Текст книги "Всадники"

Уроз слегка расслабил объятия. В душе его установился чудесный мир и спокойствие. Он слышал, как бьется кровь в жилах на шее Джехола. Вспомнил, что поклялся перерезать их… Он медленно, с чувством, как святыню, поцеловал эти жилы. При этом он увидел себя со стороны. И не испытал никакого удивления. Он знал, что, никогда, никогда он, Уроз, не устыдится этого своего жеста, никогда не пожалеет о нем и не станет стесняться.

Он сел в седло. Джехол направился к дому, сперва рысью, потом легким галопом. Уроз заметил, что не держит даже поводья, и растроганно улыбнулся. Накрутил на палец прядь волос из гривы Джехола. А чуть позже ему пришлось все же удивиться. Он услышал, как кто-то напевает. То был его собственный голос, напевавший на известный мотив стихи Саади.

И слова эти обрели наконец для Уроза тот же смысл, что и для остальных людей.

* * *

Где-то уже забрезжил рассвет, когда Уроз добрался до своей лужайки. Перед юртой на корточках сидел человек. Сперва Уроз подумал, что это – старый саис, приставленный к нему. Человек встал, и Уроз по его высокому росту понял, что ошибся.

– Мир тебе, о Уроз! – произнес человек голосом Мокки.

Он прозвучал негромко и без какой-либо интонации.

Уроз ответил так же:

– Мир тебе…

Каждый из них мог заметить смутные очертания находившегося перед ним лица, а иногда и блеск зубов или белков глаз. И все.

Но Урозу вовсе не нужно было всматриваться в черты саиса. Он и так знал: Мокки пришел забрать Джехола. Своего коня. Забрать свое имущество. То, что Уроз прилюдно, в торжественной обстановке и безвозвратно передал ему в собственность.

И только теперь, в момент, когда он терял коня, Уроз почувствовал, чем для него стал Джехол. Его сердцем, его душой, его жизнью. Теперь он уже не мог согласиться с таким существованием, при котором ему нельзя будет сколько вздумается гладить гриву Джехола, слышать его ржание, видеть, как меняется цвет его глаз и как в этих глазах отражаются смех, привязанность, мудрость, смелость. На свете были, с одной стороны, все лошади мира, а с другой – он один, Джехол. Его друг, его брат, его спаситель, его дитя. Чего отныне будет стоить день, если в начале его не ляжет ему на плечо эта длинная, благородная голова, если к щеке не прикоснутся эти большие ласковые влажные губы.

Урозу показалось, что по лицу Мокки пробежала наглая улыбка. Он подумал: «Завтра Джехол полюбит его плечо, его щеку». И ему захотелось сразу и умереть, и убить, причем с одинаковой силой.

– Хочешь забрать коня? – спросил он у Мокки.

– Нет, – ответил Мокки.

Уроз схватил его за руку, воскликнул:

– Друг, ты хочешь мне его вернуть?

– Нет, тебе его продать, – сказал Мокки.

Тут расплывчатая тень, стоявшая перед ним, казалось, вдруг обрела вполне определенные, четкие контуры. В голосе чувствовались решимость и упрямство.

– Теперь, когда я познал женщин, – сказал Мокки, – я хочу иметь женщину. Но не такую, как Зирех. Такую, чтобы она была только моей, моей женой. А ты же знаешь, красивые и нетронутые девушки, за которых отвечает отец, стоят дорого.

Уроз отпустил рукав Мокки с чувством непередаваемого отвращения. Женщина, для него женщина была дороже Джехола! Он спросил:

– И какова твоя цена?

– Ты лучше других знаешь, – ответил Мокки.

(В голосе его послышалась странная смесь жадности, издевки и раболепства.) – Вспомни Бамиан.

Бой баранов… сумма, поставленная против коня… Уроз вздрогнул. Как он может? Как он смеет? Огромная тень надвинулась на него. «О Аллах Всемогущий, я вижу, что в лице этого негодного саиса Ты посылаешь мне наказание», – подумал Уроз.

Его молчание напугало Мокки: с его стороны было безумством даже и думать о всех тех афгани. Уроз откажется от сделки. Чтобы его удержать и задобрить, он прикоснулся к его колену и воскликнул:

– Не подумай, Уроз, что я хотя бы одно мгновение имел в виду ту огромную сумму денег. Я же ведь знаю, что ты не бай и не хан, но…

– Сколько? – спросил Уроз.

– О, не так уж и много, – ответил Мокки с неискренним смехом. – Ровно столько…

Уроз увидел, как тот поднял руку, и понял, что он собирается загибать пальцы, сообщая о каждом из своих требований…

– Сколько надо, чтобы заплатить калым, купить дом, как-то начать содержать первое время семью. Понимаешь?

– Сколько? – повторил Уроз.

– Завтра я дам точный расчет, – пообещал Мокки.

– Тогда прочь с дороги! – оборвал Уроз разговор.

И направил Джехола на Мокки так решительно, что бывший саис едва успел отскочить. Однако он все же крикнул Урозу вслед:

– Я к тебе к первому обратился насчет Джехола, поскольку он был твоим конем… Если мы не сойдемся в цене, то я легко найду покупателя на базаре в Даулатабаде.

Уроз въехал в большую юрту верхом и посередине ее спустился на землю. Стоя на одной ноге, он снял с Джехола всю упряжь. Конь тут же лег. Уроз погладил ему лоб, убавил свет в фонаре и вприпрыжку доскакал до своего ложа. Но запах постели был ему неприятен: Зирех, ее кожа… ее пот… ее мучения, полученное ею удовольствие. Уроз вернулся к Джехолу и лег рядом с ним, подложив под голову седло. Конь уже спал.

«Я его переутомил», – подумал Уроз.

От усталости влажные черные пятна на его боках поднимались и опускались слишком сильно и слишком быстро. От затрудненного, неровного дыхания дрожали ноздри. Уроз склонился над ним. Ссадины… запекшаяся кровь – это его рук дело… его плетки. Он прошептал:

– Спи, отдыхай, красавец мой… Завтра тебе воздадут все почести, достойные принца, достойные тебя… Завтра ты получишь…

Уроз закрыл глаза и поудобнее положил голову в седле. Завтра… Мокки… деньги. Какие деньги? У него нет ни одного афгани… Он жил на средства отца. Контракт на бузкаши следующего сезона? Кто же станет заключать контракт с калекой? Уроз заскрипел зубами. Он вспомнил о пачках афгани, которые по его приказу Зирех обратила в пепел… Так как же тогда… Джехол на аукционе? Ни в коем случае! Скорее зарежу Мокки. Да, зарежу эту собаку. А потом? В тюрьму… А Джехол… Джехол… один на свете.

Уроз придвинулся к животу коня, скрючился у него между ног. Но даже так не смог заснуть ни на минуту.

* * *

В урочный час Турсун начал цепочку мучительных процедур, которые делали из разбитого старика-ревматика величественного начальника барских конюшен. Он еще не завершил один из первых этапов, – когда ноги уже были спущены с чарпая и касались земли, а ладони упирались в трости, чтобы оторвать от матраса остальную часть тела, – как за дверью вдруг послышался странный шум. Сначала умоляющий голос Рахима:

– Не входи, умоляю, не надо. Даже тебе нельзя. Никому. Никому.

Разгневанный голос Уроза отвечал:

– Отцепись, отпусти мой кафтан, бача. Отойди, а то, клянусь Пророком…

Турсун почувствовал, как кровь прилила ему к лицу, отчего лицо утратило свое обычное сдержанное выражение и исказилось от панического страха. О Аллах! О Всемогущий! Оказаться застигнутым в таком состоянии, позволить увидеть то, что он хранил в глубочайшей тайне! Предстать – хуже, чем голым, – в длинной ночной рубашке, без чалмы, взлохмаченным, наполовину парализованным, сидящим на краю чарпая с лежащими на нем вперемешку помятыми, скрученными, скомканными простынями и одеялами, вцепившимся обеими руками в эти инвалидные подпорки! О Всемилостивейший, выставлять напоказ свою старость и свое отвратительное бессилие! И перед кем? Перед человеком, которому как никому другому из живущих нельзя показываться в таком виде! Перед Урозом, своим сыном!

Из прихожей послышались шум ударов и стоны Рахима: «Руки… О, мои руки!» Ручка двери скрипнула.

«О, Всемогущий», – взмолился Турсун. Он предпринял чудовищное усилие, пытаясь оторвать от проклятого ложа массу своего тела, чтобы бросить ее к двери, к этой деревянной створке, которая сейчас была его единственной защитой, его щитом, его спасением, чтобы не дать двери открыться. Но тело его не послушалось. Дверь распахнулась. Вошел Уроз.

Щеки и лоб Турсуна залила фиолетовая краска бесчестия, кровь забилась в висках и сделала совсем синими жилы у него на шее. Он попытался было закрыть лицо руками. Но не закрыл. Кровь так же быстро отхлынула, как и бросилась в голову. Грудь задышала ровнее. Сердце стало биться нормально. «Почему, о Всевышний и Мудрейший, почему?», – спрашивал себя Турсун. Ответ пришел из прихожей, где закрывавший дверь Рахим жаловался:

– Прости меня, хозяин. Он ломал мне пальцы своими деревяшками.

Тут до Турсуна полностью дошло то, что он понял еще раньше. Уроз ворвался к нему, но он пришел на костылях. Воплощение гордыни, этот человек отбросил гонор, спесь и надменность. Он пришел к нему, не думая о костылях, о том, как болтается штанина на ампутированной ноге, как жалобно постукивает дерево о землю.

«А ведь и в самом деле, разве у нас с ним есть что-то такое, что мы должны друг от друга скрывать?» – подумал Турсун с удивлением и такой наивной радостью, что даже не сразу осознал это.

Подойдя к чарпаю, Уроз воскликнул:

– Надо было, очень надо было поговорить с тобой до того, как ты отправишься в конюшни.

Турсун произнес миролюбиво:

– Я слушаю тебя…

– Мокки хочет жениться, – еще громче воскликнул Уроз.

– Я знаю, – отозвался Турсун. – Вчера, пока ты скакал в степи, Аккуль сказал мне об этом. Мокки думает о его дочери.

– Он уже выбрал, – глухо проговорил Уроз. – Но мало взять жену. Надо построить дом, кормить семью. И для этого этот пес, эта свинья, хочет продать Джехола.

– Джехол принадлежит ему, – сказал Турсун вполголоса. – Он может делать с ним все, что хочет.

– Нет! Клянусь Пророком, нет! Джехол отсюда не уйдет, – ответил Уроз.

И при каждом крике он ударял о землю костылем.

– Осторожнее, – предупредил Турсун. – Упадешь.

Он увидел, как Уроз покачнулся на своей единственной ноге. Чтобы поддержать его, он протянул руку. Палка выпала у него из руки и покатилась на землю.

«Два инвалида», – подумал Турсун и тут же забыл об этом, как забыл и то, что сидит в одной рубахе на неубранной постели… Неприкрытая боль Уроза… его откровенно инвалидные жесты…

– Присядь, – предложил Турсун.

Несмотря на взъерошенные после сна волосы и всклокоченную бороду на изрытой морщинами шее, на лице Турсуна вновь можно было видеть обычные достоинство и твердость. Уроз присел на край чарпая, держа костыли рядом с собой.

– Так что случилось? – спросил Турсун.

– Конь мне нужен, – с диким упрямством настаивал Уроз.

– На земле много других лошадей, – заметил тихо Турсун.

– Но Джехол один, – ответил Уроз. – Единственный.

Турсун молча покачал головой. Он знал сотни и сотни всадников, и каждый из них, если любил свою лошадь, был вот так же убежден в ее неповторимости. Если она уступала другой в скорости, значит, была более выносливой, более умной, более веселой, более преданной, чем другие. Да, это прописная истина, все всадники похожи друг на друга, когда они любят своих лошадей. Но Уроз?

Тот спросил:

– Ты молчишь? Почему? Разве тебе не известно лучше, чем кому-либо на свете, что из всех скакунов Джехол самый быстрый, самый ловкий, самый смелый и самый благородный. И самый красивый.

Турсун по-прежнему кивал головой.

– А ведь еще вчера, когда тебе привели коня, ты вроде и не замечал всего этого.

– Я не знал его тогда, – ответил Уроз.

И он рассказал, что он проделал с Джехолом накануне и что Джехол сделал для него. Слушая его, Турсун вспоминал молодого жеребца, убитого им, и все ниже и ниже склонял голову от жалости, которая казалась ему тяжелее всех прожитых лет. Жалость к сыну? К себе самому? К лошадям? К людям? Мысли о тяготах жизни?

Уроз умолк. Турсун поднял голову и спросил:

– Какую цену назвал Мокки? Сколько?

Не замечая, что он повторяет вчерашний жест своего бывшего саиса, Уроз загнул палец и стал перечислять:

– Калым.

Загнул другой.

– Дом.

Загнул еще одни.

– Деньги на обзаведение хозяйством.

И стал с беспокойством смотреть на Турсуна, а тот, положив ладони на трость, которая у него осталась, сидел, согнув могучую спину, прикрытую старой рубашкой, и не спускал глаз с задубевших, деформированных ступней.

– Ладно, – прервал наконец свои размышления Турсун. – Ладно… За калым я перед Аккулем поручусь. Дом? Есть мой дом в Калакчекане. А в качестве средств на хозяйство – мой земельный участок.

Впервые с момента, когда он ворвался в комнату, Уроз почувствовал неудобство от своего вторжения. И гордость его была тут ни при чем. Он уже не думал о ней. В нем заговорило чувство справедливости: отец отдавал ему слишком много.

– Калакчекан? – сказал он с вопросом в голосе. – А разве ты не собирался… когда-нибудь…

– Этот день еще не скоро наступит, сын мой, – воскликнул Турсун.

И никогда он не был так искренен. Думать об отставке? Ему? Когда Урозу так нужна его помощь. И еще долго будет нужна. До конца дней. Легко оперевшись на палку, он уже стоял, прямой, массивный.

«Какие у него молодые глаза», – подумал Уроз.

Тут тень пробежала по лицу старика.

– Видишь ли, дом в Калакчекане, – задумчиво сказал Турсун, – это дом…

Он остановился. Уроз, наверное, полагает, что его мать еще жива. По какому непростительному упущению он, Турсун, забыл сообщить сыну?.. Конечно, после возвращения Уроза произошло столько событий, с такой скоростью они сменяли друг друга…

– Должен тебе сообщить, – продолжил Турсун. – Твоя мать умерла…

– Мне сказал об этом Великий Пращур, когда я встретил его у кладбища кочевников, коротко ответил Уроз. – Мир праху ее.

– Мир праху ее, – медленно сказал Турсун. – Это была хорошая женщина. Да… Поистине она была лучше, чем я в моем безразличии думал о ней.

И хотел продолжить разговор о покойнице. Уроз нетерпеливо повторил:

– Мир праху ее.

И выпрямился на своих костылях.

– Так как, сынок? – тихо спросил Турсун.

– Я хочу сейчас же… передать Мокки… твои слова… – сказал Уроз.

– Давай, иди! – отвечал Турсун.

Уроз сделал было уже резкое движение в сторону выхода. Но повернулся на костылях и приложился губами к правому плечу отца. И ничто, никогда не было ему так дорого, не пахло так приятно, как этот кисловатый запах ночного пота и старости, шедший от рубашки отца.

Несколько размашистых шагов, и он был уже на пороге комнаты.

– Закрой, закрой как следует, закрой дверь, – крикнул испуганно Турсун. – И пусть Рахим ждет меня, как всегда.

IV
ХАЛЛАЛ

Через неделю Осман-бай дал торжественный обед в честь своего чопендоза Салеха, который привез в Меймене приз Королевского бузкаши.

Эта отсрочка была продиктована необходимостью. Много времени ушло на рассылку сотен приглашений, в том числе в далеко расположенные селения. Надо было также собрать стада барашков, горы фруктов и овощей. А еще – созвать мясников, поваров, пирожников, подсобных работников. Вытащить из кладовых ковры, матрасы, подушки и бесчисленную посуду…

Утром в назначенный день Турсун, закончив обычный свой осмотр коней, отправился на место, где должно было проходить празднество.

Место это в имении прозвали Озером Почета. Говорят, что так назвал его дед Осман-бая. Во всяком случае именно при нем был выкопан и обложен кирпичом большой четырехугольный пруд, в который подавалась вода из нескольких арыков и ручьев. Тогда же по его приказу были высажены березы, буки и тополя, образовывавшие теперь высокие плотные аллеи, строго параллельные берегам бассейна. И вот уже на протяжении трех поколений на ухоженных газонах между деревьями и берегами пруда проходили самые важные в имении и даже во всей провинции празднества.

Когда Турсун подъехал, он увидел массу слуг, еще не закончивших украшать берега. Одни приносили охапки цветов и разбрасывали их в траве. Другие наполняли кумганы для совершения омовений. Третьи проверяли, правильно ли накрыты столы и постланы ткани. Были еще люди, которые, стоя по плечи в воде, убирали с поверхности пруда осенние листья и сухую траву. Это были последние приготовления. Все остальное было уже готово. Да так все выглядело роскошно, что Турсун, хотя и был привычен к подобного рода ритуалам, все же не смог удержаться от восхищенного цоканья языком в знак одобрения.

Вдоль всего водоема по периметру непрерывной лентой лежали ковры работы знаменитых ткачих Меймене. На этой мягкой дорожке возвышались, прикасаясь друг к другу, горы матрасов, одеял, подушек, яркие краски которых напоминали фейерверк. И это было еще не все. У подножия больших ветвистых деревьев виднелись многочисленные сиденья, лежанки, сложенные ткани. Там, в тени ветвей, в ожидании, когда спадет жара, гости Осман-бая должны были отдыхать, освежать себя фруктами или молочными продуктами, наслаждаться струями дыма из наргиле, вести беседы, предаваться мечтаниям.

«Никогда еще не было такого великолепного убранства, – подумал Турсун. – И правильно. Ведь никогда еще имению не выпадала такая честь. Королевский вымпел».

Огромная усталость внезапно легла на плечи Турсуна. Горечь наполнила рот его. Он подумал: «Почему, ну почему это не Уроза чествуют сегодня?» И услышал голос истины. «Если бы победил Уроз, ты бы околел от зависти, так же как погиб от твоей злости молоденький жеребчик». И сердце Турсуна простонало: «Но я уже не тот человек, и Аллах видит меня!» А голос истины ответил: «Не пытайся хитрить, о чопендоз, слишком старый для этой профессии. Ты стал другим человеком, – и Аллах прекрасно знает это – только лишь благодаря поражению Уроза, ниспосланному по твоему желанию».

В это время появился управляющий Осман-бая, прискакавший убедиться, что все в порядке и все готово для праздника. Седовласый, с розовым цветом лица, тучный, он был отличным наездником. Между ним и Турсуном существовала старая и глубокая дружба и уважение. Еще издали он крикнул:

– Мир тебе, старый друг!

– Мир тебе, друг всегдашний! – ответил Турсун. Поскольку эта встреча прервала его неприятные мысли, он добавил радостным голосом:

– И хвала, хвала твоим стараниям. Благодаря им Озеро Почета как никогда оправдывает свое название.

Всем была известна грубоватая прямота Турсуна и строгость его суждений. Поэтому, когда управляющий услышал столь редкую похвалу из его уст, глаза его, прячущиеся в складках жирного лица, загорелись, как светлячки. Ответ же его был, как обычно, прост и добродушен.

– Твоя дружба намного ценнее моих заслуг, – сказал он. – Когда любишь, как я, все, что приятно телу и радостно душе, то достаточно просто работать в свое удовольствие и чтобы приносить удовлетворение другим.

Они вместе обошли водоем, прошли вдоль деревьев. Все было в порядке.

– Ну, теперь ты спокоен, – предположил Турсун.

– Пока еще нет, – ответил управляющий. – Остается самое трудное…

Он вынул из чалмы и развернул очень длинную и очень узкую полосу бумаги, испещренную сверху донизу значками, и со вздохом добавил:

– Указать каждому из них его место.

– Поистине, поистине, – пробурчал Турсун. – Мир тебе.

Быстрым и решительным жестом, неожиданным при его полноте, управляющий схватил под уздцы лошадь Турсуна:

– О друг мой, – воскликнул он. – Раз уж судьба послала тебя на моем пути, помоги мне советами твоими.

– Я не умудрен в этих играх, – отвечал Турсун.

– Здесь не опыт важен, – настаивал управляющий. – Важно оценивать в людях вес их достоинства.

– Дай, – протянул руку Турсун.

Он взял бумажную ленту, отвел руку как можно дальше от глаз и стал расшифровывать написанные там имена. Закончив, перечитал их вполголоса. Почесал затылок. Перечитал еще раз. Почесал бороду.

Задача была и в самом деле из ряда вон выходящая. В отношении людей первого ряда все было ясно. Их места были закреплены древними обычаями и расположением мест на празднике. Так, сиденье Осман-бая находилось как раз посередине одной из длинных сторон четырехугольного бассейна. Напротив него, на другом берегу, располагался губернатор провинции Меймене. Слева от Осман-бая должны были сидеть три королевских распорядителя бузкаши. Справа от него – Салех, затем – Турсун и Уроз. Слева от губернатора места отводились старшему сыну Осман-бая, уже тоже ставшему главой семьи, и двум богатейшим и влиятельнейшим из гостей. Справа – генералу, командующему войсками провинции, начальнику конной полиции и вождю пуштунского племени, осевшего в этих степях еще в те времена, когда его земли захватили воинственные горцы.

Не было особых трудностей и с теми, кого пригласили за выслугу лет в имении или за их не очень тесные кровные узы. Всем этим кузенам двоюродных братьев по браку, племянникам шурина дядюшки, потомкам третьей жены дедушки по материнской линии (при условии, что их кошелек был столь же тощ, сколь и степень родства), главному садовнику и старшему саису, старейшему из пастухов и грамотнейшему из писарей, да еще музыкантам, певцам, приглашенным, чтобы ублажать слух гостей, предстояло тесниться вдоль обеих торцовых сторон пруда. Для них, как и для почетных гостей, место на празднике подразумевалось само собой. Как и в жизни.

Но между этими двумя слоями располагались еще другие, много других людей среднего социального положения, довольно зажиточных, занимающих должности не самого высшего класса, но благородного происхождения. Это были второстепенные земельные собственники, чиновники среднего разряда, богатые купцы из Даулатабада, настоящие члены семьи. Никто из них не имел явных преимуществ над соседом. Ничто не указывало явно, какое место он должен занять. И тут надо было определять безошибочно. Принимать во внимание все данные. Взвешивать все за и против. Оценивать богатство и родовитость, степень обладания властью и дружеские связи, влиятельность и моральные достоинства.

Турсун и управляющий, то останавливаясь, то двигаясь самым медленным шагом на какой только способна лошадь, передавали список приглашенных из рук в руки, взвешивали на весах своей мудрости, с одной стороны, общественную ценность личности, с другой – конкретный ранг. Их суждения в большинстве случаев совпадали. Если возникал спор, то он длился недолго. Однако Турсун чаще оставался молчалив и задумчив, чем это казалось необходимым его другу. Управитель в таких случаях восхищался скрупулезностью, обостренным чувством справедливости у старого чопендоза.

На самом же деле, гость, который в такие минуты больше всего занимал думы Турсуна, в подборе места для себя не нуждался. Оно было определено еще несколько дней назад: справа от него… Уроз… Но по мере того, как конь вез его вдоль ковров и подушек, как в его воображении гости уже рассаживались в том порядке, который он определял, его не покидало чувство беспокойства. Всех гостей, даже тех, кого он едва знал, он видел, видел, словно они уже пришли. Видел всех, но, несмотря на все свои усилия, не видел одного – Уроза. В его ряду только одно место было пусто – место Уроза.

«Что это, предчувствие?», – спрашивал себя Турсун. И пока он продумывал, взвешивал, оценивал мнимые или подлинные достоинства прочих, его не покидало беспокойство.

Он думал о том, что Уроз после того, как удалось выкупить Джехола, как бы стал незаметен в имении. На рассвете он уезжал на коне в степь. А возвращался уже в потемках, обессиленный, в пене и в поту. Затем отводил Джехола в конюшню, спал рядом с ним. А на следующий день – то же самое. И так каждый день… Вот и сегодня утром он тоже исчез…

– Ну вот, теперь наконец полный порядок, – воскликнул управляющий.

Эти слова относились к писарю, следовавшему за ним и записывавшему имена гостей и номера их мест. Затем он обратился к Турсуну:

– Мы вовремя закончили, друг мой. Посмотри.

По аллеям между высокими деревьями на лужайку уже выходили первые гости. Это были, как и следовало ожидать, наиболее обездоленные люди, желавшие показать своей поспешностью, как они ценят оказанную им честь.

– Ну ладно, – кивнул головой Турсун. – Мне еще надо осмотреть, что сделано для размещения лошадей.

Он посмотрел на блестящий шелковый чапан кремового цвета в зеленую полоску, который обтягивал живот его друга, и добавил:

– Да и сменить рабочую одежду на праздничную.

Как обычно, люди Турсуна отлично выполнили свою работу. За рядами деревьев и вдоль длинной линии коновязей все было приготовлено. Для коней заготовили горы фуража и огромные баки воды.

– Хорошо, – похвалил Турсун за работу старшего саиса. – Иди, Аккуль, переоденься к празднику. Старые слуги уже там.

– Можно мне высказать просьбу, о Турсун? – опустил глаза Аккуль.

– Давай, да побыстрей, – ответил Турсун.

– Очень прошу, позволь мне, чтобы придать моей семье больше почета, привести с собой Мокки, моего будущего зятя, – попросил старший саис.

Турсун подумал: «Одним больше, одним меньше, в этой толпе, на краю пруда…» И дал разрешение:

– Приводи.

Он подобрал уздечку и самым что ни на есть безразличным тоном спросил:

– Уроза видел?

– Сегодня утром он опять взял Джехола, – сказал Аккуль. – Но попозже обычного.

Турсун застал Рахима перед дверью дома. Бача, как обычно, поддержал ему стремя, но только сейчас его движения были совсем скованными. Прямой будто манекен, ое едва-едва смел двигаться из-за своей новой одежды, состоящей из вышитого кафтана и сандалий с загнутыми носками, надетыми им впервые в жизни. Кроме того, вокруг старой бедной тюбетейки была накручена еще чалма из переливающегося шелка – подарок хозяина.

Турсун препоручил коня Рахиму, а сам пошел в комнату. Там, на чарпае с гладким, как отполированная доска, покрывалом лежала, во всем величии и простоте, парадная одежда Турсуна, вычищенная, выглаженная, уложенная так, что были видны ее естественные складки. Натуральный шелк-сырец чапана, плотный и легкий одновременно, цвета – самого теплого, самого богатого – золотисто-коричневых осенних листьев был мягок, скромен и лишен каких-либо украшений.

«Это был приз за мой последний бузкаши. Прошло уже пять лет», – подумал Турсун. Происходило то в соседней провинции и, несмотря на свой совсем уже немолодой возраст, он вырвал козла, вырвал у самого Круга справедливости из рук Максуда Грозного, молодого гиганта из Мазари-Шарифа, в тот самый момент, когда тот уже был готов издать торжествующий крик «Халлал».

Надев этот чапан, Турсун вновь оседлал коня и велел Рахиму сесть на круп. Не оборачиваясь, спросил:

– Уроз не приходил?

– О, хозяин, я бы сказал сразу, – воскликнул Рахим. – А ты ждал его?

– Крепче держись за седло, – приказал Турсун.

И погнал галопом.

Он проскакал так мимо конюшен, коновязей, где теперь уже было много лошадей, и углубился в одну из аллей, по которым можно было выехать на лужайку перед Озером Почета. Остановился только у края ковра, расстеленного вдоль берега. Рахим спрыгнул, помог хозяину спешиться и застыл неподвижно.

– Ты что, не знаешь, куда отвести лошадь? – недовольным голосом спросил Турсун.

– Конечно… сейчас… отведу, – забормотал слуга.

И двинулся медленным, неуверенным шагом, словно под ним колебалась земля. Он то и дело закрывал и открывал глаза, не веря тому, что видел вокруг. Столько красоты, роскоши, людей, стоящих над другими людьми!

Пока Турсун отсутствовал, гости все прибывали и прибывали, причем каждая волна все выше и выше рангом. В отличие от первых гостей эти уже не оставляли коней у коновязей. Они подъезжали верхом на поляну, а конюшие из их свиты или саисы имения занимались лошадьми. Это движение коней, сильных и красивых, с яркими богатыми седлами, со сверкающими удилами, оживляло просторные лужайки между водной поверхностью и деревьями. Их хозяева горделиво и величественно шествовали к мягким сиденьям в тени деревьев и там предавались отдыху. Землевладельцы, богатые и знатные купцы надели лучшие свои чапаны, навертели самые красивые свои тюрбаны, тогда как высокопоставленные чиновники были одеты по-европейски, но их туалет дополняли тончайшего и мягчайшего каракуля шапочки кулах. А вот появились и чопендозы в новой для провинции одежде, в которой они участвовали в Королевском бузкаши.

«А Уроз? – задавал себе, не переставая, вопрос Турсун. – Ведь он же дал мне слово».

По мере того, как все новые и новые всадники подъезжали и толпа людей увеличивалась, ему становилось все труднее совладать со своим беспокойством. Когда нетерпение подкатывало к самому сердцу, Турсун сердито говорил себе: «Да успокойся ты, старик! Урозу, как инвалиду, все прощается. Еще успеет. Ну не допустит он такого оскорбления благопристойности, не позволит себе нарушить приличия. Еще есть время…»

А время бежало быстро. Уже братья и сыновья Осман-бая соскакивали со своих коней и приветствовали гостей от имени хозяина имения, который, согласно правилам, ожидал на пороге своего дома, чтобы встретить, когда они покажутся, как и положено, в последний момент, гостей самого высшего ранга.

Время шло. Но вот и люди, имевшие привилегию появляться позже других, были уже все на местах. И тут за деревьями послышался тройной клаксон автомобиля. Открытая, широкая и длинная машина огненно-красного цвета выехала из-за деревьев. На заднем сиденье Осман-бай и губернатор провинции сидели по обе стороны от Салеха, почетного гостя. Впереди, рядом с шофером, сидел изможденный и почти слепой старик, одетый в лохмотья: самый почитаемый в Меймене святой человек. А рядом с ним – вождь племени пуштунов, которых великий эмир Абдуррахман, после победы над ними, поселил в степи. У него была мощная шея, могучий торс, кудрявая борода, а на ремне через плечо висело инкрустированное ружье, и черный кафтан перекрещивали от плеча и до колен патронташи. Вплотную за автомобилем подъехала верховая группа, в том числе два личных слуги Осман-бая, секретарь губернатора и еще один пуштун, очень высокий, очень стройный и тоже с ружьем. Глаза его нагло и вызывающе разглядывали все вокруг и, казалось, надсмехались надо всем и надо всеми. Он предоставил своим спутникам кинуться к дверцам красной машины и, хотя был, судя по всему, и сам у кого-то на службе, бросил поводья своего коня саису.

Осман-бай, в одежде и тюрбане из китайского шелка кремового цвета с золотым отливом, величественно вышел из автомобиля. Губернатор Меймены в темном костюме, с серым галстуком и шапочкой из каракуля, тоже с достоинством покинул машину. А вот Салех, едва освободившись от их контроля, вскочил с ногами на сиденье и так стоял, оглядываясь по сторонам. Все видели его прямую фигуру с шапкой из волчьего меха, а на его спине – словно звезду – белую шкурку новорожденного ягненка. Его встретил шепот одобрения, а когда Салех поднял над головой вымпел, выигранный на королевском турнире, шепот перерос в мощный гул. Одним прыжком выпрыгнул он из машины, и высокие каблуки его коротких сапожек утонули в мягких коврах.

Турсуну хотелось плеваться… Турсун переживал за свою профессию. За великую игру, которой отдал всю жизнь. За свою провинцию. Он подумал об Урозе, о его молчаливом гоноре, и ему стало легче. Но и тяжелее… Уроз не пожелал явиться, тогда как хозяин имения был здесь.