Рассказ
Алексей Еремин

   «…И тогда мы узнаем кое-что о тех таинственных процессах, которые незаметно происходят в периферийных областях человеческого сознания, о безграничном хаосе ощущений, причудливой фантазии, высвеченной нашими чувствами; о слепых порывах мысли и чувств, немых и бесследных коллизиях между ними, о загадочности нервных явлений, шёпоте крови, мольбе суставов, всей жизни подсознания».
   Кнут Гамсун «О бессознательной духовной жизни»

   © Алексей Еремин, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая

   Идёт дождь. На чистом стекле в белой раме набухают беременные капли, рожают, сочатся, оставляя длинные влажные следы, мутное стекло оживает и шевелится.
   Дождю рад. Рад, что тёплый халат.
   Самое время работать, но ничего не пишу. Довольно посмотреть на «самое время работать» и «довольно посмотреть». Я вижу отсутствие вдохновения… Завершающим аккордом многоточие пошлости. Триумф победившей пошлости! Где, где победоносный император? Пусть внесут трофеи, туш прозвучал!
   Хлопнуть дверью на улицу, стать в халате под дождь! Дрожать в холодной луже, в дурацких тряпичных, в жёлто-чёрных клетках тапочках, прилипших к коже.
   Если бы никто не увидел, то вышел. Стоял бы под дождём.
   Мокрая крыса на задних лапках!
   Заснул бы на день.
   Нет! Жалкий, в толпе, ору всем голосом: Слава дождю в его мерзости, слава его мерзости!
   Титул.
   Ору одно и тоже до хрипоты в горле, каждый раз громче и громче, пока сила не срывает голос. Окружающие осуждающе зашептали, понимающе забормотали, а я ящером ползу по грязной луже. Я шлёпаю пятипалой лапой по воде, вытягиваю горло к небу, кричу ненависть.
   Дождь скотина.
   Скотина дождь? Шум дождя – бурчание в животе коровы. Капли летят, – сыплются волоски со шкуры. Бредёт корова тучи, в ведро города из вымени стекает молоко.
   Почему люди на улице? Куколки в пледах обязаны греться у батарей, обхватив ладонями горячие чашки, пить чай, а не гулять под дождём под зонтами.
   Гулять под небом, под дождём, под зонтами, по городу, по улицам, по асфальту.
   Меня вырвало на бумагу. После жирной пищи в желудке несварение, меня вырвало. Но как римский патриций не чувствую брезгливости. Напротив, вожу пальцем по жёлтой луже, выбирая вкусные кусочки.
   Встал из-за стола, подумав, что не только рассказ, даже страницу написать не могу.
   От окна вернулся к столу (чёрные ветви за прозрачным стеклом, оспинки высохших капель, – истлевший чешуйчатый доспех); здесь заполняет соты листа испражнениями чёрный червь.
   Наполняет пустые соты листа жирный чёрный червь. Рука смахнула тварь. Она отлетела к жёлтой стене, отскочила, покатилась к исписанному наполовину листу, дрожа ребристым стволом на тёмно-красно-коричневом столе. Я отшвырнул её к стене; мерзко дребезжа, она накатывалась на лист, я бросил её в стену; она отскочила и легла, чертой перечеркнув строчки. Я наотмашь бросил правую ладонь к столу, ударил пальцы, но ручка, отскочив к стене, залегла, копьём острия касаясь жёлтых обоев, с синими укусами раздвоенного жала.
   «Сдача Бреды». В полупоклоне, отступив ногой шаг, склоняется вельможа в камзоле, протягивает лист капитуляции. Реляция: «После непродолжительного штурма, не исчерпав всех возможностей обороны, крепость пала».
   С угла стола на пол перенёс здание книг. Выдвинул широкий ящик, цвета ядра спелого каштана, вытянул толстые журналы, лёг на кровать и придавил ими живот. Голова покоится в седле подушки, затылок поддерживает бок письменного стола. Утром письменный стол представился продолжением головы. Я встал, и со мной поднялся письменный стол, гладкой крышкой высоким продолжением лба, выставив назад четыре длинные ножки. В столе, на отдельных листах и в журналах записано пережитое, часто до неузнаваемости оплавленное фантазией. Оплавленное фантазией хорошо. Ком из разноцветного стекла. День удачный для работы?
   Две недели медленно, как после болезни, переписывал набело два рассказа. Откладываю готовые рассказы, чтобы забыть, прочитать заново, как чужие, и без жалости, как чужие, переправить, перепечатать вместе с мамой, вновь поправляя и уже прощаясь, совершая ритуал, после которого сдаю записанный труд в редакцию (не спешу сдавать рассказы в печать; меня кормят авторские деньги, и пока они есть, храню рассказы, словно вклады в банке, пытаясь застраховаться на близкое будущее и в случае получить страховку). Из-за этой работы нового не писал, лишь записывал мимолётности. Правка вчерне готовых рассказов литературный труд. Но здесь уже сложен скелет. При ремонте есть дом. Дом нужно отделать и окрасить. Совсем не то, что рыть котлован под фундамент и складывать кирпичную стену Градова.
   Снимаю крышу дома. Твёрдая обложка под белый мрамор с тонкими сиреневыми и розовыми прожилками. Бунин расписался по воле издателя золотым росчерком.
   «В три дня Ян написал полностью первую часть «Деревни». Всегда казалось чем-то пошлым это «Ян» его жены. Он такой же Ян, как я Мордухай. Первая часть это 47 страниц текста. В день по 15 страниц.
   Ничего удивительного. Такого текста можно и 50 страниц в день написать.
   Вру.
   Он отбирал «типичное», думал, вспоминал, пытался «соответствовать». 15 станиц даже такого текста много. Слишком много для меня. Я уже два дня только пытаюсь писать. Когда доделывал рассказы, к листам крепил доски строк, прибивал последние гвозди точек, крепил вывеску, проверял ордера жильцов на вселение, рассказ не давал покоя. Вечным жильцом поселился в городе мыслей, наводнением заливал страницы, затоплял синими ручьями набросков, я говорил Лене, как легко напишу рассказ. И ничего не пишу! И в голове вновь живёт страшная мысль: «Я больше не смогу писать. Желание отделывать рассказы было знаком неизбежного фиаско».
   Может быть, не выполнил нечто, нарушил условия?
   Ага, (турецкий офицер в алом ведёрке фески, в синих шароварах вскочил на бруствер из мешков с песком, кричит красным седоусым лицом, подтягивая над собой шашку (ятаган, если янычар), здесь себя уже мучил. Листочек размером с ладонь младенца: «Гончаров 7 недель 280 страниц романа!» Страница романа то же что страница рассказа. Часть романа не равна равной части рассказа.
   Кафка за ночь написал «Приговор».
   Это приговор.
   Какое же свинство. «14,17,18,20,21,22.10.40. Писал и кончил «Таню». Я посмотрю. Свинство! В «Тане» за 6 дней поместилось 16 страниц хорошего текста. «25 и 26 10.40 написал «В Париже». Отслаиваю корочку мраморного тома, последняя страница бухгалтерская ведомость; имена и ровной колонкой получка в цифрах. Откровенное свинство! За два дня 11 страниц, пять с половиной в день, хорошо написанного рассказа. «27 и 28 10.40. Написал «Галю Ганскую» (кончил в 4.40 28.10)» За два дня 7 страниц. Тут легче.
   Но я же ничего не написал!
   Поймал себя бегущим по комнате. Чувства поглощают, сгоняют с места, и пока уровень не понизится, меня нет. Есть я, но не осознающий существование.
   У Бунина неплохая идея; великая книга, когда бы Пушкин просто описывал день за днём свою жизнь. Описывать избранное, как в дневнике, поэтическая свобода, значит, вдохновение заполняет любую форму, а замысел не насилует вдохновение, не заставляет заполнять пустоты между краями формы и вдохновенным текстом.
   Чувствую ужасно, не пишу и не хочу писать.
   Из-под пресса мраморного Бунина взял зелёный, как спелый тополиный лист, сборник стихов. Сборник стихов раскрываю наугад, как священную книгу. Асеев дочери.

     Рука тяжёлая, прохладная,
     Легла доверчиво на эту,
     Как кисть большая, виноградная,
     Захолодевшая к рассвету.
     Я знаю всю тебя по пальчикам,
     По прядке, где пробора грядка,
     И сколько в жизни было мальчиков,
     И как с теперешним не сладко.
     И часто за тебя мне боязно,
     Что кто-нибудь ещё и кроме,
     Такую тонкую у пояса,
     Тебя возмёт и переломит,
     И ты пойдёшь свой пыл раздаривать.
     И станут гаснуть окна дома,
     И станет повторенье старого
     Тебе до ужаса знакомо…
     И ты пойдёшь свой пыл растрачивать…
     Пока ж с весной не распрощаешься,
     Давай, всерьёз, по-настоящему,
     Поговорим с тобой про счастье.

   Нежное стихотворение. С искрой грубости, и от грубости любовь и нежность чётче. Грустно. Слёзы подступают к глазам только потому, что Асеев сумел написать красиво и ясно.
   Печально счастлив; неизвестный мне человек, кто давно умер, почти забыт, написал ТАКОЕ стихотворение. Хотя, про «мальчиков, несладко» не слишком. Но счастлив за Асеева до слёз. Звучит словно «Я рад за вас, – хрипло сказал, подавая сухую ладонь, бывший начальник подчинённому, который уже сидел в его кресле». Только две последние строчки:
   «Давай, всерьёз, по-настоящему,
   Поговорим с тобой про счастье».
   Неплохо, как бы завершение, некий обязательный вывод.
   Зачем он только нужен?!
   Встал, надел наушники ладоней, походил как маятник от окна к двери, отмеряя шагами секунды. Постоял перед белой дверью, раскрыл дверь, пошёл по квартире, – стучат тапочки, глуше на коврах, звонче на паркете. Отец с мамой нарочно ушли, чтобы не мешать. Асеев сидит у плиты, пьёт чай, я говорю ему. Он улыбается, равнодушно выслушивает. Он прав оттого, что уже написал. Хотя мы оба знаем, что и он, неожиданно прочитав своё стихотворение, сможет его почувствовать. Тогда и вспомнит обо мне.
   Попить бы сейчас чаю.
   Надо идти за хлебом и маслом в магазин.
   Надо звонить в редакцию за деньгами.
   Позвонить Лене на работу?
   Сейчас всплывут, как трупы со дна реки, давно похороненные мысли. Они вырвутся из временных могил в облаках донного песка, плавно поднимутся на поверхность, часто неузнаваемые, как покойники долго пролежавшие в воде.
   Всплывает мечта написать роман, – твёрдая синяя обложка отдельного издания, золотом моя фамилия, – и томит отдалённостью, страшит громадным возрастом. Всплывает желание найти работу, помочь себе жить, – но буду меньше писать, – лучше бы платили больше. Хорошо бы печататься за границей, быть популярным автором. Быть популярным значит плохим. Быть известной личностью, получать большие гонорары, читать лекции, путешествовать по презентациям своих книг. Вхожу в зал, все встают, встречают аплодисментами. Я присаживаюсь за небольшой стол на сцене, перед собой ставлю руки в замке, у рта камыш микрофона. Я здороваюсь. Я рад представить книгу рассказов. Я рассказываю о рассказах, отвечаю на вопросы журналистов. Вспыхивают, на мгновения ослепляя меня, вспышки фотоаппаратов. Я встаю, склоняюсь в полупоклоне, благодарю, прикладываю правую ладонь к сердцу. Вечером для приглашённых фуршет. Ко мне подходят, говорят ласкающие слова, мне пожимают руки, меня благодарят за книги, удовольствие от чтения. Кругом люди всех рас, многих национальностей. Чёрная ручка у стены. Пухлый воробей прыгает по карнизу как теннисный мячик. Зря отказался идти играть в настольный теннис. Но тогда работал, а сейчас нет. Если бы приехала Лена, но она на работе. Когда увидимся, буду думать о рассказе. Отчего от настольного тенниса прыгнул к Лене? На воробья не похожа. В теннис не играет. Но связь же есть. От неудовольствия, что не играл в теннис, к неудовольствию, что нет Лены. Или она появилась ничем не связанная, просто от желания её видеть?
   Я могу думать! Сейчас думаю, не устаю, значит, могу работать! Не верю в высшее надо мной, но сейчас кажется, что нарушил закон, не исполнил долг.
   Творчество то, чем никогда не стану рисковать.
   Что нарушил, что исправить ради творчества? Надо было играть в теннис? Подбираю первое в пути! Надо было бросить отделывать рассказы. Когда уколола идея нового, надо было всё бросить!
   Ложь!
   Рассказ как ребёнка нужно выносить. Должны пройти условные месяцы, собранные в минуты или растянутые на годы. Я ничего не знал тогда, только идею, отношения неизвестной женщины и бойкого холостяка. Кажется, она молода. Их отношения и разрыв. Дальше не думается, словно каменная стена.
   Зачем стена?! Четверть мгновения назад, поверив в неудачу, выстроил стену. Я задумался, и секунду назад, не вспомни о противодействии, мысль бы сама, не подгоняемая волей, развилась бы дальше.
   Сел на диван. Лёг. Письменный стол пиявкой прилип к голове, высасывает мысли, разбухает, словно резиновый. Растолстели ножки, надулась горбом крышка, раздулись и чуть приоткрылись ящики с мягкими боками.
   Письменный стол образ творчества, насос, выкачивающий силы.
   Распял пятерню на обложке журнала. Сминая скользкую обнажённую женщину, поднял журнал над собой, – нижние листы повисли надо мной. Растопырил пальцы, журнал упал на грудь. Раскрывая страницы вспомнил, как несколько лет писал первые рассказы. Уже забыл, какой здесь, среди страниц о женщинах, духах, фуршетах, модном творчестве.
   Раскрыв название увидел имя. Это был один из первых, на которых выучился писать. Когда меня заметили, его перепечатали здесь. Чувство, с которым читаешь свой текст, прочитанный тысячами людей, похоже на чувство старого строителя, – через 50 лет он смотрит на построенный дом; чувство матери, – как в зеркало она смотрится в отличные отметки в дневнике дочери; чувство художника, – после выставки, один в огромном зале, он изучает свою картину.
   Художник не рассматривает каждый мазок, а видит всю картину, ловит общее впечатление. А я напротив, никогда не перечитываю весь рассказ, я помню впечатление, а в строках высматриваю лишь ответы на вопросы. Просмотрю начало, конец, пробегу глазами по тексту, перечитаю абзац, вспомнив, найду сравнение или описание, часть диалога, подчеркну строки карандашом, напишу на полях похабное ругательство, шпаргалку изучения ошибок и удач, поставлю минус или коротко отмечу: «Гений».
   Слишком ярко выглядит альбом Эль Греко. Искажает суть.
   Ещё похоже на встречу с когда то любимой. Вспоминаешь знакомство, поворот её головы, удивлённое лицо, обрывок разговора, быстрый взгляд из-под бровей, снизу-вверх, смех, её острые ногти на спине, долгий грустный взгляд, который впервые выдерживаешь как испытание, случайный укус нижней губы, как она расчёсывала перед тобой мокрые жёлтые волосы и на лицо падали капельки с её волос, как прижимала мои руки к телу, или молча завтракала, иногда поднимая серьёзные глаза, как в красном приподнималась на цыпочках и задёргивала шторы, или перегнувшись над кроватью взбивала белую подушку, как смотрела иногда в разговоре наедине или в комнате с людьми, или как в тишине комнаты, глядя в глаза, снимала халат, что ложился лужей, разбитой камнем, у её ног, или снова и снова перед зеркалом поправляла шарф на шее, чернила тушью ресницы, широко раскрывая карие глаза, устало садилась в кресло, цепляя носком каблук, стягивала сапог, как становился перед ней на колени, и придерживая за икру ногу, схватившись над каблуком снимал сапог, как вздрогнул, когда нежно укусила за ухо.
   Это же Наташа! Улики в карих глазах, жёлтых волосах, она испытывала взглядом. Сравнение обернулось реальным образом. Образ вспомнил с рассказом, с которым она связана сотней осознанных нитей. Она скользнула бесшумно в море, проплыла под водой, и вдруг взрывом брызг вырвалась на воздух, капли с её волос на лице. Сравнение возникло из её сосуществования с рассказом.
   Удивительно вспомнилось лишь начало наших отношений. Тогда писал большой рассказ о том, как появляется текст, описывал его рождение. Пытался описывать, подневольный рабский труд не продуктивен.
   Когда влюблён, в теле нет рассказа. В сознании побеждает любовь; если гоню от себя мысли о любимой, значит думаю о ней, значит любовь врастает в душу, словно семя, брошенное в землю. Не заглубляй семя, и оно погибнет. Но прими его, оно пустит корни в душу, опутает сознание, врастая всё глубже. Силой заставлял себя обращаться к рассказу, думать о нём, пытался привить к душе рассказ, пытался лелеять, но душу высасывала любовь. Я думал только о ней. Вопреки направленной к цели воле переправлялся по волшебно возникшим мосткам от отношений героев к нашим, услышав телефонный звонок, безумно представлял, зная, что этого не может быть, она не знает, что я в редакции, не знает номер телефона, верил, что звонила она, вёл разговоры о публикации, а ждал когда она войдёт, я кушал, но мы обедали вместе, ударился, – она меня жалела; целовала в щёку, спрашивала, не больно ли ушибся, я отвечал «спасибо», – «зачем ты сказал спасибо?» – «не знаю», мы говорили о глупостях, и сочинялся уже не рассказ, а вдохновенная фантазия нашей любви, вдохновенная, как рассказ редко воплотится.
   Сочинялись фантазии, которые никогда, никогда не осуществятся. То ли от бесконечности возможностей жизни, то ли от внешней силы, устанавливающей свои законы, один из которых – не воплощать вдохновенные фантазии.
   Знаю за собой способность верить в высшее, когда объяснения не знаю.
   Не верю в высшую силу, но и боюсь её, потому всегда пишу. Верю в долг и знаю, что каждый должен исполнить свой. Знаю, что когда отхожу от работы, случайности обрушиваются карой. Боюсь кары и верю, что наказание последует за ослушание.
   Конечно, могу объяснить иначе. Когда пишу, я дома, за письменным столом. Здесь может приключиться со мной много меньше неожиданностей, чем на улице, в жизни. Конечно, когда пишу, то зарабатываю деньги, когда нет, вешаю на шею гири бедности, поросшие полипами вины и стыда.
   От трусости, или от знания о наказании за безделье, от земли или свыше, я продолжаю работать. Творчество для меня самое интересное и поэтому буду работать. Творчество для меня… И начинается новый виток, словно разматываю бесконечный клубок. Так бы подумал, если б верил, что я лишь проводник приходящего извне. Я же представлю, будто сам из пряжи жизни свиваю бесконечную, обрезаемую лишь ножницами существования, нить, в которую сплетаются разноцветные волоски, переходят один в другой, вьются один из другого.
   Представляюсь ткацким станком, куда загружают пряжу, а он свивает нити и вышивает. Но выбираю ли пряжу сам, или меня наполняют определёнными сортами, заранее угадывая узор?
   Подбираю обрывки шерсти, – отчего они попадаются на пути? Случается в жизни случайное событие. Неожиданная встреча. Рассказ о смерти. Нищенка-калека. Ремонт дороги. Посещение Консерватории. Шумный день рождения или полная впечатлений ночная прогулка по городу. Всё это попадает преломлённым отражением через меня в текст. И я ощущаю, что случилась не случайность, а необходимое дополнение текста. Родился второй слой, появилась нужная сцена, новое русло течения. Я уверен, случилась не случайность, нечто меня подправило, дополнило.
   Довольно!!!
   Три часа. На столе два вырванных листа из одного. Ничего больше. Ах, как же посмел забыть? Выпитый чаёк из чашечки с длинноногими птичками на болоте, бесконечное путешествие от окна к двери и ещё много, много достижений!
   Поворачиваюсь и силой сбрасываю тапочек с правой ноги. Он мчится снизу-вверх и вперёд, взлетает самолёт в чёрно-жёлтых шашечках небесного такси, мгновенно проносится через комнату и в прихожей с грохотом врезается в стекло двухдверного шкафа.
   Прохожу в прихожую, припадая на короткую босую ногу, замирая, провожу рукой по стеклу, мечтая не пасть жертвой в паутине трещин. Отпускаю невольный воздух, вползаю ступнёй в тёплую пещерку, иду по квартире. В неторопливость свободных мыслей и воспоминаний уходят силы.
   Думать о рассказе.
   Что о нём помню?
   Что о нём помню?
   Наваливается усталость. Подчиняясь упорству задаю вопрос, но не задаюсь вопросом. Простейшие умственные действия: понять вопрос, дать ответ. Что помню о замысле рассказа? Что помню… Выпил бы чаю. Достоевский пил чай, когда работал. Держали горячим огромный блестящий жёлтый самовар. Жена открывала кран, из крючковатого носика струился тонкой струйкой кипяток. Из чашки парило.
   Подлая фантазия, заметив чайник, скачет от жажды к самовару, за которым прячется от работы.
   Вышагиваю по квартире. Как Маяковский или Толстой вышагиваю идеи, образы, предложения. Утренние прогулки Толстого в одиночестве лишь способ упорядочить работу на день. «Может быть, наша судьба метаться между двумя именами, Достоевским и Толстым?» Мне нужен свет окна, а я брожу по чердаку головы, заваленному рухлядью. Темно, под ногами неровные доски с крупными щелями, горячий пыльный воздух, нагретый солнцем через покрывало крыши. Чёрная конторка, за которой стоял Лев Толстой. У подножья печатная машинка Алексея Толстого и Хемингуэя. На полу, освещённый сквозь щели лучами света, закопчённый самовар Достоевского. С потолка свисает на шнурке пенсне Чехова. Его не замечаю и натыкаюсь лицом, от неожиданности вздрогнув телом. Стопку пыльных книг, перевязанных верёвкой, в тёмном углу забыл мелиоратор Платонов. Хрустят под подошвой карандаши Набокова. В белом луче дымится пыльный воздух. В конце тёмного коридора подсвечено распятие рамы.
   Легко отдаться дикой фантазии, трудно направить уздой воли вслед за мыслью. Протянуть за иглой нить и сшить гобелен. Прорыть канал и пустить, пока не поздно, воду в пустыню души. Двое? Да. Обычные люди? Да. Отношения главное. Он ищет, встречает её. Он активен, знакомится. У зеркала мама оставила смятый, как ком бумаги, пакет. Просила купить сметану, молоко, кажется, масло. Надо забрать деньги из редакции. Заехать к Лене вечером?
   Надо войти в рассказ, ни с кем не встречаться.
   Как надоели. Он использует её, бросает. Банальность. Но любимый «Дом с мезонином» банальность. Любовь художника и девушки. Их отношения и невозможность совместной жизни. Всё банально. Но великолепно.
   У моих ног голые ветви деревьев. Справа двор огораживает серый дом, пристроенный под прямым углом к моему. Восьмиэтажная, мышиного цвета стена как в сотах в рядах окон с белыми рамами. Из гладкой стены нависают вертикальными ярусами друг над другом, словно выставленные вперёд вставные челюсти, серые балконы с толстыми перилами на фигурных колонках, похожих на кувшины, на толстые человеческие икры. Тень дома заштриховала двор прямоугольником.
   Приподнимаюсь на цыпочках, касаюсь лбом холодного окна, чтоб увидеть начало дорожки у подъезда. Сквозь шевелящиеся паутинные лапки вижу прямую, тёмно-серую в тени дорожку, что начинается у моего подъезда и разрезает двор пополам. Справа и слева лохматые деревья, обожжённые весенним солнцем. Деревья справа и дорожка покрыты тенью, что косой уменьшается к дому. Под ветвями чёрная грязная земля в редких чёрно-белых лепёшках стаявших сугробов, в опавших лепестках сугробов, в тёмных пятнах луж, старческих пятнах луж.
   Через извилистые сучья смотрю, как от меня уходят две женщины. Одна ещё в длинной чёрной шубе. Другая в зелёном плаще. Они идут бок о бок, иногда расходятся, обходя влажные язвы. В правой раме окна, среди деревьев в тени дома носятся две крупные собаки. Одна с чёрной мохнатой шерстью, другая голая, белая, в рыжих пятнах, с вытянутой мордой и изогнутым дугой худым телом на длинных ногах. Вдруг собаки остановились, замерли на пол секунды, и неожиданно большая чёрная собака, похожая на телёнка, сорвалась с места. За ней помчалась борзая. Они сильно отталкивались лапами, из под лап взлетали комья грязи. Они проскочили границу тени и ворвались, словно в другой мир, в другую створку окна, на освещённую солнцем землю, где блестят лужи и лежат длинные тени стволов, где их преследуют две тёмные собаки. Чёрная, прыгнув, замерла, проехала задними лапами по грязи, и тут же понеслась от меня вдоль изгороди чугунных копий.
   За изгородью, изнутри опушённой облезлым мехом чёрно-бурых кустов, жёлтое прямоугольное четырёхэтажное здание техникума, вытянутое от меня длинным бараком. Золотыми монетами блестит под солнцем белая крыша, надломленная гранью на два ската. Под квадратными окнами жёлтый барак серым овалом очертила дорожка, лежащая в широком прямоугольнике жухлой травы, очерченном линией забора, изнутри заштрихованной валом кустов.
   За иголками ограды и за деревьями, где заканчивался маленький парк моего двора, хоккейная площадка. В подзаборной тени дальнего белого борта, иссеченного коньками и клюшками, тает узкая кромка льда, по которой можно пройти, покачивая расправленными в стороны руками, и успеть ухватиться за перила, соскальзывая с ледяного каната. Площадка светло освещена солнцем. Блестит громадная, во всё поле лужа, затопившая чёрный асфальт, где плевком белеет последний лёд. В луже лежат хоккейные ворота, рамой, где прежде стоял вратарь, на асфальте. Сквозь ржавую сеть в воду протекли облака. Есть одиночество в воротах без пары. Даже в единственном числе они вдвоём. Наделяю бесчувственные предметы своими чувствами. Но сейчас не чувствую одиночества. Может где-то глубже скрыто чувство без Лены? Или без Наташи? Но к Наташе не чувствую ничего. Или воспоминанием она намекнула о тайной жизни во мне?
   По луже вокруг ворот хороводом бродят дети, рассматривая ноги. Дети в оранжевых, малиновой, голубых, светло-зелёной, белых штанишках, куртках, шапках. За бортом застыли тёмной группой взрослые; пришельцы из тени серого дома.
   За площадкой похожей на корабль чёрные кораллы корявых деревьев. За негритянскими танцорами серая лава ручья в железных берегах легковых машин. В глаз попал солнечный мяч.
   На другом берегу разбросаны в обгоревшей траве детские кубики; дома с проросшими между ними деревьями. Дальше возвышается квадратная в основании красная башня жилого дома. Башню со всех сторон освещает солнце, но слева завалилась на деревья отражением будущего её длинная тень.
   Проворачиваю ключ в двери, запираю неудачу в квартире. Замок проворачивается и щёлкает на оборотах, словно человек чавкает.
   Открыл замок, распахнул дверь, пнул носком ботинка преграду в комнату, бросился к столу, записал, что замок проворачивается, словно человек за едой чавкает.
   Дверь захлопнулась, ключ заёрзал в железном чреве замка. Передавая словами образ, озвучить действие слогами предложения! Ключ в замочной скважине поворачивается, как человек за пищей чавкает!
   Прокрутив рычаг пробежал к столу, записал предложение, приписав: «За пищей чавкает ужасно. Словосочетание изменить, созвучие сохранить».
   Поворачивая ключ в замке, оглянулся на надутую чёрной кожей дверь. Вдруг соседи видели?! Они расскажут маме, она расстроится. Очень-очень глупо, по-дурацки выглядит внешне творчество. Но появилась идея, которой украшу рассказ!
   Совершить свершение, прожужжать звуками движение!
   Жужжащие с языка не слетят. Словно шмель во рту. Шуршащие о ступени подошвы отчасти шипящие, отчасти чёткие сочетания с т, тч.
   Скриип двери на улицу. Слово скрип подражание писку петель?
   Почти те же сочетания от чётких шагов, отсчитывающих части асфальта.
   Справа раскрыты игольчатые створки ворот, ладони тянутся меня обнять. Теневая дорожка между отразивших друг друга пятиэтажных домов. Стены из грязных, когда-то бежевых кирпичей. Вдоль фасадов растут деревья. Крючковатые пальцы шевелятся, гнутся к земле, тянутся, чтобы схватить меня. Маленького героя в волшебном лесу.
   Дома слишком близки, из окон спален видны чужие кровати. Нарастает грохот и шипящий шум дороги.
   Ох, сколько людей.
   Маленький герой внутри присел от неожиданности.
   Перед бетонным вокзалом скован серым льдом овальный остров с жухлой травой, прозрачными домиками остановок. Машины, словно тараканы от света светофоров, разбегаются в разные стороны. За опустевшей дорогой, в чёрном скворечнике на тонком серебристом стволе появился зелёный человечек, широко шагнул, но застыл на месте. Может ногу потянул. Мы пошли к нему на помощь, вдоль ряда застывших, но рычащих автомобилей, глядящих слепыми от света дня глазами фар.
   Сумасшедший за рулём. Автомобиль вонзается в толпу, выдавливает людей в смерть. Меня вряд ли задавит убийца, я иду в середине толпы. Подленькая мысль. Если умру, а предсмертные предложения узнает возможный вполне исследователь меня, то сможет написать: «Какой человек! Он трудился даже на пороге смерти. А подумав о чём мы думаем часто и спокойно, он корит себя за ужасный проступок мысли лишь!»
   К чёрту! Сейчас сорвётся машина. Собьёт меня. Ненавижу думать о неожиданной и реальной возможности смерти. Завизжали тормоза.
   Встал под упавший столб тени.
   Придавило тенью столба.
   Предзнаменование?!
   С шипением складывается троллейбусная дверь. Снова ничего не написал. Страх смерти в любую секунду. Я заперт четырьмя дверьми от неудачи, дремлющей в комнате. Дверь комнаты, дверь квартиры, две подъездных двери, складные створки троллейбуса – пять. Голова болит напряжением мысли. Кажется, схожу с ума. Варваром совершаю ритуалы. Невозможно тяжело, когда в голове борются за выживание мысли. Я считаю двери, боюсь, что потерял дар, опровергаю смертоносные знамения, презираю трусость, заставляю задуматься над рассказом, а сквозь хаос пробивается, полная ужаса, словно холодная металлическая игла шприца, входит в мозг, висок зудит ощущением, игла протыкает тонкую кость, – мысль, что здесь, в салоне, прячется больной человек, который хочет убить, всё равно кого, и ему попадусь я. Поворачиваю подбородок за спину; по глазам пробегают окна, сиденья, спины людей.
   Вот это рожа! Крупная голова, оттопыренные уши, от которых треугольником к острому подбородку сужается челюсть. Короткие тёмно-русые волосы, словно маленькая шерстяная шапочка. Перед ушами прилипло по тонкой сопельке волос. Затравленный взгляд ищет нечто, что украли. Большие чёрные зрачки, как круглые камни, в тонкой малахитовой оправе. Сросшиеся на переносице русые брови, летит птица, расправив крылья. Длинный острый нос с видным профилем хрящей, похожий на сучок ветки, росшей вниз. Изображение вздрогнуло от испуга, когда взвизгнув пилой, залив кровью, по лицу пронеслась алая машина. Зубья пилы разрезают кости, взлетают клочья, разлетается моё, секунду назад живое лицо. Не думать, не думать.
   Какая мерзость.
   А вдруг сбудется?
   Или погибну под автомобилем? БПБУМ, приглушённый телом удар. Биограф, узнав мой страх на переходе, узнав как отражённо промчалась машина, узрит провидца. «Скрытое от людских взоров ему открывалось в образах». А я смеюсь над глупым совпадением.
   И ужасно боюсь так смело думать! И верю в возможность предсказания. Но думаю через страх: и оттого, что не до конца верю, и оттого, что не могу не думать, и оттого, что писать обязан.
   Думаю!
   Гнилая грязная нить рвётся при каждом движении. Не думаю, а вяло тянусь за жизнью мыслью. Хлопают складные створки.
   Запер за дверями безделье! Надо открыть в своём доме пять тысяч дверей, чтоб найти безделье и запереть в чулан. Несу пухлый серый мешок, раскрываю низкую дверцу в темноту каморки; световой полосой освещает чулан дневной свет; от притолоки к полу горкой опускается потолок. Чулан пустой, с серым бетонным полом и грязно-бежевыми кирпичными стенами. Я швыряю мешок. Он скользит по полу и упирается в стену. Всё упирается в стену!
   Глупый замысел о несчастной дурнушке.
   Какие мерзкие люди. Неужели трудно мыться, душиться?
   В чулане пропустил остановку. Варвар, дикий варвар в городе.
   Вот разговорчивый пример уродства. Красивая пышнотелая женщина с пустыми глазами, как потухшими белыми фарами, узким горлышком, гордо поднятой головой, – пустая бутылка с разбитым дном, где жалкие остатки от жизни по стенам души.
   Первобытно-болотное представление о душе как о сущности в некой форме, с детства со словами поселившееся в сознании.
   Кажется вот, подумай о толстухе, присмотрись к ней. Наблюдай жизнь. Замечай нарочно, чтобы в будущем подчиняться наблюдательности. Что-то похожее было у Чехова. Но нет, мы спешим, у нас нет времени остановиться. Мысль скачет блохой без цели и пользы.
   Старуха с клюкой и сумкой в левой руке. Ругает правительство и дрожащий троллейбусный пол трибуна на митинге. Неужели не понимает, как мешает? С ненавистью кричит, вокруг видит виноватых, считает себя умной, объясняет, кто страну разорил, а говорит лозунгами требованиями обвинениями. А если сбудутся её желания? Успокоится и уже по привычке, как упражнения утренней зарядки, будет выдавать две-три фразы. Нет, найдёт новых гадов.
   Как невозможно орёт!
   Но я не посмею и слова сказать.
   Чёрт побери, почти не знакомый район. Вылез! Волосы мягкие, но уже кажется длинные, надо подстричься. Пока не буду стричься. Нет, постригусь назло приметам! У старухи был жест. Она вкручивала левую руку с сумкой, словно шуруп вворачивала, в тяжёлый воздух над собой.
   Пустая улица. Редкие машины проносятся мимо. Запомнить, как быстро возникает чувство одиночества.
   Крохотный розовый домик с остроконечной крышей фасада между развернувшимися вдоль улицы бежевыми зданиями, как карлик отец между громадными сыновьями. В прицельную планку я вижу фасад следующего дома, весь в веснушках солнечных окон и прыщах балконов. Я покачиваюсь из стороны в сторону, и между двумя стенами то появляются, то исчезают новые ряды окон. Хорошо никого нет. А вдруг кто – нибудь сейчас появится? Страх очищает грудь.
   Троллейбус! Синяя рогатая гусеница. Приползла успокоить меня. Мне подарили подарок. Женщина водитель с пышной шевелюрой, вьющейся как у белого барашка, удивилась моей улыбке. Наверно очень глупо. Ну и пусть! Хорошо троллейбус почти пустой. Троллейбус вздрогнул, закрывая двери, дёрнулся, качнув меня вперёд, и отъехал. Как-то неуклюже мило.
   Гришков, ты выходишь? Гришков, Грешков. Мелкоподлый человек.
   Фамилия во второй готовый рассказ. Удача! Набухает влагой сухая губка.
   – Я тоже хорошо вчера наелся. Бабушка сделала луковый салат.
   – Бррр. – От соседа к окну отвернулся белобрысый затылок. – Не люблю луковый.
   – Она дольками нарезала. Вкусны-ы-ый!
   Седой, похожий на луковицу репчатого лука пучок на затылке. От блестящей влажной луковицы, водянисто-жёлтого цвета, простроченной золотыми нитями, отваливаются плоские колёсики. Рядом, худая и высокая её дочь. Она режет помидоры.
   – Ты что, плачешь?
   – Нет, мама, что ты? – Она улыбается, по щекам стекают слёзы. – Лук глаза, щиплет. Всё хорошо. Левой ладонью, подушечкой большого пальца стирает слёзы. Наклоняется, режет помидор пополам, сжимает двумя пальцами, режет на четвертинки. Отнимает руку, помидор распадается, четыре красных кораблика покачиваются на лёгкой зыби. Она вспоминает, как кричал муж, с не выбритой синевой до глаз на красном лице: «Нет тебе никакого дела где был. Ходил гулял по улицам. Не ори! Не ори я сказал. Я хозяин в доме. Ты не имеешь права орать. Я не обязан отчитываться перед такой ненормальной как ты, если муж пришёл позже. Всё вынюхиваешь, высматриваешь, шизофреничка психованная!», – и на его толстых губах вспыхивали и гасли пузырьки пены яростного прибоя. Её мать отняла руку от луковицы, заложила за затылок, потрогала седую луковицу волос. Она внимательно посмотрела на дочь. Она сомневается в луковых слезах дочери. Ох, это же гастроном, сейчас выходить.
   Отчего необходимо подтолкнуть меня в спину в пустом троллейбусе?
   Луковые слёзы плохо. Вспоминается Оле Лукое, который и не помню откуда. И не бывает луковых слёз. Есть слёзы от лука. Кажется, момент серьёзный в возможном рассказе. Изменив, его можно сделать кульминацией возможных читательских чувств. Подталкивая читателя к вершине, разработчик маршрута должен обеспечить достижение цели. Проводник обязан избежать обвала иных чувств, которые сметут проложенный путь. Полускрытые смыслы прекрасны и опасны. Для лукавого ума луковые слёзы размером с луковицу. Текст часто читается иначе, чем мечталось. Сметану, кажется, просила. Сначала додумать. О чём думал? Надо купить и молоко. Нет! Текст, Текст! От любого препятствия волнуюсь, как от самой азартной игры. Не отвлекаться! Приказы отсылаются в сознание, но не всегда доставляются, часто не исполняются. Надоело. Какая же последняя, последняя мысль? Чок, чок – щёлкали кассовые аппараты. Иначе – моё словечко. Ч возникло само. Не от того, что подсознание доработало за меня, отчеканив в звучных сочетаниях звуки касс, а потому что думал словами с «Ч». Действует выработанная годами привычка, когда-то давно настроенная, сочленять слова в тексте не только по смыслу, но и по звуку. Мысль о звуке «Ч» родилась после сочетания в одном предложении по ясному, но скрытому за тучами, обряду шипящих, в первую очередь чету «Ч». Если бы записывал, то не писал бы «в первую очередь», (словно стреляют, словно в магазине очередь), искал бы иное сочетание. Поезд разогнался, промчался и встал в тупике. ТуПИК. Тупик бывает на железной дороге, где заканчиваются рельсы. Сметана. Молоко и кажется творог. Вино. Взять бутылку, цветы и неожиданно с праздником приехать к Лене. Мгновение радости, душа мысли вошла в душу.
   Не поеду, хотя всё равно не верю в возможность высшей власти. Чиркая подошвами, прошёл через площадку мимо кассы. Кассирша встречает взглядом, смотрит на покупки, считает, мельком смотрит, получая деньги, и, если я ей интересен, замечает снова, возвращая сдачу.
   Запишу Грешкова и «тупик». Почерк корявый. Поезд разогнался, промчался и встал в тупике. Перечитывая, прочту вместо тупик туман. Смысл, – остановка, – остался, а видимая связь творения – разрушена. Остались развалины арок римского акведука, железнодорожного моста.
   Прохожу дом через полукруглую арку в стене, широкую, низкую, словно для плоского жука. В конце узкого переулка в бледно-розовой тупиковой стене темнеет нора. Справа кирпичный забор густо поросший травой, украшенный на гребне плюмажем куста. Жёлтый куб стеснил переулок до асфальтовой тропы. Узкое горло пропихнуло меня в желудок переулка. Здесь глухая стена жёлтого дома тянется вглубь двора, от неё начинается более высокая, вровень с зелёной крышей, набухшей норкой чердака, ограда, закрашенная жёлтой краской. Из ограды в переулок выступает белый трехэтажный дом с бордовой крышей, от макушки к углам расходятся грани невозможно широкого кола. Над этой крышей толпа развёрнутых стен, оледенели ряды бегущих вверх блестящих жуков, замёрзла золотая капля в голубом небе.
   Я оглядываюсь, сумка плоско ударяет в ногу.
   Чудо, подарок, дар, чудо! Противоположная сторона переулка в один длинный розовый дом. Восемь подъездов, коричневые двери отворили темноту внутренностей. Девять или десять стежков сплошных окон на розовой стене. Розовая стена освещена солнцем, но ниже, тремя зубцами, её атакуют тени.
   Осадные орудия придвигают к стене, кое-где осадные башни подошли почти вплотную. Из боковых ворот вот-вот вырвутся легионеры в круглых шлемах, с орехами на макушках, прикрываясь овальными щитами, держа в руках короткие мечи. Из окон льют смолу, бросают бочки. С закопченных в дыму осадных башен в крепость летят по плавным дугам траекторий громадные камни из катапульт, проламывая стены, выбивая облака розовой пыли.
   Пустынный переулок в один дом, а над ним чистое голубое небо. Словно щель в другой мир. Какой-то символ моей приниженности перед красотой.
   Этот дворовый переулок может быть метафорой моей жизни. Здесь живу, изучаю соседние дома, иногда выхожу из переулка в мир.
   Я переулок, сквозь меня проходят люди, приходят в гости, живут во мне, уходят, оставляя следы.
   Небесная щель; сочится дорожка, её изгибают стены, пока не сжирают арки.
   Белые блики солнца в окнах дома.
   Ночью в тёмной арке невидимая в тени тень сбивает с ног, звонко ударяет голова об асфальт.
   Бреду по тротуару вдоль домов, в бреду несутся машины, на мгновение скрывая подножье древесного ствола за чёрной ажурной оградой бульвара. Машина может вырваться на волю, с дороги на тротуар.
   Жёлтые, серые, голубые дома примерно одного роста, в два-три этажа. Бульвар спускается под уклон.
   Дома спускаются вниз как ступени. Дома как террасы по склону холма, спускаются к круглой площади. Нужно чтоб образ возник. По крышам домов, как по ступеням сойду к озеру асфальта.
   Круглый аквамарин озера в изумрудной оправе леса. У берега, в воде, на сваях опаловый домик купальни, с парадной лестницей в воду. Знаю, отчего увидел купальню. Нечто похожее, но с узкой лесенкой мы с Леной видели в фильме по классическому рассказу. Тогда представил, как граф откажется сходить по узкой лестнице, закажет широкую, как парадная к его жёлтому дому с белыми колоннами. Без перил подняться невозможно, голый граф будет хвататься руками за верхние ступени, скользя ступнями на глинистых нижних, белой толстой личинкой поползёт к слугам. Или заставит голоногих девок отчищать от слизи мрамор.
   Алексей сказал, его строил пьяный архитектор. Двухэтажный смешанной серо-голубой краски дом, в высоких окнах застыли шторы цвета светлой полосы на арбузе. Дом не стоит на площадке фундамента, дом съезжает по бульвару, как лыжа по склону; зелёная кровля тянется параллельно тротуару, отчего ступенями спускаются окна. Каждое окно в каменной раме ниже предыдущего.
   Ох, боже мой, что же на той стороне!
   Словно в грудь ударили.
   Никто мне не сказал. За несколько веков дома на бульваре выросли в один рост. Ярко-жёлтая игрушка городской усадьбы прошлого века. Пять высоких окон на втором этаже разделены белыми коринфскими колоннами, поддерживающими жёлтый треугольник фасада крыши. Колонны восковыми свечами светятся сквозь голые ветви деревьев. А рядом, из обломков костей мёртвого дома вырастает восьмиэтажная громадина; параллельными рядами, прошитыми снизу-вверх жёлтыми сосудами, поднимаются по серой стене леса, по которым бродят муравьи в оранжевых робах. Дом растёт, с каждым днём превращаясь в тупого переростка-третьегодника среди милых малышей второго класса. Надо быть варваром, законченным негодяем, диким человеком, чтобы рушить пейзаж. Настоящее варварство хранить дома, где когда-то был Пушкин, и рушить, где он не успел побывать. Разрушать один за другим дома, значит разбирать по кирпичикам кладку эпохи, что ещё живёт в нашем времени, легко оживляемая знанием и фантазией.
   Написать что-нибудь, где сделать фотографию моего города. Сфотографировать жизнь кадрами страниц.
   Всё же удивительно знать, что Москвы, какая она сейчас, через несколько лет не будет совсем. Исчезнет романтическая ветхость старинных домов, исчезнут сонные переулки, заброшенные парки. Всё будет в светящихся объявлениях, предложениях. Будет больше людей, машин, магазинов, кафе.
   Отвалилась серая скорлупа асфальта; красный белок кладки, белый желток фундамента. Лучше серая скорлупа асфальта и белок фундамента.
   Вниз по тротуару стекает влажный след отжившего ручья!
   Кажется обычная фраза. Даже не стану её записывать в записную книжку, но огромен восторг озарения! Бросило в жар от неожиданности прозрения, подсмотренной обыденности. Словно раскрылись уже раскрытые глаза.
   Вдоль голубой стены дома примёрзли голубые капельки капели краски.
   Разноцветные вывески на стенах.
   Ряд фонарных столбов по тротуару на прямой улице. Внизу столб как чугунный вулкан, как перевёрнутая гроздь чёрного винограда, из вершины торчит воронёный шест. На дорогу как штандарты прикреплённые вдоль тел столбов, свисают пёстрые рекламные вывески. Узки вытянутые лица, остры треугольные подбородки, шелушится белая, желтая, красная кожа. Лица вытянулись от креплёных вин.
   Как вспотевшая лошадь потом, тёплым бензином вороная пахнет машина.
   В двух ступенях от земли салатовый лист железной двери, в радуге перемигиваются буквы «Фейерверки и ракеты». Ты.
   «Вступай».
   Внесу пай и тогда её увижу.
   План города. Да!
   ОграДа!
   «СвобоДа»!
   Девушка опрашивает прохожих. Обойду, не хочу ни на что отвечать. Добрый день. Добрый. Можно задать вам несколько вопросов? Я спешу. Это не займёт много времени. Хорошо. Скажите, вы интересуетесь современной литературой? Почти нет. Но современных авторов читаете? Иногда случается. Кого например? Знакомы ли вам имена… По телевизору показывают моё награждение литературной премией. Во вспышках фотоаппаратов благодарю за оказанную честь. Держусь спокойно. Чуть взволнован. Она кричит родителям: «Его недавно опрашивала. Сказал, что мало интересуется современной литературой, а оказался писателем. О нём же его же спросила, а он говорит, что не очень нравится этот писатель. Это он о себе говорил, понимаете?» Если не успела забыть, значит скоро получу премию. Однако, свободной фантазией представленное будущее по сценарию никогда не развивается. Но будущее можно реставрировать мыслью по прошлым моделям. Примерно такой человек не сможет сам поступить на эту работу. А примерно такой получит. Не потому что не подойдёт, а потому что примерно такие люди такой работой не занимаются. В словах проступают черты судьбы, в которую больше не верю, чем верю.
   Но верю слову Пастернака не предсказывать свою судьбу в своих произведениях (но гложет страх случайного совпадения). Всегда оставляю, созданный страхом, непроходимый провал между собой и героем. Впрочем, и рассказ требует: мне не воплотиться в одном персонаже, кроме того, списывая с себя, записываю лишние подробности, а выплавляя героя из жизни, фантазии и себя, точнее создаю человека.
   Скучные мысли. Важно только наблюдение: творчество не погибло во мне, – в безделье оно возрождается.
   Скучно. Не важно, что скучные мысли, важно, что мыслю скучным языком. Составляю не чёткие и сухие, а аморфные предложения. Подслушивал за собой, но не услышал столкновений слов, чётких определений, красочных описаний, стройных мыслей. Появляются беспорядочные громадные предложения. Взорванная гора, вместо чёткого конуса вулкана, где каждый камень поддерживает и поддерживается другими. Исчез ритм предложения, ритм абзаца, ритм текста, сохранилось лишь созвучие звуков; шипят, рычат, жужжат в полёте возле уха стрелы предложений.
   Где же прекрасные формы? Первым предложением ввожу читателя в сферу мысли. Большими описываю. Хотя бесконечное суетливое движение изменчивой жизни меняет устоявшиеся приёмы письма, и я составляю ряды коротких фраз, чтобы соответствовать ритмом текста ритму событий. Вставляю короткие предложения, чтобы выделить образ, деталь. Напротив, пишу длинными предложениями, умиротворяя читателя или неторопливо описывая. Являюсь ли сторонником диалектики? Нет. Но рушить свои же стройные построения, упорствовать и почти опровергать, всё же не переходя в пределы новой структуры, является необходимостью.
   Кто так бешено орёт? За мной бредёт грязная свора ребят, они ненормально молча и равнодушно рассматривают улицу.
   Два милиционера в фуражках с красными околышами и чёрных куртках стоят лицом ко мне; между столбов раскачивается в ошейнике воротника худой подросток. Он дёргает руками, рвётся вперёд, плачет и орёт, сильно, истеричным срывающимся голосом: – Что вам надо, гады? Что вам сделал?
   Наверно поймали с наркотиками. Здесь скрыто торгуют таблетками.
   Ненавидящий встречный взгляд? Что же вам надо? В чём не прав? Что должен сделать, чтоб на меня не смотрели? Ведь он совсем не знает, что я за человек, я никак его не обидел. Так почему так яростно смотрит на меня?!
   Вполне милая пара. Оба средних лет. Высокие худые. У него короткие чёрные волосы, у неё длинные жёлтые. Он в чёрном длинном до пят плаще. Она в красном. Палочками кушают мороженое из белых стаканчиков. Она опускает руку вдоль тела, и случайно на асфальт вываливается пустой стаканчик. Она быстро взглядывает по сторонам, улыбается спутнику. Он улыбается ей, отбрасывает стаканчик, из которого вытекает молочная лужица, наклоняет голову, они целуются, взглянув на меня, она негромко смеётся.
   Двое встречных сцепились взглядами, проходят, поворачивая назад головы.
   Он как-то восторженно, за себя приниженно взглянул на неё. Проходя мимо, она презрительно ему улыбнулась, оглядела, двинув снизу-вверх головой, от ботинок до макушки, и отвела взгляд. Она подошла и плюнула ему в глаза, она засмеялась и показала на него пальцем, и все кругом засмеялись.
   Испитая до худобы женщина с коричневым лицом под вулканом жёлтой шапки. Голубая куртка до пояса с пятнами грязи на локтях, до пят коричневая прямая юбка в мелких оранжевых цветочках. Перед ней стоит Он, в плаще горчичного цвета, синей шерстяной водолазке, вылезшей по горлу из-под распластанных по груди лап воротника, в исполосованных складками тёмно-коричневых брюках, спущенных гармошкой на разбухшие, разваренные чёрные ботинки. Чёрные всклокоченные волосы на голове. Она (жена?) матерно закричала, ударила по лицу наотмашь красной тряпичной сумкой, в которой что-то болталось на дне. Она била его по левой руке, которой Он будто прикрывал лицо от солнца. Она, заметив, что Он прикрывается, ударила его левой ногой, потом ещё и ещё. Но ярость, ярость с которой Она била. Тупая ярость ударов. Я хочу ей также безумно, яростно ответить. Подбежать, заорать в лицо, ударить, повалить на асфальт, бить ногами по лицу, по животу, топтать грудь, испугать её болью и страхом, раздавить человека в извивающегося червяка.
   Отчего-то выдумал к ней мужа. В центре Москвы, где кругом милиция, такое почти невозможно. Всё это скрыто. Но и на людной улице, почти везде я чувствую полуфизическую агрессию.
   Меня никто не трогает.
   Но я её ощущаю!
   Неожиданно пустынная улица. Брожу по сонному уездному городку. Сознание настолько засорено образами искусства, что при виде старинных домов возникает провинциальный город, с мыслями о провинциальном городе прорастают семена впечатлений, удобренные искусством прошлого века. Вот отчего город уездный, хоть десятки лет в стране районное деление. Догадка подтверждается тем, что вслед за словом, в голове прокатывается вал из картин художников, фраз поэтов, образов рассказов. Изучать укрытый мир души необходимо. Если я аппарат творчества, то необходимо изучать таинственные шестерни, что осуществляют полускрытую, иногда невидимую работу. Только невидимой работой смогу объяснить появление эпитета уездный или создание первого рассказа. Рассказали об изнасиловании. Рассказ был прост и ясен, события настолько мерзки, что поражённый, я на несколько минут потерял своё сознание. Я переживал ужас, и, не желая того, оживлял слова. Прошли минуты, я вернулся в общий разговор. Через двадцать минут был дома, через сорок за столом. Во многие из этих минут рождались мысли о девушке, о том как её насиловали, о жизни в городе, вспоминались страшные слова, ёмко отразившие жизнь. Затем, в несколько часов я написал рассказ. Долгая работа сознания прошла почти незаметно. Показалось, что её вовсе не было; кто-то надиктовал мне текст, или я вспомнил его.
   Но работа была! Она прошла в полутьме сознания, выдавая себя в эти сорок минут в пути обрывками чувств и мыслей. Во-вторых, она шла, когда я погрузился в работу, растворился в рассказе, забыв о наблюдении за собой. Ведь именно когда забываешь о себе, мысль работает лучше, чем когда помнишь. Полностью забывая о себе, разрешаю сложнейшие проблемы, но распадаясь на две задачи, обе решаю медленно. Видя синий учебник с надписью «Математика» и решая задачу, я вывожу решение медленнее, чем ничего не замечая кроме задачи.
   Творчество было моим, ибо нос у девушки оказался громадным, как у армянки, которая накануне так долго торговалась. Старуха в рассказе противная, говорит заикаясь, ибо Наташа рассказывала о споре с соседкой по даче, а маленькая и злая, потому что не сдал зачёт по философии Хохряковой, а погода зимняя от того, что поздней весной скучал о морозных ясных днях.
   Так бы стихийно написать рассказ, как стихийно вьются мысли. Но они легко сплетаются, потому что всегда размышляю о творчестве. Сейчас налево. Не узнаю улицу. Где очутился?
   Низкая сплошная стена, как ограда фруктового сада, с овальной арочкой входа. В тёмный двор распахнута калитка. Растекается нефтяной каплей покрытый тенью двор. Над ним три жёлтые стены колодца с прямоугольными вытянутыми окнами. Стены залиты тёмной тенью и лишь высоко-высоко под голубым небом дом обмотан шафрановым шарфом света. Я слышу за спиной шаги и говор проходящих мимо, увлечённых собой, людей, а через арку, между двух слепых окон с бельмами штор, вижу белое испуганное лицо. Двое в чёрных куртках закрывают от меня спинами человека, но я вижу, как белый огонёк лица вспыхнул радостью, засветился мне.
   Потянулась освещённая солнцем стена, стеклянная витрина, между манекенами мужчин и женщин замороженная испугом морда.
   Я вспотел.
   Я смотрю то на рассеянное по витрине испуганное лицо, то навстречу встречным похожим прохожим. Грудь дрожит страхом и быстрыми шагами. Мелькнуло, заслонив жизнь, испуганное, но сменившееся радостью белое лицо. Свинья! Трус! Мог бы просто крикнуть, позвать топотавших за спиной, трусливая свинья!
   Вернуться и помочь. Нет, нет, нет, нет, я не могу, то есть я не смогу. Это не возможно! Грудь затопил страх, грудь задрожала, как дрожит мотор, чтоб взорваться.
   Как же, взорвётся!
   Я подлец. Но я не могу вернуться. Да, убегаю от распятого на стене, убегаю от тёмного колодца, отгороженного стенкой двора. Но с распахнутой решёткой!
   Как мерзко бежал. Снова вспомнил. Всё позади, а в грудь стучится дрожь. Я уже боюсь людей кругом меня. Ну, кто на меня бросится? Люди, кто бросится на меня? Может быть ты, с рыжими усами? Или вы, компания друзей с единым взглядом исподлобья? Я больше не стану убегать! Или вы господин милиционер? Охрана порядка?! Зачем же властный взгляд? Вы охотники я зверь? Попрошу мне не тыкать! Водитель, отчего нельзя ответить спокойно, когда Вас спрашивают о маршруте? Зачем толкать меня в спину? Ведь я Вам ничего не сделал, отчего вы меня ненавидите? Вы думаете, я сумасшедший? Не надо меня трогать. Я прошу Вас не трогать меня руками. Пожалуйста, Вы не могли бы не касаться меня руками? Руки прочь! Прочь руки!! Я Гамлет! Я живой! Это вы безумцы, так мелко и мерзко живёте! Я здоров болезнью, а вы при смерти в мёртвом спокойствии. Моя болезнь от слова боль, а ваша смертельна – тупость. Боже, как же ненавижу всё, всё-всё вокруг себя и устройство мира на обмане! Вспомнил Бога оттого, что вера глубже, чем я? Или это присказка, привычное сочетание слов? Оставьте, оставьте меня. Зачем вы меня мучаете? Эта крохотная сценка молекула воздуха, которым мы дышим.
   Идти, идти вперёд, из толпы. Выйти в город, где встречный прохожий событие, как на пустой деревенской дороге, когда не знаком с человеком, но не можешь не поздороваться.
   Страшно, я уже почти кричал. До безумства оставалась крошечная ступенька. Я уже кричал, жил там. Страшно, что безумие так близко. Лишь привычка подсматривать за собой со стороны сдержала крик: ощутил свои мысли, и потому отвлёкся от страшного нового мира. Такая тонкая, дряблая стенка разделяет здоровых и больных.
   Успокоиться, ввести в душу успокоительное пейзажей. Не думать о предательстве человека за решёткой калитки.
   Вернулась прежняя мысль. Из воспоминания не вырастет мания. Родилось противоядие раздражения.
   Человек в моём предложении отбывает заключение. Может быть так и есть? Он живёт в этом дворе, двое его знакомые, случившееся сегодня повторялось раньше, повторится в будущем, пока не истечёт срок его заключения в колодце двора, или пока не сменят соседей по камерам. Стараюсь додумать быстрее эту мысль, сдерживая сияющую сквозь неё новую. Человек в заключении моего предложения. Буквы чёткой печати припечатали его к бумаге. Крохотный человечек в мятом сером пиджаке и серых брюках, торчащими в стороны как соломинки жёлтыми волосами, бегает в прямоугольнике предложения, стучится в стены. Пошлое приятное автору сравнение – человек в заключении предложения, пока читатель его не выпустит. В красивой тунике привычное тело обыденного знания о заключении описываемого в предложении. Или я не додумал мысль до её возможного развития.
   Записать в записной блокнот: старушка с голубыми волосами, чубом взбитыми над набухшими морщинами, пройдя мимо меня, оглянулась через коричневое от плаща плечо.
   Слева залито солнцем голубое здание острых геометрических черт. Углы, прямоугольники, квадраты, прямые линии. Характерные черты Белого Петербурга. Группками у дома стоят студенты. Собрались в кружки, словно греются у костров. Кружками греются у лагерных костров. В кружке поднимают кружки. Заметить, как особенно свободно, привычно стоят, никого не замечают. Почёсываются, смеются, подносят в рогатках пальцев сигареты ко рту, всасывают вваливающиеся щёки, выдыхают за плечи белый дым, кто-то, запрокинув голову, пьёт из тёмно-зелёной бутылки, жмурясь солнцу. Может, греются на весеннем солнце в перерыве, может, собираются отметить досрочно сваленный экзамен. Я даже замедлил шаги, неспешно шагаю, шурша подошвами по шершавому асфальту, почти не проходя, как старик, что шамкает ртом, почти ничего не прожёвывая.
   Накануне готовился к экзамену и не был готов. Надоело скучное однообразие предмета. Ходил по комнате и вдруг, через окно заметил сценку на оранжевой арене под фонарём. Записал её. Не сдержал желания и записал на бумагу зимний вечер. Вспомнил собравшиеся за дни безделья мысли. Просмотрел, переправил как всегда раздражающе небрежно набросанный на листках рассказ. Заставил себя снова готовиться к экзамену. Но не готовился, а представлял, как будем шептаться в кабинете, как буду поворачивать голову за плечо и бормотать вопрос, как угадаю по гримасе лектора, что был не прав, и стану оговариваться, выдавая незнание за чьё-то неправильное мнение. Снова подходил к столу, чтобы записать нечаянно всплывшие мысли, наконец, само счастье лёгкой, неожиданной работы в день, украденный экзаменом.
   Размышляю надо всем, кроме рассказа.
   Улица прямая …как, как линейка. Ходят чёрточки людей, исчисляемые цифрами. Атомный, кварковый фрагмент жизни планеты. Но и его не вижу целиком, он распадается на мельчайшие детали, как человек распадается на бесконечность элементов. Вот она, недурная бесконечность в жизни. Если видимо есть бесконечность в жизни, возможна и моя бесконечность.
   От горячей работы мысли теплеет тело, выступает пот, разрежается в голове пар фантазии. Иванушка моей мысли провалился в яму. Ведь Иван оформление мысли народа.
   Признаки усталости. Когда невозможно взрастить мыслью на поле сознания культурное растение, пусть растут дурные травы дикой фантазии. Наконец, почва истощится, будет лежать под паром, тогда снова заставлю себя взращивать зёрна.

Глава вторая

   Широкий мост через узкую Яузу в каменных берегах. Камень спускается к воде, стена книзу утолщается под желание съехать, шурша телом, и плюхнуться, булькнув, в воду.
   Слева, на берегу, над скатом ржавой крыши многоугольник синей церкви; в глубине толстой стены окно, зарешёченное мелкой решёткой. Покатая, почти плоская крыша поймана сетью белых клеток. На макушке синяя башенка, а сверху высоким шлемом на узком лице золотая тиара купола. Правее, над блестящей на солнце крышей белого железа распустились пушистыми одуванчиками пышные кроны безлистых тополей. Рядом с церковью, через пролёт пустоты, на бледно-голубом фоне глухой стены синяя колокольня. Развёрнутая углом на меня, она вырастает восьмигранным столбом из-за ржавого ската крыши, выше поднимается четырёхугольный ярус, опоясанный тонкими белыми ремнями. Еще выше, в арке с просветом неба повешен звонкий труп времени. Из круглой крыши торчит золотой шпиль. Поймал глазами отраженный золотом солнечный свет, который сбросил мои глаза в реку.
   По ступеням быстро погружается в глубокую тропу между каменным парапетом и домом мужчина в чёрном пальто и чёрной шляпе. Следить за тем как смотрит взгляд. Из траншеи видна голова в шляпе, она движется мимо окон с белыми занавесями, обитой белым металлом двери, выше «Металлоремонт», два окна, долгий дом, дверь между двумя окнами. Человек в чёрном, медленно вырастая, идёт вдоль светло-жёлтой стены с двумя волнистыми рядами окон. Светит солнце. Он медленно переходит в лето, в прошлый век, учитель в губернском городе возвращается жарким днём с занятий. На пыльной улочке редкие прохожие здороваются с ним, в ответ он приподнимает шляпу.
   Провал в фасадах: холм с белой башней дома штурмуют деревья. Где же проводник взгляда? Уже не важен. Перемена захватила внимание. Скучный дом. Сквозь нити ветвей деревьев узкая высокая стена прострочена стежками окон. Река поворачивает вправо. Над рекой навис пешеходный мост. Горбатый покрыт стальным чехлом, на туманном металле дрожат ослепительные белые пятна. В воде знобит утонувшее отражение моста. Дальше по той стороне тянутся низкие дома, выгибаясь вместе с набережной. Но здесь уже не проедет телега с дровами, нахохлившимся кучером, бодро ступающей лошадью. За прибрежными домами высятся две башни, два ледяных сталагмита поднимаются в небо, на плоских крышах рядом самоубийц построились латинские буквы рекламы.
   Передо мной застыло на морозе воздуха озеро асфальта, насквозь промёрзшее до дна земли. Мимо меня застыла скованная вечной зимой река асфальта, по шершавому льду проносятся машины. Справа, наискосок от столба меня, через дорогу строй тёмно-зелёных елей. Ветви над землёй самые широкие, к верхушке сужаются, деревья похожи на баб в тёмно-зеленых сарафанах. За елями дом песочного цвета.
   Предательское определение. Мне виден в слове цвет, но читателю видны оттенки жёлтого и даже красный. Стены светло – жёлтые, но светлее чем дома вдоль набережной. Стена поднимается высокой ступенью, дальше от меня вырастает из дома широкое здание всё в рядах окон, на нём стоит такой же прямоугольник, затем ещё один, меньше, а венчает всё острый шатёр. В архитектуре, кажется, особенно сильны традиции, а нечто кажущееся новым, лишь изменённое повторением прошлое.
   Все годы заполняю привычную форму рассказа, а мечтаю заполнить столь же традиционную форму романа.
   Солнце нагрело густые пары отработанного масла, горячего бензина.
   Передо мной, через автомобильную площадь, в жидком воздухе плавится узкий холм, подмытый ручьями машин. Холм, медленно расширяясь латинской V, уползает от меня хвостом дракона. На кончике хвоста отдыхают на подъёме голодные и тощие деревья. За дрожащим стеклом воздуха, в тумане прозрачных крон, на белом камне стоит чугунный человек.
   Всё блестело у его ног, под голубым куполом неба, и он смотрел, прикрыв козырьком ладони сияющее лицо, и щурясь от ласкающего его взор небесного светила, как она, приподняв край розового платья, садилась в предусмотрительно поданный Квакшиным экипаж. Она обернулась, взмахнула воздушной рукой и тень пробежала… Тургенев.
   Он смотрел на бегущих людей, на проносившихся мимо лошадей под всадниками, на длинный обоз и там и сям мелькавшие в нём чёрные офицерские кибитки, и думал о том, что не только весь этот полный событий, такой радостный и тяжёлый день, не только все эти люди, но и вообще все люди на Земле, которых он видел в своей жизни, и все события его жизни произошли для того лишь, чтобы он был здесь, видел всё это, и перед ним открывалось нечто неизмеримо большее, чем всё, о чём он когда-либо думал, и новая мысль эта, наполняла его огромной, необычайной радостью, ему открывалось, что…
   Хватит! Задуматься о дороге. Осторожно перейти дорогу.
   Я иду по солнечному тротуару у подножия вала, поросшего кустами, по гребню деревьями. На другой стороне, в тени двухэтажный дом. Крыша из скреплённых по швам листов, словно выложена из прямоугольных щитов. Над черепахой стволы и кроны деревьев, бежевый кирпичный дом: длинный обломок крепостной стены; стена густо покрыта окнами, как песчаный обрыв ласточкиными гнёздами, кормушками для птиц висят балконы. На крыше два креста антенн.
   Внешне люди как звери, а люди лишь потому, что есть над нами Бог. Пригодится неуверенному атеисту.
   Между домами узкая улочка вверх, заросшая деревьями, затопленная тенью. Крутой улочкой поднялся бы к белым стенам монастырской ограды, к закрытым воротам: толстой решётке с квадратными отверстиями. За решёткой выложенный камнем бугристый двор. На камнях чисто выбеленная церковь, – взбитыми сливками пышная горка полукруглых закомаров, украшением маслёнок на белой ножке – золотой котелок купола на тонком основании. По зыби каменного озера идёт, внимательно вглядываясь, монах в рясе.
   За алтарной апсидой крутой обрыв склона, поросший прошлогодней травой, деревья поднялись к моим ногам густыми корешками крон, соседний дом равняется с моими ботинками чёрной крышей с крестами антенн.
   Машины, шумно визжа, по одной проносятся вниз. Шум шуршащих шин стихает, слышно, как резко стучатся в тротуар каблуки. Под тёплым встречным ветром шуршит и шелестит целлофановый мешок. Глуша собственный звук, бухает что-то тяжёлое. Огромный чугунный шар, подвешенный на цепи к крану, снова и снова врезается в стену старинного дома. Застилает дом густой туман пыли, слышно как сыпется кирпич и штукатурка. Гулко обрушивается балка.
   За копьями чугунной ограды жёлтый как желток двухэтажный дом начала девятнадцатого века. Посредине зелёный купол, ниже белые колонны в архипелагах серых известковых пятен несут треугольную крышу выступающего подъезда. К колоннам ведёт широкая мышиного цвета лестница. В стороны от центрального подъезда к флигелям тянутся двухэтажные стены с высокими окнами. Белыми рамами окна рассечены на шесть квадратов, изнутри свисают с боков белые занавеси, словно разобраны на пробор и крылами укрыли лоб волосы. В каждом флигеле три колонны влипли в стены, разделяют окна и поддерживают жёлтые, как в центральном подъезде треугольники крыш. Дом хочет обнять меня выступающими флигелями.
   Деревья перед домом растут на земляных островах в протоке серого асфальта к парадной лестнице.
   Обыденное здание. Но невыразимая красота. Серая асфальтовая дорожка, старый, жёлтый давно окрашенный дом, белые рамы, более пыльного цвета колонны с подтёками и ссадинами цемента, тёмно-серого, не асфальтового цвета. Тёмная, расчерченная тенями деревьев, влажная, но не чёрная, неровная и ноздреватая, в утонувших следах земля. Подсыхающая кора деревьев тёмно-мокрого цвета, но кое-где и с вытянутыми пятнами сухого оттенка. Насыщенно чёрные, чернее всех цветов игольчатые ворота и овальные медальоны чугунной ограды. Между пролётами решётки кубические столбы. Столбы жёлтые, но чуть иные чем дом, более светлые. По столбу ползут трещины особого цвета, сложившегося из глубины мелких провалов, отражения жёлтого и солнечного воздуха. Через ветви деревьев и острые наконечники забора я вижу голубое небо, вижу небо и чувствую, чувствую как цвет неба и сине-солнечный цвет воздуха окрашивают смутно ощущаемым фоном весь двор. Цвет воздуха как на картинах лучших художников, цвет, который не удалось передать, лишь напомнить зрителю впечатление. Деревья сжали руками небо, но я смотрю по сторонам и вижу, какое оно бескрайнее, огромное, и уже не думаю о нём, как о части атмосферы, только чувствую его неохватность, чувствую безграничную свободу.
   Поймал себя. От дома на целый квартал растворился в движении. Дятел, вид сбоку. Два чёрных колеса под красной платформой, прозрачная надстройка кабины, в стеклянной камере рабочий в оранжевом комбинезоне. Вперёд торчит кровавая рука с белой татуировкой номера, надломленная вниз в суставе, на конце горячо блестит поглощённым солнцем клюв цапли, клюёт дорогу, со стуком отламывая толстые куски слоистого асфальта. В кусках асфальта (льдины в ледоход на реке) стоит рабочий в оранжевом комбинезоне, он опирается ладонями и подбородком на лопату и дремлет жмурясь солнцу. Машина воняет потом, трясётся от напряжения работы. Как человек от страха.
   Громадный сугроб маленького дома под белым покрывалом. Необычный переулок. Как же я здесь не был! Подарок, какой подарок! Озвучивать описания, Грешков, эта улица, ещё что-нибудь и день будет удачным. Короткий прямой переулок, три-четыре дома по обочине. Но все примерно одного роста, примерной эпохи, примерно, образцово, соединившей различие в стилях.
   По такой улочке пройдёт герой, замечая красоту, здесь легче понять рождение вдохновения, здесь чётким описанием начнётся плавный рассказ, или плавное описание оборвёт грубое действие. Мне нужна такая улочка, но я не создал бы её в своей Москве, если б не увидел. Можно в рассказ, где сфотографирую Москву кадрами абзацев. Насыщенный жёлтый цвет столбиков соединяющих решётки. На квадратных плитках вершин каменные ядра. Жёлтые столбики соединяют железную дорогу решётки. Напротив, через пустую дорогу уже светло-жёлтый дом. Описывая, сменял бы правду на вымысел из-за неудобного чувства перед читателем: словно не замечаю, что дома в моём тексте окрашены жёлтой краской, – но правда в жёлтых домах. В сумасшедших домах истина жизни, последствия её понимания. Жёлтые дома предостережение скорого помешательства? Для образованного читателя на пожелтевшие страницы текста упадут тени Достоевского и Белого. Проницательный до ошибки критик увидит их влияние на автора. Другой заметит как болезненны оттенки жёлтого. Нездоровая желтоватая бледность на её лице выдавала… Он не мог не заметить в ней произошедшего изменения. Он понимал, что виной её холодности…
   За прозрачными воротами, похожими на пенал для иголок, блестящая желе металлическая будка. Не железная. Запомнить и вычистить в текстах, – у меня весь металл железо. В квадратном окне злой охранник, словно я виновен, проходя мимо. Проклятая трусость. Я снова боюсь, но спокойно, без опасения. Одноэтажный домик из пяти окон, с надстроенным домиком мезонина из трёх окон. Над тремя окнами декоративной полосой сложено имя банка из серебряных букв. Окна за белыми решётками, сваренными из контуров сердечек, (мемориал инфарктам ради богатства) похожих на сердца карточных червей. Перед банком площадка выложена бордовым кирпичом; форма – двусторонний топорик ликторов. Полукруглые дуги в тылу соединены перешейком. Как в детском конструкторе в выемку вставлен полукружием другой кирпич. На кирпичное плато мог бы долго жить.
   Написал бы роман!
   Вдоль тротуаров стоят машины.
   Сжирают дорогу двумя гусеницами. Запомнить.
   Салатового цвета дом вдоль тротуара, один этаж и, кажется белые рамы низко, перейду дорогу и загляну в окно. Проходит толстый мужчина в сером костюме, и он не достаёт головой до подоконника.
   Обычное наблюдение, но именно характерную пустоту не замечаешь. Точную красочную деталь сложно придумать. Весной в теплый день по улице идёт человек в одном пиджаке. Встречные прохожие в шубах и пальто увидев его улыбаются и оглядываются, – читатель чувствует весеннее настроение; одно замечание превращает в зримое описание весеннего дня, как описание дома оживляет окно высоко над тротуаром. В памяти закладка из «Хождения по мукам». Но моё замечание не сравнится с толстовским. У него сквозь страницу проступает чёткий образ, его замечание подготовлено описанием, его деталь возрождает из небытия подобное впечатление читателя, а я лишь заметил особенность дома, которую, быть может, отметит архитектор. Ох, закончилась улица. Запомнить переулок. Прямая дороги. По обочине по ряду машин. За ними по узкой полосе пустого тротуара. Справа три дома слева четыре. Жёлтые, зелёные краски. Почти друг напротив друга две ограды перед особняками. Слева, в конце улицы сугроб реконструкции. Салат залит подсолнечным маслом солнца. Записывать не стану, причём точно знаю, что сегодня же забуду, но в необходимое мгновение забытая картинка постепенно чётко проявится в сознании, притворившись вдохновением.
   Иное настроение, цвет, впечатление, многолюдность, – иной образ улицы, словно очутился в другой стране. Разные постройки выстроены дорогой в два ряда. Улица плавно спускается с пологого равнинного холма, равинного, холма раввинов, на котором стою. В две стороны бегут машины, ныряя в тени домов, блестя стёклами в просвеченных солнцем щелях. По изрисованной тенями домов встречной полосе бегут машины. Они темнеют, затем врываются на освещённые участки, на лобовых стёклах вспыхивают бесчисленные портреты солнца, и машины вновь влетают в тень. На противоположной стороне высокий дом облицованный бледно-серой блестящей плиткой. В первом этаже продовольственный магазин. Раскрывая стеклянные двери, ослепляя на секунды белыми пятнами, выходят покупатели.
   Желтый двухэтажный дом. В первом этаже магазинчики, парикмахерская, ремонт холодильников. Продавцы скрываются от преступников за решётками на квадратных окнах. Мир решёток! Мир дверей. Дверь одностворчатая, в панцире белого металла. Распахнулась, чуть не ударила, а разбей голову, возможна трагедия целой жизни. Опасность в жизни слишком близка, но не случается, и страх надевает маску судьбы от страха знания страшного соседства. Бордовая решётка: в левом нижнем углу четвертинка восходящего солнца, от которой прутья лучей расходятся к железной раме картины. Всё в России так: воздушные лучи – железные прутья, картина – из стали в стальной раме. Картина многослойная, под древним слоем реставратор откроет древнейший. За решёткой пустое распятие рамы, – ожидание бога для распятия. Глубже белая полупрозрачная занавесь, сквозь которую неясно движутся фигуры, кто-то взмахивает рукой, – внутри уже поджидают палачи. Выставив на показ распятие, вынужденно пустое, скрывшись за тонкой занавесью, люди творят ужас в камерах квартир в лагере города. Все друг для друга надсмотрщики, жестокие палачи и бессильные заключённые. Они приказывают ходить по определённым улицам и подчиняются приказам, они скрываются в убежищах свободы и снова подчиняются жестокому порядку, по закону встают и ложатся спать, выносят пытки и привыкают их любить, подчиняясь невысказанным правилам, носят набор форменной одежды. Снаружи стальное искусственное солнце, внутри, укрывшись за распятием, стыдливо спрятавшись за кисеёй, сражаются люди. Я за стеклом, значит тоже заключён.
   Тяжёлая чёрная дверь в полтора моих роста с ребристой, тёмно-жёлтой штангой горизонтальной ручки. Большое окно в белой тельняшке жалюзи. Не удобно работать под взглядами прохожих, но и знак, указатель скрытых тайн. Из океана наполовину поднялось солнце, распустив лучи перед прозрачным стеклом. За стеклом за партами, боком ко мне сидят студенты, записывают в тетради. Одинаково наклонены головы, вывернуты правые руки. Присмотреться, увидеть различия. Но заметят прохожие, студенты поднимут головы, справедливо ответят любопытству яростным взглядом. В конце каньона улицу пересекает бетонная эстакада, – там, впереди, шум, грохот, месиво металла, толпа, вонь, страх.
   Нет!
   Нет!
   Нет!
   Нет!
   Невозможно сейчас идти в шум, тереться среди людей. Там слишком много впечатлений, там невозможно думать. Невозможно сейчас потерять настроение и брести бессмысленно, отмечать испуганно взгляды, подслушанные слова. Но назад возвращаться глупо, скучно, просто невозможно вдруг, на виду у всех развернуться. Прохожие удивятся, увидев мой робкий взгляд, удивление сменят на ухмылку рта, из взгляда родится чувство подавленности, приниженности, невозможности сравнения с людьми, у которых такой гордый взгляд. Взгляд, обладать которым не достоин. Возникнет чувство неполноценности, униженности и, что удивительно, своей вины перед человеком, который так умеет презрительно смотреть.
   Вертикальные прутья, углами к ржавой раме приварен ромб. Бубновая карта.
   Спасительный переулок слева поднимается вверх по склону. Но каньон короток, впереди тупик. Переулок весь освещён солнцем. От дома к дому, подобрав щепотью подол чёрной юбки, переходит полная женщина, красную кофту подняла высокая сытая грудь. На вершине переулка тупик в виде зелёной, как старый тополиный лист, церквушки. Холм зелёной крыши, проросший белой ножкой, зажаренная в младенчестве луковица с ростком креста. Плато над церковью поросло деревьями, белыми грибами из травы для муравья возвышаются дома.
   Бордовый трёхэтажный дом. Замечая дом, считаю этажи, определяю цвет крыши, считаю двери. Зная за собой привычки, искореняю в рассказах сорняки, но прополоть весь текст никогда не удаётся. Если провести по чистым грядкамам ладонью, проросшие стебельки исцарапают кожу.
   Чудо!
   В каменной столице бревенчатый сруб. Между голых жёлтых брёвен торчат рыжие космы пакли, космы. Алой волной бревенчатые стены захлестнул прибой кирпичей. Ко мне спиной, на деревянных мостках, нагнувшись над кирпичной кладкой, работают в серых робах рабочие. В Москве бревенчатый сруб. Кажется лишь необычно, но для меня счастье и чудо. Радостно и оттого, что радуюсь впечатлениям. Жизненно важно уметь радоваться, не устать, не привыкнуть к мельчайшим крошкам красоты, иначе искусство превратится в мастерство, с которым легко спутать, но которым не заменить искусство.
   Мысли рождаются, а рассказ нет. Нечто ещё интересное, над чем думал. Рабочие. Прилив кирпича. Глаза окон. Обычное сравнение. Что-то другое. Мелькнуло ощущение и исчезло. Спокойнее, было нечто. В голове разобран на тысячи деталей сложный механизм. Медленно перебрать детали. Посмотри на дом, идиот! Кирпичи, брёвна, будущий этаж окон, стропила под крышу. Пакля. Рыжая пакля. Рыжие космы пакли. Устоявшееся выражение клочья пакли. Но заметил рыжий цвет и за долю мгновения редактор успел отметить схожесть с волосами и сменить привычные клочья на космы пакли.
   Широкие прямые проспектов, вдоль узких тротуаров рослые близнецы, между ними низкие квадраты магазинов, по линиям в вечном движении проносятся автомобили. Трёхэтажная квадратная школа, в ней вырезан квадрат двора. Перед фасадом блестящая стена дома, окна облицованы голубой плиткой. За школой спортивная площадка, за низким бортом полоса высокой травы перед сетчатым забором, дорога, за ней холм с песчаной лысиной, у его подножия перелесок, разделённый оврагом, по дну заваленным мусором. Дальше на пригорке высокий дом. Дальше низкий квадрат детского сада, очерченный прямоугольной оградой, на дне ромба домов. За домами широкая линия, с проложенной посередине аллеей тонких деревьев. За потоком машин двухэтажное строение магазина, за ним дом, с двух сторон обрезанный дорожками, без которых, кажется, тянулся бы стеной без конца. За ним школа из трёх этажей с большими проёмами окон, облицованными синими рамами плиток, уложена архитектором на асфальт буквой Г. Дальше высотный дом, окруживший крепостью двор, вьющийся деревьями вдоль чёрного квадрата крыши детского сада. За внешней стеной каменного каре дома, за дорогой серый заводской забор. Идёт густой дождь, мокнут чёрные крыши кирпичных корпусов, штабели досок, проходы между металлическими складами, площадь, заставленная машинами, стеклянный, простроченный полосами кирпича, разделяющими этажи, куб здания дирекции. В мокрое небо дымят два дула кирпичных труб, вырастает чёрный богатырь. Унылая пора разочарования очей. Унылая пора страдания очей.
   Желудок постанывает, пора обеда. Я возвращаюсь?
   Скоро люди потянутся после рабочего дня.
   Рабочего дня! Утром пытался работать, затем отдыхал с книгами, затем отдыхал в прогулке, буду обедать, после обеда отдыхать во сне. Я себе подчиняюсь или объявил о независимости?!
   Что же сделать? Сравнить троллейбус, хоть что-то поймать в растраченном времени. Как что? Как что? Что как? Что как троллейбус? Как что? Как что? На меня распространяется моя власть? По приказу не получается. По приказу обязан! Словно личинка с рожками.
   Хитрое, мерзкое сознание. Не важно бездарное сравнение, которому не соответствует образ, замечательное лишь экстравагантностью. Великолепное словцо!! Такие сравнения могут рождаться сотнями. Автобус как гусеница. Автобус как личинка. Автобус как куколка бабочки. Страх в том, что и убогое сравнение не работа, а лишь воспоминание. Вспоминать легче, чем думать. Рогатая личинка уже ползала по бумаге в прошлом. Страшно себя обворовывать. Повторение знак исчезновения писателя?!
   Чёрт с ним с троллейбусом, обыденная вещь, плотоядный монстр, но появление «экстравагантностью» раздражает. Второй знак исчезнувшего таланта!
   «Экстравагантностью»! Как не оберегай свой язык, но жизнь в языковом мире влияет на него, и в моём тексте неизбежны отражения эпохи. Чтоб ярче описать эпоху надо пользоваться её языком. Но если есть искусство языка и язык писателя уже искусство, то необходим искусственно прекрасный язык. Язык часто главная цель. Язык этот доставит эстетическое удовольствие, но не отразит своим существованием эпоху. Хотя «мой язык» всегда язык моей эпохи, а язык моего времени в моих книгах авторский язык. «На грани замерзания и таяния».
   Давние отрывочные размышления воспользовались приоткрытой усталостью дверью и громилами ворвались со своими лозунгами. Лозунг – рудимент революционной эпохи в языке.
   Как же моя работа? С чего начать? Их двое. Мальчик в красной шапочке с красным ведёрком, бабушка ведёт его за руку.
   Как застывшая смола сохранила крохотного комара, жившего тысячелетие назад, так и язык, памятник эпохи, сохранил в себе слова. Но язык этот не прекрасен, как прекрасно произведение искусства, неизбежно искусственное. Но что прекрасней настоящей жизни? Но литература не история, а язык объект творчества. Два вопроса без ответа, оттого что каждый творит свой ответ. Что я выбираю? Выбираю язык как цель и как средство. Угождаю и нашим и вашим? Для каждого рассказа варю особое варево. Если необходима обыденная жизнь для тела рассказа, делаю живительную прививку характерных слов времени. Но опасно ввести слишком много вакцины, – способное жить тело заболеет и умрёт. В таком виде в языке текста, как в капле воды, видна грубость и красота жизни. Отлично заметил Белый гениальность языка Гоголя в «Мёртвых душах»: язык «Мёртвых душ» собран как мозаика из современного автору языка помещиков, чиновников, крестьян, детей, мещан, генералов, просителей и многих других людей. Но, добавлю от себя, язык наполнен сравнениями, оборотами, предложениями согласными с эстетикой автора. А ниже, на уровне крохотных деталей слов, чьи оттенки ослепляют или расцвечивают предложение, соседствуют рядом или превращают фразу в пошлое сочетание не сочетаемого в браке, лепится самый крохотный кирпичик дома произведения. И от возможности соседства каждого слова (скажем, в разговоре необразованных крестьян возникает «световой спектр»), от тех аллюзий, которое оно вызывает (одно слово «баллиста» переносит в иную эпоху, и создаёт ещё один смысл, уместный или нет; невозможно создать трагическую атмосферу в абзаце, приводя радужные сравнения, – однако, радужные сравнения рядом с трагической обыденностью это мысль, можно на контрасте ярче изобразить боль), и от характерности речи каждого персонажа, в тексте возникает ощущение жизни, и плодятся смыслы в тексте, а язык становится в высшей степени авторским, ибо строится согласно авторскому чувству слова, а в целом, по авторским представлениям о красоте.
   Великая сумма слов рассказа. По словам текста читатель воспринимает ауру рассказа, его культуру, из слов создаётся один из элементов общего впечатления. Но и в абзаце, на меньшем уровне, сочетания отдельных слов создают свой микромир, мало связанный темами текста. Например, если описываю жизнь института, но соединяю архаические слова, связанные с древними латинянами, то появится и новый мирок в странице, который предложит сравнить две системы образования, или напомнит о древности происхождений всех нововведений, или о связи времён.
   Всё, скопившаяся вода вырвалась неудержимым водопадом. В роман запомнить многоязычие персонажей для оживления текста живой водой.
   Назад! Их двое. Их двое. Их двое. Неправильно. Какое начало?
   Холодный ветер в тени, пакет бьёт в ногу.
   Молоко прокиснет? Так быстро? Слишком прохладно.
   Думать о рассказе! Их двое. Нет, вопрос начала. Над чем он думает, или она? Двое, он с ней не знаком и заговаривает. Начать с диалога. Построить рассказ на диалоге? Можно не объяснять противным приёмом от автора какой она человек. Но значить писать пространные диалоги, объясняя их самих. Но не будет чёткого представления. Но любопытно основать рассказ только на диалоге, с прорисовкой только жестов и ужимок. За-пи-сать. Показалось незнакомо лимонной светло-коричневая кожаная обложка книжки. Не замечать людей, не думать как разглядывают. Стою столбом среди прохожих. Не думать. Школьники всей группой оглянулись на меня снизу-вверх. Завизжали, зашуршали шины тормозящей машины. Если бы не успел затормозить, сбил бы кого-либо.
   Что может быть глупее: скрываться от людей и остановиться среди столпившихся перед тельняшкой перехода. Кораблик открытий потонул в окружающем мире.
   Записная книжка. Что-то собрался записать. Что, что? Надоедает десять раз себя спрашивать. Часто смысл исчезает и уже не спрашиваю, а только повторяю вопрос. Раскрой же книжку! Основать на диалоге. Но должно быть её жалко. Значит надо её знать. Значит начну с неё.
   Светофор. Осторожно посмотреть. Откуда здесь трамвай? Ох, куда забрёл, но как же доберусь домой? Хотелось бы как можно проще. Рядом ходит мой троллейбус. Добраться до остановки и думать, думать. До дома должен хоть немного понять их. Как хочу есть. Мысль о доме притянула обед. Голова сытого тела не будет работать. В недавние дни вставал на два часа раньше, значит будет клонить в сон. Значит работать не буду. Следи за собой, – сплошное значит засоряет мысль. Значит, этот мусор будет в тексте. Вывод возможно вывести без паразитирующих слов. Паразитирующие слова прикрепляются к ключевым, они не нужны, но привычны. Текст заполняют лишние слова, паузы запятых, и приходится вычёсывать расплодившихся паразитов из прядей строк.
   Опять ушёл. Хорошо хоть иду правильно. За домом поворот и моя остановка. Опять забылся. С неё начинаю. Как?! Начну с её мыслей, её не стану описывать. Он её увидит. Так многого не узнаешь. Дополню её диалогами. Плохо. Как они встретятся, как увидит её? Заметит – вот и встретятся. Он ужасен, она прекрасна, пошлятина. Хотя бы понять, какая она, какие мысли. Троллейбус. Бежать? Лучше пробежать, тогда спокойно смогу думать.
   Интересно, отчего решил, что если заканчивается рабочий день, вечереет, то салон будет пуст?! Ту-пи-ца. Просто тупая спица. Тупой мозг, а не острая игла. Тупой мозг не нравится. Тупая мысль? Глупость, как себе надоееел! Начинает болеееть голоовааа. Итааак онаааа поооёёёёт. Пою я. Онааа однаа. Да-дадада! Она одна в троллейбусе. Конечно, раз я в троллейбусе, то все ездят в троллейбусах. Не важно. Важна мысль. Может она тупица, тупая спица? Очень длинная, худая, а голова пустая? Как надоел! Думать, думать, думать вопреки. Ничего не получается… Продолжаем размышлять! Она не умна или умна? Подумайте, как это важно! Зачем себя прерываю, так хоть что-то узнаю. Её ум может надломить сюжет. Однако достаточно умна, чтобы понять, что с ней происходит. В крайнем упорстве дохожу до крайней глупости, она не годовалый ребёнок. Общее строение? Он плохой, она хорошая, её жалко. Читатель вытирает слёзы, воздвигает под меня каменный пьедестал, потомки выбивают его из под ног, я вишу в петле, дрыгая ногами. Чем плохо быть на пьедестале? Только птицы. На встречной полосе застыл тёплой, кое-где дымящейся лавой поток машин.
   Моя остановка. Как же себя потерял. Увидел пробку из машин и только сейчас вспомнил о себе. Сознание упорно не желает принимать новую тему. Здесь как при штурме города. Необходимо взять приступом внешние укрепления, разбить тараном стены, и тогда медленно, после жестокого боя на улицах и в цитадели крепость падёт. Только мой таран никуда не годен, и нет сил его снова раскачивать. Сегодня вновь признаю поражение.
   Двор изменён, легли светотеневые полосы освещённых солнцем деревьев. Мой подъезд. Они наверно дома. Позвонить Лене, объяснить, что не сможем сегодня увидеться.
   Страшное ощущение живущей рядом нищеты. Неверное движение, случай, неудача, отлучение от редакций и всё.
   Здравствуй, молоко купил. Ох, масло, ты просила масло? Глупо спрашивать, когда она сказала, в мельчайших деталях проявились кадры разговора. С удовольствием поем. Здравствуй папа. Не слышал, а что случилось? В мире десятки тысяч самолётов, десятки тысяч хороших и плохих механиков и пилотов, и нет удивительного в том, что аварии случаются. По-моему не слишком часто. Каждый случай лишь неизбежная трагедия. Хорошо, не волнуйся. Но если я так думаю и чувствую? Хорошо. Да, не писал. Да, не получается. Пойду помогу маме на кухне. Хорошо, не волнуйся. Нет, всё хорошо. Скорее резко поговорили. Я стараюсь, мама! Пожалуйста, поговорим о другом. Лена звонила, так что же ты не сказала? Я спокоен, просто день не слишком. Как Марина Антоновна поживает? Сейчас позову отца.
   Я не желаю выслушивать всё, что он считает нужным высказать. Очень вкусно, действительно вкусный борщ. Да, папа, знаю. Хорошо, я подумаю. Как он меня бесит! Я писатель и жить буду только так. Я могу сдержаться, но его глупость распаляет меня. Он не понимает, но учит. Просто задумался. Я и работаю. Не получается. Думаю, она знает, отчего любит. К счастью вы не похожи. Может, она видит нечто, чего ты не видишь. Извини, я больше не хочу разговаривать. Он думает, я стану жить его желаниями. Снова и снова он видит в моих действиях ошибки. Он просто мною наполняет свою жизнь, ему в удовольствие меня мучить. Так он доказывает себе, маме, мне нечто важное. Фрейд углядел бы в моих мыслях Эдипов комплекс. Скоро Лена будет дома, хотел бы её увидеть, и не хотел бы тебя видеть! Как ты мне надоел со своими мнениями и упрёками. Ненавижу это потирание тыльной стороной сложенных пальцев правой щеки. Ужасно глупый, какой-то не настоящий жест, словно он вечно небрит. Написал. Таково моё мнение. Ты можешь написать лучше. Какой глупый разговор! Хочешь знать, что думаю? Я думаю, что ты не разбираешься в литературе ни на грош, думаю, что ты не только не понимаешь, но по-настоящему даже не пытаешься понять, ты не вчитываешься, а пробегаешь глазами. Я не бездельник. У мамы есть своё мнение.
   Спасибо, чай выпью с удовольствием. Я тебе помогу. В сто раз лучше мыть тарелки, чем разговаривать с таким ослом. Завтра куплю масло. Как же забыл, ведь нарочно повторял, вспоминал разговор. Как можно быть таким рассеянным. Я неполноценный, не такой как остальные люди, я неуклюжий акробат на арене, мои трюки лишь клоунада, которой презрительно улыбаются.
   Извини, устал разговаривать. Каждый раз одни и те же разговоры меня утомляют. Да, утомляют. Я выпью чай у себя. Осёл, какой, осёл, как меня бесит. Выводит из меня худшее наружу, а во мне много чего накопилось за жизнь.
   За семь. Позвонить Лене. Не знаю, нужен ли разговор с ней. Или в начале её мысли, затем появляется он?

Глава третья

   Я лёг на кровать, как на гору ваты, промяв телом мягкий матрас. На правую положил тыльной стороной левую ладонь, прижал затылком, закрыл глаза.
   В голове опадают мимолётные впечатления прожитого дня: мелькнул на ходу через прутья ограды дом с белыми колоннами, мелькнула придуманная девица, с русыми косичками с висков, которой дал интервью, кольнуло презрением испуганное белое лицо, прокричал повисший в петле на шивороте, колокольня, мост в железном чехле, сугроб церкви, запах горячих машин, горячее солнце, холодный ветер, озвучивать движения, зря не купил вино. На пруду разрушают плотину. Лишняя вода медленно утекает, появляются затопленные берега, влипшие в илистое дно стволы деревьев, лакированные коряги руками утопленников взывают о спасении, тянутся вслед за водой космы водорослей, на сучьях растянут обрывок ткани. Сошла вода беспорядочных мыслей, выступили на дне среди наносного хлама камни долгих идей.
   Опять лежу на диване. Над головой крохотная звёздочка на дне зелёного конуса ведёрка.
   Я укрыт пледом, на полу кружка с тёплым чаем подсвечена солнышком лимона. Со мной, под одеялом несколько книг. На животе, на зелёном ковре пледа шалашик книги. Продолжим читать об осаде Сармизегетузы.
   Спать нельзя. День завершен, я снова не писал. Сейчас уже не смогу думать, иное состояние. Как только пришёл, то стал другим, обычным, потерял себя для творчества. Я не думаю ни о работе, ни о жизни, я обычно живу, но чтобы писать нужно и обычно жить. Да и не смогу вечно жить в творчестве, сохраняя даже ограниченную власть над идеями.
   Бульварный журнал. Привычное мне сравнение пёстрой обложки с летним лугом. Творчество отчасти и ремесло, где сохраняются приобретённые навыки и удачи. Увлекательные сообщения, увлечения актрис, презентация нового старого вина. На премьере в тёмном зале звёзды. Вот интервью с молодой теннисисткой. Всё хорошо. Много работала. Любит папу. Хочет замуж. Ищет принца. Она с ракеткой. Она с золотым кубком над головой, на вытянутых вверх руках. Она выходит из машины в дорогом наряде. Кинопремьера в Москве. Актёры, режиссёры, певицы, журналисты на премьере. Улыбаются, приподняв бокалы с шампанским, обнимаются, лица двух девушек с восхищёнными глазами. Я прохаживаюсь с бокалом шампанского, улыбаюсь, киваю знакомым, говорю, как понравился спектакль в театре. Поправляю чёрную бабочку, расправившую под горлом крылья, благодарю за любезности о моём рассказе. Знакомые телеведущие, а вот я уже с кинозвездой, и я отказываюсь жить с теннисной чемпионкой, осторожно объясняя, что я не подходящий человек. Я на сцене знаменитого зала кинофестивалей, снисходительно приняв главный приз, прогуливаюсь со своей актрисой, которая и моя любовница, думаю о Лене, о том, как её люблю, и что она в Москве мне не верит. Играю в большой теннис за сборную страны, от моего матча зависит итог командной борьбы, и собравшись с силами, я выигрываю невообразимый матч у сильнейшего противника. Все думают, мне удивительно везёт, но я знаю, как много тренировался ради этой победы, и как много работал за письменным столом.
   Меня уязвляет, что предвиденная и неожиданная слава писателя ко мне приходит через теннис. Это признание не таланта, а талантливого теннисиста. Я бегу жёлтой, как теннисный мячик славы. Я уезжаю с теннисисткой, живу у неё на вилле, пишу книги, мы тренируемся, живём вдвоём на жарком берегу океана, а я с тоской думаю, что в России снег, и мне хочется схватить в руки большую рыхлую горку, умыть сухой водой лицо, взять замёрзшими губами ледяные кристаллы. Но знаю, что люблю её и не хочу оставлять. И она меня любит. Мы живём в уединении, никого не навещаем. Мы вечерами выходим к океану, гуляем обнявшись по пустынному пляжу, щуримся от сильного ветра и смотрим на огромные валы волн. Днём мы загораем, купаемся, обедаем в ресторанах, или вместе готовим блюда, и ещё часто, почти каждый день я звоню родителям. Потом мы вдвоём приезжаем в Москву. Конечно, мой тайный приезд в столицу становится известным, обо мне пишут газеты, журналы, меня расспрашивают. Отвечаю на ходу на вопросы, отмечаю походя какой-то жест, манеру говорить, которые затем записываю в роман. Я гуляю по Москве зимой, брожу по снежным мягким парчовым дорожкам. Чувствую как счастлив, как хорошо, что она рядом. Я говорю ей о ней, рассказываю о Москве, а она молчит, слушает и ей страшно интересно слушать меня. Мы замёрзли, зашли в небольшой подземный полутёмный ресторанчик, сели за отдельный столик. К ней подошли за автографом, сказали приятные слова, я рад. Конечно, она нравится моей маме. Да, разрыв с актрисой был тяжёлый. Она кричала, плакала, угрожала самоубийством. В своей роли она умерла бы в жизни, но всё обошлось. Я, конечно, был рядом с ней, и пытался объяснить, что всё прошло, исчезло. Но с Леной было ужасное чувство. Она была спокойна, говорила: «Я предвидела, ожидала, но так тяжело». Она отпускала меня, не удерживала, и я знал, как она любит меня. Я ничего не мог сделать и ушёл. Я слишком любил молодую, весёлую, ещё девочку. Я говорил ей, что мы не пара, но знал, что пытаюсь обмануть себя. И хотя я старше её, знаю больше о жизни, а она выросла как тепличный цветок, жила только в мире тенниса, но успешно боролась со мной и побеждала к моему счастью. Я снял как режиссёр и сам сыграл небольшую роль в фильме по своему рассказу. Я оставил сюжетные линии отношений, откопал клад скрытый в подтексте, открыв его репликами, мгновенно преобразившими значение персонажей, и получил призы за лучший дебют и фильм, а моя актриса приз за лучшую роль второго плана. Я рад за неё, поздравляю, но в душе у меня живёт другая любовь.
   Фантазия мгновенно возникла из журнальных страниц. Какое розовое, приятное будущее представилось с притворными трудностями, которые на деле важная часть успеха, – хитрая, хоть и грубая попытка обмануть меня, твёрдо не верующего, что всё будет хорошо. Удивительно быстро составил по журнальной модели свою, но столь же пошлую и ласковую историю. Дикая фантазия опять засорила плодородную почву сорняками, которые быстро растут, уничтожая медленно поднимающиеся плодородные культуры. Бурьян фантазии, истощивший безжалостно почву, при попустительстве усталого садовника превратится в благодатный перегной? Под вечер, чудом сохранившиеся питательные силы исчезли, будет бесплодным вечер. Чрево, червяк, червоточина.
   Спать пора. Где-то за диким садиком некультурных фантазий, цветущим яркими цветами, дурманящим голову душным сладким ароматом, скрылось лёгкое облачко сна. Невозможно пробраться через дурманящий голову сад к сонной теме, которая кажется последняя война Даков с Римом. А ведь мог бы холодным лезвием воли изрубить цветки дурман цветов, но поддался сладкому опьянению. Сейчас бы напиться. Пришёл бы Сергей, выпили бы водки вдвоём, сидя на освещённой кухне в тёмной квартире. За окном чёрная ночь в жёлтых точках фонарей. На столе водка, в банке, в зелёном прозрачном рассоле плавают красными буями маринованные помидоры. Водка хорошая и нарочно тёплая. Помидоры чуть прохладные, уксусный маринад солёный, и мы пьём его прямо из банки. Хочу водки. Но звонить уже поздно, жена будет недовольна, а может, они уже спят. Один пить не буду, слишком часто сегодня сдавался, да и слаще подумать.
   Как создать в голове туман сна? Рецепт парообразования известен. Алхимик в каменном подвале, сложенном из круглых булыжников, с низким полукруглым сводом, освещённым дрожащим светом факелов, торчащих из стен. Я в чёрном плаще, чёрном высоком колпаке осыпанном серебряными звёздочками, с белой длинной узкой бородой. Наверное из детской книжки, хотя вспоминаются рисованные картинки мультфильма. Немного спокойствия, немного неважной темы, её плавное развитие, никаких взрывоопасных примесей впечатлений и воспоминаний. Ужасных воспоминаний, о которых говорил Толстой, в которых как бы нет вины, но когда вспомнишь, покраснеешь и не сможешь забыть. Мысль насквозь пропитана литературой, как помидоры рассолом. Невозможно заснуть. Поговорить бы с Леной. Есть нечто важное в разговоре двоих ночью в тёмной комнате. Сейчас не сплю, с утра будет клонить в сон.
   «Хотелось бы тебя завтра увидеть». – А как же рассказ? – «Как рассказ? Что-нибудь случилось?» Первое чуть взволнованно. Второе заинтересованно. Третье скрыто испуганно.
   Та, в рассказе, над чем думает? Наверное, над своим одиночеством. Удобно, проявляется её положение в жизни. Но сразу, о главном, отдаёт поучительным классицизмом. Начать с переживания одиночества, значит грубо влезть в чужую душу, а читателю открыть свои намерения. Но думай она о другом, мне сложно объяснить её. Клонит сразу в сон. Додумать, даже если взволноваться и не спать. Ведь она где-то едет. Люди часто думают о том куда едут. Она конечно работает: думает как говорить с Галиной и как Наташа вела себя, и ещё о Солдатовой. Она постепенно представляет день. Затем следующий. Работа на сегодня, переходящая в завтра, увлекает её в новый день.
   Без горечи думает о скучном однообразии. Человек привыкает, растворяется щёлочь горечи. Выплесни её чувства сразу, хотя и такое может быть; чем-нибудь взволнована или переполнена, – и для читателя слишком ярок, пафосен ничем необъяснённый взрыв. На одиночество намекну однообразным женским днём, усталостью от повторения, позже, её стремлением к нему, неосторожным поведением, которое будет ярким от старания быть внимательной. Покажу взволнованность слов, долгие внимательные взгляды, которыми женщины пытаются понять мужчину и дают ему опору, её робкое желание не замечать его редкие промахи, желание говорить, смеяться… Она раскроется внимательному читателю без излишнего внимания к читателю.
   Мы сыграем в игру, проверено увлекающую; читатель будет разыскивать ключи, открывающие тайные двери, где спрятаны грамоты, объясняющие отношения героев.
   Сравнение от компьютерных игр. Последний раз играл у Лены в офисе, в DEADCRAFT. Бродил маленьким человечком c белой бородой в чёрном плаще по саду, убивал фантомов, искал оружие, произносил заклинания, освобождал пленников из каменных подвалов.
   Хорошо бы придумать сценарий компьютерной игры. Можно выдумать и увидеть выдумку. Программа, хорошо выполненная, могла бы стать популярной, я заработал бы много денег. Написал бы сценарий ещё одной программы, уже на лучших условиях, и она бы продавалась, продавалась, её бы покупали в России, во всём мире. Я был бы богат.
   Бред.

Глава четвёртая

   Будильник звенит не громкой бесконечной трелью, звякая железным молоточком о звонок. Выгибаю грудь мостом, установив опору на макушке. Стол закрывает окно, я чувствую лёгкое недовольство к нему, но всё же вижу голубое небо с неокрашенными пятнами облаков, – стол живой, вопреки знанию отношусь к нему как к живому.
   Брожу по выставке среди картин и встречаю друзей. Здороваемся, они говорят, как играли в настольный теннис, спрашивают, отчего я пропал, а я чувствую себя очень, очень грустно. Мы бродим вместе по галлерее, а я чувствую, как скучал без них, и как нужны мне эти драгоценные люди.
   Ясно, как важно для меня волнительное, но мгновенное, не живущее постоянным упрёком в занятом работой сознании чувство, – во сне открывается истинная цена разлуки. И вдруг появляется Наташа. Мы здороваемся и видим волнение друг друга. Мы не знаем о чём говорить. Спрашиваем: «Как ты?». Рассказываю в ответ замысел рассказа. Говорю, что замечаю за собой повторение, надоели диалоги, устал, хочу писать иначе. Она отвечает: «Все характеры не испишешь. Тебе нужно писать иначе».
   Разлука с друзьями не легка, переживается сильно, хоть грусти нет на поверхности, в мыслях.
   Наташа не так уж забыта.
   А главное, главное, соединив привычные, прежние, уже бывшие, знакомые мысли, сон сам вывел, мозг во сне вывел, ещё никогда не бывавшую в сознании мысль: «Все характеры не испишешь». Именно сон соединил давнее недовольство в вывод: все характеры не испишешь, – писать надо иначе! Мозг в темноте под одеялом, сотворил новую, ещё не бывшую в сознании мысль.
   Значит, могу думать независимо от себя.
   Хотел бы спать, но мы будем побеждать себя. Как в стратегической игре, одерживая много маленьких побед, выиграем сражение.
   Римский патриций империи, скажем сенатор, громадное поместье у Капуи. Представился толстым, ленивым. Сенатор поджарый, стройный. Жена Лукреция в честь причины легендарного переворота. Как жил, день за днём, обыденной повседневностью.
   Позвольте, мужчина чуть моложе средних лет. Вы пишите рассказ о встрече. Назвать «Встреча»? Обожаю давать названия. Работа и приятная, и необходимая. От названия во многом зависит восприятие. Плохое название уменьшит число читателей. Выбор вывески важен для творчества, ибо охватывает мыслью весь рассказ, – осознаю к чему стремлюсь, необходимость добавлений и исправлений, вспоминаю ключевые мысли и образы, изучаю архитектуру.
   Моя безымянная подружка встретится с этим мальчиком. Каким мальчиком? Сенатор примерный семьянин, вопреки россказням о распущенности богачей империи, и у него конечно есть. Спокойно, другой мальчик. Но верна скрытая правка. Он не мальчик, он молодой мужчина. Остановимся на её мыслях в транспорте. Затем знакомятся. Он нагл, сам представляется незнакомке. Какой он человек? Как-то сразу знакомится, словно мой рассказ не плотный человек, а скелет обтянутый кожей, сквозь которую проступает слишком явно его строение, строение не изящное, грубое. Она, скажем, замечает его, он её. Рождается зародыш отношений. Исследовать, создать модель знакомства с незнакомкой. Мужчина и женщина часто думают, но редко осуществляют эти мысли. Сначала подробно описываю мгновения взглядов, взлетающих птиц жестов, проступившие на масках улыбки, то есть третьим, но не видимым входит автор, описывает внешнее, а внутренне я дам только через неё, оттого что мы уже побывали в ней. Наконец, не выходя из неё, покажу её смятение от его обращения.
   Какой же он? Сотворим героя по образу и подобию своему? Тургенев прав: не понимая Базарова, он писал его дневник. У меня есть некоторое представление о нём. Как бы его назвать, неудобно думать. Не знаю, каков он, как бы поступил и жил. Где же белый лист? Слева вопросы справа подробные ответы. Он негодяй? – Пожалуй. Он красив? – Да. Он знакомится так впервые? – Нет. Он Донжуан? – Нет, скорее нет. Он ищет женщину, чтобы ею воспользоваться, он ищет приключений, ему интересна и некрасивая женщина. Он знает, что бросит её, но знакомится. Он умно ведёт наступление, упорно движется к достижению цели. Он выходит к ней из разговора глазами, уже почти зная, что победил, но страшно волнуясь в ожидании ответа. Он атакует, она неизбежно сдаётся. Подведём итог: «Что-то не так».
   Отличное утро! Позавтракать, писать наверно не смогу и потому пойду на улицу. Здравствуй мама, здравствуй папа. С добрым утром! Отчего у него такое выражение лица? Но испортить утро невозможно. Тааак, совсем холодную воду, чтобы проснуться на весь день. Хотел бы увидеть Лену. Работать. Сегодня (будь осторожен!), кажется удачный день. Есть великолепная, восхитительная свежесть в утреннем туалете! Бодрящий холод прозрачной ледяной воды, свежесть душистой зубной пасты во рту, смотришь на блестящую розовую раковину, гирляндами повисли капельки воды. Съел бы яичницу. Налей, пожалуйста, чай в чашку.
   Под низким чёрным небом, на терракотовом плато, где ветер гонит стайку пылинок, стоит тореадор, в оранжевых узких панталонах, оранжевой курточке до пояса, богато украшенной серебряным позументом. Он переступил чёрными блестящими туфлями с серебряными пряжками, взбив дымок пыли, резко взмахнул левой рукой, – с неё свесился алый плащ. Барабаны еле слышно забили, словно сыпали горох, и с каждой секундой часто падающие звуки становились громче, громче. Под нарастающие удары барабанов на застывшего тореадора понеслась чёрная машина без водителя, – он плавно отвёл руку, и когда колёса вращались в сантиметре от его ступни, нанёс резкий удар шпагой в стекло. На мгновение на стекле вспыхнула оранжевая вывеска о прочности и исчезла. Чёрная машина развернулась, наставила чёрные фары на алое полотно, задние колёса взбили пыль, машина понеслась на алый шёлк. Тореро отскочил, уколол боковую дверцу, оттягивая клинок на себя, – на блестящем чёрном покрытии не появилось ни царапины, о чём вспыхнул оранжевый платочек с вышитыми серебром буквами. Машина, под удары барабанов гремящие в ушах, вновь пронеслась мимо матадора, он вонзил шпагу в шину, клинок сломался, на розовом женском платочке проступили алые как кровь буквы. Тореро встал на краю каньона, чёрная машина развернулась, понеслась прямо на нас, на его алую тряпку, свисающую, как занавес, с руки, – вдруг рука взлетела вверх, – барабаны замолчали, – и в тишине мы смотрели со дна ущелья, как над нами, поблёскивая железным брюхом, машина медленно перелетела пропасть. Чёрный автомобиль промчался и застыл на ровной площадке. Вновь еле слышно, но нарастая с каждой секундой, забили барабаны, и тогда, прямо над машиной, низкое чёрное небо разломила серебряная молния, – и экран погас.
   Тройственный союз за завтраком.
   Знаешь, вчера перечитал несколько твоих рассказов, вечером, после нашего разговора. Повторение, бесконечное повторения изо дня в день! И что? Ты не волнуйся. Я не волнуюсь. Какой же он урод! Он мой отец, и может я даже люблю его, но какой же он внутренний урод!
   Да, войди. Сколько можно, мама, одно и то же каждое утро. У тебя очень удобная позиция! Оставь меня. Ты мне мешаешь. Мама, иди к себе в комнату! Гулять, гулять, работать не смогу.
   Привет.
   – Здравствуй, Миша, как поживаешь? – Осознанно не успел увидеть его, даже узнать, но подобрал имя, поздоровался, подал руку для приветственного пожатия!
   – На прогулку. Как ты живёшь, сто лет не виделись. – Подтверждается существование во мне большой сложной работы. Я видел, но не заметил Мишу. Но в полускрытой действительности увидел, узнал, вспомнил имя, составил фразу, выбрал приветственный жест!
   Извини, не понял, ещё не проснулся, ты домой возвращаешься? Поддакиваю, отвечаю на вопросы, в другой раз был бы рад его видеть, но я занят собой, я на время выпал из диалога, исчез, поглощённый вопросом, – и точно так же, так же был съеден идеей, когда не чувствовал себя изнутри, работал с бешеной скоростью мыслей и чувств, во вспышках озарений, освещающих долгий путь. Я не знал, как тружусь, скрытый от себя, и работа представлялась пришествием извне, – но в то время не знал, как быстро, и главное, незаметно, могу работать! – Ты меня слушаешь? Конечно. Ты ушёл с прежней работы? Чем же занимаешься? – Рекламы оформляю. Ты можешь их видеть в метро, на улицах. На самом деле топорная работёнка, но, надеюсь, скоро займусь чем-нибудь новым. Ну, я побежал, пока.
   Пока. Руки мы уже расцепили, он спешит от меня по дорожке. Хорошо зарабатывает. А я не умею рисовать. Если как он буду бегать в мастерские, не смогу писать. Хорошо бы зарабатывать так, чтобы жить свободно, выбирать во времени занятия по душе.
   Надо работать. Люди не замечают вокруг себя привычного. Я замечаю? Почти пустой салон покрытый тенью, на рыжих сиденьях сидят по одному пассажиры. Неожиданно, сквозь окна яркое солнце просветило троллейбус. По салону ко мне побежали полосы теней от перегородок между окнами. Тени проскальзывают по мне и исчезают, а следом бегут новые. Жёлтым светом осветились стены, сиденья, люди, я прищурил глаза. Всё скрылось, автобус въехал в тень дома. Салон потемнел, и вдруг снова осветился солнечным светом, ожили и побежали тени. Чему так рад? Увидел салон, обычную красоту мгновения жизни. Но может быть сохранить умение чувствовать красоту на всю жизнь одна из жизненных задач. Писатель, как и любой человек, может засыхать, уставать от однообразных образов, уставать удивляться, чувствовать, уставать от привычного разнообразия жизни. Тогда не поможет трудолюбие, тогда должен измениться сам инструмент творчества – писатель.
   Тени деревьев движутся по тротуару, рядом тени прохожих. Прохожих накрывает быстро скользящая клетчатая тень троллейбуса. В последней клетке света, разрезанная разграничительной линией несётся половина моей тени. Жизнь моя разрезана разграничительной линией? Предсказание?!
   А если она едет в троллейбусе, она замечает игру в салки света и тени?
   Нет, она думает.
   Да, она видит красоту.
   Значит, думает о красоте, а не рабочем дне, значит о ней ничего не известно, значит, распускается строчка сюжета. Наконец, пошлым кажется её тонкое духовное строение и его грубое варварство. Отчего она гигант духа? Она обычный сложный человек. Наверно и он, не хладнокровный злодей, которым с некоторыми поправками представился мне. Нет у неё восхищения от прохладно-тёплых отношений света и тени. Светы и Тёмы. Имена. Он Артём? Попробую имя в предложениях. Рассказ можно написать светом и тенью. Светом и тенью выражу авторское отношение. Покажу иной, параллельный человеческому мир света и тени. Покажу красоту превращений, уродство яркого света и благородство глубокой тени. Почти чёрная тень представляется благородной, как чёрный цвет, вечерний костюм, а я покажу их пошлость. Рядом с их миром прекрасный мир, о котором они не знают, увлечённые собой. Да, да увлечённость собой, вот что нас объединяет. Я не встречаюсь с Леной, я презираю отца, я оскорбил мать.
   Окрашенный прекрасной светотенью рассказ, их безразличие покажет, и моё отношение выразит. Дурная привычка подлежащее и сказуемое дополнением разрывать. «Отношение выразит» звучит, как общая попытка толпы писателей создавать необычный язык. Авторский язык не в намеренном искажении, он в собственной попытке создать отточенный инструмент. Но и сам изящный, искусно украшенный резец может быть произведением.
   С шумом, с плавным шипением разъезжаются шторы дверей. Стукаю подошвой об асфальт. За шуршанием пакетов, брюзжанием недовольного разговора слышу змеиное шипение створок. Закрылись волшебные ворота в сказочной пещере.
   Только я мог вылезти, желая думать, в толпу людей!
   Выбрать грязную дорогу! Под ногами система луж. Вода затопила весь тротуар, оставив тропинку вдоль бордюра. Воду вобрали два мутных глаза, иду вниз по переносице, слева длинный язык воды выбросил гнилой хамелеон газона, я перепрыгнул ловушку, поднял голову. Навстречу спешат люди. Ловко шагаю вправо и проваливаюсь в глубокую лужу. Шагаю правее, растянув шаг переступаю через ручеёк, и сталкиваюсь с пьяным молодцом. Он удивлённо смотрит на меня; треугольный узел красного галстука, шевелятся губы с пузырьками в углах, выдыхая в меня со словами запах водки. Он мелькает в сторону, слева круглая лужа в выбоине, от меня уходит женщина в бежевом пальто длиной до чёрных ботинок. На чёрном каблуке капельки светло-коричневой грязи. Бежевое пальто это кто-то. Идти за ней! Смотреть, как по очереди исчезают и вновь возникают чёрные сапожки под пологом пальто: не потеряюсь, смогу думать. Он также идёт за ней. Назвал Тёма. Как зовут вас друзья? Тёма. Необычное имя. Я привык. Хм, наверно привык за двадцать два три четыре пять шесть. Двадцать четыре, двадцать шесть, двадцать два. ВУЗ закончил, не женат. Стремление спокойно работать, зарабатывать больше, жить удобно. Меньше работать, лучше отдыхать. Конечно есть подруга, но изменить ей, при удобном таинством случае, всегда полезно. В одной из записных книжек был, был похожий грубый разговор, о том как они делились женщинами! Они говорили на особом языке. А его речь стремится к обходительности, но как иголки сквозь ткань будут колоть читателя грубые и неуместные слова. Но не её. Она заметит лишь в самых кричащих случаях. Чудесная задача, развлечь читателя чудной речью. Ясны будут долгие паузы работы ума, подбирающего слова, забавные несуразной галантность пышные фразы, зазвучат набатом для тонкого слуха выражения из фильмов, неуклюжие, как попытки петербургского барина писать народным языком, как просвещённая княгиня, чьи приказчики плётками сгоняют в школу детей. Сколько раз я подслушивал эту речь, когда они прогуливались с девушками, поражали галантностью, увиденной в кино, покупая цветы или мороженное, иногда даже и то и другое. Как сверкали образованностью, путали даты основания Москвы с Куликовской битвой, брали Астрахань с Дмитрием Донским, рассказывали о церкви, читая текст с таблички на стене, а подруга счастливо улыбалась, обнимала руку кавалера, осторожно оглядывала стены, искусно не замечая шпаргалку. И как копилось, как деньги у скряги, раздражение ожиданием, злость на её глупую болтовню, которую обязан выслушивать, изображая внимание, злость на долгие прогулки, недовольство ролью, – всё-всё потом выплеснет, яростью сполна отплатит за мороженное, цветы, сложность воспитанного языка. Сполна отплатит, когда получит своё наслаждение и почувствует власть. Артёмчик не будет крайним случаем. Он будет усреднён до общих, но именно характерных жестов, слов, поступков. Жест, поступок, слово, интонация и светотень – вот все средства изображения внутренностей. Кажется банальное перечисление, но оно ценно. Повторением привычного сочетания слов напомнил о жесте. Его жесты скупы. Но создать какую-нибудь ситуацию, когда его жест резко проявится. Скуп на жесты, – случайно родилось заключение, что такие как он редко танцуют и дирижируют руками, разрубают ладонями мысли. Он мог бы жестикулировать, но правда то, что руки таких как он молчат, поэтому неслучайно про себя выбрал скупость, именно поэтому, продумав мыслью, неизбежно унял бы его руки.
   От бесконечной глыбы жизни откололись куски, появился обломок скалы, из которого ещё и теперь можно вырубить не Артёма, а, например, сказочного великана.
   Круглое гнездо в двузубой вилке дерева.
   На жёлтой как лимон стене плевок чёрной кляксы, подтёкшей одинокой слезой. Мемориал памяти воздушного шарика на верёвочке.
   Мемориал памяти моего таланта, безвременно почившего, прежде воздушно-лёгкого.
   Высохшее дерево в ряду живых. На голых ветвях нет коры, ветви, словно белые руки тянутся к небу.
   Похоже на человека униженного жизнью до крайности, но душа которого открыта и любое оскорбление остро входит в голую душу не защищённую корой самоуверенности успехов.
   Красиво, но похоже на мысль Болконского о дубе, потому не стану писать о человеке-дереве.
   Как в русской сказке или древнем мифе передо мной катился клубок, разматывалась путеводная нить, но нить оборвалась, зацепившись за корягу; неосторожно обрезал нить лезвием ножа; выпустил нить из грубых одеревеневших пальцев. И как в компьютерной игре возвратился к началу, начинаю поиски путеводного клубка.
   Я расстроен. Прервалась тема размышлений в рассказе. Так можно сказать.
   А можно сказать иначе! Я бы сжёг свои рукописи, бросил литературу, устроился на работу, пил бы вино, разорвал бы написанные рассказы, вытряс бы из редакций мои деньги, развалил бы шкафы с книгами, избил бы подушку, избил бы мёртвую тушу. Я толкаю задевшего моё плечо человека, он бросается на меня, и я избиваю его молотками кулаков. Он огромный, сильный, но я его избил.
   Два переулка сходятся к улице, по которой иду. Между стрелами расширяется треугольником восьмиэтажный дом, – на светло-розовой стене сотни картин неба с распятиями, освящённых нимбами солнца. С угла дома из сужающихся стен выступает круглая башня с крохотным зелёным шпилем на плоской крыше. Фаланга мизинца торчит из шляпной коробки.
   Напрасная злость. Вчера думал над ней, над ним, над первой встречей. Всё что вчера накопилось, сегодня проявилось, только и всего. Дальше была и есть неизвестность, а я хотел без знаний написать страницу. Первая встреча.
   Как я забыл?!
   Первый укол рассказа. Записанная сцена в этой книжке. Здесь, здесь! Нельзя читать. Я останавливаюсь среди движения людей, на меня смотрят. Парк, здесь есть парк! Длинная улица вниз. Вниз, мимо меня несутся машины. Через дорогу ограда овального парка. Деревья, среди них кружат дорожки, мама катит перед собой оранжевую колыбель на колёсах. Я бы тоже хотел иметь детей, хотел бы жениться на Лене. Но, но, я боюсь. Кроме того, денег нет, нам не на что будет жить. То есть, тяжело будет жить. Осторожней, машина. Вот как бы мог закончить свой рассказ! Многоточие разбрызганной крови, итоговая черта автомобильного следа. Пустая скамья. Отчего люди на скамьях, и те кто прогуливается, странно смотрят на меня. Я вижу в их лицах отражение моего. Я окружён кривыми зеркалами, которые искажают волнующий меня мой внешний образ. Хватит, надо начхать. В начале книжки. Не дай Бог в предыдущей: мне надо, надо чтобы это было здесь. Повезло! Отчего я так возбуждён? Уже не первый рассказ, но каждый раз волнение, возбуждение, восторг! Ура!
   «Девушка лет девятнадцати. Длинный нос заметно портит лицо. Глаза чёрные, как чёрная смородина (стащил у Льва Толстого). Она перехватила взгляд юноши лет двадцати с чёрными вьющимися волосами похожими на густую шерсть чёрного барана и редкими, словно брови, чёрными усиками под маленьким носом. В ответ он осмотрел её с ног до головы, ухмыльнулся и отвёл глаза. Лицо её растерялось без надежды».
   Он старше и она старше. Пропущенный в литературе и моём сознании период с двадцати трёх до двадцати восьми. Даже не могу представить примерный образ человека переходных к размеренности лет. Ей, скажем, двадцать четыре. Сложный для неё возраст. Тот парень был красив, а она нет. Он жестоко отвернулся от неё. Но та девушка о себе высокого мнения. Она ищет красавца, которого считает достойным себя, хотя к её годам можно понять, как не интересна. В рассказе не оскорбление человека, а жизнь, взаимоотношения двоих. Она, условно, проигрывает, больше страдает, он победитель, но и она и он используют друг друга для себя.
   Она ищет лучшего для себя. Она может этого не понимать, но разложив её желания, найдём цель в удовольствии. Цель в утверждении своей значимости, в утверждении своего превосходства, мщения за снисходительность подруг. Она представляет как с ним поднимется над знакомыми. Он неплохо, скажем, больше её зарабатывает. Она хочет зажить сразу лучше, богаче. Приглашает её в кафе, она представляет, как подруги позавидуют, увидев их вместе. Он и нравится ей, но она и знает, как сможет использовать его. Потребность человека искать, где лучше, отсюда желание жить за счёт жизни другого. Люди не видят ошибки, только своё несчастье, свою боль, когда другие также относятся к ним. Они лежат в одной кровати, тянут одеяло на себя и огорчаются, когда другому достаётся больше тепла. Для неё влюблённость, но и настойчивое желание узнать, где работает, кто родители, где живёт.
   Люди страдают от своих несчастий, но лишь понимают несчастия других.
   Но ведь любовь для этих людей, не сочинителей, высший акт творчества, высшее проявление души, мгновение красоты. Их неспособность полюбить сильно, самозабвенно. Самозабвенность не надутая пустым воздухом пафоса легковесная сфера слова, а точное значение силы любви. Я не осуждаю, они от себя много страдают, но и не жалею.
   Вру, но умом не жалею.
   «Вдова говорит только о своём. Ей советуют, предлагают помощь. Она молчит. Вдруг говорит: «Утром разбудила кошка. Я улыбнулась, она стала ласкаться, и вдруг как обухом по голове: Что же я здесь делаю? А ОН то ГДЕ лежит».
   Когда такие заметки публикуются это глупость. Это сырой материал, чурка, которую можно использовать в строительстве, а можно и оставить красивый кусок дерева. У художника роль статиста. Он отпиливает сучок, привлекает внимание к древу жизни, а мог бы создать с помощью таких деталей своё дерево жизни, объясняющее огромное дерево вселенной.
   Но Камо Мабути или Басё? Точные, изящные наблюдения создающие настроение. Больше ничего, но прекрасная поэзия.
   – Вы не могли бы нам показать, как пройти к Кремлю?
   – Что??
   – Как в Кремль попасть, мы заблудились. Карта у нас есть, но мы заблудились.
   – Вы ручкой прямо по карте прочертите.
   – Хорошо.
   Вот оно!
   Уже было. «Вы ручкой прямо по карте прочертите», – и я вычерчиваю путь именно в этой, жёлто-зелёной карте, проросшей белыми корешками. Точно так запинается ручка, я черчу бесцветную линию. Мне неудобно, вот – вот прорву карту, но чиркает синяя чёрточка, отвожу линию назад, а затем осторожно, чтобы не порвать, прокладываю курс по каналам улиц к красному четырёхугольнику. Это уже было! Может быть, я не здоров, психиатры знают такую болезнь, но это было! В моём сознании мелькают чёткие картины, которые затем также чётко осуществляются в будущем.
   Это не моя дикая фантазия, когда от волнующего чувства или мысли рождаются и рождаются предположения о грядущем, которые никогда, ещё ни разу не осуществились. Когда так представляю будущее, уже точно знаю, что таким оно не будет.
   А эти картины всплывают во мне сами, неожиданно. Последний раз, как мне кажется, представилось перед сном. Лежал в темноте на кровати, плыл по течению, и вдруг, без всякой связи, среди мыслей и образов, словно бегущих осенних листьев, мелькнула открытка из будущего. На грани сна и бодрствования. А может, придумал способ рождения, но не сам факт. Всё-всё в точности совпало, форма ручки, вид карты, пустая черта, всё-всё!
   Себе доверяю, себя проверяю. Пусть я ошибся. Но Аня. Она не знала, что я писатель, тогда этого не знал никто, не знала, что мне будет интересно (к тому времени у меня уже свершилось несколько раз, мелькнувшее в сознании предвидение будущего, и значит, я не придумал вслед за ней), но в общем разговоре сказала, как в школе ей приснился будущий муж. «Я очень хорошо помню, – она волновалась, отошла от стола в сторону, поправила причёску, – нет, тогда не была с ним знакома».
   Можно объяснить угодливым сознанием, подкрепляющим важное настоящее, искажением прошлого. Можно иначе. Но я-то знаю, как было!
   Если могу проникнуть в будущее, значит будущее существует независимо. Значит всё уже предначертано? Значит правда, что автор лишь угадывает, каким должен быть роман. Ощущение, что рассказ всплывает, проявляется, вспоминается, как, скажем, у Набокова, верно? И если вопреки всему брошу писать, чтобы изменить будущее, окажется, что непредсказуемый жест уже предвиден? Но по своему произволу могу писать хуже или лучше, оттого что знаю механизм творчества, я наладчик. Но если обстоятельства так подстроены, чтобы я осуществил нечто, например, решение перестать писать? Но обстоятельства создаются другими людьми, так же как я создаю обстоятельства для них. Но как же тогда проявляются картинки будущего, как же научные гороскопы, поражающие слишком большим, для случайностей совпадением?
   На-до-ело. На-до-ре-ми-фа-ело. Буду как и раньше думать над этим. Постепенно буду не узнавать, но понимать больше. Подумаю, забуду. Подумаю иначе. Передумаю. Придумаю. Выдумаю и отброшу. И в следующий раз пойму чуть больше, чем в прошлый.
   Без волевого усилия, сами собой думки соединятся в вывод.
   Накопив понимание пойму.
   Но нет! Уже сейчас знаю, что составлю лишь мнение. Выберу религию последовательных закономерностей или таинства высших сил. Обе теории доказываются и опровергаются, и обе, оформленная и не оформленная культом, суть религии, в них можно лишь верить.
   Признаю поражение познания, но познавать продолжаю.
   Вычерпал воду из этого колодца. Через некоторое время наберётся новая вода. Или заставить себя углублять колодец?
   У меня засыхают двое без оживляющей влаги, ещё немного, останутся мумии персонажей.
   Кулак в ладони, записная книжка. Что должен сделать? Какой-то разговор. Записать! «Найти подслушанный грубый разговор».
   Что мы заметили в парке? Овальный парк, посредине квадрат площадки тёмно-красного гранита. Из центра большим пальцем торчит тёмно-красная тумба, на тумбе бюст жёлтого металла. За стволами деревьев, огибая по дорожке памятник, проходит пара сутулых стариков в плащах. Они заложили руки за спины, опустили головы в тёмных шляпах и разговаривают, глядя перед собой в асфальт.
   За правым плечом алая шишка перестроенного в техникум собора. Прорубили окна, и стены окрасились красным.
   За оградой за спиной вдоль улочки стоят два одноэтажных зелёных дома, окна в гипсовых виноградных кистях. Над тёмно-зелёными крышами сквозь ветхие, насквозь проржавевшие котелки безлистых крон, которые словно стараются стыдливо прикрыть… Скучное замечание – стыдливо прикрыть. Вычищаю речь от привычных сравнений, а они снова расцветают в готовых рассказах. Невозможно избавиться от традиций в языке.
   Впереди, через дорогу, за сеткой загона для машин, за рядом высоких деревьев, в вечерней глубине двора светло-белый дом. Чистые стены, стеклянные балконы, машины в загоне из железной сетки, значит дом богатый.
   В архитектуре нищенство цветов, но богатство оттенков.
   Плавно скатываюсь в глупость.
   Возвращаюсь. Так, плавно скользя взглядом от одного к другому, можно проводить целые дни, никуда не двигаясь.
   Думать о встрече. «Место и время встречи изменить нельзя». Мой недобрый приятель говорил: «У тебя голова как старый чердак. И всего-всего в нём понапихано. Она забита и нужными и ненужными вещами». Обидно, но верно. Когда ищу в потёмках нечто мне нужное, обязательно вытащу на свет сознания прицепившуюся старую рухлядь, ударюсь головой о балку общего мнения, зацеплюсь за проволоку первого ответа. Но я знаю, что в моём чердаке (а сравнение не столь оригинальное как казалось, на жаргоне голова чердак) должно быть всё, ибо мне нужно всё, и даже не нужен порядок, ибо в хаосе нахожу редкие сочетания.
   Убрать ручку, записную книжку, осторожно перейти дорогу, выйти на улицу с людьми и не бояться.
   Довольно много людей, чтобы мог спокойно идти. Какой же я трус. А он трус? Тёма не трус. Она? Может быть. Она боится мужчин? Отчего она так неумела в отношениях с мужчинами? Подумал, что у неё не складываются отношения с мужчинами, а высказал, что не умела в любви. Но высказал точно! Она одинока, сейчас не встречается с мужчиной, но ищет и ждёт. Объясню её волнение, скованность и вдруг неожиданную многословность, порывистость, якобы умное молчание, желание казаться роковой женщиной, – быть раскованной соблазнительницей модно, значит, для неё красиво.
   Они люди воспитанные общественными условностями, по которым друг друга оценивают, на которых строят мечты. Запишу, – мысль о подчинении скрытой общественной морали выбивается в иную тему, (как упрямый сорняк) и значит, могу не вспомнить.
   Сегодня, кажется, день встреч. Встретил Мишу, встретил заблудившихся, уверен, что ещё встречу. День встреч, совокупность случайностей. Но от чего случайности не случаются равномерно, а происходят в один день? Не случайно.
   Отчего сейчас вспомнил о дне встреч, вне всякой связи с мыслями? Поток сознания обмелел, но ювенильные воды текут. Проявилась на свету сознания мысль, которой всегда отмечаю поток случайных встреч. Мысль о закономерности случайностей, о внешней силе, управляющей событиями жизни, рефлекторна, для одинаковых событий одинаковые мысли, как на вопрос «как поживаете?» заготовлен ответ «спасибо, хорошо».
   Вернуться в рассказ.
   Война римлян против даков геноцид. Почти полностью вымер народ, сгорели нити семей, выжившие дети лишились родни и исчезли в бескрайних просторах как даки, дакийские князья выпили на пиру чаши с ядом, многие соплеменники последовали им, а Траян напитал рабские рынки живой кровью. Истлел узорный ковёр народа. Но мой патриций доволен Траяном. Он заработал на поставках армии, он купил дешёвых рабов. Не думать о патриции. Патриций сейчас жалкий плебей, чернь, люмпен моего сознания. Он требует хлеба и зрелищ, но ничего не даёт взамен. Он интересен только лёгкостью и красотой эфемерного создания. Он проживёт во мне жизнь и исчезнет из памяти. Он бездонный колодец, куда я вливаю… Насос выкачивает силы. Рукав шевелится, всасывая воду. Он пиявка, патриций маленькая пиявка, присосавшаяся к сердцу. Но пиявки бывают полезны. Я собираюсь прочесть лекцию о пользе пиявок? «Прогрессивные методы лечения пиявками». Но действительно, ещё один созданный без цели мир, рядом с миром рассказа, может быть этот мир мне необходим?
   Мир для даков наступит нескоро. Наступит ли в моём доме мир? Если приедет Лена, отец примирится из уважения к ней. Но мир не наступит, её не увижу сегодня.
   В тени дощатого забора чёрный сугроб, – пьяница осел спиной к стене.
   В покое созерцания мгновенно рождение капли крови поэзии от проникновения жала мира в нежную глубину души.
   Пока было удачно, думай! Итак, милочка моя, мы думаем с тоской о будущем однообразии работы настоящего дня. Если она его не замечает, он вламывается в её жизнь грабителем, а с грабителем сражаются. Значит, нечто предшествует. Обращение обычное: «Девушка, можно с вами познакомиться?» Нечто типичное. Типичные обычные люди, может, чувствуют меньше, но переживания также сильны и страшны. Она замечает его. Но он не тот человек, который сразу ей понравится. Почему? Потому что так больше правды, потому что таков его примерный образ.
   Где накопил его образ?
   В подслушанном грубом разговоре, в подсмотренных сценках на улице, в подсмотренной игре глазами, в юношеском прошлом, в равнодушном отказе дурнушке с длинным носом, который послужил толчком к рассказу. Различные по размеру и зарядам частицы удерживают друг друга в одном теле. Застыл в зыбком равновесии ворох лёгких соломинок. Подобранные для одного люди различаются: жестоко ответивший в метро глазами красивее, богаче, образованней, может и нет, но так представился. А разговор в автобусе был неприемлемо груб для Тёмы. И всё же знаю, как появился примерный образ моего героя: собранные вместе находки поддерживают друг друга, проверяют на истинность, сбрасывая невозможное.
   Помогли собрать образ и бесчисленные «старые знакомые», которые рады гулять, но всегда знают, что надо работать, создавать семью, рожать наследников.
   Зачем?
   Насколько сложен человек, как древние века прорастают в сознании каждого.
   Сергей из купе, настойчиво заинтересовавшейся нашей соседкой, хоть у него и есть «надёжная».
   Подкрепление к штурмующим когортам опоздало, крепость уже пала.
   Когда я определил умом, что Тёма не богатый, не обходительный, не слишком проницательный, не Дон-Жуан, я уже точнее представил его образ. Он живёт, работает, переживает и радуется. Тёма рождён жалостью к девушке, оскорблённой взглядом. Так родился рассказ и подлость героя. Я не хотел пошлости о несчастной девушке и наглом оскорбителе. Отсюда правдивое для жизни разложение вины на двоих. Так он превратился из соблазнителя в обычного человека. Проявился образ, к которому, как к манекену, примеряю костюмы характеров, имён, жестов, языка. И этот образ собран мной.
   Вопрос начал разрешаться, но рассказ это десятки вопросов. Потому рассказ должен писаться долго. Для победы необходимо чётко определить характеры героев. Сейчас же определил лишь характерное в характерах, пока нет тонкостей живых людей, нет чётких образов.
   Двое мужиков ругаются. Мужики точное слово. «Что ты мне споришь? Сегодня двадцать восьмое!» Точная фраза, характерная (ударение на второе А) неправильность
   Она встанет точно в отделанный рассказ! Фраза жизненна. «Что ты мне споришь» почти невозможно придумать. Так, собрав слова и жесты, привычки, человеческим мусором очищу, отполирую образ. Прочитав свой забытый рассказ, увижу лишнее, увижу ошибки и недостатки. Но уже с равнодушной досадой. Пока рассказ не у читателя, его герои существуют во мне, напоминают о себе. К ним, направленная схожестью, возвращается мысль, к ним, ухватив доказательство правоты или ошибки, внимание тащит добычу.
   Словно диктую наставление по написанию рассказов.
   Написать пособие, или отрывок, как писать рассказы? Кажется, разродился новой темой. Запишу в оправдание долгих родов рассказа. Затем неизбежно наткнусь на тему опять, запишу новую мысль или чувство, хорошо бы расставания с готовым текстом. Так сложится, без большого труда, небольшое исследование о приёмах написания рассказа. Хотя, ещё ни одна вещь не вышла без большого труда. Заодно и определюсь, как же всё-таки пишу рассказы.
   На поставках хлеба в столицу на празднование триумфа можно разжиться. Сенатор подслушал о полезности случайных образов и приплыл из Неаполя. Неаполь слишком близко от Рима. Так и быть, ты богат, плывёшь в Карфаген, к хлебным полям. Вон!
   Зина, Нина, Тина, ты мой близкий человек. Какая она? Неверный вопрос, заданный вслед за темой размышлений. О чём и как думает? Это способ розыска нужных знаний.
   Сейчас приду. Марина Власьевна поздоровается, кивнув головой, мельком взглянет на часы. Аня начнёт собираться, довольная, что убегает. Расскажет новости, осторожно нашёптывая на ухо, на прощанье пошлёт мне воздушный поцелуй. Набросит своё длинное светло-бежевое пальто, которое носит с невообразимо синими ботинками, и умчится, довольная, что убежала хоть немного раньше.
   Верхушки деревьев, за ними белая длинная труба. Над заводской трубой развевается полотнище дыма, разорванное ветром в клочья.
   Вот любопытная улица. Может ли улица быть любопытной? Пожалуй, в ярком, пёстром тексте, полном эпатажных эпитетов, например, для улицы из домов с большими окнами. Из рассказа в рассказ переезжает на кончике пера представление окон как человеческих глаз. Лень записывать. Запомнить идею о рассказе ярких и пёстрых красок.
   Сяду за стол, буду отвечать на звонки, принимать почту. Может Степан Аркадьевич скажет напечатать запрос. Он знает, что я печатаю лучше Ани. Быстрее, чётче, без ошибок.
   Так и продолжать. Намекать, как Аня ей неприятна, но не выражать прямо. Рассказ полутонов. Конечно, лучше её печатаю, убегает с работы, даже не закончив регистрировать входящую почту.
   Работать до позднего вечера. Мама просила купить молоко. Она взрослая, самостоятельная, мама не нужна, она сама знает что купить. Думает о том, что пойдёт в магазин. Сейчас толпа завалится в вагон. Хорошо бы иметь деньги и разъезжать на такси. А лучше на своей машине. Я спокойная и уверенная за рулём. Все помрут от зависти. Кругом меня уроды. Последнее предложение зло, но она не пресвятая дева. Неожиданно он подходит, обращается к ней. Плохо! Грабитель вламывается. В ответ испуг и оборона. Сначала она замечает его, они разговаривают глазами, только потом он знакомится. Все представляют, как знакомятся с незнакомыми, но редко кто решается. Мгновение поворота ключа. Момент яркий, волнующий читателя, но и шаткий мостик, с которого легко сорваться в тёмный гроб закрытой книги.
   «Здравствуйте, девушка, можно с вами познакомиться?» Ужас-но, потом само всплывёт. Слишком коротко об её дне, не будет скуки обыденности.
   Большое письмо буду печатать, с обычной скоростью, 180 знаков в минуту. Не больше и не меньше. Отчего остаётся скорость неизменной? Хорошо вспомнила, на письмо необходимы дополнительные реквизиты, надо не забыть. Стараться никогда не допускать ошибок. После работы за мясом и молоком. Но завтра поеду к Марианне. Посмотрю на её Катьку, как она выросла. Посидим, попьём пива, поговорим. Опять будет рассказывать о новом возможном муже. Кому она нужна, растолстевшая, с маленькой дочкой? Если раньше была ничего, то сейчас прямо корова. То есть, конечно, я желаю ей счастья, и ведь она моя лучшая подруга, чтобы всё хорошо было, как она мечтает, чтобы вышла замуж, за какого-нибудь богатого красавца, который, будет её любить. Послезавтра выхожу с утра. Придётся просыпаться в шесть тридцать. Ненавижу рано вставать, но нельзя опаздывать с утра, Марина Власьевна всё замечает. Конечно замечает, что всегда прихожу чуть раньше, а Анька всегда опаздывает. Она Ане при мне уже делала замечание. Если будет повышение на лучшую зарплату, или куда-нибудь наверх, на более хорошую должность, тогда Марина Власьевна всё вспомнит. Наверняка и Степан Аркадьевич знает. Кажется, ко мне он относится лучше, чем к ней. Без кажется, она высокого о себе мнения.
   На выходные можно взять фильмы в прокате. И скоро будет день встречи с однокашниками. Нечего конечно с ними встречаться, но поговорим, хотя приличных людей у нас в классе нет. Только Дима много зарабатывает, да Болотова за хорошим мужем, хотя всегда знала, что она найдёт себе богатого мужика. Она сама-то дурочка, конечно.
   Ох, какой уродец на меня уставился. Наверно представляет. Ага, понял что я о нём думаю. Представлял, наверное, что с такой мордой, да в такой одежде покорит моё сердце. А этот ничего, но на меня не смотрит. Куртку как у него видела у …. из отдела кредитных карточек. В Германии купил задорого. Слишком явно. Плохо, но продолжать. Первый приступ. После нескольких приступов Сармезегетуза падёт. Проще, она замечает его, он знакомится. Например: «Девушка, вы мне очень понравились. Так вдруг, с первого взгляда. Давайте познакомимся, меня зовут Артём. А вас?» Неуклюже, но так и должно быть. Зато смело, не может не понравиться.
   Они должны говорить. Он спрашивает, наверно, где она выходит. Я провожу вас немножко, у меня свободный день.
   – Вы где выходите?
   – На Новослободской, где был позавчера с Леной.
   – А у меня сегодня свободный день. Я менеджер, приходится много разъезжать, но сегодня выходной. А вы где работаете?
   Ей не нравится прямой вопрос, но она гордится местом работы, отвечает:
   – В Портвейном банке, секретарём. Показать её взгляд, движение, когда она называет место работы. Её уважение к себе от места работы. Придумать название банка.
   Для него звук значителен, но и он о себе высокого мнения. Он достаточно умён, чтобы знать, что лучше говорить для сближения с человеком. У него уважение к своей должности, он отвечает в коротком монологе, познавательном для читателя, о своей работе, мешая слова рекламного проспекта и привычных выражений. Так покажу раздвоенность его речи. Сложно.
   – Наша компания распространяет, ……, оказывает услуги по …….. Не самая конечно крутая в столице. Бабок, то есть конечно денег, денег (жест, выдающий волнение, скажем, лезет в карман, расстёгивает молнию, но в остальном скуп на жесты). Платят нормально, правду сказать, не слишком много. Денег всегда не хватает, ведь правда? Он смеётся. Но денежки заработать всегда можно, если знаешь как трудиться. На рынке мы оказываем услуги по …., с заграничными партнёрами приходится много сотрудничать. Начальник у нас нормальный мужик. Умеет срубить бабла, конечно, имеет больше всех, но по делу. Он ведь шеф, всё начал, потому, справедливо больше всех имеет. Как вы думаете? Она коротко соглашается. Пауза, не знает что говорить, но его удачно прерывает остановка, выходят. Между ними люди, его относит в сторону, он говорит: «Я вас провожу». Она улыбается, кивает ему с достоинством. Он злится, но про себя, как-то показать недовольство от её непонятной улыбки.
   – Я встречу вас после работы? Вы когда заканчиваете? Она может отказаться, как-то иначе, позже, говорит.
   – Вот отличный бар. Вы не были здесь?
   – В «Ацтеке»? Нет, не была.
   – Давайте сходим вместе. Я здесь с друганами был пару раз. Вы мексиканскую кухню любите?
   – О, да, очень Особенно острые блюда, перец чили. (Ещё пару глупостей, из которых ясно, что не пробовала мексиканской кухни. Скажем, он начинает разговор о блюдах, она не молчит, высказывает всё что слышала.)
   – Как же вы рядом, а не были.
   – Мы ходим в соседний бар. Уютный и тихий, там неплохая кухня. Называется «У Хаммурапи».
   – Не посещал, но слышал название. А может и был, знаете, когда много по барам, ресторанам тусишь, то в голове всё путается. Да, кажется, в Хаммуранни был. Людей там немноголюдство, помещение типа уютное, расслабонистое, да?
   – Да.
   – Точно был, теперь припоминаю, тихое место, кухня там хорошая. Все эти бары, клубы, перемешались в голове. Ведь это совсем рядом к вам.
   Она была там случайно, справляли юбилей шефа. Дать понять читателю, как они надувают словами сферы мыльных пузырей, прямо почти не врут, но создают свои лживые образы.
   – А вам работа в банке нравится?
   – Да, очень нравится, интересная работа, у нас подобралась отличная группа. Но я думаю эта работа не навсегда. Будет профессиональный рост, развитие карьеры.
   – Конкретно важно профессионально расти. У меня были кучи вариантов. Я мог уйти на большие деньги, но остаюсь, потому что шеф думает расширяться, а я собираюсь пролезть повыше наверх.
   Она ему отвечает, он ей, они разговаривают перед входом в банк. Весь рассказ разговоры.
   Интересно, если смогу изобразить забавность языка, поз, поведения, весь механизм отношений. Они встречаются несколько дней, всё время диалоги.
   Надоели мне эти диалоги! Один за другим пишу рассказы, в каждом многословие, которое всё равно не выражает истинных мыслей и чувств. Раздражает многословие диалогов. Создавая правдивую речь, вношу правду мелочей, ширя текст. Мелочная для сути рассказа фраза должна не просто соединить важнейшее. Фраза сама по себе должна быть ценной. Если смогу показать раздвоенность языка, – фраза приобретёт цену. Пустой фразой открыть отношения, показать, что разговор о барах-ресторанах больше чем общение, это желание утвердить себя в качестве богатых красивых свободных людей, попытка подтвердить своё представление о себе.
   Но даже если выражу, как задумываю, появится лишь рассказ. Может отличный, может блистательный и вечный, но мне мало рассказа!
   Трое молодцов мне навстречу. Не отводить глаза! Страх в душе. Громадная лужа формой Аральского моря. Один ко мне по узкой кромке берега. Струсил, струсил, отвёл глаза! На большом пальце белый пластырь, разбил ударом. В глазах у него спокойная злость. В глазах у него ад. Ад, где он сможет властвовать. Он человек, который убьёт из интереса, если будет уверен в безнаказанности. Он не дал бы мне просто умереть, не убил жестоко просто, как грубый мужик. Он бы издевался, изобретая страдания. Он бы положил мою ладонь на камень. Заставил бы смотреть, как он поднимает и опускает молоток, примеряясь к распятым пальцам. И раздробил бы двумя ударами хрупкие кости мизинца. Ударил бы по ногтю, расплющив и сломав пополам хрящик кости. Я бы хотел молчать, чтоб оскорбить мучителя, но кричал и выл, раскрывая его рот в презрительной усмешке. Приказал бы меня держать, и глядя на меня, ударом сверху, острым носом молотка разломил бы переносицу. Схватив больно двумя пальцами язык, откусил бы быстро и ловко ножницами его кончик. Сжав в горсти, острым ножом отрезал бы мошонку. Показал бы кровавое месиво и два яичка, и вложил бы мне в открытый, кричащий рот, наполнив его болью и кровью. Я сжал зубы и почувствовал во рту тёплую кашу крови, кусок кожи, и почувствовал распухшим языком два овальных яичка.
   Нет! Какая мерзость! Хватит, не выношу! В носу зуд, дрожание, вот-вот разобьют молотком хрящи!
   Это моё будущее?!
   Если опишу дикую фантазию, она не свершится. А если вопреки моим наблюдениям вдруг случится, по чьей-то воле, опровергая мою надежду? Я надеюсь! надеюсь!! надеюсь!!! что думая так отвожу своё предсказание. Нет, нет!!! Не предсказание, просто фантазию, дикую фантазию!!!
   Как мерзко, по-настоящему реально!
   Вдруг они идут за мной?! Может он умеет читать мысли? Не сходи с ума! Отчего подумал «не сходи с ума»?! Совсем пустая улица вниз. Ни человека! Сюда, здесь оживлённей. Куда я выйду? Нет сил сдерживать желание оглянуться. Успокойся, не волнуйся, здесь люди, а они слишком умны, чтобы набрасываться при свидетелях. Прохожие увиденным действием превращены в свидетелей. Категории, условные категории, только живой-мёртвый категория не условная. Из-за розового угла дома оглянусь. Как бы невзначай, люди часто оглядываются, поворачивая за угол. Лишь бы они не обратили внимания, не поняли, что струсил.
   Сейчас!
   Никого! Обернулась мама, ждёт дочь. Дочь присела на корточки, что-то собирает перед собой. Две косички свисают, накрывая русыми кисточками коленки в белых чулочках. Какой-то Набоков. Он медленно повернул голову. Взгляд побежал по розовой стене, замечая полосы белых подоконников, блестящую белую трубу, всасывающую небо к тротуару. Между домами, с вершины пустой дороги, медленно, но набирая всё большую и большую скорость, скатывался мальчик на велосипеде. Он промчался мимо меня, но вдруг переднее колесо подпрыгнуло, велосипед развернуло, и он медленно, как в замедленной фильме, повалился на склон дороги вместе с седоком. Прохожие видели как он лихо съезжал, и как упал, и мальчик видел, поднимаясь, как сочувственно прохожие смотрят, и ему было неприятно, и он принимал беззаботный вид, и не посмотрев на правый локоть и колено, которые жгло болью, и стараясь как можно ловчее сесть в седло, и как бы не видя никого, хотя и замечая непонятные улыбки, покатил вниз.
   Неплохо, но для велосипедиста слишком холодно, и велосипедисты катаются по рассказам взад и вперёд, выезжая из гаража детства.
   Кстати, какими словами сложил волшебное заклинание, воскресившее велосипедиста и детство? Из каких слов составил формулу реактива, что проявил дагерротип?
   Выражение «переднее колесо подпрыгнуло» выливается в форму штампа. А штампованный, хоть и творческими штампами текст, представляется промышленным образцом, а не образцом искусства.
   Подумайте, «искусства», это говорит человек, написавший несколько бездарных рассказов. Писать кровью сердца. Повесть моя также скучна, как и жизнь, из которой она сделана. Моя голова забита ненужным, которое всегда, однако, может превратиться в необходимое. В жизни необходимо быть Плюшкиным, оттого что литература выражение жизни.
   Литература субъективная идея жизни.
   Мысль врывалась в сознание сильным потоком, заполняя котлован незнания, но затем растекалась по бескрайней поверхности, испарялась, превращаясь в ничто, в безнадёжном желании покрыть всё. Образно объяснял себе своё безделье, но сравнение определило развитие фантазии, – сейчас думаю, что невозможно охватить всё, необходимо как можно плотнее заполнить выбранную форму. Форма романа нравится тем, что сталкивая большее число событий, слов, метафор, обобщений, характеров, я, на условно в два раза большем пространстве текста напишу в четыре раза больше, выскажусь, наконец, полностью (осознавая, что человек в жизни как пустое ведро под дождём, если вылить набравшуюся воду, оно не долго останется пустым). Семена чувств страдания и радости, семена мыслей, семена не тронутых сравнений, семена точных наблюдений, семена бесцельно созданных прекрасных предложений, всё выброшу в почву романа, чтобы вырос мерзкий и прекрасный сад. Живя в сравнении, хочу добавить «полью влагой пота, чтоб лучше росли», но выбрасываю мерзкий сорняк, общим рождением напоминающий цветы культурной фантазии.
   Дом вылущен, сохнут жёлтые стены, с угла обугленные тенью. Сквозь оконные проёмы видна косматая изнанка противоположной стены и пустые окна, без рам без стёкол. Крыши нет, внутри пустота, словно дом выгорел.
   Вылущен дом под орех.
   Вылущен весь район, кругом новые, белые высокие параллелепипеды, а между ними, тянутся к крышам деревья. Деревья стараются скрыть ледяные сталагмиты. Стараются деревья скрыть ледяные сталагмиты.
   Нужно вылущить орех его характера, найти ядро под скорлупой принятого на себя поведения.
   И так яснее ясного! – я взмахнул перед собой согнутыми в локтях руками, словно опустил стул на чью-то голову: руки задрожали, не проваливаясь вниз.
   Девочка лет семи на пустой улице. Милая девочка взглянула на маму и показала на меня ручкой. А стройная мама в длинном чёрном пальто вытянула серьёзностью строгое лицо в оправе красных волос. Мама через дорогу оглядела меня, переломилась пополам, зашептала дочке, и они, взглянув на меня несколько раз, прошли мимо. Свернул в другую улицу военный, но прежде повернул голову в зелёной фуражке с золотой мишенью кокарды и строго меня увидел. Стыдно перед мамой, перед девочкой, перед военным. Конечно, я всего лишь вздрогнул руками. Но это некрасиво, не надо было этого делать на виду у всех, им было неприятно, может, мама даже испугалась. Это нехорошо, что вздрогнул руками. Конечно, я всего лишь вздрогнул руками, но они поняли, как это ненормально. Стыдно. Глупо стыдиться, лишь вздрогнул руками, но стыдно. Я знаю, что я провинился.
   Снова неторопливое движение, разглядывание людей города, временное успокоение. Безделье. Но поэтическое безделье. Прекрасное безделье. Великолепное безделье. Величайшее безделье! Прогулка, отдых, но и работа. Поглощение впечатлений. Запоминание настроений души. Сами возникают образы, сравнения. Оживающая поэтическая душа наслаждается впечатлениями и творит искусство. Я благословляю каждую минуту поэтического безделья, когда мембрана души, пропуская сквозь себя жизнь, собирает самородки искусства. Позже, забытые, не учтённые на складе записных книжек, впечатления, мысли, сравнения вдруг вырвутся во время письма, запишутся на бумагу удивительно легко, свободно. Запишутся, возбудив от ничтожества памяти, уверенность в близости сверхвозможных сил. Или запишутся, неузнаваемо преобразившись. Отразятся в зеркале памяти, превратив правое в левое. Счастливая любовь рассказом о несчастной от страха за счастье. Любовь к модерну образом ненавистника активной архитектуры, который взрывает дома. Ненависть к лживому священнику прекрасной старухой-монахиней; она моет полы, её убивает замеченный вор, чья душа медленно открывается в рассказе, словно картина под умелыми руками Марины-реставратора, – она выгнала мужа и готова разорвать древний холст, но продолжает, на вид старательно и невозмутимо, открывать в мир отпечаток души художника, вечно пьяный акушер трезвеет при трудных родах, спасая ребёнка и мать, чтобы затем снова напиться, утонуть в вине, как мальчишка четырнадцати лет, впервые выпивший водку, нырнувший с головой в реку, так что сердце погибло у его матери, похоронившей любовь в единственном сыне.
   Громадное предложение дитя мгновенной фантазии, как слово дитя, рождено матерью и акушером.
   А герои предложения реальны. Реальны от того, что следовал некоему знанию жизни, сложившемуся внутри меня. Как великолепно, без видимой связи мысль неслась от образа к образу. Запомнить всё как пример озарения. Можно использовать в отрывке о творчестве.
   Старик сидит на скамье, спустив руки между ног. Неуловимое, но белый гриб.
   В паузе вижу дома, людей, деревья, небо, солнце, чувствую себя, шаг, дорогу.
   Чёрт с ним с рассказом, он выйдет непременно!
   Снова, снова повторяется неосмысленное движение.
   Снова, снова движение перебивают замечания.
   Замечание-выговор. Если тебя заметили, ты поступил неверно. Сюда же народность – сиди и не высовывайся!
   Кремовый дом с нишами в стенах, из ниш выступают белокаменные мужчины и женщины. Хозяева встречают гостей.
   Жёлтые метельщики метут дорожки в парке у дома. Метельщики.
   На площади разобрана брусчатка мостовой, железное дуло из ямы задрал строительный кран, в небо целит зенитки ствол. По краю ямы ходят рабочие, в шахматах пустоты, в заржавленных прутьях.
   Какое красивое лицо с презрительным выражением, от которого блекнет красота.
   Она примерно высокого о себе мнения.
   Артём вглядывается во встречных девушек!
   Она примерно своенравного характера, ожидающего исполнения желаний. Всегда нужно уметь читать людей.
   Человек это знание. Я должен вычитывать это знание. Вчитываться как в самое важное, ибо человек – знание жизненное, а не неизбежно изменённое носителем или автором. Потому читать человека значит черпать истину.
   Каждый человек бесценная драгоценность.
   Я утверждаю, – мир полон фальшивых бриллиантов! – и готов думать о лживости красивых фраз.
   Набережная Москвы-реки. На гребнях серых стен висит широкий мост. На мосту между фонарными столбами провисают гирлянды лампочек. По полотну несутся машины. Солнце слепит меня. Между мной и серым парапетом набережной прибрежная дорога. За спиной ярко-жёлтый дом, на стёклах бельма эмбрионов солнца. Надо мной ступенями в небо каменные балконы.
   Через реку, за кружевами прибрежной ограды строится неровный ряд чёрных деревьев. За деревьями мелькают машины; бежит плоский таракан легковой, за ним жёлтый жук, в обратную сторону ползёт синий сундук грузовика; автомобили ныряют в тёмный проезд под мостом. За машинами тёмная густая паутина древесных ветвей, над ней громадится тёмно-серый дом. Дом мне нравится. Справа и слева выступают многоэтажные стены, между ними тёмный в тени двор поросший деревьями, что выше, чем ряд на построении вдоль набережной. Ветви наполовину закрывают плоскую стену, что возвышается между двумя приделами, венчаясь посередине узкой башенкой с флагштоком из плоской крыши. Архитектор нарисовал четыре клеточки, три в ряд, одну над средней, с домиком и чёрточкой.
   Из-за дома блестит солнце. Тёмно-серый дом. Серый день. Дождь. Из подъезда выходит неприметный человек, раскрывает над чёрной шляпой чёрный зонт. Идёт по дорожке между деревьями под голыми кронами. Он великий серый кардинал, управляющий великой массой серых людей.
   Река, река. Хочу дополнить набережную движением корабля, а его всё нет. Надо соответствовать обыденным представлениям о пейзаже. Точно уловив примерный образ реки, существующий в памяти читателя (из картин, фотографий, живых впечатлений – запоминается река с кораблём ярче), оживлю свои предложения, найду тропинку в чужой мозг. Но презираем этот путь, как более лёгкий, ибо стремимся творить предложения, которые сами создают чёткие образы, презираем этот путь, ибо он создаёт не правду, а привычные представления, презираем этот путь, ибо уничтожается полная свобода творчества, а появляются ложь, приспособленчество и ремесло, где должно быть искусство. Строку диктует чувство, хоть и выстраивает вживлённое ремесло. Ремесленные способы производства не должны ограничивать свободу.
   Над рекой стальной метромост, по нему голубым червём в светлом окрасе окон, замедляя ход на вершине изогнутой спины, с ускорением нырнув в туннель на моём берегу, проехал состав.
   Голубой червь, паутина ветвей, тараканы машин: мои мысли в рисунках ужасный мир леса, а не город.
   Он оглядывается мыслью вдоль набережной. Вверх по реке склон клонится к земле. Вдоль дороги ограда копий увита формами виолончелей, которые маленькими скрипками повторяются на вершинах. Внутри коричневый домик из пары белых окон на каждом этаже. Внизу окна разделены чёрной дверью, на втором этаже лепниной герба.
   Дальше длинный дом, заносчиво поднявший над тротуаром единственный ряд высоких окон.
   Дома разрезает улица, плавно поднимающаяся на застроенный холм, – к набережной сползают машины, закупорив длинным тромбом артерию. Отступив узкий тротуар, дорогу ограждает жёлтый каменный забор. Над его кромкой здания цехов, котельных, из побуревшего от времени красного кирпича. В глубине, из хаоса крыш торчат две тёмно-красных кирпичных трубы. Стройная тянется высоко вверх, заклеймённая белыми цифрами даты постройки. Соседняя труба, низкая и толстая, перезрелая морковь.
   Из-за снежных стен монастыря блестят золотом купола, высится алая колокольня, испещрённая белоснежной лепниной.
   В голубом теле раскалённый гвоздь, кровь шипит белой пеной.
   Через реку поросшие лесом холмы. У подножия холмов ряды деревьев, пешеходные дорожки. Тишина. Ступени широкой парадной лестницы к воде. По дорожке, сильно толкаясь лыжами в стороны, как коньками, по гладкому снегу мчатся длинной вереницей лыжники. Рядом, пепельный пудель тянет за поводок хозяйку в глубокий снег среди деревьев.
   Завтра встретимся с Леной там. Если, конечно, получится. Мы пойдём вдвоём по дорожкам… липовым аллеям сада, утомлённое солнце будет садиться в мрачные тучи, и вдруг издалека еле слышно донесётся ноктюрн Шопена, – думай о героях!
   Тротуар расширяется, превращаясь в узкую дорожку, обсаженную деревьями. Не так грохочут машины, слабее запах бензина. По такой аллее лучше идти жарким летом. В тени можно провести Тёму, с …, обрисовать Москву и будет игра света и тени. Хотел бы пройтись здесь с Леной. Отчего не могу её увидеть? Безумие потерять дар из-за встречи с ней. Позвонить сейчас же ей на работу. Нет, надо хоть что-то написать, а вдруг глупость свершится? Не может свершиться. Она сегодня в гостях у подруги Кати. Я не знаю номер, она будет звонить. Но почему не знаю номер? Она что-нибудь скрывает? Она меня не любит больше? Она бы сказала, она не станет скрывать, если разлюбит. Он улыбнулся, веря в её любовь, но ещё не знал, что судьба приготовила ему западню. Домой, домой, она обещала позвонить, надо ужинать.
   Чёртова не бедность, но ограниченность! Не могу позволить себе даже пообедать в кафе.
   От голода ноет голова и трудно думать.
   Лену не увижу сегодня. Может быть, что-то изменилось, она звонит мне домой?
   Мысль опалила, из-за поворота налетел особенно холодный из-за голода ветер. Но нет, она не звонит, я же сказал, что работаю сегодня. Она не захочет мешать, не потеряет свободное время, поедет к чертовке Кате. Из-за мой глупости мы мучаемся, вчера она спросила почти взволнованно: «Что-нибудь случилось?».
   Я боюсь, я скучаю.
   Хандра плавно, осторожно, нежно подкрадывается.
   Настроение поднялось до отметки, когда душа начинает плавиться от тоски и источаться слезами жалости.
   На листах картона сидит нищенка-карлица, вытянув голые ножки с красными ступнями. У неё худое глупое лицо.
   Хандра неодолимо наступает. Огромная профессиональная армия во главе с умелым полководцем бьёт слабое ополчение племён, богатырь разрубает дряхлого колдуна, старшеклассник издевается над малышом, который не смеет ответить, профессор безнаказанно хамит студенту, ибо при первом же возражении последний будет отчислен, хамелеон глотает паучка.
   Молодая женщина, увидев мой взгляд, поправляет платок на шее, вздохнув, равнодушно отводит взгляд. Но меня интересует одна женщина. Для Тёмы всё иначе. Он доволен надёжной подругой, но не прочь иметь и ещё.
   А Лена недавно вышла замуж второй раз. Учились в одном классе давно-давно, но продолжаем разговаривать, иногда видимся. Бывшего жениха, кажется, не любит, было заметно, да она и не скрывала, но её можно понять: возраст требует детей и семью. Моей Лене он показался приятным. Она хорошо угадывает людей.
   Отчего подумал о Лене? Она не нищенка, она не похожа на встречную, она не моя постоянная тема, к которой вечно возвращаюсь.
   Длинная витрина, занавешенная коричневыми восточными коврами, снежными картинами, на ступенях полок бело-синие вазы, глиняные кувшины – голени с толстыми икрами.
   Это же её дом! Я шёл мимо её дома, не отметив про себя, но я же, тот же человек, заметил дом, и пустота незаметно заполнилась мыслями о ней, ибо она главное, что связывает меня с ним. (Хотя, глубже есть галлерея немых детских картинок, не озвученных памятью). Не важно, важно, что не осознавая, замечаю так много! Так появляются незнакомые впечатления, проскользнувшие под рассеянным взглядом усталого охранника внимания. Часто от близкого соседства не связанных мыслью впечатлений, незаметно проскользнувших и давно знакомых, случайно собранных вместе, рождаются восхитительные идеи. Нахожу неожиданное сходство в противоположностях, нахожу от того лишь, что они соседствуют в памяти, связанные каким-нибудь общим разговором или впечатлением, бывает, так рождается неожиданный вариант разгадки важнейшей темы, сверкнувший озарением. И даже если отгадка не верна, вдохновлённый разум сам, без понукания воли, рождает новые ответы. О каком боге можно говорить, если во мне скрыто столько способностей к жизни!
   Здравствуй, тёзка. Жизнь не хороша и не плоха. Просто философское настроение. А чем понравился рассказ? Понял. Над чем работаю? Трудно сказать. Мучаю тему, а она меня. Любой серьёзный труд тяжёл. Всего хорошего, счастливо.
   Говорил глупо. А чем объяснить, как не управляемой извне случайностью, дни встреч? Вчера никого не видел, сегодня сразу трёх.
   – Здравствуйте, спасибо, как ваше здоровье? Мама выходит во двор. Оба чувствуют себя хорошо.
   Четвёртая! Словно кто-то подслушал меня, а затем опроверг мнение жизнью. Подумал об отсутствии Бога и возник человек.
   Домой, к ужину. Сегодня описать, что уже знаю, начало их знакомства. Думать дальше, завтра хорошо поработать, чтобы к вечеру было написано много, и я смог бы увидеть Лену.

Глава пятая

   Больше часа дома, а только сейчас отметил про себя. Смотрел телевизор, жил, но как бы на поверхности самого себя, скользил как водомерка. В этот час ничего замечательного не случилось, поверхностный час не запомнится, словно не было.
   Если завтра хочу увидеть Лену, должен работать, если, конечно, я вообще смогу её увидеть. Подстраховался.
   Начало? Она в вагоне метро. Сразу её мысли, мысли скучные. Но необычное начало, рассказ открывается мыслями неизвестно кого, мысли долго и обычно развиваются. Зато ввожу читателя в мир рассказа, объясняю одиночество героини, а читатель, читая её болтовню, скучнея, пожелает узнать развитие. Затем, подробно описав общение глазами и её мысли, (всё покажу через неё, нечто иное позже через него, как бы уравнивая их, позволяя высказаться), создам ожидание, которое разрешу кульминацией знакомства, здесь обязан очаровать читателя яркостью, точностью описания.
   «Приеду, Марина Васильевна поздоровается, поднеся руку посмотрит на часы. Аня заулыбается, положит на колени сумочку, начнёт собирать в неё вещички, (ручной зверёк раскрыл пасть, сравнение не для неё). Она расскажет мне происшествия, накинет своё светло-бежевое пальто, пошлёт воздушный поцелуй и убежит несколько раньше. А Марина Ивановна, как всегда, взглянет на часы. Думаю, она замечает, как я всегда вовремя прихожу, а Анька опаздывает. Я, конечно, лучше её печатаю, лучше её работаю, и Марина Ивановна и Степан Анатольевич замечают, что я всегда прихожу вовремя, а Аня нет. Иногда она уходит, даже не зарегистрировав письмо, которое начала регистрировать. Они, конечно, замечают все детали её поведения. Она хорошенькая, но глупенькая, и работает не старательно.
   Припёрла громадную сумищу, рыбой несёт. Ненавижу метро. Была бы у меня шикарная машина, я бы спокойно ездила на работу, по магазинам. (Им обоим нравится опель. Два разных человека, но удивительная схожесть во вкусах). Я в шикарном опеле. Конечно, уже работаю в другом месте, и вдруг встречаю Аню, в светло-бежевом пальто она выходит из метро.
   Что делаю? Хожу по комнате от окна к двери. С чего вскочил, фантазия неплохо развивалось. Поворот. На каштановом столе белые листы. Хорошо бы купить компьютер, научиться быстро, в слепую печатать. Снова слово вслепую, может это предсказание, не дай Бог, своей судьбы?!!
   Так приходится просить маму, или мучиться самому.
   Два шага к отодвинутому от стола стулу. Присаживаюсь на краешек. С чем сравнить строки? Передо мной на белом песке уложены ровными рядами прибоем мысли обломки потерпевшего крушение корабля реальности.
   Восстановить истлевший маршрут. С чем сравнить несколько строк, – ряды окопов, – не понравилось, но увидел отдельные буквы, – поле бегства римских легионеров, бросивших в беспорядке овальные щиты, шлемы, мечи, копья восклицательных знаков, – сочетание слов «обломки оружия разбитой армии», – отчего рядами лежит брошенное оружие, – показался берег моря с обломками кораблекрушения, песок, уложенный извилистыми линиями прибоем, волны выносят на песок остатки, – остатки корабля, – отчего море, – море мысли, ибо мысль, как часть сознания, у которого может быть поток, всегда представлялась водой, и есть течение мысли, – но если обломки корабля, то не реального, а реальности, ибо я не фотографирую, а воссоздаю из разрозненных частиц. Мгновенно быстро мелькнули мысли, сохранились в памяти останки, но смог, как реставратор, воссоздать работу сознания.
   Запишу как эпиграф к исследованию, где расскажу о создании рассказа. «На белом песке листа, выброшенные ровными рядами прибоем мысли моря сознания, покоились обломки разрушенного корабля реальности». Перечитываю и сложно понять. Как эпиграф лучше, ибо читатель со свежими силами поймёт смысл фразы, получит удовольствие от своей победы, а фраза, спрятанная в тексте, окажется непреодолимым препятствием. Облегчу тяжёлое предложение в середине. Хорошо прокатывается звук Р. Первый вариант лучше? Запишу оба, а позже выберу. Конечно, подзову её, подвезу к банку, выслушаю её болтовню о себе и её восхищение мной.
   Да, Марина Ивановна просила напечатать сегодня ответ на письмо из общества любителей чего-то. Со скоростью 180 ударов в минуту я набью очередное письмо, потом буду регистрировать поступившую почту, отвечать на звонки, а половина звонит ненормальных. Одни спрашивают, кто страну разорил, другие хотят увидеть директора банка, словно ему нечем больше заняться. Работать допоздна, затем в магазин, купить домой мясо, масло, хлеб. Дома мама, папа, сестра, конечно, в нашей комнате сидит. Опять не даст мне рано заснуть, а завтра мне с утра. Завтра всё повторится. Ненавижу вставать рано. Из-за Нади конечно не высплюсь. Но завтра я поеду к Марианне, посмотрю на её Катьку, как она выросла. Посидим, попьём пива, поговорим. Опять будет рассказывать о новом возможном муже. Кому она нужна, растолстевшая, с маленькой дочкой? Если раньше была ничего, то сейчас настоящая корова. То есть, конечно, я желаю ей счастья, чтобы всё хорошо было, как она мечтает, чтобы вышла замуж, за какого-нибудь богатого красавца, который, конечно, будет её любить.
   Уставился, цыплёнок. Лет двадцать наверно, года на три я старше, а он смотрит нахально, нежными глупыми глазами. Уродец, сверху вниз по мне как по статуе водит. Ага, понял, наконец, моё мнение по его поводу.
   У Достоевского в «Братьях Карамазовых» все персонажи говорят на одном языке. То есть одинаково, без особенностей. Не важно мнение, важен принцип. Она будет говорить на языке, наполненном полуофициальными выражениями. Канцеляризмами.
   Главная задача сделать смыслом рассказа исковерканный язык!
   Невозможно удержать себя. Я понимаю, что бросил стол, когда уже хожу по комнате. Она замечает на себе новый взгляд, удивляется необычности наблюдающих за ней сегодня. Теперь этот меня разглядывает. Глаза наглые, но ничем не завершаются такие разглядывания. А сейчас смотрит? Продолжает смотреть. Пусть смотрит. Куртка у него как у Василия из отдела кредитных карточек. Тот её в Германии купил за крупную сумму денег. (Отлично!) Чёртова старуха с сумками загородила его. Одет прилично, причёсан аккуратно. Следующая остановка моя. А мальчик был интересный. (Отметить её лживость перед собой, она зовёт его мальчик, в сравнении с собой, взрослой обожаемой женщиной, которой не является). Отметить лживость их отношений. Он понимает, как серьёзно она к нему относится и принимает видимость такого же чувства. Она обманывается, скрывая от себя его поведение, слова, представляя вместо него некий общий тип, который, с одной стороны, он пытается играть, и который, с другой стороны, она хотела бы видеть рядом.
   – Извините, девушка.
   – Да. (Это он!)
   – Я хотел бы с вами познакомиться, вы мне очень понравились.
   – Я не знаю. А зачем? (Ох, какая дура!) А мне сейчас выходить. (Дура, дура, давай, выходи!)
   – А я не спешу, и желал бы вас проводить
   Наконец-то!
   Звонит сказать, что больше меня не любит? Здравствуй! Откуда ты звонишь? Извини, значит я прослушал, ты у Кати. Ты останешься ночевать? Оставайся у Кати, я не хочу, чтобы ты возвращалась ночью. Завтра в офисе ты закончишь работу пораньше? Хотел бы увидеть тебя. К шести, в парке. Не спеши, если задержишься, я поброжу. Отдыхайте. Пишу, но мало и плохо. Позже придётся порядочно править. До завтра. Я тоже тебя люблю. Увидимся. Хорошо. Но надо писать, писать.
   – Во народ попёр, да? Полное отсутствие воспитания.
   – Наши люди никогда не отличались воспитанием.
   – Это вы верно сказали. Ну что толкаешься, совсем обалдела?! Разрешите представиться, меня зовут Артём.
   – Артём редкое имя.
   – А вас как зовут?
   – Меня Ирина.
   – Вы на работу направляетесь?
   – Да, через двадцать минут начинается мой трудовой день.
   – Я сегодня гуляю. Я менеджером, в общем в компании, в фирме работаю, не крупной, мы продукты питания распространяем, услуги по доставке оказываем. …… может быть слышали, мы раскручиваемся. Шеф у нас крутой чувак, скоро будем расширяться.
   Она улыбнулась в ответ. Он плотно сжал губы, так что под нижней губой проступили пупырышки набухшей кожи.
   – А где вы работаете?
   – Я в … банке. Вот наше здание. Подобрать характерное название банка. Она улыбнулась, отбрасывая со лба ощущение волос пальчиками левой руки, хотя они были плотно прижаты к голове, стянутые на затылке узлом. Потом она меняет причёску, творит на голове.
   – Здоровущий домина. Приятно работать в солидном банке?
   – Да – она опять улыбнулась, так, словно подарили подарок, который она угадала до поздравления, и приглаживая волосы за левым ухом добавила, – очень довольна, работа интересная, от работы я получаю удовольствие, наша сплочённая команда профессионалов очень дружная, да и зарплата неплохая, которая позволяет жить свободно, в своё удовольствие.
   – О да, это на редкость. А кем вы работаете?
   – Я в отделе информационного обеспечения.
   – Ресторан «Ацтека», скажите, Ирина, вы не были тут?
   – Не довелось побывать, хотя я много…
   Не нравится, как пишу! Бесконечно скучные бесконечные диалоги. Если смогу закончить рассказ, буду снова и снова переписывать, добиваясь искорёженного языка персонажей. Если будет каждое предложение забавным, я победил наполовину. Если смогу ясно выразить всю лживость, корявость их отношений, искусственность, созданную по романтичным и рекламным образцам, я победил рассказ полностью. Но даже при полной удаче, которая случится наверняка (если получится, если будет здоровье, если буду жив, если будет возможность, если смогу трудиться), притянутая упорством старания, рассказ не будет великим, через пятьдесят лет половина впечатлений, рождённых выражениями, жаргонными словами, исчезнет. Но даже оценивая рассказ как очень успешный уже им недоволен!

Глава шестая

   Приятно в конце дня лежать на кровати, чувствовать свежий запах постельного белья, запах душистого шампуня в волосах, запах лосьона после бритья. Если бы была рядом Лена. Мы бы лежали в темноте, касались друг друга ногами. Она бы умно говорила, или мы оба молчали, слушая как, во дворе глухо бубнит музыка из раскрытой машины.
   Та, ведь не знаю её имени, мечтает об Артёме как о прекрасном.
   Сегодня начал писать; мы расстались втроём у входа в банк. Чтобы писать дальше должен продумать её ожидание, её выход, встречу вечером после работы.
   Но в голове нерушимая Сармизегетуза. Столицу даков который месяц осаждает Траян. А мой патриций в Карфагене. Он богат и умён. Он верит в «наилучшего императора», не спешит покупать рабов, ожидая дешёвый товар из-за Дуная. Он проверяет, как работают ткачи в Утике, выполнен ли заказ на полотно.
   Надеялся отвлечься патрицием, набраться мудрости от закономерности свершившихся событий. Но в голове, как планеты вокруг солнца, не сходя со своих орбит, вращаются прочитанные и придуманные события из Древней Истории. Снова и снова перед глазами план римского лагеря, реконструированные сознанием укрепления Сармизегетузы. На пути то патриций скучает по жене и детям, то властный Децебал, то озверевший дак, чью семью растворило рабство, то дакийская деревня на склоне зелёной, покрытой лесом горы, тёмно-синяя, уродливая обложка моего романа, изданного многими тысячами, Лена в белом платье невесты с фатой.
   Начинается листопад. Опадают исписанные листы, цветными листьями порхают лица людей и вместе с ними чёткие портреты нереального; Цветов в Пскове, заставленный бутылками стол, Грешков обнял ладонями виски, Фельдман обнимает за талию Катю, башня из белого камня. Во мне придуманные картины столь же реальны как бывшие, карты разных колод перемешались, но все они в игре.
   Нет лишь картинок девушки из рассказа. Тяжело думать, когда в голове сразу несколько тем. Пытаюсь думать над одной, избавиться от другой, – появляются три задачи, когда это осознаю, четыре, когда слежу за собой. От множества тем, от необходимости развития одной из них в голове хаос.
   Человек спрятан в кубе комнаты, он бросается на стены, ищет выход, теряет разум от безвыходности, но как-то он сюда попал, и нужно к чему-то там, кажется важному, стремиться. Это не я, это не я. Я боюсь возможности неожиданных предсказаний.
   Соседствующий мир появляется из знаний, занимающих мозг и из невозможности не фантазировать, не наслаждаться бегом фантазии, а не тоскливого движения мысли, понукаемой волей. Но необходимы ли параллельные миры в сознании? Может быть, в римской фантазии, как на любой помойке разыщу нечто нужное.
   Другой темой спасаюсь от поглощения сознания главной темой. Я знаю, как идеи становятся маниями. Даже не глобальная, малая идея, когда погружён в работу, ловит мелкой сетью. Когда работаю часами над одним и тем же, и, вдруг неожиданно, словно прорывается девственная плева, я забываю о себе, легко пишу, живу в работе, и тогда уже идея, когда настиг её, охотится на меня. Я постепенно устаю. Мозг кто-то сжимает когтистой лапой. Но мысль снова и снова волнует сознание. Сознание уже не может избавиться от мысли, в которой потерял себя, мысль и взволнованные чувства не отпускают, – я сильнее чувствую усталость, появляется какое-то дрожание в голове, но тем сильнее возбуждение в душе от изводящей темы.
   Знаю, чем может закончиться такое напряжение. Я боюсь этого и не называю именем. Зря не называю по имени, ибо так больше вероятности свершения. Потому говорю: боюсь запредельного развития, боюсь безумия.
   И вдруг, когда уже невозможно избавиться от властной мысли, растворившей меня в себе, как сладкое лекарство, как хирургический нож, отсекающий больной член, проявится параллельная тема.
   Она плавно вплывает весельной биремой под белоснежным парусом. Появившись, спасение исчезает, побеждённое всемогуществом господствующей. Но новая мысль проявится снова, молодой народ в борьбе с дряхлой империей снова и снова разбит, но неизбежно победит. Параллельная тема, появившаяся в секунду ослабления влияния могущественной, подцепленная из небытия случайным словом или выражением, существующим и в неприятеле, неизбежно протянет в сознание новую цепочку образов. Новые мысли, чувства мгновенно размножатся, как бактерии, и сосредоточенное до каменной плотности внимание ослабнет, блаженно рассеется, и, наконец, Я появлюсь в себе. Я успокоюсь, выберусь из трясины, спасённый параллельной темой, и смогу уже спокойно обдумать работу на следующий день, перечитать написанное или записать прочувствованное.
   Изнутри на глаза давят тяжёлые медные пятаки.
   Непреодолимое желание спать на шкафу.
   Кинуть наверх подушку, лечь на твёрдую пыльную плоскую крышу шкафа, укрыться одеялом и спать. Сейчас резко встану, полезу на шкаф. Неприятно. Я буду над всеми книгами, над всеми писателями. Если просплю, разбудит мама, если увидит, конечно, ничего не скажет, но очень расстроится. А мне будет больно за неё, я буду яростно зол к себе. Мне будет так больно, как если бы кто-то родной сказал непоправимые слова.
   Отвлечься. Почитать о дакийских племенах и заснуть.
   Просыпайся. Спасибо, я встаю. На кровати лежит мужчина, его оседлала красивая голая женщина. Я вижу её со спины, она склонилась над ним, и я знаю, что она пытливо смотрит ему в глаза. Я чувствую, что должно произойти нечто ужасное, и вдруг она начинает превращаться в громадного мохнатого паука. Лопается кожа, вылезают глаза, с мохнатого кома, облитого кровью, сползает кожа, распрямляются полупрозрачные жёлтые членистые лапки, и на него смотрит ужасный ряд шести жестоких глаз. Ему и страшно и интересно, и он как-то знает, что если почувствует отвращение, чёрная пасть разорвёт его. С паучьей головы опадают длинные пряди жёлтых волос. Этот мохнатый паук с белым крестом на спине занимается с ним любовью, пытливо выглядывая мгновение отвращения в зрачках. Ещё знаю, что тот мужчина не я.
   Откуда мерзкий сон взялся во мне? По стене карабкается женщина паук, сейчас проломит телом окно, забрызгав комнату кровью. Хватит, какая мерзость!
   Раскрыта внутрь створка окна. На подоконнике, боком ко мне, перед пустотой стоит мама, стирает тряпкой со стекла.
   Я подбегаю к окну. Она поворачивается на шум, хватаясь рукой за стояк рамы. Я толкаю её двумя руками и вижу, как с ужасом в глазах и жалостью ко мне она смотрит. В ту секунду, когда она падает вниз, вижу её ужасный для меня взгляд, испуганный от моего звериного взгляда, и понимаю, что невозможно, уже ничего невозможно изменить. Невозможно ничего изменить. Мерзость, какая мерзость, я не могу это переносить! Я представлял, как убивал свою мать. Маать! Но я внешне спокоен, ещё раз здороваюсь с ней. Но я боюсь себя, я запираюсь в ванной комнате. Я смотрюсь в испуганные глаза в зеркале, на торчащие после сна ежиком волосы. Я говорю, что это не я, а фантазия, но страшно! страшно! страшно! страшно! страшно! Как близко я был к шагам к окну, к первому шагу.
   Какая-то часть сознания, управляемая существующим в человеке желанием насилия, привычкой к насилию в обществе, отметила удобный эпизод, а стихийная фантазия совершила действие, не осознавая над кем. Но страшно близко была фантазия к действию. Была лишь крохотная ступенька, перешагнув которую стал бы безумцем.
   Не хочу, не хочу думать об этом. Нужно писать, избавляться от безумств, истощая фантазию. О чём она думает? Конечно о нём. Мысли отвлекают её от работы, Марина Власьевна отмечает её неточности. Ей приятно думать, что сегодня её будут встречать, приятно вспомнить, как он с ней познакомился. Нравится ли он ей? Пожалуй. Но она не влюблена. Чем-то он ей неприятен. Так правдиво: часто человек чем-то нравится не бесконечно, но позже не разочаровываешься, а наоборот. Мыслю коряво, значит так же коряво буду писать. Лезвие тупое. Покажу её волнение от встречи, страх, оттого что он может не ждать внизу.
   О чём они говорят? Отец ещё не проснулся. Надо быстро позавтракать и начать работать. Мама. Страх вывернул внутренности.
   О чём мы вообще говорим с малознакомыми в тесном обществе? Коснёмся до всего слегка, а найдя нечто, интересное всем, обсуждаем. Скажем, они говорят о баре, куда он её ведёт. Обсуждают коротко, замеченное глазами по дороге. О кино, о рекламе. Он говорит о знакомом, который занимается рекламой, как он занимался рекламой их фирмочки, и они познакомились. Рассказывает, как его знакомый «с профессиональной точки зрения» оценивает ту или иную рекламу. Например, восхищается монтажом ролика, где над пропастью пролетает машина. Ей тоже нравится «оригинальный замысел», и как молния раскалывает облака. Он рассказывает, как ему объяснял товарищ, насколько технически сложна работа. Он мешает технические термины с уличным жаргоном. В ответ она рассказывает, приукрашивая, скажем, о рекламе банка, как много денег тратит банк, как важны рекламные компании. Разговор после её монолога заходит в тупик. Он спрашивает о кино. Для них золотая жила. Они обсуждают виденные фильмы, повторяют запомнившиеся фразы. Он рассказывает, соединяя привычные ему и подслушанные слова. Они рассказывают сценки, а позже в жизни сами их играют.
   Они цитируют фразы, а позже в жизни пытаются так говорить!
   Покажу, как они играют роли по неосознанным сценариям из мечтаний, оставшихся в памяти мгновений книг, фильмов.
   И как итог, к возможной честности чувств липнут корявые внутренние мирки, разрушая возвышенные отношения, о которых в глубинах душ они мечтают. Плавно рассказ о судьбе несчастной покинутой донжуаном превращается в рассказ об искажённом языке и искажённых душах, которые в силу своей слабости и любви к себе трагически не могут подняться в высоты духа. Так развивается мысль, которая вместе с другими должна быть в романе.
   Не забыть, что придумал написать рассказ о Москве!
   Не забыть идею отрывка о создании рассказа. Забыл, забыл. Нужно найти в записях разговор двух молодцов о женщинах!
   Блин. Лунная поверхность в обруче телескопа. Осенняя лужайка засыпанная жёлтыми листьями. Городская клумба, осыпанная жёлтыми осенними листьями. Клумба больше подходит по форме. Если копнуть вилкой яичницу, то как в клумбе под жёлтой листвой осенняя земля, под жёлтым расплавленным сыром бекон и пластины светло-жёлтого картофеля. Замкнутый формой круг ассоциаций.
   Над тарелкой с яичницей парит пара чёрных глаз, как над полем спелой пшеницы парит пара чёрных птиц.
   – Если хочешь, я могла бы сегодня перепечатать несколько листов.
   – Спасибо, мама, к сожалению пока нечего печатать. Кстати, с какой скоростью ты печатаешь?
   – Ты же недавно спрашивал.
   – Спрашиваю и забываю.
   – Примерно 180 знаков в минуту.
   – Быстро. Отец встаёт, большое спасибо за завтрак, пойду работать.

Глава седьмая

   – Оставайся, ты же не любишь добираться домой ночью.
   – Ненавижу, но если сейчас поеду, то смогу завтра рано встать и работать.
   – Работай у меня.
   – Дома все бумаги, заметки. Кстати, ты мне не рассказала, как побыла у Кати?
   – Ты больше не хочешь обсуждать это?
   – Я должен уехать, рассказ, кажется, тьфу, тьфу пополз.
   – Понимаю.
   – Ты знаешь, я хотел бы остаться с тобой.
   – Я тебе уже рассказывала; Катя моя университетская подруга, у неё убили мужа, живёт одна, с маленькой милой дочерью Марианной.
   – Когда говоришь, вспоминаю, что рассказывала.
   – Тебе пора, а то опоздаешь в метро.
   – Да пора, спасибо, ты извини. И завтра я покупаю билеты в консерваторию.
   – Не забудь, ты обещал быть через неделю у Жени на дне рожденья.
   – Хорошо. Я тебя люблю.
   – Я тоже тебя люблю.
   Он вышел за дверь ещё не зная, что больше никогда её не увидит, потому что на выходе из подъезда его поджидали два пьяных хулигана. Какая же она красивая. Какая же она красивая, успел он подумать перед тем… Как красиво грустна была, когда закрывала за мной дверь. Но жить вдвоём в одной комнате не хорошо. Она часто работает дома, а я всё время работаю, мне необходимо уединение. Мы будем злиться и ругаться.
   Залит воздушными чернилами двор. Дверь во двор раскрывается со скрипом, словно в сказке, и кажется, попадёшь в сказочный мир, словно в игре, перейдёшь на иной уровень. Чёрная дорожка от дома через тёмный двор.
   Вдруг кто идёт за мной? Бегут деревья в темноте, освещённые окна дома, (погорельцы мечутся на пожаре) …пустая, пустая дорожка. Но страх обрушился, завалила снежная лавина, страшно полностью поглощая. Темнота страшна неизвестностью, неизвестность страшна бесконечной возможностью.
   Закрывает ночное небо прямоугольник дома; внизу, в просветы между стволами жёлтыми пятнами светятся подъезды; раскалённые пещеры усыпали стену горящими искрами.
   Пробежать тёмным двором и вырваться на освещённую улицу.
   От встречного ветра деревенеют щёки. Ветер возвращает меня к Лене? Можно вернуться, не ехать ночью по городу. Почему именно сегодня напомнила, что у Кати убили мужа? Но я не муж, может меня не убьют, и не будет двух подруг, убитых горем.
   Над пустым тротуаром с тонкого столба свесились на стебельках три оранжевых ягоды. Бегу быстрым шагом по тротуару, по квадратам света длинных витрин, перешагиваю, стараясь не наступить на тени рам. Стёкла разглядывает население одетое в товары. Тихо так, что слышу, как часто-часто стучат каблуки ботинок, тук-тук-тук, отбивая секунды так-так-так. С каждым шагом моя жизнь близится к концу. Отчего я подумал так? так, так, так. Предчувствие близкой смерти? За спиной поворачивает вправо дорога. Раскрашенные снизу, заштрихованные в небе клифы домов. У подножия узкая тропа, ряд деревьев с нечёсанными головами. Ожерелья огней вдали сочатся огненным ручейком, что дрожит и подпрыгивает при каждом шаге. На меня несётся автобус, переполненный дынного цвета светом; в оранжевом тумане покачивается одинокая фигура.
   Проносится мимо длинная дыня на чёрных колёсах.
   Тёмно-оранжевая ваза наполнена зелёными грушами. Хочу грушу.
   Груша должна быть жёлтая, – династия шведская.
   Какие-то люди впереди!!! Нет, свернули вправо. Сердце как птица бьётся в грудной клетке. Какой же я трус!
   Двухэтажный ночной дом, зарешёчена арка, раскрыта калитка. Калитка вновь раскрыта, как тогда. Это знак, я должен войти в темноту? Должен войти, чтобы искупить вину? Кто-то вырвется из пещерной полутьмы? Выбегут из засады бородатые даки с круглыми щитами и длинными мечами? Страх смешал прошлое настоящее, мечты творчество. Творчество. В рассказе о Москве Москву нарисовать не только ночью, но и зимой. Ледяной встречный ветер. Какой зимой? Не только днём, но и ночью!
   Поляна асфальта с лестницей под землю. У подножия домов горят коробочки ночных магазинов, перед стёклами светятся тёмные люди. За спиной шуршание ускользающей из слуха машины. Из озарённого подземелья всплывает облако тепла, в нём громадными прыжками через ступени взбегают бородатые стражи, кружа блестящими мечами над кожаными шлемами.
   Я вам рад! Я вам рад, я в метро! Колоннады малахитовых столбов. Искусные узоры под живой камень, словно потекли сливки. Между квадратными колоннами стоят по одному люди. За провалами путей, на влажных снежных стенах покачиваются тени пассажиров. Иду посередине пустынной платформы в прекрасном светлом храме. Я, кажется, справляю триумф; скоро с победой вернусь в поместье, а завтра захвачу двух беглых рабов.
   Отчего так смотрит? Во мне что-то иначе? Куда разбежался, уже конец платформы, мраморная лестница наверх. Чем-то его раздражаю. Вдруг сейчас кто-нибудь злой нападёт на меня? Спокойно встать у края, между столбами.
   Между столбами, словно висельник. Предзнаменование? Если в таком образе представил смерть, сегодня таким образом не воплотится. Не оглядывайся по сторонам и станешь незаметным. Не будешь заметно неспокоен, будешь спокоен и незаметен. Томительные секунды тянутся так долго, вот-вот они не выдержат гнёта тишины, кто-то обратится, спросит.
   Наконец! В тёмной дыре засветились два круглых глаза подземного червя. По белой блестящей стене струятся два длинных луча, вот, вспыхнули передо мной, и мимо пронёсся, обдувая свистящим ветром, поезд. Мелькают быстро-быстро редкие фигуры, перегородки между окнами, двери, тёмные щели между вагонами, движутся медленне, медленнее, вот, застыли. Станции метро конечно храмы, горят светильники, кругом мрамор, колонны, я древний грек, но по тайному ходу пробирается из Аида страшный змей. Двери забурчали, хлопнув, раскрылись.
   В чреве три жертвы. Сажусь на пустое сиденье под стук дверей, вагон раскачивается, с привычным воем набирает скорость, змеится длинным телом по земляному ходу. Пока меня разглядывают смотрю в пол, привыкаю, после быстрыми взглядами изучаю их лица.
   Соседство с людьми уничтожило меня, маленького человечка внутри.
   Опоздал, ибо отпраздновал триумф, поверил в счастливое будущее, и оно изменилось.
   Тбу-тбу-тбу-тбу-тбу. Несутся по пустой дороге два тяжёлых военных грузовика, окрашены в тёмно-зелёный кабины, длинные кузова покрыты тёмно-зелёным брезентом. Машины проносятся вперёд и под брезентом я вижу лица солдат. Кхрр. О-о-о-о, чёрт, чёрт! Лужу затянуло тонким брезентом льда. В ботинке вода. В луже плавает кораблик следа. Кораблик следа запомнить.
   У обочины машина для милиционеров, маячками мне светятся кормовые огни. Я прохожу мимо подвижного поста. В салоне полутемно, но видны два милиционера в отсветах фар и свете фонаря, нависшего ягодой под опрокинутой тарелкой.
   На пустом мосту после радужного дождя между фонарными столбами провисли провода, унизанные жёлтыми, зелёными, синими капельками света. В воде плавают разноцветные кружева.
   Мёрзнут уши на ветру.
   Приятно не думать.
   А метромост чёрен в темноте, лишь редким пунктиром светятся огоньки.
   Впереди кто-то маячит. С протяжным в тишине рёвом мчатся одинокие машины. Холодны пальцы рук, ладони, но чувствуют холод чёрных перил.
   Никого. Могу почти спокойно рассмотреть Москву, почти не замечая страха неожиданного нападения на пустом мосту, удара, падения на жёсткую воду.
   Внизу по набережной ползёт, останавливаясь и снова трогаясь, приближаясь к мосту, оранжевая уборочная машина. За ней бредут две крохотные оранжевые фигурки. Вдоль дороги, позолоченное рококо деревьев.
   Серый дом чернеет за дорогой. Подсвечена, как маленькая корона, венчающий венец, башенка со шпилем. Маяк на тёмной горе. Двое в рассказе, конечно, гуляют вечером.
   Я, кажется, устал и устал бояться. Поле перед вокзалом. Длинная крыша вокзала, освещённые серые стены, вдоль них часто свечки фонарей, под ними редкие кучки человечков. Кругом панциря черепахи суетятся жучки. Под крышу панциря вползают зелёные черви и метут помёт.
   В подъезде тишина. Подняться на этаж пешком? Зачем? Глупость! Уже иду. Кто-то может сидеть на пролётах лестницы. Иди, иди вверх. Сегодня же предчувствовал… Чёрт, загремел, споткнулся, теперь я услышан! Быстрее! Замок зажал ключ. Зажал в тисках пластину жизни. Не провернёшь! Не греми, мама спит!

Глава восьмая

   В Касимове землетрясение. Половина города разрушена, а ведь мама хотела там снять домик на лето. Это же сон.
   Ой, цветёт калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я. Mr. Craft, но борода. То ли латы, то ли рыцарь. Парня полюбила на свою беду, не могу открыться, слов…
   Мы утро встречаем песней. На что наступил? М. В. Солдатова, «Войны Римской империи I–II в. н. э.»
   Где же уютное такси до ванной?
   Он живёт не знает ничего о том, что одна дивчина думает о нём. Расцветет калина…
   Mr. Craft. На яву сказочный текст мгновенно вспотел, застыла непрозрачная плёнка. Где же тапочек? На рассвете поднялась газонная трава, надо стричь.
   Неужели во сне пою песни? Лучше бы думал о рассказе. Так заметно бы легче писалось: создать в темноте сна за закрытыми шторами картинки, затем открыть веки и проявить кадры фотографий.
   Вот такси перевернулось посредине проспекта залитого тёмной кровью ковра.
   Каждое мгновение яви чёрточкой штрихует текст. Исчезли, исчезли нечаянных четыре чудных строчки.
   Кстати, герои рассказа говорят о музыке, какие песни нравятся, несколько смешных цитат, – сочинённые подражания пошлости.
   Кружечку чая, бутербродик с маслицем и работать. Описать, как она суетится, старается ему угодить, потом, после сближения, покупает подарок, готовит завтрак. Хочется яблочек. Хорошая идея сочинить куплеты песен, но они снова будут говорить. Раздражающие разговоры. Хочу писать иначе, плотным текстом, не разрежая полосками диалогов, не оставляя на станице белую бумагу. Кажется, отличная идея описать Москву, – смогу писать как хочу, но нет, снова нет, нет радости полного воплощения только лишь в описании города. Да и сами описания неизбежно насильны, вымучены, когда надо заполнить форму принятого размера содержанием. Нет, напишу фрагментарно. Словно найдены отдельные листы рукописи, состоящие из прекрасных пейзажей, написанных только по внезапному впечатлению. Легко с утра скачет мысль, рвётся вперёд, ретивый конь, перескакивает от одного препятствия к другому, обгоняет старых кляч былых размышлений, совокупляется с ними, родятся мысли новой породы.
   Я сел за стол. Положил перед собой чистый лист. В правую руку взял солнечного цвета ребристый карандаш с отточенной пикой острия в древесном цветке колокольчика.
   Я повернул голову, через плечо сказал: «Добрый день,» – удивлённо поднял брови, поднял к глазам руку без часов, встряхнул так, что чуть вниз съехал манжет, обнажая кисть, – «Ого,» – сказал я вслух, взглянул в стену, и записывая мои жесты и слова, продумал про себя, что в слух он говорит: – Ты очень точна, минута в минуту.
   Отодвинул стул, встал, сунул в раскрытый рот, за передние верхние зубы карандаш, подумал, что выросла сосулька, пошёл от окна к двери. Изо рта выскользнул кончик карандаша. Я присел, подобрал карандаш, прижал к мягким губам ребристым телом. Левая ладонь то проскальзывала в левый карман, то выходила. Тепло сегодня, не желаешь ли мороженого? – сел на стул, дёргая рукой, вычертил строчки готическим почерком.
   Я монах в келье монастыря, за грехи прелюбодеяния несу епитимью, пять раз переписываю Евангелие от Матфея. Я в чёрной рясе, горит свеча.
   Они о чём-то говорят. Мерзкий разговор. Не забыть сегодня пройти за билетами в Консерваторию.
   За окном пасмурное небо. Какая у них погода? Тень, конечно же, игра тени, значит солнечный день. Закрыл правый глаз правой ладонью, поставив руку локтём на стол. Между пальцами вырос шестой прямой перст. Сначала коротко их разговор, затем красота света, оттеняющая их пошлую болтовню.
   Я хожу, шаркая тапочками и прижимая к губам карандаш, словно запрещая себе выговаривать всё. От белой двери прохожу к окну, замечаю через два прозрачных стекла, как колышутся внизу деревья, какое тёмное тучное небо. Сейчас обрушится вниз, погрузив двор в клубы дыма. Хорошее мороженое.
   – Мне наше мороженое нравится больше всяких, – сказал он как-то с вызовом.
   Она, уронив кусочек пломбира, выпавший снежной клумбой из вафельного стаканчика, сказала: – Наше лучше всего.
   – То-то у тебя упало. Тебе не довелось посмотреть «Влюблённые в Майами»?
   – Нет.
   – А то вон рекламу налепили на доске.
   Они шли по тротуару вдоль улицы. Над ними высокими клифами нависали дома, покрывавшие ровной тенью весь тротуар точно до проезжей дороги. У края пешеходной дорожки, слева от них, в тени, стояла на одной ноге застеклённая рама, в окне целовались мужчина и женщина с впалыми от чувства щеками на фоне башней домов, светящихся точками горящих окон, словно стены в маленьких дырочках, просвеченных днём. Словно солнце светит сквозь чёрный платок. Хотелось бы посмотреть.
   – А мы вместе сходим, если не возражаешь. Она, улыбаясь, промолчала, но спохватившись, сказала:
   – Очень хорошо, то есть хотела бы сходить с тобой.
   – Вообще надо как-то время проводить. Зайдём ко мне, посмотришь как я живу.
   – Может быть. Как-нибудь. Наверно, было бы интересно. Интересно посмотреть, как ты живёшь. Я бы хотела зайти. Посмотреть, как ты живёшь.
   Я застыл, глядя перед собой в стену, поднёс ко рту правую руку, с зажатым между пальцев оранжевым карандашом с притупившимся концом. Рука была раскрыта, словно я сжимал воздушный стаканчик. Дёрнувшись вверх, нырнул вниз кадык. Она, глядя перед собой, покрутила осевший до донышка сугроб мороженного. Он ел с палочки, капая соплями мороженого под ноги. Стаканчик у него бумажный. Я побежал глазами по ступеням строчек вверх, найдя с изъяном, сбоку мелко приписал: Отменить, он покупает бумажные стаканчики, немного об этом говорят.
   Он опустил левую руку вдоль тела, перевёрнутый вверх дном стаканчик выплюнул мороженое. Он кинул перед собой палочку, разжал левую руку, стаканчик выпал на покрытый тенью тротуар. Стаканчик подхватил ветер, медленно выкатил из тени домов на освещённую солнцем дорогу. Перед ним запрыгал, как теннисный мячик, воробей, превращаясь из тёмно-серого в расцвеченный светом пастельный комочек.
   Я бросил растолстевший карандаш, что жирными строчками дописал лист, прошёл по бесконечному пути от окна до двери. В голове парили прогулка, позы, воробей, улица, окно в рекламу. Остановился у стола, рабски встал перед ним на колени, выдернул из чёрного горшка жёлтый стебель карандаша. Из склеенных с одного края квадратных белых листков выхватил один, и, чувствуя, как начинают болеть колени на твёрдом полу, пересиливая желание встать, записал быстрым от боли почерком:
   Она спрашивает, не потревожит ли кого дома. Он говорит, что снимает однокомнатную квартиру, живёт отдельно от родителей. Он произносит «независимо», «самостоятельно».
   Я поднимаюсь с колен. Выдвигаю из-под крышки стола ящик, вытягиваю из клубка металла скрепку, прикрепляю сбоку к листу квадратик бумаги.
   Опять заходил по комнате, вздрогнул от стука в дверь. Мама хотела знать, поднялся ли сын. Мы поговорили, она не хотела мешать. Я заходил по комнате, потирая тыльной стороной ладони щёку.
   Лёг на кровать лицом вверх, кулачками указательных пальцев стал ковыряться в глазницах. Почувствовал телом, что не убрал постель. Лежу в белых сугробах, как мёртвый дак. Встал на ноги, навис телом над кроватью, собирая в один огромный ком постель, зашептал: «Думать дальше, думать дальше. Пока плохо, нет чёткой речи персонажей, нет вторичности разговоров, нет развития отношений», – и оказался перед закрытыми дверцами с охапкой белья в руках. Обругался, развалил по кровати сугробы с розовыми вышитыми пятнышками первых весенних цветов, раскрыл шкаф, завалил тёплым снегом полку, забил внутрь кулаками подушку. Лишь намекнул о светотени. Дальше описание. Редактируя, добавлю и переправлю, но сейчас важно вписать идею и чувство в рассказ.
   Будет удивительно, если в полупрезрительном, разумном рассказе, сумею сделать конец, от которого заплачет читатель!
   Медленно подошёл к столу, покрыл белым листом исписанный, сменил отупевший карандаш острым. Поднял карандаш к лицу и подумал, что мог бы остриём проткнуть барабанную перепонку и с болью оглохнуть. Они идут дальше. Надо посмотреть, каков окрашенный светом воробей. Отчего сравнил воробья с прыгающим мячом? Неожиданно и точно, доволен.
   Что-то стучит. Я стучу о стол карандашом. Ощущение, что в комнате много людей, каждый занимается своими делами, а я не успеваю за всеми наблюдать.
   Он сцепился взглядом со встречным, и тот поворачивает его голову за собой.
   Молюсь и согреваю ладони трением, сейчас вспыхнет кожа.
   Углубиться в характеры.
   Например, например они пересказывают друг другу фильм, повторяя выражения, а позже, в тех же выражениях выражают желания.
   Скажи мне, что твоя мечта, и я скажу кто ты.
   О чём фильм? Должно проявиться желание красивого, большого чувства и любви к удобной жизни, богатству.
   – А ты не видел фильм, с этими же актёрами, Тартаровым, «Неудача»?
   – Там где играет Аидовна?
   – Да.
   – Очень хорошее кино.
   – Да? – она улыбнулась, она посмотрела на него карими глазами, прижала за ухом ладонью волосы, – один из самых моих любимых. Я его шесть раз смотрела.
   Она говорит больше от многолетнего молчания.
   – Помнишь, как он появляется, неприятный, небритый, в какой-то розовой футболке на балу? Подходит к ней. А на ней такое роскошное платье. Голубой атлас блестит, на груди и по подолу вышиты розовые розочки. Тёма посмотрел на освещённое солнцем лицо Кати, – я повернул голову к окну, – Катя где-то была, пусть будет Маша, – и ответил, улыбаясь и щурясь от слепящего солнца, осветившего улицу в провал между домами:
   – А он, увидев, как она поморщилась, улыбнулся и пошёл к ней.
   – Лицо у неё испугалось, а он говорит:
   – Здравствуйте, вы не танцуете? Она уже собирается что-то ответить, а он говорит: «Извините. Я – нет» Она вся вспыхнула, говорит… Я зашевелил пальцами как паук лапами перед ртом, поморщился от сравнения, вспомнил жестокие глаза паука, поморщился, опустил глаза к столу, приписал: – С незнакомыми людьми я не танцую.
   – А он ей ввернул какой-то стишок, она просто обалдела, а он добавляет: «Всегда вы оцениваете людей по одежде?» – Он посмотрел, как Маша оттягивает сгорбленным мизинцем блеснувшую на солнце цепочку на шее, скользит по золотой петле и говорит. Пошёл по комнате. Ноют окованные в лодыжках ноги: остановился у шкафа, пригладил левой рукой волосы и кинулся к столу:
   – А тот ей шепчет…
   – Актёр Мухоморин, – говорит Маша, чуть покраснев и убирая цепочку за кофточку.
   – Ага, шепчет ей, – несколько неприятных минут от общения с Дрю, дорогая? Он неудачник.
   – А Дрю улыбается ей в глаза и говорит: «Ты опять шепчешь обо мне гадости, Пол? Или о ком-либо ещё? В этом язык твой отточен, Пол».
   Хочу чаю. Надо подкрепиться чаем с молоком и сахаром. От сытной еды мозг устаёт, его наполняет дрёма. От чая крепнут силы.
   Можно жить с человеком через стену и не видеть. Сейчас опять уйду писать и не увижу отца. Тяжело, плохо, наши отношения.
   Подлое сознание подсказывает любые темы кроме работы! Щёлкнул неожиданно больно по переносице, мгновенно разогнувшимся указательным пальцем, натянутым как тетива о большой: пять ложек сахара!
   Нести осторожно, не расплескать. О чём они говорят? Да, он отвечает Полу. Какая-то яркая фраза. И они перескакивают дальше.
   – Как она плакала, что не смогла быть рядом с ним. А ужасный год её жизни без него, бесспорно, один из лучших моментов в истории кино. А как они неожиданно встречаются в картинной галлерее, а потом оказывается, что он специально прибыл ради неё. Ихний разговор, когда обое мнутся, не зная чё сказать.
   Я встаю, замечаю кружку, отхлёбываю с громким хлюпаньем чай, гляжу в окно, слушаю как стучат в голову, меняя кровельное железо. Хожу по комнате, слушая звяканье молотка о железные листы. Опять железные! Приставляю стул к окну, вытягиваю тело к форточке, с хлопком закрывается угловое окошечко. Застыв в высоте над остеклённым двором слушаю, как глуше звучат удары.
   Хожу по комнате от окна к двери и повторяю: «Нужна красивая фраза актёров. Нужна красивая фраза актёров», и прислушиваюсь к тихому-тихому голосу диктора за стеной: «…переговоры. Стороны обменялись». Вставляю в уши мизинцы, силой протыкаю тонкие мембраны перепонок. Они щёлкают и тишина. Мерзко.
   Надоел разговор, но если взялся писать, пиши полнее, чтобы наполнить бессмыслицу смыслом. Чтобы сочетанием предложений породить новый смысл, иначе мои желания проявятся, как размытые акварели, превратив чёрно-белую гравюру в смешение растёкшихся красок.
   Упорами рук упираюсь в край стола, с высоты разглядываю строчки диалога.
   Он молчит. Она молчит. Он говорит здравствуй.
   – Да, актёры отличные.
   – А ты свадьбу помнишь?
   – А домина какой мощный построили, а в конце на такой тачке поехали к океану, машина супер.
   – Очень красивая.
   – Красивая ерунда, главное надёжная. Такие по специальному заказу делают, и стоят они кучу денег.
   – А сколько стоит такая машина?
   – С кожей, со всеми прибамбасами и наворотами тысяч девяносто.
   – Ого!
   – Не меньше. А может и больше, зависит от модели, а поскольку товарчик штучный, то можно установить чего хочешь ещё. И будет дороже. Смотри, вон бабка, старая карга, согнулась, а руку вверх, в воздух вворачивает, вещает что-то.
   – Смешная.
   – Надоело, да и время идти в Консерваторию. И не знаю о чём дальше писать. Листок, где листок? «Вернувшись, просмотреть написанное. Ярче описать воробья и бабку. Не слепить глаза игрой света, а намекать на его значение. Главное разговор. Донести, что они любят и романтическую нежность-любовь в этом фильме. Чётче любовь к роскоши. Помнить, обоим нравится опель. Не забыть, они обсуждают ролик опеля.»

Глава девятая

   Сильный дождь. Вчера ветер меня продул, тучи пригнал.
   Что же дальше? Дальше продолжение разговора, посиделки в уютном кафе. В нежном покое уюта он ласкает её словами, выясняет её отношение, острожно говорит о том, как хотел бы увидеть её у себя в гостях.
   Капли стучатся в купол зонта, просятся ко мне. Дерево у подъезда. Это же клён. Сейчас ничем не отличный от других чёрных мокрых стволов.
   Тяжёлые капли словно пули. Валятся бомбы. Каплей бомбы сбило кленовый лист. Лист оранжевой звездой лежит у моих ног, покрывшись предсмертным потом. Присев на правую ногу подбираю его, чувствую плотную ткань ещё живого листа, прижимаю холодной мокрой кожей к щеке. По щеке на грудь медленно катится ледяная капля, скользящий холод передёргивает тело.
   Запомнить в пейзажный рассказ о Москве.
   Весной, заметив клён, увидел умирающий осенний лист.
   Скажем, она говорит: – опять о кино она не говорит. Мгновенно глупеют герои, когда у писателя иссякают силы. Как легко читается принуждение в толстых книгах, когда рядом с великолепными страницами мусорные листы. Я читаю книги ради таланта, а прочитываю десятки страниц, которые написал бы бесталанный трудяга.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Просто основное впечатление от клёна – опавшие осенние звёзды, потому и увидел лист.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Необычный ритм: ударение на каждом слоге, только «кленовый» мгновенно пролетает. Летит слог кле-, но ударяется в ритм, пролетает вый, подгоняемое быстрым лист. Каплей бомбы сбило кленовый лист. Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист. Я ударяю в ритм шагов.
   Оттого так чётко звучит предложение.
   Как же забыл озвучивать звуками слов события! В кафе прозвучит стук чашки о блюдце, хруст пирожного во рту, взжик – вспыхнул огонёк в зажигалке, тихо захрустела, сгорая, сигарета, проводя дымок по телу.
   Какие же предложения он говорит? Намекает на чувства. Отличное предложение для него.
   Листок рвётся в пальцах, взлетает над головой, ладони слушают шёпот ругательств. Обнаружил такое «своё» предложение в рассказе.
   Конечно, он не говорит, что любит её. Степан учился в этом институте. Как вы относитесь к Диме? Не скажу, что мы были когда-либо большими друзьями, да и просто друзьями. Мы общались, объединённые общим общением. Мы никогда не были близкими людьми, но он симпатичен мне. Он симпатичен мне сдержанностью, упорством, умом. Не скажу, чтобы по-настоящему, в глубине души, воспитанный человек, но опять-таки, благодаря своей сдержанности всегда вежлив. Мне нравится, что он хорошо относится к своим друзьям, к тому же Степану. Скажу вам откровенно. Дружить с ним я не хотел и не мог, но он мне приятен. Я его уважаю, хотя, если честно, на расстоянии. То есть, не хотел бы видеть его каждый день.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Хорош тем широкий тротуар, что люди на нём редки.
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Конечно, легче вспомнить, легче повторить продуманное, чем думать. Усталое сознание не способное понять идею отдаётся ей как чувству, а увидев цепочку новых мыслей, легко убегающих вдаль, зайцем садится в последний вагон.
   Воспоминания врываются наводнением, затопляют плодородные поля, надо ждать, пока пашня просохнет для сева.
   Для Севы.
   Нет, Тёма лучше.
   Не всегда могу думать над текстом, но позже, через день, неделю отрывок воплотится.
   Над стеклом синие буквы МОЛО – не купить ли КО?
   Солидный, важный дом…
   Иду по выставочной зале. Справа и слева картинами дома. Есть в музее города залы, где мимо каменных картин бежишь, как на плохой выставке, но иногда, за скучными домами, где-нибудь в конце проспекта, или в укромном уголке переулка стоит великолепная, яркая картина. А бывают редкие улицы как в лучших музеях, где почти каждый дом, то совершенный портрет Рембрандта, то солнечный день Коровина, то эпатирующая фантазия Дали, то псевдорусская правда Васнецова, то иконное совершенство древних храмов, то китайская миниатюра, заметная простотой в ряду европейских, то волны, завитки, бешенство и красота модернистских картин Врубеля.
   Три вертикальных морщины балконов. Гладкий лоб стены в веснушках окон. На голове крохотная корона башенки. Внизу борода выступов, завитков с вплетёнными в волосы красными лентами вывесок. Лицо богатыря из былин.
   Сравнение родилось из морщин, бороды, короны башенки. Но не верно выглядывать человеческие черты в фасадах!
   Увидеть дома как людей. Почувствовать настроение дома как образ.
   Отчего ни один архитектор не придумал дом-портрет?
   За фатой дождя дом-великан бледного песочного цвета раздваивается стенами: одна тянется вдоль проспекта, другая вдоль улицы, косо бегущей от сыщиков глаз. Угол дома стёсан, высится плоская стена. Внизу, между витринами дом украшен на несколько этажей прямоугольными плитами, очерченными углублениями. Выше гладкая стена покрыта сотнями окон.
   Лицо инженера. Воспитанного, приятного человека. Он много работает, у него семья, он умён, печален.
   Особнячок цвета мокрого цемента в два этажа. Изломана чёткими линиями крыша, над ореховой дверью витого чугуна балкон. Справа от балкона квадратное окно гостиной занавешено чёрной шторой. Над квадратом окна, в остром треугольнике распустилась роза каменного узора.
   Дом русский европеец. Образованный, подчёркнуто вежливый, стройный, подтянутый. Внешне кажется холодным, иногда иностранцем, но он русский.
   Громадина гостиницы, белой, но с жёлтым оттенком, отчего цвет не молочный, не блестящий. Два выступа с выпученными окнами, между выше в небо многооконная стена с плоской крышей. Лицо лица, исполненного значительностью занимаемой должности. Взгляд человека красиво одетого чужим умом, взгляд человека пустого, недалёкого, хитрого и изворотливого, но не умного и не талантливого, взгляд человека с не воспитанной душой. Человек с грубо вырубленной фигурой. Душа его также грубо обтёсана, сложена из прямых углов, как серая статуя бегуна на одной ноге, с прямоугольной ступнёй, молотом нависшей над землёй, с икрой составленной из плоскостей.
   Однако сильный дождь, намок левый рукав.
   Сложен из грязных бежевых кирпичей девятиэтажный дом. Гладкая длинная стена. Под плоской крышей тянется полоса красного кирпича в чёрных окошечках. Вертикальный ряд открытых деревянных балконов, похожих на подвесные кормушки для больших птиц, четыре ряда окон, ряд балконов. Два ряда окон. Балконный ряд. Четыре оконных ряда, и всё повторяется.
   Рабочий. Много работает, много устаёт. Пьёт водку, растит детей, то бьёт, то любит жену. Не глуп и уважает образованность. Смотрит телевизор, интересуется спортом, политикой, но как-то устало.
   В подворотне белая церковь, маленькая и одноглавая. С узкими прорезями в барабане под опрокинутой золотой чашей с крестом из дна. Ниже барабана по три закомара с каждого ряда. Но закомары с башенкой одно целое, словно цветок с белыми лепестками и торчащим золотым рыльцем. Чистые белые стены не украшены, лишь вырублено по одному окну. Церковь приземиста и похожа на кубышку.
   Маленькая красивая женщина. С ладными ножками, милым лицом, умными очами. Она молчалива, скромна, не злоблива, но с сильным твёрдым нравом, она не даст себя в обиду и не сломается от бури. Вся покривится, опечалится, но не завалится.
   Навстречу по пустому мокрому тротуару идёт нищий; мы один на один во Вселенной. Длинное чёрное пальто обвисло мешком на сутулом теле. Русые космы облепили поникшую голову, по голове стекают ручейки кожи. В правой руке обвисает коричневая мокрая сумка. Ему всё равно, что дождь. Нищие каждый день – просочившееся будущее?
   Какой дом нищий?
   Я отличаюсь от других лишь тем, что могу думать о лицах домов.
   Грустно мне грустно.
   В рассказе о Москве написать о лицах домов. Там же описать нищего. Не одного нищего, а их присутствие на улицах, как часть портрета города.
   В рассказе о Москве описать всё-всё! Не только описать внешне, но описать свои чувства, мысли, например, мысли о преображении обычного человека в нищего, о том, что некоторые люди всегда будут нищими, потому что они примерно такие люди.
   Да! Писать иначе! Портрет Москвы будет писаться легко, спонтанно, без сюжета. Теперь понимаю, что не будет лишь описанием зданий. Будут мои чувства, мысли, вызванные жизнью города, тем же нищим. Будет только поэтическое восприятие, ничего больше. Только вдохновенные страницы. Свободно записанные, как в сборнике стихов, размышления, впечатления будут выстраивать текст. Будет новая форма, без традиций!
   Из разнообразных впечатлений появится осмысление жизни города, осмысление понятия «город», описание этой жизни! Жизни не только нищих, но студентов, иных встречных, подобранных взглядом в рассказ. Объясню связь людей друг с другом в лагере города, напишу о тайной жизни человеческих отношений. Я напишу внешность и душу Москвы! Настоящий портрет Москвы. Портрет кисти лучшего художника, когда на холсте не лицо, но личность.
   Здесь не будет диалогов, длинных-длинных диалогов, только сухощавый, сжатый до атомной плотности текст. Картины не слышны. Лишь виды, шум, мои мысли. Город одного человека, мой город.
   Умно, умно подумал Бунин. Какая была бы великая книга, записывай Пушкин свои мысли каждый день.
   Захочу описать своё пробуждение – напишу «Утро москвича». Текст без заголовков, лишь текст. Вдохновенный текст, скреплённый лишь автором.
   Как вдохновенно в замысел соединились фрагменты: нищие, разрушенный дом и фотографии Москвы, прогулки, портреты домов, усталость от диалогов, давнее желание романа, – всё-всё собралось для нового текста.
   Накануне мелькнул Белый параллельной темой описания Петербурга. Но отчего он вдруг появился? Ведь Белого давно не просматривал. Словно напоминание о возможности описания города. Отчего недавно увидел разрушенный дом на бульваре? Ведь из-за него решил сфотографировать предложениями город. Почему снова и снова появлялись нищие? Почему сейчас встретился нищий? Всё собралось вместе, чтобы подтолкнуть меня к портрету Москвы?
   А подслушанный грубый разговор двоих, через неделю подсмотренное объяснение взглядами в метро, ведь эти первые проявления рассказа тоже не случайны. После взгляды встречных похожих на него, – чтобы лучше узнал героя, не ошибся?
   Я чувствую логически строгое упорядочение событий жизни.
   Но упорядочение событий жизни определённым образом, так что они управляют мной, всё случившееся, это воплощение чьей-то воли, направляющей меня?
   Или я сам, направляясь к цели, отбираю из случайных событий согласное с темой размышлений? Подсмотрел случайные сценки, осмыслил их, осознанно или нет, увидел интересную мне тему человеческих отношений – начал рассказ.
   Но иногда случается ряд совпадений, тени которых падают на текст и волшебно его преображают. Тогда появляется чувство, что совпадения намеренно подброшены на пути.
   Или мозг, занятый задачей, накопил знания, собрал подобранные кирпичики в одно здание? Я верю в это здравое объяснение. Построил макет дома прочный на вид. Но здравое соседствует рядом с…
   Удивительно, что жизнь, подталкивая к определённым творческим решениям, наполняя текст отражением событий, затем избирает некоторые из текста, чтобы воплотить в чреду реальных событий. Так проверяется истинность?
   Если творец, опираясь на своё понимание правды, синтезирует один из образов истины, то образ воплотится по чертежам в жизни. А если это ложное представление об истине, то и воплотиться творческое решение не сможет.
   Но отчего я должен нести тяжесть воплощения? Ноша почти непосильна.
   Нужно зайти в редакцию, потребовать деньги.
   Но сегодня суббота.
   Нужно сдавать написанные рассказы.
   Начинаются мучения.
   Разорвало путеводную мысль. Словно спешил домой с радостной вестью, а дома горе уже не поправимое.
   Отчего подумал так? Глупости! А вдруг случилось? Вдруг с мамой? Нет, нет, что может случиться. Может быть… Не думать, не думать! Но грудь уже трясётся от страха. Страх волнами прибоя бьётся в стенки груди. Страх вот-вот прорвётся наружу. Я вздрогну, изменюсь в лице, побегу домой. Я знаю, люди могут чувствовать друг друга сквозь расстояние и время.
   Ужас всегда сваливается неожиданно. Ужас страшен неожиданностью.
   Если я об этом подумал, значит не случилось.
   Вдруг с Леной? Но я думал о доме.
   Страх, страх, страх, я боюсь всего! Остановиться, остановиться, остыть, встать. Не подняться, а встать, как поезд.
   Думать о Лене, чтобы с ней ничего не случилось.
   Всё-таки маршал империи. Но расстреляли.
   Ате и целое лье до следующего.
   Эмиграция во Францию?
   С какой скоростью мчится мысль? Я даже не успел осознать вывеску!
   Отвлечься, отвлечься, не думать.
   Разговор в кафе. В кафе полутемно, прохладно, низкие своды выложены булыжниками. Через окошки вверху видна мелькающая обувь прохожих. Демонстрация летней коллекции. Разговор.
   Но какая чудная идея о Москве! Свободно выброшу в текст накопленное за годы. Наступит Новый Год, я выброшу на улицы мусор, засоривший мой дом. Объём повести сто страниц, мне нравится число. Уже сейчас знаю, как много будет идей осмысленных в рассказах, сохранившихся в сознании, записанных на отдельных листах.
   Если, конечно, всё будет хорошо.
   Если, конечно, ничего не случится.
   Творю молитву.
   Думаю, даже чувствую, а под сознанием живой страх.
   Стена нежно-салатового цвета. Окна двумя полосами. В первом этаже витрина магазина «Охотник», дальше забитый калиткой из жёлтых досок проход. Окна верхнего ряда в белых рамах, над каждым полукруглый кокошник с пятнами обвалившихся белил. Выше, на барельефе люди разговаривают, протягивают друг к другу руки.
   Дом представляется постаревшей, но молодящейся красавицей. С пятнами старости, которые не скроет пудра побелки, румяна краски и косметический ремонт. Но пожившая и располневшая очаровательна перезрелой красотой и страстным стремлением нравится.
   Страх не воплотится.
   Под сознанием страх плещется ювенильным морем.
   Прогулка в тишине с собой. Я и время исчезаем в молчании мысли и чувства.
   За стеклом дорогие машины! Они так же идут мимо автомобильного салона или рекламного плаката! Война реклам, где «опель» отступает под напором масс, но удачно контратакует, блистательно выигрывая небольшие рекламные компании. Он и она, столь разные, одинаково очарованы красивыми победами. Они больше говорят о рекламе. Прорастить на грядках строчек семена знания, что реклама это образующая человека субкультура!
   Каплей бомбы сбило кленовый лист.
   Бомбой капли сбило кленовый лист!
   Повторял, а ошибки не видел. Каплей бомбы может сбить, если бомбы обрушатся на город, разрывы разрушат дома, и от того что погибли люди, герой заплачет, увидев сбитый лист.
   Тоскливо.
   О чём же говорят в чёртовом кафе?
   Вновь выпал из себя.
   Пытаюсь наполнить себя рассказом, а во мне пустота. Как атлет мечтаю усилить силу, но бесполезно тренируюсь, ибо тело истощено. Так бывает почти всегда. Мучаюсь, наконец, сталкиваю камень рассказа с точки смерти писателя. Толкаю камень, он катится быстрее, быстрее, а затем встаёт. Все усилия усталого человека без пользы.
   Зудит зубной болью необходимость идти в редакцию. Для избавления от боли есть лишь процедура, болезненная, как визит к зубному врачу. Созвучия взз, взз как звук работающей зубной машинки, острым жужжащим жалом сверлящей зуб.
   Ветер встречный. Встречный ураганом чувств проносится по душе. Песчаная дорожка не грязна, но неприятно вязнут ботинки. Осадки смоет дождь. Осадок смоют осадки. Прямая аллея голых деревьев. Шумит дождь. Мокнут вдоль дорожки белые деревянные скамьи на чёрных металлических ножках. По лужам с шипением проезжают машины, словно раскалённые колёса остывают в холодной воде. За редкими стволами, в земляных склонах в жухлой траве плавает пруд. Вода дрожит от падающих часто капель и рябится от ветра. Между стволами идут одинокие прохожие под зонтами. Под зонтом мы стоим с Леной.
   Сейчас удивительно спокоен. Кажется, убивай на моих глазах человека, я и бровью не вздрогну. Как совершенство спокоен, хотя совершенство не спокойно. Такое состояние для меня, нервного и внимательного, не характерно, хотя этот тоже я. Ещё десять лет назад я был другим. Продумывая и переживая характеры героев, я постепенно, как живой человек, который когда-то был, исчезаю. Меня прежнего, ясного и чёткого, который поступил бы так, не сделал бы того, такого меня больше нет. Та личность превратилась в очередной персонаж, столь же реальный, как литературный образ. Я же превратился, и постоянно превращаюсь во что-то аморфное, непонятное. Как поступлю? Так. Если взгляну иначе, по-другому. Меня нет, мои границы прорваны, я растекаюсь своими переживаниями, переживаниями персонажей. Я могу сыграть весёлого, могу наглого, от того что знаю как. Мои персонажи своими деталями уже скрепляют меня: во мне сцепляются и распадаются комбинации подсмотренных жестов, ярких выражений, и эти цепочки воспроизводятся в моей жизни, собираются по чужим моделям механизмы моих действий, и главное, я могу по-своему, но уже иначе наблюдать жизнь, и какими-то деталями я прежний, но вновь подвергаюсь деформации, потому что жизненный процесс продолжается, я подобно воде поглощаю неизведанные пространства и обогащаюсь новыми элементами.
   Возникнет образ машины от «механических» слов?
   Я уже неизрасходованные части прежнего человека и остатки моих персонажей, слепленные тем, чем живу, над чем думаю. И я, чётко обдумав, знаю себя прежнего и персонажей своих работ, – всех в отдельности, но вместе они составляют меня, и кто-то из них в какой-то момент сильнее другого, и я не знаю, как они связаны между собой, и не знаю, в какой ситуации кто будет сильнее, и уже не знаю кто я такой, и только пытаюсь той маленькой частью себя, которая изучена лучше, пытаюсь познавать растёкшееся море.
   Не только мои герои частью я, но и я частью мои герои.
   Но герои лишь частью я. Они совершают поступки, которые я никогда бы не смог совершить. Иногда, вдохновенные, они неожиданно поступают точно по своему характеру, но противоположно мне. Неожиданно, на дороге, на улице, за ужином, перед сном, вне связи с мыслями рождается ход. Ход настолько точный, правильный для этого человека, что я поражён! То, над чем так безуспешно бился, вдруг сливается в одно понимание, в одно знание, скрытно оформившись в ненаблюдаемой глубине. Но любое озарение уж слишком неожиданно, слишком точно и мгновенно, потому думаю о Боге.
   Может, не Бог говорит в главные моменты как поступить, а есть правда жизни, которую каждый человек в силу своих психических особенностей и особого жизненного пути понимает по-своему, и которая одновременно существует, в неясной форме, изменяясь для каждого поколения со временем, оттого что она отражает человека, точнее его проявления, внутренние и внешние. Писатель оглядывается на эту правду, познанную им в жизни, понимая её со своими особенностями, – для него она как бы линия, вдоль которой он творит, и все затруднения писателя, когда он говорит: «Я не знал, что мой герой так себя поведёт»; или когда писатель уже не может повернуть сюжетную линию по-иному, и ощущения автора, что его свыше направляют, есть ошибка. А верное решение в том, что это неожиданное поведение есть правда, определённая им самим же выдуманным, но уже существующим характером героя с одной стороны, а с другой стороны, это поведение наиболее подходит под представление о реальной жизни, которое сложилось у автора. И если поступок героя соответствует его характеру, то есть если автор согласно с собой понял мгновение бытия, то остаётся лишь единственное решение из бесконечного многообразия, которое может убедить читателя.
   То есть, изучая жизнью реальность, собирая случайные события, из хаоса выстраиваю по своей правде (и характер героя часть этого знания) художественное произведение. Из хаоса внешнего и хаоса внутри меня я вычленяю произведение.
   В сознании неизбежен хаос из мыслей и переживаний. Неизбежен, ибо жизнь хаос, и любые попытки упорядочить его разрушаются случаем, который даже если и объективная закономерность, то закономерность, которую практически нельзя предугадать до свершения факта, лишь постфактум, постфатум, и хаос неизбежен, ибо любые наши системы, упорядочивающие его, даже та, самая надёжная и родная, в системе которой привык жить конкретный человек, никогда не смогут охватить всю жизнь, их дряблые опоры рушатся под пытливым взглядом. Например, я – сотворённый жизнью в своих оценках материалист. Не потому, что нарочно изучал материализм и поверил в него, осмыслив разумом значение, – нет, он гораздо глубже во мне, он моя основа; в детстве никто не преподавал мне материалистическое учение, но моя жизнь была на нём основана. Никто не учит глаз младенца различать ближнее и дальнее, не учит мозг упорядочивать мир в зрительной системе, – так же бессознательно формируется мировоззрение. Самое крохотное объяснение, пустейшее действие, почему птица летит, почему я упал, почему соседка умерла, – всё объяснялось разумно. Эти объяснения, жизненный опыт, есть фундамент мировоззрения, на котором основано любое решение. Взгляд на любой предмет, ответ на любой вопрос я вывожу, основываясь на себе, на своём сознании, а сознание моё создано прожитой жизнью, особенно детством, ибо оно основа, лоно, куда оседает почва. И конечно, моё текущее объяснение реалистично потому, что я его и создаю, и сомнения в реализме имеют родословную в обыденном отношении к загадочному и страшному.
   Именно поэтому хаос необходим творчеству, чтобы произведение оказалось правдой, чтобы сталкивать соседствующее лишь в сознании, чтобы видеть связь в несопоставимом, чтобы соединять, как соединяется в живом хаосе, далёкое друг от друга.
   Я знаю, как из хаоса собираю свою правду, свою модель существования мира, и знание способа творения подтверждает моё авторство. Я знаю, как из хаоса рождаются произведения, то есть знаю наиболее обычные ходы.
   Вот способ, которым воплотились предыдущие мысли и воплотятся последующие: долго думаю над предметом, изучаю разумом и чувствами вопрос, живу с вопросом, то забывая, то снова вспоминая, как карамельку обсасываю со всех сторон, растворяю в себе. Важно не спешить, дать раствориться полностью. И когда вопрос разрешён, растворён, фрагменты собираются на бумаге в единое, живые кирпичики выстраивают дом ответа. Часто не осознаю и не помню все шаги верного решения, знаю только главное, но они уже спаяны, звенья цепи, ассоциациями и воспоминаниями, общей темой, и потянув за звено, вытягиваю всю цепь.
   Иной способ, когда помогают чужие знания, сохранённые в фразе памяти. Я уже забыл, чья мысль, откуда, какая, но подхваченная схожим сочетанием слов, схожей ситуацией, (я также лежал на полу, читая эту книгу, из которой когда-то выбрал мысль, как герой моего рассказа, который думает, лёжа на полу), моя мысль достигает знания, о котором есть знание, что оно осмысленно другим человеком, достигает воспоминания о человеке, (который мне вспоминается от того, что я пишу о нём, против него, помня о нём, читая его в близкие дни), например, он не любил Чехова, и это крючок, на который подцепится мысль Чехова, или его друга, или недруга, или фраза актёра, не связанного с Чеховым, но привязанного к имени тем, что когда-то сыграл чеховского персонажа), и так неожиданно чужая мысль, образ, становится частью моего творчества, кочкой земли, с которой шагаю дальше, опровергая, изменяя, развивая.
   Так же иногда нечто увиденное, например, на улице, вдруг соединяется с продуманным, толкает мысль вперёд, или точно укладывается в гроб текста.
   Срезанный цветок оживляет мертвечину текста.
   Третья манера, когда мысль толкается усилием воли вперёд. Разумно перепроверяя всё, отбрасывая лишнее, подтверждая каждый следующий шаг доказательствами примеров, разрешаю вопросы осмысленно, логически.
   Но часто невозможно сочиняя, разглядывать со стороны, помнить, как здесь поступить, какой применить приём. Когда увлечённо пишу, создаётся реальность, где почти нет меня. Выписываю из себя на бумагу что помню, что представил сейчас, приёмами вживлённого мастерства, даже если нет мастерства, а есть лишь привычка писать определённым образом. Действую я, но не осознанный самим собой, а забывший о себе, погружённый в тему.
   Лучше сочетать два последних способа, составить скелет из приёмов, сложить мыслью будущий остов рассказа, а затем, заглядывая в план, самозабвенно писать, переменяя и дополняя.
   Итак, я могу объяснить, как и почему во мне появляются те или иные произведения, но не могу объяснить, почему другие не видят, что вижу я.
   Страсть к литературе, любовь к искусству, образное мышление, наблюдательность, вкус на слова и словосочетания, умение думать, способность слышать ритм предложения, умение расставлять знаки препинания, выстраивать структуру, развивать впечатление в сюжет, знание об идеальном предложении, неудачном сравнении, не нужном и необходимом слове, точном дополнении, подходящем имени, – это крайне важно, без этих знаний не было бы хорошего писателя. Но не знаю отчего могу писать.
   Грустный день, грустное настроение дня.
   В портрете Москвы описать долгий дождливый день. До-до-дли-де – ударяют капли в зонт.
   Не забыть идею озвучания действия.
   Показать настроение дождливого вечера, когда в городе затихает рабочая сила.
   Сел бы писать сейчас о Москве. Нет сил сдерживаться.
   Описать в отрывке о творчестве состояние, когда новая идея клонит к столу. В каждой значимой работе своё настроение.
   Каждый рассказ лягушка в молоке. Пока не собьёшь молоко в масло, не выпрыгнешь для нового кувшина.
   Но нет, сначала закончить «Бесконечные диалоги».
   В повести о Москве передать диалектику настроений дней города. В каждой законченной работе своё настроение.
   Есть ли настроение в рассказе? Сейчас нет. Намёки на пошлый тон их отношений. Звучание злой авторской нелюбви и презрения. Нежная песнь жалости.
   Надеюсь так будет.
   От чего-то рассказ иногда приобретает желанную интонацию, а иногда, при тех же усилиях и условиях – нет. Часто потом, потом, словно умащивая кого-то, добиваешься нужной интонации, которая создаёт чувство от рассказа. А иногда нет.
   Интонация в искусстве создаётся пережитым автором в произведении. Интонацию можно заглушить, испортить, уничтожить неумением писать, но её нельзя создать лишь мастерством.
   Но откуда способность так чувствовать? Я знаю более чувствительных людей, но они не творцы, даже в самом широком смысле.
   Откуда это умение мыслить иначе?
   Откуда умение придумать то, что другие не смогут?
   Умение чувствовать, умение мыслить и фантазия творят меня творцом. Умению писать можно научиться, хотя к нему необходимо расположение.
   Я понимаю свои особенности, понимаю условия, с помощью которых из ничего получается произведение, и верю, что писатель от счастливого соединения способности глубоко и тонко чувствовать, способности мыслить не как все, и способности мгновенно мыслью развивать действие, и знаю, что рассказ получается каким получается из реакции моих особенностей с жизнью, – но моя вера ничего не докажет вере человека, вспоминающего свои произведения, или человеку, на которого произведение нисходит свыше.
   Всего лишь ещё одно высказывание на тему.
   Запомнить мысли в отрывок о создании рассказа.
   Пустая прямая улица наверх. По чёрной дороге стекает мелкая речка, переплетённая косами ручьёв. Дорога гнётся, как плохо просушенная доска, левый тротуар приподнимается над правым. Ветхий одноэтажный дом с полуподвальными окнами, заштопанными ржавыми сетками. Тротуар поднимается выше, окна дальше на Восток всё уже, наконец, исчезают совсем в океане. Над ними пять парадных портретов дома напротив: над тремя изогнулись дугами брови, над крайними брови приподнялись острыми уголками, – на вернисаже, перед загадочным холстом.
   Узкие тротуары вдоль старых домов старых улиц. От стены до кромки берега шаг. Дома невысокие, ветхие, домашние.
   Отчего кран у тротуара? Вид сзади. Над чёрными шинами багровая коробка мотора с длинной решёткой для воздуха. На ней багровая, со стёклами по сторонам света кабина. Шофёр в кожаной коричневой куртке, со светлыми истёртыми пятнами на локтях, из-под козырька замшевой кепки, потемневшей от воды, поглядывает на меня, постукивает носком сапога в шину.
   Задумал недоброе? Но зачем я ему сдался? Я не собираюсь капитулировать, «Сдача Бреды» в прошлом.
   Из подъезда выходит красавица под зонтом, идёт мне навстречу.
   За мной частый топот ног. За мной?! Топот взрослый, а пробежал мальчишка.
   Крохотный перекрёсток под дождём.
   Разбивается брызгами у чёрного мокрого ботинка блестящая череда капель с угла карниза крыши.
   Пунктирная линия. Шифрованная телеграмма неба.
   Слева, углом из двух улиц выходит красный кирпичный дом. Справа, через ромб мокрого асфальта, расчерченный по граням шкурами зебр, жёлтый угол жилого дома. Его бордовая крыша острым носом корабля наваливается с двухэтажной волны.
   Белая машина с красным крестом бесшумно пронеслась. Топчу шкуру зебры ногами. Из-за шкур перебили столько зебр, что телами можно вымостить дороги. А если за мамой? Надо было остановить и спросить адрес! Не может быть. Мерзкая мысль.
   И не могу позвонить. Мама удивится звонку, расстроится моим расстройством.
   Какой ужас! Укрывшись в саду распустившихся зонтов люди редкими цепочками прочёсывают улицу; они заглядывают в подворотни, обыскивают соседние переулки, проверяют благонадёжность лиц. В теле дрожь.
   Если повернуть назад, затем вправо, то недалеко до редакции.
   Трусость всегда со мной! Когда услышал от соседа, как ограбили знакомую вечером на улице, я не пошёл в редакцию за деньгами, просидел два дня дома, не пошёл с Леной в театр, соврал, что заболел, краснея и презирая слабость, а затем, когда она пришла, как настоящий актёр ослабел в роли, съел при ней, заранее приготовленные таблетки от головной боли, кинул тут же, рядом с чашкой с водой, пачку аспирина, заранее выдавив две таблетки в унитаз. А выйдя на третий день в редакцию, взял в дорогу кухонный нож. Каждую минуту называл себя ненормальным, оскорблял, признавал трусом, но просидел три лишних часа в приёмной, вздрагивая, когда в комнату входил человек, и даже не взглянув на вошедшего, упирал испуганные глаза в пол, чтобы приняв сонный и усталый вид, оглядеть небрежно, скучающим взглядом, пока человек меня видит, а затем внимательно, когда меня отпускает. Я надеялся, со стороны получалось, будто за мыслями не замечал вошедшего. Просидел три лишних часа только потому, что боялся один добираться домой, а редактор обещала меня подвезти, когда освободится. Но в тот день, в подъезде, когда с колотящимся сердцем я зашёл в лифт, хлопнула входная дверь, мужской голос грубо крикнул: «Постойте, не уезжайте!» Тело вздрогнуло, сердце бешено забилось, палец вжал кнопку с родной цифрой этажа, но в ярости, когда двери почти сомкнулись, раздвинул их руками, впустив соседа по подъезду Кирюшу. И когда нечто случалось; видел убитых, какой-нибудь обезображенный труп по телевизору, я представлял как шёл по улице, как меня сбивали с ног, избивали палками, как того старика, или отсекали руки и ноги, бросали голым в яму с холодным гладким дном, засыпали песком, и я обрубками рук бил себя в грудь, и раскрывал широко рот, куда падала земля, и мне на лицо мочился убийца, или меня избивали, сбрасывали с балкона, и я чувствовал мгновение, когда раскалывалась голова, как паста из тюбика, на асфальт брызгали мозги. Но случалось ещё страшней, и убивали мою маму, Лену, выкручивали им руки, ломали кости. Я молча кричал: «Не думать, не думать!», но представлял всё снова и снова. Не думать, не думать. У меня горячие щёки, я весь в поту, я болен, ведь больные покрываются потом, их поют горячим чаем с малиной, накрывают одеялами, они душно, липко потеют в бане под одеялом.
   Шёл в книжный магазин. На станции метро, в трёх шагах от меня, длинный, длинноносый мужик, неожиданно резко, как дикий зверь, толкнул щуплую женщину, лет сорока, в тёмных квадратных очках, похожих на огромные глаза мухи. Он её толкнул, когда шёл навстречу, резко повернулся, толкнул двумя руками к колонне, она больно на вид ударилась спиной о камень. Подбежал его товарищ, маленького роста, с густыми чёрными волосами, крепкий, широкоплечий, на коротких кривых ногах, потянул за руку, словно дрессировщик взбесившегося медведя, совсем не похожего на доброго мишку из детских книжек. «Дружок, а теперь раскрась бурого мишку, – он живёт в лесу и любит мёд». Я осторожно, опасливо, чтобы те двое меня не заметили, посмотрел им в след, запоминая как они раскачиваются, посмотрел на маленькую женщину в тёмных квадратных очках, как она, оглядев людей, ушла в сторону, посмотрел на зрителей, что увидев сценку, снова пошли, заговорили, посмотрели с удивлением за скрывшимися в среде людей пьяными. О, как презирал этих равнодушных наблюдателей, но сам даже не остановился, прошёл мимо, я сам лишь на секунду сбил ритм шага; увидел, как пьяный толкает женщину, и прошёл мимо, а в груди дрожал испуганный ненавистный, но самый родной зверёк страха.
   «Скучно быть смелым».
   Люди, люди. Долго бездумно бреду в бреду. Невозможно думать среди людей; особое, острое чувство людей; в среде людей бездумное состояние настороженности.
   Мокнут внутренности машины без крыши. Вскрыт живот, машина умирает. Им бы понравилась такая машина. Машина почти столь же роскошна, как автомобиль в кино. Отчего им нравится опель? Это неверно, машина не высшего класса, их же тянет к броской роскоши. Какая же марка, одна из самых дорогих. Нет, иначе. Придумать название, чтобы оно несло смысл. И это будет соответствовать выдуманным со смыслом фамилиям актёров, обыгранному названию банка, сочинённым пародиям песен, – да, надо придумать говорящее название его фирме, – и всё вместе, в целом, это будет соответствовать характеру рассказа! Какой-то знак, например, «марк». Нет, общий символ, птица, воробей? Почему воробей, какой в этом смысл? Значение какого-либо животного для определённого племени. Но читатель не помнит значения тотемов умерших племён. Тотем, тату. Татуировка – машина так же важна, как клеймо любимого символа на теле? Марка автомобилей «Татуировка» слишком навязчива. Это просто глупо! Что-либо из древности, что прорастает в нашем времени? Можно фетиш. Фетиш, это фетиш! Смысл в преувеличении значения вещей, вообще, атрибутов жизни. Только название не прямое, намёк на родительское слово. Фетиш. Фетши. Турецкая машина? Как-то переставить буквы. Фитеш. Фитеш хорошо. Секешфехервар, венгерская машина. Смысл ясен, но не навязчив, звучит похоже на марку машины. Победа. Этот день победы, дождиком пропах! Дымящиеся развалины Сармизегетузы оросил благодатный дождь, дар богов, даровавших Августу победу.
   Мысли, как листья от порыва разлетаются, ветер гуляет в голове.
   Уже почти пришёл к дому, где лежит огромная голова, раскинув в стороны руки, где перед ртом, на тарелке с каймой дорожки, в увядшей петрушке за спиной, сидит на кубике желе шоколадный Чайковский, взмахнув руками.
   Полчаса как потерял себя.
   Наверное, смотрелся в людей, в дома, вздрагивал от испуга, ускорял шаги, кажется, вспотел, шёл медленно, смотрел на левое плечо, намокшее каплями дождя, на чёрное клеёнчатое небо над головой. Но всё прошло без меня. Я лишь вспомнил, как раньше вёл себя, когда удавалось подсмотреть за собой исчезнувшим, вспомнил деяния последнего получаса, – касса, билеты в кармане, сейчас далеко от Консерватории, – увидел сегодняшний день, вспомнил обрывки проскользнувших мгновений и составил впечатление о своей жизни в эти тридцать минут.
   Не замечал мир, словно не жил. Перегревшийся компьютер умелой рукой от сети отключили.

Глава десятая

   Поздно звонить в редакцию. И слава богу. Хотя уже нет денег и надо сдавать рассказы. Какой же я великолепный трус. В легионе меня казнили бы за трусость. Видел на экране телевизора статистику уличной преступности. Затем нечто похожее прочёл в газете. Даже не помню от волнения что читал. И не могу унять свою трусость. Надо бы переписать их встречу и в этой работе найти продолжение разговора в подвальном прохладном полутёмном кафе с каменными стенами.
   Унять трусость, которая всегда со мной. Праздник, который всегда со мной. Кстати, рассказ о трусости был одним из лучших. Как удивительно: в одно время рождается рассказ, за ним другой, рассказы великолепные, великие рассказы. А случается, что работаешь с тем же усилием, даже с большим, даже добиваешься нужного тона, осуществляешь мечту, а рассказ хорош, но не великолепен. Есть замедление в моём развитии. Мы с Леной идём по дощатому настилу деревянного моста. Лето, светит солнце, дует сильный тёплый встречный ветер. Нам спокойно и хорошо. Никого нет, я пою песню и не слышу, как кто-то под настилом подпиливает опоры моста. Такова моя жизнь. Внешне всё удачно, но уже накренились опоры, я себе не интересен, я становлюсь писателем как все. Быть писателем как все вовсе не плохо – это смертельно. Тот особый, казалось неразложимый осадок, придававший пикантный вкус моим текстам, который сразу чувствовал, вкусив тело, постепенно растворился, остался привкус.
   Человек обязан развиваться. Остановка полна ужаса, обыденной скуки. Если развиваюсь, меняюсь, я для себя до конца не познаваем. Когда я меняюсь, мир вокруг остаётся непознанным, как только останавливаюсь, лишь крохотная часть его представляется познанным целым.
   Сегодняшний рассказ и несколько перед ним хорошо написаны (будет написан, как я надеюсь, если, конечно, получится). Хорошие рассказы, но не великие!
   Слова должны быть тяжелы, как капли крови. Наполнять слова кровью сердца и отвечать судьбой за слова. Текст на истинность проверяется страданием – если могу читать в страдании – текст живой.
   Стены моих последних работ рассыпаются в прах под тяжестью истины. Мерзость моего состояния месяц назад родилась от знания не гениальности работ.
   Удивительно, у любого творца, при том же таланте и старательности, выходят шлаковые работы. Но сегодня счастливые открытия! Сквозь туманы рассказа о двоих, в поднебесье, я почувствовал заснеженную вершину новой прозы!
   Да и этот рассказ не плох, он преодолел тягостное молчание. Наконец, деньги пока есть, рассказ пишется быстро, почти легко, если не считать длинных подготовительных дней, не думать, как много придётся отделывать, расширять диалоги, работать над речью. Буду собирать слова. Пойду на народные гулянья.
   Кстати, в отрывок о творчестве; когда переписываю, от столкновения существующего текста и мысли часто высекается искра: от столкновения прочных слов рождается новая тема разговора, проявляется подходящее воспоминание, указующее новый путь, – это мыслительная, разумная работа, – чтобы создать лучшее, надо не чернить белое. Потому думаю над каждым предложением: пробую предложение на звук, на ритм, на сочетание слов, на точность выражения мысли, на красоту сравнения, на сочетание качеств. Когда вдохновенно записывал, главным было выразить мысль, чувство в слове. Когда проверяю разумом, главное сохранить вдохновение, исправив погрешности. Пытаюсь придать языку яркость, буйному тексту стройность, но удивительно, как при правке предложения заключённая в словах сила вдохновения исчезает. Исчезает корявое, но ключевое слово. На смену рваному ритму приходит чёткий, а жизнь, как кровь, вытекает из текста. Тогда разбираю детский конструктор или сложный механизм каждого предложения, нахожу звенящую деталь ритма, рычаг слова, шестерню образа, которые проворачивают текст, делают оборот вперёд, подминают под себя читателя. Иногда не могу создать гармоничное выражение смысла и оставляю текст нетронутым, намеренно сохраняю мерзкое созвучие, какофонию звуков, неуклюжее сравнение, что солнечным зайцем скачет в глазах, множество деепричастных оборотов, исковырявших запятыми текст, разноголосые выкрики предложений, – шумную толпу в праздник на площади, – но сохраняю силу, сохраняю главное – вдохновенный текст!
   Запомнить способ в отрывок о сотворении рассказа.
   К счастью, не всё можно описать прекрасным языком, – тогда все ремесленники были бы творцами. Некоторые переживания можно описать лишь прожив за героя. Для таких чувств не годится умелый, разумный, творящий лучшие предложения способ письма. Нужна душа и вдохновение. Хоть в основном текст и пишется осмыслено, да и вдохновение рождается в осмысленном эпизоде, когда примерно знаю, что нужно писать, и это знание воплощается текстом, даже если он сваливается, словно снег на голову, как первый рассказ.
   Особенно осмысленно проза пишется у зрелого писателя. Хотя, выводу противоречащий, живущий пример Достоевского: в его текстах вдохновение строит действие, от чего его книги полны возбуждающих страниц, а текст поглощает сознание читателя. Но между приступами вдохновения периоды ремиссии, отчего появляются в его книгах страницы-переходы от лучшего к лучшему, заполненные по необходимости. Вынужденный писать быстро он лишь перед печатью мог править мыслью тёмный текст. Достоевский пишет в Эпилоге «Униженных и оскорблённых», как герой его написал повесть в два дня, в два дня и две ночи два с половиной печатных листа, и поясняет, что в напряжённой работе пишет лучше. Укреплю осадную башню утверждения застывшим кирпичиком предложения Достоевского, что не успевает отделывать романы, вынужден писать быстро, и лишь в «Карамазовых» намеренно не торопится. И именно в «Братьях» язык искалечен, как ребёнок в трудных родах. Розанов писал, что текст Толстого высокое нагорье, но Толстой не достигает пиков Достоевского. Верно в том, что обработанное вдохновение Толстого не выглядит столь ярко, как страсть Достоевского. Но они совсем разные. И Толстой не смог бы придумать Кириллова, Ивана Карамазова и Раскольникова. А Достоевский… Начинается пустословие. Работать!
   Улицы, улицы, а ведь когда-то их не было. Глупость усталости. О том, как пишу – в отрывок о создании.
   Добавлю, раз тема не отпускает, – Пастернак прав, главное отбор. Из всех возможных творческих вариантов отбирается один, именно он осуществляется не художником, а чем-то высшим.
   Или отбирается соответствием внутреннему образу красоты, внутреннему образу правды.
   Может, события или боги отбирают у меня лучшую возможность, подталкивают, например, страданием, к изменению формы, к описанию переживаний, ради чего-либо важного, или, напротив, ничтожного. Всё может быть.
   Предположим, напишу разговор в кафе. Но какова концовка? Конечно, она несчастна, ибо изначально так замыслил. Или всё разломать? «Они нашли друг друга. Они искали родственные души и, наконец, их страстные желания осуществились». Но неверно. У него есть подруга, с которой он живёт. И не могут люди, которые живут и чувствуют вполсилы, от того что ищут друг в друге удобства для себя и удовольствия, мгновенно превратиться в качественно иное. Тёма скучает без свежей женщины. Мечтает получить удовольствие. Она играет роль искушённой женщины, соединяя подсмотренное и придуманное поведение с жизненной неумелостью. Он раздражён. И думая сказать позже, он даёт ей понять сразу, что хотел бы изредка её видеть. Несоответствие ожиданий и событий. Удар по самолюбию. Отчего она так быстро сближается с ним? Одиночество. Представление о себе как свободной женщине, покоряющей мужчин. Желание. Свобода быстроты и красоты в кино, рекламе, сотворённом мифе.
   Мне её не жаль. Сейчас. А почувствовав изнутри, пожалею. Но полу презрительности не подниму.
   Четыре дня она видит его, он становится ей самым близким человеком. Их отношения самая интересная часть её жизни. В конце недели они встречаются. Завтра пятница. Мы с Леной идём в консерваторию. Ве-ли-ко-леп-но. Ле-ле-ле. На-на-на. Ель. Лежебока. Линолеум. Белена. Елец. Ленинград, Ленинабад. Ельна. Александрия. Лелибей. Легион. От чего навалились слова? Не важно! Переписать диалог. Из него вытянуть путеводную нить в кафе. Я снова в клетке, голодный лев, точнее койот, или шакал, бегу от окна к двери. Продолжить дальше! Главное? Главное, – думать над завершением!

Глава одиннадцатая

   Ночь без снов говорит о душевном покое, но сны полезны для творчества.
   Примеры?
   Пожалуйста!
   Удивительный, творческий сон, разбудивший меня среди ночи! Я держал за ручку ракетку для настольного тенниса, был зол, на меня налетела из-за угла женщина, и я, не понимая себя, ударил ребром ракетки в её голову. За ней шёл маленький мальчик лет семи, он закричал и побежал от меня в по тёмному коридору. В коридор, на крик, одна за другой раскрывались двери, освещая его пятнами света через дверные проёмы, в этих пятнах на свет ложились тени крупных мужчин. Один из них поймал мальчика, и тот, ворочаясь в руках, захлёбываясь плачем с криком показывал на меня пальцем. Они пошли на меня, сначала как бы нерешительно, затем всё быстрее и быстрее, вздрагивая телами от частых шагов. Я повернулся, оглянулся и побежал, увидев через плечо, как они сорвались с шага на бег, выкрикивая угрозы.
   Я выбежал, оттолкнув телом дверь, на улицу, побежал под зимним дождём по твёрдой снежной дорожке в лужах. Я бежал между белыми бортами спортивных площадок, оглянулся и увидел, как двое садились в красную машину, а двое бежали за мной, и тут распахнулась дверь, выбежали ещё трое людей, с чёрными резиновыми палками в больших кулаках.
   Закончился борт слева, и я побежал туда, затем вниз по склону к реке, бешено колотя сердцем, надеясь успеть перебежать реку, вскарабкаться по склону и вбежать в парк, прежде чем те на машине проедут вдоль реки по дороге до моста, а затем по другому берегу, и нагонят меня до того, как скроюсь в деревьях, где они не смогут проехать.
   Я бежал по рыхлому снегу на реке, когда с испугом понял, что как проваливаются ноги в рыхлый снег, я могу провалиться в воду. Перебежав реку оглянулся, – они прыгали по склону, путались ногами в клубках метели, но быстро спускались вниз.
   Припадая на левую руку, сжимающую рукоять злополучной ракетки, вытягивая правую вперёд, я стал карабкаться вверх по крутому склону. На вершине, задыхаясь, остановился. Справа неслась красная машина. Раскачиваясь на усталых ногах, я вбежал в редкий лесок. Между деревьями снег был глубже, я бежал медленнее, проваливаясь под твёрдую кору наста, царапавшего кости голени, задыхаясь всё больше, увязая выше колен в сугробах. Остановилась машина, распахнулись двери, они побежали за мной, мелькая среди деревьев, высоко вскидывая ноги в синих спортивных штанах. Они бежали ловко, сильно, я чувствовал ужас от их злых лиц и яростной мощи движений. Убегая, понимал, что они меня догонят. Подумалось, что смог бы обогнуть их по лесу, забраться в машину и уехать. Увидел, как быстро приближались эти двое, как появились из-за склона по паучьи сгорбленные тела тех, кто бежал через реку, обругал себя дураком. Я услышал за собой дыхание и прерывающийся голос: «Стой, стой говорю», – по плечу скользнули пальцы, я дёрнул им вперёд, и тут почувствовал удар в спину, от которого упал, разодрал щёку о шершавую кожу ствола. Я повернулся на левый бок, брыкаясь ногами в снег, пополз спиной вверх по стволу, и как мечом отмахнулся со всей силы ракеткой перед собой, ударив его по колену. Я махнул как-то очень удачно, он взвыл, а я, трясясь от того, что меня почти догнали, заскользил ногами по корням деревьев, поднялся и побежал вперёд, зная, что второй где-то рядом. Я бежал и чувствовал дрожь в груди, и знал, что если меня нагонят, то убьют.
   Выскочив из перелеска проснулся бегущим по мокрой асфальтовой дороге между двух заваленных снегами лесов.
   Я боялся. Я испугался, что всё это может случиться, что это вещий сон. Глубокой ночью я переворачивался в ужасе с боку на бок под жарким одеялом, мне казалось, что когда-нибудь это непременно случится. Откуда во мне всё это появилось? И тогда вспомнил этого малыша, это я в детстве так бежал и кричал. Женщину я не знал или не помнил, но тут проявилось, поразив меня точностью памяти, что именно такой ракеткой, которая была у меня в руке, я из-за чего-то, в драке, или защищаясь, ударил ей мальчика старше меня по голове. Из-под густых волос выступила кровь, когда взрослые ладони, прижав рыжие волосы, раскрыли рану. Тогда отец, кажется, меня ударил, может потому, так точно всё запомнил. Но это воспоминание долгие годы не появлялось во мне, я не помнил о нём в ближайшие дни. Площадки с белыми бортами, речка в обрыве, это похоже на дворец спорта, где мы играем в настольный теннис.
   Красную машину купил Сергей. Забытое детское воспоминание, новая машина, спортивный зал, возникший из детства мальчик, – это всё соединилось в один сон. Появились бандиты, мой невозможный удар ракеткой по чаше колена, и всё-всё остальное, нетерпимо яркое, страшное, живое. Из этого сна появился «не мой рассказ», необычайно деятельный, где охотятся на человека, который убегает от бандитов, прячется. На чердаке моего творчества неожиданно распахнулась ещё одна дверь, мне неизвестная, которая открыла меня другого.
   Когда его настигают, он падает лицом у дерева, он почти уже сдался, он готовится к тому, что его станут избивать, но неожиданно для меня сопротивляется, бьёт ракеткой. Я удивляюсь себе, я бы не смог так ловко ударить, а, главное, решиться сопротивляться, но во мне словно проснулся другой, он боролся, и он выиграл мгновение.
   Преображение меня, уже по привычке сдавшегося, означало, и уже во сне я это знал, изменение самого человека, превращение его в опасного для охотников. Этот творческий ход родился во сне из ничего, может, из желания быть таким. Творческий сон.
   Рождение во сне нового образа, рождающего во сне новую и сложную тему, которой раньше не было.
   И тогда и сейчас мне иногда кажется, что во сне не сложился рассказ; уж слишком сложно сочетание детского воспоминания, новой машины, бандитов, леса, игры в настольный теннис. И тогда и сейчас мне иногда кажется, что я ошибся, и соединилось не реально бывшее, а нечто потребовало написать такой рассказ, и потребовало найти себя иного для такого рассказа. Или это нечто, нарочно укрылось, как маскировочной сетью, несколькими фактами, чтобы не дать показаний о своём существовании, и потребовало написать рассказ. Ведь известно, что не написать я не мог, боясь кары за ослушание, не использование прекрасной подсказки, которая долго бы меня изводила невоплощённым призраком, а, с другой стороны, написал бы, заинтересованный непривычной темой и собой себе незнакомым.
   Удивительно, я, укрытый тенью от света, падающего в моё сознание, помню нечто, как казалось на свету мысли давно забытое, и что я в тайне от себя способен ввести это нечто в связное повествование, на что, осмысленно работая, трачу целые дни, и, что удивительно, из давнего, но всё же прошлого, добавив не бывшее, но видимое в жизни (бандиты), способен создать совершенно новую идею, до того не видимую в свете.
   Поверив в столь великую тайную работу в себе верю, что автор только я.
   Да, автор я, во сне видны отражения моей жизни. Но случается и идеальное чудо. Рождается предложение без предисловия. Восхитительно, великолепно, волшебно сесть за стол с пустой головой и вдруг написать прекрасную, но главное, беспризорную и безродную строку. Не знать генеалогию значит не только восхититься даром, но разрушить реалистичное представление о мироздании.
   – Мама, ты не слышала, какие разрушения в Касимове?
   – Что? – В повороте маминой головы я увидел что-то недоброе, но уже не мог остановиться: – В Касимове же было землетрясение. По телевизору передавали в новостях.
   – В новостях не передавали. И где это Касимов?
   – Как где, а разве… (Ты не собиралась снять там дачу на лето? Молчать, молчать, из клетки фантазия).
   – Что разве?
   – Нет, ничего. Ты говорила вчера вечером звонил редактор. Что-то просил передать?
   – Никто не звонил. Что с тобой?
   – Перепутал. Извини, пойду работать.
   Как плохо в душе. Её расстроенное, огорчённое лицо. Какая глупость, но ничего не объяснить. Как-то нужно объясниться. После работы выйти, быть нормальным, чётким, сказать о Лене, она её любит. Хуже чем обидел, хоть не виноват. На меня ползёт мохнатый паук с женским лицом. Изо рта стекают слюни паутины. Она проползает в раскрытую дверь, ложится на мохнатое чёрное брюхо, согнув громадные лапки, глядит на меня в ярости. Мерзость. Иногда образ увиденного, испытанного, придуманного, приснившегося сохраняется в памяти, повторяется, поглощая отвращением.
   Думать! Последний день рассказа. Они встречаются, говорят. Свет-тень. Идут в его квартиру, покрытую тенью дома напротив. Показать вторичность слов, жестов. Его жесты редки но ярки.
   Листы в карандаше, в бесконечностях буквы я, сто вёрст вокруг себя. Подчистить. Нет! Сквозь «я» самовлюблённость. Оставить! В её монологах много «я», впрочем, как и в его, они же отражаются, свет и тень. Просматривать свежий текст необходимо, сейчас лексика уточнила образ и определила взаимоотношения персонажей. Этот новый ход, взаимное отражение, соответствует известному в их характерах, дикий камень уже приобрёл форму, на скелетах наросло мясо, манекены прикрыли наготу, на ковре проявился узор. Итак, её мысли, он вламывается в сознание, вдвоём бредут к банку. Вечером встречает её. Разговоры о кино, рекламе. Его мысли завершают день, ибо в тексте они равноценны. Игра света и тени вечером. Удачно, – она не едет к подруге, отказывается, они встречаются после работы, идут в кафе, смотрят телевизор, разговаривают. Только диалоги. У них схожи интересы, значит, схожи цели. Он не столько ведёт её к себе сколько поддерживает. Вместе с ними разговаривает телевизор; звучат обороты их речи, воплощены в образах мечты. Третий день диалоги в прогулке, витрины, рекламы. Нет! Во второй день идут не в кафе под каменным сводом, идут в мексиканский ресторан, – модель та же, но открывается ложь, с мексиканскими блюдами не знакомы. В третий день проходят мимо Хамураппи, и Хамураппи не узнан, Тёма там не был. Она обращает его внимание, но они не идут в кафе, он пожил любимой жизнью день, был в ресторане, денег уже нет. По тексту проходит чёрно-белая тень, озвучены движенья персонажей, а главное – язык. Наконец, вечер у него, когда она отдаётся желанию, и какая-то, пока неясная, его ясная отповедь. Его равнодушие, её боль, её использовали. Рассказ будет построен на штампах, как и язык, концовка закономерна. Но необходимо добиться жалости к ней, той жалости, когда оскорбил барашек девушку, девушка плюнула в глаза пареньку.
   Что ж, сюжет выстроил знания ровной линией. Стройка сюжета завершена. Обожаю чертить сюжетные линии, – творить модели мира. Направлять поступки героев в придуманном мире, подчиняя их понятым законам.

Глава двенадцатая

   – Разливай вино.
   Разливаю конечно. Могу и на скатерть разлить.
   – Мы с женой давно не были в консерватории, всё никак не выберемся.
   Ты не был в консерватории сто лет и ещё сто не будешь. Выдумывается даже перед Леной.
   – Я попил бы чайку. Прижимает спинку стула, ладони оглаживают полный живот. Артёмчик оглаживает тело, откушав. В жесте проявляется его будущий образ. У него на квартире они разговаривают, едят, смотрят телевизор.
   – Как обычно, с лимоном, без сахара.
   Завертелось в крохотной и бесконечной глубине вселенной солнце дольки лимона. Удивительно, что за тысячи лет человек нигде не достиг предела, везде бесконечность.
   Хорошо бы вместе жить. Смотреть, как они разговаривают. Овальный стол с тарелками, пузатые чашки на розовых блюдцах. Пустая бутылка на столе, надо убрать.
   Позвоню редактору в выходные. Он приготовил, конечно, бутылку вина. Красные яблоки в вазе. С опьянением появляется решительность, упраздняется стеснительность. Он достаточно знает ритуал, чтобы пренебречь стеклянным союзником. Зазвенел фарфоровый колокольчик серебряным языком. Они сидят рядом на диване перед столиком. Звякает бокал о стеклянный столик. Он нагибается, ловит её губы губами. Он не спешит, боясь потерять тело. Отрабатывает необходимые движения руками, производит необходимое число… Нет. Так оплодотворяет желание умник умелый. Он не видит смысла в лишнем ломании. Зачем же тогда припёрлась, сама соображает.
   – Мне показалось, финал пятой был сыгран излишне пафосно.
   – Было достаточно необычно, – под основным движением звучала скрытая, настоящая тема. Героическая реальность как бы превращалась в бутафорию, в очередной миф, где в глубине, под мишурой можно нащупать правду, найти смысл произведения.
   – Пожалуй ты права, пышный финал звучал как торжество принятых представлений. Пожалуй, просто не понял этого тогда. Да, он действует осторожно, без изящной хитрости. Он же грубее, проще, а умелые хитрости, это рудименты отброшенных образов.
   Необходимо, видите ли знать, как у неё дела на работе!
   Уже ворчу, как старый. Уже поздно. Приятно тихо, негромко общаться. Хотя приятно и шумно общаться.
   Чувствую, как рельефно вырежу на гладком листе пошлость жестов, поцелуев, слов, движений. Никакой эротики, только начало сближения, главное – слова! Она робко вошла, пьют вино, говорят о кино, о работе, о любви, отвлечённо, свои представления, с мыслями о себе, но без прямых слов.
   – Поздно уже. Я отнесу чашки на кухню. Отец молча встал, повернулся ко мне спиной, подобрал за воротник голубую рубашку, отлепляя от приклеенного потом тела. Артём одет свободно, в красивый сине-чёрный свитер расшитый золотой нитью «Империя Грёз». Забавно. Она замечает про себя свитер. Нет, говорит вслух. Заметив молчит, но выпив вина говорит. Ей нравится комната, выпив вина, она высказывает продуманное.
   Да, вам понравилось? Да, иду. Задумался, а на кухне ждут чашки. На-до-ел! Не портить вечер, лучше молчать. Я гробился, чтобы было хорошо. С работы упёр. Я рад ты оценила. Он пропускает связующие слова в речи весь рассказ и появляется двусмысленность. Я рад, что у тебя хватило мозгов оценить, хоть выговаривал иной смысл.
   – Принеси, пожалуйста, и блюдца. А? Да, иду. После она довольна тем, что было. Он раздражён. Она сюсюкает. Он резко неохотно отвечает. Позже разговаривает по телефону. Должен уйти. «А я?». Скоро приду. Уже после объяснения, которого может быть и нет, когда она понимает его отношение. Да, без объяснения. Ты можешь остаться, если хочешь, мне всё равно. Финал, – она остаётся одна в чужой квартире.
   Уже спать? Спокойной ночи, хороших снов. Слушаюсь, красавица, и повинуюсь. Иду навстречу всем желаниям.
   Она плачет, истерика. Корявая мечта отразилась в жизни, как в кривом зеркале. Она хочет убежать, оскорбляет его в тишине пустоты, жалеет себя, но остаётся ждать.
   Конечно, зачем ты спрашиваешь? В столе, где обычно. Именно сейчас всё проявляется. Я смотрю на неё. Как она лежит, вытянувшись на не разобранной от одиночества кровати, положив голову на подушку, подпирающую стол. Лежит, закрыв лицо белыми листами готового рассказа. За окном уже темно. Горят и темнеют окна стены справа, – жалко, что Набоков перешёл на английский, он бы хорошо описал дом. Глупо. Как раз дом он бы описал плохо.
   Обратное исследование рождения мысли. Линии окон, освещённые и тёмные, как шахматная доска. Набоков сочинял шахматные задачи, написал книгу о шахматисте, но книга посредственна. Много позже писал много лучше. Но сменил язык и перестал, жалко.
   Именно сейчас, когда хочу, когда должен побыть вдвоём с Леной, чувствую, как медленно, постепенно, о чём думал безуспешно вечером, утром, сейчас, именно сейчас, когда стою у окна, когда она рядом молча читает, когда не могу выйти из комнаты, я понимаю, как и что писать! Не могу уйти, не могу оставить её. Но я же могу окончить рассказ! А завтра он может не получиться. Вот отчего невозможно вместе жить в одной комнате. Ведь пишу за столом. Придётся идти на кухню. Невозможно сказать, она обидится. Не могу. Но завтра может не выйти! Завтра у нас начнутся два дня, два наших дня. Лена, извини, оторвись на секунду, послушай, знаешь, так получается, я, конечно, сам не рад, но понимаешь, судя по всему, так выходит, что…

Глава тринадцатая

Когда он закончил рассказ, у него болели подушечки пальцев, затвердевшие, похожие на шкурку, которой счищают лишнее с поверхностей. Не похоже. Постепенно в затылке начинала болеть голова, болели глаза от тяжести повисших на листах слов. Спать он не хотел. Он был рад, что написал рассказ. Он ещё не знал как, и радовался как человек, который завершил работу. Ночь после победы. Неизживаемое желание подсмотреть в удачный текст и подучиться. Спать он не хотел, писать больше не мог, да и нечего было писать, и он обрадовался, подумав об этом. Он был доволен, но как бы за другого человека, как бы не он закончил рассказ.
Он ощущал своё тело всё в осадках пота. Усталые от ходьбы по крохотной кухне болели в щиколотках ноги. Прохладный душ громко зашумит в предутренней тишине квартиры. Из ванной комнаты раскрою дверь, свет ляжёт прямоугольником в тёмном коридоре. В тишине в ванну будут капать капли из неплотно закрытого крана. Будет громко шуршать одежда, будут хлопать о пятки тапки. Я уберу в ящик стола листы, осторожно на ощупь лягу в прохладную постель и буду в темноте слушать, как она дышит.

Глава четырнадцатая

   – Добрый день.
   – Уже так поздно?
   – Угу. – Она садится у меня в ногах, убирая волосы склонённой головы за плечи. Она умеет быть обворожительной.
   – Ты закончил рассказ?
   – Ты смотрела листы?! – Я подпираю рукой подлетевшее тело.
   – Ты всё боишься сглаза?
   – Я не люблю когда смотрят не готовое. Ты брала листы?!
   – Нет, не смотрела. – Она улыбается надо мной, как над ребёнком. Пожалуй, я ребёнок. Приятная мысль.
   – Постой.
   – Вставай, всё на столе и масло плавится.
   – Добавь побольше молока в кофе.
   Она остаётся ночевать и я описываю его раздражённое утреннее пробуждение?
   – Масло жидкое как сметана. Она не будет знать, что сказать маме. Скажет, была у Кати. Лишнее. Или финал утром. Тогда они выйдут вместе, а она уже осталась одна.
   Тень на столике. Скажем, на столе масло к хлебу. Он подаёт что есть, не задумываясь, что подходит к вину. Масло холодное, не тает, на него падает тень.
   – Ты куда?
   – Я? Я сейчас приду. Не удобно писать при Лене, но писать нужно. Взял с собой обрывок и ручку, спрячу в карман. Вчера испортил ей вечер, сегодня день. Она понимает, но моё свинство от того не меньше.
   – Ещё кофе?
   – Я схожу.
   – Сиди пожалуйста, я принесу.
   Она предлагает что-то поднести, ухаживает за ним? Глупости, она не у себя дома, в гостях, да ей и приятно, что за ней ухаживают. Она пробует рукой причёску в рассказе. Позже причёсывается? Как Лена пробирается расчёской пальцев по виску, укладывает за ухо волосы? Она причёсывается как моя Лена? Нет! Но подумать как. Уже написал, она изменила причёску. Быстрее: «Жест причёски». Шаги идут, чёрт, в карман не лезет ручка.
   – Что случилось?
   – Ничего. Скучаю без тебя.
   Приврал.
   Щёлк, зажёгся экран. Они тоже смотрят телевизор. Уже записал. Белокурая худая певица. Может она такая? – Зачем? Она уже другая. Рассказ то не подпускает, то не отпускает.
   – Побудем весь день дома?
   – Хорошо.
   – Не хочется никуда идти.
   Написать рассказ о человеке, который жил как все, но постепенно перестал следить за собой, стал пить, перестал встречаться с прежде близкими. Главные вопросы: как и почему. Назвать можно «Процесс». У Кафки роман. Но у него процесс судебный, у меня превращения человека. Подумал «превращение», ибо вспомнил о Кафке, а «Превращение» его лучший рассказ. В выходные буду отдыхать, а затем медленно собирать росу поэзии в «Москву». Но это уже следующая работа, а этот рассказ уже закончен, всё, конец!
   Она нервничает и потирает ладонями колени. Замечает и убирает руки, взглянув на него. Но опять потирает, не замечая рук.
   Я не думаю о ней. Как Артёмчик о той. Я занят другим. Но Тёма всё же слаб. В иных рассказах…
   – Ты не против, если я переключу?
   – Конечно.
   В последний день они смотрят телевизор, что они видят на экране, это их мечты, слова, жесты, которые уже прозвучали в их диалогах! – Записать!!!
   Медленно, месяцами добирать в рассказ мгновения, чтобы воплощающееся радовало. Ушла! Наконец-то! Какой же я мерзавец! Записать, за-пи-сать! Быстрее.
   По телевизору показывали Карельские леса. Я постоял с минуту, видя экран, прислушиваясь к шагам. Над рекой песчаный обрыв. По краю длинные сосны. Взгляд ползёт по голому стволу, – высоко вверху широкополая зелёная шляпа. Глядя на деревья, выхватил из кармана ручку, примостил исписанный лист у тарелки с объедками завтрака, отчего листок приподнялся по сгибу, словно прикрывая будущий текст от непрошеных взглядов. В голове мгновенно, быстрее молнии, быстрее света пронеслось и медленно выползло змеями строчек в клетчатый террариум: «Рассказ заноза. Он впивается, когда проводишь ладонью по шершавому дереву, чувствуешь укол боли о мясо, но оставляешь занозу в теле, которое само будет всасывать иглу. Надо нажимать, чтобы она вошла глубже, начала гнить. И только когда палец набухнет, наполненный гноем, медленно расковырять бугорок, и вытащить, с кровью и болью, занозу».

Рассказ Алексей Еремин