Электронная библиотека » Зиновий Коган » » онлайн чтение - страница 1


  • Текст добавлен: 14 мая 2015, 16:18


Автор книги: Зиновий Коган


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Зиновий Коган
Эй, вы, евреи, мацу купили?

© Зиновий Коган, текст

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Мацеле-Цурес

Накануне пэсах и визита Никсона в Москву не вовремя скончался хозяин синагоги Левин.

– Позор! – куратор по делам религии Князев делал бровями птичку. – Каплун, твою мать, за три дня сделай себе нового раввина!

Крепыш Каплун с орденской планкой – хромой вояка – почувствовал себя перед атакой в окопе, из которого не хочется вылезать.

– А шо я?

– Ты председатель!

Прозвучало как «Предатель».

В рождественские морозы, с колядками одновременно, начальство синагоги потихоньку приступало к сбору денег у еврейских богачей, конечно, на мацу. На лист мацы собирали, как на самолет. Но евреи на маце не улетали. А деньги и волнения доконали Левина. Такие дела.

Раввином синагоги назначили гардеробщика дворца культуры ЗИЛа бородатого толстяка Фишмана – пошили ему черный лапсердак, напялили кастрюльную ермолку. О, готово!

Самолет с Никсоном еще только летел над океаном, а туристы осмелели – раздавали посылки с кошер в синагоге.

– Дай пару долларов.

– Передай письмо.

– Евреи, контакты с иностранцами запрещены! – набрасывался Каплун на соплеменников. – А ты вот, кто такой?

– Я Мойша, сын Гитл, – сказал американец.

– Что у тебя в свертке?

– Копченое мясо, вино, маца – шмура, сыр, шоколад, растворимые супы.

– Дай сюда этот сверток! – велел Каплун. – А вы что встали?! Идите молитесь! И быстро домой, уничтожать хамец – хлеб, муку и всякое такое. Пучеглазый, я к тебе обращаюсь, а то не доживешь до следующего пэсах, иди – иди, шлемазл. А ты Мойша, сын Гитл, американский шпион, получи в награду от Всевышнего здоровье, парносу и долголетие – в радости и достатке. Все! Все расходятся, митинг окончен или синагогу закроют к чертовой матери!


Солнце наследило одуванчиками в траве. Редкий пэсах без снега в Москве, но ведь бывает! Тощая ребецен Доба в черном платье и парике писала химическим карандашом номер очереди за мацой над номером смерти бывшему узнику гетто.

– Есть надежда?

Воплощение «Казней египетских» усмехнулась:

– Шрайбт нумер! Тойзенд зиксцикс…

Толкали со всех сторон – каждый наводил порядок.

– Чтоб вы сгорели! – трепыхался в центре Фишман, рыжий и потный – шаровая молния.

Ну и приход достался от покойного Левина – ветераны, инвалиды, понаехавшие из подмосковья, подаванты, отъежанты, диссиденты-сионисты… Чемоданы уже упакованы. Просто нет слов. Чья-то грудь легла ему на лицо.

– Хелпт мир! – Фишман на женской груди, как арбуз на тарелке.

Но кто его услышит? Разве вон тот – излом бровей, орлиный взгляд и ермолка лихо сбита на ухо. Это Каплун.

– Некейва, отпусти раввина! – он-таки оттащил несчастного Фишмана за красную взлохмаченную бороду от сдобных цицек, не в пэсах будет сказано.

Каплун взметнул костыль, как посохом Моисей перед Исходом.

– Ну, за мацой, евреи, становись!

Потняки пихали грудастых евреек и двигались за «командиром».

– Нумер айн, босяки! – и огрел костылем очкастого счастливца, как благословил.

Фишмана донимали интеллигенты.

– Рабби, кто главнее – Моисей или Аарон?

– Где? – Фишман вздохнул полной грудью, свел лохматые брови к носу. – Где ты их, сволочь, видел!? Сойди с моей ноги!

На лестнице курили отъежанты.

– Ничего не берите. Там все есть.

– На каждом углу – холодильник.

– Бесплатно?

– Они все выбрасывают на улицу и покупают новое. Телевизоры цветные выбрасывают!

– В Израиле?

– Нет, в Монголии.

– Зять отправил мотоцикл, самовар, матрешек.

– Через Одессу? Мишигенер, а если вас не выпустят?

– Что вы расстраиваете человека? Вы пришли за мацой? Ге й ин дрейд. Антисемит!

– Сам такой! От таких мы убегаем.

– Вы убегаете от собственной тени.

На лестницу поднялись отказники: маленький Гриша Розенштейн. Мистик с авоськой и жиденькой бородкой а-ля хабад-любавич. Он улыбался, словно у него уже талон в кармане. Он счастлив, что сбежал от жены. Его окликнул Ваня Гой.

Галахический Ваня Гой раздавал агитку «Домой!» размером с ладонь.

– Сам сделал? – у Гриши от холодного пива голос сел; он и сам того и гляди сядет за самиздат.

– Голубь в клюве принес, – у Го я мамина улыбка.

Тем временем, уличная толпа окружила море Эссаса. Из рюкзака его торчала маца, как крылья ангела.

– Финики на пэсах едят?

– Нет.

– Мы харосет сделали из фиников.

– Шоколад тоже нельзя.

– А водку?

– Раз нельзя хлеб, значит и водку.

– Азохен вей, бояре, а шо же можно?

На Горку поднялись трое нездешнего вида: бруклинские хасиды.


– Делаешь алия?

– Ай эм Миша, энд зис из май вайф Софа, энд … э-э, я инвалид Отечественной войны, закончил рабфак, а вот жена моя – врач, она дороже меня.

В ней всего было больше, чем в нем: и костей, и мяса, и жизни. Она улыбнулась и стала похожа на триумфальную арку.

– А ты сколько рублей?

– Я закончил университет, – Эссас потер правый глаз, правый – это к пьянке. – Пятнадцать тысяч плюс десять тысяч за жену – институтку.

– Мама моя царские курсы заканчивала, – раздалось их толпы. – За что большевикам платить?

Указ Президиума Верховного Совета СССР «О возмещении гражданами СССР, выезжающими на постоянное место жительства за границу, государственных затрат на обучение» мало кто принимал всерьез, потому что мало у кого были деньги. Но иностранцы, видать, только об этом и хотели говорить.

И вдруг новость: касса в синагоге сломалась.

Фишман отпихивал прихожан от гардероба, переоборудованного в кассу. Люди вываливались из синагоги, как из парилки, – красные, взъерошенные. А и то: получить мацу и не быть измочаленным, даже как-то дико.

– Не толкайтесь!

– Буду!

И тут Фишман опять влип в цицьки, как окунь на сковороде.

– Ставь вторую кассу!

– Хелпт мир!

– Рабби, я вас не съем, я давно хотела спросить: почему нельзя есть свинину?

– Неужели?! – вспотевшая голова выскользнула из смертельных объятий.

– Нашла о чем спрашивать! Ну, не дура проклятая!? У меня голова трещит! Что вы все ко мне лезете?!

– Живи, ребе, до ста двадцати.

– Чтоб ты сдохла!

Между тем, раввины Сутендорфы из Голландии, Хьюго Грин из Лондона тоже приценивали братьев своих. Если учесть, что за один доллар Кремль давал девяносто копеек, было отчего рвать на себе пейсы. Но все смеялись: смеялись те, кто спрашивал, смеялись те, кому впору плакать.

– Парень, ты почем? – спросил Хьюго Грин худого очкарика с пустым рюкзаком за плечами.

– Я сирота. Я после дембеля. Семен Андурский-Бреславский.

Надо же, двойная фамилия, а дешевле всех. Сема – сирота алии. То есть его родители, слава Богу, живы. Пока служил в танковых войсках, они улетели в Израиль. А Семе отказ – невзначай раскроет тайну: наши танки – азохен-вей.

– Сколько таких парней?

– Они здесь стоят за мацой.

– На одной маце за неделю ноги протянешь.

– А где взять кошер? – спросил Сема.

– Хочешь совет? – сказал сутулый дедушка. – Купи кур.

– Ну!

– Не «ну», а живых кур. И неси Мотлу.

– Мотл болен, – подсказали из толпы.

– Тогда к Шмуэлю в Малаховку.

– Малаховку?

– Можно в Одессу, но это еще дальше.


Станция Малаховка – ярмарка после пожара. Скучал таксист, мочилась лошадь на асфальт.

– В синагогу.

– Это где пекут какую-то хреновину? – уточнил таксист.

В ветхой избе сидел шойхет Шмуэль, седая борода в полгруди. Достал Шмуэль трехгранный нож, птахи Семы пикнуть не успели, как получили по розе на грудь. Смерть, оказывается, тоже дарит цветы…

– Сколько с меня за розы?

Шмуэль ополоснул водой руки, они прыгали по полотенцу, точно окровавленные зайцы по снегу.

– Вот недавно ездил я в Медведково на брис, – начал Шмуэль, – ну, зайт гезунд, как говорится. А квартира у него: стенка «Ольховка», ковер там, ковер здесь. Ну, короче, на прощанье мне и двум старичкам дал тридцатку.

Шмуэль насупил брови, представляя эту сцену.

– Да. Так я ему и говорю: «Вот вам десятка моя, сбегай за водкой, чтобы Лехаим сделали за твоего мальчика».

В кармане у Семы трешка.

– Много брать тоже нехорошо, – усмехнулся Шмуэль и отсчитал рубль мелочью.

Юг накачал Москву теплом. Песах, рабойсим, Песах! На закрытых дверях бейт-кнессета объявление: «Мацы нет. Осталось 100 кг для столовой на седер. МЕРО».

Закатилось солнце, и пришел на Горку народ. Студенты бросили в центр круга портфели, обнявшись за плечи, пели-танцевали:

 
«Строим мы синагогу,
Строим мы синагогу,
Чтоб иди могли молиться Богу!
Ля-ля-ля-ля-ля!..»
 

А в другом кругу поют «Дайену», а там кричат Высоцкого. И почти все танцуют. Это пасхальный кадеш. Не всегда же делать урхац слезами.

– Идемте к Семе! – разнес ветер над Горкой.

Пляшут очки на носу Семы, взмах руки, счастливый вскрик.

Гурьбой пошли к Семену, потому что маца без седера, что скрипка без смычка, а седер без веселой компании тоже не седер. Ни одного не выкинешь.

– Даже если еврей последний гад?

– Даже если последний.

Гриша Розенштейн с васильковыми глазами, редкозубый взлохмаченный Илья Рубин, Боря Чернобыльский, Иосиф Бегун. Срывала голос крошечная Нудель – не дотянуться до Слепака. Он знаменит стал, когда сказал Моссовету: «Шелах – эт-ами!» Куда и зачем? Запоздалые вопросы. Евреи в дороге.

Семен жил у станции метро «Пролетарская» в коммуналке: ситцевая ширма, железная кровать, а под кроватью пейсеховка. Там и тут айсберги самиздата: «Архипелаг ГУЛАГ», стихи Бродского, «Евреи в СССР», Маймонид… Стены увешаны портретами Сахарова, Солженицына, но в центре портрет деда.


Зарубежных раввинов предупреждали: в СССР никогда, нигде, никуда, ни о чем. Но они пришли-таки на седер. Смелые ребята. На табуретки положили доски и раввинов усадили за стол.

– Мы принесли вам пасхальную новость: американцы вас будут выкупать! Не за горами ваша алия, – раввин Авраам Сутендорф торжественно поднял стакан пейсеховки.

– Шелах эт ами! – погрозил пальцем в потолок Слепак.

– Вот придет Машиах, – Розенштейн положил свою маленькую ручку на одинокое плечо Бегуна.

Народ все прибывал и прибывал.

– Посадите ребе из Нью-Йорка!

Какое посадить – тут уже негде стоять.

Тесно и душно. И Сема вдруг вспомнил, что под столом вентилятор. Он наклонился и включил его. Из под стола поднялся столб белой манки (спрятанный хамец), все стало как в снегу.

– А шо це? Манка?

– Хамец!

– Кто это сделал?

– Галя, сука, проститутка! – и Сема вздрогнул, с широко открытыми глазами. – Ша-Ша! Я сейчас включу пылесос!

На кухне Галя жарила котлеты.

Пылесос у Семы – то что надо. Проглотил ермолки реформистов, а у хасида – парик с бородой и шляпу, и ермолку – яйцеголовый американец.

И в этом шуме и гвалте вошел участковый милиционер.

– А что здесь происходит? Приготовьте документы. Кто хозяин?

Короче, седер начался. Первый вопрос: «Ма ништана галайла газе?»

И побелели все, как одно лицо.

– Я хозяин, – сказал Сема. – У нас такая пасха. Через неделю у вас тоже будет.

Сема взял со стола у яцеголового бутылку виски и увел участкового – это был ответ на первый вопрос «Агады».

Самогонный запах пейсеховки и хрена вдохновляли раввинов, но они не понимали по-русски, а за столом шлемазл Сема держал «Мегилат Эстер» да еще «вверх ногами». Парень в кепке раскачивался в углу, но вместо Агады держал «Биркат ha-мазон», Иосиф Бегун со Щаранским сидели рядом – им не привыкать, Липавский стоял за их спинами.

Кремень размахивал бутылкой водки, как гранатой.

– Даешь «Бидваро»!

– Мишка, убери водку, – взмолился богобоязненный Розенштейн.

– Она из пеньков.

– А если это ловушка КГБ? – прошептал Хью Грин.

– У КГБ все по Галахе, а это русские реформисты, – успокоил Авраам Сутендорф.

– Я буду жить в кибуце на берегу Средиземного моря, – пообщеал Борис Чернобыльский.

– Мы жили в таком кибуце, – сказал Давид Сутендорф. – Папаша наш завелся так, что все в Амстердаме продал, и мы переехали в Израиль. Но потом, в Израиле, уже завелись мы, и вернулись обратно в Амстердам.

– А я буду колесить по дорогам Израиля, я куплю «Мерседес», – китаевед Виталий Рубин держал стакан с пейсеховкой.

Илья Рубин хотел только лист бумаги и тишину в Израиле. Он был львиноголовый, этот главный редактор самиздата «Евреи в СССР».

– Вот я полечу к ребе в Нью-Йорк, – Розенштейн поднял кусок мацы, – и получу из его рук доллар!

Три вопроса по традиции задают на седер. Но первый: «Что вы здесь делаете?» – задал участковый.

– У нас репетиция, – ответил Липавский.

Второй пасхальный вопрос: «Когда поедем?» – поднял Щаранский.

– Когда повезут, – опустил Бегун.

Этот пасхальный седер вел сын малаховского габая – Веня Богомольный. Стоило ему сфотографироваться на фоне своей избы, и вся Америка, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, послала гелт на ремонт.

– Разливай, Веня.

– А кто прочтет благословение?

– Ребе Хьюго! – синие глаза Слепака смеялись.


Вскоре после этого пасхального седера Липавский в газете «Известия» обвинит Щаранского в измене СССР. Толю Щаранского приговорят к расстрелу, заменят на пятнадцать лет лагерей. Иосифа Бегуна сошлют на десять лет на Колыму в Магаданский край. Володю Слепака отправят на пять лет в Сибирь. Гриша Розенштейн получит-таки доллар из рук ребе и в том же году умрет от инфаркта. Погибнет в автокатастрофе по дороге в Эйлат Виталий Рубин. Скоропостижно скончается Илья Рубин – на солнце Иерусалима, не дописав строку. Борис Чернобыльский недолго проживет в кибуце у моря, однажды волна унесет его и утопит.

И еще… На этом седере был мальчик под столом, рядом с банками манки и, будь он неладен, вентилятором – искал «афикоман». Он станет «новым русским» и построит синагогу.

Бог мой, какая прелесть

Бог мой, какая прелесть Чернобыль в августе. Вдоль холмов, похожих на буханки хлеба, вальсировала голубая Припять, в ней отражались лучи солнца. Нигде так не любилось, как здесь – в запахе цветов и трав. Жениться надо в августе, тогда можно новорожденных в следующем году купать в реке.

ЧАЭС пожирал старый город, экскаватор сгрыз могилу цадика Нахума, а потомки его, как ни в чем не бывало, пили вишневую наливку, хупавались между постами – ударники коммунистического труда.

Отец невесты Муня-экскаваторщик стоял перед зеркалом и завязывал галстук. Жена его Софа причитала в дверях.

– Давай попросим вызов из Израиля.

– Я член партии!

– Знаю я, чего ты хочешь! – Софа жутко ревновала его.

– Слушай, Софа, кончай, а то тресну по башке, и навек успокоишься.

– И это в день свадьбы дочери!

Софа заплакала. Она последние дни жила в аду, в истериках, умирала от ревности, от неизвестности, ненавидела его, отталкивала и одновременно желала страстно.

– Все, Софа, идем встречать гостей и новобрачных.

Во дворе на свежесбитых столах солнце преломлялось сквозь стопки, стаканы, бутылки самогонки, блестела селедка в кольцах лука, огурцы и помидоры лежали в зелени. Хлеб еще не нарезан – это будет после благословения.

Молодежь толпилась вокруг Софиного брата Левы, который привез из Москвы магнитофон с кассетами еврейских песен, израильские открытки, значки, учебник «Алеф», журналы «Тарбут», «Евреи в СССР» на папиросной бумаге.

Первый раз гуляла вся улица Ветреная – и еврейская, и украинская: Наташа Наперсток выходила замуж за Ваню Слинько. В сопровождении друзей они вошли во двор, Ваня во фраке, Наташа в светло-голубом.

– Еще один кузнец еврейского народа, – крошечный Янкель-трубач сделал знак клезмерам – труба взметнулась к небу – свадебная мелодия распустилась в саду.

– Горько! – Муня поднял стакан вишневой наливки.

– Го-орько!!! – поддержали его гости.

– Лехаим! – воскликнул Рувка-плотник. – Лешана а-баа б’Иерушалаим.

Он получил разрешение на выезд в Израиль. В сороковом Рувка бежал из Польши на восток, а уже в СССР его погнали этапами на Дальний Восток, на пятнадцать лагерных лет. Рувка-плотник с магендовидом на распахнутой груди, с осоловело-красными глазами был счастлив.

– Космонавт! – хлопнул его по плечу Гриша, в Магадане они побратались. – Я мог бы тоже поихать у Израиль.

– Будешь, – кивнул Рувка.

– Ни, я помру тут.

– Шо нового? – тормошил Гришу старый сапожник Шая.

– Делов много, – уже другим, ожившим голосом ответил Гриша.

– Мир шевелится, уси хотят сожрать один одного.

– Хэ-э! – засмеялся Шая. – А шо нового?


Мокрый снег с дождем. Эта страна не для жизни. Сотрудник 5-го отдела КГБ рыжий курчавый косолапый Лазарь Хейфец ввалился в кабинет раввина Фишмана.

– Готыню! – Хейфец красный, как из парилки. – Я сойду с ума! Я сойду с ума!

Он размахивал конвертом перед сонным Фишманом.

– Вус махт, аид? – безобразно зевая, сверкнул стальной челюстью старик.

– Зол зей бренен!

– Шо трапылось?

– Вызов из Израиля.

– Ну?

– Вот моя фамилия, мой адрес.

– Мазлтов.

– Что-о?! Я же на службе, я член партии! Вызов майору КГБ!

– Вызов на всех?

– В том-то и дело.

– И на жену?

– И на Суру, и на дочь, и даже на тещу. Во-о, подлянка! Это Сура… я знаю, она меня ревнует к бабам. Но не до такой же степени!! Оторву голову.

– Или теща, – подсказал раввин.

– Та она слепая, глухая и на костылях. Ну и кто?

– Дочь замужем?

– Она студентка, ей-то чего не хватает? Выгоню к чертовой матери. Отца позорить?!

– Я же не сказал, что она, – развел руками Фишман. – А ты кого пасешь?

– Слепака пасу. Упеку его за Магадан. Ну, Слепак, ну, зараза! Я его уничтожу. Ребе, что делать?

– Кто-то тебе мстит. Может, КГБ это сделало?

– Что-о? Мне три года осталось до отставки.

– Избавиться от тебя и на пенсии твоей экономить.

– Ты мне это брось! КГБ – это святое! Понял, хрен бородатый?! Все. Дай пистолет, застрелюсь.

– Только не в субботу, – раввин достал из стола начатую бутылку водки, открытую баночку шпрот и ломтики хлеба. – Давай выпьем, это успокаивает.

Они выпили. Потом раввин достал еще бутылку, и они продолжили.

Хейфец выглядывал в окно из раввинского кабинета. Была суббота.

– Американцы идут! – воскликнул Хейфец. – Я их по рожам узнаю, конгрессмены хреновы. Наши-то не улыбаются. Могут в синагогу зайти. Так ты есть или тебя нет?

– Меня нет, – Фишман попробовал залезть в шкаф, но с таким пузом…

Лазарь вышел из кабинета и через минутку вернулся.

– Свет в зале горит.

– Так ведь суббота.

– Су-уббо-ота, – предразнил Хейфец. – Это уж разорить можно СССР!

У дуба, что напротив синагоги, вокруг китаеведа Рубина друг друга перекрикивали болтуны; инженеры, фантазеры обступили Лернера, физики и кооператоры беседовали с красноухим Азбелем. Но больше всего народа с долговязым и простоволосым Альбрехтом. Он держал две бумажки. На одной заявление Бегуна: «Прошу взять с меня налоги за преподавание иврита». На другой: «Черемушкинский райфмнотдел сообщает, что преподавание языка «иврит» в программе Министерства высшего, среднего и специального образования СССР не предусмотрено, а поэтому, райфинотдел предлагает Вам преподавание указанного языка прекратить».

– Иосиф, это приговор. Как только у них освободиться «воронок», они тебя увезут как тунеядца. Ау-у, люди, или как вас, господа! Я вынужден говорить в такой бедламе. Иосиф бесплатно преподает иврит, который для властей не существует. Иосиф прикрылся справкой, что он ассистент профессора, платит пять рублей налог, и все шито-крыто. Верят ему или нет – вопрос другой. Важно: он обманывает. Отказник должен быть чист, как слеза.

– Чушь! – Иосиф забрал листочки у Альбрехта.

– Не забывайте: окружение не только враждебно, но и агрессивно, и в один прекрасный момент они используют тот факт, что вы живете нахлебниками их врагов. Помощь из-за границы предназначена для голодающих, но при этом нельзя ничего делать. Иначе слово «помощь» заменится на слово «финансирование».

– В еврейской традиции помогать друг другу, – сказал Эссас, – и вовсе не обязательно оглядываться. Мы работаем на нас.

– Ты прав, – кивнул Альбрехт, – но когда вас спрашивают «на что вы живете?», вы почему-то молчите. Та самая «работа на нас» всего лишь шоу для американцев. У нас нет самиздата как такового. «Евреи в СССР» кто-нибудь видел хоть один номер? Самиздат возник у демократов и был предназначен исключительно для внутренних нужд. Они ведь не собираются уезжать. Как можно здесь возрождать национальную культуру с чемоданом в руках?

– Чушь! – Иосиф – будто бык на корриде.

– Я вам верю, – засмеялся Альбрехт. – Все, что можно делать с чемоданами в руках, так это уносить ноги. Тут все зависит от темперамента. Это русским понятно. А вот как преподавать Тору, песни? Вот тут уже фокус. Фокусы хороши в цирке.

На Альбрехте войлочные ботинки, свитер, джинсы, закатанные на раз, и распахнутый замшевый пиджак.

Тем временем у железных ворот синагоги американцы раздавали свертки для отказников: баночки кофе, майки, джинсы, носки, фломастеры.

– Лева, ты моего Илью не видел? – окликнула Аня Эссас.

– А ты откуда такая загорелая?

– Из Сухуми, там еще лето.

– По Илье не сказать.

– Он не загорел, он стал датишник.

В минуты роковые на Горку с женами приходили отказники. Готовность номер один к посадке. Супруги Кандели, Розенштейны, Лернеры. Не тусовка на снегу, а светский прием.

Феликс Кандель последнее время страдал от болей в сердце. Наталья Розенштейн заглянула ему в глаза.

– Шизофрении у тебя нет.

– Шизофрении нет, – согласился Феликс.

– Нервы, нервы, – захихикал Гриша Розенштейн.

– Уж ты-то психованный! – сказала Наталья. – Молчал бы!

– За тобой, Феликс, ходят чекисты?

– С утра до вечера, Гришенька. Но я же пустой! У меня и дома, как в морге. Сжег все свои рукописи.

– А говорят: рукописи не горят.

– Горят, Гришенька, горят ярким пламенем.

– Ясно. А мне и сжечь нечего, – усмехнулся Гриша.

– Чего ж у тебя бессонница? – вздохнула Наташа. – А еще сионист.

– Это ты зря, мать, – захихикал Гриша. – За это тоже сажают.

– О, смотрите, идет наш вечный жених! – засмеялась Наташа.

К ним подошел безработный Иосиф Бегун с неизменным рюкзаком за плечами. Человек, который готов к посадке.

– А за мной ходит «дама», – похвастался он.

– Это согревает? – усмехнулся Феликс.

– У нее другие задачи. За другими мужики топают, как за гомиками, а меня на Лубянке приминают за нормального мужчину и теперь всюду со мной «дама».

– Вот когда ты, Иосиф, женишься, и за тобой перестанут ходить «дамы», – сказал Феликс. – Что лучше – жена дома или «дама» на улице?

– Лучше «дама» на улице. От нее хоть под одеяло сбежать можно.

За спиной Бегуна переминалась крупная тостозадая «дама» с ярко крашеными губами, с черным ридикюлем и зелеными немигающими глазами.

– Лунц и Рубин получили разрешение.

– Что они с нами делают?

– Липавский осиротел. Он был секретарем Рубина.

– А кто такой Липавский?

Пока Щаранский переводил американцам реплики отказников, Слепак подошел к дубу.

– Есть предложение сфотографироваться с конгрессменами на ступеньках синагоги. А послезавтра пойдем в Президиум Верховного Совета СССР с письмом: «…евреи СССР, устремившиеся на Родину, мы обращаемся сегодня к руководству страны, полные недоумения и горечи…» Предлагаю всем подписать, фамилию указать четко.

– Но сегодня суббота, – сказал Эссас. – Разве нет другого дня?

– Другого дня нет, Илья. Не хуже меня знаешь, – сказал Слепак. – Пусть ортодоксы не подписывают. Ждите своего Мессию.

– А кто в понедельник примет нас в Президиуме? – удивился Азбель.

– Не примут, – сказала маленькая Ида Нудель, – мы устроим скандал и пригласим зарубежных корреспондентов.

– Лунц, что скажешь? – обратился Слепак.

– Можно прямо в Лефортово, а можно погулять по Москве перед посадкой, но ведь сыро и холодно.

– Ага! – Слепак выбил табак из трубки. – Греться будешь в Хайфе. В понедельник идем скандалить – кровь из носа! «Шеллах эт амии!».

– Уже было, Володя.

– Да, после Моисея никто лучше не придумал.

– Теплые вещи брать с собой?

– Мы идем на посадку, – сказал Слепак, – так что приготовьтесь. – Не зря же прилетели конгрессмены из Америки. – Я увожу их в ресторан пить чай.

В кабинете у Фишмана отбой, никаких американцев. Хейфец по-солдатски ловко откупорил еще одну бутылку водки.

– А как будет имя Андропова по-еврейски?

– Иуда Бен Велвл.

– Кошмар. Никому больше это не говори, понял? А Ленин?

– Велвл Бен Элиягу.

– Брежнев?

– Лейб Бен Элиягу.

– Ужас! Элиягу, элиягу. Кошмар. Никому больше этого не говори.

– А и по-русски Лазарь, и по-еврейски Лазарь.

– Мрак. Может, на всякий случай тоже вызов из Израиля получить?

– Так он у тебя уже есть!..


Тем, кто впервые поднимался на Горку, казалось, что здесь открываются Сиониские врата. Столпотворение.

– Я бросаю вызов стихии.

– В смысле жену и детей?

– Они приедут, когда я на Земле обетованной обустроюсь.

– Сволочь.

– В Марьиной Роще миньян шпионов.

– Они звонят мне, а я их не хочу. Свобода!

– Это импотенция.

– Свобода!

– Руки вверх!

– А девчонкам так холодно.

– Я поцарапал авто.

– Обратись к Сереге.

– Пока мы бьемся головой о стенку, ребята роют землю в комсомоле.

– Карьеру, что ли? Ну, это полукровки. Они решили здесь остаться. Зачем им наше гетто?

– Доверься соблазну.


В понедельник у мокрого подъезда Президиума Верховного Совета СССР остановилась белая «Волга» Липавского. Липавский выпустил двух коротышек – Лернера и Щаранского. Толпа с портфелями и авоськами, где мялись носки и книжки вперемежку с бутербродами, радостно расступилась у парадных дверей.

– А где Розенштейн с плакатом? – спросил коротышек Слепак.

– Его привезет Патрик, – сказал Щаранский.

– Будем ждать.

– Прошвырнемся, – Азбель взял под руку Брайловского. – Очень ранний снегопад в этом году.

– Обещают снег с дождем, – улыбнулся Брайловский, – я даже зонтик взял.

И он достал из портфеля складной зонт, щелк – и зонт весело раскрылся.

– Витя, что же мы мокли до сих пор!

– Но все мокли.

– Я понимаю. Ты – демократ. Когда евреи соглашаются жить по законам других народов, они непроизвольно относятся к этим законам по-своему. Евреи хотят, чтобы их бездарность воспринималась так же снисходительно и сочувственно, как и неспособность русских. Они хотят, чтобы их глупые дети так же нагло торжествовали над умными, как это принято у других. Евреи сопротивляются вытеснению их в интеллектуальные области.

– Датишники с их чадами, – сказал Брайловский.

В это мгновение сверкнула молния и раздался оглушительный гром. Снег и град величиной с вишню обрушились на город.

– Артобстрел Господень, – засмеялся Азбель. – Будь, Витя, поосторожнее.

– Он же нам послал зонтик.

– Хочешь сказать, что то всего лишь учения? Я, Витя, не имел в виду датишники. Они-то как раз пытаются остаться самими собой.

У решеток университета они встретили Эссас, он тоже с портфелем (тфидин, молитвенник и аспирин). На красном кончике носа дрожала капля, будто алмазная серьга.

– Уже все закончилось? – обрадовался Илья.

– Тебя встречаем и Розенштейн с плакатом, – сказал Брайловский. – Долго молитесь, ребе.

– Сколько положено, – парировал Илья.

– И это гарантирует успех? – усмехнулся Брайловский.

– Смотря что понимать под этим, – тонкие губы Ильи уползлши в красную бороду.

Корреспондент Рейтер Патрик привез Гришу Розенштейна со свежевыкрашенным плакатом «Шеллах эт амии» в полиэтиленовом мешке.

Сразу начали бузить.

– Жиды пархатые! – крикнул водитель авто.


Помощник Подгорного, очкарик белый воротничок Капица, повел их за собой в холл, где в тишине уже сохли два десятка ходоков. Вдруг стало шумно и тесно, как в бане.

– Ну вот, – сказал Капица корреспонденту Рейтер, – по мне так хоть сейчас заберите их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.

– Так вы их отпускаете? – Патрик даже расстроился. Слепак вручил Капице письмо.

– Для председателя.

– Не для меня же, – усмехнулся Капица.

– Мы ждем ответ сейчас, – сказала Ида Нудель.

– По закону, – сказал Капица, – у нас есть тридцать дней.

– Сейчас, – сказала Нудель, – или мы объявляем голодовку в этом зале.

– Я вызову охрану, – ответил Капица, – голодать сможете в тюрьме.

Отказники, а здесь их было с полусотни, запели:

Осе шалом бимромав, Ху ясе шалом а лейну, Ве аль кол Исраэль, Вэ имру Амейн.

Ходоки из глубинки ошарашено смотрели на евреев: во, дают!

– Иностранцы? – поинтересовалась бабка в цветастом платке и деревенском платье.

– Свои, – успокоил Бегун, – Добиваемся справедливости.

– Без очереди, – съехидничал мужик.

Маша Слепак нашлась:

– Мы уже пять лет, как записались.

Это еще больше удивило бабку, и она перекрестилась.

– Иврит и Идиш – это Каин и Авель в сегодняшнем Израиле.

– Сефардское большинство ненавидит нас, – сказал Эссас.

– За что? – удивился Розенштейн.

– Нам кажется порою, что они все потомки хазар.

– Нам – это как, мы – это кто? Ашкеназам, то есть германо-польским жидам? – приставал Розенштейн.

– Если угодно, – Илья наклонил голову.

– Нет, не угодно. Сефарды и ашкеназы – братья по несчастью в СССР, да и в Израиле они в одном окопе. Илья, ты арестован.

– Залог за свободу, – Илья протянул домашнее печенье.

– Смотрите, ворона на подоконнике, – сказал Гриша Розенштейн.

– Илья, иудаизм к суеверию как? – Бегун обернулся к Эссасу.

– Отрицательно.

– Ну вот, Гриша, прогони птичку.

– Что делать, господа офицера? – спросил Слепак.

– Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, – сказала Ида Нудель. – Такая возможность нагадить им.

– Я вызову милицию, – предупредил Капица. – Вам нужен скандал или ответ на ваше письмо?

– Нам нужны разрешения на выезд.

Через полчаса отказники покинули приемную. Сквозь снежную пелену не было видно Манежа.

– Тебе обидно? – приставал Рубин к Канделю по дороге к метро.

– Что не арестовали? – щуплый Кандель то и дело проваливался в сугробы.

– Что все труды наших предков в России пошли прахом.

– Оставайся и трудись дальше, – усмехнулся Кандель.

– Зря мы ушли, – Бегун догнал их. – Надо было устроить скандал.

– Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет, – раздельно сказал Рубин, – но не следует делать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не хочет.


Ранняя зима с ума сводила. По гололеду сдирать морду о беду – вот и вся недолгая.

Район Выхино, квартира Азбеля. В доме Азбеля ремонт: подъезд ободран, лестница в известке, двери в шпаклевке. В это последнее воскресенье ноября в квартире Азбеля собрались еврейские физики и лирики, чтобы обсудить гуманитарные вопросы. Это стало традицией.

Азбель в белой безрукавке, красная короткая борода, он похож на разгоряченного быка. Семинар физиков. Вечер Галича. Накануне отключили всему дому свет, а затем – телефоны. О, знали бы соседи, из-за кого в кране не было воды.


В дежурной машине у подъезда скучал Лазарь Хейфец. Он, кстати, получил посылку из Канады и сидел за рулем в новой кожаной куртке. На Галича шли густо, как за водкой или колбасой.

– Бегун пришел, – доложил Хейфец Звереву в 5–1 отдел. – Щаранского привез Липавский.

В квартире Азбеля кадили свечи, люди боялись сбрасывать вещи в темноту и стояли одетыми. Галдеж. Если животные во тьме молчат, то женщин – болтливей не бывает.

– Они пришли слушать или за меня посмотреть? – Галич сидел под самодельной ханукией.

– Да просто на улице противно. А ты с разбегу начни. Ханукия – таки пригодилась, – Азбель зажег все девять свечей.


Страницы книги >> 1 2 3 4 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации