Текст книги "Всадники"

Часть четвертая
ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА

I
ВЕДРО

На чарпае, в изголовье Уроза, лежали, сложенные аккуратными пачками, тщательно пересчитанные сто тысяч афгани, принесенные Амджяд Ханом и главой района. Уроз позвал Мокки, едва заметным кивком головы показал на деньги и, слабо шевеля губами, почти неслышно вымолвил:

– Возьми сколько хочешь… Без счета… Купи, что надо в дорогу. Потом поедем.

– Зирех пойдет со мной, – пообещал саис. – Она лучше меня знает толк в базарных делах.

Уроз заметил необычный взгляд Мокки, тяжелый, без былой наивности и светлого сияния. И в словах слуги не слышалось обычного повиновения. Чопендоз хотел было даже порадоваться этому, но не смог. В этот момент ему все было безразлично, ничто не имело значения. Только покоя хотел он, и тишины, чтобы побыть одному, дать отдых разыгравшимся нервам, уставшим мускулам, чтобы прошла адская боль в ноге, которая сейчас наказывала его за то, что в азарте игры он слишком много ею шевелил. Восковое лицо приняло землистый оттенок, а губы стали серыми. Глаза казались провалившимися куда-то за орбиты. От раны исходило отвратительное зловоние.

«Долго он не протянет», – подумал саис.

И опять эта мысль напугала его. Но страх теперь был иным. Боялся он не смерти Уроза. Боялся, что не сможет поучаствовать в ней.

Зирех, сняв чадру, вернулась на кухню. Она сидела в углу, задумчиво и безучастно. На маленьком ее лице, над полузакрытыми глазами, брови сдвинулись в одну резкую черту. Услышав, как саис позвал ее со двора, она не спеша встала и вышла. Брови ее по-прежнему казались сросшимися.

Мокки позвал ее:

– Пошли на базар. Ты выберешь, что нужно в дорогу.

– На какие деньги?

Мокки разжал свой огромный кулак. Сначала Зирех молчала, глядя на них с суеверной недоверчивостью. Потом пробормотала:

– Сколько денег! Аллах! Сколько денег! Все мое племя за свою жизнь и половины этого не имело. Пошли, пошли скорее.

Но когда они подошли к лавочкам, она замедлила шаг и шепнула саису:

– Лавочники не должны видеть, что мы торопимся. Эти жулики тут же удваивают цену…

Брови Зирех опять сошлись на лбу. И до самой последней покупки эта черная полоса не разжималась, подчеркивая бдительность и решительность ее намерений. А саис шел за ней, как послушный ребенок, и восхищенно смотрел на эту незнакомую, новую для него женщину. Такую серьезную! Властную! Так верно рассуждающую о людях, вещах и деньгах!

А Зирех думала только о тех покупках, которые заранее решила сделать, и только о них. Хитроумные торговцы тщетно пытались ее соблазнить, подманить, уговорить, навязать ей кружева, ткани, украшения. В том, что касается цен, она тоже была непреклонна. Прежде чем на что-либо согласиться, она перерывала все, чуть не переворачивала лотки, прилавки, лавчонки, спорила о происхождении товара, принижала их качество, выражала сомнение в пригодности, высмеивала внешний вид, одним словом, торговалась с таким дьявольским терпением и хитроумным азартом, что ей сдавались самые жадные и упрямые. Ведь никто из них не прошел такую школу нищеты, не приобрел привычки знать цену любой, даже самой ничтожной вещи.

Так Зирех приобрела именно то, что нужно было для приготовления пищи и для ночлега: юрту, провиант, теплую одежду.

Когда мешки и сумки были набиты, Мокки вскричал:

– Как же быть? Джехол не унесет всего этого.

– Давай купим хорошего мула, – ответила Зирех. И со вздохом добавила:

– Эту покупку придется делать тебе.

Рынок тягловой и вьючной живности находился в конце селения, на дороге, против самого огромного из Будд. Мокки обошел всех мулов, щупал ноги, бока и холку, осмотрел у всех зубы, копыта, глаза и выбрал наконец крупного мула серой масти.

– Вот этот мне нравится, дедушка, право слово, нравится, – сказал он старому хитрому хазарейцу со сморщенным лицом, молча разглядывавшему покупателя.

– Он сильный и умный. В жизни мало таких видел. Назови цену, дедушка.

Хазареец назвал, и Мокки заплатил, не торгуясь. Повел к Зирех и радостно сказал, ласково трепля мула, как он делал со всеми животными, которых ему поручали:

– Видишь, я тоже умею выбирать.

– И давать себя обкрадывать тоже. Переплатил, по крайней мере, вдвое.

Мокки был уязвлен в своей невинной гордости и впервые в его словах, обращенных к Зирех, прозвучало раздражение:

– Какая разница! – возразил он. – Уроз денег не считает.

Та долгим и внимательным взором посмотрела на саиса. Брови ее сейчас сдвинулись особенно строго.

– Деньги принадлежат не Урозу, а нам. Все деньги… – не согласилась она.

Мокки перестал чесать пальцами холку мула. Его нижняя челюсть дрогнула, как от неожиданного удара. Он тихо спросил:

– Все деньги?… Как… Сто тысяч афгани?

– Все сто тысяч, – нисколько не смутилась Зирех.

– Но это же он их выиграл, – пробормотал Мокки.

– Ты что забыл, под какой залог? – напомнила она ему.

– Я не забыл, – отвечал саис. – Но…

Молодая женщина опять прервала его, чтобы спросить:

– Ты хочешь, чтобы он умер? Хочешь по-прежнему?

– Хочу, – признался Мокки.

Тут они подошли к лавке, возле которой сложили покупки. Зирех понизила голос. Но как ни пыталась она контролировать свою ярость, Мокки испугался злобной интонации в ее голосе.

– И ты, и я, мы оба хотим, чтобы он умер, и можно считать, что это дело решенное, – шепотом проговорила она. – Так много ли трупу нужно?

Саису нечего было ответить. Устами Зирех говорил разум. И все же Мокки не мог с ней согласиться. В глубине души он понимал, что надо отказаться от замысла. Устами Зирех говорил разум. Разум. Но не истина.

Смерть Уроза – согласен. Это было бы справедливо. Он продал свой степной край, свой народ, свой род. Сохранить Джехола – согласен. Это тоже справедливо. Уроз отрекся от него. Но вот деньги – нет! Нет!

Тот, кто возьмет их, воспользуется преступлением, сам станет преступником. Тогда за что же наказывать Уроза?

Зирех приняла молчание Мокки за согласие.

– Ну вот, видишь, – продолжала она, – надо быть дураком, чтобы отказываться от этих денег.

Тут неясный и странный гнев охватил Мокки. Как найти довод, способный убедить Зирех? Глаза его метались от тюков с постелями к мешкам с провизией, от кухонного скарба к юрте, которая лежала у его ног. Все это надо было навьючить на мула. Он ткнул ногой в ближайший тюк и спросил:

– Так что, ты довольна, что у нас теперь столько добра?

Презрительная гримаса вновь свела брови молодой женщины вместе.

– Чем довольна? – воскликнула она. – Любая семья, не считая таких нищих, как я, имеет больше добра, и оно лучше.

И тут вдруг Мокки показалось, что он потерял Зирех. Лицо женщины, спорящей с ним, было не ее лицом. На нем была написана только отвратительная жадность и надменная уверенность в своей правоте. Как, эта девка в лохмотьях, еще вчера голодная нищенка, имеет наглость с презрением и отвращением говорить о дарах, посланных ей судьбой, которые она должна была бы ценить, как сокровища! Да еще высказывать все это таким властным, таким оскорбительным тоном! Она говорит как барыня. Она командует. А его уже и за мужчину не считает.

Мокки вцепился пальцами в гриву мула, чтобы удержаться от желания ударить эту новую, неузнаваемо-отвратительную женщину.

– А если для тебя этот осел является пределом счастья… – крикнула Зирех.

Саис не дал ей закончить. Прерывающимся от гнева голосом он крикнул:

– Замолчи! Перестань насмехаться и приказывать. Или я вырву твой язык, порочащий все, о чем он говорит. Тебе бы хвалить Аллаха за его благодеяния. А ты плюешь на все. Ты жадная воровка, степная сорока. В тебе нет ни капли чистой крови.

Зирех бросилась к Мокки. Их отделяло не более трех шагов. Но этого крошечного расстояния хватило, чтобы она полностью преобразилась. Юная женщина, перехватившая руку саиса, не имела уже ничего общего с той, которую он только что возненавидел. Лоб ее был безмятежно гладок. Брови вновь приняли свою естественную форму гибкой арки над глазами, горящими самым нежным волнением.

– Саис, о большой саис, – молвила она, и голос ее дрожал возвышенной мольбой, – как же ты ошибаешься в своей рабыне. Она ведь думает только о тебе. Она не может больше видеть тебя в таком состоянии, в каком ты находишься. Посмотри…

Зирех подняла руку Мокки и показала обтрепанный рваный край рукава, едва-едва прикрывающего локоть. И ему стало стыдно. Не столько из-за нищенской одежды, сколько из-за мускулистой руки, из-за широкого запястья, торчавших из-под изношенной одежды, из которой он давно вырос.

– Ну как можно смотреть на эту дикую несправедливость, – продолжала Зирех со сдерживаемым волнением, – когда за столько твоих трудов тебе заплатили лишь этим смехотворным чапаном. Тогда как ты, такой красивый, заслужил самые роскошные одежды, просторные и мягкие. Ведь ты такой добрый, ты – самый благородный, ты – великий наездник. Я вижу тебя прекрасно одетым, в великолепном тюрбане.

Обе руки Мокки были теперь в руках молодой женщины, и она притягивала его к себе. И в ее сияющем, влажном взоре он как бы увидел себя таким, каким она его обрисовала.

Глаза Зирех распахнулись еще шире и засверкали еще ярче, словно перед ними появилось еще какое-то видение.

– Неужели ты хочешь, – продолжала она, – чтобы я всегда носила эти лохмотья и ходила босиком? Или ты находишь меня безобразной и недостойной носить платья из китайского шелка, из индийского кашемира, ожерелья из золота и серебра, сверкающие драгоценные камни, источать аромат жасмина и роз, шагать по коврам из Исфахана и Самарканда?

И Мокки взволнованно воскликнул:

– Клянусь Пророком, ни одна женщина не является более достойной, чем ты, чтобы носить все эти украшения.

И Зирех так же искренне ответила:

– Это ведь в твою честь я буду украшать себя. Твоей чести ради, мой саис!

Она трижды повторила эти слова. Лицо ее стало таким, как у человека, видящего сон наяву, а голос пел, как у сказительницы.

– И твоей чести ради, – продолжала она, – у тебя у самого будут саисы и бачи, пастухи и вожаки верблюдов, великолепные кони, тучные, тяжелые от шерсти стада и гигантские верблюды из Бактрии…

И так же твоей чести ради ты дашь мне наконец тоже служанок, прях, прачек и вышивальщиц… И они все составят целое племя. А ты будешь их властелином… Мы поедем на великую летнюю ярмарку в Хазареджате, ты – на самом высоком верблюде… Но тут Мокки воскликнул:

– Я хочу ехать только на Джехоле.

– Его шерсть выкрасят хной, – продолжала Зирех. – Он будет великолепен… А мне, мне ты дашь ружье… И я рядом с тобой поведу караван…

Тут серый мул фыркнул. Мокки успокоил его, и дружеская ласка его была неподдельной. Ведь мул – скотина бедняков…

Глаза Зирех под полуприкрытыми веками лишились мечтательной вуали. На Мокки был устремлен острый взор.

– Саис, большой саис, – произнесла она так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать, – вот для чего, говорю я тебе это от всего сердца, нужны нам эти афгани. Так говорит мне мое сердце. А ты – голова, ты – хозяин.

В голове у Мокки сталкивались, менялись местами, заслоняли друг друга образы, мысли, желания, сомнения и ответы на вопросы. Ему виделись мертвый Уроз и пачки ассигнаций в его поясе. Взять их? Отвратительное преступление… Оставить? Для кого? Кому? Ветру, снегу, чтобы они сгнили и истлели? Чтобы птицы разнесли? Чтобы поживились мародеры? Или же… передать деньги единственному человеку, имеющему на них право?.. Турсуну… Турсуну… отцу покойного… покойника, убитого… убитого им, Мокки. Нанести такой удар Турсуну, великому Турсуну, его господину, его кормильцу… А эта женщина, которая стоит перед ним, такая маленькая, такая слабая, беднее самых бедных, с того самого первого крика, как она появилась на свет, женщина, которой во всем было отказано, всю ее жизнь… женщина, чьи самые смелые желания он мог сейчас удовлетворить.

Зирех потерлась волосами о ладонь саиса и прошептала:

– Сделаем, как ты решишь.

Мокки оперся о мула. Голова его шла кругом.

– У нас будет караван, – вымолвил он, наконец, глухим голосом.

Больше они не разговаривали и принялись готовить тюки. Зирех напевала печальную дорожную песню. Она умолкла только на короткое мгновение, чтобы спросить:

– Теперь ты счастлив, большой саис?

– Счастлив, – ответил Мокки.

Он лгал. Хотя решение его и казалось ему неизбежным, оно заставляло его ненавидеть себя. Зирех ли была в том виноватой? Или он сам? Или кто-то еще, кого он не мог назвать?

* * *

Бача, принесший чай, увидел, что всадник, выигравший пари благодаря однорогому барану и тем прославившийся в округе, лежит, словно мертвый, с незабинтованной раной. Бача подбежал к нему и плеснул немного горячего чая в полуоткрытый рот лежащего.

– Еще, – выговорил Уроз, не открывая рта.

Не шевелясь, он лежал и глотал чай, и так опорожнил весь чайник. Бача пообещал:

– Господин, клянусь Пророком, я бегом помчусь и приведу Человека, который Лечит.

Все было круглым у этого лекаря: лицо, живот, глаза, толстые очки и даже его ладони, сложенные ковшиком. И только большой нос его был крючком. Он принюхался с порога к тлетворному запаху, стоявшему в комнате, бросил взгляд задумчивой совы на рану Уроза и приказал баче.

– Принеси кипятку, чистые повязки и ровные гладкие дощечки. Неси, дитя мое любезное.

Голос круглого человечка был удивительно веселым, дружелюбным и звучал как песня.

– Будь благословен, ученый здешних долин, – слабым голосом приветствовал его Уроз. – Что ты можешь сделать для меня?

– Я расспрошу твою рану, сынок, и она сама даст мне совет, а я поступлю, как она скажет, – отвечал лекарь.

И он склонил над раной Уроза свою круглую голову, покрытую круглой бархатной, шитой золотом тюбетейкой, и поднес сложенные ковшиком ладони к сломанной ноге в месте перелома. При этом он ни пальцем, ни ладонью к больному не прикоснулся. Казалось, он действительно спрашивает о чем-то сломанную костью и гниющую плоть. Прежде чем убрать руки, он нараспев проговорил:

– Ах, сынок, сынок, зачем такая небрежность по отношению к своему телу, так верно тебе служившему? Теперь ему нужен долгий, очень долгий покой и тщательный, тщательный уход.

– Я должен сегодня же отправиться в путь.

Совиный взгляд, дружелюбный и мудрый, уставился сквозь толстые стекла очков на бескровное лицо Уроза.

– Я вижу, ты такой же игрок, когда речь идет о ноге, как и в бараньих боях, – сказал врачеватель. – Будь осторожен. На этот раз ставка больше, чем все золото мира.

– И даже больше того, – согласился Уроз.

– Что ж, тогда не будем об этом и говорить, – весело кивнул круглый человечек.

Бача принес все, что велел врач. Тот бросил в кипяток травы, принесенные им, промыл рану, перевязал ее смазанными мазью повязками и закрепил шины. Руки его были такими легкими, что, казалось, будто он лишь трогает, когда он нажимал, и лишь касается, – когда трогал.

– Ну вот, теперь до завтра, сынок, ты можешь полежать спокойно, если только не сдвинешь шины, – заверил он его. – Но потом готовься к худшему.

– Спасибо за лечение, ученый и умелый человек, – ответил Уроз, – а еще больше, за то, что сказал правду.

Он показал на пачки денег, лежавшие в изголовье, и продолжал:

– Будь добр, возьми сам плату, которая никогда не будет вполне соответствовать тому добру, которое ты делаешь.

Лекарь взял одну-единственную ассигнацию, положил ее в складки чалмы и осведомился:

– Ну, а разложенные на виду деньги, это что, тоже пари? На человеческую природу?

– Можно и так понять, – согласился Уроз.

Круглые совиные глаза долго всматривались в него. Уроз спросил:

– Что ищешь ты на моем лице?

– Видишь ли, сынок, у меня есть два набора трав. В одном из них, предназначенном для больных, находятся луговые травы, лесные травы, болотные и горные травы. В другом же – для меня одного и никого больше – только коренья, собранные на ложах страданий. Ты – редкое растение, сынок, причем опасное…

Так высказался лекарь и неслышно ушел.

Когда Мокки пришел с базара, он увидел, что Уроз сидит очень прямо, прислонившись спиной к стене. Саис взглянул на пустое место у подушки.

– Не беспокойся, деньги в надежном месте, – понял его мысли Уроз.

Он распахнул верх чапана и рубашку. По обе стороны от амулета свисал небольшой, но туго набитый и тщательно затянутый мешочек.

– Завещание и состояние, – пояснил Уроз.

Он вновь запахнул чапан, затянул пояс. Мокки видел там кинжал.

– Моя личная покупка, – упредил его вопрос Уроз. – А ты свои закончил?

– Все закупил, – утвердительно кивнул головой Мокки.

– Тогда приведи Джехола, – сказал Уроз.

* * *

Дорога проходила у подножия красных скал, в которых виднелись тысячи пещер, вырытых буддийскими монахами, образовывавшие огромный улей, освещенный клонящимся к закату солнцем.

Они направились на запад. Гигантские статуи, прячущиеся в своих темных нишах, остались у них за спиной. Впереди ехал Уроз. Рядом с его стременем шагал Мокки. За ними, в нескольких шагах позади серого мула, шла Зирех.

Она шагала, опустив голову к поднимаемой ее ногами пыли. Губы ее беззвучно шевелились. Можно было подумать, что она молится. На самом же деле она собирала лучшие и самые живые силы своего духа и своей алчности, своей нищеты и своей любви, чтобы продумать, подготовить и застраховать от малейшего риска убийство Уроза. В ее распоряжении было три дня и три ночи. По сведениям, собранным в Бамиане, по рассказам, запомнившимся из жизни в лагере ее племени, по расчетам Мокки получалось, что у нее есть именно такой запас времени. И она мысленно раскладывала все по часам, так же как на базаре все взвешивала, ощупывала, прикидывала, терпеливо и хладнокровно, оценивала, принюхивалась и присматривалась, размышляла, какой час выбрать, чтобы с наименьшим риском нанести смертельный удар ненавистному чопендозу.

«Нападать надо не в первый и не в последний день, – рассуждала Зирех. – Следы насилия не скроешь: свернутая шея, рана в животе. В этой долине, так же как и на подходах к Меймене, опасность больше. Там его все знают. Здесь он тоже стал известен после боя баранов. Значит, не в эту ночь, и не в последнюю. Стало быть, завтра… Разве что…»

Зирех сомкнула губы. Не хотела она, даже про себя, высказывать свои мысли.

Разве что представить дело так, что смерть наступила сама по себе, от несчастного случая, от болезни… Состояние Уроза сейчас такое, что все легко поверят… тогда прислуга оказалась бы вне подозрения… Кто в Бамиане… или в Меймене сможет обвинить Мокки? Кто может оспорить право на завещание у верного слуги, который, не находя себе места от горя, привезет труп своего господина? Да, да, она имела в своем распоряжении еще три долгих дня и три еще более долгих ночи.

Она подняла голову и обратила к небу нежную улыбку. Сейчас она все обдумает и рассчитает.

Внезапная остановка мула прервала размышления Зирех. Она увидела, что Джехол тоже остановился и что к ним приближается облако пыли. «Опять караван», – подумала она с беспокойством, вспоминая прошлый случай.

Движущееся облако вдруг озарилось вспышками огня. Зирех еле удержала рванувшегося в сторону мула. А вспышки за завесой из пыли следовали одна за другой. Урозу показалось, что мимо его головы пролетел рой шершней. В бок Джехолу попали осколки камней с дороги, отбитые пулями. Уроз резко натянул поводья. Кое-кто из двигавшихся перед ними по дороге людей с громкими испуганными криками бросились врассыпную, ища спасения в придорожных кустах и в поле. Среди животных тоже возникла паника.

– Пойди, посмотри, что там такое, – приказал Уроз слуге.

Согнувшись вдвое, саис большими скачками побежал по краю дороги и пропал в густом облаке пыли.

Там опять раздался залп. Зирех больше ни о чем не думала, кроме как о судьбе Мокки. Не случится ли там что-нибудь с ним? Попадет еще в стычку между кланами. В схватку между племенами. Может, уже ранен?.. Или убит?.. И все из-за этого инвалида, который сидит тут, гордится своим конем, на которого больше не имеет никаких прав…

Наконец у нее из груди вырвался вздох облегчения: Мокки вынырнул из рыжего облака. Задыхаясь, он крикнул:

– Ничего страшного… просто свадьба… Жених едет в один из тех вон калебов забирать себе жену…

Прищурив глаза, Уроз оглядел прекрасные дома, разбросанные по всей долине, между дорогой и рекой. За высокими, побеленными известкой зубчатыми стенами с башенками почти не видны были верхушки фруктовых деревьев и крыши служб, подсобных помещений, жилищ для прислуги, для крестьян, садовников, ремесленников, окружающих дом господина. Эти белые островки в зеленом море долины были одновременно и имениями, и поселками, и крепостями. В прозрачных сумерках они выглядели как островки процветания и горделивого порядка.

А Уроз подумал о девственнице-невесте, живущей в одном из этих домов, которая в эту ночь… На какое-то мгновение для него эта девушка, защищенная от внешнего мира стенами своего дома и своей невинностью, вобрала в себя свежую смущенную улыбку, чистоту слегка покрасневшей шеи, приподнявшуюся от волнения грудь, удивленный, наивный взгляд – черты всех тех девушек, которых он видел воочию или мысленно на каких-нибудь праздниках, на пороге какой-нибудь юрты, где-нибудь у колодца, и которые все вызывали у него страстное желание напасть на них, наброситься и грубо овладеть, причинить боль, надругаться, обесчестить. И в этот момент безумство всех его этих желаний было обращено на ту незнакомку, которая готовила сейчас себя к брачному вечеру в одном из калебов просторной долины Бамиана.

– Вот они, вот они! – закричал Мокки.

Видение Уроза затуманилось и рассыпалось. Ничего не осталось от его навязчивой, тяжелой страсти, от отравлявших его мозг жестоких наслаждений, остались только доходящие до отвращения усталость и безразличие.

Между тем внутри движущегося облака уже вырисовывался кортеж. На пыльном таинственном фоне, будто хранящие какую-то тайну тени, один за другим появились еще плохо различимые силуэты. Крики и рокот бубна, отбивающего такт шествия, казалось, производил этот вот рыжий туман, поднимающийся от ног шагающих людей. Впереди ехал всадник. Он двигался самым медленным шагом, чтобы не мешать танцам и не сбить с такта хоровод, который вели окружавшие его сородичи. Их было десятка два, все очень молодые, мускулистые, с резкими абрисами лиц. Их длинные черные прямые волосы ниспадали на плечи. Расширяющиеся книзу свободно сидящие одежды были схвачены в талии кушаком, а просторные шаровары, подвязанные у щиколоток, не мешали движениям. За ними шел высокий мужчина с бубном. Из-за пыли лица его было почти не видно, но по мощной его фигуре, по достоинству, с каким он вышагивал, было ясно, что он самый старший в этой группе. Огромный бубен в его руках казался маленьким и невесомым. Он то подбрасывал его над головой, то над одним плечом, то над другим, вытягивал руки во всю длину, наклонял к уху, как бы для того, чтобы прислушаться к его пению. Выверенность его жестов и поз, некоторая слегка высокомерная вальяжность, вполне приличествующая его возрасту, ничуть не мешали его длинному туловищу точно соблюдать радостный ритм, отбиваемый пальцами с завидной силой, как будто и кровь его тоже билась в такт музыке. Согнет шею, качнет плечами, топнет ногой, и мужественная сила его вспыхивала, озаряя все вокруг. При этом ни на секунду не переставала петь натянутая кожа бубна, да так что живой ритм ее заставлял сердца биться, а ноги сами шли в пляс.

Эта пляска поднимала и уносила юношей, которые кружились, подпрыгивая, отступали на шаг, устремлялись вперед, вставали на колено и вновь кружились в вихре, а черные их шевелюры развевались, как крылья над головой. Так и двигались они разомкнутым кругом, то ускоряя, то резко замедляя движение. И казалось, будто каждый позвонок у них, каждый сустав, каждая складка одежды и прядь волос исполняет свой собственный танец. Но эти свободно летающие тела были связаны друг с другом какой-то внутренней магической силой, и их растрепанный хоровод подчинялся порядку, более строгому, чем все совершаемые ими движения. Они создавали с помощью танца образ счастья и славили молодость, мужскую дружбу и славный триумф, который ждал в этот вечер одного из них.

Крики, пение, прыжки, веселый рокот бубна – все это Уроз воспринимал с мрачным безразличием, как ту пыль, что добралась теперь до него, окружила его. Она пройдет… эти безумцы тоже… и дорога будет свободна. Но вот взгляд его оживился. Откуда появилась эта девушка, что стояла перед Джехолом? Ее хрупкая шея колебалась как стебелек над платьем из ситца в цветочках. Медные сережки мягко блестели на мочках маленьких ее ушей, а под красным платком, прикрывающим волосы, виднелся, маня, гладкий, целомудренный затылок. Совсем рядом, только руку протянуть. Как в его видениях, самых потайных, самых жарких.

И тут он различил слова:

– Саис… большой саис… Только на одну минутку… посмотрим вместе… предсказание.

Уроз внутренне ругнул себя. Из-за каких-то нескольких новых тряпок он не узнал эту неизвестно от кого зачатую кочевницу, эту шлюху Мокки!

Зирех прижалась к саису. Их накрыло облако пыли. В нескольких шагах от них кружился хоровод. И ей казалось, что на коне перед ними восседает не какой-то незнакомец, а Мокки на Джехоле, и что едет он не куда-нибудь, а за ней, чтобы увезти ее на брачное ложе.

Громкие крики оглушили Уроза.

– Дорогу! Дорогу! – кричали парни.

Они кружились так близко от Уроза, что он видел под их шевелюрами блеск безумных глаз, опьяненных пляской. Бубен колотил без умолку.

Минуту назад Уроз готов был отвести своего коня на обочину, чтобы уважить свадебную процессию. Но эти крики, блеск этих глаз заставили его переменить решение. Тот, кто требует или угрожает, теряет право на вежливость. И Уроз не шевельнулся.

– Дорогу! Дорогу! – повторяли танцующие, все громче и все грубее.

Им ничего не стоило объехать одиноко стоящего всадника. Но горячая их кровь, непрестанно разгоняемая несмолкаемым упрямым бубном, не могла стерпеть, чтобы кто-то им перечил. Тот, кто вел хоровод, встал перед Джехолом и поинтересовался у Уроза:

– Ты что, оглох?

Идущий за ним тоже остановился и тоже задал вопрос:

– Ты что, ослеп?

Рядом с ними встали еще парни. Поскольку Уроз не разжимал рта и не шевелился, они закричали:

– В канаву его! В канаву!

Причем их руки и ноги ни на мгновение не прекращали дергаться, повинуясь деспотическим повелениям бубна. Джехол встал на дыбы. Кто-то схватил его за поводья. Уроз взмахнул плеткой. Еще мгновение, и он направил бы коня вперед, на людей, опрокидывая их и пробивая себе дорогу. Кто-то плечом толкнул его сломанную ногу. Острая боль остановила его. «Теперь, – подумал он, – если Джехол рванется и понесет, я упаду… И тогда – позор, да еще от этих безусых прыгунов».

Уроз зажал нагайку в зубах, чтобы иметь возможность выхватить из-за пояса кинжал.

Но тут юноши замерли – с открытыми ртами, вытянутыми руками, сжатыми кулаками, в тех позах, в каких их застала внезапно наступившая удивительная тишина. Ибо барабан умолк.

Человек, игравший на бубне, осторожно положил его на обочину, выпрямился во весь свой рост и направился к Урозу. Молодежь расступилась, давая проход ему и бежавшему за ним, как собачка, маленькому барану без одного рога.

– Привет тебе, о Хайдал! – спокойно сказал Уроз.

– Мир тебе, дорогой мой всадник, – ответил Хайдал. – Я вижу, ты продолжаешь спорить и делать ставки, один против всех. Я узнал тебя по этой черте и только потом разглядел лицо.

– И опять я выиграл благодаря тебе. Спасибо тебе за это, – сказал Уроз.

Хайдал слегка пожал плечами, да так быстро, что если бы не ружье, качнувшееся у него за спиной, Уроз и не заметил бы этого движения.

– Ты расплатишься со мной, когда я заеду в ваши степи и поставлю на тебя в споре во время большого бузкаши.

Услышав это, Уроз вновь остро ощутил и боль в сломанной ноге, и ее бессилие. Он грубо спросил:

– Ты что, разве не видишь?

– Что не видишь? Сломанную ногу, что ли? – воскликнул Хайдал и коротко усмехнулся. – Да брось ты! Ты вроде моего барашка. Из недостатка ты сделаешь преимущество.

Хайдал был так высок, что лоб его был очень близко, почти на уровне лица Уроза, и тот увидел, как на какую-то долю секунды, за насмешливым, жестоким взглядом, за спесивой позой возник другой человек, надежный, способный на искреннюю дружбу. И ему стало хорошо, хотя сам он ни за что бы не признался в этом. Однако самым естественным и как бы случайным движением тот все же заставил Джехола сместиться на обочину дороги.

– Спасибо от имени жениха, о дорогой моему сердцу всадник, – крикнул Хайдал, – у него, небось, кровь кипит, как вода в раскаленном самоваре.

– Он твой друг? – осведомился Уроз.

– Не больше, чем твой, – ответил Хайдал. – Когда я повстречал их на пути, мне стало жаль, что у них так уныло играет бубен. И я стал им играть как у нас, в стороне восточных перевалов. И жених поклялся, что его счастье будет неполным, если я не приду к ним на свадьбу. И я подумал о жареных барашках, о плове с пряностями, о меде, о фруктах, услаждающих рот после острых пряностей, о песнях и танцах. Эге-гей!

Глаза и зубы Хайдала сверкали. И предчувствие всеобщего веселья, передаваемого от одного к другому, превращающего собрание людей в костер, где сердца горят огнем, а тела превращаются в пылающий хворост, вызывали у него ритмичные, резкие движения, от которых трепетало все тело.

– Эге-гей! В путь, друзья! – крикнул Хайдал. – Эге-гей!

Он заложил в рот два пальца и свистнул так, что Урозу вспомнился посвист зимней бури в далекой степи, когда во тьме демоны дуют в свои трубы-раковины, чтобы вызвать метель и ночной ураган.

Джехол и конь жениха попытались было встать на дыбы, но всадники сумели их удержать. Однако большой серый мул остался без присмотра. Перепуганный свистом, он, со всеми мешками и вьюками, кинулся вперед, прямо на Хайдала, поднявшего бубен над головой, и на танцоров, замкнувших хоровод. Парни схватили его за уши, за вьюки, за хвост. Все это под громкий смех и крики. Но Хайдал хриплым от гнева голосом спросил у Мокки:

– Почему ты, глупый саис, оставил скотину без присмотра, почему она тут мешает нашему веселью?

– Это не он должен был следить, – сказал Уроз.

– А кто? – крикнул Хайдал.

– Служанка, – отвечал Уроз.

– Эта женщина… причем такого низкого происхождения… и это она посмела недосмотреть? – спросил Хайдал, не столько рассерженный, сколько удивленный.

– Воистину, – отозвался Уроз.

Один шаг, и Хайдал был перед Зирех, которая из-за его роста видела его где-то далеко-далеко вверху. Он грозно сказал:

– Служила бы ты у меня, я шкуру бы с тебя спустил.

С перепугу Зирех оглянулась на Уроза. От страха во взгляде ее появилось что-то детское, невинное. Странное тепло вдруг разлилось по чреслам Уроза. Он бросил Хайдалу свою плетку со словами: