«Истечение времени тенью в горячем песке – …»

 

Истечение времени тенью в горячем песке —

или тем же песком, по стеклянному сгибу бегущим;

или медленным мёдом, застывшим уже в волоске

сладкой каплей жемчужной – тугой настороженной гущей.

Разве можно не слышать? И разве, с грехом пополам,

не додумался ты – не постиг, изучив, как науку,

что не слышал, не слушал – не верил ни снам, ни словам?

Но какие слова рядом с этим растянутым звуком?

 

 

Этот звук бесконечен: то скрипкой звучит, то альтом,

то в басовом ключе на плече под смычком истекает.

Ты поднимешь глаза: «Ничего не бывает потом:

там – ни света, ни солнца, ни сна – и мгновение тает».

Ну так дай же забыть то, что я не могу позабыть!

По стеклянному сгибу отмерь мне тугую микстуру!

Медной каплей растянута мёда тяжёлая нить.

Настороженным звуком расписана вся партитура.

 

 

Мой рассвет открывается медленно. Сходит со льда,

вызревает и падает солнце. За ним остальные.

Клёны строят ряды легионом суровых солдат

и несметной блестят чешуёй – истуканы стальные.

Никому не исчезнуть: ни тайно, ни в дерзком броске,

не исчезнуть никак: ни по плану, ни вдруг – по наитью:

только каплей медовой на тонком висеть волоске —

на струне настороженной звуком растянутой нити.

 

Бостонская элегия

 

«Подождите: Лермонтов, значит, – мучитель.

Тютчеву – стрекозу.

С одышкою – Фет».

Лазарь Моисеевич – старый учитель

на скамейке с ворохом русских газет.

На скамейке в бостонском парке.

Над речкой

пахнут незнакомо чужие кусты.

Строго через мост – к остановке конечной

красные вагончики едут пусты.

Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,

отражаясь пятнами злыми в реке.

А старик бубнит на великом, могучем,

никому не нужном своём языке.

 

Ремесленник

 

Я твой ремесленник, Минерва.

Вращается гончарный круг,

и мнётся глина равномерно,

и сходит с рук.

Идёт по кругу чечевица

в суровой плошке, наугад:

не обнести, не ошибиться —

не допустить оплошность, брат.

И потому-то у плеча есть

ещё колчан, накидка, лук —

что жить, прощая и прощаясь, —

легко, покуда сходит с рук.

Всё принимается на веру,

вино стекает, точно ртуть,

и мерой спросится за меру —

но не сейчас. Когда-нибудь.

А если перестанут длиться

вино и глина в свой черёд:

по черепам, по черепицам

прочтётся всё наоборот.

Стервятник с головою нервной

пройдёт вдоль кромки, семеня.

Я твой ремесленник, Минерва, —

прости меня.

 

«И вот я заснул, убаюканный ливнем – …»

 

И вот я заснул, убаюканный ливнем —

и спал, и приснилось, и было легко:

деревья висели над берегом дивным,

и воды прозрачны, и дно глубоко.

Безмолвные в озере плавали рыбы,

бесшумная с ними дружила вода —

и мне показалось: мы тоже могли бы

как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.

Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,

где гулко всплывают деревьев плоды,

мы плыли спокойно – и в этом объёме

весь мир отражался, как в капле воды.

Проснувшись, пойму и увижу, что пусто

и тускло, как за день до первого дня:

бессмысленно в комнату свесилась люстра

и смотрит глазницей пустой на меня.

 

«Мне снился лес: как римскими мечами…»

 

Мне снился лес: как римскими мечами,

он весь пронзался острыми лучами,

входящими в него наискосок.

Лес был прозрачен, строен и высок,

и каждая из бесконечных сосен

врывалась в ослепительную просинь

над головой – и этой синеве

не уместиться было в голове.

Безумные вокруг метались птицы —

и не пойму, к чему такое снится, —

но там, в лесу, под каждою сосной

стояла ты вселенской медсестрой.

 

«Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи…»

 

Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.

Время умеет сделать камнем живое. Время умеет.

Вот и рассвет поднимается вроде бы, но каменеет:

только светает ещё, а уже темнеет.

Что тебе мифы ушедших народов —

и возвращённых народов свитки?

Что ты пытаешься сделать,

сломавшись при первой попытке?

Все непутёвы твои путевые заметки,

бесцветны цветные открытки —

ткани твоих покрывал опостылели так,

что простыли до нитки.

Что же ты сможешь понять обо мне

по обрывкам моих многоточий?

по неразборчивым фразам соседей,

по выдумкам взбалмошных дочек?

по фотографиям глупым (та лучше, а эта – не очень)?

по очертаниям каждой бессонной прожорливой ночи?

Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.

Снова пустеют глаза Галатеи, снова пустеют.

Голос ещё раздаётся, но он, отзвучав, онемеет.

Время сумеет сделать камнем живое. Время сумеет.

 

«Заметил ты, как схожи невпопад…»

Памяти В. М. Л.



 

Заметил ты, как схожи невпопад

с огнями звёзд окошки городские?

Как серебристы млечных эстакад

огни потусторонние, пустые?

Как удивлённо с угасаньем дня

меняется пространства перспектива?

Как горизонта линия плаксива?

Закрой глаза, смотри – она в огнях.

Погаснет день. Поблёкнув, догорят

все звуки голосов, слова простые —

река покроет рябью всё подряд,

и фонари застывшие остынут.

Смешаются в одном предсмертном сне

с огнями звёзд, и с огоньками окон

и день, и ночь; и бабочка, и кокон —

закрыв глаза, увидишь их ясней.

Вдоль серебристых млечных эстакад

в последнем сне за горизонтом тая,

заметишь ли, как схожи невпопад

и яркий свет, и темнота слепая?