Баллада о солдате

 

Итак, герой моей баллады.

Он претендует на роман.

Он хочет разводить парады,

как строчки по чужим томам.

Но удивляется… На полке,

без эполет, сменив мундир,

один лишь том

в безумной челке,

и тот, зачитанный до дыр.

Что делать дальше? Жить-то надо.

Куда же направлять войска?

Я б дал солдату мармелада,

но знаю, что его тоска —

одно стремление к свободе.

А там, а там, а там, а там…

Не дай мне, Господи, в пехоте,

пошли меня к другим родам.

Допустим, к авиационным.

И будет резать чудный МИГ

лазурь, блестя крылом,

подобным

тому, что я во сне постиг.

Он станет соплом плавить тучи,

как мысль моя, и так вилять

хвостом любви своей могучей,

что, просыпаясь, слово»… мать»,

какая пасмурная хмурость!

Но долгом праздничных баллад

меня послали на парад,

и – до звезды,

каким там родом

я встану,

как последний гад,

зато плечом к плечу с народом,

и даже ближе: к заду – зад.

Отброшу напрочь вшивый томик,

где тараканы и клопы…

Давай-ка лучше тыщу хроник

на радость алчущей толпы,

строфой трофейной подытожим

и в золотые корешки

иной порядок жизни вложим,

порезав землю на кружки.

А после будем на кладбище,

среди несносно трезвых звезд,

искать у трупа в голенище

топографический прогноз

великих тайн, несметных кладов,

устав от меди и парадов.

Итак, герой моей баллады.

Его, как хочешь, назови.

Он умирал под Сталинградом,

в Афгане слушал Ансари.

Как описать судьбу солдата?

Чечня, Словения, Бишкек —

война

с заката до заката

по кругу замыкала век.

 

 

Лишь детский сон с настольным солнцем

ласкал страницы мирных нив,

где он был тоже стихотворцем,

над книгой голову склонив…

 

О богатстве языка

 

В русском языке —

пятьсот тысяч слов.

В английском – триста тысяч.

А я говорю языком ослов,

в ваши души губами тычась.

 

 

И нужно ли больше? Я говорю,

глаза поднимая к небу,

к тому лаконичному словарю:

солнцу, воде, хлебу.

 

 

Истин так мало, что их приукрашивать —

глупая трата времени.

Вы научитесь сначала спрашивать,

а дальше решайте, теми ли?

 

барак бабрак бароккорококо

Дмитрию Невелеву

 

Послушайте, вилли, вы или забыли,

что мили под килем, виляя, уплыли?

Вы или забили на то, что финтили

ленивые тили в типичной квартире.

Об Осе и Ёсе, о Вели и Мире,

о том, что уже замочили в сортире

мальчишек, драчёных

на красном клистире…

Послушайте, вилли,

так быть или были?

Так слыть или слыли?

Так срать или срали,

когда ускорялось дурацкое ралли —

и жизнь проносилась,

как муха под килем,

гремя плавниками по мелям и милям

пустого пространственного одночасья…

И вся эта муторная —

пидорасья —

страна

любовалась изящным скольженьем

того, что казалось небес отраженьем,

и тем, чем горчила,

как водка и деготь,

судьба, острой щепкой

целуя под ноготь?

Послушайте, вилли, равили, тютили,

фаэли, растрелли, говели, постили,

барокки, бабраки, канары, сантьяги

и красно звенящие медные стяги,

и вялотекущие белые суки,

и белые-белые

мамины руки.

 

2000

Шутка

 

Смерть такая каверзная штука,

что ее давнище пережив,

я ищу уверенного друга,

в том, что он бессовестен и лжив.

 

 

Мы включаем лампочки в потемках,

мы взрываем замки в облаках,

и в газетных маленьких колонках

мельком вспоминаем о богах,

 

 

о любви, о творчестве, о вере,

о себе, как это ни смешно…

Кто кому приоткрывает двери

в то, что им уже предрешено?

 

 

Я уйду в зеленые высоты

за слеженьем зловеликих глаз.

Я уйду туда, где пахнут соты

солнцем, отразившимся от нас.

 

Леде

 

Я не тоской приду к тебе болотной,

незримым светом наполняя тьму,

прижмусь к твоим рукам

щекой бесплотной

и рядом по-мальчишески усну.

 

 

Мы будем вместе так, что никакими

причудами земли не разлучить.

Мы полетим лучами золотыми

лазурный сок с вишневых листьев пить.

 

 

Людьми земными встанут наши тени,

их окрылит возвышенная речь,

в которую рекой впадает время,

как в океан, переставая течь.

 

Голоса

Я был скорее звуком, чем —

стыдно сказать – лучом.

И. Бродский


 

Посмотришь на слово – свет.

Произнесешь – звук.

А если сказать про себя,

совсем не произнося,

окажешься где-то вне,

и гулкий сердечный стук

не сможет пробиться сквозь

бесплотные голоса.

 

 

Как описать тот свет,

в котором есть всё… и нет

касаний, зрачков, ушей,

трехвекторных плоскостей,

и время – не от и до —

ни смерти, ни дней, ни лет —

один первозданный свет

без цвета и без частей,

 

 

мерцания светлых лиц

на рифмах крылатых плит,

на гранях парящих слов,

сложившихся в строгий ряд,

здесь образами миров —

объемами пирамид

бесплотные голоса

печалятся и творят.

 

 

Листает века Шекспир,

Высоцкий выводит SOS,

и Бродский рисует Рим

на фоне стеклянных звезд…

 

Кони

 

По валунам горной реки

каждым копытом

цокая точно в цель.

Люди смотрели на небо,

как будто с руки

пили воду,

спасавшую их

от несметных потерь.

 

 

Ну куда же ты скачешь?

Зачем ты рифмуешь леса

с городами, ручьи —

с бесконечным ознобом души?

Неужели ты думаешь

Слову важны словеса?

Если видишь точнее,

то вытащи и покажи.

 

 

Мне шаманский твой при́говор,

как пригово́р для тебя.

Мне картавый твой выговор,

как валуны, пригубя,

по которым копытами

цокают кони в ночи.

Безошибочно точно,

не трогая пламя свечи.