Текст книги "Всадники"

III
РЕВАНШ ДЖЕХОЛА

Старый слуга по-прежнему сидел на корточках у стены юрты, когда Зирех прошла мимо него. Не подняв головы, он продолжал жалобным голосом нанизывать слова бесконечной песни. От ствола дерева, стоявшего возле юрты, отделился Мокки.

Теперь он был вымыт. Чистое лицо носило на себе следы испытаний и мучений, выпавших на его долю. Кости выпирали наружу. Землистого цвета кожа свисала, словно подвешенная на острые скулы. Раскосые глаза ничего не выражали. Одет он был все в тот же чапан, из которого давно уже вырос. Из рукавов вылезали худые руки. Он был похож на быстро выросшего подростка.

– Чего тебе? – спросила Зирех.

Понял ли Мокки, что она сказала? Он с испугом разглядывал раны, кровоточащие полосы, царапины, следы укусов на теле и на лице кочевницы. Она выпрямилась и развела плечи, выставляя напоказ следы мучений. Громко сказала:

– Это Уроз.

– Знаю, – кивнул Мокки. – Я слышал.

Спокойная гордость светилась в глазах Зирех, один из которых опух от ударов и был открыт лишь наполовину. Она повторила вопрос.

– Чего тебе надо?

– Хочу уехать с тобой, – ответил Мокки. Зирех сделала движение, показывающее, что она продолжает свой путь. Мокки попытался удержать ее за платье. Кусок ткани остался у него в руке. Он встал перед ней и умоляющим голосом сказал.

– Послушай, нет, послушай, клянусь Пророком. Я буду работать… У нас есть Джехол. Мы сделаем с ним, что ты захочешь.

Зирех не отвечала. У Мокки появилась надежда. Брови кочевницы собрались в одну черту. Привычное выражение хитрости и жадности вернулось к ней. Рваная, исцарапанная, с подбитым глазом, она являла собой картину самого наглого бесстыдства.

«Заставлю его продать лошадь… заберу себе деньги… и в первую же ночь убегу», – думала кочевница. Мокки боялся шевельнуться, боялся дышать. В наступившей тишине до Зирех донеслись бесхитростные слова старого конюха:

 
Вернувшись домой, наш Уроз
Всех милостиво рассудил,
И лучший из всех чопендоз
Аллаху премного угодил.
 

Услышав первые же слова, Зирех закинула вверх голову. Полуденное солнце озарило ее лоб. Брови разошлись. Хитрое, настороженное выражение алчности исчезло с лица. Оно сменилось мирной, хотя и не лишенной высокомерия уверенностью.

Старик умолк. Губы его беззвучно шевелились в поисках слов для следующих куплетов. Зирех опустила взор с небес и удивилась, увидев перед собою Мокки.

– Ты возьмешь меня с собой? – спросил он робко.

– Не могу, – ответила Зирех просто и спокойно. Она не хотела так отвечать и не собиралась произносить эти слова. Это ответила не она, лживая кочевница, воровка, мелкая шлюха, готовая отдаться и продаться первому встречному. Слова эти произнесла молодая женщина за свою царственную, дикую страстность избранная мужчиной, которого уже воспевают барды, женщина, надеющаяся, что во чреве ее поселился первый ребенок принца, героя. Как может она принять этого жалкого парня, нищего, готового все стерпеть? Как может она его обмануть, ограбить и тем самым вернуться в свое прежнее презренное положение?

Мокки, а тем более Зирех не могли бы назвать неизвестную им силу, сделавшую ясным и строгим ее лицо, помеченное следами побоев и неудержимого сладострастия. Увидев достоинство и благочестие на этом лице, Мокки невольно отступил и дал ей пройти. И она ушла, исчезла среди деревьев и кустов, усыпанных осенними цветами. А Мокки поплелся в другую сторону, куда глаза глядят. Его руки свисали с плеч, как высохшие ветки деревьев.

* * *

Уроз приподнялся на локте на своем ложе, с которого, как он думал еще совсем недавно, ему не захочется никогда встать. Услышал, как поет старческий голос:

 
Уроз, наша честь и краса,
Повсюду, в горах и степях…
 

Уроз поднял голову, прислушался. Он знал этот мотив, на который степняки обычно слагали баллады о высоких подвигах и разные предания. Но при чем тут его имя?

А дрожащий голос продолжал:

 
От самой земли в небеса
Летит твоя слава в веках.
Уроз, сын Турсуна, ты сам,
Как сокол, паришь в облаках.
 

Песня умолкла. Уроз откинулся на подушки. Слова были о нем, слова новой легенды, наложившиеся на старую мелодию. Песня распространится по имению, по соседним базарам. Сказители, барды с несравненно большим, чем у старого слуги талантом, придумают более красивые строфы, и те пойдут из уст в уста, разносимые повсюду всадниками и караванщиками, качающимися на горбах своих верблюдов. Из кишлака в кишлак, из чайханы в чайхану, песня обежит все степи. Вот она, слава, к которой он так стремился… Слава, переживающая прах… Урозу показалось, что эта богатая юрта превратилась в могилу, в склеп, возведенный над его останками.

* * *

Старик не успел продолжить свои славословия. Уроз услышал топот нескольких коней. Затем в юрту вошел Рахим, сообщивший, что Турсун приглашает его под деревья, на берег ручья.

– Приведи лошадь, которая меня ждет, – сказал Уроз.

Как только Рахим вышел, он встал, добрался, подпрыгивая на одной ноге, до выхода, вскочил в седло и поехал за слугой до замшелой беседки с крышей из переплетенных ветвей и листьев и с ручьем, протекающим как раз посреди ее. Два саиса покрыли землю яркими коврами, разожгли самовар и доставали из мешков посуду и пищу.

Уроз подождал, когда закончатся приготовления, спешился и сел напротив отца. Они обменялись приветствиями, которые полагались. Саисы отвели лошадей. Турсун спросил у Уроза:

– Получил костыли?

– Получил, – отозвался Уроз.

– Примерил? – задал новый вопрос Турсун.

– Примерил, – ответил Уроз.

– Подходят? – продолжал расспрашивать Турсун.

– Прекрасно, – заверил его Уроз.

– Почему же ты приехал без них? – посмотрел на него Турсун.

– Потому что, – не захотел объяснять Уроз.

Такой ответ сына – оскорбление для отца, тем более для Турсуна. Но Турсун не показал виду. Направляя Урозу эти инструменты инвалида, он знал, что сын будет взбешен. Но он знал также и то, что Уроз должен как можно скорее привыкнуть к своему новому положению.

«Если мальчика, которого сбросил конь, не заставить тут же снова сесть на него, то он всегда будет бояться ездить верхом», – подумал Турсун. И спокойно отметил:

– Не знал, что у моего сына уважение и вежливость умещались только в одной ноге.

Уроз промолчал, Турсун запустил руку в котел, полный плова шафранно-сизого цвета, лоснящегося от жира, обжигающего рот острыми специями, сдобренного кусками баранины, съел все, что зачерпнул, облизал пальцы и ладонь, а затем спросил:

– Ты не узнал эти костыли? Это мои.

Уроз собирался тоже опустить руку в плов. Рука его повисла в воздухе.

– Что? – не смог скрыть своего удивления он. – Это те…

– Те, что служили мне, когда я разбил правое колено и сломал левое бедро, – подтвердил Турсун.

Уроз вытащил из котла горсть шафранного риса. Вкуса его он не почувствовал. Он вспомнил, как тридцать лет назад Турсун, тогда в зените славы, прыгал на этих подпорках по дворам и конюшням, по базару Даулатабада.

– Это же было только на какое-то время, – сказал Уроз.

– Тогда я не был в этом уверен, – не согласился Турсун.

Он вынул из плова баранью кость и разгрыз ее своими желтыми зубами. Потом спросил:

– И что же, по-твоему, мой авторитет тогда упал из-за этого?

– Воистину, не упал, даже наоборот, – произнес сын неожиданно для себя.

Он вспоминал лица людей, как в имении, так и в селе, проявлявших к Турсуну на костылях и уважение, и дружеское расположение еще больше, чем прежде. Он сказал:

– В таком возрасте легче смириться.

Турсун медленно расправил плечи и, устремив на Уроза тяжелый взгляд желтых глаз, ответил:

– В то время мне было меньше лет, чем тебе сейчас. Посчитай.

Уроз посчитал. И не поверил цифрам. Еще раз посчитал. Пришлось согласиться. Тот старик, каким ему казался тогда Турсун, был на самом деле моложе, чем он, Уроз, сегодня.

Чтобы избежать взгляда желтых глаз, Уроз принялся жадно есть. Но остановился, уловив в голосе Турсуна какую-то особую интонацию.

– Я хорошо помню, Уроз, то время, – сказал Турсун. – Тогда я еще не был Главным Конюшим.

Он опустил голову, прикрыл немного веки и попросил Рахима налить чаю.

– И мне тоже, – попросил Уроз.

А Турсун продолжал:

– И вот уже двадцать лет, как я исполняю эту должность… Воистину, слишком долго. Но не вижу никого, кто бы мог ее исполнять… кроме тебя.

Чашка в руках Уроза звякнула о блюдце. Он поставил ее рядом с собой. Этот жест дал ему время сдержаться и ответить, не показывая своего отвращения к такой отставке, которую предлагал ему Турсун.

– Спасибо большое, но такая честь превышает мои возможности, – ответил он.

– Подумай до завтрашнего дня, потому что завтра возвращается Осман-бей, – настаивал Турсун.

И перешел к последнему и самому трудному вопросу, над которым он хотел предложить сыну подумать.

– Возвращается вместе с Салехом, – сообщил он.

– С Салехом… – повторил Уроз, и губы его побледнели.

– Чтобы отметить его победу, – продолжал Турсун, – через неделю будет устроен большой праздник. Салех будет сидеть за праздничным столом по правую руку от хозяина. Я был бы горд, если бы по правую руку от меня сидел ты.

– С костылями? – усмехнулся Уроз.

Он отчаянно надеялся, что ответ Турсуна будет гневным. А он оказался искренним и простым.

– Это было бы еще лучше, – кивнул головой Турсун.

Уроз почувствовал себя пойманным в ловушку, связанным по рукам и по ногам. Судьба тут не оставила ему никакого выхода, никакого шанса. Участвовать в триумфе Салеха? Нестерпимое унижение. Не явиться? Недостойный и трусливый выход. Какое решение ни выбери, все позор. Отвращение к самому себе до конца жизни.

Как, каким способом спастись от людей на этот раз, от людей с их правами, от природы с ее законами, каким поступком, в общем мнении безумным, противопоставить себя им, бросить вызов и затем распоряжаться ими, управлять их судьбами? Кем или чем воспользоваться? Когда он бежал из больницы, у него были Мокки и Джехол… Саис для него умер. А конь?

Уроз вонзил ногти в ковер, на котором сидел, и сказал:

– Я отвечу завтра. А сегодня я хочу воспользоваться Джехолом.

Как никогда внимательные и проницательные глаза Турсуна в упор разглядывали застывшее лицо сына. Ничего он не прочел на его лице. И не стал возражать:

– Почему бы и нет? Уход за ним был подобающий. А Мокки еще даже ни разу не появился в конюшне.

* * *

Аккуль, старший саис, счел своим долгом лично привести Джехола. Когда конь появился в конце аллеи, Турсуну показалось, что тенистая беседка вдруг озарилась особым светом. Тепло расплылось по всему его телу, радостнее потекла в жилах кровь. И какое-то внутреннее солнце загорелось в его желтых глазах.

В Джехоле не было сейчас ни грамма лишнего жира, лишнего веса, и он предстал в своей самой изящной форме, в самой своей абсолютной сути. Уход искусных саисов сделал шерсть коня блестящей и переливающейся, как шелк. От великолепной игры мускулов по коже пробегали муаровые волны. А грива, вычищенная, причесанная, приглаженная, выхоленная лучшими специалистами края, развевалась, украшая высокую дугу картинной шеи, гордо несущей длинную, тонкую голову с горящими гранатовым блеском огромными глазами.

Воистину, никогда еще Джехол не был так прекрасен.

И он знал это.

И чтобы показать всю свою красу и мощь, он подчеркнуто возмущался, что его удерживают на пороге беседки. Он бил копытом, слегка подымался на дыбы, показывал сильные красивые ноги, плотные бока, широкую грудь. И тряс гривой. А в больших глазах сверкали и смеялись пурпурные искры.

– Подведи его поближе, – приказал Турсун старшему саису.

А тот, приподняв переднюю ногу Джехола, воскликнул:

– Воистину, он достоин того, чтобы шагать по самым богатым коврам. У него ноги чище наших.

– Воистину, воистину, – произнес тихо Турсун.

Оба старика переглянулись понимающим горделивым взором: даже створки раковин, омываемых веками в текучих водах, не могли быть более чистыми, чем копыта Джехола.

Конь с удовольствием поставил обе ноги на высокий ворс мягкого ковра. Танцующим шагом прошелся, изящно сгибая и разгибая длинную шею, как это делают лебеди.

– Смотри, Уроз, смотри, как он идет к тебе, – крикнул старший саис.

– Я велел привести его не ради красования, – не захотел разделить их чувства Уроз.

Его сухой и резкий тон ранил Турсуна.

– Видимо, он недостаточно красив для тебя, – вопросительно посмотрел он на сына.

Уроз ответил:

– Когда тебе нужны были костыли, ты требовал от них, чтобы они были красивы?

Старший саис не успел шевельнуться, как Уроз, встав на здоровую ногу, оперся о луку, подпрыгнул и оказался в седле. И ускакал, скользя среди деревьев, стройный, сильный, гордый.

Старики снова понимающе переглянулись. Никогда еще не видели они такого тесного слияния всадника и коня.

* * *

Коленями и поводьями Уроз приказал Джехолу кончать красоваться. Конь нехотя повиновался. Шаг его стал твердым и норовистым.

«Давай, давай, – сказал ему про себя Уроз. – Я тебе не старик какой-то, чтобы умиляться, глядя на твои ужимки».

Странный недуг вдруг охватил его. У отца всегда был Джехол, не один, так другой. И лошадь всегда была у него на первом месте.

Когда в детстве Уроз заболевал, Турсун с отвращением оставлял его на попечение женщин. Но если заболевал жеребенок, он не отходил от него, спал рядом с ним. Вдруг Урозу вспомнилась одна сцена: конюшня, полутьма… И там Турсун, никогда не обнимавший его, своего сына, нес, прижав к груди, как живую игрушку, крошечного жеребенка, голенького и еще влажного, гладил его и баюкал.

«Новорожденный Джехол», – вспоминал Уроз. И хотя прошло столько лет, ощущение одиночества снова всколыхнулось в нем с новой силой. И как обычно, он обратил это ощущение в гордыню. «Не в тот ли день, – подумал он, – у меня пропало чувство привязанности к лошадям? Что в беде, что в радости, только я имею власть над ними. С лошадьми все обстоит еще проще, чем с людьми».

Лошадь? Ее подбираешь ради себя, а не ради нее. И если она становится слабее, то берешь себе другую.

– Джехол или не Джехол, – произнес внезапно вслух Уроз. – Ты здесь для моего седла, для моей нагайки, для моей воли. Что же касается остального…

Он наметил свисающую ветку и плетью перерубил ее, как ножом.

Выехав из-под деревьев, он поехал по дороге, ведущей в степь. Джехол поднял голову, глубоко втянул в себя воздух. Теперь это был уже не запах деревьев, не запах коры, мхов, опавших листьев, душистой гнили. Ноздри его трепетали от ароматов теплой земли и сухих трав, от дыхания бескрайнего простора, от ощущения ничем не ограничиваемой свободы. Он замотал гривой, заржал. Уроз грубо дернул поводья.

– Подожди, мне еще не захотелось, – процедил он сквозь зубы. – Некуда спешить.

Он вспомнил о приготовленной для него клетке в виде богатой юрты, о костылях, о праздничном банкете в честь Салеха и подумал: «Какой смысл скакать человеку, для которого уже нет возврата?»

Уроз прищурился… Нет возврата – это в любом случае совершенно точно. А цель? Русская граница близко. За ней – Самарканд, Ташкент. Когда-то, когда там правил великий белый царь, Турсун в ранней молодости бывал на тамошних базарах, в их мечетях. Тогда легко было пересекать границу. Теперь же с обеих сторон – полиция, солдаты… Уроз пренебрежительно помотал головой. Если бы он так уж захотел… Но вот хотел ли он этого?

Джехол двигался вперед спокойным шагом… Самарканд… да… В сторону Ирана тоже простирались незнакомые, суровые пустыни. Можно было уехать туда, потеряться в них. А можно было поехать и на восток. За провинциями Мазари-Шариф, Каттаган, Бадахшан, на краю афганской земли находился загадочный перевал Куал ан Панжа, такой высокий, что доходит до самой Крыши Мира… Там люди ездят на белых буйволах… А еще там живет снежный человек… Погруженный в свои мечтания Уроз выехал за пределы имения. И тут уж и мысли, и планы, и мечты утратили для него всякий смысл.

Была только степь. Впереди него. Вся в его распоряжении.

И это была уже не та, словно покрытая пеплом, изрезанная тенями степь, какой она предстала однажды вечером перед измученным, растерянным, гниющим, готовым расплакаться от слабости и от волнения человеком, который вышел из ущелий Гиндукуша и в котором Уроз сейчас не узнал бы самого себя. Теперь это была действительно степь, беспредельная в своем порыве, настоящий океан трав, волнами раскинувшийся насколько хватает глаз, с солнцем, щедрым и гордым, и небом, таким высоким и открытым, как нигде в мире, и еще этими крылатыми облаками, которые неслись, гонимые ветром, и этим запахом, особенным, горьким ароматом полыни, и этой прекрасной, ничем не ограниченной свободой.

Вся степь. Его степь. Простиравшаяся перед ним.

Перед ним, родившимся для нее вторично. Вот он сидит в седле, сильный и гибкий, чистый, в богатой одежде. И он свободен, свободен, как никто до него не был и не мог быть свободным, всадник, едущий без цели и без возврата.

И конь его – уже не та грязная кляча, неухоженная, взмыленная и голодная. Он сжимал своими ляжками жеребца, по красоте и силе не имевшего себе равных. Как и он сам, конь его был сыном степей. Как и ему самому, коню не терпелось ринуться вперед, в это зовущее пространство. Он уже не любовался своей красой. Вытянув шею, со вздувающимися ноздрями, он прижимал уши, словно их уже хлестал ветер скачки. И то ли от солнца, то ли от нетерпения, от шерсти его отскакивали звездочки-искры.

Кожей своей, нервами, костями, всей своей кровью Уроз был слит с конем в едином желании помчаться. И с каждой секундой это желание у него нарастало. Теперь ожидание превращалось в муку, в тоску. Но вместе с тем оба они находили в этой трепетной горячке невыразимое наслаждение. Важно было не уступить, не сорваться. И держаться, держаться до того момента, когда боль и желание достигнут такого напряжения, что освобождение от них доставит такую же радость, как и само наслаждение.

Склонившись к холке Джехола, Уроз с прищуренными раскосыми глазами, казавшимися почти закрытыми, с резко выпятившимися вперед над впалыми щеками скулами укорачивал, укорачивал узду, слушал, как клацает сталь мундштука о зубы коня, и приговаривал шепотом: «Нет еще, погоди, погоди…»

В таком вот состоянии борьбы и согласия Уроз и его конь застыли на краю степи. И Уроз почувствовал в коне такой огонь, такой сгусток дикой энергии, что усомнился, удержится ли он, одноногий, в седле, когда даст ей выход. Это и послужило ему толчком. По его лицу пробежала волчья ухмылка. «Вот сейчас и увидим», – подумал он. И, отпустив поводья, сжал коленами бока Джехола. В ту же секунду он издал варварский боевой клич, с каким от Монголии до Волги всадники устремлялись вперед, понукая демонов степных трав с горьким запахом и одновременно бросая им вызов.

Он удержался. Несмотря на мощный рывок. Несмотря на яростный прыжок. Несмотря на безумную скорость галопа. Удержался.

Так что гордыня Уроза была снова польщена. Но это длилось лишь одно мгновение. Тотчас другое счастье заполнило его всего, причем такого свойства, что все остальные чувства казались пустыми и мелочными. Широкое, как степь. Высокое, как небосвод. Щедрое, как солнце. Чистое, как пропитанный полынным запахом ветер.

А конь не скакал, а просто летел. Вытянувшись, он, казалось, висел в воздухе и касался земли лишь затем, чтобы оттолкнуться от нее и вновь лететь. Прильнув лицом к развевающейся гриве, Уроз, легкий, невесомый, хотел только одного: лететь вот так над степью, как он уже летел, причем так близко к ней, чтобы и эта земля, и эта трава, и он сам сливались в одно целое.

Каждый узор этого дикого, естественного ковра, убегавшего назад под животом коня, был так давно, так хорошо ему знаком, что различал, буквально на лету называл каждую нить утка и основы. Знал он и крошечных грызунов, живущих в кочках сухой травы, узнавал по мордочкам и окраске их породу, когда, напуганные грохотом налетевшего на них галопа, они прятались по своим норкам в земле. В голове Уроза мелькали крошечные фигурки этого народца, прислушивающиеся во всей округе к топоту копыт, не переставая жевать, шуршать и перешептываться.

Он думал о зиме, которая должна была скоро наступить и покрыть снегом землю, о белых вьюгах под черным небом, об инее на кустах, о дыхании лошадей, превращающемся в густой пар, о звонком цокоте копыт по замерзшей почве.

Потом небо станет выше, расширится горизонт, растают снега, потрескается и тоже растает лед, зашумят, забурлят ручьи, ручейки, речушки, речки и недолговечные потоки, и вся огромная степь вдруг покроется яркими цветами, и будут они раскачиваться на весеннем ветру тысячами разноцветных головок. Закроют собой всю землю. И даже на крышах бедняцких хижин и пастушьих развалюх расцветут чудесные клумбы. А буйные травы вырастут выше, чем человек на коне, и новая полынь будет снова опьяняюще пахнуть.

Так скакал, а вернее, летал Уроз по степи во всем ее безмолвии, во всем ее величии и во все времена года. И если в такие моменты он пребывал в мире и согласии с самим собой и со всем миром, то все было хорошо. Но только так уж он был устроен, что вечно требовал от судьбы и от самого себя все больше и больше. Ровное, гладкое счастье переставало для него быть счастьем. Уроз поднял голову и стал искать глазами, чем бы еще утолить свою ненасытную тягу.

День клонился к вечеру. На небе загорелись уже краски заката. Поплыли облака, похожие на сказочных птиц, с пурпурными краями. Ниже парили степные орлы в поисках последней жертвы себе на ужин. Отчаянной завистью позавидовал Уроз огненно-красным облакам и плавно летящим птицам. Вот где скорость! Вот где легкость! И как тяжел и медлителен, по сравнению с ними, был его жеребец.

И плетка резко и сильно хлестнула коня.

Но удар подействовал на коня как тормоз. Джехол замедлил движение и повернул голову к Урозу. И тот увидел, среди прядей гривы, огромный, освещенный в это мгновение жидким розовым солнцем глаз, который спрашивал: «За что такая несправедливость? Ты же знаешь, что я себя не жалел. И мы были так счастливы».

Огонь пробежал по жилам Уроза. Его конь больше не слушается. Конь поучает его! Изо всех сил, неожиданно и так быстро, что Джехол не успел отвернуться и избежать удара, он трижды хлестнул его прямо по ноздрям.

Джехол взметнулся на дыбы, заржал как безумный и одним прыжком кинулся вскачь прямо перед собой.

Уроз знал, что все движения коня были его движениями. Его колени, плечи, чресла заранее знали, что сделает конь. Ничто не могло быть неожиданным. У его дыхания был один ритм с топотом копыт.

Джехол ржал беспрестанно. В прижатых к голове ушах звенел, звенел подгоняющий клич-улюлюканье, вырывавшийся из широко раскрытого рта Уроза. И степной ветер уносил вместе и этот безумный крик, и жалобное ржание коня, и крупные клочья пены с взмыленных боков и морды Джехола.

Когда на лицо Уроза пена попала в первый раз, он задержал в воздухе плетку, которой перед этим непрерывно хлестал Джехола. Древний инстинкт всадника, несмотря ни на что, все же подсказал ему: «Так я его загоню». Но он тут же подумал: «А чего мне его беречь? У нас нет никакой цели, ни ближайшей, ни конечной, и нет никакой надобности возвращаться».

И еще громче прозвучал его клич! Он стал хлестать еще чаще и еще сильнее. И это не было жестокостью. Просто ему как всегда хотелось выйти за пределы возможного. И на какое-то время это ему удалось. Джехол и он превзошли себя. В своем исступлении Уроз подумал: «Легко облакам-лебедям в небе и орлам в воздухе. На них работает ветер. У них – крылья. А у меня – только одно мое желание, только одна моя воля».

Тут он заметил слева впереди, у самой земли огромную черную зловещую птицу. Тень от нее, в лучах заходящего солнца, словно прицепилась к тени Джехола. И что бы Уроз ни делал, он никогда не сможет обогнать ее или даже догнать. Он перестал хлестать плеткой и слегка разжал колени.

Джехол резко остановился, да так, словно копыта его внезапно ушли в землю, и взбрыкнулся, поставив круп почти в вертикальное положение. Уроз потерял единственное стремя, вылетел из седла и камнем полетел к своей тени, оказавшейся всего лишь коротенькой тенью обыкновенного человека.

От такого падения обычный всадник разбился бы насмерть. Уроз же сложился, сделал кульбит, подобрав больную ногу, и не потерял спокойствия духа: «Лошадка меня разыграла, – подумал он. – Нестись стрелой ее заставляла вовсе не нагайка. Она хотела лишь получше разогнаться, чтобы сбросить меня при первой же моей ошибке… И вот зловещая птица подлетела к нам…»

Уроз приложил ухо к траве, прижал его к ней так, чтобы почувствовать под ее толщей твердую почву… Вибрирующая земля отчетливо повторяла звон конского галопа. Он удалялся в сторону имения.

В степи воцарилась полная тишина: ни птичьего крика, ни писка грызунов, ни жужжания насекомых, ни дуновения ветра. Над горизонтом – кружево из догорающих солнечных лучей. Глаза Уроза, прижавшегося к траве, находились на этом же уровне. Он смотрел, смотрел, как уменьшается полоска этого огненного кружева, как она сначала превратилась в плоский тоненький уголек, а затем в последнюю искорку!

И ему привиделось сразу: конь, вернувшийся в конюшню без всадника… с пустым седлом… удивление, тревога… Вот докладывают Турсуну… готовят меры по спасению… факелы, фонари… и, наконец, в лучах света – хвастун, которого проучил конь, чопендоз, не способный удержаться в седле, калека, вся гордость и слава которого – не более чем лопнувший пузырь.

«И это я… я!» – бормотал Уроз.

Чтобы не застонать и не завыть, он впился зубами в землю. Выплюнул отвратительную смесь песка и травы, откинулся на спину и увидел первые вечерние звезды. Что делать? Подскажи, о Аллах, что делать? Куда зарыться, чтобы не нашли? Как умереть одному, в ночи, в ореоле легендарной славы? Почему не оставил он околевать свое растерзанное тело в диких ущельях гор, где так много подходящих мест для вечного одиночества трупов? Зачем цеплялся он так за жизнь? Зачем так крепко держался за гриву Джехола?

Голосом, полным ненависти, он громко повторил имя коня… Джехол. От него исходило все его невезение. Начиная с Королевского бузкаши и до этого вот последнего унижения. Уроз поднял глаза к небу, где по морю все более многочисленных, все более ярких звезд плыл тонкий молодой месяц, и торжественно поклялся: «Видит Пророк: что бы ни случилось, я зарежу этого проклятого коня, клянусь!»

Он представил себе, как вскроет сонную артерию, как хлынет алый поток горячей, булькающей крови, как сникнет конь, принесенный в жертву его клятве… И ему стало легче.

А месяц тем временем поднимался по небосводу. Темная степь слабо освещалась его лучами. Уроз поднес руку к левой стороне груди. Откуда эти неровные толчки, эти неупорядоченные удары? И скоро догадался. Это вовсе не сердце его стучало. Это был шум копыт. И ему не было нужды опять слушать землю. Галоп разрушил тишину, и его шум заполнил собой всю степь. Все ближе… ближе.

Темная волна паники, накатив, лишила его здравого смысла и вообще способности думать. «Саисы! Турсун! Вот они! Вот они!» – мысленно сказал себе Уроз. Он приподнялся, встал на здоровую ногу и тут же снова упал. Растерянность прошла.

Это не могли быть люди из имения. В эти минуты Джехол мог в лучшем случае только доскакать до конюшен, и потом, искать отправились бы с факелами и фонарями… Может, это какой-нибудь запоздалый всадник возвращается в свою юрту… Путник спешит и потому скачет в ночи… Только и всего… Даже если он проскачет рядом, никто, если его не предупредили, не обнаружит в темной траве затаившегося человека.

Но все эти размышления не успокаивали Уроза. Он выпрямился во весь рост. Верхняя часть его тела поднялась, будто какая-то сила оторвала его от земли, и глаза стали шарить по волнующейся поверхности степного ковыля, слабо освещенного месяцем. Наконец он увидел тень, увидел приближающуюся и постепенно обретающую плотность фигуру лошади без всадника. «Небось отбилась от табуна», – подумал Уроз. Расстояние оставалось в десяток скачков галопа. Скорость не убавлялась. И по посадке головы, по мощи груди Уроз узнал Джехола. Но не поверил своим глазам, пока тот не заржал. И подумал: «Заблудился, кружил по степи… Нет… Я его довел до безумия… Он вернулся, чтобы прикончить меня… растоптать… А у меня и ножа даже нет».

Джехол приближался. Уроз сложился, собрался, прижал колени к животу, прикрыл голову руками. А Джехол резко остановился, как тогда, когда захотел сбросить с себя седока, остановился с ходу, с галопа, замер как вкопанный перед скрюченным человеком. Земля вздрогнула от такого резкого толчка. Уроз почувствовал, как вокруг заколыхалась трава. «Был бы нож; сухожилия… успел бы», – подумал он. И стал ждать первого удара копытом, потом других, яростно перемалывающих ему ребра, грудную клетку, разбивающих голову, лицо. Но ничего подобного не последовало. Конь не шевелился… Только тяжело переводил дыхание. Кожа Уроза почувствовала тепло его глубокого, немного хриплого дыхания. Медленно-медленно Джехол лег рядом с ним. «Он отдыхает, сейчас подготовится и… через минуту…» – подумал Уроз.

Нож! О, небо, пошли мне нож… Вот она, сонная артерия, только руку протянуть.

И вдруг невероятный озноб охватил все мышцы, все кости и суставы, все тело Уроза. Он почувствовал, как на плечо его легла горячая и влажная голова Джехола, легла с небывалой нежностью. Уроз опустил руку, выпрямил тело, откинул его назад и увидел глаза коня, подобные жидким зеркалам, залитым лунным светом. Никогда еще, ни при каких приступах лихорадки, не испытывал Уроз такого озноба. Земля под ним пришла в движение. Звезды раскачивались в небе. Джехол отодвинулся от Уроза. «Неужели сейчас ударит?.. Может, я напугал его?» – подумал он. Нет, ни то, ни другое. Просто конь встал перед ним на колени. Уроз так крепко вцепился пальцами в траву, что поломал ногти о твердую землю. Он чувствовал, понимал и осознавал только свою лихорадку, от которой все тело дергалось и звенело, как пустой бурдюк. Он прошептал, а может, только подумал, что прошептал: «Чего тебе надо здесь?» Голова Джехола с огромными глазами, залитыми лунным светом, опустилась, потом поднялась, явно чтобы привлечь внимание Уроза, и медленно, но отчетливо повернулась к седлу.

И тут кончилась трясучка в земной тверди и в небесных глубинах. Кончился озноб и внутри Уроза. На него опять уставились глаза Джехола. И Уроз неожиданным для него самого движением, противоречащим всем его убеждениям и правилам, обнял шею Джехола и прижался к ней своей щекой. Видит Пророк, что нет на свете более благородного существа, чем этот конь. Он не согласился с несправедливостью и отомстил, отстоял свою честь. Но когда гнев его прошел, он помиловал хозяина… Что это: воспитание бузкаши? О, нет, нет! Уроз еще крепче прижался к Джехолу, к взмыленному его боку. Этот запах усталости и пота… Сырые ущелья, смертельные склоны, плоскогорье с кладбищем кочевников, озера Банди-Амира… Как берег его Джехол, как охранял, спасал, баюкал… И вот на этот раз-тоже…