Текст книги "Всадники"

– Свою я больше не ношу, ты заметил?

– Не мне спрашивать у тебя причину, – ответил Уроз.

– Ты прав, – согласился Турсун. – Но пришло время сказать тебе об этом.

Его могучая рука еще сильнее оперлась на исхудалые, острые кости сыновнего плеча, и шумное дыхание коснулось лба Уроза:

– Я больше не имею права носить плетку, – признался Турсун, – потому что, будучи Главным Конюшим, отвечающим за всех лошадей, я загнал безупречного молодого скакуна, лучшего из всех принадлежащих Осман-баю, которому я служу.

Турсун почувствовал, как вздрогнул Уроз, и услышал его шепот: —Ты?

– Я, – ответил Турсун. – На нем я выместил злобу на себя, злобу за мою огромную вину.

Тут Турсун так надавил ладонями на плечи Уроза, что, несмотря на попытку того упираться, его спина прогнулась. Взвешивая каждое слово, он продолжал:

– Слушай, Уроз, слушай меня внимательно. Человек, достойный этого имени, но совершивший самую ужасную несправедливость в момент ослепления от ярости может вспоминать об этом с высоко поднятой головой, если он признался в своей вине перед Всемилостивейшим Аллахом, а главное – перед самим собой. Но никогда не посмеет заглянуть в свое сердце, в свою душу тот, кто доводит до конца заранее задуманную и рассчитанную, а потом хладнокровно исполненную несправедливость.

Турсун с трудом выпрямился. Старые кости его хрустели в суставах. «Словно с чарпая утром встаю», – подумал он и произнес:

– А теперь, Уроз, напряги весь свой рассудок. Тебе самому придется вершить правосудие.

– Мне? – воскликнул Уроз.

– Да, – ответил Турсун. – Я передаю эту обязанность тебе.

– Но зачем же нарушать обычай? – спросил Уроз.

– Даже если бы я целый день слушал твой рассказ, а потом еще один день рассказ Мокки, хозяином истины все равно остался бы ты.

– Истина, – протянул вполголоса Уроз.

– Когда ты услышишь ее, предупреди меня, – сказал Турсун.

Тяжелые, морщинистые веки упрятали его взгляд. Дыхание его стало неслышным.

Уроз налил чашку, но отпил только глоток. Холодный чай… безвкусный… поднос липкий от остатков еды… «Я получил то, что хотел, – подумал Уроз. – И даже больше. Что может сделать со мной правосудие? Во-первых, какое правосудие?» Он прислушался к ровному журчанию ручья. Слушал его долго. Не совсем зажившая культя причиняла ему боль. Он выпрямил эту ногу, подождал, когда боль утихнет, снова согнул. И посмотрел на Турсуна:

– Прикажи привести его.

Но еще никакого решения не принял.

* * *

Заскрипел замок на двери. Порция свежего воздуха ворвалась в подвал с застоявшимся тяжелым запахом кожи. Старшина саисов, Аккуль, появился в двери и крикнул:

– Настало время суда!

Чтобы подняться, Мокки пришлось опереться руками о землю, – до того он ослаб. Голова у него кружилась, словно он вдруг оказался на краю пропасти. Головокружение прошло, когда он встретил взгляд Зирех. Та вся съежилась от страха. Мокки почувствовал прилив силы, необходимой, чтобы спасти ее.

– Тебе бояться нечего… – заметил он. – Зовут меня одного.

– Не приближайся ко мне, не приближайся, – крикнула Зирех. – Пусть твое невезение остается при тебе. Ты и так много зла мне причинил. О почему, ну почему нельзя вырвать из времени тот день, когда я тебя повстречала!

– Мне казалось, – сказал Мокки тихим, спокойным голосом, – что я тебе нравился и что ты была мне другом.

– Я тебя считала другим человеком, – возразила она.

Во дворе светило теплое солнце. На деревьях дозревали плоды. В арыках пела вода. Для Мокки же все имело запах смерти. Но не той, которой он ждал от приговора Турсуна. А той, что поселилась в его груди.

* * *

Турсун и Уроз сидели все там же. Между ними стоял поднос, принесенный Рахимом, со свежим чаем, чистыми чашками и новыми лакомствами.

Аккуль и три саиса провели Мокки через внутренний двор к краю галереи и поставили его перед Турсуном.

– За нами шли люди, о Турсун, – сказал Аккуль. – Можно я их впущу?

– Нет, – отвечал Турсун. – Это дело семейное. А вот вы оставайтесь. Будете свидетелями.

Турсун наполнил рот чаем и шумно выплюнул его. Ему просто хотелось прополоскать горло. Затем он торжественно произнес:

– Будете свидетелями: я передаю Урозу, единственному сыну моему, право судить дела нашего рода. Его закон будет моим законом.

Сказав это, Турсун спустил взгляд на ковер у своих ног и застыл неподвижно. Саисы повернулись к Урозу.

А тот разглядывал Мокки и удивлялся, что он такой грязный, весь в лохмотьях. Он уже забыл, что всего несколько часов назад был так же грязен, и что на нем были такие же лохмотья. Он потрогал пальцем свою гладкую щеку, ткань своего нового чапана. Он всегда очень следил за собой и за своей одеждой. К Мокки он не испытывал никакой жалости… Голова понурая, опущенная… руки свисают как плети… «Пугало… или висельник», – подумал Уроз с отвращением.

Тишина, – с журчанием воды в качестве одного из ее элементов – казалось, установилась навеки. Один из саисов не выдержал и шевельнулся на своем месте. От скрипа подошв его сосед вздрогнул и шумно, словно икая, набрал в легкие воздуха. В Уроза проникло, его подхлестнуло тревожное ожидание этих людей, охранявших заключенного. Еще острее ощущал он властное нетерпение, которое исходило от неподвижно застывшего Турсуна, ощущал всеми фибрами своего тела. Уроз почувствовал, что не может дольше оттягивать вынесение своего приговора. Но какого приговора? Он так же не знал этого, как и все остальные.

Уроз пристально смотрел на Мокки и думал: «Все ждут, затаив дыхание, какова будет твоя судьба. А ты, ты…» В нем вспыхнула дикая ненависть к этому человеку, над которым он имел власть казнить или помиловать, а тот, похоже, и не очень боялся. «Посмотрим, как ты поведешь себя, когда узнаешь», – подумал Уроз. И приказал:

– Подними голову!

Тишина стала еще напряженнее. Звук воды в фонтане перестал быть ее частью. Теперь она текла, звенела, следуя своим законам, подчинялась только своей собственной судьбе.

Лицо Мокки теперь было видно всем: грязная маска, лишенная какого-либо выражения. Грязь словно проникла в глубину его глаз. Они приняли такой же цвет и превратились в такую же грязь. Эти два пятнышка из грязи, уставившиеся на Уроза, казалось, не узнают и даже не видят его. А он вдруг вспомнил, каким невинным, доверчивым, дружелюбным был в детстве так красивший его взгляд Мокки. И тут Уроз испытал смешанную со страхом ненависть к жизни, способной так испортить жизнь человека. А потом подумал: «Так ведь это не жизнь, а я, я один это сделал». Журчание фонтана в его ушах превратилось в грохот водопада. Он уже больше не мог ни о чем думать. В тишине раздался высокий его голос, негромкий и безучастный, словно его заставлял говорить кто-то другой:

– Я объявляю тебя невиновным в твоих проступках, – сказал Уроз своему бывшему саису. – Ты свободен.

Ни один мускул не дрогнул ни на лице, ни на теле Мокки. Дыхание его осталось ровным. Зато все, кто услышал приговор, глубоко вздохнули. Уроз же услышал лишь один вздох, вздох Турсуна, который показался ему торжествующим. И первые чувства, испытанные им после объявления приговора, были горечь и унижение. Опять он уступил воле отца. Опять он был вторым, был отражением. Всего лишь это он получил за испытание, которое сам себе придумал и оплатил такой ужасной ценой. Видит Пророк, он не может остановиться на этом. Он должен, Пророк тому свидетель, должен совершить свой поступок, им, Урозом, задуманный, который превзошел бы волю и власть Турсуна, был бы вызовом ему и вместе с тем восхитил бы его. Но какой, какой поступок?

И вдруг Уроз чуть не закричал от радости. По мнению Турсуна, Мокки не был виновен. Он был жертвой приманки… ловушки… Конь, да, конь… Ага, Турсун требовал полной справедливости. Именем Пророка, он получит ее!

Тишина еще висела в воздухе, когда вновь послышался голос Уроза. На этот раз это был выразительный, проникнутый чувством голос. Он воскликнул:

– Да, ты свободен, Мокки! И отныне Джехол принадлежит тебе.

Тут уже и саисы, и их старшина не могли удержаться. Удивление, сомнение, зависть – все слилось в их криках. И в ушах Уроза они прозвучали как докучливый шум. Но вот то, что он прочел на лице Турсуна, стало ему наградой. Гнев окрасил шрамы на этом лице в пурпур, привел в движение кустистые брови, глубокие складки морщин, массивные губы.

«Он вспоминает, как растил Джехола, как дрессировал его, – подумал Уроз. – Сейчас он заговорит, запретит мне».

Турсун дождался, когда лицо его вновь примет выражение обычной суровой невозмутимости.

– Тихо! – приказал он саисам. – То, что вы слышали – закон для нашего клана.

Затем, обращаясь к Мокки:

– Воистину, Джехол – твой.

– Воистину, – повторил Мокки.

Его руки не изменили положения, и его лицо оставалось безучастным.

– А Зирех? – спросил он.

Несмотря на все их самообладание, Турсун и Уроз переглянулись в растерянности. Прощен, освобожден, получил бесценного коня – все эти чудеса оставили Мокки безразличным. Ему важна была лишь эта кочевая шлюха.

– Чтобы завтра же здесь и следа ее не было, – распорядился Уроз, не поднимая глаз на Мокки.

Когда Турсун остался наедине с Урозом, он позвал Рахима и приказал:

– Мою плетку.

И когда бача принес ее, Турсун сказал сыну:

– Засунь ее мне за пояс, Уроз, потому что ты вернулся, чтобы мне ее вернуть.

II
СВАДЬБА ЗИРЕХ

В имении имелось несколько юрт, оставшихся с давних времен. Предки Осман-бая привезли их вместе со стадами во вьюках, установили и жили в них, пока постепенно, от поколения к поколению, хозяева не переселились в прочные, вросшие в землю жилища. Расположены эти юрты были среди холмов и полян, орошаемых чистейшей водой, и служили, в дни празднеств, для размещения гостей, которым не хватило места в хозяйском доме.

Когда Уроз совершил свой суд, старый управляющий имением Осман-бая лично сопроводил его – неслыханная честь – в одну из таких юрт, живя в которой вполне оседло, можно было вспоминать о былых кочевых временах. Ее окружали купы деревьев, а меж ними сверкала в арыке вода.

Хотя управляющего сопровождали два саиса, он сам помог Урозу спешиться и войти в юрту, построенную по типу монгольских.

– Эта юрта лучше всех других защищена от ветра. Я велел постелить под матрасы три новых ковра… А снаружи к твоим услугам всегда будут саис и конь.

Уроз машинально поблагодарил, чтобы ответить на слова, смысла которых он не понимал.

Странная, неимоверная усталость, какой он не испытывал и в самые худшие моменты своего пути, сковывала все его тело и ум. Все предыдущие переходы и испытания не опустошили его так, как тенистая галерея в доме Турсуна, пение фонтана, мягкие подушки, вкусная еда. Оставшись один, он бросился на приготовленное ему ложе и тут же уснул. Из-за формы жилища и укоренившейся привычки быть в пути, он еще успел на какое-то мгновение поверить, будто по-прежнему куда-то едет.

И хотя спал он как убитый, это впечатление так крепко засело в его сознании, что, едва проснувшись, он подумал: «Пора ехать». Уроз сел и увидел в изголовье пару костылей.

В памяти его всплыли все события вчерашнего дня, одно за другим. И он был ошарашен всем случившимся. Юрта? Неправда. Она тяжела и неподвижна, как каменный дом. Здоровое тело? Неправда. Чтобы перемещаться, ему нужны эти деревянные подпорки. Уроз взял костыли, примерил их под мышками, удивился, как они удобны и хорошо подогнаны. Опираясь на них, он тут же вышел на улицу.

Конюшенный слуга, сидя на корточках у стены юрты, напевал что-то себе под нос. Это был худощавый старик маленького роста, чем-то ему напомнивший ощипанного воробья. В его слезящихся глазах светилось простодушие.

– Откуда костыли? – спросил Уроз.

– Ты так крепко спал, – ответил тот, – что не слышал, как я их принес. По приказу Турсуна.

– А где он? – поинтересовался Уроз.

– Обходит конюшни, – ответил слуга.

Показав на ближайшую группу деревьев, он добавил:

– Вон оседланная лошадь. Хочешь поехать?

– Нет, – ответил Уроз.

– Тогда чаю? – осведомился человечек. – Самовар кипит возле ручья.

– Нет, – сказал Уроз.

Он повернулся, вошел в юрту, бросился на топчан, забросил костыли за голову, чтобы не видеть их.

«Первый подарок отца», – подумал он и сам, не осознавая этого, усмехнулся. Представил себе Турсуна, величественно идущего от стойла к стойлу, неизменного, вечного… Главный Конюший, отвечающий за всех лошадей испокон веков и на веки вечные.

С улицы послышался тихий голос старика, напевавшего старинную песню степняков. Народные поэты, сказители, караванщики, пастухи и нищие с незапамятных времен придумывали на этот мотив слова, облегчавшие их сердце. Может, и этот слуга играл в эту игру, удовлетворял такую же свою потребность. Но это было не так уж и важно Урозу. Он думал о жизни отца. Размеренная, расписанная по дням и часам… Право же, она была достойна его возраста и славы. Но он, он, Уроз… у которого никогда не было своей крыши над головой и даже своего коня… Он жил от бузкаши до бузкаши, а в мертвый сезон – от базара до караван-сарая, чтобы потратить там свои деньги, заработанные в своих боях, на бои собак, перепелов, баранов и верблюдов.

Куда делась огромная радость, пережитая вчера, когда он рассказывал о своих приключениях Турсуну? Вместо нее – усталость, отвращение. Те же самые, что и несколько дней назад, настигавшие его в пути, после каждого подвига. Но тогда у него была возможность придумать себе новую ловушку, изобрести для себя еще какую-нибудь смертельную опасность. «Добраться до цели ничего не значит… только дорога имеет значение… и вот моя дорога здесь обрывается», – думал Уроз. Всю глубину своего отчаяния он осознал, когда в голову ему пришло безумное желание: он и вторую ногу, да, вторую ногу, здоровую, готов был бы отдать, лишь бы продолжался, продолжался бесконечно путь в преисподнюю.

Он глубоко и сильно вздохнул. По всему телу разбежалась живая, полноценная кровь. Пятнадцать часов сна вернули ему силы. Почувствовав их пробуждение, Уроз готов был завыть. Зачем теперь ему эта сила?

Он ненавидящим взглядом окинул юрту, которая так ловко его обманула и одурачила. Тут в двери показался худенький человеческий силуэт.

Глядя против света, Уроз не сразу узнал, кто это. С раздражением подумал: «старикашка» и хотел было его прогнать. Но то был явно не он… За стеной по-прежнему слышалась жалобная песня, выводимая надтреснутым, тонким голоском.

Силуэт неуверенно сделал два шага. Женщина… Еще два шага: Зирех.

Первое движение Уроза было: подобрать под себя ампутированную ногу. Затем он спросил:

– Тебе не известно мое распоряжение?

Не поднимая головы, склоненной с самого ее появления в юрте, Зирех прошептала:

– Известно, известно, хозяин. Я готова была уйти на рассвете. Но я не могла это сделать, не попрощавшись с тобой.

В голосе ее, смиренном и робком, как и все ее поведение, слышалась решимость, так хорошо известная Урозу.

– Зачем? – грубо спросил он.

– Мне захотелось поцеловать твои руки за то великое благо, которое ты сделал, за дарованное тобой прощение, – ответила Зирех.

Из середины юрты, где она стояла, она одним рывком, быстрым, гибким, пластичным, как прыжок зверя, оказалась на коленях у ложа из ковров и подушек и приложила губы к пальцам Уроза.

После чего осмелилась поднять лицо и воскликнула:

– Ты, сделавшийся судьей, – это означало для меня смерть. Ведь ты знаешь всю правду.

Никогда еще Уроз не видел такого выражения на лице кочевницы. С него точно соскребли и смыли все следы жадности, хитрости, вожделения и низости. И под ними обнаружилась чистая и покорная признательность.

«На этот раз она не лжет: она слишком сильно боялась умереть», – подумал Уроз. Это ему было безразлично. Но несколько слов проникли вглубь самых потайных уголков души.

«Ты знаешь всю правду», – сказала она. И Уроз вспомнил их необычную борьбу не на жизнь, а на смерть. Ведро с ядом, подсыпанным ею… Безухие хищники, натравленные ею… Мокки, которого она подстрекала, науськивала, толкала на убийство… И после каждой попытки – обмен откровенными взглядами. Взгляд Зирех как бы говорил: «Сегодня мне не удалось… Но уж завтра я ни за что не промахнусь». А его взгляд отвечал: «Посмотрим».

Вот чего искал сейчас Уроз в глазах кочевницы. А видел только восхищение и преклонение.

Что могло быть общего, для Зирех, между грязным, лохматым, вонючим, искалеченным всадником с провалившимися глазами и этим так приятно пахнущим красивым, чистым, гладким мужчиной в шелковом дорогом халате?

«Прекрасный принц вернул мне жизнь, – подумала Зирех. – А я ему надоедаю».

И быстро прошептала:

– Никогда не забуду твою доброту, о господин мой. Каждый день буду молиться за тебя.

Пятясь, Зирех пошла к выходу. Когда она была уже готова поднять полог юрты, Уроз неожиданно для себя крикнул:

– Погоди!

Она остановилась. И опять, словно против своей воли, Уроз приказал:

– Вернись!

Зирех легким шагом подошла, и тут он понял, почему нуждался в ее присутствии. Пока она находилась здесь, в юрте были живы воспоминания: высокогорное кладбище кочевников, ущелье со скользкими плитами, где завывал горный ветер, радуга озер Банди-Амир.

Чтобы задержать Зирех под приличным предлогом, Уроз задал первый пришедший в голову вопрос:

– Ты видела Мокки?

– Видела, – отвечала она.

– Как он? – спросил Уроз.

– Я его ненавижу, – ответила Зирех. – Он до сих пор не отмыл грязь. Ходит понурый, руки свисают с плеч, как сломанные палки. Глаза пустые… Ты его помиловал. Отдал ему коня… А он – ни улыбки, ни радости. Ненавижу.

– Почему же тогда ты так его хотела?

Поведение женщины мгновенно переменилось, и самым странным образом. Она сжалась, отступила, закрыв рукой глаза, словно защищаясь от невыносимых видений. От тех мужчин, которые у нее были, от своих неудачных попыток кого-то любить. Ей было невыносимо вспоминать об этом, созерцая горделивую красоту Уроза, сидящего в такой богатой одежде в старинной монгольской юрте. Впервые в своей жизни Зирех стыдилась самой себя, своей плоти.

– Злой рок, наверное, – ответила она еле слышно. – Не знаю.

Продолжать она не могла. От волнения грудь ее высоко вздымалась. И от нежной ложбины в середине груди до мочек ушей загорелая кожа ее приняла розовый оттенок, украсивший грациозную, невинно согнутую шею в простых светлых кружевах.

Новое платье, купленное на тайные запасы, внезапная стыдливость, нежность свежевымытого тела, жгучий и скромный взор – все заставило Уроза подумать: «Прямо как невеста». И раньше, чем он осознал это, в памяти всплыли стихи Саади.

И тут потребность воспрянувшей и проголодавшейся плоти, желание вновь пережить с кочевницей суть своего невероятного приключения, давнишняя тайная и властная тяга к надругательству, к причинению боли недоступным девушкам – все слилось в едином страстном желании. Он притянул к себе Зирех.

Еще мгновение, и она лежала возле него. Он тут же порвал на ней платье и через одну из прорех вонзился в нее, как убийца, глубоко, до упора, вонзающий кинжал в живот своей жертвы.

От неожиданности и боли Зирех громко закричала. На лице Уроза появилась волчья ухмылка. «Кричи, кричи, – выдавил он сквозь сжатые, неподвижные губы. – Кричи! Главная боль у тебя еще впереди».

Для утоления своей страсти, своих звериных немыслимых желаний у него были руки и чресла чопендоза, зубы, способные разгрызть большие бараньи кости, ногти и пальцы, которыми удерживал он, как тисками, туши обезглавленных козлов. Он превратился в изобретательного палача, опьяненного страданиями своей жертвы. Все, что только могло причинить ей боль, доставляло ему наслаждение. Он получил абсолютное право изничтожать скромность, чистоту, стыд, радуясь страданиям обесчещенного тела. И еще право всеми своими фибрами, клетками, капиллярами, мозгом костей получать безграничное, нечеловеческое счастье с помощью своей все возрастающей жестокости.

А Зирех не переставала кричать. И с каждым ее криком на Уроза накатывала новая волна все более упоительной ярости, и он, вдохновляемый ею, искал и находил все более изощренные способы мучить. Его, конвульсивно спустившего веки, так как он не хотел ничего потерять из огня и мрака, населявших его адский рай, несло с вершины на вершину и из одной бездны в другую.

А потом, от долгой игры с этими жгучими, черными колдовскими образами в сознании Уроза накопилась какая-то усталость. Ему уже стало мало просто причинять унижение и боль. Захотелось насладиться зрелищем. Он открыл глаза и, увидев лицо Зирех, сперва обрадовался. Растянутый, разверстый, разорвавшийся от собственного крика рот – это было то, на что он и надеялся. Но радость Уроза длилась недолго. Почему на этом лице, опрокинутом под ним, ничто не соответствовало мученическому выражению рта? Почему щеки, лоб, виски озарял идущий откуда-то изнутри радостный свет? Почему кожа стала такой необыкновенно красивой, гладкой, вибрирующей от счастья? Откуда это выражение священного безумства? И этот взгляд, сияющий, как в момент наивысшего блаженства?

Непрекращающиеся крики Зирех вдруг приняли, в ушах Уроза, иное звучание и смысл. Он вспомнил, что уже слышал этот безумный голос, – только более сильный, более отчаянный – в ту ночь, у костра, в лагере малых кочевников.

Урозу стало нестерпимо больно, нестерпимо обидно. Никто и никогда так его не обманывал, не разыгрывал, так не глумился над ним. Он принял за крики страдания ее песнь сладострастия. Ему хотелось предать жестоким мучениям невинную девственницу и даже верилось, что это получилось, а на самом деле он лишь порадовал бесстыжую девку.

Белая пена выступила в уголках его губ, он стал искать на ее теле самое уязвимое место. Нашел на груди у нее шрам, оставленный кнутом Хайдала. Там уже появилась свежая, совсем еще нежная кожа. Уроз вонзил в нее ногти и с силой надавил и провел ими до конца шрама. Живот Зирех подпрыгнул так, что подбросил Уроза, а рот превратился в сплошное зияющее мучение. Но крик, вырвавшийся из груди ее, хотя и был сильнее и пронзительнее других, выражал в то же время и еще большую радость сладострастия.

Тогда Уроз схватил Зирех одной рукой за волосы, другой – за горло, стукнул головой о землю и прорычал:

– Тебе не больно?

– Смертельно больно, – пробормотала она.

А восторженной улыбкой, на секунду соединившей ее губы, попыталась сказать, – но как, как все это высказать – попыталась сказать: «О всадник, охваченный жаром, покрытый слоем пыли, пропахший гноем, о победитель яда, диких псов и неприступных гор, о шелковокожий господин этого замка, о властитель души моей, бей, кусай, сдирай кожу с меня, недостойной! Чем больше будет твоя радость, тем больше возрадуюсь и я».

И подумав так, кочевница, упоенная своим унижением, еще азартнее отдалась бездонным наслаждениям своего полубога. А Уроз, не понимая, что он и она, так тесно связанные друг с другом, несут в себе противоположные заряды, дал еще большую волю своему варварству. И чем больше он ее мучил, тем больше разжигал и удовлетворял ее плоть. Ему подумалось: «Она берет реванш за все свои поражения. Только смерть может остановить эту ее нескончаемую победу».

Пальцы Уроза уже сжимали горло кочевницы, когда от шеи и до крестца, по всей его спине пробежала обжигающая молния. Насытившееся, размякшее тело Уроза отделилось от Зирех. Какое-то время он ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Потом услышал ровное, блаженное дыхание. Не шевелясь, он произнес шепотом, в котором слышались одновременно и угроза, и мольба:

– Уходи! Скорее!

Зирех и на этот раз шла к выходу, пятясь. Но голова, возвышавшаяся над ее почти голым, истерзанным телом, сидела гордо, как у королевы.