались, однако, исключения – так, по словам Дементия Каракулова, в Хайларе «кормили плохо, несчастные галеты, да рис без соли», а рацион Ивана Горновского, в период его недолгого пребывания в «собачьем ящике» состоял из «грудочки сахара и 100 граммов хлеба». Исходя из дат пленения Каракулова и Горновского, можно предположить, что либо питание редких пленных в Хайларе в конце июля несколько «улучшилось» и «разнообразилось», либо жандармы просто кормили их тем, что имелось в наличии в данный момент. Хаим Дроб утверждал также, что в хайларской тюрьме в июне 1939 японские медики брали у военнопленных кровь для раненых японцев.[54]54
  РГВА ф.32113 оп.1 д.662 л.31.


[Закрыть]

На допрос из тюрьмы в здание жандармерии возили, как правило, ночью, с завязанными глазами, повязка снималась только в кабинете. Процедуру такого вывоза на допрос описал Мефодий Шиян: «…Я сидел в одном ящике с Еремеевым. В час ночи нас взяли, завязали глаза и вывели на двор, меня взял один за шею и гнет вниз, я нагнулся, тогда он пнул и я очутился в легковой машине, они привезли нас в одно место и стали спрашивать – что там видал дорогою, я ответил, что не видал ничего». Позже, в харбинском лагере военнопленных, допросы также не проводились на территории лагеря, пленных с повязкой на глазах возили на легковой машине в японскую военную миссию.

После боев первой декады июля численность захваченных пленных превысила возможности переполненной китайцами хайларской тюрьмы и их начали перевозить в Харбин. Перевозка осуществлялась по железной дороге в общем вагоне регулярного пассажирского сообщения, однако на вокзал и с вокзала пленных привозили с завязанными глазами и в пути не разрешали им смотреть в окна. Путь занимал около суток, все это время пленных не кормили.

Переброска пленных в Харбин была быстро зафиксирована советской разведкой. Уже 13 июля харбинский резидент РУ РККА сообщил в Москву, что 11 июля в город было доставлено около 30 пленных красноармейцев.[55]55
  РГВА ф.37977 оп.1 д.88л.91.


[Закрыть] Майор Нюмура Мацуити, токумхэй отвечавший за разведку на халхингольском фронте, вообще считал, что харбинской резидентуре РУ РККА в дальнейшем даже удалось внедрить агента непосредственно в лагерь военнопленных.[56]56
  Coox, Alvin D. Nomonhan. Japan Against Russia. Stanford University Press, Stanford, California, 1990, p. 931.


[Закрыть] Теоретически такая возможность существовала, так как в охране «Хогоина» служили русские эмигранты,[57]57
  Так, например, 7 октября 1946 года был арестован бывший надзиратель «Хогоина» Булдаков Борис Александрович, уроженец и житель Харбина, 1914 г. р. 28.12.46 он был приговорен к 10 годам ИТЛ. В начале 1990-х годов внесен в «Книгу Памяти Свердловской области» и, вероятно, полностью реабилитирован.


[Закрыть] однако в известных донесениях из Харбина по линии РУ РККА никаких сведений, поступивших из лагеря военнопленных, не содержится. Следует отметить, однако, что агент Разведывательного Управления РККА, хотя и не принадлежащий харбинской резидентуре, действительно побывал в лагере сразу после водворения туда халхингольских пленных, причем сам Нюмура лично разрешил ему посещение. Этим человеком был уже упоминавшийся выше «французский корреспондент Де Вукелич», посетивший лагерь в составе группы иностранных журналистов. Точная датя посещения неизвестна, вероятно, это произошло 14–17 июля. Опубликованное 20 июля японской прессой интервью с Бранко Вукеличем, «выдержанное в прояпонских тонах», вполне можно считать образцом попытки осторожного управления общественным мнением через враждебные средства массовой информации. Так, рассказывая о хорошем обращении с пленными в Харбине, «Вукелич заметил, что одежда и обувь пленных были в хорошем состоянии, но было очевидно, что они не получали достаточно пищи. Когда японцы в первый раз стали давать им еду, то они жадно набрасывались на нее и глотали ее подобно голодным людям», и эта информация была распространена агентством «Домэй». Заявив, что пленные «были опечалены при мысли о разлуке со своими родными» и «были очень озлоблены на своих руководителей» он отметил, что «пленные единогласно заявили, что средние советские горожане, будь то военные или частные граждане, все против войны и не желают воевать», попытавшись донести до читателей идею о ложности концепции об агрессивности «русских вообще». Впрочем, редактором «Домэй» это было интерпретировано лишь как свидетельство плохого морального состояния и отсутствия боевого духа красноармейцев.[58]58
  РГВА ф.32113 оп.1 д.291 л.98.


[Закрыть]

В целом в Харбине, военнопленные находились в несколько лучших условиях, по крайней мере по сравнению с хайларскими «собачьими ящиками». Первоначально они были заключены в местной тюрьме, а затем в так называемом «Приюте» («Хогоин») – созданном в конце 1937 года центре временного содержания для пленных и перебежчиков из СССР, расположенном в доме № 2 по улице Кубанской. Опубликованные сведения об этом лагере весьма скудны и противоречивы, их недостаточно даже для определения фактической подчиненности этого учреждения харбинской Японской военной миссии (токуму кикан), разведывательному отделу штаба Квантунской Армии или военной жандармерии (кэмпэйтай). Более вероятно первое, однако охрану лагеря несли жандармы (кэмпэй).

К моменту появления первых военнопленных, на Кубанской, 2 содержалось по крайней мере три советских авиатора. Двое из них, летчик ГВФ Борис Филиппович Гусаров и синоптик[59]59
  Так в документах, возможно, бортмеханик самолета.


[Закрыть] Лев Николаевич Попов, входившие в экипаж почтового самолета П-Зет, 19 декабря 1937 года при выполнении рейса Хабаровск – Владивосток вследствие навигационной ошибки вынужденно приземлившегося у станции Гаолинцзы (на территории Маньчжурии). Третьим был воентехник 2-го ранга Михаил Андреевич Домнин, стрелок-радист СБ, сбитого 14 марта 1938 года в районе Уху, в Центральном Китае.[60]60
  В документах ошибочно именуется Домник, Домнинский, Минский, а также значится старшим лейтенантом.


[Закрыть] Позже, в начале сентября, к ним присоединился командир эскадрильи 5-го истребительного авиаполка капитан Александр Николаевич Алаткин, самолет которого, при выполнении высотного маршрутного полета 27 августа 1939 года пересек советско-маньчжурскую границу и произвел вынужденную посадку в районе Дунина.[61]61
  ΡΓΒΑ ф.34912 оп.1 д.1824. Обстоятельства интернирования капитана Алаткина остаются неясными.


[Закрыть] К моменту появления в лагере «халхингольцев» выглядели они неважно – худыми и оборванными.

Свое отношение к вновь прибывшим администрация харбинского лагеря сформулировала на первом построении прибывших военнопленных: «…мы вас выручили от сталинского терроризма и мы к вам будем относиться хорошо, а если кто сделает побег, то мы вас будем расстреливать» (Григорий Топилин).[62]62
  Автор этой фразы, само воспроизведение которой представляло собой состав преступления, репрессирован не был.


[Закрыть]

В «Хогоине» военнопленные были размещены в комнатах (по крайней мере в своих объяснительных они не именовали их камерами), туалет находился за пределами здания и туда можно было даже попробовать сходить без разрешения, можно было выйти к ограде и поглазеть на работающих «напротив» китайцев. Все это, правда, могло закончиться избиением. Помимо ежедневных построений и поверок, пленным разрешали прогулки. Рядовых красноармейцев и младший командный состав иногда выводили на улицу на хозяйственные работы по лагерю: «рвать траву, мыть окна и т. д.». Командиры были отделены и на прогулку выводились также отдельно.

Кормили в лагере несколько лучше чем в хайларской тюрьме, но все равно неважно. Бывшие военнопленные описывали питание в «Хогоине» так:

«…Кормили нас очень плохо, примерно в сутки хлеба давали грамм 250 или 300 и три стакана чаю, вот наша была пища».

«…Кормили очень плохо, утром дадут кусок хлеба и кружку чая, в обед граммов 250 хлеба и четверть литра супа, в котором попадет только картошка величиной с голубиное яйцо и капусты ложка; еще спрашивают – хорошо?» (Ефим Кустов).

«…Кормили плохо: утром один стакан чаю в обед суп очень плохой, вечером суп постный тоже плохой». (Тимофей Вертлюгов).

«…Кормили плохо: супу давали как малому ребенку, хлеба тоже мало, чай без сахара, так что переживали очень». (Егор Валов).

«…Нам давали мяса один килограмм на 90 человек, хлеба грамм 300[63]63
  В машинописной копии объяснительной Николая Шатова значится 800. Вероятно это опечатка, так как все остальные военнопленные пишут о выдаче 200–300 граммов хлеба в день.


[Закрыть] серого, капуста да вода, а их солдаты кидаются до этого несчастного супа, как волк до махана». (Николай Шатов).

Рацион военнопленных, состоявший из хлеба и чая, иллюстрируется фотографиями, предположительно сделанным во дворе лагеря «Хогоин» 14 июля 1939 года. Интересно отметить, что на столе перед пленным с забинтованной рукой, можно различить три онигири. Онигири представляют собой шарики из спрессованного пресного риса; это традиционная крестьянская пища, входившая в рацион солдат Императорской Армии. Никто из пленных в своих объяснительных при описании питания в лагере «Хогоин» об онигири (и вообще о рисе) не упоминает, предположительно они были доставлены с кухни жандармерии для постановочной фотографии.

Санитарное состояние лагеря было, по-видимому, относительно неплохим. По крайней мере, такой вывод можно сделать на основании фотографий, опубликованных в июле-августе 1939 года в иностранной прессе. Пленным разрешили вымыться, их остригли и наголо обрили, сохранив при этом прически командному составу. Даже если это и было сделано в показательных целях, после вонючей хайларской тюрьмы такое мероприятие, несомненно, воспринималось с энтузиазмом.

Стрижка военнопленных снимок предположительно сделан в лагере «Хогоин». Life, 21 августа 1939 г.

Несмотря на существенное улучшение условий жизни, режим содержания в «Хогоине» трудно назвать мягким. От пленных требовалось постоянное выказывания почтения «самурайским офицерам и жандармам». Регулярные поверки сопровождались избиениями (военнопленных били по щекам, наступали на ноги, тыкали пальцами в глаза). Нарушения режима содержания, например, отказ кланяться жандарму, также имели следствием избиения:

«…Привезли, построили нас и давай объяснять, как надо уважать самурайских офицеров. Объясняли, что при встрече им нужно отдавать поклон, но когда пройдет [и] не поклонится, то вызывают в жандармерию и начинают бить…» (Борис Евдокимов).

«…Если в строю посмотришь в сторону, то он в глаз тыкает: смотри прямо, никуда не шевелись. И много еще было издевательств». (Петр Еремеев).

«…Раз зашел в тюрьму генерал и мы ему не поклонились, как после того на проверке жандарм стал бить по лицу и спрашивал «хорошо?»» (Андрей Колчанов).

«…Потом один раз построились, пришел жандарм, начал ногой бить за то что неправильно стоял, нужно широко ноги держать». (Иван Поплавский).

«…Β Харбине заставляли кланяться жандарму, я ответил, что не могу, они зазывают в помещение, берут за голову и начинают бить кулаками, их было 3 жандарма, они били сколько им хотелось». (Иван Горновский).

«…Раз я пошел без разрешения в уборную, это увидел офицер, он привел меня в свою комнату и стал бить за то, что без спроса ходил в уборную…» (Борис Евдокимов).

«…в Харбине, я лежал, пришел офицер, начал бить по голове и по лицу ладонью, говорит – нельзя лежать». (Иван Поплавский).

«…Когда мы сидели в тюрьме тоже били, если не поклонишься ихнему офицеру, а офицер пройдет 10 или 15 раз в день, то каждый раз ему кланяешься…» (Павел Рогожников).

«…чуть что неправильно сделаешь, вызывают в жандармерию, все жандармы становятся в круг и начинают бить…» (Григорий Топилин).

«…Офицеры и жандармы входили в комнату и ревели как звери, как тигры. Придет, увидит, что не так сел, то начинает бить по щекам и бьет до тех пор, пока не устанет рука, или неправильно в строю поставил ноги, то начинает каблуком давить ноги, или как пойдешь оправляться и не поклонишься, то бьет по щекам». (Тимофей Воронин).

«…Заставляли кланяться офицерам, я не кланялся, а они били. Били и за то, что не прямо смотришь на офицера. Били кулаком, палкой, пальцами тыкали в глаза…». (Яков Хомутов).

«…Заставляли кланяться офицерам, били за то, что неправильно поставишь ноги в строю, а то наступить на ноги и топчется, не назовешь господином – бьет. Редко нас не били». (Иван Давыдов).

Военнопленных подвергали также издевательствами за провинности – заставляли вычищать уборную голыми руками и предлагали пить из нее, запугивали демонстрацией штыковых приемов. Распространенным развлечением охраны «Хогоина» было истребление мух силами пленных:

«…И как днем ляжешь на пол, так берет к себе в контору жандарм, дает мухобойку бить мух, всех мух перебьешь и отпускает, и чтобы ему поклонился». (Петр Акимов).

«…меня заставляли убивать мух специально сделанной дощечкой, я плохо бил мух, а за это меня бил каждый день жандарм». (Борис Богачев).

«…иногда приходилось заставляли мух бить жандармам, иногда просмотришь муха его укусит, то он начинает бить…» (Егор Валов).

Кроме того, кэмпэи практиковали избиения в порядке развлечения: «…Захочется жандарму почесать кулаки, приходит в нашу комнату, берет одного или двух человек, уводит к себе и начинает издеваться, заставляет работать на него, а сам в это время хлещет, потом пинком выбросит на улицу…» (Дмитрий Бянкин).

В лагере имелось штрафное отделение для красноармейцев и младших командиров, куда помещались нарушители режима и лица, оказывавшие сопротивление режиму, отказывавшиеся давать показания на допросах и, демонстрирующие коммунистические убеждения. В штрафном отделении находилось до 12 военнопленных (в том числе Егор Валов, Иван Шерстнев, Дмитрий Бянкин). Режим содержания «штрафников» был более жестким, их чаще избивали, лишали пищи и воды, выводили на прогулку отдельно от остальных пленных: «…Не кланеешься им, то они по целым дням есть не давали, садили в одиночку, если пить захочешь, то водили в уборную, показывали штыком, пей, дескать» (Дмитрий Бянкин).

Для командного состава японцы практиковали содержание отказывающихся от сотрудничества пленных в одиночных камерах. Так были изолированы стойко державшиеся на допросах майор Владимир Стрекалов и лейтенант Павел Красночуб.

По крайней мере в одном случае пленного – лейтенанта Дмитрия Гусарова, первого летчика попавшего в плен в самом начале конфликта – отправили в Синьцзин (столицу Маньчжоу-Го), где его предположительно допрашивали в штабах 2-й авиадивизии и Квантунской армии.