Нью-Йорк

 

Зверинец-город, скованный из стали

И камней. Сталь и камни без конца.

Они сдавили воздух и сердца

И небеса, как счастие, украли.

 

 

Ни ярких глаз, ни светлого лица,

В котором бы лучи весны блистали.

Бессмысленные камни здесь скрижали,

И золото – сияние венца.

 

 

Голодная стихия неустанно

Глотает жертвы алчней океана.

Все в золоте, во всем презренный торг.

 

 

Ни проблеска мечты, ни искры чувства.

Живет машина, умерло искусство.

Зверинец-город, мрачный Нью-Йорк!

 

Пустыня

 

Пустыня мертвая пылает, но не дышит.

Блестит сухой песок, как желтая парча,

И даль небес желта и так же горяча;

Мираж струится в ней и сказки жизни пишет.

 

 

Такая тишина, что мнится, ухо слышит

Движенье облака, дрожание луча.

Во сне бредет верблюд, как будто зной влача,

И всадника в седле размеренно колышет.

 

 

Порою на пути, обмытые песком,

Белеют путников покинутые кости

И сердцу говорят беззвучным языком:

 

 

«О бедный пилигрим! Твой путь и нам знаком:

Ты кровью истекал, ты слезы лил тайком.

Добро пожаловать к твоим собратьям в гости».

 

1903

Максимилиан Волошин

* * *
 

Как Млечный Путь, любовь твоя

Во мне мерцает влагой звездной,

В зеркальных снах над водной бездной

Алмазность пытки затая.

 

 

Ты – слезный свет во тьме железной,

Ты – горький звездный сок. А я —

Я – помутневшие края

Зари слепой и бесполезной.

 

 

И жаль мне ночи... Оттого ль,

Что вечных звезд родная боль

Нам новой смертью сердце скрепит?

 

 

Как синий лед мой день... Смотри!

И меркнет звезд алмазный трепет

В безбольном холоде зари.

 

1907

Грот нимф

 

О, странник-человек, познай священный грот

И надпись скорбную «Amori et dolori».[1]

Из бездны хаоса чрез огненное море

В пещеру времени влечет водоворот.

 

 

Но смертным и богам отверст различный вход:

Любовь – тропа одним, другим дорога – горе.

И каждый припадет к божественной амфоре,

Где тайной Эроса хранится вещий мед.

 

 

Отмечен вход людей оливою ветвистой.

В пещере влажных Нимф таинственной и мглистой,

Где вечные ключи рокочут в тайниках,

 

 

Где пчелы в темноте смыкают сотов грани,

Наяды вечно ткут на каменных станках

Одежды жертвенной пурпуровые ткани...

 

Коктебель, апрель 1907 г.

Из цикла «Киммерийские сумерки»

Константину Федоровичу Богаевскому



IV

 

Старинным золотом и желчью напитал

Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,

Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры;

В огне кустарники, и воды – как металл.

 

 

А груды валунов и глыбы голых скал

В размытых впадинах загадочны и хмуры.

В крылатых сумерках шевелятся фигуры:

Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал;

 

 

Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам...

Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?

Кто этих мест жилец: чудовище? титан?

 

 

Здесь жутко в тесноте... А там простор...

Свобода... Там дышит тяжело усталый океан

И веет запахом гниющих трав и йода.

 

1907

V

 

Здесь был священный лес. Божественный гонец

Ногой крылатою касался сих прогалин...

На месте городов ни камней, ни развалин...

По склонам выжженным ползут стада овец.

 

 

Безлесны скаты гор! Зубчатый их венец

В зеленых сумерках таинственно-печален.

Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?

Кто знает путь богов: начало и конец?

 

 

Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни;

И море скорбное, вздымая тяжко гребни,

Кипит по отмелям гудящих берегов.

 

 

И ночи звездные в слезах проходят мимо...

И лики темные отверженных богов

Глядят и требуют... зовут неотвратимо...

 

1907

VI

 

Равнина вод колышется широко,

Обведена серебряной каймой.

Мутится мысль, зубчатою стеной

Ступив на зыбь расплавленного тока.

 

 

Туманный день раскрыл златое око,

И бледный луч, расплесканный волной,

Скользит, дробясь над мутной глубиной,—

То колос дня от пажитей востока.

 

 

В волокнах льна златится бледный круг

Жемчужных туч, и солнце, как паук,

Дрожит в сетях алмазной паутины.

 

 

Вверх обрати ладони тонких рук —

К истоку дня! Стань лилией долины,

Стань стеблем ржи, дитя огня и глины!

 

1907

VII

 

Над зыбкой рябью вод встает из глубины

Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,

Обрывы черные, потоки красных щебней —

Пределы скорбные незнаемой страны.

 

 

Я вижу грустные, торжественные сны —

Заливы гулкие земли глухой и древней,

Где в поздних сумерках грустнее и напевней

Звучат пустынные гекзаметры волны.

 

 

И парус в темноте, скользя по бездорожью,

Трепещет древнею, таинственною дрожью

Ветров тоскующих и дышащих зыбей.

 

 

Путем назначенным дерзанья и возмездья

Стремит мою ладью глухая дрожь морей,

И в небе теплятся лампады Семизвездья.

 

1907

VIII. Mare Internum

 

Я – солнца древний путь от красных скал Тавриза

До темных врат, где стал Гераклов град – Кадикс.

Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс,

И струйный столб огня на мне сверкает сизо.

 

 

Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза

Ко мне склонились кедр и бледный тамариск.

Широко шелестит фиалковая риза,

Заливы черные сияют, как оникс.

 

 

Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,

И в хорах волн моих напевы Одиссеи.

Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,

 

 

И обоймут тебя в глухом моем просторе

И тысячами глаз взирающая Ночь,

И тысячами уст глаголящее Море.