Текст книги "Всадники"

– Так кто же был ближе к истине, древние мудрецы или нынешние? – спросил Уроз.

– Ни те, ни другие, – отвечал старец.

Уроз перестал смотреть на огонь и повернулся к Гуарди Гуэджу. От внутреннего огня блеск в его глазах был ярче, чем пламя костра. Между тем лицо его выражало глубокое спокойствие.

– Значит, я сам должен делать выбор, – понял наконец он. – Только я, как велят мне мой ум и мое сердце.

– И так во всем, – подтвердил Гуарди Гуэдж.

На обескровленных губах Уроза появилась улыбка, не имеющая ничего общего с привычной его волчьей ухмылкой.

– К этому выводу ты и хотел меня привести? – спросил он.

Словно едва заметная волна пробежала по лицу старого сказителя, по бесчисленным его морщинам. Таков был его ответ.

– Воистину, воистину, – сказал Уроз.

Он прислонился к стене надгробия, осторожно поправил одеяла и продолжал:

– У меня прошла вся боль. Тело мое стало мудрее. Мой рассудок теперь владеет им и ничему не удивляется.

Гуарди Гуэдж скатал еще один шарик из коричневой массы и дал его Урозу. А тот, проглотив снадобье, почувствовал, как полегчало его тело и как по всем венам волшебной волной потекла горячая кровь. Грубые меха, лежавшие на нем, шершавые ткани одеял стали мягче и плотнее, чем бархат и шелк. И из этой благостной оболочки вырывалась, взлетала вверх мысль, чтобы оттуда, с большой высоты, неслышно и бесстрастно судить о мире, о людях и о нем самом.

– Как же так получилось, что жизнь была для меня ничем, если я не был впереди всех и над всеми? – тихо прошептал Уроз.

Он вспомнил о первом караван-сарае и о своем внутреннем примирении с изнуренными животными, с несчастными путниками… И пришел к выводу:

– Тот всадник, что все хлестал и хлестал, чтобы всегда быть первым… несчастный безумец…

– Есть такая пословица, – подсказал Гуарди Гуэдж: – «Если везение с тобой заодно, то зачем спешить? А если оно не с тобой, то зачем спешить?»

Уроз покачал головой. Мирная улыбка застыла на его лице. Ему очень хотелось спать.

– Да хранят боги твой покой, – пожелал ему Гуарди Гуэдж.

– Почему боги? – пробормотал Уроз. – Есть только один Бог.

– Когда обойдешь много земель и когда ходишь очень-очень долго, то трудно в это поверить, – не согласился Гуарди Гуэдж.

С ночного неба послышался ровный приглушенный гром. Но они не подняли головы. Они привыкли к этому шуму. Вот уже несколько лет, два-три раза в неделю крылатые машины летали туда-сюда над долинами, горами и степями Афганистана.

Уроз уснул. Старый сказитель подбросил веток в костер.

* * *

На рассвете послышался лай, душераздирающий, зловещий.

В каменном убежище, где спали Гуарди Гуэдж, сидя, и Уроз, лежа, костер тихо догорал. Но цвет у него был уже не такой, как ночью. Через брешь, повернутую на восток, проникали первые солнечные лучи, и хотя небесное пламя было еще совсем не ярким, оно затмило собой пламя человеческое.

Лай приближался.

Бесчисленные морщины на щеках Гуарди Гуэджа дрогнули, и он, хотя слух у него был уже не такой хороший, как прежде, машинально повернул голову в том направлении, откуда доносился лай, чтобы понять его природу. Потом бросил еще веточек в костер и вновь прислонил голову к камням могильника.

А лай все усиливался.

Уроз тоже услышал его. Но не проснулся. Это было самое удивительное из всего, что случилось за его жизнь. Спокойствие и безмятежность, мягкая отчужденность овладели им. Вместе с тем, все тело уподобилось морской раковине, вбиравшей в себя все ночные флюиды, дыхание ночи и ее вздохи, которые питали множество образов, порожденных то рассудком, то бредовыми фантазиями. То были не сновидения, и Уроз знал это. Загадочная власть позволяла ему одновременно отслеживать, оценивать их и вместе с тем, забываясь, отдаваться их прекрасному обману. Когда рычания и вой раздались в нем, в раковине, каковой была его оболочка, Уроз почувствовал, что его окружили, в него проникли, в нем поселились безухие желто-серые звери, адские псы, несущиеся по каменистой степи. Это в его голове скрывались оскаленные пасти, с белой пеной на клыках. В его груди клацали их клыки. Уроз не пошевелил даже пальцем, и не дрогнули его веки. Он был одновременно и ареной происходящего, и свидетелем, участником и повелителем игры воображения. Свора промчалась, протекла сквозь него.

* * *

Зирех отбросила руку, прижимавшую ее к широкой, горячей груди, поднялась, опираясь на одно колено.

– Куда ты? – спросил Мокки сонным голосом.

Он открыл глаза и зажмурился на мгновение от яркого света, словно пропитавшего сделанные из плотной ткани стенки юрты.

«Солнце встало раньше меня, – подумал Мокки с удивлением и беспокойством. – Как же это могло случиться…»

Но вернулись плотские воспоминания, и чувство вины пропало. Он пошарил рукой, широкой ладонью накрыл узкий и мягкий живот, так угодивший ему ночью. Нежная кожа Зирех скользнула по его пальцам.

– Послушай! – отозвалась она.

Она уже была на ногах, стояла уже не на матрасе, на котором они так мало спали этой ночью, и всем телом устремилась к доносившемуся лаю.

– Собаки? – лениво спросил Мокки. – Как вчера?

– Те, что были вчера, теперь уже далеко, – вскричала Зирех.

Мокки почесал свою бритую голову:

– И то верно… Сейчас они гонят свои стада в сторону Бамиана.

– Ты что, разве не слышишь, как они воют? – удивилась Зирех.

Мокки прислушался и тихо протянул: —Покойник…

– Караван будет хоронить, – сказала кочевница. – Пошли!

Ввалившиеся глаза Зирех расширились, а грудь высоко и часто подымалась. Саис подобрал грязную тряпку, служившую ему тюрбаном, обмотал ею голову. Подумал: «Ох уж эти женщины… Похороны им даже больше по вкусу, чем праздники по случаю рождения или женитьбы».

Потом спросил:

– Ты больше не боишься?

– Чего? – с удивлением посмотрела она на него. – Настал день. Покойник тут самый что ни на есть настоящий, и племя будет его хоронить… Пошли!

Она пошла к выходу, но остановилась, отодвинув полог юрты. Утро на плато нестерпимо слепило. Все сияло, сверкало, блестело, било в глаза: камни, голые склоны гор, их снежные и ледяные вершины. Подобно тысячам острых мечей плясали, дрожали, играли они в лучах солнца, и даже сам воздух искрился алмазами.

Мокки, вставший за спиной Зирех, превосходящий чуть не вдвое ее ростом, вдруг осознал, вдруг почувствовал, будто меч небесный полоснул его по глазам. Он вспомнил: «А молитва… молитва… Я и забыл… Аллах меня накажет».

Он поднял Зирех за плечи, повернул лицом к востоку, согнул и почти швырнул на землю. Она оказалась распростертой бок о бок с ним, услышала его шепот:

– Моли Всемогущего простить нас за то, что мы пропустили час молитвы, услаждая друг друга.

Мокки весь ушел в молитву. Она же, касаясь лбом земли, была неспособна погрузиться в это занятие и думала о караване с покойником.

Поднявшись, они сразу увидели перед собой холм-кладбище. В ледяном утреннем свете он не внушал им страха. Приземистые, прочно сложенные, ровные захоронения скорее даже успокаивали взгляд. На этом гигантском плато только они и обладали человеческими пропорциями. У ближайшего из них курился легкий дымок.

– Им нужна наша помощь, – предположил Мокки.

– Молчи… слушай, – прошептала Зирех.

Перекрывая вой собак, послышался громкий, очень жалобный плач, настолько заразительный, что и Зирех тоже, прижав руки к груди, зарыдала и кинулась к приближающимся откуда-то плакальщицам.

Мокки посмотрел ей вслед. Когда она исчезла за выступом холма, он направился к захоронению, возле которого курился дымок. Заглянул под навес. Увидел, что Уроз и Гуарди Гуэдж спят, что глаза их закрыты. А большие глаза Джехола вопросительно смотрели на саиса.

«Пить хочет», – подумал Мокки. И прошептал:

– Потерпи, радость моя. Как только они проснутся, будет тебе вволю воды.

И подождал, чтобы, пошевелив ушами, поморгав лазами, конь выразил губами некое подобие улыбки, как обычно отвечая дружеским приветом на заботу о нем. Но сегодня Джехол ничего этого не сделал. Мокки щелкнул языком, тихонечко свистнул. Джехол знал и любил эти призывы с той поры, когда еще только учился ходить на неокрепших ногах в родной степи. Между ним и саисом это был такой способ общения, более простой и более искренний, чем человеческие слова. Но в это утро конь словно не слышал их. Неподвижные глаза его были по-прежнему настороженными и строгими. «Как вчера, когда я хотел сбросить Уроза с седла, – подумал Мокки с чувством огромного уважения. – Этот конь ничего не забывает».

Он отошел от каменного навеса. Сверкающий свет, в котором купалось плоскогорье, вновь ослепил его. Кремнистый блеск был так резок и пронзителен, что душераздирающие вопли, доносившиеся будто откуда-то сверху, показались саису криком самого солнечного света. Он встряхнул головой, чтобы сбросить с себя наваждение, и пошел, как Зирех, к подножию холма, за поворотом которого раздавались причитания плакальщиц.

По мере того, как Мокки отходил от восточного склона холма, захоронения по обе стороны дороги стали отбрасывать на землю все более длинные и все более черные тени. Саис старался идти за пределами этой зубчатой линии. Вскоре он заметил, что темное, зловещее кольцо, вырисовывавшееся между ним и высоким могильным холмом, постепенно становится уже. Он посмотрел на могилы. Захоронения доходили лишь до середины склона кургана.

«Понятно, – подумал Мокки, – люди начали устраивать могильники с восточной стороны холма, с той стороны, где встает солнце. А на западном склоне остается еще много мест для покойников».

Саис зашагал быстрее вдоль обнажающейся подошвы холма. Описав полукруг, он дошел до того места, где надгробий вообще не было. И тут Мокки увидел караван.

Это был клан из пятидесяти-шестидесяти пуштунов. Они шли пешком. Мужчины шли, как всегда, со старинными ружьями, украшенными резными инкрустациями и чеканкой. Однако, вопреки обычаю, они не возглавляли медленную процессию, приближавшуюся к кладбищу. Впереди шли женщины, и вокруг мужчин тоже были женщины, разных возрастов и в разных одеждах. Шли они, закрыв глаза. Направляло их, толкало и тянуло за собой песнопение, пронзительные звуки, полные нестерпимой тоски, то угасавшие, как бы терявшиеся, то вдруг возрождавшиеся и звеневшие с новой силой. Рты у женщин все время были широко открыты как на незрячих масках. Они били себя в грудь, царапали себе щеки, рвали на себе волосы.

И в то же время в их горести и экстазе чувствовалось какое-то странное присутствие счастья…

Мокки никак не мог узнать Зирех среди плакальщиц. Его взгляд покинул их, стал искать дальше. Саис увидел за первой группой, на самом крупном из трех верблюдов, сидящую поверх поклажи женщину, единственную, не идущую пешком. Вся она утопала в черных тканях и шалях. В них почти незаметен был небольшой сверточек, который она судорожно прижимала к груди и из которого выглядывала крошечная, не больше плода граната, головка. Эта единственная женщина, которая ехала, а не шла пешком, не плакала.

Это была мать умершего ребенка.

Глядя на ее сомкнутые губы, Мокки не мог понять, откуда же тогда идет звук, почему вокруг нее столько страстных причитаний, громкого плача и душераздирающих криков. Потом рядом с верблюдом он увидел женщину, идущую, прижимаясь головой к колену матери. Именно из ее уст и раздавались причитания, перекрывавшие вопли остальных плакальщиц. Сперва Мокки не узнал ее. Но когда она приблизилась, понял, что это Зирех.

За ней шли два крупных пса без ушей, которые как бы вторили ее плачу своими завываниями, делали его своим лаем более ритмичным, тогда как стадо, порученное им, плелось, бесформенное, позади каравана.

Мокки, не шевелясь, смотрел, как караван подошел к подножию холма, как вокруг площадки со следами многочисленных стоянок встали люди. Плакальщицы продолжали громко стонать и причитать, ударяя себя в грудь. Мужчины сняли несколько вьюков, разбили юрту, заставили встать на колени верблюда, на котором ехала мать с младенцем. Прямая, со сжатыми губами, прошла она, прижимая к себе крохотное тельце, к юрте, распахнутой, как крылья огромной летучей мыши. В это время крики и вопли плакальщиц стали еще громче, резче и безумнее, обрели такую силу, что это вообще казалось невозможным, пока наконец женщина в черном, с безжизненным свертком у груди, не вошла в юрту. И тогда, словно по команде, все стихло, и наступила тишина.

Плакальщицы опустились, почти упали на землю, словно вылив из себя со слезами и силы. Одежды их были изодраны в клочья, лица – в крови. Однако старшая из них осталась стоять. Поправив пряди седых волос, свисавшие на морщинистую грудь, провела языком по обнаженным иссохшим деснам и приказала:

– А ну, женщины, за работу! Дети есть хотят.

Мужчинам нужна сила, чтобы работать, а нам, чтобы снова лить слезы.

Зирех осталась одна у юрты и, присев на корточки, она оперлась головой о стенку юрты. Когда Мокки наклонился над ней и позвал, она так резко обернулась, что он испугался, не завоет ли она сейчас вновь, не забьется ли в судорогах. Но вместо маски ужаса и вопля вернувшейся к своим демонам плакальщицы он увидел взгляд, полный мольбы, и услышал нежный шепот.

– Большой саис, большой саис, я хочу детей, – говорила Зирех. – Живот мой был способен их носить, но от ничтожных мужчин, которые били меня, которые были не моими… И я травами останавливала… Зато теперь всякий раз какая печаль, какое горе в душе!

Зирех заглянула в юрту, откуда доносились приглушенные стоны, похожие и на тихую колыбельную, и на рыдания. Потом Зирех стала смотреть на детей, мальчишек и девчонок, которые бегали, играли, спорили и смеялись одновременно. Солнце играло на их загорелых щеках, в их черных глазах. Зирех обхватила шею Мокки. И страстно и нежно, всей душой проговорила:

– От тебя… да… обязательно…

Потом она отпустила его шею, а руки сами собой сложились на груди, словно поддерживая новорожденного. – Они будут красивыми, такими красивыми, – пропела она… – Красивее всех на свете.

Неподалеку послышался стук металла о камень.

– Они откалывают камни для надгробия, – сделал вывод Мокки. – Ты, что, хочешь остаться здесь до конца?

– Да, – отвечала Зирех. – И я буду оплакивать лучше всех других этого умершего младенца… И тогда судьба защитит моих детей.

Мокки почесал голову:

– А мне надо возвращаться. Пора.

– Иди, – сказала Зирех. – Я скоро приду. Могилка маленькая, ее сложат быстро.

И она опять обвила его шею и глаза в глаза пообещала саису:

– Они будут красивыми, красивыми и сильными.

Брови ее сомкнулись в одну черту. Она добавила с диким упрямством:

– И богатыми, клянусь тебе.

* * *

В голове Уроза прошло то волшебное состояние, когда образы менялись по своей воле, жили своей, независимой от рассудка жизнью и в то же время, подчиняясь ему, когда сон и реальность имели один и тот же смысл, одни и те же законы. Уроз был в здравом рассудке. Но он не делал ни малейшего движения и, несмотря на обжигающую сухость во рту и в горле, не просил принести чаю, чтобы не нарушить тишину и покой, будто гладким и мягким драгоценным шелком окутавшие и тело его, и ум.

Собак больше не было слышно. Тишину осветило солнце, заливавшее теперь каменный альков. Тепло его и свет не позволяли понять, потух ли костер или еще горит. Гуарди Гуэдж подбросил в него немного сухой травы. Послышался легкий треск.

Разговаривать со старцем можно было, не шевелясь и не подымая ресниц.

– Куда же ты теперь пойдешь, о Пращур? – поинтересовался Уроз вполголоса.

Такой же неподвижный, как и он сам, старец ответил, не открывая глаз:

– Обычно не я сам выбираю свой путь. Проезжает грузовик, везет меня… Караван увижу, иду с ним… Ветер дует и несет меня…

Гуарди Гуэдж еще подбросил хвороста и добавил:

– Это обычно так…

– А на этот раз? – спросил Уроз.

Старец, казалось, внимательно прислушивался к потрескиванию огня. Потом признался:

– На этот раз я знаю. Прошлой ночью я видел мой путь.

Гуарди Гуэдж протянул к невидимым языкам пламени руки, прозрачные руки цвета древнего пергамента, и продолжал:

– Несколько дней назад в Калакчекане, сидя рядом с великим Турсуном, я готов был расплакаться, слушая звуки домбры. Несколько часов назад я говорил для самого себя.

– И что? – спросил Уроз.

– Я думал о том, что стал старее старости, – отвечал Гуарди Гуэдж. – Думал, что навсегда ушел от нее, от единственной, настоящей смерти. Но вот теперь обе они, и старость и смерть, меня нагоняют… и я хочу вместе с ними добраться до той долины, где была моя колыбель.

– И где твои боги? – спросил Уроз.

– И тех, которых не сожгли, держат в плену, напоказ, в Кабуле, – сказал Гуарди Гуэдж. – Да это и неважно. В моем возрасте они уже не нужны.

Послышался стук подошв о каменистую почву и звон разбираемой посуды. Мокки принес чай. Запах напитка и позвякивание фарфоровых пиал напомнили Урозу о его жажде. Губы и ноздри его затрепетали. Он с трудом сдерживал нетерпение, глядя, как Мокки подает поднос сначала старцу.

– Здравствуй, о саис, вовремя принесший нам все, что нужно, чтобы утолить жажду, – приветствовал его Гуарди Гуэдж.

Мокки громко спросил, еще весь запыхавшийся от торопливой ходьбы:

– Вы же слышали… плакальщицы? Вот я и пошел… поклониться кочевникам.

– И правильно сделал, – одобрил его поведение Гуарди Гуэдж. – Мы же гости их покойников.

Выпив три пиалы, Уроз спросил:

– Кого хоронили?

– Новорожденного, – ответил Мокки.

– Налей еще, – снова протянул пиалу Уроз. И добавил:

– Столько шума из-за какого-то пищащего маленького бурдюка, наполненного материнским молоком и всякой дрянью.

– И это все, что ты думаешь о детях? – не очень удивился Гуарди Гуэдж.

– И еще то, что они глупее, грязнее, крикливее, требовательнее и труднее в воспитании, чем лошадь, – подтвердил Уроз.

– У тебя самого были дети? – поинтересовался Гуарди Гуэдж.

– Моя жена умерла при родах первенца.

– Ты жалел об этом? – снова спросил его старец.

Уроз покачал головой и ответил:

– В ту весну я выиграл шапку чопендоза на бузкаши трех провинций.

Гуарди Гуэдж отдал чашку саису, откинулся к стенке и посмотрел на Уроза:

– Значит, ты любишь только самого себя.

– Неправда, – возразил Уроз. – Просто других я люблю еще меньше, чем самого себя.

Мокки унес поднос, вернулся с ведром свежей воды для Джехола и тут же ушел. Он боялся, как бы Уроз не спросил про Зирех.

* * *

По мере того, как солнце поднималось, лучи его уходили из пристанища. А когда оно повисло над плато в зените, когда, казалось, что камни начали потрескивать от жара, импровизированная пещера, в которой находились Уроз и Гуарди Гуэдж, оказалась погруженной в тень, легкую и теплую, позолоченную затухающими угольками костра.

Джехол, до этого лежавший, вдруг встал и подошел к Урозу, дыша ему в лицо.

– Конь отдохнул вволю, – произнес, обращаясь сам к себе Уроз.

Он погладил Джехола и добавил:

– И я тоже… Сейчас позову саиса.

Но не стал звать. Где-то внутри его еще сохранялось ощущение состояния благодати, и он не хотел прерывать его.

– Погоди, – сказал Уроз Джехолу, слегка отводя от лица его влажные ноздри.

Но конь отказывался повиноваться и тихо заржал. Когда он умолк, Уроз услышал далекий лай собак. Он оперся на локоть. Только тогда Джехол отошел.

Лай и рычание становились все более громкими, все более отчетливыми. Они начинали обретать какой-то смысл. Уроз уловил, что это был совсем не такой лай, как тот, что послышался ему на рассвете. Тогда вой выражал отчаяние и тоску. Теперь же это был хриплый лай беспощадной ярости.

Однако лай и рычание приближались странным образом. Это не было похоже на погоню или охоту. Казалось, собаки сдерживали свой порыв, и их скорость не превышала скорости шага человека. А время от времени они умолкали, словно не желая выдавать направления своего движения.

Эти бесшумные шаги… Эти минуты тишины… На лице Уроза вновь появилась ухмылка, похожая на волчий оскал. На нем не осталось ни малейшего следа недавнего расслабления. Среди валяющихся поблизости камней Уроз выбрал кремень потяжелее и с острыми краями, сделал петлю из ремешка нагайки, проверил прочность крепления, гибкость и удобство нового оружия – одновременно короткой плетки и булавы. Зажав зубами рукоять плети, пополз к входу в грот. Сломанная нога тащилась по земле. Переломом она цеплялась за камни, причиняя нестерпимую боль. Красные искры прыгали перед глазами Уроза. Волчий оскал расширился, сделался более откровенным. Он был рад, что боль вновь сделала его самим собой. Расстояние, которое ему надо было преодолеть, было смехотворным, если пересчитать на шаги. Но из-за веса своего тела и своей смертной муки он двигался очень медленно. Когда он добрался туда, куда хотел, Уроз лег на живот и перевел дыхание. Он остановился на полпути между входом и остатками костра.

Мокки с лепешкой, которую он только что изжарил в бараньем сале, выбежал навстречу лаю. Он увидел их издалека. Это были два огромных пса, которые шли по обе стороны от Зирех. Их оскаленные морды обрамляли ее на уровне груди. Она вела их, держа пальцы у них на загривке.

Когда они подошли поближе, Мокки окликнул ее:

– Зачем тебе эти собаки?

Зирех не ответила ему, пока не подошла ближе.

– Чтобы наши дети были богатыми, – пояснила она саису.

И легким шагом пошла в сопровождении этих двух безухих монстров к пещере.

– Но Пращур!

Она не отвечала и даже не обернулась.

«Аллах Всемогущий… в нем только кожа да кости… сделай так, чтобы псы его не тронули!» – взмолился саис.

Что еще мог он сделать? Помешать Зирех? Псы тут же накинулись бы на него, и даже Зирех не помогла бы…

Они подошли к входу в убежище. И там Зирех вонзила ногти в затылки собак, прижала их к земле и вдруг с диким и долгим воплем, напоминающим лай, толкнула их прямо перед собой.

* * *

Уроз перевел дыхание. Когда Зирех закричала, он перебросил вес тела на здоровую ногу. Он чувствовал, как сломанная кость вонзается в плоть, протыкает кожу. Теперь все его лицо превратилось в сплошной оскал, дикий лай псов ворвался в убежище и, отразившись от стенок, потолка и пола, наполнил каменный альков адским ревом. Уроз вынул изо рта плетку с камнем. Во входном отверстии убежища показалась широкая морда и грудь более проворного зверя. Уроз схватил левой рукой раскаленные угли из костра и швырнул их навстречу псу. Пес на мгновение отвернул от них голову. Уроз поднял нагайку с острым камнем и нанес сильный удар точно в незащищенное место: под самым ухом. Зверь зашатался. Уроз не успел повторить удар. В грот ворвался другой пес. Своим рывком, своим весом он опрокинул первого, перевернул его. Но и сам тоже потерял равновесие и упал лапами вверх. Уроз навалился на него, живот к животу и ножом, выхваченным из-за пояса, перерезал ему шейную вену.

Предсмертная конвульсия зверя была так сильна, что Уроза отбросило на землю. От боли он чуть было не потерял сознание. Привел его в чувство голос Гуарди Гуэджа.

– Чего еще ты ждешь, чего требуешь от себя, о чопендоз? – говорил старец.

Чье-то горячее дыхание коснулось лица Уроза. Он открыл глаза. И увидел совсем рядом со своей головой голову Джехола.

– Ложись, – прошептал Уроз.

Конь лег, повернув спину к лежащему хозяину. Уроз вцепился обеими руками ему в загривок, подполз, подтянулся, навалился на коня. Медленно, с предельной осторожностью, Джехол встал на ноги, с ношей на спине. Поскольку седла на нем не было, Урозу показалось, что он и конь составляют единое целое.

Он отвязал уздечку и направил Джехола к проему.

– Да будет мир с тобой, Пращур, – сказал он, обращаясь к Гуарди Гуэджу.

– Я всегда провожаю гостя до порога, – отозвался старик.

Конь перешагнул через трупы двух собак и вышел из-под навеса. Одежда Уроза, руки и лицо были в запекшейся крови. В нескольких шагах от убежища он увидел Мокки и Зирех.

– Не забудь седло, – напомнил он саису.

Потом повернулся к Гуарди Гуэджу, стоявшему рядом и гревшему на солнце свое морщинистое лицо:

– Да уберегут тебя от всех несчастий твои боги, о Пращур.

– А ты, о чопендоз, берегись своих! – отвечал Гуарди Гуэдж.