Держи это в тайне
Уилл Джонсон

   Посвящается Бену, Филиппе и Флоре

   Прежде чем сказать, подумайте о том, что
   нам все равно не суждено остаться в живых.
«Молитва о Сохранении», Одри Лорд

   В тех краях, где мы сейчас, никогда не расцветут цветы весной.
Иехуда Амихай

   © Уилл Джонсон, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая: Томми I

   Я никогда не забуду тот день, когда увидел, как плачет мой дядя Джек. Мне не приходилось раньше видеть плачущего мужчину потому, что в те времена они некогда и не плакали. Этого просто не было. За исключением случаев, когда были пьяны и хохотали от души. Или под воздействием выпитого, погружались в сентиментальные воспоминания о своем прошлом. Но это все было как-то по-другому. Да и мужчины были другие, мне кажется. Или что-то в этом роде. Наверное. А может быть, именно дядя Джек был другим. Я не знаю.
   Мне было тогда семь или восемь лет, мне кажется. Я помню, как моя мама послала меня в мясную лавку дяди Джека купить немного бекона и кровянки. Но не из-за того, что Джек был нашим родственником – все в округе говорили, что у него лучший мясной магазин на Олд-Кент-роуд. Теперь его там нет. Я проходил мимо, несколько месяцев назад. Сейчас там дешевая пивная и место тусовки педиков.
   Я точно знаю, это было весной. Лондонские платаны уже начали отсвечивать тем особым светло-зеленым тоном свежести, восьмилетнему мальчику это казалось, своего рода, естественным маяком надежды после серой, влажной и бесконечно долгой зимы. Еще мне надо было купить немного горячих пасхальных плюшек в булочной. Так что это происходило, скорее всего, в преддверии Пасхи. Это сейчас вы можете купить пасхальные плюшки в супермаркете, когда вам захочется, да и в любое время года. Сейчас. Тогда все было по-другому. Нет нечего вечного. А мне казалось тогда, что есть. Я был так уверен, что некоторые вещи никогда не меняются. Но я ошибался. Много дерьмовых изменений. Даже дерьмо изменится, оставь вы его достаточно надолго. Это поначалу оно разных цветов, но потом меняется. Очень похоже на нашу жизнь, как я убедился.
   Во всяком случае, вовсю светило солнце, и мне было восемь, и в списке успеваемости моего класса в школе я занимал верхние строки. «Шпоры» делали успехи в тот сезон в Лиге, и Пропуск в Пимплико шел по телевизору, во второй половине дня, и все было все в порядке моем маленьком мире. Дядя Джек был высоким, сильным мужчиной с широкими плечами и черными волосами, приятной улыбкой и добрыми глазами. Он был всегда веселым и приветливым со своей семьей и с клиентами, так что поручение сходить к нему в магазин давало мне возможность перекинуться с ним парочкой шутливых бонмо – хотя я не и знал такого слова тогда.
   Будучи членом семьи, я мог заходить в магазин со служебного входа, чтобы сделать сюрприз для него – и я так всегда делал: тадам!
   Но как-то я увидел, как дядя Джек плачет.
   Нет, он не рыдал навзрыд. Это были натужные раскатистые всхлипывания, исполненные печали, которые, как мне казалось, начинали свой путь где-то очень глубоко в его груди, похожие на звук большого тесака, врезающегося в мраморный красно-белый окорок: говяжий или бараний или свиной.
   Я вздрогнул и начал отступать к выходу. Я просто обалдел – хотя тогда мы так не говорили.
   Неожиданно Дядя Джек поднял голову и наши глаза встретились. Я увидел в его взгляде непостижимую, беспредельную скорбь, которая, в раз сковала холодом мою душу.
   Но дядя Джек вдруг усмехнулся и сказал, вытирая влажное лицо своими сильными руками:
   – Все в порядке, Томми. Не о чем беспокоиться. Но ты заходи лучше через торговый зал, малыш.
   И немного обдумав, он добавил:
   – Томми – о том, что ты вот увидел, не рассказывай не кому – а, сынок? Давай, это будет секрет.
   И я быстро оббежал здание и толкнул стеклянную дверь парадного входа. Колокольчик звякнул, и дядя Джек появился, право, как ни в чём не бывало; сияющий, как медный пятак. Просто олицетворение человека, который никогда в своей жизни не плакал.
   – Дядя Джек, как там твои…? – я запнулся.
   – Все в порядке, Томми. Как жизнь? Что хочет сегодня твоя мама?
   Прошло много-много лет, прежде чем я узнал причину того, почему дядя Джек плакал, в то яркое весеннее многообещающее утро. В то утро, которое заставляло, удивленно открыв рот, как нарцисс на солнце, танцевать, – радуясь, что ты живешь на этой прекрасной и удивительной планете.
   За многое я благодарен ему – моему дяде Джеку. Он научил меня плакать. Он научил меня жить. В некотором смысле, иносказательно, теоретически, благодаря провидению, он – причина того, что я сейчас здесь. Сижу в этом кафе, потягиваю кофе, ожидая женщину, чей смех, голос, улыбка и глаза научили меня надеяться и заново жить.
   А дядя Джек. Ну, я никогда не забуду тот день. Также как и тот день, когда я узнал, почему он плакал. Вот так. Да и сегодняшний день мне не забыть по той же причине. Дни? Где была бы наша жизнь, если бы не дни?
   У нас была большая и дружная семья. Мои мама и папа сами когда-то были младшими в своих семьях из пяти и четырех детей соответственно. Поэтому я был окружен шумной компанией старших кузенов, общительных дядюшек и тетушек Последние – сплошь домохозяйки, а если и немного работали, то не более восьми часов в неделю – деньжата, мелочевка, гроши, нал, бакшиш, калабашки, бабки, лавэ, балабасики, капуста, зелень. Как видишь – мне всегда нравились слова. А где же взяться историям, если не из слов?
   По воскресеньям происходили сходы наших «кланов». У бабушек и дедушек. То у одних, то у других поочередно. Одни выходные вместе с шумной и сентиментальной родней матери; следующие – с более сдержанными и более трезвыми родственниками моего отца.
   Всегда казалось, что Дядя Джек держался немного обособлено, немного не к месту, как будто он мечтал о другой жизни, наверное, в другом мире. Где-то далеко-далеко от своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд.
   А «кланы», как я помню, вовсю собой гордилось. У них были автомобили – да, старые и проржавелые Форд Попьюларз, ну и что! В их домах появлялись телевизоры – современные, по меркам 1966 года. Они летали в отпуска за границу, о чем их родители никогда даже не мечтали, а о тех местах не только не слышали, но и едва ли могли себе их представить. У них были морозильные камеры и центральное отопление и дети, и все права гордиться этим.
   И у дяди Джека все это было. За исключением заграничных отпусков. Я вообще не помню, что бы он куда-то ездил. Он никогда не покидал свою квартиру, которая находилась над магазином. Он выходил только за покупками, или ради одного из собраний наших «кланов», или посмотреть на игру «Шпор». А мои бабушки и дедушки, его дяди и тети, жили не далее чем за пару автобусных остановок, а то и так можно было к ним прогуляться пешком, если ты в хорошей форме. У него не было автомобиля. Детей тоже. Ну, и телека не было.
   Дядя Джек всегда приносил с собой в коробке замечательный огромный кусок мяса, его хватало на всех нас. И он всегда отказывался от предложения подвезти его домой.
   – Надо бы растрясти всю эту еду, – он весело шутил, когда мой отец предлагал его подкинуть. – Прогулка сейчас – это самое то.
   И он ускорял шаг, как будто пытался убежать от какого-то дурного сна.
   Теперь – когда я все знаю. Хотя – нет, не знаю. Я видел все, – но глазами ребенка – не понимая того. Слышал – но ушами ребенка. Невинно и беспрекословно веря, что все так и есть, как оно кажется. Мы утратили столько веры с тех пор. А может, это только я. И, ты знаешь, это случилось только тогда, когда я был уже достаточно взрослый, чтобы иметь своих собственных детей и свою собственную морозильную камеру, тогда я и начал сопоставлять все это. Я, словно гигант, собирал сложную мозаику, где лазурный небесный свод сверху, а узкая лента зелени внизу. На самом деле это трудно. Это приносит головную боль и ночные кошмары. Как, впрочем, и все лучшее, что есть в этой жизни. Но оно того стоит. А полное понимание картины, пришло ко мне только последние несколько месяцев. И это произошло только тогда, когда я нашел недостающую деталь мозаики, моего дяди Джека, которая и связала все воедино. А на тот момент, сказанное выше, не имело вообще смысла. Так может быть в жизни, как я убедился.
   Тогда я не спрашивал дядю Джека, от чего он плакал в то утро, когда мне было восемь лет. Это было бы неприлично. Мне было восемь. Я англичанин. Восьмилетним английским мальчикам не пристало задавать вопросы старшим, почему их глаза переполнены слезами настолько, что печаль ручьями струится вниз по их лицам, в то время как они рубят топором огромные куски мяса. Он бы, все равно не сказал. Ему потребовалось годы, чтобы признаться. Забавно но, в конце концов – я даже не просил сказать. Я, как бы, сам к этому дошел. Почти. Хотя и нуждался в подсказке.
   Я знал таблицу умножения. Я всегда получал десять баллов из десяти на еженедельной школьной контрольной с общих дисциплин. У меня была коллекция марок, которая четко и однозначно занимала третье место в школе, в годы моей учебы. Я мог назвать все страны Содружества. И всех королей и королев Англии. И, конечно же, в правильном порядке. Я был на вершине таблицы успеваемости в школе, и я знал заумные слова. Даже мог написать некоторые из них. Все было хорошо в моем маленьком бесхитростном мире.
   Вот я и не спрашивал дядю Джека, почему тот плакал. Тогда. Не спрашивал и потом. Но теперь я знаю. И знаешь, дорогой мой, я до сих пор не понимаю до конца.
   Я не понимаю, как его не сломали те неимоверные, мучительные страдания и слезы, каждую минуту, каждого часа, каждого дня его жизни на этой земле. И тогда когда он общался со своим клиентам, и тогда когда прогуливался по улицам южного Лондона, и тогда когда он кушал со всеми нами в дни воскресных сборов. И на трибунах стадиона. Да каждый гребаный день, будучи в сознании.
   Так на что они были похожи, эти наши собрания «кланов»? Честно говоря, у меня сохранились только примерные воспоминания. Громкий шумный смех. Все задействованы в веселье. Совместно готовят. Убирают посуду. Несколько бокалов для взрослых. Кружка пива или шэнди для моих кузенов постарше. Глоток хереса для меня на Рождество. Вино пока не дошло в нашу часть южного Лондона – это случилось в скором будущем. Когда вино, наконец, появилось, спустя несколько лет, это был непритязательный Liebfraumilch. Хотя на случай, если бы нас действительно замучила жажда – было припасено несколько ящиков шампанского.
   Но я помню разговоры. И смех.
   Фортепиано. Все мы стоим вокруг старой Джоанн. Песни. Рождественские песни. Сентиментальные песни о вечной любви и о сердцах, разбитых этой несносной жизнью. Непристойные опереточные песенки, полные недомолвок, от которых все взрослые оглушительно смеялись. И дети тоже хохотали – хотя я нечего не понимал в них, и провел бесконечно долгие часы в раздумьях о том, кого бы из моих многочисленных кузенов и кузин можно было расспросить – почему же все смеялись. При этом, не хотелось самому быть обсмеянным и выпровоженным вон за то только, что мне было пять. Или только девять лет. Или неважно сколько.
   Мы также много пели патриотических песен. Тех, что пели во время войны. Мои родители, их братья и сестры, все они знали слова. И, независимо от времени года, ближе к вечеру, когда пиво вливалось, а скотч вытекал, наш «клан» впадал в сентиментальность. Вспоминалась, как правило, война. Ночи, проведенные на станциях метро во время Лондонского Блица. Отключения электричества. Продпайки. Звуки бомбардировщиков Люфтваффе. Слухи, последние новости, сплетни. Протяжные оглушительные бомбардировки. Несчастные случаи. Семья под номером 28 полностью погибла, когда на их бомбоубежище в саду упал снаряд прямым попаданием. Крылатые бомбы, а позже и баллистические В-2– их пронзительный вой вызывал животный страх, у всех, кто его слышал. Тетя Рита сама видела взрослого мужчину, который обделался на улице, услышав этот звук. Дух Лондонского Блица – «Лондон переживет его, но Гитлер не сможет пережить Лондон!». Моя бабушка, мать моего отца, узнала, что ее старший сын (мой дядя Чарли) был оставлен раненым в бельгийском лесу, услышала она это от Билла Хиггинса, что жил на соседней улице и воевал в взводе Чарли (а не от Военного Министерства – их телеграмма – «Пропавший без вести» – пришла позже). Они оставили там дядю Чарли с небольшим запасом воды, двумя пачками сигарет и белым носовым платком, предварительно положив жгут на его ногу и предоставив его на милость медицинского персонала Вермахта. Они не получали новостей от Чарли в течение шести лет.
   – С ним все в порядке, Мэгги. Это же просто пуля в бедре. Мы вынуждены были оставить его там. С ним все хорошо, моя дорогая.
   С ним будет все в порядке. С ним было все в порядке. Но, все же, дяди Джека не было с нами.
   Дядя Билл и мой отец, вместе пробивались к дому через безлюдные пески пустынь, пустынь – бескрайних и безграничных, взбираясь с бархана на бархан, а потом еще – долгий путь домой через всю Италию. Монте-Кассино– ад наяву. Как позже рассказал мне отец об этом, незадолго перед своей смертью. Ад наяву, восставший, чтобы схватить вас, заставив смотреть в глаза смерти, чувствовать вонь ее грязного, смрадного дыхания, слышать ее отвратно хриплый гогот, испробовать ее дерьмо.
   А дядя Сэм, который побывал в жарких влажных и непроходимых джунглях Малайзии, вернувшись с симптомами малярии и стойкой ненавистью ко всему японскому. Он умер прежде, чем мы узнали, что такое «суши». А еще он не верил в британский автопром. В чем-то он был прав.
   И муж моей тети Риты, Артур, был в том же концлагере, что и дядя Чарли. Стэн, мой старший кузен, высаживался в Нормандии и судя по его рассказам, с боями пробивал свой путь на Берлин. И муж тети Дорис, который был десантником и побывал в небе над Арнемом, хотя до этого боялся высоты и полетов.
   – Ну, просто нужно победить свой страх, а? Перебороть себя. Наш мир стал бы скучным, если бы мы делали только то, что нам нравится, согласен?
   Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.
   Но никто почему-то не упомянул, что дядя Джо, отсидел пять лет (это я уже позже узнал) в британской военной тюрьме за продажу оружия и боеприпасов сицилийской мафии. Я видел дядю Джо лишь раз. Он неожиданно объявился в нашем доме, и как любила говорить моя мама, огорошил ее своим визитом. Он приехал на золотистом кабриолете Ягуар: с кожаными сиденьями и полированной деревянной приборной панелью. На нем был шелковый костюм, и от него пахло коньяком. Маме он подарил бутылку шампанского. Потом, сел и укатил с молодой, привлекательной, но излишне накрашенной юной особой, как оказалось, ожидавшей его в авто. Позже, моя мама, в праведном негодовании смиренно смутившись, назвала ее «блудницей». Словом, с которым я не сталкивался прежде – кроме как в контексте прогулок, походов в городские трущобы – «поблудить» для меня значило: долго искать дорогу или гулять без определенной цели. Мне понравился дяде Джо таким, каким я тогда его увидел. Хотя я осознавал – он не должен был мне нравиться. Я не был глуп. А теперь я понимаю – наш «клан» было не очень умным. Неумным настолько, что пытаться скрыть правду о дяде Джеке за семью замками. А дядя Джо. Но они не знали ничего о нем. На самом деле, ничего.
   Дядя Джо сунул мне в ладонь банкноту в десять шиллингов, уходя. Его подружка мне подмигнула и так широко улыбнулась, что все смогли увидеть ее ровные зубы. Ее грудь плавно покачивалась, а ее каблучки мелодично цокали по тротуарной плитке, отдаваясь крошечные сейсмическими толчками в моем созревающем организме. Я до сих пор помню эти ощущения. Отдаленно.
   Мне казалось – дядя Джо жил жизнью, о которой мечтал дядя Джек, в те моменты, когда тот мысленно был не с нами. Такая мысль была в моей голове. Но как оказалось, все было далеко не так. Абсолютно по-другому. Это была моя самоуверенность. Бахвальство. Басни об отчаянной храбрости и героизме.
   А вот дядя Джек не был на войне. Он работал в торговом флоте, никогда не палил из оружия в ярости: легко отделался – так утверждал наш семейный миф. Отсиделся в войну. С «белым»
   билетом. Вот о чем, говорил наш миф. Хотя нет, на самом деле, не так легко отделался, как вот – муж моей тети Дорин. Тот был на Багамах, в охране чертового герцога Виндзорского. Он так и не видел немцев. Только, если ты не считаешь нашего герцога немцем – а я так считаю, надо признаться.
   Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.
   – Так, говоришь Джек, – начинал кто то из наших, подначивая его, – в то время, как я сдерживал грудью несущуюся на меня танковую дивизию, ты плавал за семью морями, у тебя были девушки в каждом порту, и ты наслаждался беззаботной жизнью.
   Дядя Джек не отвечал на это. Никогда. Ни пары с уст. Только однажды.
   Я хорошо запомнил. Это случилось на Рождество 1964 года или 65-го. Почему именно тогда? Понятия не имею. Должно быть, он пил в тот вечер. Хотя обычно он не брал ни грамма. Но в тот вечер, он был пьян в стельку. Просто, блин, – в зю-зю! Хотя я не заметил, что ему это принесло радость расслабления.
   Все, что я помню, как он стоял, немного пошатываясь, и тихо произнес:
   – Вы все. Вы ничего не знаете. Ни хренá не знаете – большинство из вас. Чертовы идиоты!
   А потом он ушел.
   Установившееся молчание в комнате, из-за этой неожиданной вспышки гнева, сохранялось до тех пор, пока тетя Рита не заиграла первые аккорды из «Белых скал Дувра» и мы все охотно запели.
   После этого случая, дядя Джек не приходил на наши встречи до следующей Пасхи, предпочитая проводить каждое воскресенье в одиночестве, в своей квартире.
   Еще одна часть мозаики. Но, в то время, это было просто что-то непонятное, что непонятно почему произошло. Эпизод. И он, конечно же, стал семейной историей.
   Мы умели сдерживать свои эмоции. Мы же англичане. Или, по крайней мере, не выказывать их на людях. Иначе, это было бы как-то не по-английски. Также неприлично, как и хихикать в церкви. Или злословить в присутствии детей. Или писать в фонтаны. Или болтать за воскресным обедом. Так что, мои родители никогда не обсуждали эту вспышку гнева дяди Джека. И никогда не говорили о нем в моем присутствии, хотя, как-то я подслушал на кухне маму. Она сказала моему отцу, что дядя Джек – странный парень. Неужели? А помните выражение его лица, когда он узнал, что мы летим в отпуск в Испанию?
   Жизнь протекала своим чередом в нашем эгоистичном маленьком мире.
   Я взрослел, проходя извилистый путь юношеского становления. Так получилось, что я начал проводить больше времени с дядей Джеком. Он жил недалеко от нас. Я был самым старшим в семье, «помешан» на книгах, шум и гам от моих младших братьев и сестер вынуждал меня искать убежище в его квартире, где я мог спокойно делать мою домашнюю работу. И, мне кажется, у нас было много общего. Одиночество. Нигилизм. Слово, которое я выучил и полюбил в шестом классе. Но это слово, как и разгадка тайны дяди Джека были еще отдалены на много лет в будущее от тех вечеров и выходных, когда я затаскивал свой переполненный школьный ранец в его квартиру и принимался за учебу.
   В квартире дяди Джека было по-спартански пусто, но безукоризненно чисто. У него были книги, я перелистывал их по утрам в субботу, когда тот был чем-то занят, но абсолютно не было никаких побрякушек. Только три фотографии. Черно-белые снимки – на них наш мир казался проще. Я никого на ней не узнавал там. На одной, был запечатлен матрос на палубе корабля, покрытого льдом и снегом, всматривающийся куда-то вдаль – спокойное море и облака. Улыбка этого моряка была единственным признаком жизни в округе; куски льда, плавающие вокруг корабля. На второй – была изображена молодая женщина с короткими темными волосами и большими чувственными глазами. Ее улыбка вдохновляла и согревала душу, если достаточно долго всматриваться в портрет. Она стояла, застыв на фото в том времени, о котором я ничего не знал. На ней была какая-то грубая военная форма, но без шевронов и знаков отличия. Кожаная куртка в стиле «милитари», частично расстегнутая вверху, так что можно было видеть ее кожу и ложбинку на груди. На заднем фоне угловатые деревья. Лес. Пейзаж нездешний. Ну – это не похоже на Южный Лондон, скажем так. На третьей фотографии можно было рассмотреть темноволосую девушку, а рядом – ее двойника блондинку. Девушки широко улыбались в камеру и нежно держали друг друга за руки, с любовью, как два неразлучника. Длинные винтовки, мне казалось, они были предназначены для охоты. Так оно и оказалось, как я уже знаю сейчас.
   Я пристально всматривался в глаза этой женщины – а женщины ли? Она выглядела совсем юной. Чуть старше меня – я тогда не знал, что именно эти глаза и их нежность, улыбчивый прищур, приведут меня сегодня сюда, – пить кофе в кафе, в город на берегу Волги.
   Истории. Ты веришь всему, когда тебе одиннадцать. Во все мифы, ложь и прочую ерунду, которую рассказывают о тех вещах, правду о которых, хотели бы скрыть. Слова, слова, слова, ла-ла, ла-ла.
   Итак, как же проводил свободное время дядя Джек? Не знаю, если честно. Положа руку на сердце. Честность. Пустые слова.
   Он много читал – я это знаю. И благодаря нему, моя коллекция марок заняла третье место, во времена моей учебы в начальной школе. Он дал мне марки в коричневом бумажном конверте – на них не было штемпелей или еще чего-то, они были просто отклеены со своих «родных» конвертов. И они были со всего мира. Испания. Германия. Франция. Австралия.
   – Неплохо иметь товарищей в торговом, не так ли, малыш?
   Слова, истории – ты веришь всему, когда тебе десять. Или восемь. Я до сих пор верю, хотя мне – пятьдесят четыре. Надежда. Вера. Любовь. Вечные поиски.
   В конце концов, оказалось, что дядя Джек знал о жизни. А я – нет. Несмотря на то, что все эти годы писал на «отлично» еженедельные контрольные в школе. И вот, я наслаждаюсь этим кофе и уже знаю, как написать слово «нигилизм», все равно – я ничего не понимаю.
   Имейте в виду, я все же знал больше, чем некоторые. Я помню школьную поездку в Западный Лондон, в Институт Содружества. Я стоял рядом с Джоном Бакстером, моим лучшим другом, рассматривая на стене огромную карту мира. Так вот, Джон даже не знал, где искать Британию. На карте.
   – Прикинь. Мы же такая важная страна, а здесь – какой-то маленький, убогий остров.
   О, Джон, – все меняется, мой друг. Буквально все. Нет ничего неизменного, на что ты мог бы рассчитывать. Неизменен только курс на изменения. О, Джон. Где ты сейчас, приятель? Я потерял тебя где-то в пути, вместе с моей коллекцией марок. Но Джон, я скоро вернусь, солнце. Скоро.
   Очевидный факт был только в том, что дядя Джек тратил свои деньги на футбол. И книги. Когда мне было восемь, каждую вторую субботу он брал меня с собой на стадион. По субботам он открывал свой магазин в шесть, и закрывал его в полдень. Затем мы садились в автобус номер 49, в сторону Лондонского моста, там пересаживались в 55-й, с надписью «Лейтон» на табло, но скоро выходили – на Севэн-Систерс, и далее пешком, вверх, к Тоттенхэм-Хай-роуд. Одно из беднейших мест в Англии. Даже беднее, чем Олд-Кент-роуд. Беднее, чем Северный Лондон – не важно, что они о себе говорят. В дни матчей, улицы пестрели темно-синими и белыми цветами.
   Те дни на стадионе Уайт Харт Лейн. Дни – воспитания. Слова. Это там я научился материться. А громкие слова я выучил где-то уже в другом месте.
   Я прилежно учился в школе. Так надо было. Но существовало только три вещи, которые меня действительно интересовали. Книги, спорт и марки. Пока мне не исполнилось двенадцать, потом это стали – книги, спорт и женщины. Марки потерялись в пути. Ничего из этого не получило свою былую важность многие года спустя после войны. Все уже было по-другому. Ну, за исключением, женщин. Они должны были оставаться, еще на какое-то время, чем-то загадочным, как неисследованное «черное сердце Африки», как «где-же-он-есть-этот-Гинду-чёртов-куш». Так оно есть до сих пор. Даже сегодня. Особенно сегодня. И кажется, имеет ту же важность.
   Книги и спорт имели власть надо мной. И книги о спорте – и не провоцируй меня!
   Марки – это мое знакомство с миром. Наверное, мне было тогда шесть. Паренек постарше подошел ко мне на детской площадке и сказал:
   – Я слышал, ты собираешь марки.
   Я кивнул.
   – Можно я пополню твою коллекцию?
   – Да, конечно.
   И с этими словами, он наступил, со всей своей силой, на мою ногу. Я не заплакал. Я не дядя Джек, в любом случае. Хотя, кажется, мне приходилось плакать. Внутри себя. Ну, почти внутри. Но не сегодня. Не сегодня. Пожалуйста, не дай мне заплакать сегодня. Даже, если от счастья.
   Книги казались простыми. Все легко. Без напряга. Без усилий. Книги, с которыми я справлялся. Мне кажется, я начал с комиксов. «Победитель», в основном – там, я читал истории, которые описывали, как члены моей семьи, мужского пола, выиграли войну. Ты веришь всему, когда тебе двенадцать. Я «проглотил» все книги, которые были в обязательной программе. «Ласточки и амазонки». Шерлок Холмс. Биглс. «Ветер в ивах». Славная Чертова Пятерка. Слова, слова, истории – дешевка.
   «Ты знаешь, «Ветер в ивах» – является еще одной причиной, почему я сейчас здесь, мне так кажется. Хотя это, в основном, из-за Джека. Я ненавидел эту книгу. До сих пор ненавижу. Сколько мне было, когда я впервые прочитал ее? Восемь? Девять? Неважно. Мне нравились Мышка и Кротик и Барсучёк. Я обожал там эпизод о том, как ласки и горностаи захватили Лягушиный Зал. Это просто лучшее, из того, что я когда-либо читал. Ласки и горностаи были такими крутыми. Круче некуда. Крутизна. Вершина крутизны. Пик крутизны. Очуметь, я бы сказал. Я провел несколько дней, гуляя по Олд-Кент-роуд, создавая в голове, как мне казалось, мое лучшее перевоплощение в ласку. Я представлял себе целую банду из нас, ласок, и то, как мы приходим на стадион посмотреть, как с Канониров набивают чучела. Мы бы отобрали у них Хайбери – теперь это Эмирейтс, конечно. Видите, как все меняется.
   Но ты же знаешь, чем это закончилось. Ласок и горностаев выгнали, и Жаба забрала свое родовое гнездо обратно. Это действительно расстроило меня. В моей ранней юности, это меня возмутило. Это меня рассердило. Оно меня разозлило, вывело из себя, привело в бешенство; пока, наконец, я не выучил несколько новых слов – оно ранило мои эстетические чувства. И ранит до сих пор. Жаба-коряба. Жаба-сучка. Таких не показывают в документальных фильмах о природе.
   Слова, слова, слова. Истории. Все же, «Ветер в ивах» научила меня не верить таким историям. Меня это по-прежнему раздражает, но теперь я знаю, что это все аллегория. А ласки – это рабочий класс и его поражение неизбежно, потому что Кеннет Грэм был скрытым фашистом, чьи вымышленные рассказы служили для укрепления значимости буржуазии. Или элиты. Выбирай сам, солнышко. Сделай, этот чертов выбор. Вот так, большинство вещей меняется – Хайбери стал Эмирэйтс. А «Ветер в ивах» имеет неизменный дар раздражать меня. Отвращение к отродью порожденное жабой – корябой остается со мной.
   Единственное, что было у дяди Джека – это книги. Тысячи книг. Как и в фильме «Зулус» – там кто-то подбегает к Майклу Кейну и говорит:
   – Зулусы, сэр.
   – Сколько их?
   – Тысячи, сэр.
   Истории. Слова. Без них не обойтись. Но, на самом деле, если ты хочешь поумнеть, а я почти всегда хочу поумнеть, мой дорогой, – увы, никакой фильм этому не поможет. Это просто слова, приятель.
   И, как бы ни парадоксально это звучало, ты, все же, можешь обойтись без книг. Истории бывают разными. Нам всем нужны истории. Истории, среди которых мы живем. Истории, которые мы рассказываем. Истории о нас.
   Только дядя Джек не мог бы обойтись без книг, у него их было несчетное количество. А для меня это было еще одной причиной околачиваться все выходные в его квартире.
   Кажется, я не могу точно сказать, в какой именно момент Шерлок Холмс уступил место Гамлету, а Доктор Ватсон – Уинстону Смиту, но это случилось где-то там, в квартире вниз по улице. Это там Филипп Пиррип сменил Бигглса, Иван Денисович – Джинжера, а Гумберт Гумберт пришел на смену Кротику и Мышке.
   Конечно же, я сознавал – дядя Джек приложил к этому свою большую руку мясника, каким-то образом. Я помню, потому что на мое тринадцатилетние, он подарил мне книгу «Скотный двор». Она и сейчас со мной, в отеле, в моем чемодане.
   – Хочешь почитать о животных? Стоящая вещь, сынок. По любому лучше, чем то, что ты читал о Жабе.
   И это было только начало. Прочитал всего Оруэлла. Всего. На полке у дяди Джека я обнаружил экземпляр «Памяти Каталонии». Прочитал за день. Прочитал Солженицына, а потом – безгранично ироничную «Лолиту». Я брал ее в местной библиотеке в Гринвиче. Зная о моем интересе к Солженицыну – библиотекарь, поинтересовался: хотел бы я, еще кого-то почитать из российских эмигрантов? Замечательно, чертовски замечательно.
   Тебе нравится Гиннес и Риверданс – ты полюбишь и «Поминки по Финнигану»! Давай – прочти! Ты будешь в восторге! Видел фильм?
   Имей в виду – у тебя потом не получится глотать Диснеевскую дрянь.
   Слова. Они действительно могут задеть за живое. Очень даже. «Доктор Живаго» лежит сейчас в моем кармане. В моем планшете. Разве можно было раньше себе такое представить? Электронные книги? Когда я был маленьким, нам говорили о том, что скоро мы будем жить в колониях на Луне, заниматься лунным фермерством, использовать энергию особого лунного минерала для выращивания хлеба, чтобы прокормить нашу планету. Об этом писали газеты. Вот такая ерунда, мой друг. Подобные истории нам внушали, напуская туман и искажая реальность только, чтобы скрыть правду и превратить ложь в истину.
   Джон Бакстер и походы на стадион, чем дольше жизненный путь – тем больше книг.
   Со спортом было не так все просто. Легко заниматься – трудно осмыслить. Я помню, как моя мама разбудила меня ночью в 1963-м, что бы шепнуть мне на ухо, что она только что услышала по радио, – «Шпоры» выиграли Кубок обладателей кубков! Играли против Атлетико Мадрид. 5–1. Легко. И я помню, что почти не смотрел Кубок Мира в 66-м, потому что Альф Рэмзи не взял в сборную Джимми Гривза, а так как наша семья, в первую очередь, болела за «Шпоры», а потом уже за всех остальных; Гривз был нашим идолом. Из такой обиды, мой папа практически желал, что бы ФРГ утерло нос нашей сборной. К тому же, нам не нравилось, как играла Англия – уж слишком это напоминало Арсенал. Моя мама, отправляясь в обед за покупками на Лэвишем-Хай-стрит – не знала результат очередного матча, пока не придет домой. Ей не хотелось оставаться дома, потому что мой папа обычно орал и ругался в телик. Ей-богу, я уверен, что они слышали его там, в Уэмбли. Мама купила мне книгу, одну из серии Дженнингс – меня опять направили по ложному пути. Я все еще находился во власти Бигглса, Ласточек и Амазонок, упорно разыскивая слова к своей мечте. Христос! Бигглс! Ласточки и амазонки! Дженнингс! Жаба! Придурки. Словоблуды. Словоблуды с куриными мозгами.
   Истории, истории – просто слова. До тех пор пока ты не осознаешь, что ты сам живешь в этой истории. И ты рассказываешь свою историю. Но ее содержание от тебя не зависит. Цель. Результат. Развязка. Финал. Как забавно!
   А хуже всего – тебе надо найти эти слова. Я имею в виду, что бы рассказать свою историю. Насмешка судьбы.
   Все знают о 1966-м. Вспомни, это же не трудно? Конечно, третий гол так никогда и не пересек линию ворот – я не верил в это тогда, и сейчас не верю. Но представь: если ты – Англия и играешь против ФРГ в финале Кубка мира, всего лишь двадцать один год спустя, после окончания Второй мировой войны, то из какой страны, если не из Советского Союза, ты бы хотел видеть судью и боковых арбитров? Судье и боковым арбитрам было за сорок.
   Помнишь политруков, которых, когда брали в плен, просто обливали бензином, развлечения ради и наблюдали, как они горят заживо? Помнишь, Сталинград, мой друг? А блокадный Ленинград помнишь, мой приятель? Помнишь, красноармейцев, которых посылали вперед, перед евреями, в газовые камеры Освенцима, чтобы проверить, как они работают, мой товарищ? Двадцать семь миллионов советских граждан было убито.
   Конечно, мяч был явно на линии. Утром, 27 января 1945 года ты бы сказал, что он точно и неизбежно будет за той линией – за двадцать один год до того, как Джефф Хёрст пнул ногой эту чертову штуковину.
   Слова, слова, слова. Истории.
   Слова – тебе нужно быть осторожным с ними. И с женщинами. Я это уже знаю. И дядя Джек тоже знал. Слова и люди – могут поддержать или сломать тебя, мой дорогой.
   Так много всего непонятного в этом мире, когда ты маленький. Почему фаны другой команды «шипели» на болельщиков «Шпор», как только те приглушали, или прекращали свое пение? Теперь я знаю, почему так – это был звук оглушительного потока токсичных газов. Это мне напомнило о том парне, которому казалось, что это так смешно – «пополнить» мою коллекцию марок.
   Я говорил, что в двенадцать, появился интерес к женщинам, но, знаешь, я солгал. Я так часто делаю. Увидишь еще. Я помню, Дебби Чапман рассказала мне на переменке в начальной школе, как сделать ребенка. Услышанное показалось крайне странным, вызывавшим отвращение, но, не к Джанет Тейлор конечно. Одна из близняшек, сказала мне, что Дебби все напутала. Я испытал облегчение. Как-то так. Близняшки Тейлор были исключительно привлекательными – живые лакомства, мороженое на ножках, украшенное лентами клубничного джема. Даже восьмилетними, мы могли «как бы случайно» ронять ручку на пол, и пока, копошились на полу в ее поисках, украдкой заглядывали под их юбки; блуждая глазами по идеальным юным ножкам вверх, к темно-синему треугольнику их школьных трусиков. Они были очаровательны. Близняшки Тейлор, а не трусики, конечно. Джанет и Карен Тейлор – какие воздушные, мелодичные и легонько щекочущие кончик языка, звуки, какая идеальная симфония благозвучия. Часто думаю, где они сейчас. Не трусики – близняшки Тейлор. Надеюсь, они счастливы. И любимы. Также надеюсь, что у них есть хорошая история, что бы рассказать нам.
   Ивонн Аткинс. Я никогда не забуду ее. Я полагаю, ее можно назвать моей первой любовью. Мы провели с ней весь последний год в начальной школе, гоняясь друг за другом в «догонялках на поцелуй» на детской площадке. Я провожал ее домой и изо всех сил тащил на себе ее портфель. У нее были: темно-каштановые волосы; огромные глаза, в которых я – мальчишка, мог утонуть; широкий, выразительный рот. Я умел ее рассмешить. Я использовал слова, чтобы заставить ее смеяться. И сумасшедшие танцы.
   – Глянь, Ивонн, посмотри! Только я умею ходить задом наперёд – при этом говорить, танцевать, одновременно цепляться за землю своей секретной сверхъестественной силой, несмотря на мои антигравитационные брюки.
   Ивонн хохотала, хотя я не думаю, что она в это полностью верила. Я всегда умел рассказывать белиберду с серьезным лицом.
   А потом – наша последняя четверть перед старшей школой – должно быть, тогда стоял июль – было жарко парно, влажно, липко – эта мокрая-с-прилипающей-к-телу-одеждой жара, привычная в Лондоне. Когда ты точно знаешь, что день закончится впечатляющей грозой и проливным ливнем. В один из таких дней, Глория Смит подошла ко мне на детской площадке, сразу же после начала обеда, и сказала:
   – Пойдем со мной. Ивонн хочет что-то показать тебе.
   И я пошел. В здание. Вверх по лестнице. Меня втолкнули в девчачий сортир. Она лежала – Ивонн – голая. Я уставился, как на неизведанную область на карте мира, пронзенный темнотой треугольника, там, где сходились ее бедра; там, где белизна ее ног была размыта темными тонами. Неизведанный остров. Неведомый край. Гиндукуш моего созревания. Я понятия не имел об этом. Не знал, как подобрать нужные слова.
   – Прикоснись ко мне, если хочешь, Томми – тебе должно понравиться.
   В тот вечер, провожая ее домой, мы поцеловались. Мне показалось, как будто ангел обнял меня и приоткрыл мне вкус рая – у этого ангела не было крыльев, и трусиков тоже. Ах, молодо-зелено. Это я о себе, а не о Ивонн.
   Это случилось в четверг. А в пятницу Ивонн ушла домой из школы в первой половине дня. У нее сильно болела голова. К утру воскресенья – она умерла. Кровоизлияние в мозг. Я узнал об этом только утром в понедельник. Школьные сборы. Все мы в слезах. Глория воет, как загнанный дикий зверь. Я стою в оцепенении. Нет слов.
   Не целуй слишком много ангелов, Томми. Они умирают.

Глава вторая: Джек I

   Всю ночь им приходилось терпеливо слушать стоны, крики, агонию невыносимой боли солдат, захваченных в плен, в тот утренний бой. Отдельные голоса, мольбы о жалости и милосердии, сливались в один первобытный рев мучительной боли, и Джек, находясь на посту в ту ночь, не мог заглушить эти звуки в своей голове. Со всех сил он старался отвлечься от мысленных попыток прислушиваться то к одному душераздирающему всхлипыванию, то к другому – еще более страшному гортанному клокотанию. А может это Боб из Ливерпуля, тот, который еще вчера вечером рассказывал байки о своей работе в доках? Или это там – Джейми из Глазго, который каждый вечер писал письма своей девушке? Или, может, это холодящие кровь стоны того шахтера из Ноттингемшира. Парня, что сторонился других и все свое свободное время в окопах, там, в лесу, посвящал резьбе шахматных фигурок из заранее припасенных деревянных обрезков?
   Захватчики отняли также двух псов, что жили у нас в расположении – Лупитто и Бандитто, так их мы называли. Холодный ночной воздух все еще был пронзен диким и безумным ревом медленно умирающих животных. Джек старался не думать о том, что они сейчас чувствуют. В любом случае, и вскоре это будет известно – на завтра планировалась контратака – конечно, если получится удержать позиции в этих окопах.
   Джек медленно потягивал сигаретный дым, запивая крепким черным чаем. Как-то странно, но вкус этого чая был похож на тот, к которому он привык у себя дома, в Англии. Хотя местный кофе ему так и не пришелся по душе, но вот, чай – это был просто нектар. Во всем остальном, Джек улыбнулся про себя, он стал довольно быстро настоящим солдатом. Он научился спать, как только выдавалась любая свободная минута; в присутствии командиров, научился делать вид, что занят чем-то важным; научился кушать, все что попадалось и пить, все что предлагают. Конечно, от собак был толк в окопах: благодаря их обонянию и слуху, он чувствовал, что именно в эту ночь надо быть более внимательным к угрозе вторжения. Имейте в виду, маскируя свои звуки посторонним шумом, враг может легко подкрасться к вашим окопам, не будучи прежде замеченным.
   Он закурил еще одну сигарету, его пальцы все еще дрожали. Это его первый вкус войны. Его тело бил нервный тик. Атака началась ближе к полудню, двенадцати часов тому назад, но до сих пор его тело и ум не пришли в норму. В голове медленно проплывали картины пережитого в мельчайших деталях. На самом деле, атака длилась часа два не больше, но сейчас, воспроизводя все в своей голове, Джеку казалось, как будто прошло несколько дней от первого налета бомбардировщиков. «Пикировщики», как их называл Робби – пронзающих небо резким звуком прямо над головой и поливающих дождем снарядов из своих минометов. До штурма вражеской пехоты и, наконец, до рукопашного боя – не на жизнь, а на смерть, в этих окопах.
   Легче всего в бою было тогда, когда он мог вскарабкаться на край окопа, прицелиться и выстрелить из своей винтовки; в этот момент он точно знал – его пуля достигла цели. Новые русские винтовки, которые мы получили неделю назад, выглядели угловато, но были удобны в стрельбе. Штык легко и быстро снимался при необходимости. Джек не ждал приказов – он ясно и четко знал, что делать. Поначалу он боялся, очень страшился, что не справиться со своим кишечником, как только начнется авианалет и минометный обстрел. Но враг подошел вплотную, и ему стало не до боязни – он был слишком занят тем, как остаться в живых, чтобы помнить о страхах и чтобы бояться быть убитым. Все его тело сотрясало и руки дрожали, но он знал, что снова все сделает точно так – как будет нужно. Кому-то же надо это делать. Он и Робби для этого были здесь и сейчас. Если не они, то кто?
   Он услышал, как кто-то, шаркая ногами, шел к нему вдоль траншеи. Джек опустил винтовку и крикнул:
   – Стоять!
   – Спокойно, старина. Это я – Робби.
   Джек почувствовал, что Робби присел рядом с ним.
   – Есть у тебя закурить?
   – Конечно, Робби. Вот, бери. Я думал, ты не куришь. Опять начал?
   – Есть такое, дорогой. Это же согласно последней директиве Партии – чем больше ты куришь, тем меньше боишься атаки фашистов. Ты что, не слышал? Джек, твоя большая проблема, в том, что ты идеалист. Твое сердце бьется в правильном ритме, но у тебя нет времени изучить партийную доктрину. Вот, почему я комиссар, а ты, дорогой мой, всего лишь прилежный, толстозадый пехотинец, армии пролетариата.
   – Отвали. Я защитник пролетариата. Преданный Отец бездомным и отважный Страж для детей-сирот из многострадального рабочего класса. Или ты не согласен?
   Робби усмехнулся. Из него получился хороший комбат, подумал Джек. Серьезный и преданный, но не чересчур серьезный, в отличие от того немецкого коммуниста, который читал нам лекции во время чертовски трудных дней в окрестностях Мадрида, до этого похода за Эбро.
   – Извини меня, Джек. То есть я хотел сказать: «Извините меня, Верный Защитник Черти-знает-чего».
   Наши плечи синхронно содрогнулись от смеха.
   – Джек. Я испугался сегодня. Я чертовски был напуган.
   – Я тоже. Еще больше был напуган, чем тот трусишка Элджернон из книги «Страх», как мистер Боюсь из небольшой деревушки Ужас, что недалеко от города Паника, Соединенного Трусливого Королевства. Но поверь, Робби, те звуки, что мы слышали, заставили меня бояться и самого себя. Я боюсь того, что могу сделать с этими ублюдками, когда мы пойдем в наступление.
   Он затих на нескольких секунд. Джек догадался, что Робби тихо плачет. Он слышал его порывистое дыхание; почувствовал, как незаметно вздрагивают его плечи.
   – Джек, я больше за врага, боялся показать свой страх. Неожиданно для себя заметил, что молюсь Богу, хотя я и не верю в него, что бы в меня не попали, а если и попадут – что бы я не заплакал и выдал свою боль. А еще, я испугался что, когда придется убить – я струшу. Но, ты знаешь, убив в первый раз, я увлекся этим. И тогда еще больше испугался тому. А как ты себя чувствовал в бою?
   – Так же, как и ты. Паршивая ситуация, как мне видится, что скажешь? Мы все боимся больше выдать свой страх и свою боязнь убивать. Но, поверь, Робби, тот парень, который напоролся на мой штык – это ж было как: он или я. А я хочу жить, – Джек замолчал. – И я тогда подумал: «Черт побери все это! Ты же сюда не в отпуск приехал, Джек Уилкинсон, ты приехал сюда убивать фашистов и, боже мой, там прямо перед тобой и был фашист». Так что, я убил его … Робби, хотя мне это не по душе, но я не собираюсь домой. У нас есть работа, и мы будем выполнять ее. Мы ведь одни здесь – больше нет никого?
   – Я знаю. У нас все получится. Слушай, я обхожу парней, ну, кто не спит, что бы рассказать, что завтра мы получим много патронов, несколько пулеметов и нам пришлют два снайпера. Русских, по-видимому.
   – Русских? Снайперов?
   – Они, как и мы, – добровольцы. Все они, просто отличные парни. Хорошие стрелки, как мне говорили.
   – Бог мой! До сих пор не могу в это поверить. Подумай только, Робби, шесть месяцев назад, мы были в Южном Лондоне. Жили в нашем маленьком мире. И кто бы мне сказал раньше, что, скоро, я буду в Испании, сражаться бок о бок с людьми со всего мира – я бы никогда не поверил. Ни за что не поверил, что мы будем воевать за наши убеждения, а не за наше правительство, и не за нашу страну – а, именно, за свои принципы. Я никогда не был так счастлив, несмотря на пережитый сегодня страх.
   – Я тоже счастлив. Мне кажется, этим я хотел заниматься всю свою жизнь, но до сегодняшнего дня не осознавал своего желания. Представь себе на минуту тех, кто сейчас там, дома. Наши сверстники, должно быть, вот в этот момент, неспешно выходят из паба или из харчевни, думая о том, что завтра им снова идти на ненавистную работу.
   – Да уж, а нам завтра надо ожидать контратаку. Я убил бы сейчас за тарелку жареного картофеля и за несколько пинт грога.
   – Ну да, но, именно сейчас я чувствую себя живым. И, впервые в моей жизни, востребованным. Я понимаю всю важность моей работы. Признаю, это звучит глупо, Джек, но я надеюсь выжить, чтобы рассказать историю этой войны. Надеюсь, что и ты будешь жить дальше, что бы рассказать людям свою историю о том чувстве солидарности, что побеждает все страхи.
   – Робби, мне даже стало нравиться служить в армии. Именно здесь. Понятно, есть здесь и рутинные обязанности – строевая подготовка; пост дневального, где отсчитываешь каждую минуту до увольнения. Но мне нравится порядок, атмосфера и дух товарищества. Может, это будет хорошей идеей снова вступить в армию, когда мы закончим воевать здесь. Мы будем обязаны кинуть вызов Гитлеру в определенный момент.
   – Ммм, я бы не был так уверен в этом. Многие из наших политиков, мне кажется, обожают его дар управления государством. Но, большинству из этих политиков я, конечно, не стал бы доверять, и ты, наверное, прав. Думаю, что войне все равно быть, рано или поздно. Ладно, Джек – есть у меня еще работа. Как долго ты еще будешь на посту?
   – Еще час, потом попробую немного поспать, если только смогу себя успокоить, и эти звуки, из вражеских окопов, утихнут.
   – Ясно. Увидимся утром, дорогой друг.
   – Пока, Робби.
   И Джек остался снова один, считая минуты до окончания своей вахты. Но так и не было, ни минуты покоя из-за постоянных криков и диких воплей, что доносились с противоположной стороны. Джека охватило чувство безграничного страха и отвращения к тому, что он слышал. Казалось там, в четырехстах ярдах от него, практикуют ужасные, изощренные пытки.
   В следующее утро, Джек проснулся от своего чуткого, прерывистого, наполненного разными кошмарами, сна, и сразу заметил продолжающуюся какофонию ужасного шума со стороны линии окопов врага. Его внимание привлекло полное отсутствие звуков пения птиц. Чудовищные вопли доминировали в прохладном, мрачном и бодрящем утреннем воздухе.
   Вместе с рассветом пришел обычный суетливый день, со своим неторопливым и заурядным солдатским ритуалом возвращения к жизни. Завтрак был очищен от грязи и проглочен с поспешностью отчаянного человека, который не мог хорошо выспаться. Оружие было проверено. Сигарета выкурена. Ленивые шутки заполняли паузы, пока некоторые солдаты брились, другие чистили винтовки, а третьи придумывали письма, вели ежедневники, личные дневники и заметки, создавали завещания или писали стихи.
   Где-то еще задолго до полудня – Джеку, казалось, что он теряет точный счет времени, когда стоит на посту дневального – прибыли обещанные российские снайперы и сразу отправились доложить о своем прибытии командиру бригады.
   Джек был поражен, увидев, что это девушки. Одна – блондинка, а другая – с черными, как смоль, волосами. Но если бы не цвет волос, их нельзя было бы различить с первого взгляда. За спинами у них были небольшие рюкзаки, а в руках длинные винтовки с оптическим прицелом. Они бережно держали винтовки перед собой, прижимая их к груди как младенцев, которые еще нуждаются в защите и материнской опеке. Джек, отчасти, был крайне удивлен еще и потому, что ожидал он увидеть мужчин-снайперов. А также потому, что он был родом из Англии, где сам факт, что женщина может участвовать в войне, казался совсем невероятным. Робби, как ярый сторонник лоялистов, был тоже очень впечатлен, если не сказать, что шокирован, но он старался не подать виду.
   – Такие-то дела, Джек. Я слышал, что заводы в Советском Союзе организовывают ясли для работающих матерей.
   – Что значит «ясли»?
   – Это как детсад, там детей оставляют на день, пока их матери работают. Совсем не так, как у нас в Англии.
   – Да, много чего по-другому у них там. А они умеют воевать?
   Робби рассмеялся.
   – Посмотрите-ка на этого великого воина! Джек, двадцать четыре часа назад, ты и сам не знал, что ты умеешь воевать. Давайте дадим им шанс, а там посмотрим, что они умеют. Вот тогда и будем делать выводы. По-видимому, они с честью окончили снайперскую школу, а сегодня будет проверка их навыков в деле.
   – Я тоже мечтаю стать снайпером. А как стать снайпером в британской армии?
   – Забудь об этом, мой дорогой. Прежде всего, для этого нужно стать офицером или уже быть им…
   – Конечно, а ёще сначала нужно окончить частную школу. Это смешно! Вот так они и теряют хороших снайперов – глупее не придумаешь.
   – Джек, скажи спасибо судьбе, что ты не служишь в британской армии, сынок. Были бы у тебя сплошные наряды вне очереди за то, что ты такой маленький пакостный чёрт!
   – Эх, Робби – это лучшее, что ты говорил мне когда-либо.
   Вскоре было организовано общее собрание, что бы обсудить тактику контратаки. Несколько часовых остались, для виду, на передовой, в то время как остальные бойцы собрались в небольшой, ярдов на сто, траншее. Командир батальона обратился к солдатам:
   – Всех, попрошу внимания! В это утро, с нескрываемым удовольствием, я хотел бы представить вам двух товарищей из Советского Союза. Галя Резник…
   При этих словах, со своего места поднялась девушка с короткими черными волосами. Присутствующие приветствовали ее приглушенными аплодисментами, дружескими улыбками и подбадривающими кивками.
   – И ее сестра по оружию – Катя Тутикова. Как и вы, Галя и Катя – добровольцы. Я уверен, что их военные таланты улучшат результативность наших боевых операций. И, даже более того, именно благодаря ним, мы сможем в этот раз продумать нашу контратаку.
   План очень простой. Солдаты, которые остаются в окопах во время атаки, будут обеспечивать оттуда заградительный огонь. В то же время, Галя и Катя расположатся на расстоянии в двадцать пять ярдов по обеим сторонам от меня и командного пункта. Их работа заключается в обеспечении прикрытия огнем. А он, я надеюсь, будет у них более точным. И как только мы достигнем вражеской линии обороны, и начнется ближний бой, Катя и Галя должны будут быстро продвигаться за нами, оставаясь на небольшом расстоянии позади, и тщательно выбирая свои цели, пытаясь нанести противнику максимальный урон. Галя и Катя объяснят, что им потребуется от вас.
   Они обе кивнули и улыбнулись. В Галиных глазах отразилась ее улыбка, и огонек страстной ярости. Она промолвила:
   – Fascisiti officieri! – согнув и подняв правую руку перед собой, имитируя режущее движение ладонью по шее.
   Все рассмеялись. Солдаты все поняли.
   – Товарищ командир, а как мы будем наступать? – кто-то спросил.
   – Я думаю, только вперед. Обычно, это единственный вариант.
   Все снова засмеялись.
   – Ну, товарищ командир, я хотел спросить – в чем же именно заключается сам план?
   – Рад, что вы спросили меня об этом. Мы не будем делать, как обычно, безумный рывок через нейтральную полосу. А будем подкрадываться, тихо и незаметно под линией вражеского обстрела, а затем – только попрошу без криков и шума, товарищи, – к часу дня, мы должны подобраться к вражеским окопам. Нагрянем к ним, в тот момент, когда они нетерпеливо ожидают свой обед и послеобеденный отдых.
   – Это что-то новое, товарищ командир. Вы думаете, они будут ждать нас?
   – Чертовски надеюсь, что нет. В противном случае, как говорят здесь в армии, мы полные идиоты. Вот и все, что касается плана-сюрприза. Увы, нет возможности получить артиллерийскую поддержку или поддержку с воздуха, но теперь у нас есть наши девушки, наше новое секретное русское оружие. Я не знаю, что вы слышали и что вы думаете о снайперах, но в советской армии снайпера используются не так, как в других армиях. Начнем с того, что у них есть по два снайпера в каждой пехотной роте. И эти специалисты не сидят постоянно на закрепленных оборонительных позициях, они более подвижны, их роль – поднять эффективность боя. Я верно говорю, Катя?
   – Верно. Конечно, мы можем и обороняться, когда того требует ситуация. Для этого мы используем специальные тайники. Но в нашем случае, мы будем атаковать, мобильно меняя позиции, используя наши оптические прицелы, чтобы целиться именно в их офицеров. Или просто, будем сеять хаос и панику в их рядах.
   Она слегка улыбнулась, заметив, одобряющую улыбку командира в ответ. Все бойцы приветливо улыбались. Война, ведь, серьезное дело, в конце концов.
   – И еще минуту внимания, товарищи. Те звуки, что мы слышали ночью – это пытали наших ребят и…
   – И собак тоже.
   – И собак. Я не хочу, чтобы вы начали пытаться вершить возмездие. Наша воинская цель – освобождение, а не возмездие. А наш враг – такие же солдаты, как и мы. Проявим к ним уважение. Среди них есть те, которые живы сейчас, но они не доживут до захода солнца. А есть и те, кто не хочет отправляться к праотцам, а мы не будем на этом настаивать. Что касается других, кто будет оказывать сопротивление – ну что же, давайте перевернем вверх дном, испепелим и уничтожим их мир. Дадим им смерть, которую они заслуживают. Будучи отчаянными и доблестными в бою, не забывайте оставаться великодушными и сострадательными в победе. В пылу сражения, помните всегда – эти люди проснулись, оделись и позавтракали этим утром, точно также как и вы. Они не собирались умирать сегодня. Пусть смерть их будет достойной. Похороните их как родных и пометьте их могилы.
   Моя главная цель не только захватить линию обороны врага, но и вернуть каждого из вас оттуда живым. Конечно, сейчас среди нас могут быть те, кто уже не увидит лунный свет сегодняшней ночи. Знайте, мы вас похороним с большой почестью и огромным уважением, но пока у нас не будет времени для бесполезной печали. Мы пришли, чтобы выполнить эту работу. Наш дух должен быть крепок как никогда, чтобы принять все испытания нового дня. Не оставим ни капли сомнения противнику: мы – его заклятый враг, и мы его непременно уничтожим. И умирая, наши враги осознают, какие ложные взгляды и убеждения привели их сюда. Так же как мы осознаем свои идеалы и свою веру, которые отстаиваем здесь. Именно поэтому, надо показать им всю силу нашего благородства, нашего достоинства и нашего единства. Война страшная, ужасная, чудовищная вещь, но нам надлежит оставаться людьми и после боя – настолько, насколько это возможно. Помните, мы поступаем справедливо. И если неожиданно настигнет нас смерть, встретим же ее достойно. Наш победный клич будет услышан людьми, и они протянут нам руку помощи, подставят плечо нам в этот непростой час.
   Не так это просто, взять и отобрать жизнь у человека. И не должно это быть просто. Я убежден, что если вы отберете чужую жизнь без уважительной на то причины – вы никогда не отмоете пятна крови со своей совести. Если, кто-то из наших врагов, захочет прекратить сопротивление – так помните же – они имеют право, вернуться домой, в один прекрасный день, к свои семьям и жить мирно и счастливо. Мы обязаны не забывать о тех моральных ценностях, которым мы себя посвятили, несмотря на нашу жажду мести. Поэтому независимо от того, что будет дальше, а я думаю, будет мало приятных моментов, просто – выполняйте свою работу. Захватывайте вражеские окопы, берите пленных. Будьте сильными, смелыми и оставайтесь в живых, если можете.
   Теперь вернемся к разговору о нашем броске, через нейтральную полосу. Попрошу не разговаривать, не вставать и не курить, они могут увидеть вас или учуять запах дыма. А если вам нужно отлить, вам придется мочиться прямо в штаны, на том месте, где вы лежите. Тот, кто доберется к вражеской линии окопов раньше, должен будет дожидаться часа дня. Наше главное оружие, кроме нас самих, Гали и Кати, – это неожиданность.
   – Товарищ командир, вы все еще боитесь, когда идете в атаку?
   – Я? Конечно ж нет! Я участвовал в сражении на Сомме и в третьей битве при Ипре. Так что, нет, я не боюсь. Хотя в Первую мировую я заметил, что каждый раз, как я иду в атаку, в последнюю секунду перед началом адского веселья, у меня появляется стойкое желание отлить. И это совершенно без очевидной на то потребности. Но страшно мне не было.
   Мужчины захохотали. Катя шепотом перевела сказанное Гале.
   – Послушайте меня, мы все боимся чего-либо, но по-настоящему храбрый мужчина… женщина, – он бросил быстрый взгляд на Галю и Катю, – Тот, кто хорошо знает свой страх, но умеет совладать с ним.
   Солдаты, улыбнувшись услышанному, начали переговариваться друг с другом, раскуривать сигареты. Некоторые возились со своим обмундированием, колдуя над ним по старым солдатским приметам, приносящим удачу. Иными словами, все наслаждались короткими минутами затишья перед боем.
   Робби подошел к девушкам.
   – Комиссар, – он показал пальцем на свою красную петлицу. Затем, обратившись к Гале, промолвил. – Мы неимоверно рады вас видеть.
   – Очень приятно.
   – Хорошее ружье. – Робби провел пальцами по дулу Галиной винтовки. Он был просто очарован немигающими приветливыми глазами девушки, ее своенравными прядями коротких черных волос, мелодичным голосом и неописуемой грацией ее походки, которую не портили даже неприглядные армейские брюки. И даже ее привычка, немного отводить голову назад, когда она смотрела ему прямо в глаза, – околдовывала его. Яркое бездонное пламя нежности ее глаз разбудило непреодолимое, неудержимо нарастающее, влечение в его теле.
   – Да, очень хорошая. Это винтовка Мосина. – сказала девушка по-русски.
   – Она говорит: «Да, очень хорошая. Винтовка Мосина называется», – перевела Катя.
   – Очень хорошая, – передразнила ее Галя.
   – Галя не говорит по-английски, – объяснила ему Катя.
   – А я не говорю по-русски. Ну, пожалуйста, скажите ей, – произнес Робби, – Мы рады, что имеем честь сражаться бок о бок с бойцами Красной Армии. Меня зовут Робби.
   Сказал он это медленно, показывая на себя.
   – Робби, – также медленно повторила Галя, как бы смакуя вкус незнакомого слова на своих губах и во рту. Ее губы пытались подстроиться под странные новые звуки.
   – Будем сражаться, – заверила его, Катя.
   – И удачи вам бою.
   – Нет такого понятия, как удача. Мы сами творцы собственной удачи, товарищ Робби. Извините, товарищ комиссар, – широко улыбнулась Катя.
   Робби усмехнулся.
   – Можно просто Робби. А это мой друг, Джек.
   Он огляделся вокруг, но Джек стоял в нескольких ярдах от него и чистил свою винтовку.

   **********************
   Бросок ползком по нейтральной полосе был одинаково утомительным, как и физически, так и психологически. Они преодолевали это участок земли темпами улитки, осознавая, что малейший шум выдаст противнику их передвижение и подготовку к атаке. Джек чувствовал нарастающий внутри страх, вперемешку с волнением и тревогой, и ему приходилось сознательно сдерживать себя от желания встать и побежать обратно к своим окопам. Они тщательно сверили часы и в назначенное время, Джек, на долю секунды, мрачно заглянув в глаза Робби, вскочил на ноги и сломя голову, с криками и воплями, – перемахнул, в мгновение ока, тех пару футов, что оставались до вражеских окопов.
   Беги Беги Беги режь режь режь режь убей убей убей, но борись пригнись режь огонь огонь огонь режь режь коли режь звуки взрыва режь режь убей борись режь убей стреляй стреляй куда стрелять перезаряжай перезаряжай подпрыгни выше подпрыгни прямо в Робби бей бей прикладом режь режь огонь огонь перезаряжай присядь присядь присядь ниже бей прикладом ударь бей беги кинь гранату кровь кровь Боже Боже режь убей убей убей убей убей присядь пригнись перезаряди бей бей режь уколи в живот в грудь все ударь подпрыгни ударь, но стреляй огонь огонь убей убей убей кровь кровь кровь умри умри умриумриумриумри убейубейубейубей
   Когда, наконец, удалось захватить окопы, всем стало понятно, почему они слышали такие ужасающие звуки ночью.
   За передними окопами, дальше линии опорных траншей был участок земли, где они обнаружили своих захваченных товарищей и собак – Бандитто и Лупитто. Все четверо – и мужчины и собаки – были закопаны в землю по шею. Над ними, над каждым из них, установлены импровизированные клетки, прочно закрепленные в земле, что бы из-под них нельзя было выбраться. В каждой клетке все еще сидело по три, злых на вид, диких кошки. Животные причиняли невыносимые мучения и мужчинам и собакам, а те были бессильны себя защитить.
   То, что осталось над землей, в каждой клетке, можно было назвать живыми или полуживыми огрызками – разорванные и рассеченные, избитые и изуродованные, размочаленные куски плоти и выдранные наружу глазные яблоки и мозги – кровавое месиво страданий.
   Третий пленный находился в клетке, немного большего размера: его привязали плашмя за ноги и руки к толстым кольям, вбитым в землю. Его живот был разрезан, а его гениталии были отрублены. Ему вырвали язык. Кошки продолжали терзать когтями его плоть, отгрызая бесформенные куски мяса.
   Одна из собак все ещё была жива – она слабо всхлипывала. Джек догадался, что это Лупитто. В голове мелькнуло воспоминание о том, как этот маленький терьер выпрашивая еду, вставал на свои задние лапы. Галя подошла спокойно к клетке, достала револьвер и оборвала страдание бедного существа. Катя же, холоднокровно расстреляла всех кошек.
   Один из фашистов, раненный в живот, лёжа не далее чем в нескольких ярдах, видел, насколько были шокированы солдаты картиной увиденных ими пыток. Джек бросился на него и начал душить. Но Робби подошёл и разнял их.
   – Не надо мстить! Мы лучше их, и в этом наша сила.
   Однако, повсеместно, одни члены взвода, ликуя и радуясь, мочились на лицо умирающего вражеского солдата, в то время как другие – пытались отрезать пенис другому фашисту, что бы усугубить его агонию и усилить его унижение. Командир выстрелил в воздух.
   – Застрелите тех, у кого слишком серьёзные ранения, но только одним точным выстрелом. Что же касается остальных – относитесь к ним так, как вы бы хотели, что бы к вам относились. Джек Уилкинсон, быстро сгоняй к нашим окопам и принеси аптечку.

   **************
   Несколько дней спустя. За линией фронта. Батальон на отдыхе. Оружие вычищено. Царапины и синяки залечены. Длинные письма домой написаны. Униформа отремонтирована. Отполированы и проверены ружья. Сон. Солнечный свет. Тихо. На акациях набухают почки.
   Робби и Галя прогуливались у маленького ручья, что с тихим рокотом, журчанием и фырканьем пробивал свой путь, в окружении оливковых деревьев, к небольшой мельнице. Они присматривались друг к другу. Они учились быть вместе. Их плечи и руки соприкасались при ходьбе, следуя синхронному ритму прогулки. Галя вложила свою руку поверх слегка согнутой правой руки Робби, вместе, они продолжали идти все дальше и дальше, пытаясь привыкнуть к новым ощущениям близости.
   Внезапно Робби остановился и повернулся к Гале. Он заглянул ей прямо в черные, наполненные душевной теплотой и любовью глаза. Их сердца говорили на одном языке, но этот язык настолько древний, что так никто и не осилил написать правила его изучения. Они улыбались. Под эти улыбки, их руки непроизвольно коснулись, переплетаясь друг с другом.
   – Ты красивая, – сказал Робби.
   – Очень красивая, – вторила ему Галя.
   Робби показал ей на свои глаза:
   – Это глаза.
   – Глаза, – повторила за ним Галя по-русски, показывая рукой на свои.
   – Это нос, – и Робби протянул указательный палец, что бы коснуться Галиного носа.
   – Нос, – сделала Галя тот же жест, пытаясь коснуться носа Робби.
   Оба засмеялись.
   – Язык, – и Робби высунул свой язык.
   – Язык, – повторила эхом Галя по-русски.
   Робби протянул свою руку, мягко, нежно и ласково, дотрагиваясь кончиками пальцев до бархатистой кожи на Галиной щеке.
   – Твоя кожа очень нежна, – грустно вздохнул Робби.
   – Кожа, – отвечала Галя, на своем языке, протягивая свою руку, чтобы коснуться щеки Робби. Прикосновение ангела.
   Не замечая нарастающее возбуждение, Робби не в силах отвести свою руку, продолжал деликатно водить пальцами по нежной коже на ее щеке. В глазах Гали мелькнул задорный огонёк. И вдруг, она игриво прикусила его палец, не отрывая свой взгляд от Робби и весело хохоча со своего смелого озорного поступка.
   Робби достал из кармана рубашки ломтик хлеба, отщипнул небольшой кусочек и поднес к ее рту. С улыбкой на устах, медленно приоткрыв рот, она взяла хлеб с его рук, на долю секунды коснувшись своим языком его пальцев и нежно придержав их зубами.
   Они снова рассмеялись. Не отрывая взгляд, они любовались друг другом. Безгранично долго, продолжительно, нескончаемо – мгновение среди вечности.
   – Я хочу тебя, – прошептал Робби.
   – Я хочу тебя, – тихо повторила Галя.
   – Еще кусочек? – предложил Робби.
   – Давай! Давай!
   Галя открыла рот в ожидании.
   Безостановочно милуясь игриво пляшущим огоньком в ее глазах, Робби, со всей своей нежностью и кротостью, поднес еще один кусочек меж снежно-белых перламутровых зубов, оставив хлеб на теплом влажном языке.
   Она глотнула хлеб, улыбнувшись ему.
   Позже, как они оба признавались друг другу – в тот момент, им казалось, что время остановило свой бег, застыло, как густой джем, оставив за пределами того мгновенья все слезы пыток и крики страданий, горести потерь и ужас войны.
   Они слышали звуки вечности в биении своих сердец, и в тихом бесшумном ритме своих дыханий.
   Галя открыла рот в ожидании еще одного кусочка хлеба.

Глава третья: Томми II

   Непокорный, непритворный, но фривольный
   В думе вольной.
   Народ британский, христианский,
   С душой убогой по-спартански.

   Такие дела. Я бы так сказал. Помнится мне, во время подготовки к Чемпионату мира в 1966 года, меня спросили в коридоре моей начальной школы: как мне кажется, кто должен выиграть. Нет, на самом деле все происходило не так. Нас было шестеро. Миссис Дуглас, учительница старших классов нашей начальной школы собрала нас вместе, построив перед собой в шеренгу. Ты лучше это представишь, когда я, чуть позже, расскажу тебе, что собой представляла наша учительница. Она вызывала нас по фамилии, и задавала один и тот же вопрос. Пятеро моих одноклассников, один за другим, сказали, что в Чемпионате мира победит Англия. Затем наступил мой черед отвечать.
   – Ну, что скажешь ты, Уилкинсон? Что-то ты притих. Кто, по-твоему, выиграет? – спросила она меня, требовательным лающим голосом, со скрытым в нем полунамеком на правильный ответ. Не думаю, что она в серьёз спрашивала об этом. Наоборот, мне показалось, что мое мнение ее не очень-то интересовало.
   – Португалия, миссис Дуглас, – ответил я. Хочу заметить, такой ответ, в мае 1966 года, было трудно назвать политкорректным или даже приемлемым. Но, признаюсь, я ответил так, только потому, что читал в отцовской газете о том, что Португалию считали «темной лошадкой» чемпионата. К тому же, я видел Эйсебио по телевизору, по нашему новому телевизору. Его манера игры на поле, сила духа и гибкость ума – пленили мое воображение. Имейте в виду, я никогда не увлекался политикой. Я всегда руководствуюсь своими собственными взглядами, если они у меня на то присутствуют.
   Мой ответ не удивил миссис Дуглас. Конечно, внимательно присмотревшись, кто-то бы, мог заметить легкий налет удивления в ее взгляде. Но, несомненно, она давно привыкла к чудачествам незрелых юнцов.
   – И почему ты так считаешь?
   – Ну, – я нерешительно запнулся. – Ну, я думаю, у них есть все шансы. И Эйсебио – очень талантливый игрок.
   – Мм, хорошо! Самостоятельное мышление! – одобрительно рявкнула она.
   Я должен объяснить тебе, что получить похвалу от миссис Дуглас было равнозначно тому, как получить Орден Британской империи или Крест Виктории с тремя Пряжками. В 1966 году она считалась преподавателем «старой школы». Что это значит? Сложно это сейчас объяснить молодому поколению, мой дорогой друг.
   «Старая школа» – это особый мир. Если бы в 1966 году, ты оказался в роли миссис Дуглас – это бы означало следующее – ты, нечасто, но абсолютно открыто, мог курить на уроках; регулярно, без сожалений, колебаний и угрызений совести, мог применять телесные наказания за любое малейшее нарушение, и при этом, твои ученики и их родители, завороженные важностью твоей особы, питали бы к тебе безмерные чувства почтения, благоговения и уважения. Нам казалось, что Миссис Дуглас нравилось колотить линейкой наши распростертые ладони. Но то, что ей на самом деле нравилось – это незаурядный, острый и ясный ум. Любознательность. А линейка, и ее притягивающая, харизматическая личность, были ее секретным оружием, оружием нашего воспитания.
   Так, за что же мы получали линейкой? Ну, конечно же, за разговоры, во время ее объяснений; за шалости и баловство, на которые только были способны маленькие озорники английской начальной школы; за брызганье чернилами; за броски ластиком по Дебби Чапман; за слишком долгое разглядывание близняшек Тейлор. У Миссис Дуглас была поразительная приверженность к правильности речи. Не забывайте, речь идет о Южном Лондоне. Поэтому мы, непременно, получали линейкой по рукам за все вульгарные слова, коверканные звуки и похабно составленные предложения.
   Ее глаза, как будто, становились больше, а волосы, казалось, встали дыбом. Она «сжималась» вся в комок нервов. Сейчас, я бы так сказал об этом, наверное. Делала глубокий вдох, прежде чем сердито выкрикнуть:
   – КоЛидор! Ко-ри-дор! Буква «Р» находится там, не просто так, ты – ужасный маленький бездельник. Бог мой, где тебя воспитывали? Или может «воспЕтывали», так правильно будет?! Выходи к доске! – а эта команда означала неизбежное наказание линейкой. Неверные ударения в словах – линейка; пропущенная буква – линейка; помарка в тетрадке – линейка.
   Это был другой мир. У нас были чернильницы и те, царапающие бумагу, перьевые ручки. Деревянный цилиндр с мудреным кусочком металла на конце. Никаких запасных стержней. Ответственные дежурные за животными, за растеньями и за окнами, дежурные у доски. И мне кажется, что были у нас даже негласные дежурные по очистке ее пепельницы, что бы ни дать той переполнится и высыпать все содержимое на стол. Тогда, в начальной школе, ее внешний вид напоминал мне Черчилля. И я полагаю, в немалой степени, она и воплощала собой поразительную стойкость Черчилля. У нее был решительный подбородок и внимательный взгляд. Она была членом всех спортивных команд в округе. Да, уже с семи лет мы участвовали в спортивных соревнованиях против других школ. Жаль, что я не могу вспомнить ее наставления нашей команде, перед игрой в футбол с соперником в начальной школе. Все, что мне вспоминается, это ее неожиданно щедрая похвала, когда я занял третье место в стометровке на Одиннадцатых финальных общегородских Лондонских школьных соревнований с бега с барьерами. И в другой раз, когда я забил единственный гол в нашем поражении, 5: 1, от главных, ближайших, и ярых соперников из местной католической начальной школы. (И куда подделось теперь все наше соперничество?) Возможно, она относилась ко мне так потому, что знала, какая судьба меня ожидает. В мои пять лет, мне казалось, что ей симпатизирует моя решительность и упорство, мое желание не сдаваться никогда и никогда не опускать руки.
   Да, я знаю! Не говорите мне, что правильно бы звучало – «никогда не сдаваться». Конечно, я переставил слова на свой лад – но вслушайтесь в сам ритм. Отлично же звучит. Может это ямб. Именно так и должна выглядеть эта фраза – «не сдаваться никогда», в противном случае, все основные правила нашей речи не стоят ни гроша. Так же дешевка, как и Звездный путь. Смело шагай по жизни – я так и делал, всякий раз, когда мне выдавался шанс, скажу тебе, мой дорогой друг. Все так же делаю сегодня, приятель, особенно сегодня.

   Так вот, моя учительница мне точно напоминала Черчилля. Все ее боялись. Даже ее муж, которого я видел всего лишь раз, тоже ее боялся, как мне показалось. Она была загадочным человеком и поэтому, пристальным объектом нашего любопытства. О ее жизни мы знали совсем немного, я имею в виду, о ее частной жизни. Однажды, когда она почувствовала, что наш класс уже привык и полюбил ее (а это случилось, я так думаю, в средине учебного года), мы смогли увидеть ее совсем другой – более уязвимой, более чувствительной. Мы узнали, к примеру, что, каждую субботу, она ездит смотреть регби, посещая либо Твикенхем либо Ричмонд. Мы также узнали, что ее первый муж погиб в Эль-Аламейне, а ее второй муж, был его лучшим другом, и она с ним встретилась только потому, что тот принес ей личные вещи мужа в 1946 году.
   Знаешь, самое забавное касательно миссис Дуглас было то, что если ты правильно расставлял все ударения в словах, если не «глотал» буквы, не брызгал чернилами на Поля Стеррока, не пялился слишком долго на близняшек Тейлор, не коверкал слова и не марал в тетрадке – ну, тогда ты был для нее бесценен, я бы так сказал. Я многим ей обязан. Она высоко ценила меня, когда как я думал, что я бездарь. Она научила меня говорить. Она дала мне уверенность в себе. И как ни странно, она была причиной того, что я сказал тогда, что Португалия может выиграть Чемпионат мира.
   Кто-то может сказать, что она была высокомерной, но это не правда. Она ненавидела высокомерие. Я расскажу тебе одну историю. Уже не помню, с чего все началось, но это случилось в один из неприятных, душных летних дней. Нам было примерно девять или десять лет. Девять или десять, нам казалось, что мы становимся мужчинами. Девочки думали о том, как им хочется стать женщинам, хотя они понятия не имели, что это значит, к чему это ведет, и что для этого нужно делать. Я помню, Стивен Фостер, главный школьный хулиган, любил «доставать» меня тогда. Знаеш, теперь не вспомню по какой причине. Возможно, я обидел его своим острым, как бритва, языком. А может, он просто не любил умных, тощих, сухопарых выскочек, как я. А может быть, я что-то съехидничал о нем. Стивен дрался с парнями раз в неделю, а выбрал он их (по понедельникам) как мне казалось, совсем случайно, и всегда по пятницам у нас была драка. Вот такая была у него причуда, или «пунктик», как говорят сейчас. А хуже всего было то, что выбранную «жертву» он объявлял заранее, в понедельник утром. Так что названный бедняга вынужден был всю неделю думать о том, что произойдет в пятницу, в обед, в назначенное время.
   В свои девять, Стивен был рослым мальчиком, этакий парень-гора, из плоти и мышц. Опасная гора Эверест, для таких как я. Его рыжие волосы и его веснушки до сих пор стоят у меня перед глазами. Я вижу, как наливалось кровью его лицо от злости и напряжения, когда он бросался на «жертву» своей медвежьей хваткой.
   Я всегда старался обходить его стороной. До сих пор, прожив столько лет, так и могу вспомнить, что я тогда такое сделал, чтобы спровоцировать его. Именно в ту конкретную неделю. Почему же он меня выбрал. Но все пошло по-другому, неожиданно для всех, несмотря на мои мелкие размеры.
   Крав-мага. Я не знал тогда о ней. Я много чего еще не знал. Но теперь я люблю крав-магу. Мне нравится, что она совсем не похожа на карате, дзюдо или тхэквондо. Не похожа на все, то позерство, самолюбование, манерность, фальшивую элегантность, замысловатость, притворную эстетичность всех техник самообороны или «боевых искусств», как они любят о себе говорить. Мне нравится в крав-маге то, что тебе не нужно напяливать на себя нелепый костюм, в котором ты похож на придурка. С самого первого урока, я полюбил крав-магу – тогда я узнал, зачем необходимо носить с собой полупустую стеклянную пивную бутылку, гуляя поздно ночью опасными темные городскими улицами. Так же практично. И так же дешево. Особенно, мне пришлись по душе два основных принципа крав-маги:
   1. Доберись домой целым и невредимым.
   2. Избегай конфликтов.
   Любая техника самообороны, которая базируется на таких двух основополагающих принципах – это моя техника самообороны. Да, я не догадывался тогда о существовании крав-маги, но всегда инстинктивно следовал ей. И то, как я поступил со Стивеном, нашим школьным хулиганом, – это и была крав-мага.
   Крав-магу пока не признали олимпийским видом спорта – и это хорошо. Все хорошее в нашей жизни пока не признано. Если признают олимпийским видом спорта пляжный волейбол, тогда придется признать таким и мастурбацию, хотя, не знаю, как там придется выбирать победителя. Очевидно же, не по скорости или количеству эякуляций, мне кажется. Возможно, там вообще понадобиться судейское жюри, как в гимнастике или в прыжках в воду. А вот еще, почему бы не признать олимпийским особое английское пятиборье: выпиваем 16 пинт пива; находим незнакомого человека, что бы подраться с ним; пугаем женщин на улицах; изображаем несколько приступов ксенофобии и, наконец, выливаем горячий карри на голову униженного официанта. Нужна медаль наверняка – тогда еще инсульт. Наши постоянно бы завоевывали золото. Соревноваться нужно по-настоящему.
   Крав-мага учит: если ты столкнулся с трудной ситуацией – у тебя есть три альтернативы. Беги, борись или умри.
   Чуть позже, я начал использовать эти принципы крав-маги в моих отношениях с женщинами, но об этом я расскажу чуть ниже. Увы, они не работают, когда речь заходит о человеческих отношениях. Во всяком случае, теперь мне приятно вспоминать о школьных хулиганах, в больших начальных школах Южного Лондона.
   Мне приходилось видеть, что случалось с «жертвами» Стивена. В конечном итоге, все заканчивалось слезами, соплями, разбитыми, распухшими и окровавленными носами и губами. Раздавленные и униженные перед всей школой, они стояли в кружении своих товарищей, сгорая от позора и сплевывая кровь. Я также видел, как другие убегали. Что было очень неудачной идей, если тебе и дальше приходилось посещать ту же школу, и ты хотел бы ходить, по ее коридорам, не прячась, с высоко поднятой головой.
   Видел и яростное сопротивление. Но попробуй еще побейся так, как сделал это Стивен – с его пудовыми ударами, железными захватами и меткими пинками. В итоге, и у этих смельчаков все заканчивалось теми же слезами, кровоподтеками, синяками и унижением. Единственной карой для Стивена была миссис Дуглас, с ее неминуемым возмездием. Школа властвовала над Стивеном, а Стивен, вовсю, властвовал на школьном дворе. Но, ничто не останавливало его бесчинства.
   Беги. Борись. Или умри.

   Всю ту неделю я много времени проводил в одиночестве, прячась от всех. На нашем школьном стадионе, не доходя до футбольного поля и беговой дорожки, находилось, ты не поверишь что, – настоящее бомбоубежище. Но нам не разрешали в него заходить, и конечно поэтому же, мы туда лазили. Бомбоубежище было отличным местом для уединения. Немногим нравилось там бывать. Там воняло мочой, вокруг все было завалено неописуемой грудой мусора, и ходили слухи, что в темных пыльных углах обитали жуткие призраки мертвых пилотов и погибших в войну семей. Пятница все равно наступила, как и обычно, за четвергом. И я, медленно и с огромной неохотой, покинул свой бункер, выйдя навстречу своей судьбе.

   Я проскользнул и затаился в кустах, у входа на игровую площадку. Наверное, это Ивонн нашла меня там и рассказала, что приходил Стивен и искал меня. Оставалось, может быть, не больше десяти – пятнадцати минут до конца обеденного перерыва. Да, именно, обеденного перерыва. Миссис Дуглас учила нас, необразованных бездельников, называть его именно так – «обеденный перерыв», а не «пора-похавать», как мы имели обыкновение сказать.
   К тому времени уже вся школа собралась в круг, на игровой площадке. Мне жаль сейчас, что я тогда не подмигнул Ивонн и не сказал ей, как надо было бы ей сказать: «Детка, пора мне в бой». Увы, но я этого ей не сказал. Ничего, я скажу эти слова в моем автобиографическом, пока еще не снятом, голливудском блокбастере. Хотя, скорее всего, мне светит роль только в мультфильме «Мистер Мэн», в роли Мистера Неадекватность. Или роль Мистера Болвана, судя по тому, как все далее обернулось. Я, просто, ходячее стихийное бедствие, а не человек. Вот кем я был. Мистер Неудачник. Но тогда, я еще не знал всего о себе. И, наверное, не понимал этого. Я был архи слабым тихоней.
   Все, что я помню сейчас, это как орущие ученики вытолкали меня на средину круга, лицом к лицу с человеком-горой. Моя успешная тактика избегать с ним встреч всю неделю, еще более его разъярила. За прошедшие пять дней, он так ни разу меня не увидел. Помню, как сейчас – я стоял там, мгновенно застыв на месте. У меня мелькнула мысль, что Стивен был чем-то похож на того мальчика, который так щедро «пополнил» мою коллекцию марок всего несколько лет тому. И я не мог сдержать своего удивления: «Почему я? Что такого, возможно, я сделал, чтобы оправдать твой гнев? Почему же именно я? Я никогда даже не разговаривал с тобой». Также, я думал о двух моих младших сестрах: Джули и Кэролайн, в тот момент наблюдавшие за происходящим. Я был тогда для них непоколебимым авторитетом (хотя и без оснований на то), они считали меня богом (ошибочно, как оказалось). Я не мог позволить себе разочаровать их. К тому же, что бы ни случилось тогда в школе, они бы донесли все вечером маме и папе.
   Я прекрасно знал, что в честном бою мне не победить Стивена. Я видел, что было с теми, кто пытался. Я понимал также, что нельзя бесконечно от него скрываться, так что нужно драться и терпеть всю тяжесть позора. И пока, я пытался скинуть с себя сковывающий меня страх, что-то изменилось в моем сознании, я – маленький, ловкий, шустрый – начал подходить к Мистеру Эверест. Я не горжусь тем, что произошло потом. Даже сейчас, когда я это пишу, я плачу.
   Как лучший нападающий Англии, я резко занес свою правую ногу и ударил его прямо в пах. Он резко опустил руки, его лицо мгновенно стало пунцовым, и он согнулся пополам. Схватив его за голову, я, что есть мочи, нанес удар коленом по лицу. Он слегка выпрямился, так что, теперь моя голова оказалась на уровне его лица, и я быстро и сильно боднул его в переносицу. Затем, со всех ног, я бросился наутек.
   Я убежал, не потому, что боялся Стивена – думаю, я сломал ему нос. Я убежал, опасаясь миссис Дуглас. Я спрятался в нашем бомбоубежище, мой дорогой друг.
   Я замер. Я боролся. Я сбежал. Я не избавился от проблемы. Доберусь ли целым домой?

   Через несколько тревожных минут, я услышал звонок, который объявил о завершении обеденного перерыва. Затем звук колокольчика, это дежурный обходил школьную площадку, извещая всех о начале уроков. Дальнейший побег я даже не ставил под сомнение. Я должен был покинуть это мрачное, жуткое, хотя и безопасное бомбоубежище и получить свое заслуженное наказание в школе.

   Но этого не произошло.
   Во второй половине дня, Миссис Дуглас вовремя переклички, назвав мое имя, просто остановилась, и строго сказала:
   – Уилкинсон, встань!
   Я поднялся.
   – Уилкинсон, не все так просто в этом мире, как тебе сейчас кажется. И в будущем, попытайся играть по правилам. Но никогда, никогда, никогда не пасуй перед хулиганами. У хулиганов нет монополии на справедливость.
   – Да, миссис Дуглас. Спасибо, миссис Дуглас.
   – Вот и хорошо, Уилкинсон. Я чувствую, что мы с тобой родственные души. Ивонн – принеси словарь, пожалуйста!
   Вот так это и было. Больше Стивен не «доставал» никого. Я надеюсь, что он хорошо относится к своей жене и детям. И надеюсь, что у него тоже есть хорошая история, поведать нам.

Глава четвёртая: Галя I

   Закончив с работой, и сжег все тела, вывезенные из лагерей к западу от Киева, они три дня маршировали в западном направлении. Старый Тувий, чья задача была вести подсчет, так как его искалеченные ноги не позволяли ему выполнять любую другую работу, доложил офицеру СС:
   – Девяносто две тысячи семьсот семьдесят.
   Офицер СС кивнул, достал свой пистолет и выстрелил Тувию меж глаз.
   – Девяносто две тысячи семьсот семьдесят один, – сказал он, широко улыбнувшись унтер-офицеру, который что-то тщательно записывал в толстом черном блокноте, хранившем в мельчайших деталях все секреты полка.
   – Чертовы евреи. И вся эта, чертова, бумажная возня.
   Труп Тувия облили бензином и подожгли, вместе с другими.
   И так, наш переход начался.
   Запоздавшее майское солнце снова пробуждало к жизни природу, и Галя практически забыла о своем выбитом глазе и сильной боли в правой ноге, окунувшись в свои воспоминания о солнечной Испании, и о веселых пикниках в лесу в окрестностях Ульяновска, в компании родителей и ее сына, Никиты. Мысль о том, что Никита сейчас в безопасности, в родительском доме, далеко на востоке, утешала и подбадривала ее.
   У нее было какое-то странное чувство. Неуловимое. Смутное. Его было трудно понять и объяснить. Все три дня похода, обычно после обеда, они им периодически казалось, что они слышат за своими спинами, в стороне, где был спасительный восток, отдаленный грохот артиллерии. Иногда это был даже не грохот. Просто мимолетная дрожь земли, легкая пульсация, которая казалось, приближается сюда, в этот оживший край, страстно жаждущий прихода лета. Пульсация, приносящая смерть их врагам, но жизнь и надежду для них. Грозный окрик сопротивления, который доносится к ним тихим шепотом обещания, мягким облаком надежды.
   Но, может, это была просто гроза.
   – Наши ребята отомстят вам, фашистская сволочь, – зло усмехнулся Исаак, адресуя свои слова одному из охранников.
   Его, как и Галю взяли в плен под Сталинградом. За те слова Исаака расстреляли в этот же день, кинув на его обочине. Охранник выстрелил дважды, как будто издеваясь: один раз в пах, а второй – в колено. Его оставили там умирать, продолжив путь колоны на запад. А Исаак, превозмогая боль, продолжал широко улыбаться – нет, это не могла быть просто гроза.
   К концу второго дня, во время остановки на отдых, для того что бы немцы могли сделать кофе и покурить, Галя, присев на обочине, любовалась окрестностями, очень глубоко вдыхая сладкий летний воздух, что казалось, он заполнял каждую мелкую клеточку ее истерзанного организма.
   «Каким же прекрасным мог быть этот мир!», – подумала она про себя. Я все еще жива – и это моя личная победа. Продолжать жить – вот наша победа. Птицы наполняли воздух веселым чириканьем, распускались молодые листья и цветочные бутоны тянулись к солнцу, и Галя мгновенно воспряла духом. Прошлое уже казалось таким далеким, как неизведанная галактика, настоящее оставалось ужасным, как страшный сон, но будущее уже маячило яркими золотыми лучами надежды и предвкушением радости.

   Еще во время работы в концлагере, ходили слухи, что большое немецкое соединение попало в окружение, и было разбито под Сталинградом, но Галя не могла проверить, было это правдой или нет. Но если даже это был и вымысел, все равно так должно было, скоро, случится. Скоро. Очень скоро. Катя верила в это, нежась в теплых лучах солнца.
   Она закрыла единственный левый глаз, оплакивая Робби и Катю и миллионы других, чьи имена она не знала. Жив ли Робби? Жива ли Катя? Где они сейчас? Чувствуют ли они на своих лицах этот ласковый солнечный свет? Ранен ли Робби или, может, сейчас его изувеченное мертвое тело покоится где-то на дне Северного Ледовитого океана? А, может, он и жив, и сейчас смеется с Джеком, вспоминая о ней?
   А Катя, моя дорогая Катя? Может и она в плену сейчас, как и Галя? Может, как Галю, тоже ее пытали? И, может, ее медленно разлагающийся труп гниет под обломками Сталинграда? Но, ведь может оказаться, что она – Катя – и есть частью тот далекой «грозы», что неуклонно следует за ними?
   Солнечный свет, пора года, и даже время суток – напоминали ей о том дне, на холмах с видом на реку Эбро, когда она впервые почувствовала нежное прикосновение пальцев Робби на ее лице. Она коснулась рукой своего правого глаза, прикоснувшись к пульсирующей зарубцовывающейся впадины, там, где когда-то был ее правый глаз. Она оторвала полоску ткани от своей униформы и перевязала свой правый глаз, обмотав ткань вокруг головы, чтобы скрыть никак не незаживающую рану. Повязка быстро напиталась кровью и гноем, что обильно сочились из пораненной глазницы.
   Когда в СС узнали, что она правша, они выкололи ей правый глаз, расковыряв его коктейльными палочками, припалив окурками и довершив дело штыком. Эсесовцы говорили, что так они поступают со всеми захваченными снайперами Красной Армии, к тому же евреями, да еще и комиссарами. Но Галина победа заключалась в том, что она не выдала свои страдания. Молча, не издав ни звука, она отстаивала свою свободу совести и духа.
   А если Катю взяли в плен, думала Галя, или, даже, убили, Галя надеялась, что та недолго страдала. А если умер Робби, или вот умирает где-то сейчас, она надеялась, что у него тоже была легкая смерть, и умер он с ее именем на устах. Не смотря на интенсивную пульсирующую боль в глазу, и резкую боль в своей правой ноге, она не смогла сдержать улыбки, осознав весь свой эгоизм. Эсесовский доктор подрезал ее связки: «Что бы ты больше так быстро не бегала, товарищ комиссар!».
   Она снова улыбнулась, вспомнив, партийный завет о том, что личные желания должны быть подчинены революционным нуждам пролетариата. Мысль о том, что их с Робби любовь полностью соответствовала идее и духу революции, совсем развеселила ее. Забавно же! Так бы сказал Робби, подумала она.
   В Испании она и Робби были как в раю, но теперь, когда их разделила судьба, она чувствовала себя хромым Циклопом. Она – профессиональный снайпер, но теперь без винтовки, снайпер, который не может бегать и не может принять никакого решения о том, куда ему идти, когда ему идти и, вообще, зачем ему куда-то идти. До сегодняшнего дня, ужасная ирония судьбы давала ей только повод посмеяться над всей абсурдностью происходящего. Как только охранники начали подымать группы пленных, чтобы возобновить переход, она подошла к раю дороги и опустилась на колени, очень осторожно, очень аккуратно и очень бережно вырвала четыре незабудки – одну для Робби, одну для Джека, одну для Кати, и одну для Никиты.
   Когда они, наконец, вышли к железной дороге, они не увидели станции. Это была просто поляна в лесу, на которой стояло с полдюжины деревянных бараков, разбросанных по обеим сторонам колеи – они увидели там массу перепуганного народа. Массу, подавленного духом, издерганного тревогами, разрозненного и загнанного, оторванного от своего дома и своей повседневной жизни, народа. Угнетенные, избитые, приневоленные прозябать в ужасных гетто люди. Людская масса, синхронно наблюдающая за черными и темно-зелеными мундирами, в чьих руках и в дулах автоматов держалась их нить жизни.
   На взгляд, единственного глаза, Гали, эта масса народа состояла, в основном, из небольших семейных групп. Слишком тепло, для этих майских жарких дней, одетые, обвешанные тяжеленными чемоданами, покорные и безвольные люди, готовые стойко сносить все тяготы судьбы, что им была уготована. Кто следующий? Всем своим видом, казалось, они говорили: мы готовы. Своим большим сердобольным сердцем Галя хотела бы их всех утешить. Она безуспешно пыталась постигнуть страдания этих тысяч людей, собравшихся на этой поляне. Этой маленькой обособленной капли человеческой реки. Их пригнали сюда пешком и скоро посадят на поезд, следующий в неизвестное, непостижимое и до смерти ужасное будущее.
   А пока, эти люди ожидали здесь своей участи. Галя увидела одного маленького ребенка выпрашивающего у своей мамы сладости, которые, непременно, появились из-под многочисленных слоев ее одежды. Здесь, разделившись на небольшие группы, мальчики играли в мяч или в прятки. Девочки играли в классики. Галя увидела, как еще одна группа детей развлекала себя игрой «Я шпион». Собрав остатки своего остроумия, она представила, как бы могла выглядеть эта игра с точки зрения «черного» юмора, учитывая окружающую обстановку.
   – Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «C».
   – СС.
   – Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «E».
   – Einsatzgruppen.
   Мы пока живы, подумала Галя. И я жива. И я все еще могу смеяться.
   Наблюдая за этой многотысячной толпой, Галя размышляла о том, что эти люди, всего лишь год назад, жили своей беззаботной семейной жизнью, вместе веселились, вместе молились, играли в карты или шахматы или ели мороженое. Эти мужчины, она знала наверняка, в той своей жизни, работали сантехниками, пекарями, стоматологами, почтальонами, бизнесменами. Преподаватели литературу или трудились на заводах. Но, теперь, все эти полезные, с точки зрения человеческого прагматизма, их социальной ценности и целесообразности, навыки, их незатейливый шарм повседневной рутины – были цинично стерты и уничтожены. Простой, но этим и прекрасный, жизненный уклад огромного множества людей по всей Европе был безжалостно разрушен. Уничтожен. Выжжен. Растоптан. Унесен бушующим кровавым потоком ненависти.
   По рваным лохмотьям Галиного одеяния уже сложно было распознать солдатский мундир, но, все же, несколько человек подошли к ней, заметив жалкие остатки ее красных петлиц на воротнике. Они все жаждали услышать ее советы и инструкции, получить ее указания. Но, что она могла сказать им, сама не зная ничего? Галя чувствовала что устала, она до смерти устала, замученная
   пытками, изнемогающая от разлуки со своим любимым мужчиной и сыном. Собрав в кулак остатки своего духа, она старалась приободрить людей, которые так нуждались в ее поддержке.

   – Товарищ комиссар. Что будет с нами? Куда они нас ведут? Немцы взяли Сталинград? А, правда, что их армию окружили и вынудили сдаться? А что это за раскаты грома, на востоке?
   Галя рассказала им все, что слышала и знала сама.
   – Что нам делать?
   – Я тоже слышал, ходят слухи, что фашисты потерпели поражения под Сталинградом, – вставил свои несколько слов пожилой мужчина.
   – Но у нас нет никакой возможности узнать, правда ли это, – сказал еще кто-то.
   – Говорят, что Красная Армия наступает на всех фронтах.
   – И, что Америка тоже вступила в войну.
   – О, да, – улыбнулась Галя, – а еще говорят, что специально обученные английские десантные подразделения, каждое со своим комиссаром, а также, со своим специально обученным раввином, с минуты на минуту высадятся здесь, что бы остановить наш отъезд из этого лагеря. И забрать нас всех в санаторий на французской Ривьере, который был забронирован нашим чудесным СС, в порыве их мудрости и милосердия, для всех пленных советских граждан, военных и гражданских, евреев и не евреев.
   Договорив эти слова, Галя лихо щелкнула каблуками и по-военному, отдав честь рукой.
   – Это официальная позиция партии. Сам товарищ Сталин рассказал мне об этом во сне прошлой ночью, поэтому это правда.
   Все громко засмеялись.
   – Но товарищ комиссар…
   Галя скорчила смешную гримасу.
   – Я для вас не комиссар. Я просто Галя.
   Женщина улыбнулась.
   – Но товарищ Галя, что нам делать?
   – Жить. Радоваться. Радоваться и жить, это и есть, залог нашей победы.
   – Но Галя…
   – Оглянитесь вокруг. Природа просыпается от зимней спячки, и это не зависит от воли и желаний этих фашистских ублюдков. Победа и возмездие непременно будут за нами.
   Лица небольшой группы людей, которые собралась вокруг Гали, выражали твердую решимость и несгибаемую волю к любым вызовам их туманной судьбы.
   – Давайте споем Интернационал, – предложила одна из женщин, на вид, несколько моложе Гали.
   – Нет, оставим это на потом, если ситуация ухудшится, – ответила Галя. – Давайте просто будем громко смеяться, чтобы показать им, что мы все еще живы. Она секунду помолчала. – И когда британские десантники прибудут, я настаиваю, на правах вашего комиссара, немедленно доставить ко мне их командира для координации нашей антифашистской операции.
   Услышав шутку, все громко рассмеялись, наблюдая, с широкими улыбками на лицах, как Галя комично им козыряет.
   – Мои дорогие товарищи, мои любимые сограждане, я бы подмигнула вам но, эсесовцы, наверное, запретили большевикам подмигивать.
   Эта шутка еще больше развеселила людей.
   Становилось все хуже.
   После ночи чуткого, прерывистого сна на поляне, ярко освещенной прожекторами, и патрулируемой охранниками со злыми, сердито рычащими собаками, в восемь утра прибыл поезд.
   – Ой, похоже, мы поедем пятым классом, – иронично прокомментировал средних лет мужчина, который стоял возле Гали.
   Галя кивнула ему в ответ. Она пересчитала проезжающие мимо вагоны. Сто пятьдесят. Вагоны-скотовозы. В течении двух сумасшедших часов невероятной суматохи, после того как был отдан приказ на погрузку, пленных заталкивали в эти вагоны. Суровый приказ не подлежал обсуждению, поэтому всех, кто жаловался, или выказывал даже малейшее нежелание, расстреливали просто на месте.
   Ситуация все больше ухудшалась.
   Одна женщина, лет тридцати, своим резкий громким голосом, контрастно выделявшимся на фоне гомона толпы, потребовала у охранника разрешения поговорить с командиром. У ее дочерей-близнецов была крайняя степень истощения мозга, и им было необходимо, прилечь в дальней поездке.
   Девочек тут же расстреляли. Женщину раздели и привязали к капоту эсесовской машины. Но даже после этого та не прекращала громко возмущаться, что веревки на ее запястьях и лодыжках были слишком туго затянуты.
   Немецкий солдат взял штык и сделал два косых глубоких надреза на ее бедрах. Потом, он резким рывком вспорол ей живот, закончив экзекуцию двумя большими надрезами на ее груди. Затем, на нее спустили собак.
   Галя все видела и внутри себя она еле сдерживала рыдания.
   На дворе стоял жаркий, невообразимо душный день. Ни кто из них не ел и не пил со вчерашнего вечера.
   Когда один молодой парень просил воды для своей беременной жены, ему пришлось наблюдать, как эсесовцы закололи ее штыками в живот. Парень дико захохотал. Он бросил жену на пол. Больше не было ни тени эмоций на его лице. Он просто стоял и смотрел, как собаки наедаются досыта, кромсая плоть его, так и нерождённого, ребенка.
   Поспрашивав людей вокруг себя, Гале удалось раздобыть у семьи, недавно вывезенной из киевского гетто, клочок бумаги и карандаш. Она чувствовала, что должна хоть что-то написать Никите. Она надеялась, что это письмо, в один прекрасный день, все же попадет к нему. Минут десять она увлеченно писала, потом сложив свою записку, сунула ее в руку машинисту. Он был русским, и обещал, что сделает все от него зависящее, чтобы передать ее письмо лично Никите, если ему представиться такая возможность по возвращению на восток. Теперь, когда у нее оставался один глаз, ее ориентация в пространстве значительно усложнилась, поэтому она писала медленно и местами практически неразборчиво, но старалась изо всех своих сил. Она обязана была написать. И она продолжала надеяться, что пускай с задержкой, не смотря на ужасную неразбериху войны, ее письмо все равно доставят ее родителям в тот далекий восточный край. Ей приходилось писать очень быстро: продержав людей на поляне, так долго, без еды и без воды, фашисты теперь пытались максимально быстро загрузить поезд.
   Становилось все хуже. На воротах вагонов-скотовозов было четко указано, что каждый их них предназначался для перевозки шестидесяти коров. Галя подсчитала, что в ее вагон фашисты затолкали примерно двести человек.
   Ее насильно загнали, с сотнями других людей, в вагон, где ехать можно было только стоя, в невыносимой жаре, без грамма води и кусочка пищи, и Галя серьезно задумалась, смогут ли эти люди, вокруг нее, достойно сохранить свое человеческое подобие в таких условиях. Она представила то большое количество времени, что пройдет, прежде чем они достигнут цели своего путешествия. Людям захочется в туалет, но придется это делать там, где они сейчас стоят. Некоторые умрут от обезвоживания или просто от истощения. А другие умрут из-за отсутствия надежды. Некоторые станет невыносимо тяжело оставаться в этом мире. Но мы живы, подумала про себя Галя. Мы должны выжить. Кто если не мы?
   Галя знала, что любить другого человека – значило любить его запах. А отказать в любви своим попутчикам, означало бы отвергнуть саму суть этого большого чувства, которое она пытала к ним, несмотря на попытки фашистов привить ей острую неприязнь ко всем и всему. Кал и моча еще раз доказывали, что мы живы и мы здесь. Размышляя, Галя улыбалась своей новой неожиданной мысли: я хожу в туалет, значит – я живу.
   Она громко и четко произнесла:
   – Товарищи, мы должны научиться ладить друг с другом в этих условиях. Мы должны общаться друг с другом. Мы должны поддерживать друг друга. Давайте споем. Я начну петь первую строчку, и вы будете повторять ее. Пожалуйста, если у вас остались еще силы и энергия.
   Галя запела:
   Не считай свой путь последним никогда!
   Они услышали, как захлопнули ворота их вагона, и задвинули до упора засов.
   Галя пела.
   Вспыхнет в небе и победная звезда!
   Протяжный гудок поезда.
   Галя пела.
   Грянет долгожданный час и дрогнет враг!
   Окрики на немецком чередовались с гудками поезда.
   Галя пела.
   Мы придем сюда, чеканя твердо шаг!
   Женщина, в передней части вагона, зашлась горькими рыданиями.
   С южных стран и стран у северных морей,
   Они чувствовали, как огромные колеса поезда медленно, медленно, медленно, lente, lente, currite noctis equii, начинают вращаться, оставляя лишь неясную догадку о направлении их бега.
   Мы здесь вместе в окружении зверей.
   Звук непроизвольной рвоты достиг из дальнего угла вагона.
   Где хоть каплю нашей крови враг прольет,
   Через рассохшиеся планки стен вагона Галя видела: отблески света, красивую пятнистую зелень, а если закинуть вверх голову, то можно было увидеть и солнце, проглядывающее в щели на крыше.
   Галя пела.
   Наше мужество стократно возрастет!
   – А сейчас давайте все вместе, – объявила Галя.
   Не считай свой путь последним никогда!
   Проплывающие мимо поля мелькали в странном калейдоскопе цветных размытых пятен.
   Мы все еще живы, подумала Галя. Я жива. Мы призываем услышать наше горе и наши страдания. Станет ли наше положение все дальше ухудшаться?

Глава пятая: Джек II

   В то серое утро Робби, Джек, Галя и Катя прошли маршем от Казарм Ленина через весь город до площади Каталонии. Окружающая их поход атмосфера была похожа на странную смесь из гордости и печали. Радость и грусть читались на лицах мужчин и женщин со всех уголков нашей планеты. Горькие рыдания, попеременно, крайне неожиданно, приходили на смену заливистому смеху. Сладко-горький вкус решительности и отчаянья смешивался с ощущением фатальности. Казалось, что что-то внутри них оборвалось сегодня, что-то умерло. Некоторые не скрываясь, плакали. Другие, расправив плечи, гордо и дерзко печатали свой шаг.
   Повсеместно, вокруг себя, Джек видел большое количество флагов и транспарантов. Часть из них – это написанные от руки лозунги на испанском или каталонском языках, еще одна часть – это флаги и знамена военных отрядов. Заметил он там и флаг Советского Союза, с его хорошо узнаваемым серпом и молотом. Но, над всем этим буйством красок безраздельно властвовали яркие красно-жёлто-синие тона триколора Испанской Республики. Джек задумался о том, как долго еще флаг свободы будет реять над Барселоной. И если так случится, что это знамя вырвут преступной рукой, сколько снова потребуется времени и усилий развернуть его полотнище навстречу нежному средиземноморскому бризу или порывистому борею, высоких пиренейских вершин или свирепому шторму мрачной зимней поры. Сможет ли он снова свободно взметнуться в лазурную высь?
   Катя чувствовала ту бурю эмоций, бушующую сейчас в голове Джека, она нежно коснулась его руки и прошептала:
   – Мой друг, мой дорогой, что так взволновало твою душу?
   – Все это! – отрывисто ответил Джек, стараясь сдержать свои слезы. Широким жестом левой руки он обвел площадь.
   – Я понимаю тебя, Джек. – Катя вытянула правую руку Джека из кармана его брюк и прижала к себе. – Джек, в один прекрасный день все наладится.
   – Я надеюсь, что ты права, Катя. Надеюсь, что права. Но, быстро это не случится, – он помедлил, окинув взглядом площадь и добавил, – Этот день наступит еще не скоро.
   Пока толпа ждала обещанную речь с балкона в северной части площади, низкое, ритмичное пение начало медленно нарастать где-то вдали и теперь накатилось, как стремительная морская волна, на ближние ряды собравшихся воинов:
   El pueblo unido jamás será vencido!
   El pueblo unido jamás será vencido!
   El pueblo unido jamás será vencido!
   Даже Джек, как правило, очень сдержанный, в этот раз не устоял перед искушением поддержать всеобщее пение. Тень неподдельной печали окутала его лицо. Как будто по зову народной толпы, маленькая фигура появилась на балконе. Стало ясно, что сейчас начнется выступление. Люди приготовились слушать.
   – Очень трудно расставаться с героями Интернациональных бригад, зная теперь, кто они, и как дороги и ценны они нам. Чувство печали, бесконечная скорбь сковывает наши сердца – печаль о тех, кто покидает нас. Нам грустно расставаться с вами, солдатами с наивысшими человеческими и моральными качествами, изгнанниками
   в своих странах, преследуемыми тиранами всех народов. Мы оплакиваем тех, кто навеки остался здесь, погребенный в нашей испанской земле. Мы будем вечно хранить память о них в глубинах нашего сердца, разделяя чувство безграничной благодарности их подвигу.
   Робби что-то прошептал на ухо Гале, легонько ткнул ее пальцем в бок, и она рассмеялась. Они были неразлучны, наслаждаясь последними часами, которые им оставалось провести в компании друг друга. Джек и Катя, оба целомудренно скрестив руки на груди, стояли немного поодаль, изредка обмениваясь шепотом короткими репликами.
   – Вы приехали к нам со всех стран и континентов, как наши братья, как сыновья бессмертной Испании; и в самые тяжелые дни войны, когда столице Испанской Республики угрожала опасность, именно вы, доблестные воины Интернациональных бригад, помогли спасти город вашей самоотверженностью, вашим героизмом и вашей готовностью пожертвовать собой. Харама и Гвадалахара, Брунете и Бельчите, Леванте и Эбро, воспевают беспримерное мужество, абсолютную самоотдачу, отчаянную смелость, и военное мастерство мужчин из Интернациональных бригад.
   Робби и Галя еще крепче сжали свои руки. Джек сказал Кате:
   – Она должна также сказать и о женщинах-воинах!
   – Они никогда не скажут, – пробормотал Катя себе под нос. – Как будто нас не существует, но мы здесь. Я лучший стрелок, чем ты, Джек Уилкинсон.
   – Даже не буду спорить, Катя. – Он игриво толкнул ее в бок.
   – Впервые в истории борьбы народов, произошло событие, захватывающее дух своей величественностью, – формирование Интербригад, для отстаивания свободы и независимости нашей страны – свободы и независимости нашей Испании.
   Галя заплакала от мысли о долгой разлуке, которая предстояла им с Робби. Джек сильно сжал руку Кати, в бессмысленной попытке передать ей часть своей силы, мужества и выносливости, что наверняка потребуется ей в будущем. В ответ, Катя еще сильнее сжала его руку. Она предчувствовала, что Джеку было уготовано судьбой. Катя была сильной, ее силы хватило с лихвой на двоих.
   Из прилегающих улиц вокруг площади Каталонии были слышны отдаленные, несмолкаемые звуки аплодисментов, нарастающие по мере продвижения вдоль Рамблас, и парящие по воздуху одой памяти борцам за свободу.
   – Коммунисты, социалисты, анархисты, республиканцы – люди разных цветов кожи, диаметрально противоположных идеологий, непримиримых религий – но, все безмерно любящие свободу и справедливость, прибыли к нам, чтобы протянуть свою руку помощи. Они отдали нам все без остатка: свою молодость и свое здоровье; свои знания и свой жизненный опыт; свою кровь и свою плоть; все свои надежды и чаяния, – и взамен они нечего не просили у нас. Да, нужно сказать, единственное, что они настойчиво требовали – быть удостоенными чести умереть за нашу свободу.
   – Я так рад, что я жив! – ненароком громко сказал Робби, обращаясь к Гале, так, что эту фразу услышали Джек и Катя. Они широко улыбнулись этим словам, безмолвно поддержав его мысль своими одобрительными улыбками. Галя развернула лицом к себе Робби, и одарила его долгим и страстным поцелуем. Это был поцелуй влюбленных, которым предстояло расстаться на многие, многие годы.
   – Флаги Испании! Рейте во славу героев! Припадите к земле перед павшими!
   – Джек, – промолвила Катя, – присматривай за Робби, я боюсь, что его идеализм не приведет его к добру.
   Вместо ответа Джек пожал ее руку. Робби и Галя не переставали обнимать друг друга и о чем-то перешептываться.
   – Матери! Женщины! Пролетят годы, и затянуться раны, нанесенные этой войной, память об этих печальных и кровавых днях раствориться в пучине повседневной жизни – но, жизни свободной, мирной и благополучной; ненависть поблекнет; и гордость за свою свободную страну разделит каждый испанец. Напоминайте вашим детям, рассказывайте им, об этих мужчинах и женщинах из Интернациональных бригад.
   – Мы всегда будем это рассказывать всем! – сказала Катя, хотя Джек приложил палец к губам, предупреждая, что бы она помолчала.
   – Расскажите всему миру! – энергично выкрикнул Робби, во весь свой голос. – Расскажите всем! Расскажите своим нерождённым детям!
   Слёзы навернулись на Галины глаза. Но Робби это не заметил.
   – Расскажите им как, преодолев широкие моря и высокие горы, перебравшись через неприступные опасные границы, преследуемые озверелыми собаками, жаждущими растерзать их плоть, – эти люди пришли в нашу страну, как светочи свободы, что бы бороть и защищать от немецкого и итальянского фашизма волю и независимость нашей Испании. Они покинули все – своих любимых, свои родные страны, свои дома и очаги, своих отцов, матерей, жен, братьев, сестер и детей. И они пришли сюда, чтобы сказать нам: «Мы здесь. Ваша борьба, борьба Испании – это и наша борьба. Это борьба всего передового и прогрессивного человечества».
   Да, подумалось Гале, мы здесь. Нас много. Мы сильные. Но завтра мы расстанемся. Нас не будет уже здесь. Может моя жизнь начинает рушиться?
   – Сегодня, многие из вас возвращаются домой. Но тысячи навеки останутся глубоко в испанской земле, и глубоко в памяти всех испанцев. Товарищи бойцы Интернациональных бригад – политические взгляды, социальные или моральные стимулы, которые подвигли вас с такой безграничной щедростью предложить нам ваше дружеское плечо, ведут вас снова в родные страны. Хотя, некоторые из вас, будут вынуждены доживать свой век на чужбине. Идите по жизни, гордо расправив плечи. Вы – это история. Вы – это легенда. Вы – героический пример демократической солидарности и единства, бросивший вызов мерзкому малодушию тех, кто привык трактовать демократические принципы через призму богатства и капитала, которым им бы не хотелось рисковать.
   – Ты, мой пример солидарности и единства, моя дорогая Галя, – прошептал ей на ухо Робби и нежно обхватил руками ее осиную талию. Галя ему улыбнулась, но ее глаза были наполнены грустью предстоящей разлуки с Робби.
   – Солидарность! Солидарность! Солидарность навсегда!! – Громкий клич прокатился по площади. – Солидарность!
   – Мы некогда не забудем вас! И когда оливковое дерево мира распустит свои цветы, вплетаясь в победные лавры Испанской Республики – возвращайтесь к нам! Возвращайтесь в нашу страну, возвращайтесь на свою вторую родину. Всех, у кого нет своего дома и родных, всех, у кого не осталось друзей – всех вас примет испанский народ с любовью и благодарностью и будет вечно ценить ваш беспримерный подвиг.
   – Закончится война, и я вернусь к тебе. Я тебе обещаю, – промолвил Робби.
   Катя одобрительно кивнула.
   – Да здравствуют герои Интернациональных бригад!
   Громкий гул одобрения приветствовал окончание речи. Им не хотелось уходить, огромное желание продлить этот миг обжигало сердца, было невыносимо тяжело думать, что еще один поцелуй, еще один взгляд и их пути разойдутся навек. Робби и Галя плакали. Джек и Катя держались за руки, теперь казалось, что они стали как никогда близки друг другу.
   Галя сказала:
   – I want to stay here with you. Я хочу остаться с тобой.
   – Возможно, я смогу вернуться за тобой, – сказал Робби.
   – Робби – ты романтический дуралей. Ну, все, давайте, нам надо идти: ваш поезд и наш корабль ждут нас, – перебила его Катя.
   – Катя права. Нам скоро снова воевать. Галя, Катя, – Джек горько, но решительно улыбнулся, – даст бог, увидимся в Берлине! И если вы окажетесь там первыми, не съешьте все пирожные, и помните – я пью черный чай с большим количеством сахара.
   Он притянул их обоих к себе и крепко обнял.
   – You must stay. We will win eventually. Ты должен остаться. В конце концов, мы победим, – промолвила Галя умоляющим тоном.
   Сейчас Галя плакала совсем того не стыдясь. Катя силою тянула Галю за рукав.
   – Пойдем! Корабль не будет нас ждать. Это последний рейс из Барселоны. Мы не сможем здесь остаться! – она взяла Галю за плечи и встряхнула ее. – Посмотри на меня! Победы не бывают безусловными, как и поражения, и надо иметь мужество продолжать начатое. Ты должна верить в себя.
   – О, Катя! Я не думаю, что смогу. Ты не понимаешь.
   Джек уводил Робби к северу, через площадь к проспекту, который вел к железнодорожному вокзалу.
   – Давай, малый. Нам надо успеть на поезд. Катя позаботится о Гале. С ней будет все в порядке. Увидишь. – Он тащил за собой Робби в пункт сбора, в направлении железнодорожного вокзала. Робби уже не сопротивлялся, но все никак не мог оторвать свой взгляд от Гали, отдалявшейся от него с каждым шагом.
   Галя вырвалась из Катиных объятий и отчаянно крикнула Робби:
   – Робби! Робби! I’m pregnant! Я беременна.
   Робби подбежал и заключил Галю в свои объятия, крепко прижав к себе, так сильно, как будто он никуда не собирался ее отпускать. Он хотел что-то сказать, но Галя прикрыла ему рот своей рукой:
   – No words! Words would break my heart! Be strong! Не надо слов! Слова разобьют моё сердце! Будь сильным!
   – Я буду сильным … для тебя! – вскричал Робби.
   С мрачным выражением на своем лице, Катя отрешенно произнесла:
   – Вряд ли получится быть достаточно сильным!

Глава шестая: Томми III

   Гетероглоссия – неужели, тебе не нравится это слово? Конечно, звучит немного странно, похоже на название какой-то заразной болячки.
   Закончив свою успешную карьеру в Вест-Энде, он вышел на пенсию и переехал на юг Франции, хотя, в последние годы, его мучили частые приступы гетероглоссии.
   Похоже и на название сексуальной ориентации.
   Раньше я был гетеросексуалом, а теперь стал гетероглоссом.
   А может, это подойдет для названия греческого острова.
   Я провел месяц с Самантой на Гетероглоссии. Это так экстравагантно. Мы записались на курс Тай-Чи-Зен буддизма, чтобы лучше познать себя.
   Лучше познать себя? Пройдешь этот курс от А до Я, и ты поймешь, что было в твоем прошлом. И какое будущее тебе уготовано. Вот тебе мой совет. Что было в моем прошлом! Чёрт его побери, это прошлое!
   В течение четырех дней, в мои тринадцать лет, по моему собственному мнению, и, конечно же, по мнению моих родителей, я находился вне закона. Это очень взбудоражило меня.
   А началось все намного обыденнее, чем можно себе представить, там, вначале моей улице. Джон, как обычно, подъехав к моему дому, звал меня выходить к нему. Каждый день, мы вместе ездили на велосипедах в школу. Вначале моей улицы мы остановились. Сегодня утром, у нас была запланирована контрольная работа с географии.
   Джон спросил:
   – Ты хорошо подготовился к контрольной?
   – Нет, не очень, – солгал я.
   – А, давай не пойдем на нее. Кто сказал, что мы обязаны идти?
   – Ладно, давай.
   Вот поэтому мы и не пошли в школу в тот день. Это был первый и последний раз, когда я прогулял занятия. Я не могу сказать, что горжусь этим, но что уже случилось, то случилось.
   Джон и я, мы не были закоренелыми нарушителями порядка. Наши ярко-синие школьные пиджаки привлекали к нам лишнее внимание в этот будний день, когда все дети обычно уже в школе. И даже то, что мы сняли и спрятали свои кепки и галстуки и попытались придать себе менее опрятный вид, на самом деле не очень помогло. Поэтому мы энергично крутили педали наших велосипедов все дальше, дальше и дальше уезжая в сторону Дартфордской Пустоши. У нас не было денег с собой, и это стало проблемой, когда мы проголодались, но, не важно, мы ведь добрались в Дартфордскую Пустошь – Дартфордский пустырь!
   Пустыри были любопытным местом, с точки зрения англичан. Они казались им обителью беззакония и хаоса, где до сих пор разбойники промышляют своим нехитрым ремеслом. Неухоженные, безобразные, запущенные – тогда, сейчас – это места для отдыха и пикников. Я полагаю, у каждого есть сейчас автомобиль, в наши дни. Ну, у всех, кроме нищих и безработных маргиналов. В тот день, когда мы туда приехали с Джоном, там было безлюдно. Мы бродили среди опавшей осенней листвы, неожиданно натолкнувшись на кучу брошенных картонных коробок из-под пивных бутылок. Именно, из-под стеклянных пивных бутылок, а не жестяных банок. Это были времена, задолго до появления банок, и как ни странно, в каждом коробке были грязные, обрывки листов, вырванных из разных порнографических журналов, которые, на наш юный взгляд, казались невероятно удивительными в своем неприглядном графическом откровении. Действительно ли, что женщины такие? Неужели они вправду такое делают? Такие фигуристые. Такие ловкие. Такие сильные. Такие счастливые, как нам казалось. Так заведенные. Так вот почему люди женятся. Теперь все понятно. Это точно лучше, чем география, мой дорогой друг. В любой случае.
   Так может мы наткнулись на тайный притон скрытого беззакония? Или это просто убежище какого-то бродяги? А может это укромное место, где наши школьные товарищи, немного старше нас, прятались, чтобы почувствовать себя на время свободными от строгих канонов жизни Южного Лондона? Я мог перечислить наизусть все страны Британского Содружества (ЮАР недавно исключили – отлично!), но что касалось вопросов сексуального воспитания, наша школа и наши родители, которые, по иронии судьбы, так старались облечь своей мудростью все наши взгляды и наше поведение – Сядь прямо! Не читай, когда кушаешь! Сморкайся в платок! Поправь галстук! Уилкинсон, переходи дорогу только на зелёный свет! – касательно этой темы оставались немыми, как рыба.
   Не помню всего. Но точно помню, что нам было скучно в тот день. У нас не было денег, но мы действовали по своему плану. Это был довольно хитрый план.
   Мы вернулись из пустыря к цивилизации, по дороге нам встретился большой паб и мы подумали, что можно было бы набрать пустых бутылок из мусорных баков на его заднем дворе; собрать там столько бутылок, сколько мы смогли бы унести и сдать их в ближайшей бакалейной лавке. Вот так, у нас появились деньги. Сейчас мне интересно, хотя, тогда я об этом не размышлял, – что тогда подумал о нас тот бакалейщик: два румяных (ни один из нас пока еще не брился), жёлторотых школьника за семь – восемь ходок с тучей бутылок, постепенно заработали неплохую сумму денег. На эти деньги мы купили жареную рыбу и картошку, и вот таким прекрасным образом, в гармонии с ритмом школьного распорядка, закончили этот день в районной библиотеке, которая была совсем рядом со школой.
   Наверное, мы играли с огнем. А может, мы хотели, чтобы нас поймали. Хотя, скорее всего, мы просто хотели увидеть реакцию наших одноклассников, которые, как мы точно знали, будут проходить мимо библиотеки, в четыре часа дня, как только закончатся все уроки. Я не вспомню почему, но поступили мы именно так. Закончили мы свой день – день праздности, день уклонения от контрольной работы, день нарушения правил и законов – по сути, как обычные прилежные ученики, за чтением книг в городской библиотеке.
   Так начались мои незаконные каникулы. И становились все более захватывающими. Ну, по крайней мере, мне тринадцатилетнему они такими казались. Вечером мне не хотелось возвращаться домой, я был уверен, что моим родителям уже позвонили со школы, чтобы справиться о моем здоровье, поэтому я пошел к дяде Джеку. В тот день я не рассказал ему о своем прогуле. Я это сделал позже, в начале выходных. Мне непременно надо было помыться: из-за прогула я чувствовал себя «грязным», да и в буквальном значении, из-за него я весь испачкался. Что же я читал тогда? «1984», мне кажется. Действительно довольно хороший выбор, учитывая события моего прошедшего дня. Я представлял себя Уинстоном Смитом, которого весь день преследовал Большой Брат, увы, у меня не было Юлии, чтобы как-то украсить свой день. Был ли дядя Джек Гольдштейном?
   Я так и не забыл тайну дяди Джека, о том, что он плакал. И в тот вечер, совершенно случайно, я нашел еще одну недостающую часть мозаики его тайны.
   По пятницам Джек закрывал магазин позже. Было уже около полшестого, когда он закончил свою работу, поднялся в квартиру и начал что-то готовить. Не помню сейчас, что он там готовил. Послышался стук в дверь.
   – Посмотри, кто это, Томми, и отдай им те свертки, сынок.
   Я спустился вниз по лестнице, чтобы посмотреть, кто пришел и отдать свертки, но когда я открыл дверь, там стоял смуглый мужчина, одетый в чужестранные одежды, с плоской черной шапочкой на голове. Это не был посыльный. Предполагаю, его внешность и мой внутренний голос, подсказали мне, что Джек будет рад видеть этого нежданного гостя, прибывшего из…, ну, не важно, откуда бы этот парень ни прибыл. Я поманил его рукой в дом, и он последовал за мной по узкой лестнице, ведущую в квартиру Джека. Дядя Джек, сияя, как натертый пятак, приветствовал своего гостя с распростертыми объятиями.
   – Xavi, Xavi, ben venuto, mi amico. Com ès axió?
   Шави ответил:
   – Bona nit, Джек. Сколько лет, сколько зим, мой друг.
   – Ах, Шави, что какими судьбами?
   Больше не было знакомых для меня слов в их речи. Я изучал латынь, французский, испанский, итальянский язык в школе, но, тот язык, на котором они общались, не был одним из них, хотя какая-то схожесть все ж в нем была. Джек отправил меня в таверну Нью-Кросс, чтобы я купил пиво навынос. Так можно было сделать, если они знают тебя, а они знали меня и знали дядю Джека. Это сейчас надо предъявлять удостоверение личности, если вы выглядите моложе двадцати пяти. Все меняется.
   Но кто такой Шави, думал тогда я о нем? И что за странный язык, на котором он говорит? Я поспешил обратно на Олд-Кент-роуд, пивные бутылки позвякивали на ходу, я страстно желал снова увидеть Джека и его загадочного друга. Не могу сказать, что я все понял тогда, поэтому я просто перескажу события того вечера.
   Незнакомец был ниже среднего роста, с очень короткими черными волосами, и одетый немного странно. С первого взгляда, можно было сказать, что он нездешний. Синяя джинсовая рубашка, бесформенный темно-синий пиджак, красный шейный платок, небольшая щетина, и его уставшие глаза, как у ангела, которому (ты уже догадался) надоело бороться с грехами.
   Джек представил нас друг другу.
   – Aquest ès Томми. Мой племянник.
   – Томми, – Шави улыбнулся и протянул мне руку. – Com ès axió?
   – Томми, скажи ему: «Axió bon», – подсказал дядя Джек. – О, и Томми, aquest ès Xavi. Это Шави.
   Я сказал, как меня попросили. Я всегда делал то, что говорил мне дядя Джек. Начиная с того, как правильно нужно чихать, до того, какие слова нужно употреблять. Я не был глуп: я изучал латынь, французский, испанский и итальянский в школе, и я мог распознать слово «bon».
   Джек и Шави пили пиво. Они даже разрешили мне выпить стаканчик, и говорили, говорили. Казалось, они проговорят всю ночь, но нет, они так не сделали, потому что у Джека и Шави были планы на завтрашний день. Они собирались в поездку, и меня приглашали с собой. Дядя Джек объяснил мне все.
   Он сказал:
   – Не волнуйся, Томми. Я позвонил твоим родителям. Все будет в порядке. Ты сбегаешь домой, возьмешь сменную одежду на завтра, что-то простое: джинсы, рубашку, может быть, свитер и пальто. У нас будет длительная поездка. Да, и спроси свою маму, сможет ли она завтра присмотреть за магазином.
   Значит, это было важно. Дядя Джек никогда не оставлял на кого-то свой магазин по субботам. В другие дни, да, но в субботу – никогда. И Шпоры играли на домашнем стадионе в эти выходные. Должно быть, Шави был очень важным человеком для дяди, но я так и не узнал тогда, кто он такой. Тогда. Может он моряк торгового флота, подумал я в тот вечер. Мои незапланированные каникулы продолжались. Мне удалось помножить два на два и получить пять – как говорили у нас, в те года.
   Дядя Джек с чашкой чая в руках разбудил меня в шесть утра на следующее утро. Быстро позавтракав бутербродами с беконом, мы все вместе: я, дядя Джек и Шави, отправились в дорогу. Я понятия не имел, куда мы идем. Быстрым шагом мы дошли до Лондонского моста, и зашли на станцию Кингс-Кросс. Дядя Джек отправился в билетную кассу, и вскоре мы уже сидели в поезде. У меня не хватало смелости спросить, куда же мы все-таки едем, но я полностью доверял дяде Джеку.
   Он обратился ко мне:
   – Томми, ты умный мальчик, и ходишь в хорошую школу, но в эти выходные, именно в эти выходные, сынок, ты значительно расширишь свои знания.
   Улыбаясь мне, он говорил эти слова, в ответ на мое признание о прогуле.
   – Молодец. Каждый должен однажды это сделать. Я рад, что вам не скучно там. Но больше так не делай, хорошо?
   – Хорошо, – ответил я насупившись.
   – Не хмурься. Давай, веселее. Сегодняшний день может изменить твою жизнь. Не беспокойся о школе. Я напишу им записку. В любом случае, ты пойдешь снова в школу не раньше вторника потому, что мы вернемся из Глазго только в понедельник поздно вечером. Сегодня ты увидишь что-то удивительное.
   Глазго, интересно, почему мы едем в Глазго? Я терялся в догадках. К счастью, я взял с собой целую сумку книг, я и по сей день так делаю, когда собираюсь в длительные поездки, а я много путешествую. Сложно угадать, куда завтра меня занесет моя работа. Я стаю параноиком, честно, практически параноиком, и расстраиваюсь до слез, если у меня заканчиваются книги и мне больше нечего почитать. Свои поездки за рубеж я начинаю планировать с выбора книг в дорогу, а уже потом – бронирую билеты, думаю о страховании, и, если это необходимо, получаю визу. Но о книгах я забочусь в первую очередь. Долгих лет жизни тому, кто придумал электронную книгу. До этого полезного изобретения, я возил с собой два чемодана: один – для моей одежды, второй – для книг. Мне даже приходилось искать англоязычную литературу в зарубежных аэропортах, как только иссякали мои запасы книг. Вся та чепуха, которую мне довелось узнать о непонятных греческих островах, и даже о гетероглоссии, случилась только по той причине, что мне больше просто не было что читать!
   Я всегда любил путешествовать поездом, особенно когда поездка начиналась поздним вечером, в вагоне на смену ночи приходило утро, а там за ним, и яркий новый день. Мне очень нравится, и даже более того, я в восторге от этого – любоваться светом окошек проплывающих мимо домов. В каждом доме люди живут своей жизнью, у каждого своя семья. Все такие разные, и при этом, такие похожие: чистят зубы, бреются, моются, пьют чай, заваривают кофе и готовят ужин. Мы все в этой стране, в каждом доме, за каждым освещенным окном, живем своими собственными мыслями, своими заботами и мечтами, до которых больше нет никому дела. Как достучаться до всех этих людей? Как их объединить?
   Во время нашей поездки в Глазго я читал «1984» Оруэлла. Я помню это, потому что где-то, в районе станции Грантем, когда Джек и Шави сделали паузу в своем разговоре, Шави посмотрел на меня и одобрительно кивнул, показывая на мою книгу.
   – Оруэлл? – спросил он.
   – Да, это Джордж Оруэлл – очень хорошая книга. Вы читали ее?
   – Sí, на каталонском.
   Каталонский! Вот на каком языке он говорил. Дядя Джек немного оживился и, впервые за время нашего путешествия, начал мне объяснять.
   – Томми, мне нужно тебе рассказать кое-что. Я не видел Шави долгое время. Мы познакомились впервые ёще в тридцатые годы, в Испании. Мне нужно о многом поговорить с ним, и он привез тебе … ну, привез мне и тебе подарки. Один из них, тебе понадобиться там, куда мы едем.
   В руке он держал два нагрудных знаки: один круглый и серый, с надписью «Voluntarios Internationales de la Libertad 1936–1939». В нижней части знака была изображена пятиконечная звезда, а над ней грозно сжатый кулак левой руки.
   – А, вот, еще один – этот более красочный.
   Второй знак был прямоугольным, ярко-красного цвета, с серпом и молотом в одном углу, а в другом – золотое тиснение «Казарма Ленина» и ёще какая-то аббревиатура – POUM, о которой я тогда нечего не знал. Что, в конце концов, это все значило? Какие-то смутные воспоминания о «Памяти Каталонии» Оруэлла всплывали в моей голове. Меня так и подмывало попросить дядю отдать мне оба знака, но я подумал, что это будет крайне невежливо для меня – англичанина, хорошо воспитанного мальчика, с обостренным чувством собственного достоинства. Я выбрал красный значок и неуклюже прикрепил его к своей штормовке. Так тогда мы называли ветровки, сейчас это слово уже затерялось. А мне нравится слово «штормовка»: я Томас Английский, Повелитель Штормов и Борец с гравитацией, Король слов и Правитель Страхопундии. Последнее слово, я только что сам придумал.
   – Отлично, – сказал Джек. – Теперь ты готов, я думаю. Там, куда мы направляемся, эти значки будут служить указателем для людей, показывая, что мы на их стороне.
   Тогда это не торговый флот. Гражданская война в Испании. Вот это да! Мой дядя Джек сражался в гражданскую войну в Испании. Я прочитал достаточно много Оруэлла, что бы догадаться об этом. То есть, другими словами: мой дядя Джек, должно быть, ушел добровольцем на гражданскую войну в Испанию! Ого! На мой взгляд, это был повод для гордости, но меня терзали смутные сомнения, почему наша семья это скрывала. Или, может, это дядя Джек сам не удосужился упомянуть об этом эпизоде своей автобиографии, когда его критиковали за то, что он «пересидел» войну. Ясно было, что это ерунда: он внес свой вклад в победу еще до 1939 года. Но что произошло в Испании, что так могло до слёз расстроить его?
   Джек и Шави разговаривали беспрестанно, со станции Кингс-Кросс и до станции Глазго Центральный парк, в основном на каталанском, но немного и на английском языке. Джек, казалось, помолодел, оживился, воспрянул духом. Он даже начал рассказывать анекдоты.
   – Однажды ночью шел я домой через Саутворк Бридж, когда я увидел одного молодого человека, стоявшего на парапете моста и собиравшегося прыгнуть в Темзу. Я не мог оставить человека в беде, у меня острое чувство долга перед моими согражданами, так что я подумал – я постараюсь спасти его жизнь. И я начал разговаривать с ним, чтобы попытаться увести его с моста и предотвратить это бессмысленное самоубийство:
   – Что случилось, приятель? Что такое произошло, что ты принял решение покончить с собой?
   Он ответил мне: «Ну, меня бросила девушка, а она была всем для меня, но, что ёще хуже – я не могу жить при правительстве Тори. Я не вытерплю это. Я не могу больше терпеть. В этой стране некогда не будет заметных изменений».
   Поэтому я сказал этому молодому человеку: «Посмотри, я тоже чувствую себя бессильным поменять политику нашей страны, но я ведь не собираюсь бросаться с моста из-за этого. Нам надо бороться с системой. Не трать свою жизнь напрасно – начни бороться. Ты член Лейбористской партии?»
   Он произнес: «Нет, ни в коем случае – они слишком умеренные, как для меня».
   Я ответил ему: «Я согласен с тобой. Они никогда не решаться на какие-либо фундаментальные реформы. Проблема в том, что их партийные программные обещания всегда расходятся с реалиями их работы в правительстве. Так ты приверженец другой партии?
   Паренек ответил: «Да, я коммунист».
   А я продолжал: «Ну, сынок, сегодня твой счастливый вечер – я тоже коммунист. Я помогу тебе, товарищ. У нас есть цель в жизни, ради которой стоит жить. Ты состоишь в членах Британской компартии или ты член Коммунистической партии Великобритании?
   Парень ответил: «Британская компартия».
   «Я тоже! Честное слово, нам повезло, что мы встретились, приятель. А ты сторонник марксистско-ленинской идеологии или ты троцкист?»
   «Марксистско-ленинской» – ответил он.
   «Вот это да! Удивительно! Я тоже! Бывает же? – А тебе, лично, ближе марксистско-ленинское учение в маоистской трактовке или марксистско-ленинское учение в сталинской трактовке?»
   «Я сторонник Британской компартии, марксистско-ленинской идеологии, в сталинской трактовке».
   «Мы же родственные души! Теперь, когда мы встретились, может, ты сойдешь с парапета, и не будешь прыгать. Нам нужно готовиться к революции. Еще только один вопрос: ты сторонник Британской компартии, марксистско-ленинской идеологии, в сталинской трактовке периода до 1956 года или сторонник Британской компартии, марксистско-ленинской идеологии, в сталинской трактовке периода после 1956 года?»
   «Я сторонник Британской компартии, марксистско-ленинской идеологии, в сталинской трактовке периода до 1956 года»
   «Ах так, тогда умри, ты контрреволюционный предатель!» И я столкнул его с моста. Вот ублюдок!
   Шави рассмеялся, он хохотал до слез. Слезы радости сменились печалью и, качая головой, он тихо сказал:
   – Это не только смешно, но и грустно. История напомнила мне о войне – людей всегда что-то разделяет.
   – Тогда, когда им жизненно нужно объединиться, – добавил Джек.
   На несколько минут запала тишина. Я заметил, как заблестели глаза Джека от накатившихся слез, и я отвернулся к окну, чтобы рассмотреть проплывающие мимо нашего вагона, плоские равнины восточной Англии. Линкольншир – благодатный край, где море, небо, и вкусные сосиски, как я уже позже узнал, встречаются все в одном месте.
   Я неуверенно сказал:
   – Я тоже знаю шутку, но она не очень смешная.
   – Ну, пока не услышишь, трудно сказать, какая она, Томми, согласен? – ответил на мои слова дядя Джек.
   Это была моя первая дерзкая попытка прорваться в мир взрослых, с хорошо продуманным планом, чтобы получить нужный мне результат.
   – Ладно. Начинается история так:
   – Двое мужчин, едут на поезде из Москвы в Самару и разговаривают друг с другом. И как-то по ходу беседы, один мужчина обращается к своему попутчику: «Так кем Вы, говорите, работаете?»
   А тот ему отвечает: «Я учитель истории. А Вы?»
   «Я агент КГБ. Работаю в отделе, который охотится за теми, кто недоволен нашей великой коммунистической страной».
   Учитель истории ему на это говорит: «Неужели! – и немного подумав, спрашивает – Погодите! Вы утверждаете, что охотитесь за теми, кто недоволен – так, вы хотите сказать, что есть довольные?!».
   «Конечно, есть такие – отвечает агент КГБ, – но ими занимается другой отдел».
   «Другой отдел?» – крайне удивленно переспросил учитель.
   «Да, это работа исключительно отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности».
   – Хорошая история, Томми! – сказал дядя Джек, посмеиваясь тихо.
   Шави улыбнулся:
   – Да – человек сам себе лучший судья и палач.
   Человек сам себе лучший судья и палач. Легко сказать, но когда тебе тринадцать, ты нуждаешься в «судье» со стороны – не обязательно, чтобы тебе что-то навязывать – только для того, чтобы немного тебя опекать и направлять на верный путь. Но мне симпатизировал идеализм Шави: просто, я сам еще не знал, кто я на самом деле, поэтому и отвергал идею быть себе судьей в моих житейских делах. И до сих пор не пытаюсь судить. Особенно себя. А в тот день, в частности, я был готов отдать себя на суд машинисту нашего поезда и неизбежной судьбе железнодорожных путей. Звучало как план.
   Настал черед Шави поделиться забавной историей. Он рассказывал на каталанском, а Джек переводил:
   Организация Объединенных Наций решила провести конкурс, открытый для всех народов, на лучшую книгу о слонах.
   Французы выставили на конкурс пространно написанную книгу под названием «Любовь и секс в мире слонов».
   Британцы создали заумный трактат: «Важность слонов в мировой торговле».
   Немцы сочинили двадцать четыре тома энциклопедии с названием: «Слонология: Введение».
   Американцы пришли на конкурс с миллионным тиражом брошюры: «Лотерея: Всего 10 долларов. Выиграй своего собственного слона».
   СССР направил в ООН три тома со следующими названиями:
   Том Первый – «Роль слонов в Великой Октябрьской революции».
   Том Второй – «Счастье слонов при коммунизме».
   Том Третий – «Сталин: друг и верный защитник всех слонов».
   Очень забавно!
   О чем бы ни говорили дядя Джек с его другом, мне всегда давали высказать свое мнение. Мы провели так много времени вместе, что наши разговоры стали похожи на академические учебные лекции. Мне также казалось, что дядя Джек хотел немного похвастаться перед Шави своим любимым племянником. Уже точно не вспомню все детали того дня, но это случилось, вероятно, во время одного из раундов наших дебатов о всемирной истории человечества. Скорее всего.
   – Александр Македонский, – сказал он, только чтобы спровоцировать меня.
   – Ни в коем случае, дядя Джек! Насколько мы можем судить, по уровню вооружения его армия намного превосходила своего противника. Даже хорошо выдрессированный джек-рассел-терьер, умей он разговаривать, добился бы не меньшего с такой то армией. Его переоценивают. А как насчет Роберта Эдварда Ли?
   – То есть, ты предлагаешь не брать во внимание моральный аспект его поступков?
   – Конечно, дядя Джек – что общего у морали и в умении быть хорошим военачальником. Вот, Роммель был талантливым генералом.
   – Допустим. Ли – да, он блестяще использовал ограниченные ресурсы, в этом я с тобой согласен.
   – Его использование мобильности своих войск в 1863 году предотвратило полномасштабную осаду Ричмонда.
   – Да, но рассмотрим его противника. Маккленнан был робким генералом, да и умом он не блистал.
   – Зато его умные разведчики сводили на нет все блестящие тактики и возможности применения ограниченных ресурсов генерала Ли. Что скажешь на это, дядя Джек?
   Дядя Джек повернулся с улыбкой к Шави, который одобрительно мне кивал.
   – Ну ладно, Томми, но чтобы было с Ли, если б он встретился в бою с Жуковым?»
   – Это неуместное сравнение – нельзя скрещивать разные исторические периоды. В противном случае, мы договоримся до того, что Веллингтон проиграл бы битву при Ватерлоо, если бы ему противостоял Жуков.
   – Но, мы ж не проиграли, – усмехнулся дядя Джек.
   – Теперь просто ты меня дразнишь, дядя Джек. В любом случае, кто бы мог предугадать, что у Ли хватит смелости напасть на северян? Попался!
   – Но, Томми, в битве при Энти́теме его армию практически уничтожили. Это событие сделало исход войны совершенно предрешенным.
   – Исход войны был изначально предрешен, учитывая промышленные и финансовые преимущества Севера, не говоря уже об их превосходстве в рабочей силе.
   Дядя Джек громко рассмеялся:
   – Томми Уилкинсон, ты просто мелкий пакостник!
   Ты, наверное, уже догадался, куда мы держали свой путь, и какой была цель нашей поездки – судостроительный завод на реке Клайд. Я видел его по телевизору, но дядя Джек решил, что я должен увидеть его своими глазами, по-настоящему. На место мы прибыли поздним вечером в субботу. Атмосфера перед заводскими воротами была довольно праздничной.
   Все верфи были под контролем профсоюзов. Никто не мог выехать или въехать без их разрешения. Когда мы прибыли туда, перед воротами уже собралась большая толпа народа: жены, подруги, другие члены семьи, которые принесли еду, подарки, прочие необходимые вещи для своих мужчин, работающих на заводе. А еще там была туча журналистов и телекамер. Ворота верфи, как и положено, были массивными, но практически скрыты под флагами и транспарантами, в основном красными … с вкраплением черного, для контраста.
   Дядя Джек снова удивил меня. Он пообщался с кем-то из охранников, а затем жестами подозвал к себе меня и Шави.
   – Давайте! Они разрешили нам зайти. У меня есть кое-что передать этим парням.
   Ты должен меня понять, я не был тогда таким разговорчивым, бойким парнем, которого ты знаешь сейчас. Я был домашним, общаясь, в основном, только с дядей Джеком или моими братьями и сестрами. Но, на публике я вел себя тихо, смотрел, слушал и мотал себе на ус. Я внимательно наблюдал, очарованный дядей Джеком, которого я думал, что хорошо знаю. И который, совершенно изменился в этом новом странном мире.
   Мы бродили по верфи. Я бродил там, а разные мысли бродили в моей голове. Скоро нас приняли, как оказалось, в управлении завода, из которого шло руководство работой всей верфи. Один или два человека осмотрели, одобрительно качая головой, мой нагрудный значок, а также те, что были приколоты к одежде Джека и Шави. И вот, еще несколько шагов и мы зашли в по-спартански обставленный офис, затуманенный сигаретным дымом.
   – Джек! Джеки, дружище!
   – Черт возьми! Эрик! Эрик, я так рад тебя видеть. Сколько воды утекло.
   – И не говори. Очень много, мой друг. Когда ж последний раз я видел тебя, Джек?
   – Должно быть, на площади Каталонии, в тот день мы уезжали – а вы еще оставались.
   – Ох, да – мы оставались в Барселоне, когда появились националисты.
   – Все было так плохо?
   – Невероятно, чертовски плохо, Джек. Пришлось уходить в горы. Вернуться в Глазго не получалось аж до 1946 года, – сделал паузу Эрик, казалось, он собирался с мыслями, чтобы сказать что-то еще. Но, он только покачал головой и широко улыбнулся. – Это твой парень?
   Джек рассмеялся.
   – Нет, нет, это мой племянник. Ты помнишь Шави или слышал о Шави?
   – Я слышал о Шави. Кто же не слышал о Шави?
   Я хотел его перебить и сказать: «Я не слышал о нем. Я не имею ни малейшего понятия, что происходит и кто этот Шави». Но я, конечно, не сделал так.
   Джек сказал:
   – Я приехал только для того, чтобы передать вам вот это, – при этих словах, он достал из заднего кармана брюк конверт, в котором явно были деньги. Я не знал, сколько там было, но, наверное, для Джека было важно доставить их лично. В этот момент Шави тоже вручил Эрику толстый конверт и сказал ему что-то.
   Джек перевел.
   – Это пожертвование, говорит Шави, от судостроителей Барселоны. Им пришлось собирать эти деньги в тайне. Шави проделал весь этот путь, чтобы доставить их лично вам.
   Я не помню, когда еще Джек был так счастлив и так энергичен, как в тот день на судостроительном заводе. Люди, казалось, знали его или слышали о нем и относились к нему с чувством глубокого уважением, которое не имело ничего общего с уважением к лучшему мяснику на Олд-Кент-роуд. Он пожимал руки рабочим, останавливался, чтобы приободрить молодых парней, которые, я в этом уверен, никогда не слышали о нем. Я плелся сзади за Джеком и Шави в нашей импровизированной экскурсии по этим могучим верфям.
   Оглядываясь назад, все, что мне вспоминается, в первую очередь, – это повсеместные плакаты, запрещающие алкоголь. А еще, красные флаги и баннеры, призывающие к труду. Все в красном цвете. В кроваво-красном.

     Вставай, проклятьем заклеймённый,
     Голодный, угнетённый люд!

   Эрик заметил, как я пристально смотрю на один из плакатов, призывающих к трезвости, и начал мне объяснять:
   – Это парни, Томми, их сложно удержать от выпивки, но если они будут всю ночь пьянствовать, пресса наутро напишет едкие статьи. А так, пока мы здесь, никакого алкоголя. Это революционная дисциплина. Понимаешь, Томми, пресса в этой стране фанатично предана правительству. Все они скрытые фашисты.
   – Оставь его в покое, Эрик! – присоединился к нашему разговору дядя Джек. – Он умный парень – он сам сделает для себя выводы.
   Что за день! Я бы здесь хотел пожить, но, естественно, не вечно. Мы остались в ту ночь на верфях, пели песни, совместно ужинали с работниками завода. Не скрою, немного и пили, в основном пиво. Дядя Джек протянул мне литровую бутылку тёмного эля и сказал мне смаковать, как можно медленнее. Я стащил фонарь и подыскал себе местечко для ночлега, подальше от шумной компании. Укромный уголок я нашел глубоко в корпусе огромного корабля, который был наполовину построен на одном из стапелей. Ты же меня знаешь – мне хотелось дочитать остававшиеся тридцать страниц романа «1984», и насладится вкусом темного эля в спокойствии и тишине.
   В темноте я поднес к моим губам горлышко бутылки, предвкушая удовольствие от хмельной влаги.
   – Не пей слишком быстро, парень, иначе тебе станет плохо.
   Голос. Голос девушки. Здесь на корабле.
   – Извини, что ты сказала – вздрогнул я от неожиданности.
   – Ты хорошо услышал, что я сказала, парень.
   – Ты права. Я просто очень удивился. Я думал, что здесь нет никого кроме меня.
   – Дай попробовать твой напиток, парень. Я Шивон. Как тебя зовут?
   Бледное лицо, в обрамлении ярко-рыжих волос, внезапно появилось из полутьмы. Я увидел, как моя новая подруга улыбнулась, из-за своей неуклюжей попытки спустится ко мне по изогнутому металлическому корпусу судна.
   – Я Томми. Приятно познакомиться с тобой, Шивон.
   Своей рукой она коснулась меня и притянула мою руку, с бутылкой эля в ней, поближе к себе. Я услышал, как Шивон сделала несколько глотков.
   – Не беспокойся, Томми. Ели у нас закончится эль, я знаю, где искать еще. У моего бати есть тайник, а он далеко от нас – вон, поет со своими друзьями.
   Я молчал. А что я должен был ответить ей?
   – Мне пятнадцать лет, а мой батя ведет себя со мной, как будто мне только десять, – вздохнула Шивон.
   – Мне четырнадцать, – солгал я.
   – Честно? А я подумала, что около двенадцати лет, когда я увидела тебя прогуливающегося по верфи с тем большим дядькой. Это твой отец?
   – Нет. Это мой дядя Джек. Он воевал в Испании, ты слышала, – в Интербригаде.
   – Ааа, ну он бы не был здесь, если бы он воевал за Франко, а сейчас он готов повоевать, Томми?
   – Правда, он действительно воевал там. Он настоящий герой.
   – Конечно, Томми-бой, но сейчас он готов воевать снова?
   Я почувствовал прикосновение ее мягких теплых пальцев на своем лице. Она нежно провела рукой по моему лбу, потом вниз по щеке к моей шее, невзначай, по пути коснувшись линии моих губ.
   Внезапно, я резко приподнял фонарь, чтобы увидеть лицо Шивон: большие, голубые, удивленные глаза, копна рыжих волос, веснушки, и широкая веселая улыбка.
   – Ты видел обнаженную женщину, Томми-бой?
   – Ну, если честно – да, видел.
   – Только твоя мать, сестры и все те фотографии в дурацких журналах, не в счет? – прощебетала Шивон скороговоркой пятилетнего ребенка.
   – Да, видел я. Поверь.
   Бедная Ивонн.
   – Значит, Томми-бой, ты знаешь, что нужно делать с ними?
   Наверное, это эль заставил меня быть откровенным. Я рассмеялся.
   – Шивон, я не имею ни малейшего представления.
   – Ну, и я тоже. – Запала долгая пауза. Я видел, как в глазах Шивон танцевали огоньки света, отбрасываемого фонарем. Танцевали они с таким озорством. – Я умная, и ты, скорее всего, очень умный, потому что сейчас суббота, а я застала тебя здесь за чтением книги: а все это лишний раз доказывает, что ты умный.
   – Ну и что?
   – Значит, мы должны вместе поразмыслить над этим вопросом, Томми. Одна голова хорошо, а две – лучше, как говорят.
   – Сейчас меня волнуют вовсе не наши головы, Шивон …, – я оборвал свою мысль на полуслове.
   Ее мягкая, нежная рука коснулась моей, наши пальцы переплелись.
   – Все будет все хорошо. Тебе понравится.
   Сидр с Рози. Тёмный эль с Шивон. Нежность ангелов. Ах!
   В воскресенье тоже весь день мы провели на судостроительном заводе. Кто-то подарил мне книгу, Троцкого «Перманентная революция», и сказал, что я должен прочитать ее, до нашего возвращения, в понедельник утром, в Лондон, что я и сделал. Я всегда делал то, что мне говорили. Шивон нашла сама меня на следующий день, и я тоже сделал то, что она мне сказала: мы поцеловались украдкой, пока дядя Джек и ее отец нас не видели. Интересно, где она сейчас? Надеюсь, у нее есть хорошая история, поведать нам. Я ей очень признателен. Ранним утром мы сели в поезд в направлении Лондона. Я приехал домой около полудня, полон новых впечатлений.
   Дядя Джек написал записку для школы. Я не знаю, что он там написал, но у меня не было, совершенно, ни каких проблем из-за моего отсутствия на занятиях. За исключением нескольких колких замечаний от учителя географии о моем с Джоном «удобном» отсутствии на контрольной работе, которую нам все равно пришлось написать во время одной из больших школьных переменок. Дядя Джек впал в немилость у моих родителей, которые считали, что он вредно влияет на меня. Но, связь между мною и дядей Джеком еще больше окрепла. Мы также по-прежнему крайне редко говорили о его прошлом: я еще очень долго не решался спросить его об Испании, хотя вопросы так и роились в моей голове. Я был слишком занят своим взрослением, и любые мои вопросы доставляли лишние хлопоты дяде Джеку, поэтому я избегал этой темы.
   Я не мог понять, почему, то, что должно было стать предметом гордости для него, он так скрывал. А что касательно меня – кроме победы Франко и поражения республиканского правительства – я не мог понять, что на самом деле произошло там, в Испании. Что могло бы объяснить ту, увиденную мною, сцену в мясной лавке. Те дядины рыдания. Мне предстояло еще многое узнать.
   Помните тот мой нагрудный знак? Я по сей день ношу его.

Глава седьмая: Джек III

   На дворе стоял сентябрь – наш первый выход в рейс. Сейчас это уже широко и печально известный Арктический конвой. Мы стояли на якоре у полуострова Ланганес, рядом с Хейвалфьордюр в Исландии. Я чистил зенитную пушку, когда Робби окликнул меня:
   – Джек, посмотри туда. Там конвой!
   Я побежал к нему на левый борт судна, но к тому времени, когда я туда добрался, я увидел только разочарованное лицо Робби. Это был не конвой. Да и не мог он быть таким, в любом случае: корабли шли с востока. Не знаю, почему Робби так ошибся.
   С такого расстояния, приближающиеся крупные чёрные точки, на фоне горизонта, были похожи на огромную флотилию. На наш неискушенный взгляд, это вряд ли могло быть чем-то другим. То были корабли сопровождения. Я и Робби испытали чувство большого облегчения при их виде, нам показалось, как будто все силы британского флота собрались вокруг нас. Мы были еще новичками на море, поэтому пока с трудом определяли вид судна по его силуэту. Но, я насчитал там два линейных корабля. И, по крайней мере, десяток крейсеров, сорок или пятьдесят эсминцев. А также, множество других мелких судов: грузовые корабли, переоборудованные на вспомогательные для авианосцев, но легко узнаваемые по своим неуклюжим формам, и причудливо изогнутым пусковым палубам. Флот насчитывал более шестидесяти судов. Меня удивило такое огромное количество кораблей для одного конвоя. PQ1 – порядковый номер нашего рейса. И вот еще что, и наш военно-морской флот и флот врага, как мне тогда казалось, только учились противостоять друг другу в этом новом типе войны.
   Робби и я служили в морском торговом флоте около шести месяцев, поэтому новизна жизни на борту судна для нас пока не прошла. Нам провели упрощенную базовую подготовку в Портсмуте, и мы сразу получили приписку на наш первый корабль. Мы служили рядовыми матросами, но, учитывая военный опыт, нашей основной обязанностью, во время боя, было управление зенитным орудием, которое, разумеется, было установлено на каждом грузовом корабле. Свой путь мы начали из Лондона, как раз в то время, переживающего тяжелый и разорительный период Лондонского блица. Затем, мы добрались поездом до Ливерпуля. Далее была спешная посадка на корабль и быстрый петляющий марафон среди Шотландских островов, с последовавшим, безумным рывком в сторону Исландии. Мы быстро учились, корабль нам казался оазисом безопасности после непрекращающихся бомбардировок в Портсмуте и Лондоне, и даже в Ливерпуле. Британия, которую нам пришлось оставить, тлела и дымилась в лучах дневного света, полыхала и искрилась под сенью приходящей ночи.
   Чуть позже, на западе, показался и сам конвой. Я попытался представить себе все сорок девять судов следующих друг за другом в строгом порядке, но так и не смог. Мне стало понятно, что объединить в своем воображении ёще и корабли сопровождения, у меня уже точно не получится. Приближающаяся к нам армада состояла из огромного крейсера с самолетом на палубе, двух эсминцев, десятка катеров береговой охраны и меньших судов – все американские, судя по всему. Их боевая мощь не настолько впечатляла, как у британского эскорта, но, тогда переход между Галифаксом и Исландией считался относительно безопасным. По-видимому, немцы сосредоточили все свои подводные лодки в направлении Мурманска, а их самолеты, с базой в Норвегии, не могли достичь западной оконечности Исландии. Сам конвой не образовывал линейный эшелон. Они подошли к нам рассредоточенной группой, где корабли располагались по всей акватории в шахматном порядке. Такое построение очень уязвимо в случае нападения врага.
   Только когда они подошли ближе, я по-настоящему оценил огромный размер некоторых судов. Таких больших, я ёще не видел. Это было очень впечатляющее зрелище, что поразило меня, в основном, размерами своего материального богатства, воплощенного этими сорока девятью гигантами, покорителями океанских волн. Насколько нам с Робби было известно, они несли в своих трюмах наиболее затребованные нашими союзниками товары: еду, боеприпасы, и вооружение для борьбы с фашизмом.
   Узнав о том, что Сталин подписал с Гитлером «Пакт о ненападении», я интуитивно почувствовал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Робби был ёще более бескомпромиссным, абсолютно уверенным в том, он поделился со мной с глазу на глаз, что Сталин, просто тянул время, пытаясь отложить неизбежное. Как выяснилось вскоре, Робби был прав, и фашисты напали на Советский Союз. В любом случае, новая война нанесла Робби двойной удар. Он скучал по Гале и по своему ребенку, которого так и не видел, и, несмотря на свой веселый и легкий характер, временами он становился ужасно угрюмым, просто потому, что он и Галя были так далеко друг от друга.
   Немного забавно то, что, в нашем кругу друзей, за Робби закрепилась стойкая репутация дамского угодника. Конечно, он был красивый и харизматичный парень, а когда ему было нужно, становился просто неотразимым. Он называл это «включить обаяние мачо». Я же – едва мог заговорить с девушкой, потому что смущался и очень стеснялся. Вспоминая прошлое, как-то после нашего возвращения с Испании, когда мы жили и учились в Портсмуте, я спросил его:
   – Робби, что ты делаешь такого, что все девушки просто умирают за тобой? В чем твой секрет?
   Робби улыбнулся.
   – Нет, никакого секрета, Джек, дружище, – это моя непринужденная сексапильность, моя привлекательная наружность, моя манера разговора, и, – он показал на меня пальцем, – определенный природный инстинкт: они просто все хотят от меня детей. А чтобы сделать их, существует только один способ. Испробованный и испытанный. Старый, как мир.
   – Ха-ха-ха. Три раза, – я немного помолчал. – А если серьезно, что ты им говоришь, когда знакомишься? Какие лирические или поэтические строки используешь, чтобы начать разговор с девушкой? Я никогда не знаю, о чем говорить в такой момент.
   – Да, нет никакой магии, Джек, честно! Когда я вижу цыпочку, я просто подхожу и говорю ей: «Эй, мадам, не хотели бы Вы заняться сексом?»
   – Бог с тобой, Робби! Та ну! Скажи, что ты шутишь!
   – Это правда. Все просто.
   – Бьюсь об заклад, ты не раз получал пощечины.
   – Ну, конечно, бывало. Ты прав. Иногда их это шокирует, и они могут врезать мне по лицу, – он помолчал. – Но, вот таким образом я каждый раз нахожу тех, кто действительно не против заняться сексом. И я рад помочь им в этом.
   – Ты просто неисправимый архаровец.
   – Джек, а ты, клянусь, просто ходячий чёртов словарь. Харовец-архаровец, чёрт побери!
   – Робби, я читаю словарь каждый день, потому что этот мир полон умных ублюдков, которые знают, высокопарные слова. Мой папа любил говорить, что жизнь может зависеть от того понимаю ли я, о чём эти умные ублюдки говорят мне, и в какую ложь пытаются заставить меня поверить. Слова дают тебе силу, Робби. Даже больше силы, чем от этих чертовых торпед.
   – Ясно, Джек. А что у тебя пошло не так с Катей? Твои заумные слова не помогли тебе в этом, мое солнце.
   – Все пошло так, – ответил я заносчиво. – Она просто не в моем вкусе.
   – Должно быть, за тобой женщины увиваются просто толпами – за таким-то мощным, сильным парнем, как ты.
   Пару секунд я наблюдал за озорными огоньками в темных, улыбающихся и полных жизненной энергии, глазах Робби. Я чуть было не сказал какую-то колкость, но я понимал, что не существовало таких слов, ради которых стоит рисковать нашей дружбой. Хотя, что-то между нами все же менялось понемногу, поэтому я сознательно изменил тему разговора.
   – Я не понимаю одного, Мистер Обаяние, что с тобой случилось, когда ты встретил Галю. С тех пор, как ты с ней познакомился, ты больше не заглядываешься на других женщин. Что происходит? Дептфордский парень стал советским романтиком?
   – Дептфордский парень влюбился. Чёрт побери, прекрати! – ответил Робби. – Джек, ты никогда не был влюблен, так что ты не поймешь, о чём я, но Галя …, – он посмотрел вниз, на волны, разбивающиеся о борт нашего корабля, затем перевел свой взгляд на дальний горизонт. В его глазах заблестели слёзы.
   – Я никогда не встречал никого, похожего на Галю. Как только я ее увидел, я понял – я осознал, что нашел ту единственную женщину, которую я полюблю навсегда.
   – Но, что такого особенного в ней? Ёще одна юбка для тебя, тогда мне так показалось, судя по твоим прошлым похождениям.
   – Ты даже не знаешь, насколько ты был неправ, Джеки, мой мальчик. Галя запала глубоко мне в душу. Я и не знал, что так бывает. Мне больше никто не нужен кроме нее. Она – вся моя жизнь, и мой сын, Никита.
   – Ну, это же замечательно, Робби.
   – Так что, если я, временами, выгляжу грустным и опечаленным – не волнуйся: я просто думаю о Гале и Никите. Эй, Джек! У меня появилась чёртовски замечательная мысль: ты знаешь, что несколько кораблей, эти огромные страшилища с кранами, останутся на какое-то время в Мурманске, чтобы выгрузить грузы из конвоев, которые следуют за нами? Ну, я могу подать рапорт о переводе на один из этих кораблей, таким образом, я останусь в России, и, кто знает, может быть, у меня получится как-то увидеть Галю.
   Я громко рассмеялся.
   – Робби, ты, конечно, можешь получить перевод на то судно, но ты последний идиот, если думаешь, что у тебя получится найти Галю за пару выходных дней. Страна находится в состоянии войны. Она может быть где угодно.
   – Ну, она, наверное, воюет на передовой сейчас и…
   – Да, на передовой, что протянулась на тысячи километров. Ты олух, Робби. Переводись, если хочешь, но Галю тебе все равно не найти.
   Робби погрустнел.
   – Мне очень жаль, Робби, но нужно посмотреть правде в лицо. Ты же понятия не имеешь, где она сейчас может быть в этой самой большой стране мира, которая сейчас ведет непримиримую и жестокую войну против зла и террора. Что если она сейчас в Ленинграде? Город в блокаде, и туда тебе не попасть.
   – Ох, Джек! Ты прав, конечно. Я просто мечтаю. Мне так ужасно хочется ее увидеть.
   – Ладно, Робби, давай вернемся к нашей работе.
   Мы снова начали наблюдать за медленно приближающимся конвоем. Там были танкеры, несущие по самолёту на борту для собственной защиты, и заправленные топливом по максимуму, из-за этого их палубы так низко скользили над водой, что издали казалось, их возвышающиеся кормовые и носовые рубки (откуда и должны были стартовать их самолеты) плывут отдельно, как два маленьких самостоятельных корабля. Рядом с ними шли огромные грузовые суда, полные военной техники. На их палубах, ровными рядами разместились самолеты, как гигантские бабочки со сложенными крыльями. Корабли почти со всех стран мира объединились в совместном деле с Британским флотом: панамцы, норвежцы, греки, канадцы, французы, американцы, датчане, голландцы. Проходя мимо нас, экипажи кораблей выстраивались вдоль бортов, и неулыбчиво приветствовали нас. Этот приветственный ритуал казался удивительно серьезным и, одновременно, торжественным. Он не был похож на праздную встречу экипажей круизных лайнеров, пересекающих пустынные просторы океана, а скорее это был смотр рыцарей, готовящихся к бою или гладиаторов, ступающих на смертельную арену.
   Конвой замедлился, на большом британском грузовом корабле подняли сигнальный флаг, очевидно, это был флагманский корабль. Как только сигнальный флаг спустили, началась общая перестройка конвоя. Затаив дыхание, я наблюдал как, все эти суда, медленно, осмотрительно, осторожно меняли свои позиции, выстраиваясь в два линейных эшелона, при этом, ни на секунду не замедляя свой ход. Перестроение прошло без каких-либо происшествий, за исключением нескольких опасных сближений, когда танкеры 20-тысячники слишком близко подошли к гигантским грузовым кораблям, несущих на своем борту самолеты и танки для Советского Союза.
   Когда все торговые суда заняли свои позиции, корабли группы сопровождения расположились вокруг конвоя, их оказалось гораздо меньше, чем мне изначально показалось: шесть эсминцев, десять кораблей поменьше, немного странного вида, и два таких корабля, как наш – торговые суда переоборудованные, и оснащенные зенитными орудиями и «Катюшами». Остальные корабли внушительной эскадры, снялись с якорей и на полной скорости разошлись в разных направлениях. Американские корабли, которые сопровождали предыдущий конвой, развернулись и ушли в западном направлении. Британские корабли, медленно исчезающие за горизонтом, разделились на две ударные группы. Одна группа, вероятно, отправилась обратно к Британии, а вторая – наша защитная тень прикрытия, получила указание патрулировать округу на большом расстоянии от самого конвоя. И наконец, так только солнце начало уходить за линию горизонта на западе, флагманский корабль подал знак.
   – Конвой – полный вперед! Держите дистанцию и порядок в строю. Бог в помощь! – И мы начали набирать ход, постоянно увеличивая скорость, пока она не достигла пятнадцати узлов.
   Я и Робби были рады снова заняться своим привычным делом – сражаться с фашистами. И так, пока конвой неуклюже торил свой путь через лучистое сияние вечернего заката, разрезая тёмно-синие волны глубокого моря, меня снова охватило, неведомое ранее чувство абсолютной безопасности. Казалось невозможным, что группа подводных лодок сможет незаметно пройти мимо двух массивных соединений военных кораблей и тройного кольца обороны из беспрестанно кружащих эсминцев, сканирующих своими сонарами темные глубины океана, готовые атаковать любую подлодку в радиусе поражения их глубинных бомб, торпед или минометного огня.
   Что касается авиации, корабли нашей защитной тени прикрытия были оборудованы импровизированными катапультными установками для запуска самолётов. Среди нашего конвоя были и неуклюжие суда противоздушной обороны, чьи удлиненные антенны, напоминали, не полностью собранные строительные леса. Вооружение судов состояло, как из традиционных зенитных орудий, на которых мы с Робби несли нашу службу, так и с ракетных установок – «Катюша», русское изобретение способное стрелять целыми залпами ракет, и уничтожать любую приближающуюся эскадрилью самолётов.
   Мне хотелось увидеть эту установку в действии. Кто осмелится бросить вызов огромной разрушительной силе всего этого оружия, защищающего конвой? В этот первый вечер, я не мог себе представить такого смельчака. Я, практически, уверовал, что мы сможем беспрепятственно пройти весь путь до Мурманска. Но дальнейшие события доказали, что я был не прав.
   Ночь прошла спокойно, но через час после рассвета ударили немцы. Капитаны немецких подводных лодок были весьма хитрыми и опытными моряками. Хотя мне больно это признавать, но им удалось обойти все три линии нашей обороны, и наш собственный эскорт, который без устали кружил вокруг конвоя с десятком сонаров. По-видимому, хотя точно я не знаю, аккуратность работы сонаров сильно зависела от температуры воды и скорости сильных, глубоководных морских течений.
   Совершенно неожиданно в это тихое утро, с шокирующей внезапностью, почти одновременно взорвались два корабля конвоя: первый – совсем близко к нам, по правому борту, а второй – следующий прямо перед нами, американский сухогруз. Если внимательно не присматриваться (ты же помнишь, я и Робби были новичками в морском ремесле), ты ни за что не заметишь белый мерцающий след от торпеды, скользящей прямо к своей цели. В рекордно короткие сроки, в безумной спешке, были спущены на воду наши спасательные шлюпки, чтобы спасти, как можно большее количество моряков.
   Но Робби и я были заняты на зенитном орудии. Мессершмитты и Фокке-Вульфы атаковали с воздуха, пикируя и поливая бесконечным дождем пулеметных очередей наши огневые позиции, забрасывая бомбами наши корабли, разрушая и круша все на своем пути. Присоединившиеся к атаке Юнкерсы, со своим холодящим кровь звуком сирен, дополняли картину всеобщего ада. В полусознательном состоянии я наблюдал, как наше судно пробирается через хаос корабельных обломков и человеческих тел. Те, моряки, которым повезло быть вытащенными в спасательные шлюпки, были черными от ожогов и нефтяной пленки, покрывающей их с головы до пят. Я видел, как их скользкие тела спасатели выуживали из воды. Это было ужасное зрелище – человеческие подобия, с густо измазанными нефтью лицами. Многие из них были тяжело ранены. Они ужасно кричали от боли, пока спасатели втаскивали их на шлюпки. Их душераздирающие крики до сих пор преследуют меня в моих снах. Всю жизнь. Все, на чем я мог пока сосредоточиться – это самолеты, которые пытались нас убить и уничтожить наш корабль. Время от времени я слышал все новые и новые взрывы авиабомб и торпед, кромсающие суда нашего конвоя.
   Тем временем наши эсминцы, отчаянно кружась, фанатично засеивали округу глубинными бомбами, пытаясь обезвредить невидимых убийц. Первозданный хаос, полный разгром и бедлам царил повсюду. Около полудня все стихло.
   Нападение длилось целых полдня. Я осмотрелся вокруг себя, затем посмотрел на Робби. Он широко улыбался. Его лицо почернело от оружейного пороха и смазки, которую мы постоянно использовали для улучшения эффективности работы поворотной каретки нашей зенитной пушки. Я улыбнулся ему в ответ. Я очень люблю людей, которые улыбаются во время боя.
   – Время выкурить сигару, Джеки-бой, – пошутил Робби.
   – Время для хорошей чашки чая, дорогой мой!
   Лазурное, кристально ясное, безоблачное небо простиралось над нами. Яркий солнечный свет слепил глаза, спокойное море, безмятежно и мягко шелестело волнами – природа восстанавливала нарушенную гармонию. Но стало заметно прохладнее. Я заворожено наблюдал за тем, как тень от нашего корабля скользит по воде. Холодные воды с зеркальной точностью прорисовывали на своей глади наши силуэты. Дул холодный ветер. Сильный мороз покусывал меня за щеки, и леденил глаза. Этот ветер был только скромным предвестником тех погодных условий, которые нам еще предстояло встретить на нашем маршруте в самый разгар зимы. Стоял конец сентября. Я даже не мог себе представить, какая погода на этих широтах в январе, когда выдыхаемый воздух превращается в пар и моментально оседает на воротниках и шарфах в виде инея. Большая порция адреналина в моем теле меня ужасно взбудоражила. Война – чудовищная штука, но если ты выжил, а мы выжили, ты ощущаешь, после окончания боя, необыкновенную приподнятость духа.
   Но ёще не все закончилось. Внезапное извержение от ёще одного взрыва в переднем отсеке танкера, следовавшего по нашему правому борту, вернуло нас к реальности. Ужасное кощунство в это прекрасное, солнечное, яркое утро, которое напомнило, насколько мимолетна жизнь, пока под толщей волн за нами охотилась смерть. Танкер взорвался, высоко выбросив вверх большое облако пара и пламени. Это зрелище, как никогда либо прежде, обнажило для меня всю дьявольскую злонамеренную суть войны. В Испании, во время нашего пребывания в Мадриде мы видели своими собственными глазами, что могли сделать фашистские бомбардировщики: взорвать ферму, запугать и уничтожить крупный город. Но только сейчас, когда я принял участие в Арктическом конвое, я начал понимать, что имеется в виду, когда заходит речь о нацистской военной машине.
   Неожиданно, с сильным грохотом, хрустом и клубами пламени по левому борту, взорвался ёще один корабль. Сухогруз. Судя по силе взрыва и мощности ударной волны, вероятно, он перевозил боеприпасы. И снова наступил кромешный ад. Высоко в воздух взметнулись обломки корабельной обшивки и человеческие тела, в то время как само судно стремительно исчезло под водой, покрытое облаком пара и, бьющими из его трюмов, черными фонтанами нефти.
   Я наблюдал за происходящим с нескрываемым отвращением и антипатией, но будучи не в состоянии оторваться от этого страшного зрелища. Меня охватило чувство сильной, неистовой ненависти, безумное желание броситься к зенитному орудию и начать вслепую стрелять в воду, в воздух, в этих невидимых фашистов, в этих тайных злобных убийц, топивших наши корабли и убивающих наших людей в своей разрушительной оргии, в своем припадке безумия. Прежде, даже в Испании, я никогда не чувствовал столько лютой ненависти и такого бессмысленного всплеска жестокости внутри себя. Но теперь, я стоял и дрожал от гнева, из-за собственной беспомощности, бессилия и бесправия, но утешая себя безумной надеждой, что в один прекрасный день, у меня будет шанс собственноручно придушить эту фашистскую сволочь. Я мечтал сломать шею этой немецкой нечисти, вырвать ей глаза, выбить ботинком все зубы, уничтожить и унизить за весь тот ужас, что нам довелось испытать. Именно поэтому я ненавижу войну, хотя и я горжусь, что участвую в ней сейчас. Горжусь и тем, что воевал в Испании. Война нас заставляет забыть наши лучшие качества характера. Мы становимся злыми, дикими и опасными. Но, как сказал один мудрый человек: «Ели вы идете через ад – идите не останавливаясь». А мы с Робби как раз были там. Но кто же, если не мы?
   Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы прервать свои размышления. Робби хлопнул меня по руке и сказал:
   – Давай, малыш, нужно почистить оружие. А потом, мы пойдем и выпьем по большой кружке чая.

Глава восьмая: Томми IV

   Тёмно-красное пятно окрасило асфальт.
   Девять часов одиннадцать минут. 11 сентября. Не могу забыть этот день, но образы, которые запечатлелись в моей голове, вероятно, немного отличаются от твоих. Широкая, обрамленная, по обе стороны, деревьями пригородная улица, каштаны еще не сбросили свою листву, раскрашенную осенней акварелью в поблеклые и выцветшие бледно-зеленые, светло-желтые, и багрово-оранжевые тона. Их плоды созрели и вот-вот должны были упасть. Солнце, похожее на театральный софит, купало в своих ярких сияющих лучах зеленый балдахин деревьев. И вот, в центре дороги, большой красное пятно. Полицейские машины, молочный фургон. В памяти всплывают и другие картины: все черно-белое; чужая страна; мужчина, примерно моего теперешнего возраста, в костюме и галстуке, с автоматом в руках. Он всматривается в небо, когда над президентским дворцом пролетают самолёты. Так что, в целом, очень неудачный день. Хотя, когда я увидел то пятно крови, я не подозревал, что позже увижу в вечернем выпуске новостей серые, мерцающие, мелькающие и незабываемые кадры сегодняшнего происшествия.
   Это случилось по пути в школу. Широкая, тенистая дорога, не очень типичная для нашего района. Поблизости располагался гольф-клуб. Честно говоря, у меня не было знакомых, кто бы посещал этот гольф-клуб. Я чувствовал, что что-то произошло в то утро, потому что на дороге практически не было автомобилей. Я был в отличном настроении – недавно я перешел в шестой класс. Жизнь казалась прекрасной. Мы готовились к школьным выборам, и я участвовал в них, в качестве Независимого Социалиста. Были у нас кандидаты от Тори и Либеральной партии. Десять кандидатов от различных партий левого толка: Трудовой, Независимой Трудовой и Социалистической, Независимой Социалистической и Коммунистической (марксистско-ленинской), Коммунистической троцкистской, сталинистской и маоистской. Были там и Зелёные, чья политика мало отличались от других Левых. И чуть не забыл – Феминистки-Марксистки.
   Либералы выиграли те наши школьные выборы. Но Левые, все вместе взятые, набрали наибольшее число голосов. И ёще, если тебе это интересно, не было ни одного кандидата от правых партий. Времена были другие. Нам казалось, что мы переживаем переломный период в истории, но это было не так. Правые вскоре снова вернутся в политику.
   Мой велосипед катился практически без усилий в это яркое многообещающее осеннее утро, и вот я увидел необычно припаркованные посреди дороги полицейские машины, молочный фургон, и то пятно крови на сером асфальте. Молодой полисмен приказал мне развернуться и поискать себе другой объездной путь. Я понял – произошло что-то непоправимое.
   Когда я, наконец, добрался в школу, начали уже распространяться слухи. Как они успевают? Откуда люди все узнают? Сейчас это понятно – в эру Интернета, смс сообщений и мгновенных обновлений наших смартфонов, которые уже умеют почти все: починить автомобиль, сделать кофе, подстричь ногти на ногах, подтереть нос и даже купить продукты, если у тебя, конечно, правильно настроена функция голосового управления. Но, как тогда слухи расходились так быстро?
   А быстро они распространялись потому, что это был наш город, наш район и потому, что та кровь на дороге была пролита кем-то из наших людей.
   Давай, теперь поговорим о люмпенах. О людях, которые не желали работать, учиться или осваивать какую-либо профессию. В те времена, было не принято говорить о них вслух. Ли Джексон был просто плохим парнем, по мнению моих родителей и наших соседей. Мы как-то потеряли нашу связь. Нет, не правда. Мы не потеряли связь, мы ее, просто, прервали. В одиннадцать лет тебе хочется быть таким как все, но потом ты взрослеешь. И вот, тебе уже пятнадцать, и тебе хочется выделиться из толпы. Но, с Ли все было по-другому. В начальной школе мы были друзьями или, скорее даже, соперничающими союзниками. Мы были похожи: оба коротко стриженные; довольно низкорослые, как на наш возраст; оба показывали хорошие спортивные результаты в беге и футболе (в нашей школьной команде у нас были даже одинаковые роли на поле: он был левым нападающим, а я – правым). Ли жил по соседству со мной, поэтому мы иногда ходили в гости друг к другу. И не просто приходили попить чай, а приглашали друг друга на общесемейное вечернее застолье, на семейный ужин, как я бы назвал это сейчас. Ли жил на длинной прямой улице, которая примыкала к сортировочному центру Британской Почтовой Службы. Его дом было легко найти, потому что это был один из тех крошечных, одноэтажных сборных домиков, которые правительство повсеместно сооружало после войны для того, чтобы решить проблему нехватки жилья. Мне казалось, что эти дома были удобными и уютными, но я также знал, что некоторые люди презирали тех, кто в них жил. Но это точно не я.
   В начальной школе, если ты хорошо проявляешь себя в чем-то, к примеру, в беге, – это будет означать, что ты будешь принимать участие во всех соревнованиях, потому, что ты и твои учителя, наконец, выявили твой талант, в котором ты можешь преуспеть. Поэтому я знал, что в беге на 100, 200 и 400 ярдов, или на такие же дистанции, но с барьерами, я, как правило, приду на финиш первым, а Ли – вторым. А когда мы бежим марафон на полмили или милю наши финишные места меняются. Такая вот была закономерность. Как и я, Ли становился пунцово-красным и истекал пóтом после первых двух ярдов любого забега, так что мы во многом были схожи. Две ярких картины всплывают перед моими глазами каждый раз, когда я вспоминаю о Ли: день, когда мы выиграли кубок Регионального футбольного турнира в школе, в нашем выпускном классе, наши красные футболки, пропитанные пóтом, и всеобщие объятия; и, три года спустя, в Кристал Пэлас – общегородские Лондонские соревнования по легкой атлетике. Я улыбался и подбадривал Ли. Он полностью меня проигнорировал. Я сдал выпускные экзамены, а Ли их провалил, и это все изменило, хотя так не должно было случится.
   Ли бросил школу в пятнадцать лет, тогда еще так можно было делать, поэтому я не знаю, что случилось за те пятнадцать месяцев после его ухода из школы и до того пятна крови на асфальте. Но я знаю, что это наполнило мое сердце печалью. У нас там разные слухи ходили: какая-то молодая девушка была беременна, а Ли был отцом; он увлекся наркотиками; его задержали на угнанном автомобиле недалеко от тоннеля Блэкуолл; он попал в плохую и опасную компанию. Слова. Слова. Слова. Я понятия не имел, что было правдой.
   Но вся эта ситуация меня очень расстраивала. Я печалился из-за молочника, у которого осталась жена и трое детей (о, да, и печалился по Ли, неважно какая причина вынудила его нанести столько жестоких ударов ножом молочнику, что тот умер в своей тесной кабине фургона, а его кровь растеклась по асфальту – судя по слухам, все так и произошло). Очень грустно осознавать, что Ли настолько отчаянно нуждался в тех деньгах, что смог решиться на убийство, чтобы заполучить их.
   Убийство это грех, но это не значит, что вы не сможете понять мотивы, которые подвигли убийцу на этот поступок, и пожалеть, что обстоятельства для него сложились вот таким образом. Хотя я и не знал тогда, какое будущее уготовано моему однокласснику Ли, я оплакивал внутри себя его дальнейшую судьбу. В то утро, в школе, о нем все сплетничали, на каждом углу перешептывались, обговаривали его даже те люди, которые о нем прежде ничего и не слышали. Не нужно быть синоптиком, чтобы сказать, в какую сторону дует ветер, и не всегда нужно гадать на кофейной гуще, чтобы предсказать будущее. Возможно, у него все хорошо, и, может быть, у него есть отличная история, чтобы поведать нам, хотя я в этом очень сомневаюсь.
   Я оплакивал всех людей. Хотя нет, скорее, я плакал из-за них. Молочник был мертв. Жизненный путь Ли, по всей вероятности, завел его в тот край, из которого нет простого выхода, а кровавое пятно на его совести уже не смыть навек.
   Но людей интересовали только их собственные бесполезные, глупые и недалекие мнения.
   С ним всегда что-то было не так. Можно было предвидеть подобное, когда он ходил ёще в первый класс. Естественно, это и не удивительно, посмотрите только на его родителей, они же развелись. Я всегда говорил, что он плохо закончит. Он выглядит, как бандит.
   Я прошу прощения, что значит: «Он выглядит, как бандит», «С ним всегда что-то было не так», «А вы видели, где он живет?»? Извините, вы хотите сказать, что это и есть глубокий анализ человеческой души? А где же ваше чёртово сострадание?
   Мне вдруг вспомнилась еще одна смерть, за многие тысячи миль отсюда, в Сантьяго. Я видел небольшой сюжет в телевизионных новостях, это довольно известные кадры. Вспомните, как нам сказали, что он покончил жизнь самоубийством, выстрелив в себя сорок три раза.
   Спасибо ЦРУ. ¡Muchas gracias, yanquís!
   Вот так были разрушены, в тот печальный день одиннадцатого сентября, по крайней мере, три человеческие жизни: молочника, Сальвадора Альенде и бедного Ли. А ёще, давайте не будем забывать о семье молочника, о родителях Ли, и о десятках тысяч desaparecidos, которым предстоит исчезнуть в Чили в ближайшие десятилетия. Чертовски плохой день для нашей планеты. А сколько их ёще будет таких?
   Кто-то гораздо известнее и умнее меня как-то сказал: «Давайте выползем с наших нор и изучим остальную часть земного шара». Все зависит от вашей точки зрения. Робин Гуд – борец за свободу для англичан, а для норманнов – он, однозначно, террорист. Херевард Вейк – ёще один борец за свободу для англичан и ёще один террорист для норманнов.
   Посмотрите сейчас на них! Их признали, не так ли? Вы можете сейчас запросто поехать в Учебный центр имени Робин Гуда, который располагается в сердце Шервудского леса и купить себе куртку похожую на ту, которую он носил, сувенирную футболку, ластик, точилку, подставку для кружки, декоративную тарелку с соответствующей символикой. Найдется там и мармелад по рецепту леди Мариан пятидесяти различных вкусов, и чикен-тикка-масала монаха Тука и дудка Уилла Скарлета и деревянные мечи и щиты. Дух Робин Гуда живет на улицах любого нашего города, где богатые притесняют бедных, женщины умоляют о сострадании, а безработные просят милостыню и роются в мусоре, в поисках пропитания.
   Помнишь безработных попрошаек, «сэр-подайте-50-пенсов-на-чашку-чая»? Кажется, это был такой их промысел в Вест-Энде. Я часто подавал, и знаешь, мне никогда так никто и не принес тот чай. Я щедрый человек, но если я плачу за чашку чая, я ожидаю, получить ее.
   Ли, конечно, поймали, но на это потребовалось три с половиной месяца. По иронии судьбы они нашли там, где мы с Джоном прогуляли тот наш урок географии, четыре года до того. Да, вот так! Он был грязный, небритый, немытый – современный Робин Гуд. Ли бы громко рассмеялся, если б я рассказал ему о своем прогуле. Это было бы крайне забавно.
   Все меняется. Но, преступники до сих пор попадаются в руки полиции.
   Ну, только если они не Zapatista. ¡Ya Basta!

Глава девятая: Катя I

   Не успели мы отъехать на несколько километров от Самары в западном направлении, как на нас налетели немецкие истребители, которые несколько раз попытались разбомбить и пустить под откос наш поезд. В огромной спешке нам пришлось выскакивать из вагонов и как можно глубже окапываться возле железнодорожной насыпи. Однажды ночью немецкий самолет подкрался к нам сзади. Мы с Галей ехали в последнем вагоне. Взрывной волной от разорвавшейся авиабомбы сорвало крышу с нашего вагона, а в соседних вагонах погибли три человека и еще трое были ранены. Поезд остановился где-то посреди степи. Там мы и похоронили наших погибших товарищей. Могилы внутри мы выложили досками, что взяли из вагонных нар. Это все что мы могли для них сделать в тех условиях. Железнодорожная колея обрывалась в пятидесяти километрах от Сталинграда. Дальше мы оставили наш поезд и оставшуюся часть пути проделали пешком. Мы могли передвигаться только после наступления темноты. Это был напряженный и тяжелый переход. Мы выбились из сил и постоянно страдали от жажды. Все дороги, ведущие к фронту, были хорошо известны фашистам, поэтому они методично и нещадно бомбили их. Тучи густой пыли подымались в воздух из-под сотен солдатских сапог. Мне было трудно дышать.
   – Катя, посмотри, посмотри туда! – Галя коснулась моей руки, и показала на запад. На горизонте виднелось бледно-красное зарево.
   Все небо впереди нас испускало непрерывное свечение. Это горел Сталинград. Днем он тлел и дымился, а с приходом ночи полыхал и искрился. Мы медленно приближались к городу. Обочины дорог в деревнях, расположенных на правом берегу Волги уже за двадцать километров от него, были щедро усеяны плакатами и листовками, призывающими к защите Сталинграда. Они висели на почтовых ящиках и деревьях, на домах и телеграфных столбах, на заборах и брошенных автомобилях, и даже на разбитых танках.
   Перед тем, как приступить к форсированию реки, мы получили задание – выбить противника из микрорайона Красный Октябрь. Нам отдали приказ приготовиться и спустя час с четвертью мы уже шагали к переправе. Солдаты шли пешим маршем, грузовики везли оружие и боеприпасы. Запряженные в телеги лошади фыркали от удушающей пыли. Звуки взрывов и протяжное лязганье автоматных очередей, доносящиеся с западного берега, сотрясали ночное небо. Вся дорога была в выбоинах, местами самые глубокие ямы были забросаны пучками хвороста и замощены досками.
   – Это борьба не на жизнь, а на смерть, – сказала мне Галя, шагая рядом по пыльной дороге. – Катя, я чувствую, в этот раз всё будет намного хуже в сравнении с тем, что нам довелось испытать в Испании.
   – Боюсь, что ты права. Я не щадила себя в Испании, но это ведь наша Родина. Я готова умереть несколько раз, если потребуется, только бы освободить ее от фашизма, – я внимательно посмотрела на Галю. С того дня, как мы уехали с Барселоны, я ни разу не видела, чтобы она плакала. – Галя, что с тобой? Ты плачешь?
   – О, это просто минутная слабость. Со мной все в порядке, я соберусь, как только надо будет заняться делом.
   – Ты думала о Никите?
   – Нет, не совсем. Я знаю, что он в безопасности с моими родителями, – она помолчала. – Катя, ты единственный человек, с кем я могу поделиться своими мыслями, – по ее щеке пробежала слеза. – Я скучаю по Робби. Я очень сильно скучаю по нему. Я никогда не думала, что я встречу человека, который так много будет для меня значить. Почему жизнь такая сложная штука? Почему мы не можем быть вместе?
   – Ну, ты же знаешь почему, Галя. Ты знаешь, почему – это вина наших правительств – нашего, и Робби. А теперь ёще и эта война.
   – Может быть, в один прекрасный день, мы сможем обойтись без всяких правительств. И люди смогут свободно любить друг друга, и делать то, что им нравится.
   – Галя, у нас ёще будет достаточно времени для всего этого, как только мы освободим город. Идем, нам надо первыми переправиться через реку.
   – Конечно, Катя. Если я снова заговорю о Робби – я разрешаю тебе застрелить меня на месте.
   Мы добрались до реки. Разбитые корабли виднелись по всему берегу. Разместившись в траншеях и окопах, мы ожидали свою очередь, чтобы перебраться на правый берег Волги к Сталинграду. Город горел, огонь, пожирающий все на своем пути, сливался в одно огромное зарево. Казалось, что даже земля полыхает. Практически, не было чем дышать. Но, мы уже не обращали на это внимание, так как был отдан приказ переходить реку.
   Ночь была очень темной; затянувшие небо, облака надежно скрыли луну и звезды от наших глаз, только яркие линии трассирующих пуль, похожие на сумасшедшие рои разноцветных светлячков, внезапно всполошенных неведомой силой, прорезали ночной сумрак. Лучи прожекторов прочёсывали небо в поисках немецких самолетов. Нам понадобилось пять часов, чтобы перебраться на другой берег. Мы видели восемь самолетов, оказавшихся в лучах прожекторов. Их всех сбили. Пока мы не видели фашистов.
   Сталинград был полностью охвачен пожаром – ад, превративший правый берег в феерию всепоглощающего огня, переливающуюся желтыми, оранжевыми, и кроваво-красными бликами. Свет и тьма отчаянно кружась, преследовали друг друга в своем странном и ужасном танце смерти. Внезапно, как только мы взобрались на вершину склона, стало светло, как днем. Десятки реактивных ракет ярко вспыхнули в ночном небе, освещая весь город и переправу. Прильнув к земле на правом берегу Волги, мы наблюдали, как воду озаряло пламя взрывов и пожаров с запада и слабые проблески огней с восточной стороны. Мне казалось, что багровые воды реки наполнены людской кровью. Но, я гнала прочь от себя эти страшные мысли. Хотя, как рассказала мне моя мама, много лет спустя, она работала тогда медсестрой в полевом госпитале на восточном берегу, – я была права, вода и вправду была чёрно-красной от нефти и человеческой крови. Крови наших солдат, милиционеров и наших рабочих. Фашистские самолеты сбрасывали горящее топливо. Казалось, что даже воздух пропитан жгучим дыханием огня. Пылала земля. Горели тела убитых солдат. Полыхали руины домов. Мы пытались пройти посреди этого моря огня, но пришлось искать обходной путь. Мы бежали через окопы, низко пригнувшись к земле, чтобы уберечь себя и одежду от огня. Проблема была ёще в том, что на берегу, в самой высокой части холма, где был расквартирован командный штаб, находилось много нефтяных резервуаров. В результате прямого попадания вражеских снарядов резервуары были взорваны, положив начало новым масштабным пожарам. Эти пожары и представляли наибольшую опасность для нас всех, так как горящая нефть стекала вниз по склону, выжигая все на своем пути, включая землянки офицеров. Пылающая нефть стекала в Волгу, заливая все русло реки, практически, от берега до берега, и поджигая на своем пути лодки, баржи и все, что было на воде. Волга светилась, как огромный поток расплавленной лавы, подгоняемый ветром к восточному берегу, испепеляющий там пирсы, причалы и спасательные станции. Запах города мы почувствовали, как только прошли половину переправы через Волгу. Я знаю, как раньше пахла война – это сладкий, тошнотворный запах смерти, смешанный с дымом пороха и горьковатым привкусом сожженного металла. Но под Сталинградом этот запах был стократно усилен и приумножен: смерть, экскременты, порох, горелое мясо, чад и дым руин – все смешалось вместе, как адские миазмы, парализующие все твои чувства. Я не знала тогда, что этот запах мне ёще раз доведется услышать – в Берлине.
   Множество судов всех типов и видов сновали по реке: гребные лодки, летние прогулочные катера, рыбацкие шхуны и военные корабли. Абсолютно отчаянная ситуация складывалась в городе, поэтому советские войска пытались в кратчайшие сроки переправить в Сталинград как можно большее количество солдат. Процесс переброски живой силы был хорошо организован. Как только подошла наша очередь, офицер НКВД провел нас к моторной лодке. На переправе царил жуткий хаос. Фашисты беспрестанно обстреливали реку. Их пилоты отлично видели наши суда, освещенные пламенем городских пожаров. Многим нашим товарищам судилось погибнуть в тёмных водах Волги реки, так и добравшись западного берега. Но, нам повезло.
   Непосредственно перед высадкой на западном береге Волги, Галя собрала наш снайперский взвод для напутственной речи. Нас было десять. Мы сгрудились вокруг нее, сложив наши руки вместе. Галя громко выкрикнула, стараясь перекричать сердитый грохот битвы:
   – Товарищи сестры, нам предстоит нелегкий бой, не все из нас переживут его. Пускай, эти слова послужат вам напоминанием о том, какая важная миссия нас привела сюда, и принесут вам вдохновение на ближайшие часы, дни или недели боя.
   Катер сильно качнуло; осколки, упавшей бомбы, вспенили воду, обрызгав наши лица. Периодические вспышки взрывов на какое-то время выхватывали из темноты силуэты слушающих. Галя продолжала говорить:
   – За сожженные города и села, за смерти наших детей и матерей, за пытки и унижения нашего народа – клянемся отомстить врагу! Я клянусь, что я скорее умру в открытом бою с врагом, чем позволю себе предать мой народ и мою страну, отдав их на растерзание фашистским захватчикам. Кровь за кровь! Смерть за смерть!
   Как только катер достиг отмели, мы выпрыгнули за борт и, пригибаясь, побежали за Галей по воде. Нам было известно, что в городе идут тяжелые бои. Мы сходу заняли оборонительные позиции в большом двухэтажном здании, обнаружив в его подвале семьи рабочих завода «Красный Октябрь». Дети плакали и просили у родителей покушать, но у тех совершенно не было никакой еды. Взрослые, в поисках пищи случайно наткнулись на два вагона с пшеницей, которая предназначалась рабочим заводов, но вагоны были разбомблены, а груз загорелся от взрыва. Они собрали горелое зерно, и сделали сырые лепешки. У этого хлеба был неприятный вкус пепла и нефти. Одна из женщин угостила нас им. Ты можешь не верить, но все солдаты нашего взвода отдали свои сухпайки детям.
   Я и Галя заняли наши обычные места в сорока метрах друг от друга. Галя находилась слева от центра группы и нашего командира, а я – справа. Наша стандартная оборонительная позиция. Мы располагались достаточно близко, чтобы иметь возможность общаться и, в случае ухудшения боевой обстановки, нам было легко переместиться в центр для усиления командного пункта и сохранения коммуникации. Таким был план. Но мы знали, из опыта войны в Испании, что реалии боя превращают все планы в теории, у которых мало практической ценности. Под интенсивным огнём противника в хаосе войны даже самым лучшим солдатам очень сложно соблюдать дисциплину. Даже такие отчаянные солдаты, как мы с Галей, обычно отходим все дальше от занятых позиций, подгоняемые взрывами, автоматными очередями, криками раненых, стонами умирающих и рычащими турбинами истребителей. Отчаянная борьба захватывает и полностью поглощает, и ты занят только мыслями о том, как убить, уничтожить, истребить твоего противника, и, конечно, как самому остаться в живых. Адская смесь из ужаса, ненависти и паники окутывает твое сознание, как только ты, оголив штык, вступаешь в рукопашный бой с врагом. И вот, он так близко перед тобой, что теперь ты можешь пересчитать щетинки на его лице, и заглянуть в мертвецкую черноту его зрачков, ты слышишь смрад его дыхания и осязаешь его страх.
   Наш взвод переместили по линии фронта к северу от заводской столовой. Когда я рассталась с Галей, котельная была в огне. Стрелки пошли в атаку, а мы прикрывали их из наших снайперских позиций, и всякий раз, когда мы переходили на новое место, наши пулеметчики также меняли дислокацию. «Максим» – довольно тяжелый пулемет, но солдаты, наверное, не чувствовали его вес, учитывая то, как ловко и быстро они с ним обращались.
   К концу дня рубашки, мокрые от пота, плотно облепили наши тела. Песок хрустел в зубах. Во рту все пересохло. Каждый раз, меняя позицию, приходилось взваливать ружья себе на плечи, а это еще больше усложняло передвижение. В воздухе свистели пули, рвались снаряды, мы почти не видели немцев. Они укрылись за кучами щебня и в разрушенных зданиях. В одном из окопов, я нашла установленный пулемет и попыталась заправить патронную ленту в патронташ. Казалось, я возилась с ней целую вечность, хотя, на самом деле, прошло не более минуты. Мне помогала Галя. Я нажала на спусковой крючок. Пулемет отлично работал.
   Повсюду мы видели, как наши солдаты отчаянно окапываются. Каждая минута была на вес золота. Чем глубже ты вгрызешься в землю, тем больше шансов у тебя отбить атаку противника и удержать свою позицию. Мне кажется, это правило действует уже многие тысячи лет для пехотинцев. Копай, копай, копай – доверься Матушке-Земле. В этот момент, на западе показалось облако пыли. Наступали фашистские танки, а за ними – взводы пехоты. Несколько танков свернули и направились прямиком к нам. Трудно описать свои чувства в подобный момент. Воздух сотрясало непрерывное рычание, грохот и рев двигателей. Казалось, что земля, ожила и застонала, а воздух взвыл каскадами взрывов. Танки стреляли на ходу из всех орудий, которые только у них имелись. Свистели пули, снаряды и мины рвались вокруг нас, выбрасывая в воздух огромное количество земли, кирпича, щебня и частей человеческих тел. Вокруг все шипело, ревело и выло. Тысячи осколков, мириады шрапнели и сотни пуль разрезали воздух.
   Наши боеприпасы стремительно подходили к концу, и мы старались беречь их, более тщательно выбирая свои цели. На своем пути мы собирали все, что попадалось под руки: гранаты, обычные винтовки. Единственное, что имело сейчас значение – это убить, любыми средствами, как можно больше фашистов; забросать эту нечисть гранатами. Прошло ёще два часа боя. Перед нами горели два танка, но остальные продолжали вести огонь по нашим окопам. Позади нас находилось противотанковое орудие. Ему удалось уничтожить один танк, до того, как его разбили. Ёще одно орудие активно работало неподалеку. Оно было установлено в окне первого этажа кирпичного дома. Настал момент, когда нам пришлось использовать противотанковые гранаты, но у нас их было мало. Кто-то, не далеко от нас, подбил танк гранатой. Танк развернулся на одной гусенице, повернул свою башню и стал обстреливать наш правый фланг. Бронебойщики из 118 Независимой противотанковой батареи пришли к нам на помощь, и мы удержали наши позиции.
   Множество убитых и раненых. Мы оставались на своих местах до наступления темноты. А ночью мы воспользовались возможностью вынести мертвых, переправить раненых в полевые медпункты и укрепить свои позиции. Что, в свою очередь, означало – ёще глубже окопаться и установить пулеметы. Мы с Галей попытались выбрать себе наилучшие снайперские точки для предстоящего утреннего боя. Мы решили, что эффективнее всего будет расположиться за линией окопов, на так называемой нейтральной полосе, но, прежде всего, нам надо было отдохнуть.
   Ночь была очень тёмной. Я наблюдала за линией вражеских окопов лёжа на животе, всматриваясь в горизонт, на фоне чёрного неба. Не было видно Луны. Я из всех сил старалась не заснуть. Бессонные ночи действительно брали свое; мои веки с каждой минутой наливались тяжестью. Я уже не могла больше держать глаза открытыми, так что мне пришлось сообщить об этом командиру взвода. Он разрешил мне перемещаться ползком по округе, а не лежать постоянно на одном месте. Мы с Галей громко перешептывались, время от времени, чтобы убедиться, что никто из нас не уснул. В этом подвале, узкий коридор вел к окну. Довольно высоко на нем был установлен пулемет, а поскольку у нас не было лестницы, мы приспособили несколько ящиков из-под пивных и водочных бутылок, которые нашли в подвале, чтобы взбираться к пулемету. Возле противоположной стены лежал небольшой шкаф, все его использовали как место для сна. Он был слишком коротким, и приходилось сгибать ноги в коленях, чтобы на нем уместиться, но было мелкое неудобство, по сравнению со счастливой возможностью окунуться в дремоту минут на двадцать.
   На следующее утро немцы снова открыли огонь из тяжелой артиллерии. Складывалось впечатление, что они хотели стереть фабричную столовую с лица земли. Все, что мы могли сделать – это сидеть в подвале, в темноте, и выжидать. Временами казалось, что потолок вот-вот рухнет. В воздухе витало плотное облако пыли из-за постоянно осыпающейся штукатурки. Когда обстрелы немного затихали, это значило, что немцы переходят в атаку. Со скоростью звука мы бежали к окнам или к окопам, чтобы успеть занять оборонительные позиции. В этот раз свои основные усилия немцы направили на фланг, находящийся по правую сторону от заводской столовой. Около десяти фашистских танков двигались вдоль улицы, в сторону школы № 35. Мы все слышали громкий рев их двигателей, даже если они стояли неподвижно. Но, в первую очередь, нам надо было отразить атаку автоматчиков, которые с пронзительными криками подходили к нам. Нам были уже отчетливо слышны визгливые голоса офицеров и возгласы солдат. Они все наступали и наступали. Я и Галя сосредоточили огонь наших снайперских винтовок на уничтожении немецких офицеров. Это был лучший способ остановить наступление. В конце концов, наш огонь заставил их прижаться к земле и прекратить продвижение.
   Я помню, как слышала, что наши автоматчики израсходовали почти все свои патроны, но битва на этом пока закончилась, и нам удалось вернуться на исходные позиции. Галя и я так интенсивно и так долго стреляли, что теперь было невозможно прикоснуться к стволам наших снайперских винтовок. Моя правая рука сильно болела, а на указательном пальце выскочил волдырь. Я не чувствовала свое плечо, оно было покрыто синяками из-за постоянных ударов приклада от отдачи при стрельбе. Мне очень нужно было хорошо выспаться. К середине дня, 14 октября, немцы взяли котельную. Только один солдат смог выбраться оттуда живым. В подвале, вместе с нами, было много раненых, но не было никакой возможности переправить их через Волгу. Командир батальона отправил связного в полковой командный пункт, чтобы сообщить о потерях и раненных, и запросить подкрепление, так как два часа назад немцы подвезли еще несколько десятков автоматчиков. Автоматчики бросали в нас взрывчатку, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Мы незамедлительно поднялись в атаку, чтобы отвоевать котельную. Я и Галя были задействованы на флангах. Наша миссия, как и обычно, состояла в том, чтобы уничтожать фашистских офицеров. Солдаты с протяжным криком «Ура!» бросились на руины. После непродолжительного боя немцы отступили. Все пространство вокруг нас было усеяно телами убитых немцев и наших солдат. Два подбитых танка по-прежнему дымились. Вероятно, их подбили наши бронебойщики. Я слышала гул танковых моторов, приближающихся из-за руин котельной.
   На правом фланге фашисты захватили наши окопы. Битва еще продолжалась, но уже не так интенсивно, как это было утром. Я видела, как около пяти наших солдат сдались в плен. Они бежали, высоко подняв руки, в сторону немцев. Я выстрелила в них несколько раз из винтовки, но, увы, ни разу не попала. Это было не похоже на меня. Как правило, я стреляю очень точно. Нет ничего более обидного, чем когда твои товарищи предают тебя, чтобы спасти свою собственную шкуру. Потеря котельной означала, что наш левый фланг мог стать легкою добычею для противника. Командир батальона позвонил в штаб полка, чтобы сообщить об этой ситуации, но связь прервалась на первых секундах разговора. Ему пришлось отправить связного, но он был убит по дороге. Не было никакого способа вырваться из окружения, так что мы все, кто выжил сегодня, безнадежно застряли в подвале заводской столовой. Так только мы осознали всю тщетность попыток прорваться из этого подвала днем, мы решили подождать прихода ночи. Мы собрали последние патроны и гранаты. У нас не было ни воды, ни еды. Резервуар для воды в подвале, был полон мусора, что постоянно сыпался с потолка. В конце концов, его полностью завалило обломками. Мы попытались раскопать его, но та вода, что была в нем, представляла собой теперь непригодную для питья жижу из земли, глины и извести.
   Галя выглядела ужасно уставшей.
   – С тобой все в порядке? – я спросила ее, заранее чувствуя, что ее ответ будет утвердительным.
   – Я держусь. Другого выбора ведь нет? – она попыталась улыбнуться. – Нет причин переживать, что я упаду и умру, пока есть кому поднять мое оружие, и продолжить, начатое мною дело.
   Мы обе громко рассмеялись; а что мы могли еще сделать? Мы были там, а не кто-то другой. И у нас было задание. И мы выполняли его.
   Однажды Галя сказала:
   – Сейчас не время для праздности и комфорта. Сейчас момент для решительности и терпения.
   Казалось, что у нее железная сила воли.
   В ту ночь нам удалось добраться до здания электростанции завода, где мы нашли три полных резервуара воды. Это была очень большая удача. Мы утолили мучавшую нас жажду, а также передали воду в соседние, в нашем секторе, подразделения. Немного позже, мы обнаружили огромный резервуар с водой под землей, рядом с заводским управлением, который, вероятно, служил им в качестве резервного питания. Я выставила круглосуточную охрану вокруг него, чтобы предотвратить любую возможность его отравления или загрязнения, так как в подвале заводского управления разместился перевязочный пункт, куда направляли всех раненых. Это запас воды был бесценным сокровищем для всех, так как благодаря нему воду получали все подразделения, задействованные в боевых действиях, в этом секторе, включая 308-ю Сибирскую дивизию.
   На территории завода до сих пор находились рабочие. Они нашли для нас, среди руин бывшего магазина, пятьдесят мешков муки, тридцать восемь килограммов сливочного масла и несколько ящиков дорогих сигарет. Когда ситуация с поставками провизии ухудшилась я отдала 308-й Сибирской дивизии более тридцати пяти мешков муки и половину нашего запаса сливочного масла.
   А вот, как нам приходилось бороться с нехваткой боеприпасов: мы подбирали все патроны, мины и пулеметные ленты. Эти запасы мы хранили в помещении котельной. Когда поставки продовольствия прерывались, солдаты пекли блины в подвалах.
   В середине октября, немецкие атаки на территории завода превратились в одну сплошную безжалостную, жестокую и непрекращающуюся бойню. Мы утратили все свое человеческое подобие и стали похожи на дикие зомбированные машины, у которых единственная цель – убивать, убивать, убивать, и драться до последней крови за каждый бессмысленный клочок земли, в то время как немцы отчаянно пытались вбить клин в наш правый фланг. Лейтенант подбежал ко мне и попросил дать ему столько патронов, сколько я могу, так как немцы начали окружать их с фланга. Я вспомнила крылатое изречение Жукова о том, что даже если ты сама погибаешь, ты все равно должна прийти на помощь своему товарищу по оружию. Я отдала ему семь ящиков с патронами и ёще насыпала немного в несколько холщевых мешков. День и ночь мы обустраивали амбразуры в каждом здании, рыли соединительные траншеи и перекрывали бетонными плитами подземные ходы, которые были выкопаны между всеми секторами и блиндажами, включая первую линию окопов и пулеметные точки. Мне никогда не забыть наш второй бой Сталинградской компании, который происходил в районе судоремонтного цеха. Это случилось 16 или 17 октября, мне так кажется.
   Немцы предприняли несколько скоординированных атак на завод. Их танкам удалось прорваться через главные ворота, предварительно подавив огонь двух наших противотанковых пушек, установленных перед электрической подстанцией. Мы оказались в отчаянном положении. Бой продолжался более четырех часов, временами переходя в рукопашную схватку. Я видела, как наши солдаты хватали все, что попадало им под руку: кирпичи, куски бетона, острые обломки и осколки шрапнели, чтобы крушить головы врагов, превращая их в кровавое месиво. В ход шли и штыки, поражая глаза и тела противников. Связь с сибиряками была утеряна. Немцы прорвали нашу линию обороны в районе котельной и главных ворот. Появился высокий риск попасть в окружение, так как у немцев было больше солдат, больше оружия и боеприпасов. Поэтому нам пришлось отступить на следующую линию обороны, отражая шквал вражеского автоматного огня и дождь фашистских гранат.
   Галя сказала шутя:
   – Знаешь, у меня есть такое странное ощущение, что они нас не любят? Они прилагают столько сил и энергии, чтобы убить нас. Тебе так не кажется, Катя?
   – Думаю, что ты права, но в этом есть и положительный момент. Если эти люди стали тебе врагами – значит, ты все правильно делаешь, в противном случае, чего бы это им с тобой воевать.
   Она громко рассмеялась. Но это была короткая передышка. Нам надо было вернуться к нашему делу.
   Я и Галя вели непрерывный снайперский огонь, заняв, близко расположенные оборонительные позиции, практически на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Мы постоянно перемещались, после каждого выстрела, чтобы избежать обнаружения. К вечеру, 18 октября, наша линия обороны была откинута на южную окраину завода. Здесь мы закрепились и вели постоянные бои в течение нескольких дней. В последних числах октября немцы атаковали завод «Красный Октябрь» из нескольких позиций. Ни на минуту не утихали взрывы бомб и гранат, вой турбин, пикирующих бомбардировщиков и треск автоматных очередей. Весь район был окутан плотной завесой из дыма и пыли.
   Следующие четыре недели шла борьба на выживание, по крайней мере, на трех фронтах. Наступившая рано зима, оказалась одной из самых суровых за последние десять лет. Город полностью засыпало снегом. Поставки еды и медикаментов были до предела осложнены тем, что, как правило, через реку в первую очередь переправляли только новых солдат и боеприпасы. Но, мы все равно продолжали бороться, отчаянно отвоевывать каждый квадратный сантиметр нашего города у грозной армии, которая сметала все на своем пути и уже оккупировала большую часть Европы.
   Сама по себе война, как лакмусовая бумага, раскрывает все худшие и лучшие черты человеческого характера. В этом я уже неоднократно убедилась ёще в Испании, но последние четыре недели, непосредственно перед пленением Гали, я не уставала вновь и вновь восхищаться ее выносливостью, решительностью и солдатским мастерством. Казалось, ей не ведом страх и усталость. Она всегда была в хорошем настроении и излучала неподдельный оптимизм. В моменты грусти и отчаянья, она умела поднять мой боевой дух, и заставить меня улыбнуться. Хотя временами Галя довольно остро шутила о советской системе, но, в то же время, она была абсолютно и беззаветно преданна ей и ее идеологии. Она была искренне убеждена, что только так можно было достигнуть гармонии в развитии человеческого общества. И она на деле доказывала свои убеждения. День и ночь она отчаянно боролась, чтобы удержать Сталинград, не дать фашистам переправиться через Волгу, чтобы остановить всю эту жестокую, бесчеловечную бойню, этот кровавый водоворот людской ненависти и злобы, который захлестнул своим потоком и стремительно унёс все то, что мы любили, и то, что нам так было дорого. Не стоит забывать, что все это она делала, страдая от разлуки с сыном и своим любимым Робби. За все время, что мы провели там вместе, она больше не заговаривала со мной о Робби, но я была уверена, что Галя о нем постоянно думает. Можем ли мы винить ее за это? Она была источником неиссякаемой энергии и мужества, и могла, одним своим анекдотом, поднять настроение целой роте.
   Как-то случайно она нашла красную розу, – возможно, это были остатки зимнего сада, на чьем-то балконе, – и решительно заложила ее себе за ухо, с вызывающим и кокетливым блеском в своих глазах. Как она объяснила – это для того, чтобы фашистские корректировщики огня знали, если они ее увидят, что их солдат убивает Снайпер с Красной Розой. Она носила эту розу нескольких дней, пока та не стала серой от пыли и грязи.
   Помню, как в одно особо опасное утро, мы находились в доме к северу от центра города. Мы пережили затяжную ночную бомбардировку, хотя и понесли большие потери. А Галя все равно не унывала и могла найти позитивную сторону во всей окружающей нас обстановке.
   Задорно улыбаясь, она сказала:
   – Вы знаете, товарищи, вчера вечером, я легла спать в своей норе, прикрыв отверстие листом железа, когда раздался стук. Это было НКВД.
   Офицер громко спросил меня: «Здесь живет снайпер Резник?»
   «Нет», – ответила я.
   «А кто Вы?»
   «Галя Резник!»
   «И Вы не снайпер?»
   «Снайпер»
   «Тогда почему Вы говорите, что здесь не живете?»
   Я ответила ему: «Послушайте, а разве это можно назвать жизнью?!»
   А как-то она подошла к нам с фразой, которая, повеселила нас, и напомнила, что есть и другая жизнь, помимо этой адской войны.
   – Помните, – сказала Галя, – чтобы нахмуриться нужно задействовать сорок две мышцы, а чтобы крикнуть «Идите домой, фашистские ублюдки!» – пятьдесят пять. Но, мне нужен всего лишь один палец, чтобы нажать на курок моей снайперской винтовки.
   – И, ёще нужна напарница, – сказала она, улыбаясь мне, – которая надёжно прикроет тебя и позаботится о твоей безопасности.
   Были и другие дни, когда она, с ностальгией в голосе, рассказывала мне о Никите. Ей было приятно думать, что он сейчас в безопасности, далеко на востоке.
   На протяжении всех четырех недель, мы ни на миг не прекращали сражаться. У нас практически не было еды, любая находка источника питьевой воды была огромной радостью, а чай вообще стал непривычной роскошью. Мы разучились спать и отдыхать, потому что каждый день мы были в непрерывном движении. Немцы не прекращали атаковать, а со снегом и сильными морозами, их атаки стали ёще более отчаянными и остервенелыми. Мы и немцы, какое-то время, не брали пленных. Боевые действия были настолько интенсивными, что почти не было такой возможности, а если и случалось захватить противника, с ним долго не церемонились. Несанкционированные казни, без надлежащего судебного разбирательства, происходили по всему городу – с обеих сторон. По крайней мере, холод остановил процесс разложения мертвых тел, которые, к тому времени, в большом количестве лежали на улицах города, так что в течении нескольких недель нам не приходилось страдать от тошнотворно-сладкой вони гниющей плоти.
   С чего бы состояла наша жизнь, если бы не дни? Я никогда не забуду тот день, когда Галю взяли в плен. Где-то в глубине души я виню себя за это. Хотя, вероятно, причиной тому была ее храбрость или ее безрассудство. Она слишком легкомысленно относилась к своей личной безопасности, и была так увлечена нашим делом, что часто шла на неоправданный риск. А на самом деле, вероятно, это было закономерная случайность хаоса войны, из которых она и состоит. Я запомнила тот день на всю оставшуюся мою жизнь. Галя была моей единственной настоящей подругой. Каждый день меня мучает один и тот же вопрос – как именно она умерла? И я молюсь Богу, хотя и не верю в него, чтобы смерть ее была быстрой и легкой.
   Каждый день я оплакиваю Галю. И я плачу, потому что я не знаю, как она умерла. Мое незнание и утешает меня и, в то же время, мучает меня ужасными картинами варварской смерти в моих страшных снах. Может ее тело закопали и оставили гнить под обломками нашего растерзанного города? А может ей пустили пулю в голову, в ту голову, что лежала на моем плече, когда мы пытались немного поспать в те холодные Сталинградские ночи? Может ее облили бензином и сожгли, как поступали со многими пленными комиссарами? А может, она встретила свою смерть в газовой камере концлагеря, голая и испуганная?
   Каждый день я оплакиваю Галю.

Глава десятая: Томми V

   Каникулы за рубежом! Вот это приключение! Я не знаю почему, но есть что-то особенное, привлекательное и волшебное в такой поездке. Если я скажу, что мне не нравится проводить каникулы в Англии, это прозвучит крайне высокомерно и пафосно, хотя, это в принципе не так. Просто, сам факт, что ты в другой стране, меняет твое отношение к окружающему тебя миру. Честное слово!
   Может это зов предков вдохновляет англичан исследовать новые земли, и, в то же время, пытаться вырваться из этой мрачной, сыроватой и твердолобой страны? Или это просто побег от рутины повседневной жизни, шанс выбраться из нашего «болота» и посмотреть, как живет остальной мир? Где же кроются истоки этого стремления превзойти наших англо-саксонских праотцов и их более поздних сыновей: Дрейка, Рейли, Фробишера, Клайва, Кука, Ливингстона? Возможно, это просто повод выпить дешевого алкоголя, покурить недорогих сигарет и почувствовать себя немного отстраненным от всего, происходящего вокруг нас, и к тому же, заняться всем этим в климате, который гораздо приятней, чем наш собственный. Скорее всего, причина кроется в британской погоде.
   Шри-Ланка, Атлантида, Новая земля, Шанду, Кале – почему эти слова, как магнит притягивают умы англичан?
   Я ездил на отдых с родителями в Испанию и был в однодневной экскурсионной поездке с моей школой во Франции. Мне понравилось все, что я видел. Все так непривычно, и так по-другому: дорожные знаки и манера ходьбы пешеходов, их жесты и мимика, местная архитектура и, конечно же, язык. Проблема в том, что, будучи там чужаком, ты все же не видишь реальную жизнь в стране. В этом кроется причина, почему мы легко становимся приверженцами, апологетами и потребителями чужих культур, которые на поверхности кажутся намного привлекательнее, чем наши собственные. Я думаю, для того чтобы сполна прочувствовать новую для тебя страну, нужно пожить там какое-то время. А может это все ж это из-за дешевых сигарет.
   Я учился тогда на втором курсе университета, когда дядя Джек спросил меня, хочу ли я сопровождать его в поездке в Испанию. Он оплачивает наше путешествие, а моя роль – быть его водителем. Я, безусловно, согласился, радуясь возможности погрузиться во французскую культуру, проверить на практике свои навыки владения французским языком, и не становясь слишком претенциозным, перейти на более дешевые сигареты. И, конечно же, мне очень хотелось увидеть новую демократическую Испанию.
   Вот так и вышло, что в конце июня мы мчались, на взятом в аренду автомобиле, по маршруту Париж-Лион. Джек намеревался по пути немного посмотреть на Францию, прежде чем мы прибудем в наш конечный пункт назначения – Барселону. Поездка по Франции планировалась с множеством случайных остановок в дешевых гостиницах. Джек еще не был на пенсии, но он нанял себе помощника, который работал в магазине в его отсутствие. Я полюбил каждую минуту, каждую секунду этой поездки, и даже сейчас, оглядываясь назад, я все еще люблю ее. Но тогда мне просто нравилось быть за границей. Мне нравилось быть в движении, а не сидеть долго на одном месте. Я всегда чувствовал себя чужаком даже в Англии, но, по крайней мере, за рубежом, это чувство соответствовало логике и здравому смыслу. Всегда ли я буду чувствовать себя гражданином мира, я часто задавал себе этот вопрос. Вечный sans-papières?
   Да, мне нравилось бывать за границей. Все на самом деле было так непривычно. Запахи в кафе другие; дома заметно отличались; люди, неторопливо прогуливающиеся, казалось, не занятые какой-либо важной работой, общались жестами и мимикой, совсем не так как у нас. И такая дешевая выпивка!
   Есть мнение, что соперничество между англичанами и французами возникло только потому, что, в некотором смысле мы очень похожи: британцы высокомерны и уверены, что все должны говорить по-английски; французы тоже высокомерны, и уверены, что все должны говорить по-французски.
   Hélas! Говори по-французски! Говорить по-французски? Не так уж и сложно, как может показаться. Хотя с годами, я был иногда разочарован неспособностью французов понимать мой французский язык. Это, к примеру, ситуация, когда ты входишь в boulangerie и говоришь:
   «Bonjour. Je voudrais un baguette et six pains au chocolat, mademoiselle, s’il vous plait»
   А продавец уставилась на тебя, и в ее глазах читается странная смесь из недоверия и ужаса. Ты сразу начинаешь переживать, что, может, с помощью той фразы ты пригласил ее заняться анальным сексом прямо там, посереди магазина, на глазах у всех покупателей. Où est la beurre?
   Но, радует, что подобные случаи были немногочисленны и редки. Как я уже сказал, за границей ты чувствуешь себя свободней. И я, был бы не я, если бы меня не соблазняла идея забежать в boulangerie и сказать:
   «Bonjour, mademoiselle, je voudrais te donner toute ma jouissance sur tes seins – maintenant! Ici! Et vite!!!»
   Скорее всего, ее реакция была бы такой же, но, в конечном итоге, может я, все-таки, получил бы свой багет и шесть шоколадных хлебцев. Кто знает, мой дорогой, все может быть.
   Но, если подумать, такая шутка лучше бы прошла здесь в Англии. Меня бы просто приняли за сумасшедшего француза.
   Французские женщины, сами собой, являются достаточно хорошей причиной, чтобы посетить Францию. Они все такие беззастенчиво изысканные. Мне нравятся изысканные женщины. Мне нравятся и менее изысканные – с обоими типами ты точно знаешь, как себя вести. Но есть женщины, к которым должна прилагаться инструкция, предупреждающая об угрозе мужскому здоровью. Это изысканные женщины, которые считают (вопреки логике или здравому смыслу), что они, по сути, вовсе не изысканные. Их фанатическая приверженность этой идее, как к непреложной истине, стала причиной многих неудачных и несчастливых романов.
   Но женщин не было тогда в списке тем для обсуждения, интересовавших меня и дядю Джека, в нашем, почти, непрерывном общении. Тем временем, мы неуклонно продвигались на юг, все ближе к солнцу и, естественно, все ближе к теплу. Нам было о чем поговорить. Джек живо интересовался моей университетской учебой, и, поскольку он сам был очень начитан, наш разговор шел на равных.
   У него тоже было много о чем рассказать мне. Я не совсем уверен, когда это случилось, но это было, мне помнится, где-то ёще перед поездкой в Глазго. В конце 1960-х годов Дядя Джек почувствовал себя непривычно свободным и независимым и, хотя, он, по-прежнему, был привязан к работе в своем магазине, это уже не мешало ему, в его зрелом возрасте, вести более активную социально-общественную жизнь. Он постоянно посещал политические митинги, писал письма в местные органы власти, депутатам, Премьер-министру, Правителю Вселенной, Всемогущему Повелителю Космоса, писал в газеты, ходил на неформальные встречи непонятных политических партий и был постоянным участником всевозможных пикетов, привлекающих внимание к какой-то несправедливости и неравенству где-то в мире. Когда он рассказывал мне, с детским восторгом, об этих своих подвигах, в его глазах лихорадочно плясали задорные огоньки.
   – Одна демонстрация в неделю и каждый день по одному письму, Томми. Поверь, сынок – это заставляет меня чувствовать себя моложе.
   Письма с просьбой об амнистии. Письма шаху. Письма королю Фейсалу. Письма Вельзевулу. Письма к Господу Богу. Письма в каждую тоталитарную страну по всему миру. Сбор подписей под ходатайством против апартеида на Трафальгарской площади, возле посольства ЮАР.
   – Это все ради марок, дядя Джек?
   – Ну, ты и паршивец, Томми.
   После многих лет безучастности, казалось, Джек нашел свое призвание, как мы это сейчас называем. А может, тогда мы тоже это так называли. Хочется думать, что он обрел уверенность в себе, чтобы открыто отстаивать свои идеалы, в которые он беззаветно верил. Конечно, дух 60-х годов, в большой степени, посодействовал укреплению его вновь обретенной решимости. Знаешь, я не могу вспоминать 60-е годы без улыбки. Помнишь хиппи? ЛСД? Свободную любовь? Это прошло мимо меня. Меня это не коснулось.
   Теперь я знал, конечно, что Джек сражался в гражданскую войну в Испании на стороне республиканцев и, что он воевал там по своим политическим убеждениям, движимый желанием бороться с фашизмом. Визит Шави и наша поездка в судоверфи Клайда были тому подтверждением. Но, я все еще оставался в неведении, почему он плакал в тот день, в магазине. И этот вопрос постоянно мучил меня.
   И я не был глуп. Я знал, что Барселона была столицей Испанской республики во время восстания Франко. Так что, я понимал, почему мы едем сейчас именно туда. Кроме того, я повзрослел и, возможно, поэтому дядя Джек теперь мог рассказать мне намного больше. Но многого я пока не знал.
   Когда я не понимаю чего-то теперь, будучи уже взрослым, я совершенно открыто и откровенно признаюсь в этом. Мне не стыдно признавать свое невежество. А в мои юные годы, находясь под впечатлением от моего дяди Джека, я сознательно и намеренно откладывал тот момент, когда смогу задать вопросы о его участии в гражданской войне в Испании. По крайней мере, до тех пор, пока мы не окажемся южнее Лиона. Добавьте сюда характерную английскую сдержанность, сковывающую мое любопытство, хотя, сама по себе, она не мешала познавать мир – и вот, у вас есть рецепт полного невежества. Но, мне не стоило так беспокоиться, вновь обретенная самоуверенность, переполнявшая ум и сердце Джека, дала волю бурному потоку его воспоминаний, которых нам с лихвой хватило до окраин Перпиньяна.
   – Что тебе рассказать, Томми? Мы с Робби организовали в Дептфорде Комитет помощи Испании. Каждую неделю мы проводили наши собрания в комнатке, на втором этаже паба Нагс Хэд. Робби и я ходили по домам, стучались в двери и просили у людей деньги или консервы – все, что они могли нам пожертвовать. Иногда нам давали продукты питания, иногда – деньги. А как-то нам даже дали пару одеял. Мы организовывали сбор средств на улицах, для этого мы обходили наш район с кружками для пожертвований. Мы посещали Лондонские Доки – стояли у ворот, когда рабочие выходили, после отработанной смены. Мы ходили на рынок – ты знаешь, это тот, что недалеко от Гринвича – многие владельцы лавок и лотков поддерживали нас. Я искренне уверен, что Комитет помощи Испании был одним из самых популярных в стране, и вызвал больше поддержки и понимания, чем все остальные, общественные движения вместе взятые до него или после. Но люди все забывают со временем, а где ж теперь почитать об этом? Что касается моего участия в войне, что же – я впервые почувствовал, что это мой долг, а чувство романтики здесь было совершенно не причём. Я просто осознал, что я больше не в состоянии сидеть, сложа руки и довольствоваться сбором консервов, денег и своими выступлениями на митингах. Этого было не достаточно. Там творилась история, и я хотел стать частью ее. К тому же, мне было семнадцать, я никогда не был за границей. Меня это будоражило и давало возможность почувствовать важность своей персоны.
   Ситуация в Испании очень быстро ухудшалась. В 1936 году Мадрид оказался на волосок от захвата фашистами, а если бы они тогда захватили город, это кардинальным образом сказалось бы на дальнейшем ходе войны. Я просто чувствовал, что могу сделать больше, чем я сделал до этого момента. Несмотря на то, что республиканское правительство эвакуировалось в Валенсию, положение дел в Испании вызывало все больше тревог. Робби и я хотели поскорее попасть туда, и сделать все, что было в наших силах для борьбы с фашизмом. Я не считал себя героем. Знаешь, Томми, и сейчас не считаю. Я всегда был робким, и никогда первым не ввязывался в драку, не искал для себя приключений. С другой стороны, не так уж это просто сознательно поехать в страну, где твоя жизнь будет постоянно подвергаться опасности или где тебя могут ожидать, Бог знает какие травмы или увечья. Не важно, что тебе расскажут, ты не осознаешь всю опасность затеи, пока не испытаешь ее на своей собственной шкуре.
   Так вот, мы с Робби решили отправиться на войну в январе 1937 года, и единственная организация, на которую мы надеялись, и которая могла бы нам помочь добраться в Испанию – это была Британская Коммунистическая партия. Ни у кого, абсолютно ни у кого, Томми, не было этих чёртовых паспортов, в те годы. Хоть днём с огнём поищи. Ни у кого их не было, с кем я был лично знаком. Британская Коммунистическая партия не пришла в восторг от нашего предложения.
   Первое, что мы сделали, это доказали им, что мы полные идиоты. Робби позвонил на Кинг-стрит и сказал: «Можете ли Вы помочь мне и моему другу? Мы хотим поехать в Испанию».
   Нам ответили: «Ради Бога, положите эту чёртову трубку. Вы думаете, что такие вещи можно обсуждать по телефону?»
   Он положил трубку. Казалось, что все наши планы, спасти мир от фашизма рухнули. Я думаю, они имели право так резко ответить Робби. В тот месяц, когда он звонил, они набирали мужчин только с боевым опытом. А под этот критерий мы с Робби не подходили. Но, в апреле 1937 года положение дел в Испании катастрофически усугубилось, поэтому они начали принимать всех желающих, только при условии, что ты – жив-здоров, исповедуешь, хотя бы примерно, левые взгляды и не успел обзавестись своей семьей. Им не хотелось потом иметь дело с большим количеством иждивенцев. У меня не было никаких обязательств, и Робби был не женат. Так что мы просто слетали к себе на работу, на завод в Броклей, сказали нашему боссу, что мы о нем думаем и смотались оттуда. Вот так, нас и приняли в добровольцы. Нам приказали помалкивать и вообще ничего никому не рассказывать. Все, что мы должны были сделать, это получить британский паспорт, забронировать паром во Францию, и купить билет на поезд до Парижа. То есть, делать вид, что мы собрались в отпуск, и таким образом обманывать британское правительство. Так как оно, наше правительство, подписало договор о невмешательстве и мы, отправляясь воевать в Испанию, грубо нарушали этот договор. Вот поэтому, как ты догадываешься, мы должны были держать все в тайне.
   – Ты знаешь, Томми, мне было очень страшно и интересно одновременно. Я никогда не покидал пределов Лондона, за исключением одной поездки, на выходных, в Брайтон, поэтому сама мысль о путешествии во Францию, а потом в Испанию казалась мне просто удивительной.
   – Значит, тот молодой парень на корабле, Робби?
   – А кто же еще? Но та фотография была сделана пару лет спустя. И вот, я и Робби отправились на железнодорожный вокзал «Виктория». Мы должны были делать вид, что не знаем друг друга, и ехать в разных вагонах. Мы сели в поезд, следующий в Дувр, затем была пересадка на ночной паром в Кале. Мы по-прежнему притворялись, что не знакомы друг с другом. Нам пришлось несколько раз сменить поезда. Это было крайне необходимо, так как французские полицейские вылавливали молодых парней, вроде нас. Мы добрались до Парижа. Мы с Робби говорили только по-английски, но, как только мы вышли из станции, таксист подозвал нас к себе словами: «Англичане? Англичане?». Он засунул нас обоих в машину, не спрашивая, куда нам нужно ехать. Оказалось, он знал, куда мы направлялись, и привез нас прямо в добровольческий центр. Парижский офис этого центра действовал вне закона, поэтому французы постоянно меняли его адрес. Здесь проводили набор во все Интернациональные бригады. Позже организация работы в центре достигла такой высоты, что добровольцы даже проходили медицинское обследование там, но на тот момент, когда я и Робби появились у них, медосмотров пока ёще не было. Огромное количество людей, сотни и сотни добровольцев, каждый день приезжали в Париж. Они прибывали со всех уголков нашей планеты и точно так же, как нас, их доставляли сюда таксисты, которые хорошо знали, куда едут все эти молодые люди. Вот таким образом, мы оказались там – два иностранца, с запасными рубашками и парой носков, но, не имеющие другого багажа и денег. Естественно, что тот таксист зразу понял, куда мы едем. Хотя, на самом деле, не только он, милая старушка в поезде до Перпиньян, которая всю дорогу что-то вязала, подняла на меня свой взгляд и спросила: «Вы, Испания?»
   Так что, и она очень хорошо знала, куда мы едем. Я полагаю, это было очевидно. Ходило много страшных историй о переходе границы, о том, что французы расстреливали таких смельчаков, как мы. Но, с нами этого не произошло. Французы, в то время, закрывали глаза на подобные нарушения. Нас усадили в автобус с затемненными окнами, и отвезли к французской границе. Французские пограничники, переговорив о чем-то с водителем, махнули нам рукой, и вот – мы уже в Испании. 1 мая 1937 года мы прибыли в старую крепость в Фигейрасе. Мы улеглись спать, и в первый раз за три дня смогли хорошо отдохнуть. В крепости мы оставались только две ночи. Было многолюдно, сотни добровольцев прибывали каждый день. Вскоре, каждому из нас вручили винтовку, и усадили на поезд, следующий в Барселону. По улицам Барселоны мы прошли парадным строем. Нас обильно накормили, а затем мы промаршировали в сторону Ленинских казарм (Caserna Lenin), где начались наши тренировки и обучение. После Барселоны, нас перевезли поездом в Альбасете, где мы прошли дополнительно настоящий курс молодого бойца. Большая часть нашего обучения проводилась на русском языке. У нас был переводчик, американец украинского происхождения. Он был строгим, но очень дружелюбным и доброжелательным парнем. Мы с ним отлично ладили. Он любил говорить, что всегда необходимо быть активным во всем. Например, рассказывал он нам, ты находишься в одной комнате с привлекательной девушкой, ты же не будешь просто сидеть там и ничего не делать – нет же. Я рассмеялся, незаметно, конечно. Обучение состояло, по большей части, из строевой подготовки, чтобы укрепить наши ноги – это было важно. Мы выучили ходьбу испанским строем в тройках. Мы отстрелялись в пятнадцать заходов из наших винтовок. Мы учились выдергивать чеку их ручной гранаты, и узнали, что нужно делать для хорошего броска. Нас научили маскироваться. Мы выучили военные команды на испанском языке, узнали, как смазывать, чистить и собирать, с завязанными глазами, свои ружья. И я скажу тебе, Томми, через три недели, мы были готовы воевать.
   О, Томми. Ты даже себе не можешь представить. Я никогда не был за границей прежде, и дело было не только в том, что женщины и мужчины выглядели по-другому, дома и дорожные знаки были не такие, как у нас. Когда мы впервые попали в Барселону, там было все по-другому.
   – Что ты имеешь в виду, дядя Джек?
   – Каталонию все ёще полностью контролировали анархисты. Революция была в полном разгаре. Ты веришь, первый раз в своей жизни я был в городе, который целиком управлялся рабочими и простыми людьми? Каждое здание, все государственные учреждения любого размера, даже маленькие почтовые отделения, были захвачены рабочими и задрапированы красными или красно-черными флагами анархистов. Каждая стена была украшена серпом и молотом, а также названиями революционных партий. Почти все церкви, часовни и храмы были разрушены, а их иконы выброшены на улицу. Костёлы, по всему городу, систематически уничтожали группы активистов из милиции рабочих. Это был рай, Томми. Тебе бы понравилось. Каждый магазин, кафе или завод, мимо которых мы проходили, были помечены знаками, указывающими на то, что имущество было экспроприировано. Даже чистильщики обуви были коллективизированы, а их маленькие ящики были перекрашены в красно-чёрный цвет. Все официанты и продавцы искренне смотрели тебе в глаза и относились к тебе, как к равному. Все высокопарные обороты речи просто перестали существовать в повседневной жизни. Такие слова, как «Сеньор» или «Дон» или даже «Usted» больше нельзя было услышать. Все назвали друг друга «камрад» или «товарищ». Здоровались словом «Salud» вместо «Buenos días».
   Правительство анархистов – да, знаю, что эти слова противоречат друг другу, – но, все же, их правительство приняло новый закон, который запретил давать и брать чаевые. Больше не было частных автомобилей, их все реквизировали по указанию партии. Все трамваи, троллейбусы, поезда и машины такси были раскрашены в красные и чёрные цвета. Революционные плакаты, такие же пёстрые, обильно украшавшие стены домов, притягивали внимание прохожих. На Рамблас, главной пешеходной улице, в центре Барселоны, были установлены динамики. На всю округу из них, день и ночь, громко разносились революционные песни, в основном, на испанском, но некоторые на каталонском и русском языках. Я всегда гордился своим умением подмечать незначительные детали. По моим наблюдениям, вся состоятельная верхушка города практически исчезла. Богачи разбежались, а тот, кто остался, по-видимому, умело маскировался. Немногие женщины и только некоторые иностранные журналисты были, как мы это сейчас называем, прилично одеты. Что касается остальных, они носили синие комбинезоны или униформу милиции или белые домотканые рубашки, в дополнение к пиджаку. Знаешь Томми, всеобщая атмосфера в городе меня невероятно будоражила. Одежда, мода – это все настолько несущественно. Люди одеваются, только чтобы произвести впечатление на окружающих. Мы любим себе твердить: «встречают по одёжке». Я видел, что ты тоже иногда так ведешь себя, дорогой мой. И выглядишь в такие дни как полный кретин.
   – Ну, спасибо тебе, дядя Джек.
   Чем дальше мы продвигались на юг, тем становилось заметно теплее. Как только мы миновали Париж, через приоткрытые окна автомобиля, нас захлестнула неповторимая стрекочущая какофония цикад – верный признак того, что мы покинули пределы северной Европы. А когда наше авто пересекло Луару, мы окончательно потеряли сигнал Радио Фор.
   – Так ты, говоришь, тебе очень понравилось в революционной Барселоне?
   – Да, просто невероятно понравилось! Все было так непривычно, меня вдохновлял этот город. Там не было нищих, уличных музыкантов, и маленьких бродяжек, канючащих милостыню. А когда мы уезжали из Барселоны в конце 38-го года, все снова изменилось. Все вернулось на крỳги своя, к тому, что в нашем обществе считается нормальным. Для меня это было огромным ударом. Фешенебельные рестораны и гостиницы были снова полны богачей, жадно уплетающих свои дорогие закуски. А для рабочего народа цены на продукты питания резко подскочили, без повышения заработной платы. Помимо астрономических цен на все товары, их еще и не хватало. Даже основных: хлеба и оливкового масла. И такая нехватка продуктов питания, ты слышал об этом, была во всем мире. От дефицита всегда страдают бедные, а не богатые. Больше нельзя было увидеть цвета анархистов в городе, остался только серп и молот, да ёще советский флаг. Рестораны, кафе и гостиницы, заметь, казалось, не имели вообще проблем со снабжением. А вот, в рабочих районах я видел очереди за молоком, хлебом, мукой и сахаром. Огромные очереди, на сотни ярдов в длину.
   В конце 38-го года снова появилось много нищих. Многие из них, очевидно бывшие милиционеры, были с увечьями, и ампутированными конечностями. А за пределами благополучного района Лас-Рамблас, орды истощенных детей влачили жалкое существование, в ожидании, кого-нибудь из прохожих, у которого они, окружив гурьбой, будут выпрашивать и вымаливать кусок хлеба. Язык общения тоже изменился. Незнакомые люди на улице больше не обращались друг к другу на «ты», не говорили «камрад» или «товарищ». Теперь только – «сеньор» или «Вы». Официанты, продавцы, бармены, надев свои униформы, снова раболепствовали, кланялись и расшаркивались перед клиентами. Как-то я пошел – ну, в то, что мы называем галантерейным магазином, на улице Рамблас, – чтобы купить носки. Продавец кланялся и пожимал мне руку. Он заискивал перед нами, как будто мы были важными особами. Закон, запрещающий чаевые, был отменен. Патрули из рабочих, заменила полиция. Ей отдали приказ распустить Центральный комитет Коммунистической партии Каталонии. На улицы вернулись полицейские, которые служили до войны.
   – Так почему все так случилось, Джек, что пошло не так?
   – Ну, мне неприятно говорить об этом, Томми, но это случилось по вине Советского Союза, и их Коммунистической партии. Они заправляли делами там. И они сказали, что нельзя проводить революцию, пока не выиграна война. Я не мог понять, почему нельзя это делать одновременно. Наоборот, завершив революцию, люди были бы более заинтересованы воевать но, – нет. Если честно, в этом вся суть коммунистической партии.
   – Но, ты носишь тот значок – POUM. Джек, я знаю, что он означает: Partido де Obreros Marxistos Unificados. Партия анархистов. Ты ж никогда не был членом коммунистической партии, правда?
   – Верно подмечено, солнце. Нет, и никогда не стремился к этому. Я видел, как было хорошо при анархистах, но со мной был Робби. А он был политруком и обязан был придерживаться партийной линии. И самое важное то, что Робби был моим лучшим другом. Что же я мог сделать? Не мог же я застрелить своего лучшего друга? Вдобавок, Робби потерял голову от русской женщины, которую мы там встретили. Она была снайпером, звали ее Галя. Ее подружка, тоже снайпер, Катя, была моим хорошим другом. Томми, меня разрывали противоречивые чувства. Но, естественно, для меня дружба важнее любой партийной догмы. Нужно прислушиваться к своему сердцу, малыш. Я никогда этого не делал, и в этом моя проблема. Всю жизнь, это было моей проблемой.
   – Вы встретили русских в Испании? В самом деле?
   – Да, там было много военных инструкторов из Советского Союза, но Галя и Катя не были инструкторами. Они пошли воевать добровольцами, как и мы. Они проходили службу в Красной Армии и отправились на войну исключительно из чувства долга. Им было, примерно, столько же лет, как и нам, так что вполне естественно, что мы легко нашли общий язык. Девушки были профессиональными снайперами, и кто-то, наверху, решил, что нужно их закрепить за нашим батальоном. Галя и Катя были чертовски хорошими солдатами.
   – То есть, на той фотографии, в твоей квартире, те две девушки – это Галя и Катя?
   – Да. Галя погибла во Вторую мировую. Что с Катей, я не знаю. Я не слышал о ней многие годы. Нельзя просто так взять и написать письмо в Советский Союз, ты же знаешь об этом? И я знаю, потому что пробовал; письма не доходят.
   Тайна рыданий дяди Джека в подсобке его магазина. Может это, разбитые мечты о революционной романтике анархизма, истоки которого испарились в жгучих лучах испанского солнца. Но, вот, внезапная мысль осенила меня – пожизненная разлука с любимой женщиной. И все становиться на свои места. Я бы тоже плакал.
   Я сменил кассету в магнитоле. Записи, которые мы взяли с собой, образовывали интересную, но эклектичную коллекцию. Для себя я взял новинки панка. Специально для этой поездки я записал альбом Never Mind the Bollocks. Дядя Джек набрал много кассет с ранними композициями в стиле дельта-блюз: Роберт Джонсон, Ледбелли, Слепой Уилли Джонсон – мелодия страждущей души, трансформированная в искусство. Припас он и несколько альбомов Вуди Гатри.
   – Я все же, чего-то не понимаю, Джек, почему ты не пытался приехать сюда раньше? Ты был во Франции, видел Испанию, а я всю свою жизнь был уверен, что ты никогда не покидал пределов Южного Лондона.
   – Ну, Томми, ты не знаешь и половины всего, сынок. Я достаточно помотался по миру за всю свою жизнь. После войны, не гражданской войны в Испании, а после Второй мировой войны, я, честно, не хотел никуда ехать. Каждый раз, когда я уезжал за границу кто-то погибал, как правило, кто-то очень близкий мне, так что я предпочел оставаться дома. И я не мог вернуться в Испанию, пока Франко был у власти. Как бы это выглядело – бывший солдат Интернациональной бригады проходит паспортный и таможенный контроль. Да и не думаю, что они пустили бы меня в страну.
   – Но, что ж случилось с Катей? У тебя действительно не получилось связаться с ней тогда?
   – Ну, Катя … Катя была не для меня, если ты понимаешь, что я имею в виду, да и я, на самом деле, был не для нее. Вдобавок, «холодная война» и вся эта липовая американская риторика, влиявшая на всех. Советский Союз оставался нашим союзником только в течение нескольких коротких лет, а затем все встало с ног на голову. Одна песня Вуди Гатри, которая стала хитом в 1943 году. Она называется «Мисс Павличенко», была написана в честь известной русской женщины-снайпера. Людмила Павличенко даже гастролировала в США, и ее чествовали, где бы она ни появилась. У меня есть эта песня на одной из кассет. Знаешь, люди все быстро забывают, потому что так устроено наше общество. Вдруг, началась «холодная война», и все русское стало подозрительным. А ты знаешь, твоя мама все свои обеденные перерывы в школе проводила за вязанием балаклав и носков, чтобы отправить их в Советский Союз.
   – Ага, что и объясняет катастрофическое состояние восточно-европейской моды. Так жаль, Джек, что ты навсегда потерял связь со всеми этими людьми. А что насчет Робби?
   – Я не хочу сейчас говорить об этом, Томми. Робби погиб во время Второй мировой войны, в одном из арктических конвоев. Давай просто наслаждаться пейзажами.
   А посмотреть, действительно, было на что – прекрасный вид на долину Роны, которую мы как раз пересекали в нашем неуклонном продвижении на юг. Аккуратные виноградники, как лоскутное одеяло, покрывали пологие склоны. Патриархальная панорама, неизменная, скорее всего, многие сотни лет.
   – Когда все закончилось, мы направились в сторону Франции и перебрались через границу. Нас быстро досмотрели. Меня с Робби впустили в страну, потому что мы были англичанами. А всех испанцев, которые переходили границу с нами, тут же отправили в концентрационные лагеря. Ну, хорошо, в лагеря, очень похожие на концентрационные, окруженные со всех сторон, символами защитников демократии, столбами с натянутой колючей проволокой. Вот как относились к ним французы. Но, это ёще нормально, наихудшая судьба ожидала солдат Республиканской Армии, которые не смогли пересечь границу. Полмиллиона воинов были расстреляны Франко после войны.
   В тех чертовых лагерях, своих пленных французы держали до начала немецкого вторжения, и выпустили только тогда, когда Германия объявила войну. Эти испанские республиканцы массово пополняли ряды французской армии. А потом, Томми, когда французы сдались, именно испанские парни не сложили свое оружие и сформировали основу французского Сопротивления. Но немногие знают об этом.
   – К сожалению, дядя Джек, сейчас это никого не волнует.
   – Томми, а ты знал, что если бы ты был евреем, во время Второй мировой войны, я где-то читал об этом, твои шансы на жизнь или смерть завысили от того, в какой стране ты жил в то время?
   – Нет, я не знал об этом, Джек.
   – Так вот, если бы ты жил в странах Балтии и был евреем, у тебя бы был наивысший шанс лишиться жизни. Угадай, какая страна идет на втором месте?
   – Ну, давай! Говори!
   – Франция. Забавно, не так ли? Евреи, которые прятались в Берлине, были в большей безопасности, чем евреи в странах Балтии и во Франции.
   – Эти знания, Джек, наделили тебя силой для борьбы со злом.
   – Они и тебе принесут силу, солнце.
   – Ну, иногда я начинаю сомневаться, есть ли польза от этой силы, хоть какая-то чёртова польза? У. Х. Оден сказал как-то: «Ёще ни одно стихотворение не спасло ни одного еврея от газовых камер».
   – Черт возьми, Томми, разве я не научил тебя ничему, кроме как быть циником? Все цитируют эту строку. И всем хорошо известно это выражение: «Ёще ни одно стихотворение не спасло ни одного еврея от газовых камер». Типичная черта человеческого характера – избирательный подход к знаниям и оперирование полуправдами. А вот никто и никогда не цитирует слова, которые он написал, после этой фразы.
   – Ты хочешь сказать, что цитата неполная?
   – Естественно! Вот, как он сказал: «Ёще ни одно стихотворение не спасло ни одного еврея от газовых камер. Но, это не важно. Все равно, создавайте стихи!» Видишь, раскрывается совершенно другой смысл, согласен? Так что, Томми, стремись к тому, чтобы жизнь не прошла впустую, как это случилось со мной.
   – Джек, ты лучший мясник на Олд-Кент-роуд. Почему ты так говоришь о себе?
   – Томми, это сложно назвать жизнью. Этот мир так прекрасен, красив и неповторим, а я продаю мясо и рубаю туши животных. Я ничего не добился, все друзья, которые мне были дороги, погибли или живут в недосягаемых далях. Что это за жизнь! Разве не говорят, что мы зарабатываем на жизнь тем, что у нас есть, а создаем мы жизнь тем, что отдаем другим? Я не чувствую, что я отдал все, что мог. Увы.
   – А как ты вообще оказался в этой мясной лавке? Я никогда не мог понять. Никто никогда не рассказывал мне об этом.
   – Никто и никогда не рассказывал об этом, потому что всем это известно. А ты, должно быть, с раннего детства, утонул с головой в своих книгах. Я унаследовал этот магазин от родителей моей мамы, от твоего дедушки и бабушки. Моя мама была единственным ребенком в семье. У твоего дедушки был стабильный доход, вот они и хотели быть уверенными, что у меня будет обеспеченное будущее, а не беспросветный труд на этих ничтожных фабриках в Броклей. Они оба погибли, когда на их бомбоубежище прямым попаданием упал снаряд. Мне казалось, что у меня нет другого выбора. Я чувствовал, что мне, каким-то образом, уже суждено разделывать туши животных. Эта работа всегда напоминала мне о войне. И не спрашивай почему. Не сегодня.
   Дядя Джек мрачно усмехнулся. Я бросил на него быстрый взгляд, пытаясь не отвлекаться от дороги, в то время как мы быстро мчали по французской автомагистрали. В его глазах заблестели слезы, похожие на прозрачные жемчужины, наслоенные горечью и сожалением. Я решил сменить тему.
   – Блин! Джек, ты, по-видимому, действительно был готов идти и сражаться в Испанию.
   – Ты совершенно прав, Томми, я и теперь полон решимости. Но, посмотри, как мы сейчас живем: дай людям телевизор, автомобиль, отпуск за границей, и они забудут, насколько они угнетены. Предоставь людям возможность выбирать цвет их автомобиля, и они начнут думать, что у них действительно есть выбор. Дай им дюжину телевизионных каналов, и они подумают, что это они выбирают, что смотреть. А нет никакого выбора, на самом деле. Ими, по-прежнему, управляют люди, которые делают это уже многие сотни лет, отправляя «пушечное мясо» воевать в их паршивых войнах. Мы называем это демократией, но это чепуха. Как говорят: «При демократии угнетенным разрешается один раз в несколько лет выбрать себе кого-то из представителей угнетающего класса, кто будет представлять и утеснять их в парламенте». У нас нет реального выбора, за кого голосовать, просто разные варианты статус-кво. Конечно, ты теперь можешь отрастить длинные волосы, можешь смотреть фильмы со всего мира, можешь слушать последние сплетни по радио, у тебя есть три разных телевизионных канала и ты можешь болеть за Шпоры, Миллуолл или Вест Хэм – в этом смысле, да, у тебя есть выбор. Но реального выбора, как не было, так и нет. А вот у тебя, Томми, выбор все же есть. Повезло тебе, маленький проказник.
   – Но почему никто в нашей семье никогда не упоминал об Испании и о твоем участии в войне? Насколько я помню, они наоборот всегда поддевали тебя за то, что ты отсиделся в войну, но ты же добровольно ушел воевать, чтобы отстаивать свои убеждения. Я не понимаю.
   – Не знаю, честно. Я думаю, что они не понимали, зачем я туда пошел, а когда люди чего-то не понимают – они часто это игнорируют или делают вид, что ничего не произошло. Я подозреваю, что их это немного смущало. Ты же помнишь, что наш отъезд в Испанию был очень засекречен. Справедливости ради, нужно сказать, что их самых очень скоро затянуло водоворотом войны. Вся страна была мобилизована и сосредоточена на борьбе с Гитлером. Так, что было несложно забыть или проигнорировать мою маленькую прогулку в Испанию. Кроме того, я об этом особо не распространялся. Предпочитаю держать в тайне некоторые вещи. А ёще, я научился быть осторожным.
   Дядя Джек широко улыбнулся.
   – А, если говорить уже совсем на чистоту, Томми, я думаю, что некоторые из них считали меня белой вороной в семье. За мое вольнодумие и мои поступки. Но, имей в виду, это твой дядя Джо оказался настоящей белой вороной нашей семью. По крайней мере, ты знаешь меня и вырос рядом со мной. А бедного старого Джо полностью отлучили от семьи, после того как он вышел из военной тюрьмы. Не думай, что это он от нас отказался.
   Джек посмотрел налево. Вдали показались сверкающие проблески моря.
   – Единственные люди, которые понимали значение моего поступка – это были бабушка и дедушка твоего отца. Поэтому мне и достался этот магазин, я так думаю. Они действительно очень гордились мной. Но, конечно, ты никогда не видел их. И я держу пари, ты не знаешь, их историю.
   – Только то, что мой отец рассказал мне. Я знаю, что они были родом из Шотландии. По этой причине, я подозреваю, отец впадал в сентиментальность, каждый раз, когда видел тартан, традиционное песочное печенье, Гленморанж или слышал напевы волынки.
   – Как всегда, истина кроется немного глубже. Знаешь, почему они переехали в Лондон?
   – Для того, чтобы найти работу, как мне рассказывали.
   – Ну, Томми, это правда – но только отчасти. Твой прадед уехал их Глазго, чтобы найти работу в Лондоне, потому что он был внесен в черный список. А внесен он был в черный список, потому был агитатором, в профсоюзе. А ну, угадай, где он работал в Глазго?
   – На верфях Клайда, я предполагаю. И потому ты тогда взял меня с собой. Боже, все начинает выстраиваться в логическую цепочку.
   – Видишь, уже лучше соображаешь, Томми. А какая девичья фамилия бабушки твоего отца?
   – Это что, загадка? Понятия не имею.
   – Ее звали Рейчел Леманн. Звучит не очень по-шотландски, правда?
   Я промолчал. Я наделся, что узнаю больше о Джеке, но эта поездка, неожиданно для меня самого, стала путем к самопознанию. Умножая два на два, я, вновь и вновь, получал пять.
   – Прадеды твоего отца прибыли в Шотландию из Восточной Европы, во второй половине девятнадцатого века. Они бежали от погромов.
   – Дядя Джек, так что ты хочешь сказать этим, что я полурусский-полушотландский мальчик из Дептфорда, в жилах которого течет немного еврейской крови? Что еще я не знаю?
   – О, ёще много чего, я уверен. Но, ты не еврей. Леманны не были ортодоксами и, кроме того, эти корни идут по мужской линии твоего отца. Но, имей в виду, для СС было бы достаточно твоего еврейства.
   – Вот это чертовски увлекательная история! Можно я включу погромче музыку, пожалуйста? Мне нужно переварить всю эту информацию.
   Я всегда гордился своим происхождением. Уверен, мы все должны испытывать гордость по этому поводу. И, хотя, мне не составляло труда теперь написать слово «ксенофобия», я никогда до конца не понимал его значения. Одна назойливая мысль, все время крутилась в моей голове – почему все это раскрылось только сейчас, зачем правду так тщательно скрывали.
   Я уже не мог больше сдерживать себя:
   – А почему я не знал ничего? Почему мама и папа не рассказывали мне об этом раньше? – спросил я дядю Джека.
   Не дожидаясь его ответа, я пытался найти кассету Sex Pistols, и мы проехали Перпиньян, под песни «Боже, храни королеву» и «Анархия в Великобритании».
   – Не мучай меня, Томми. Я не знаю. Может, это потому, что мы англичане. У нас не принято говорить о чувствах, правда?
   – Дело не в чувствах, дядя Джек. Это всего лишь факты из истории моей семьи.
   – История твоей семьи не имеет никакого значения. И твое происхождение не важно, Томми. Важно, то, к чему ты сам стремишься, солнце.
   – Да, я согласен с тобою, и понимаю, к чему ты ведешь. Мне лично наплевать, кто и откуда родом, но, я все равно не понимаю, зачем было скрывать это.
   – Погоди, Томми, я не знаю, что тебе ответить на это. Ты же понимаешь? Я не могу говорить за твоих родителей, но я хорошо знаю одно – после войны, жизнь простых людей изменилась к лучшему, и я думаю, что они просто хотели забыть о прошлом и двигаться дальше. Их нельзя за это винить, ты не согласен?
   – Я и не спорю, дядя Джек, но эти наши семейные посиделки: они все время вели разговоры о прошлом и о войне. Значит, они хотели помнить об этом.
   – Да, но только потому, что эти воспоминания им грели душу. И у них было законное право, гордится собой. До нападения Гитлера на Советский Союз мы были в полном одиночестве. Знаешь, некоторые из рассказов твоих родственником о войне…
   – Наверное, немного представлены в розовом цвете? – рискнул я вставить свою реплику.
   – Немного! Да, там целое море розовой краски! Но, Томми, всем нужна хорошая история, чтобы поведать.
   – Полагаю, ты прав, дядя Джек. Но, что насчет тебя? Ты видел какие-либо боевые действия в Испании?
   – Хочешь обидеть меня, Томми? Естественно. Нас сразу отправили в деревню под названием Мохакар. Она была ужасно маленькая. Бедность просто невообразимая. Хотя, я и родом из Дептфорда, но я не видел ничего подобного раньше. Там не было тротуаров, только грунтовая дорога посередине улицы. Всего лишь один источник воды на всю деревню – каменная колонна со свинцовой трубой. Наверное, такое положение вещей не менялось там в течении столетий. Люди в деревне были очень добры к нам, но у них не было ничего нам предложить, или продать: ни кукурузы, ни вина, ни масла. Мы хорошо с ними ладили. Я с гордостью могу сказать, что это были отличные времена. Только в одном я должен признаться – мы слишком много пили тогда. У нас не было своей столовой, мы ходили в сельский паб. По ночам, изрядно шатаясь и громко распевая Интернационал, мы возвращались в наши казармы. Должно быть, мы причиняли хлопоты селянам, которые пытались уложить детей спать, но они никогда, ни разу, не жаловались. Мне рассказывали, что люди там до сих пор гордятся тем, что в их деревне жили англичане во время Гражданской войны.
   Это случилось задолго до того, как Робби назначили политруком в нашем батальоне. К тому времени республиканцы осознали, что для того чтобы иметь эффективную армию, сперва нужно создать профессиональное командование. Мы слышали, что в некоторых батальонах анархистов не было ни одного офицера. Поначалу, кажется, что это хорошо, но в результате – полный хаос на поле боя. В обязанности политрука входила забота о нашем благополучии, о нашей политической сознательности. Он должен был следить, чтобы все писали письма домой, и были довольны общим ходом дел. Несколько человек хотели вернуться домой, так что Робби договорился, чтобы их отпустили. Работа политрука состояла в организации собраний и митингов, чтобы дать возможность людям задать вопросы, рассказать о проблемах, и высказать свое мнение. Где-то в конце июня нас усадили в поезд на Мадрид. Мы должны были принять участие в битве при Брунете.
   Поначалу, все складывалось удачно, мы теснили фашистов. Ту зиму, Томми, я не забуду никогда. Почитай в книгах, там все это есть для тех, кто интересуется. После Брунете, и нашего поражения, мы двинулись на юг, чтобы защитить Эбро. Опять же, все описано в книгах, но книги мало читают сейчас. Именно возле Эбро, мы, в первый раз, встретили Катю и Галю. Я был очень удивлен, увидев там настоящих русских. Они жили при политическом строе, в который я искренне верил. Несколько месяцев до этой встречи, я был занят обычной тяжелой солдатской рутиной, и совершенно не надеялся на такой сюрприз.
   Честно говоря, Томми, война в Испании кардинально изменила мою жизнь. Это был один из самых поворотных моментов в моей судьбе. Я горжусь, что боролся с фашизмом в Испании.
   – Ты заслуживаешь гордиться этим, хотя вы и проиграли. На твоем значке надпись гласит: «No pasarán» – «Они не пройдут!», но, увы, они прошли, а вы убежали.
   – Мы никогда не бежали. Нам не удалось победить только потому, что нас подвели, так называемые, демократы. Мы отстаивали наши идеалы, и это был отличный бой. Эта битва стоила того. К сожалению, нам всегда не хватало оружия и боеприпасов. Куда бы нам ни пришлось ехать, мы воевали не с испанцами, а противостояли итальянцам, немцам и маврам. Много товаров и амуниции поставлялись из Советского Союза по морю, но Средиземное море контролировалось итальянскими подводными лодками, которые потопили не один корабль. Люди забывают, но я никогда не забуду, то время, что я провел в Испании. И ты знаешь, как я сейчас себе размышляю, это не было нашим поражением, просто стратегическое отступление. Вот, только не надо ухмыляться, малыш. Ну, короче говоря, когда Робби и я пошли вступать в ряды британской армии, они отказали Робби, по причине что он служил офицером в иностранной армии. Правда состояла в том, что они немного побаивались таких преданных сторонников левых взглядов, как мы. Таким образом, я вместе с ним оказался в торговом флоте, но это уже другая история. На самом деле, это был единственный способ, попасть на фронт, но это уже рассказ для ёще одной поездки, солнце.
   – Значит, это и объясняет, почему Робби на корабле в окружении огромных глыб льда, на той фотографии, в твоей квартире …?
   – Дай тебе палец, так ты руку по локоть откусишь! – засмеялся дядя Джек. – Томми Уилкинсон, ты умный мальчик, ты знаешь много длинных слов, и тебе суждено достичь многого в этой жизни, но ты иногда очень торопишь события.
   Я посмотрел на Джека и улыбнулся ему.
   – Значит, ты говоришь, что все эти марки ты получил не от друзей из торгового флота, а их тебе прислали сослуживцы из Интербригады, разбросанные по всему миру.
   – Верно говорят, Томми, иногда умная обезьянка заслуживает ящик бананов.
   – Отлично! Я люблю бананы!
   – К сожалению, в капиталистическом мире ты не всегда получаешь то, что заслуживаешь, но я куплю тебе пиво в Барселоне, много пива.

Глава одиннадцатая: Катя II

   Конечно, моя жизнь изменилась после того, как Галю взяли в плен. Обиднее всего, что это случилось лишь за два дня до того, как тиски окружения сомкнулись. Естественно, я считала своим священным долгом уничтожить как можно больше фашистов в отместку за весь тот ужас, ни единожды материализовавшийся в моем воображении, который они могли причинить Гале. Мы все были наслышаны о пытках, ожидавших наших пленных комиссаров. А Галя была снайпером, да к тому же снайпером, еврейского происхождения, и более того – она была снайпером, еврейкой и комиссаром нашего батальона. Я изо всех сил старалась отгонять от себя дурные мысли, и сосредоточилась только на мести. Но, не только за мою Галю, но и за всех наших погибших солдат и мирных жителей.
   С точки зрения тактики, теперь немцы полностью перешли к обороне, и нам стало намного легче организовывать свои атаки. Я возглавила снайперский отряд, состоящий из семи бойцов. Мы действовали в окрестностях Краснооктябрьского микрорайона. Немцы, к тому времени, засев в двадцати пяти – тридцати метрах от нас, вели беспрерывный, бесконечный и довольно меткий, шквальный огнь. Они хорошо осознавали всю отчаянность своего положения. И, хотя, ходили слухи, что немецкие войска могут прорвать наше окружение и освободить своих солдат, я в это никогда не верила. Как только мы взяли их в кольцо, наша победа была уже только вопросом времени. Рассказывали и другие невероятные истории о том, что Паулюс, немецкий генерал, собирался сконцентрировать свои силы и прорваться из окружения, но на самом деле, полностью деморализованные немецкий солдаты были уже не в состоянии завоевывать и покорять, у них оставались силы только драться за свою жизнь. Шквальный огонь, которым они нас поливали, не давал нам возможности поднять даже голову. По ночам мы подползали ближе к противнику, в поисках удобных позиций на чердаках, в оконных проемах и в окопах, пытаясь улучшить эффективность своей стрельбы. Мы назвали эту тактику «в обнимку с врагом». Она была разработана для того, чтобы свести на нет результативность немецкой артиллерии. Мы находились так близко, что если бы они попытались ударить по нам из пушек то, скорее всего, поразили бы собственную линию обороны. И вот из этих позиций, мы вели охоту за немецкими снайперами. Как правило, мы использовали для этого приманку, магазинный манекен, с надетым советским шлемом. Когда немецкий снайпер стреляли в него, по направлению пулевого отверстия можно было легко раскрыть тайник стрелка.
   За первых пять дней такой тактики, мы обезвредили четыре одиночных снайпера и три пулеметных расчёта. Все наши снайперы, кроме меня, всегда работали в тройках. Я же возглавляла наш отряд. Девушки распределяли свои роли в группе следующим образом: одна искала мишень, вторая стреляла, а третья обеспечивала тыл и отвечала за безопасный отход.
   Иногда нам приходилось прибегать к более сложным уловкам, чтобы обезвредить противника. Однажды мы отправили одного нашего снайпера в центр города, зная, что ее выстрелы привлекут внимание врага, мы поместили наш переодетый манекен поближе к ее окопу. По бокам расположились два наблюдателя, наши девчонки, в чьи обязанности входило определить траекторию выстрела немецкого снайпера. Как только стало понятно, где он укрылся, мы незаметно подобрались и взяли его. Мы не пытались застрелить его, пробравшись в здание, мы закончили дело своими штыками.
   На протяжении шести недель перед Новым годом, мы уничтожили восемнадцать немецких снайперов, тринадцать пулеметчиков, шесть пулеметных расчётов и семь противотанковых отрядов. Я выделила каждому снайперу в моей группе сектор личной ответственности, площадью, примерно, от пятидесяти до шестисот квадратных метров. У каждой из нас было две или три резервные позиции для стрельбы. Так что, если нам казалось, что нас вычислили в одной точке, мы незаметно перебирались в другую. Как правило, твою позицию обязательно раскрывают, как только ты убьешь оттуда пять-шесть фашистов. В таких случаях, немцы обычно пытались выкурить нас минометным или артиллерийским огнем, поэтому так важно было находиться в постоянном движении. Это была напряженная и выматывающая работа, но я должна признаться, она очень увлекала.
   Во второй половине января 1943 года, положение дел на фронте изменилось кардинальным образом. Абсолютно четко и ясно я помню все события того утра, 2 февраля, в день капитуляции. На улице стоял трескучий мороз. Было около тридцати пяти – сорока градусов ниже нуля. Остатки нашего батальона собрали вместе, чтобы сформировать два подразделения: один из них мне передали во временное командование. У нас осталось мало офицеров в строю. Командир нашего взвода был ранен.
   Лейтенант, командующий нашей ротой, приказал нам блокировать здание, в ста пятидесяти метрах от нашей позиции и очистить его от фашистов. Здание было частично разрушено, его окна зияли чернотой, как пустые глазницы. Мы выдвинулись вперед, следуя гуськом, друг за другом. По дороге мы стали замечать разбросанные на снегу пакеты. Это была провизия, сброшенная авиацией на немецкие позиции ночью. Мы подняли один из пакетов, в нем лежала замерзшая буханка хлеба. В пустых проемах окон, мы заметили мелькающие из стороны в сторону фигуры немцев. Они и не думали обороняться. Мы шли в открытую, посреди бела дня, интуитивно предвидя, что они не станут стрелять. Немцы знали или почувствовали, что бой уже проигран.
   В конце концов, ситуация для них была действительно безнадежной. Мы подошли поближе к фасаду задания, остановившись возле проема в стене, который, вероятно, когда-то служил входной дверью. В глубине промелькнула тень. Я выкрикнула по-немецки: «Сдавайтесь. Мы не сделаем вам ничего плохого».
   Через несколько призывных реплик из темноты появилось испачканное, заросшее лицо, приближающегося украдкой, солдата. Мы жестами подзывали его к себе. После недолгих колебаний он вышел. Я приказала нашим ребятам не направлять оружие на него, и протянула ему кусок хлеба, который мы подобрали по дороге сюда. Он немного осмелел и стал подходить ближе, схватил хлеб и сразу же начал его грызть. Затем, вышел ёще один солдат.
   Мы спросили их: «Вас много там?»
   «Много-много», – они ответили нам. Нас удивил такой ответ. Мы отдали им весь хлеб, который был у нас, и сказали вернуться в подвал и привести всех остальных. Через пять минут ожидания, к нам вышел тот же солдат и привел с собой трех-четырех сослуживцев.
   Мы ёще раз спросили: «Это все здесь?»
   Они ответили, что есть и другие, но они боятся выйти на улицу. Особенно офицеры. Пришлось их снова отправить обратно, приказав привести всех, кто там был.
   Прошло много времени. Нам было скучно, и мы закурили. Мы приготовились к худшему. Из подвала до нашего слуха донеслись приглушенные звуки выстрелов. Что-то нехорошее происходило там. Вскоре мы услышали гомон, приближающийся все ближе и ближе. Первым вышел наш новый знакомый, а за ним следовали все остальные. Мы увидели, что они вынесли раненого офицера. Он был связан и лежал на носилках.
   Мы спросили: «Почему он связан?»
   Оказалось, что он проснулся и увидел, что солдаты готовятся сдаться. Взялся за свой пистолет и начал им угрожать. Кто-то выстрелил ему в ногу, а затем они все его связали. Солдаты вышли к нам с поднятыми вверх руками и без оружия.
   «Где ваше оружие?»
   «Осталось там, внизу», – ответили они.
   Мы приказали им всем, кроме офицеров, вернуться в подвал и выйти со своим оружием. Они очень быстро выполнили приказ, и сложили оружие в кучу, в указанное нами место. Мы были поражены тем, как много людей вышло из того подвала. Почти целый батальон.
   Примерно в то же время, подошли наши офицеры и начали официальное оформление, взятых в плен, немцев.
   Наш командир подошел к нам и сказал: «Спасибо за службу, товарищи. Ёще осталась на сегодня одна небольшая работа для вас. Проведите зачистку по периметру здания, а затем можете отдыхать».
   К тому времени пробило уже два часа пополудни. На улице было очень холодно, так холодно, что моя винтовка отказывалась стрелять, так как на ней замерзла смазка. Мне пришлось взять другое оружие. Мы выдвинулись вперед, чтобы выполнить наш приказ, и шли, как обычно, гуськом, один за другим. Я шла первой.
   Внезапно, я поняла, что мы оказались на минном поле, и это был самый пугающий эпизод за все мое участие в войне. Повсеместно были видны, торчащие из земли, бесчисленные крошечные деревянные кресты. Это означало, что здесь установлены противопехотные мины. Когда ты касаешься сигнального провода, ты активизируешь мину – она подпрыгивает в воздух и взрывается. Мы называли такие мины «лягушками». Их сила взрыва поражает все на своем пути, в радиусе четырех-пяти метров. Мы остановились как вкопанные и начали обдумывать, что будет лучше: идти дальше или повернуть обратно.
   Все ребята ответили единогласно: «Мы знаем, с чем имеем дело. Давайте продолжать наш путь. Возвращаться обратно, так же опасно, как и идти вперед».
   Немцы больше не обстреливали нас, ни одного из них не было видно поблизости. Я продвигалась медленно и осторожно вперед. Ребята шаг в шаг ступали за мной. Хочу добавить, что земля вокруг нас изобиловала большим количеством рытвин и ям. На земле валялись винтовки, шлемы, как наши, так и немецкие, различные боеприпасы, куски битых кирпичей, обломки разбитых орудий и прочий мусор. В этом хаосе было трудно продвигаться вперед, к тому же, пытаясь рассмотреть замаскированные мины.
   Не успев пройти и шесть-семь шагов, я споткнулась и упала. Прежде чем я успела подняться на ноги, позади меня оглушительно взорвалась мина. В тот же момент, меня ударило чем-то тяжелым по правому плечу, и я почувствовала, как что-то мокрое и теплое потекло по моей спине. Я знала, что это кровь, но странно, что я не чувствовала никакой боли. Я успела оглянуться и заметила, что все мои солдаты упали: некоторые – плашмя, другие – на спину. Меня стошнило. Скорее всего, мина взорвалась у их ног. Я успела заметить не только то, как падали мои ребята, но и острые, зазубренные осколки на земле вокруг себя. Из всех сил пытаясь удержаться на ногах, я медленно оседала на снег.
   Больше я ничего не помню. Я потеряла сознание. Когда я очнулась, на улице стояла ночь. Я проснулась от ощущения, что кто-то толкает меня, копаясь в моих в моих вещах и документах.
   Потом я услышала голос: «Эй! Здесь есть живые. Она пошевелилась».
   Ёще один человек подошел ко мне. Я медленно приходила в себя и с огромным усилием пытаясь открыть глаза. Перед моими глазами было безоблачное ночное небо, в вышине мерцали звезды. Ужасная боль пронзала мою шею и правое плечо. Санитар, прислонившийся ко мне в темноте, пытался определить место ранения.
   Он сказал в голос: «Я не вижу раны. Ее руки и ноги целы, с головою тоже все в порядке. И крови не видно».
   Увидев, что я приоткрыла глаза, он спросил меня:
   – Куда Вас ранили?
   Я попыталась ответить, но не смогла открыть рот. Он полностью онемел. Санитар заметил мою попытку заговорить и выждал ёще пару минут.
   – Где находится рана?
   Наконец-то, я смогла издать хоть какой-то звук. Санитары прощупывали все мое тело, мое лицо, нос и затылок. Мне удалось произнести слово «шея». Один из них сунул руку мне за воротник и вытащил ее обратно всю в крови.
   – А, вот она где.
   Санитар взял ножницы и вырезал всю заднюю полку моего ватника, вплоть до рукава. Он очистил место ранения, наложил марлевую повязку и плотно перевязал мою рану. Затем, он подвязал, какой-то проволокой, рукав моей куртки и положил меня на сани. Я попросила его помочь моим друзьям.
   – Они здесь рядом, – с трудом выговорила я.
   Один из санитаров, показав мне стопку военных билетов, сказал: «Там нет ни кого, кто нуждается в нашей помощи. Из живых, мы нашли только Вас».
   Меня же санитары потащили на подпрыгивающих санках через площадь, густо испещренную воронками от взрывов. Для меня эта поездка была сущей пыткой. Хотя полевой госпиталь, куда мы направились, располагался совсем не далеко, нам приходилось объезжать всевозможные препятствия по пересеченной местности, чтобы добраться до него. В какой-то момент, проезжая по краю большой воронки, санитары резко дернули за веревку, и сани выскользнули из-под меня. Я упала в яму, доверху засыпанную снегом. Они громко выругались, вытащили меня из ямы и приказали покрепче держаться за сани. Но, через какое-то время я снова упала. Мои руки окоченели. Я не могла за что-либо ими ухватиться. Наконец, меня притащили к большой брезентовой палатке и положили на солому, у входа в операционную.
   Внутри палатки работал хирург со своей командой ассистентов. Я ждала своей очереди до глубокой ночи, и все это время хирургические операции не прекращались ни на миг. Ассистенты хирурга выходили наружу, время от времени, чтобы забрать вовнутрь очередного раненного бойца. Всем из нас, находившимся наружи, были хорошо слышны крики и стоны раненых, которых оперировали без анестезии. Эти звуки пугали меня.
   В очереди я была одной из последних. Меня завели вовнутрь и заставили сесть на пол возле стены. Один из ассистентов очень крепко меня держал. Доктор вскрыл, чем-то на подобии ножниц, входное отверстие раны, поводил ими внутри и нашел там крошечный осколок, который он вытащил и показал мне.
   – Вот он какой, – сказал он и бросил его в большую миску.
   После продолжительного сна, меня отпустили, и я смогла выйти в город, впервые за несколько месяцев, расправившись в полный рост.
   Каждая улица, дом, комната в каждом доме Сталинграда стала полем битвы. Мы начали нашу оборону, защищая каждую отдельную улицу города. Затем мы бились за каждый отдельный дом, а позже, мы отвоевывали каждую стену в каждом доме. Сталинград стал мясорубкой, горнилом войны.
   Проходя по замёрзшей истерзанной земле, мне казалось, что я ступаю по человеческой плоти и костям. А иногда так и было, на самом деле. Я подошла к оврагу, который получил название «Логово Смерти». Раньше, по обе сторонам оврага стояли жилые дома, но теперь там почти ничего не осталось. Ряды траншей пересекали главное здание тракторного завода «Красный Октябрь», проходя извилистыми линиями через заводской двор и даже через его цеха. На дне каждого окопа покоились замороженные останки немецких и советских солдат, укрытые теперь тонким слоем свежего снега. Замороженные фрагменты прерванной человеческой жизни. Повсюду были разбросаны каски, немецкие и советские. Они лежали среди груд битого кирпича, наполовину заполненные снегом. Землю щедро устилали обрывки колючей проволоки, мины, частично зарывшиеся в землю, гильзы, щебень, куски стен, человеческие конечности и покореженные фрагменты ржавых стальных балок.
   Как кто-то смог здесь выжить, было даже трудно это себе представить. Но, мы все ж выжили. Мы живы. Мы прошли через ад и победили. Практически не сохранилось не одного целого дома в радиусе шести километров, начиная от площади Героев Революции в центре города и до завода «Красный Октябрь» на его северной окраине. Высотные здания вокруг центральной площади тянулись к небу своими изодранными остовами. Скелеты зданий, укрывшие скелеты солдат. Деревья, уютные площади, крыши со стаями птиц – все осталось в прошлогоднем августе. Этого больше не существовало. Груды битого кирпича, чудовищные горы искореженного металла – это все, что осталось от известного тракторного завода, от заводов «Красный Октябрь» и «Красные баррикады». Глубокие воронки от многотонных бомб, покрытые льдом, испещряли городские улицы. То тут, то там, вмороженные в лед трупы взирали на небо своими мутными глазами.
   Над городом завис тошнотворный запах крови, смерти и тлена.

Глава двенадцатая: Томми VI

   Погода в тот день, когда он умер, была отвратительной. Нет, дождь не шёл, и не было холодно, но все равно, погода была ужасной. Это был один из тех неприглядных весенних дней, которые нередки в Лондоне в ту пору года. В это время облака низко нависают над городом и становится невыносимо душно. Это был один из тех апрельских дней, когда ты натягиваешь на себя несколько слоев одежды, явно больше чем нужно, и в конечном итоге, все заканчивается тем, что ты изнемогаешь от жары. Но стоит одеть, хотя бы на один слой меньше, и ты непременно умрешь от пневмонии, проказы или ёще от какой-нибудь болезни.
   Я не был с ним знаком. Для меня это было просто имя, которое появилось в газетах на следующий день, так что я точно не знаю, где он умер. Но я хорошо помню, что он умер именно в тот день. Где-то недалеко от нас. В расследовании шлось о том, что это был несчастный случай. Естественно, а как же иначе? А что выяснилось через тридцать два года? Тридцать два года спустя полиция признала, что они его убили! Они его хладнокровно убили. И хранили этот секрет довольно долго, правда? Оказывается, он не ударился головой, падая с трёхфутовой садовой стены, как они рассказали нам тогда. Этот удар в голову он получил полицейской дубинкой. Тридцать два года понадобилось, и мы ёще называем себя демократией. У нас как будто открытое общество. Черт побери все это. Какого черта лицемерие, вдруг стало именоваться демократией.
   Что же я там делал? Что Джек там делал? Дядя Джек, которому к тому времени пошел уже седьмой десяток лет, захотел приехать, как только узнал, что я и Сью собираемся участвовать. Он сказал нам, что он надеялся, что этот митинг напомнит ему о стычке на Кэйбл Стрит. Он всегда был готов бороться против фашистских демонстраций, мой дядя Джек, но как все-таки я там оказался? Не самый романтичный день для Сью. А в то время, романтика ее интересовала, как мне казалось.
   Эй, пойдем со мной на уличную демонстрацию. Зададим фашистам хорошей трёпки. Будет весело. Я дам тебе поносить свой значок.
   Он всегда умел красиво говорить.
   Но, как я там оказался? Откуда мы, вообще там появились? Я не имею в виду, сказки о капустной грядке и об аисте. И, естественно, говорю не о том странном, выдуманном специально для меня, сорок пять лет назад, рассказе Дебби Чепмен, об отвратительном обмене телесными жидкостями. Я уже как-то писал об этом. Я имею в виду, как мы становимся теми, кем мы есть. Теперь я это уже знаю. Я, наконец, понял, как я стал тем, кем я есть.
   Лучше быть мертвым, чем «красным»? Нет уж, приятель, я лучше буду красным, чем любого другого цвета. Это мой любимый цвет. Я хочу жить в Крав-Мага доме на Красной улице в Иерусалиме, на нашей красивой, зелёной английской земле. С ярко золотистым луком в руке. И большим пучком стрел-желаний. Очень хочу этого. Поэтому я всегда искал другую страну, где мой проект «Иерусалим» имел бы больше шансов на жизнь.
   Во всем виноват этот Трамптон. Его негативное влияние настигло меня в том нежном возрасте, когда я ёще легко верил во все сказочные истории. И я слишком долго верил, что я живу в Трамптоне. Я мечтал стать продавцом в овощном магазине и петь своим покупателям:

     Приходите в магазин,
     Купить сладких мандарин.
     Выбирайте овощи, яркие и спелые,
     К Вашему столу вовремя созрелые.
     Приходите, приходите,
     И друзей своих ведите.
     Приходите, приходите,
     Всю округу пригласите.
     Зелёная капустка, морковка и лучок,
     Брокколи, горошек и зелени пучок.
     Персики и сливы, манящие Ваш взор,
     Красная свеколка у нас, как на подбор.
     Яблоки и груши, ягод ассорти,
     Лукошко свежих груздьев для Вас собрал в пути.
     Редис, чеснок, картошка и наливной томат,
     Наш магазин собрал на полках весь витаминный ряд.
     Приходите, приходите,
     И друзей своих ведите.
     Приходите, приходите,
     Всю округу пригласите.

   Это явно было моим призванием, стать продавцом в овощном магазине в Трамптоне, продавать овощи из местных колхозов и, время от времени, посещать митинги Юго-Восточного Лондонского Революционного Фронта. Увы, Трамптона не стало. Тэтчер изменила политический ландшафт. И к тому же, я не смогу отличить манжту-горох от артишока, гранат от мушмулы, хурму от груши. А так как мы все родом из нашего детства, все мои дочери клятвенно твердили, что мой смех, такой как у Сида Джеймса, и никто не смог бы устоять перед искушением, посмотреть на мой призыв «приходите в магазин», в качестве рекламы к лучшей из худших комедий, в стиле «Так держать». Изысканная, свежая и модная комедия – попробуй себе представить, приятель. «Так держать. Политрук». «Так держать. Вверх по Волге». И кто тот мальчик, родом с Поволжья, в таком случае? Вот только не надо показывать пальцем!
   Томми, больше не слова! Пожалуйста!
   Ладно. Извини, продолжай.
   Но, на самом деле, с самого раннего детства я больше всего на свете хотел стать почтальоном. Не футболистом. Не поп-звездой. И даже, не космонавтом. А почтальоном. Такая важная для общества профессия. Ты приносишь радость людям через поздравительные письма, рождественские открытки, любовные послания, предложения работы, валентинки, приглашения на разные мероприятия и подарки. И тебе приходится сообщать им о трагедиях, разнося по домам рапорты о пропавших без вести, уведомления об увольнении, письма «Дорогой Джон…» и телеграммы о смерти. Почтальон – это страж эмоциональной жизни общины.
   Хотел я быть и метеорологом, но в тринадцать лет я перестал заниматься физикой, и это обстоятельство оставило меня за бортом метеорологии. В какой-то из этапов моего взросления, мне казалось довольно увлекательным представлять себя в роли хранителя маяка, этого фаллического символа одиночества. Наверное, чувство изоляции, дополненное с годами чувством обиды, укоренилось во мне из-за моих детских переживаний, когда я надолго вынужден был оставаться сам в больнице. С изобретением GPS я стал бы теперь никому не нужным. Вот так! Нет, сейчас осталось только одно из этих чувств – чувство обиды. И оно очень хорошо развито у меня, спасибо за это судьбе. Отлично сбалансированное, по унции на каждом плече. Теперь я понимаю, что на самом деле, я до сих пор живу, благодаря глобализации, в нео-либеральном Трамптоне. Этакая трагическая версия фильма «Так держать» – «Так держать. Капитализм» и я там главный герой из пятой серии, который поет:

     Я шагаю через луг,
     Со мной мольберт, мой верный друг.
     В тени дубов присяду я,
     Возле озер в прохладе дня.

     Нарисую я пейзаж,
     Угольками чёрными.
     Нанесу теперь гуашь,
     Лентами мажорными.

     А закончив рисовать,
     Соберусь я в тот же час,
     И отправлюсь отдыхать,
     Чтоб вернуться ёще раз.

   Если говорить начистоту, я ёще виню и своих бабушек и дедушек, и дядю Джека, особенно, чем больше я узнаю о его прошлом, за их многолетнее влияние на меня.
   Моя бабушка и мой дед были настоящими профсоюзными деятелями, оба делегатами от рабочих. Мой дед был членом профсоюза Докеров, бабушка состояла в профсоюзе Транспортников и Разнорабочих. Они когда-то называли наш небольшой район Южного Лондона Социалистической Республикой Южного Лондона.
   Да! Называли. Но только в своих мечтах. Как же прекрасно иметь такие мечты! Как это вдохновляет! И какой это самообман! Даже сейчас это несбыточные мечты, такими они были и в 1979 году. Вот тебе один пример.
   Когда я рассказал моему деду по материнской линии, в какой университет меня рекомендовали на поступление в школе, он сказал: «Томми, Томми, это замечательно. Ты знаешь, что их экономический факультет по политическим взглядам самый „левый“ по эту сторону от Ленинграда?»
   У меня не хватило смелости сказать ему, что я не интересуюсь экономикой. А самое печальное, и я хочу, чтобы все об этом знали, самое печальное то, что в тот год, когда я начал учиться в университете он дал мне 100 фунтов. Сейчас это не так уж много, правда? Да и тогда, это была не очень большая сумма, если честно. Дедушка умер осенью, на второй год моей учебы в университете. И по своему завещанию он оставил всего лишь 120 фунтов. Что за человек! В десять лет он бросил школу, так как был вынужден работать. Самоучка. Всегда был верен своим убеждениям.
   Так что это из-за моих бабушек и дедушек, я захотел жить на Красной улице в Иерусалиме, в доме, под названием Крав-Мага. Я мог бы написать этот адрес на обложках всех моих книг:
   Томми Уилкинсон
   Крав-Мага,
   Ул. Красная,
   Иерусалим
   Англия,
   ТЫ2 И8Я.
   Подписывать свои книги – хорошая привычка. Понимаешь ей цену только тогда, когда доходит до развода.
   Но на ней ведь мое имя написано!
   Тогда все было по-другому. Ты, конечно, помнишь школьные выборы. Ну, вот как все и было.
   Так что вполне естественно, что я, в тот серый апрельский день, оказался в Саутхолле, когда Национальный фронт решил пройти маршем через азиатский квартал. Мой дед, отец и дядя Билл сражались плечо к плечу с сикхами и индусами в составе 8-й армии. Они не слышали ни одного плохого слова против себя. За исключением того, что индусы ругали тори, и либералов, как ни странно. У них была, своего рода, врожденная ненависть к либералам, но они никогда не рассказывали мне, откуда она появилась. Ну, с тори все было и так понятно. Они были классовыми врагами, они даже выделялись своим аристократическим стилем одежды. Но либералы – это хамелеоны, змеи в Эдемском Саду «левых». Это ёще одна загадка, которую я пытаюсь разгадать всю свою жизнь. Что же случилось с либеральной курией после Первой мировой войны? Почему они не восстановили былые позиции? Теперь я это знаю. Мне кажется, мы все это хорошо знаем. В начале они принудительно по тюрьмах кормили суфражисток, потом послали воевать свой рабочий класс на Первую мировую войну, в эту бойню промышленно развитых, капиталистических стран, и, естественно, что люди быстро забыли, что именно либералы ввели программу Национального страхования. А что касается дяди Джека, он просто не мог оставаться дома, в то время как фашисты организовывают свой марш. Два года назад, в августе 77-го, он также принимал участие в неудавшейся акции, оставившей после себя горькие воспоминания, которая ставила перед собой цель – предотвратить марш Национального фронта от района Нью-Кросс к центру Льюишема.
   – Все, участвующие в акции, антифашистские группы встретились в дептфордском пабе под названием «Дог и Флэгон», примерно за неделю до марша, но им так и не удалось договориться о единой тактике. Я участвовал в этом собрании по мандату различных партий коммунистической и социалистической направленности, но были там и общественные группы, представляющие интересы, собственно, самого Льюишема – это местные ячейки Трудовой и Либеральной партий, их церковные и общественные лидеры. Ёще одна религиозная организация, принимавшая участие в собрании, но с похожим набором разношерстной публики, якобы выступала от имени всего Лондона. В самом начале встречи, делегат Центрального комитета Социалистической Рабочей Партии (СРП) заявил, что они пойдут на сотрудничество только при условии, что представители СРП получат право исключительного контроля над планируемой акцией. Естественно, что это понравилось не всем. Во-первых, СРП чертовы психи, а, во-вторых, по количеству делегатов, они были самой малочисленной группой, и это даже включая сюда мой мандат.
   Меня это невероятно разозлило. Казалось, ведь всё так просто: единственное, что нам нужно было сделать – это организовать людей, которые являются членами всех наших организаций, спокойно сесть на Нью-Кросс-роуд и – вуаля! Никакого чертового марша! Но, они не слушали меня, так что марш состоялся, и прокатился по Хай-Стрит в Льюишеме. А четыре различные группы – СРП, группа Льюишема, группа от Лондона, и разношерстное ассорти «левых», каждые по отдельности занимались своим делом.
   Дядя Джек печально вздохнул. Потом, усилием воли, согнал хмурое выражение с лица и широко улыбнулся.
   – Тем не менее, все закончилось лучше, чем ожидалось. Эти негодяи полностью потеряли контроль над Льюишем Хай-стрит; мы прорвали полицейский заслон, следовавший за колонной Национального Фронта, и успели разбить десяток носов и сжечь их флаги. Ты ж был там, Томми, если я не ошибаюсь?
   – Да, я был там, дядя Джек, и я помню, как попал в средину их колоны, – я улыбнулся. – Только не рассказывай моему папе, дядя Джек, но я украл его полицейскую дубинку и прятал ее в калошах моих брюк, пока она мне не понадобилась.
   – Хороший выбор оружия, солнце! В том хаосе тебя могли принять за бобби, переодетого в штатское.
   – Никогда не говори это моему папе. Он сейчас чертовски впечатлительный.
   – Разве, я похож на стукача?
   – Но, есть одна вещь, которую я до сих пор не понимаю, дядя Джек, так от какой партии ты участвовал там?
   – Ты все узнаешь, Томми, в один прекрасный день. Обязательно.
   Ёще одна загадка для меня.
   – Оглядываясь назад, – размышлял я в слух, – мне кажется, что мне ничего не угрожало, потому что наших там было больше.
   – Да, и намного больше! Фашистов было мало. Вот почему так важно помнить историю, Томми. Чем лучше ты помнишь прошлое, тем скорее ты поймешь, что уготовано нам в будущем. И вот по этой причине нужно бороться с фашистами на наших улицах, чтобы эти уроды никогда не смогли прорваться во власть.
   И вот, почти два года спустя, в день его смерти: серое небо, невыносимо душно, сердитые голоса, повсюду транспаранты, головорезы Национального фронта, в окружении охраняющих их полицейских, британские флаги с надписью «НФ» на белом фоне. Наших тоже много: бедняки, хиппи, пёстрая толпа; «левые», как обычно порознь, но в хорошем смысле. Некоторые парни в масках, и видны только их глаза. Это пугает немного. Много местных жителей этого азиатского квартала, которые принесли свою еду: самосы, фаршированные лепешки наан, чапати, жареный лук бхайис. Было здорово. В первый раз, меня накормили во время моей борьбы с фашизмом.
   Всегда было сложно определить, как рассказывал Джек, кем являются эти короткостриженные парни в черных кожаных куртках. Может они за нас, или они из Скотланд-Ярда, высматривают кого-то в толпе? Мы не догадывались тогда, что среди нас были полицейские информаторы, и не слишком заботились о том, что бобби фотографировали нас. Мне было двадцать два года, и меня вообще мало что заботило. Я был занят делом, которое я и мой дядя Джек считали правильным.
   Мои родители имели отличающиеся политические симпатии. Забавно, но я рос неимоверно любознательным парнем. Я постоянно дразнил родителей своими вопросами: за кого ты голосовала, а ты за кого голосовал? И они всегда мне отвечали, что этот секрет навсегда останется только между ними и урной для голосования. Сейчас, будучи уже отцом, я понимаю, что это была очень достойная попытка не влиять на мое самоопределение. И теперь, когда я знаю, как они голосовали, я понимаю, почему они об этом не рассказывали. Просто невероятно.
   Честно говоря, я вел себя совсем по-другому с моими детьми. Я пропагандист «левых» идей. Полагаю, что нужно чем-то сбалансировать всю ту ложь, транслируемую СМИ, всю ту полуправду, и тот официальный отчет полиции, в котором шлось о том, что парень умер, упав головой с высокой садовой стены. Давайте, скрывайте правду; придерживайтесь официальной линии; говорите народным массам то, что им будет приятнее слышать; не волнуйтесь об истине. Держите все в секрете.
   То были славные, хотя и несколько пугающие, времена. Глаза Джека блестели от слез, из чувства ностальгии, наверное. С тех пор, как он нанял помощника себе в магазин, он стал более жизнерадостным и умиротворённым. Помню как сейчас – он в сотый раз позирует мне в метро, а я снимаю его на свой Полароид. Джек стоит рядом с вывеской «Держитесь левой стороны». Это стало нашим ритуалом, каждый раз, когда мы спускались в подземку. При этом, он, казалось, вспоминал свою молодость, свой юношеский радикализм. И если в тот момент он не чувствовал себя счастливым, а я уверен, что он не был счастлив, то это было не потому, что Национальный фронт маршировал по Западному Лондону. А потому, что он знал, кем он был, и видел прямую связь между стычками на Кэйбл Стрит и тем днем, когда погиб тот студент.
   Мы добрались туда сначала на метро. Затем была долгая прогулка пешком. По дороге перекусили сосисками, рыбой и жареной картошкой из уличного ларька. Мне кажется, я ел ёще тогда корнишоны. Это местное словечко, правда? Я помню, как спустя несколько лет, будучи на севере Великобритании, я смешил людей до слёз, спрашивая их, есть ли у них уолли, потому что в Лондоне уолли – это огурец. Но на севере у этого слова было другое значение. Это было их северное слово, значение которого и стало доминировать потом, в нашем языке. Теперь я уже знаю, хотя тогда не знал, почему они падали в конвульсиях от смеха, когда спрашивал, есть ли в продаже ёще уолли. А все, что мне нужно было, на самом деле, это огурцы. Вот такие они северные закусочные и boulangèries. У нас есть такая фраза, солнце: «Я идиот, и удивительно, что я ёще могу себя прокормить».
   Слова. Слова. Слова. Они до сих пор досаждают нам. А правда, что кенгуру означает «я не знаю» на языке аборигенов, и сказал эти слова абориген, в ответ на вопрос первого английского колониста «Что это?», когда тот впервые увидел животное? Хотелось бы, чтобы это было правдой. Если это – правда, тогда я надеюсь, что, когда первый европеец спросил «Как называется эта река?», и показал на реку. Ему ответили «Миссисипи» – что должно было означать «Убирайся вон отсюда, белый человек». Я очень надеюсь, что так и было.
   Не помню все детали того дня. Множество красных знамен на нашей стороне, появились представители профсоюзов, но большинство из нас – это взбалмошные, дружные, веселые и взвинченные длинноволосые парни «левого» толку. Хотя, лично у меня никогда не было длинных волос, даже в те годы. Разбавляли нашу компанию дружелюбные местные жители, которых, фактически, было больше чем нас. Национальный фронт маршировал стройною колонною, в окружении трех защитных кордонов полиции.
   Сью, я заметил, чувствовала себя неуверенно, но потом я уже не мог точно определить, как она себя чувствует. Джек был злым и веселым одновременно. Я думал о своей работе, как обычно. От этих мыслей сложно избавиться. Пару революционных песен с нашей стороны, несколько кирпичей полетели в колонну Национального фронта, и которые, в конечном итоге, попали в полицейских. Потом дубинки и полиция на лошадях.
   Мы оставались на прежнем месте. Национальный фронт проходил мимо нас. Меньше чем половина из нас были европейцами, из-за большого количества местной азиатской общины. В рядах Национального фронта, что не удивительно, были исключительно белые. Темнокожие люди, с которыми я был в то время знаком, настолько привыкли, что им от полиции нечего ожидать кроме неприятностей, что я думаю, они решили бессмысленной затеей участвовать в этой акции. Их бы сразу там арестовали. А мы присутствовали там, потому что мы чувствовали своим долгом сделать хоть что-то. Хотя, я не думаю, что кто-то из нас рассчитывал умереть от удара в голову.
   Не могу сказать, сколько точно конной полиции было на улице, но мне кажется, что в какой-то момент, они решили поменять свою тактику. Полицейские перестали охранять Национальный фронт, а начали активно разгонять тех, кто наиболее отчаянно протестовал против этих чертовых нацфронтовцев. Лошади довольно сильно пугают, когда они быстро приближаются к тебе на улице, как я не раз замечал это за всю свою жизнь. Я бы не хотел служить пехотинцем до 1900 года. Теперь представь себе, как эти монстры надвигаются, а у тебя всего лишь сабля и деревянная палка с острым кусочком металла на конце, называемая копьем. Но, я преувеличиваю, в тот день у меня была только полицейская дубинка. Тем не менее, я видел, как несколько совершенно беззащитных азиатских матерей со своими детьми убегали так быстро, как у них получалось, вниз по переулку, подгоняемые фараонами, которые, к тому же, без разбору размахивали своими дубинками.
   Но, как это у них получилось? Я имею в виду, все держать в тайне? А как же люди, которые находились рядом с ним? Те, кто видел, как полиция била его, куда они подевались? Где они жили после 1979 года? Те, кто знал правду, правду, скрытую на целых тридцать два года? Куда они делись? Как они жили? Их тоже мучила досада, как и Джека, всю их жизнь?
   Немаловажное имеет значение и то место, где мы живем. В этот день, мы приехали из Хаммерсмита. У нас была квартира в Западном Лондоне, я жил там вместе со Сью. Я так и не смог привыкнуть к этому району. Западный Лондон относительно ровный: и по ландшафту, и по уровню жизни, хотя, там есть бедные кварталы, есть и довольно зажиточные. Улица, на которой мы поселились, была бедной, многонациональной, но жизнерадостной, а если пройти вдоль нее ёще четыреста ярдов, ты окажешься в Кенсингтоне. Я скучаю по Южному Лондону, скучаю по его холмам, по тому чувству единства, которое я там ощущал, хотя и не уверен, что оно существовало. Да, и по моим дедушкам и бабушкам из Социалистической Республики Южного Лондона.
   Да уж. За время учебы в школе я усвоил три непреложные истины, три жизненных принципа, три важных постулата:
   Номер 1 – Ты становишься на ноги и переезжаешь в пригород.
   Номер 2 – Ты становишься преступником.
   Номер 3 – Ты вступаешь в полицию.
   Я стал на ноги и переехал в пригород. Но я хочу вернуться обратно. Всю свою жизнь, я воровал слова, ты знаешь об этом. Кража слов. Родительская халатность. Моя душа осталась в Южном Лондоне.
   Когда все было кончено, все оскорбления высказаны, все кирпичи выброшены, все транспаранты сложены, мы пошли в индийский ресторан. Сью была очаровательна в ту ночь. Мы разговаривали о предстоящих выборах. Мы знали, какой будет их результат. У тори не было шансов, учитывая реальное положение дел. Их шансы были ниже травы. Ниже, этой чертовой травы. Мы даже не сомневались в этом.

Глава тринадцатая: Никита

   Никита вздохнул с облегчением, когда, наконец, получил приказ освободить Вацлавскую площадь. Все уже закончилось или, по крайней мере, было очень близко к окончанию, подумал он про себя. Но, покинуть Вацлавскую площадь было не так уж и просто, как это себе представляло их начальство. На каждом танке размещались шесть-семь пехотинцев, которые были неотъемлемой частью боевой команды. Никита обратился к сержанту Иванову и объяснил всю ситуацию. Он дал Иванову тридцать минут, чтобы собрать всех солдат вместе. Несколько бойцов находились недалеко, в поле зрения, они пили кофе на летней террасе Чешского кафе. Третья часть, он очень на это надеялся, была где-то в соседнем квартале. А остальная команда могла быть где угодно. Практически, в любой части Праги. За это время он успел сдружиться с молодой чешской девушкой, но теперь настало время расставаться.
   Никита гордился тем, что он хороший солдат, умелый и преданный командир танка, но что-то происходило в атмосфере этого города. Особенно в последнюю неделю этого бесконечного и иногда довольно тревожного месяца, что-то необъяснимое, что немного ослабило даже его железную военную дисциплину. Несмотря на его преданность и чувство гордости тем, что он служит командиром в Советской Армии, и даже, несмотря на почти беспрекословное подчинение приказам, последний месяц или около того, в его голову закрались странные навязчивые сомнения, но он пытался отвлечь себя от них мыслями о родных. Он просто хотел, как можно быстрее, вернуться домой, к своей жене и к своим детям, которые в течение последних восемнадцати месяцев жили в казарме немного южнее Варшавы.
   Он постоянно думал о своих детях, об Илье, Юре и Оле, и его радовала мысль о том, как ему повезло, что у него есть трое таких замечательных ребят. Он знал, что как только он вернется домой, в свою казарму, они будут просить его рассказать о поездке, и он начнет развлекать их причудливыми сказками о колдунах и ведьмах, которых он повстречал во время своего путешествия. А потом продолжит веселить их своим бесконечным рассказом о мальчике Мише, которого мама часто отправляла в магазин с огромным списком разных странных покупок: шесть пеликанов, пять верблюдов, четыре обезьяны, три говорящих попугая, два танка и стакан кваса.
   О Чехословакии, о Праге, и о своих сомнениях, он не промолвит ни слова.
   Ему понравилось все, что он увидел в Чехословакии, в этой дивной стране, где каждая деревня называется Дубчек, где повсюду нарисованы граффити «Rusové jděte domů» или «Russki ot doma», где молодежь носит длинные волосы (как на Западе, наверное). Где студенты и рабочие на митингах не бросали камни и бутылки с зажигательной смесью в него и его солдат, а подходили и предлагали им чай или кофе и разговаривали со всеми в дружеском тоне.
   «Russki ot doma», Никита тяжело вздохнул. Ну как же так «Русские от дома»? Неужели уровень преподавания русского языка в Праге так плох, что они не могут это правильно написать? Неужели они не сумели написать грамматически правильно свои лозунги на русском языке? Педантизм Никиты, у которого жена преподавала русский язык и литературу, подкинул ему шутливую мысль о том, что такое коверкание русского языка вполне может стать достаточным оправданием для ввода танков. Не пойми это превратно!
   «Русские, отправляйтесь домой!»
   Никита и хотел добраться domoj, как можно скорее. Он был рад, что вопреки всем ожиданиям и несмотря ни на что, удалось избежать вооруженного конфликта, и он в целости и сохранности направляется домой.
   Молодые люди там, на площади, спросили его: «Зачем ты это делаешь, товарищ?». Они пытались успокоить его: «Мы верные коммунисты. Вам не нужно нападать танками на нас. Мы мирные люди».
   Никита, как русский, как просто человек и как командир танка Советской Армии, мог ответить только своей непоколебимой сдержанностью на цветы, которые студенты вставляли в дула пушек их танков. Как можно было воевать против безоружных женщин, молодых девушек, стареньких бабушек, которые по-матерински касаясь плеча, подавали нам чай, такой горячий сладкий чай. И каждое утро вкусная выпечка. Никита, наверное, набрал несколько лишних килограммов за время своего пребывания в Праге.
   Но, у него сейчас были другие, более важные потребности. Он мечтал принять ванну, и очень хотел увидеть свою семью. Он попытался представить все эти удовольствия в своем воображении. Путь от казарм до Праги занял девятнадцать часов. Так, что потребуется примерно столько же времени, чтобы вернуться. И это значит, что завтра, в это же время, Никита подумал про себя, он сможет обнять свою семью. Вероятно, все будет и немного быстрее. Они заблудились, как только пересекли чехословацкую границу из-за отсутствия карт и по той причине, что каждая деревня здесь называется Дубчек. По пути в Прагу все дорожные знаки, и все обозначения улиц были сняты, так что это путешествие стало похоже на попытку найти выход в странном, но привлекательном лабиринте. А ёще чехи не использовали кириллицу так, что он здесь чувствовал себя вдвойне отчужденным, многократно оторванным от своей семьи, от России, и от людей, которые любили его. В этом удивительном городе без указателей и знаков, где люди постоянно пытались сбить его с пути. Они ненавидели нас и, в то же время, дарили цветы, угощали выпечкой и чаем.
   Эта площадь была хорошим местом для того, чтобы составить общее представление о том, как живет город. В течение нескольких месяцев студенты приходили сюда. Они братались с советскими солдатами. Организовывали большие шумные, но мирные митинги вокруг памятника королю, в тени которого, молодые ораторы брали по очереди слово, чтобы огласить речь или прочитать стихи, а молодые парни и девушки, с длинными волосами, веселили людей игрой на гитаре и пением серенад. Никита чувствовал дух братства, и все молодые чехи, с которыми он общался, утверждали, как один, что они верные коммунисты. Многие из них состояли в партии.
   Он не до конца понимал, зачем его туда отправили. Все было окутано пеленой секретности. После первого дня на площади уже было невозможно переместить танк на другое место. Когда он пытался это сделать, молодые люди, а их собралось уже несколько тысяч вокруг памятника королю Вацлаву, просто вставали на пути или садились на брусчатку перед танком. Не было приказа разогнать их, стрелять в них, давить их танками, или сделать ёще что-нибудь. Никита панически боялся получить такой приказ. Вся эта ситуация его сильно нервировала и он очень хотел вернуться домой, чтобы обнять и приласкать свою жену, повеселиться и поиграть со своими детьми. Чтобы рассказать своим детям сказку о волшебниках, которых ему довелось повстречать. И, конечно, о Мише.
   Наконец отсутствующие пехотинцы были собраны. Последний солдат летел к ним на всех парах, спотыкаясь на бегу и поглядывая на Никиту с глуповатой улыбкой на своем лице. Явно, что он отлично побратался с чехами. Танк Никиты был ведущим, а сам Никита был командиром всей танковой группы. Постоянно оглядываясь на колону и проводя проверку по радио, он выждал еще минут пять, чтобы наверняка убедиться в готовности каждого экипажа. И вскоре все были готовы к выезду. Он отдал приказ начать движение, и вот в темноте непроглядной сентябрьской ночи советские танки медленно, шумно и неуклюже покатились из Праги, из города, который они освободили менее чем двадцать пять лет назад, и из города, который так странно, но пока ёще дружелюбно их встретил.
   Не было ни души поблизости. Улицы были безлюдны. Признаки прошедшего восстания было не сложно заметить, некоторые здания были изрешечены пулями. Выжженный тротуар и деревья хранили свидетельства недавних событий на площади: взрывы коктейлей Молотова, драки и бессмысленные разрушения. Казалось, количество мусора вокруг ёще больше увеличилось, с тех пор как они въехали на эту площадь, но обстановка выглядела безопасной и Никита удобнее уселся, не теряя при этом бдительности, но, порой, как всегда бывало с ним в его путешествиях, погружаясь в воспоминания о своей матери.
   В своей голове он сочинял очередное письмо, которое его мама уже никогда не прочитает, а он его никогда не напишет, поэтому это письмо так никогда и не будет доставлено. Это была его давняя привычка. У Никиты было счастливое детство, его воспитали родители мамы. Он гордился военными подвигами своей матери. Она была посмертно награждена медалью за мужество и медалью за оборону Сталинграда, а затем и третьей наградой – орденом Красного Знамени, которым редко кого награждали посмертно. Но, Никита не помнил свою мать. Единственное, что досталось ему от мамы, это ее письмо, написанное летом 1943 года и доставленное кем-то в январе 1944, судя по рассказам бабушки и дедушки. С тех пор постоянно, как минимум раз в месяц, даже сейчас в возрасте двадцати девяти лет, он по-прежнему сочинял ей свой ответ.
   Моя дорогая мамочка,
   мне так хотелось бы увидеть тебя, а ёще больше хотелось бы, чтобы ты пережила Великую Отечественную войну, и смогла вернуться к нам в Ульяновск. Ты бы увидела тогда, как я вырос и стал отличником в школе. Не хочу расстраивать тебя, рассказывая о том, как же я скучал по тебе, потому что я знаю, ты выполняла свой долг, и я знаю, что ты была очень храброй. Моя тетя Катя, пускай она и ненастоящая мне тетя, рассказывала, что ты была красивой женщиной, хорошим снайпером, а также дисциплинированным членом партии. Тот факт, что ты не щадя себя боролась против фашизма и погибла в этой борьбе – всегда вдохновлял меня. Я думаю, что ты бы гордилась мной. Конечно, я не стал снайпером, и возможно, это немного разочарует тебя, но я стал командиром танка.
   Моя любимая мама, по той причине, что я не знаю, где и как ты погибла, после того, как тебя взяли в плен, мое воображение не раз рисовало мне тысячи разных страшных смертей. Все эти мысли тревожат мою душу, и часто я не в силах сдерживать слёзы. Может тебя расстреляли за какой-то акт неповиновения? А может ты умерла от инъекции фенола? Или ты умышленно бросилась на электрическую ограду лагеря смерти, в который тебя заточили? А может тебя со всеми остальными отправили в газовую камеру? И пока я не узнаю, что случилось с тобой, не будет мне покоя и каждую ночь, моя дорогая мама, ты будешь снова и снова умирать в моих снах разными жестокими и мучительными способами.
   О, мама, как бы мне ёще хотелось увидеть моего отца. Ты не знаешь об этом, но я навел справки, и узнал, что мой отец похоронен здесь, в России. В Мурманске. Мне было сложно получить подробную информацию о нем, так как такие данные до сих пор хранятся втайне от обычных людей. Но, мне стало известно, что он, по всей вероятности, был британским моряком, когда погиб, или имел какое-то отношение к британскому военно-морскому флоту, который доставлял снаряжение и боеприпасы в Мурманск. В скором времени, мама, как только будет возможность получить отпуск, я поеду проведать его могилу. Это будет паломничество к могиле отца, которого я никогда не знал. Я мечтаю поехать туда в конце весны или в начале лета и положить букет незабудок на его могильную плиту. У меня уже трое детей: Илья, Юрий и Ольга. Ты бы гордилась ими. Часть моего сердца хочет, чтобы все они пошли по моим и твоим стопам, поступив на службу в армию. Но, как отец, я просто хочу, чтобы они были счастливы, стали хорошими коммунистами, и заняли достойное место в обществе, в соответствии со своими талантами и умениями, чтобы жили они долго и любили эту жизнь. Я хочу, чтобы и у них тоже была хорошая история, поведать нам.
   О, моя дорогая мама, я пишу тебе это письмо из Праги. Я не совсем понимаю историю. Катя воевала здесь и освобождала этот город. А теперь, двадцать три года спустя, мы вернулись сюда, чтобы забрать эту свободу у города и право выбора у его людей. Я не понимаю этого. Люди здесь хорошие коммунисты, всегда улыбчивые, веселые и приветливые, как это и должно быть. Мы сейчас уезжаем из Праги, но весь прошлый месяц ходили разные слухи. Что может предпринять Запад? Мысли о возможной британской и американской интервенции, и о том, что мою танковую колону и меня, наполовину британца, атакует британский самолет, меня немного повеселили.
   Мама, мне ёще столько хочется рассказать тебе. Я был…
   В этот момент, колона въехала на широкий бульвар, ведущий на север от Праги, и Никите пришлось прервать ход своих мыслей. Водитель танка, на котором ехал Никита, был более внимательным к дороге, он начал медленно останавливать грохочущую машину. В свете уличных фонарей Никита заметил хрупкую, невесомую фигуру, которая взирала в сторону их колоны. Это был маленький мальчик, лет шести, а может семи или восьми, с рваным ранцем, зажатым под мышкой. Светлые волосы, широкие скулы, огромные глаза. Он стоял как вкопанный перед их танком. Один маленький мальчик против колонны советских танков. Маленький мальчик с коричневым кожаным ранцем, одет в длинные гольфы. Улыбка и страх смешались на его лице.
   – Что ему надо? – пробормотал сержант Иванов.
   – Идите и посмотрите, – приказал Никита.
   Мальчик, наверное, потерялся. Он напомнил Никите об Илье и Юре.
   – Я возьму его.
   Никита выбрался с башни танка. Один из пехотинцев снял свою шинель и накинул ее на плечи мальчика, но Никита отдал шинель обратно и закутал мальчика в свою короткую флисовую командирскую куртку.
   Невинное выражение широко открытых глаз маленького мальчика, сменилось на неприкрытое восхищение, как только он коснулся корпуса танка. Его усадили спереди рядом с пехотинцами. С помощью жестов и смеси чешского и русского языков им удалось выяснить, где он живет. Через два или три километра сержант Иванов постучал по плечу водителя танка, и тот снова начал замедлять движение.
   Поговорив ёще раз с мальчиком, и уточнив маршрут движения, они свернули с бульвара. Вся танковая колонна оказалась теперь в темном лабиринте жилых кварталов, в пятидесяти метрах от парка и кафе. Теперь Ян стоял в полный рост на башне танка, поддерживаемый Никитой. Они с грохотом продвигались вниз по переулку, пересекли несколько внутренних двориков и скверов, пока, наконец, восторженных крик мальчика, который был в руках Никиты, не указал, что они достигли своей цели.
   Солдаты спустили мальчика на тротуар, он все ёще продолжал крепко прижимать свой ранец. Никита протянул ему свою руку. Мальчик взял ее и улыбнулся.
   – Ну, молодой человек, как тебя зовут?
   – Ян.
   – Хорошо, Ян, не беспокойся, я отведу тебя домой. Показывай дорогу.
   – Вот этот дом в центре.
   – Какой подъезд?
   – Вон тот. Двадцать один.
   – Пойдем тогда. Я проведу тебя к двери. Твоя мама и папа, должно быть, волнуются, что тебя нет дома допоздна. Ты не думал об этом?
   – Я заблудился, – ответил мальчик. – Я прогулял сегодня школу, и поэтому прятался. О, мама и папа будут очень на меня сердиты.
   Никита сделал все возможное, чтобы успокоить Яна.
   – Все будет в порядке. Они немного посердятся, но, с другой стороны, какое для них будет облегчение узнать, что ты жив и здоров. Мы живем в опасное время сейчас, Ян.
   Они поднялись по лестнице на третий этаж, и Ян сказал:
   – Спасибо.
   Никита понимал, что униформа советского солдата была, вероятно, не самой подходящей одеждой для знакомства с родителями Яна, поэтому, как только Ян постучал в дверь, он отступил на три-четыре ступеньки вниз по лестнице. Он пождал немного, пока не увидел проблеск света и услышал, как мать Яна, по-видимому, сказала «Ах, Ян, слава богу». Никита, будучи довольным, что, по крайней мере, в эту тёмную ночь мальчик воссоединился со своей семьей, молча повернулся и начал спускаться по лестнице. Он достиг первого этажа, когда сзади на него напали.
   Все случилось очень быстро.
   Их было двое. Один скрутил ему руки, а второй схватив его за волосы, потянул голову Никиты назад и резким движением по горлу, вскрыл его сонную артерию. Никита истек кровью на первом этаже жилого дома в Праге.
   Темно-красное пятно окрасило кафель.

Глава четырнадцатая: Томми VII

   Когда я родился, так рассказывает наша семейная легенда, мой отец не мог увидеть меня в течение десяти дней, не говоря уже о том, что он не присутствовал при родах. Люди быстро забывают, как все было раньше. Я думаю, что система посещений рожениц работала тогда таким образом, что приходить в родильное отделение разрешалось только через день. В первый визит, он взял с собой маму моей матери и позволил ей первой увидеть мою маму и меня. Вот и все – только один посетитель в день. Поэтому он не смог тогда меня увидеть. Следующий день был закрыт для посещений. Строго-настрого. На четвертый день моего рождения приехала старшая сестра моей мамы, так что она пришла проведать нас, а мой папа снова меня не увидел. На следующий день вход гостям был заказан. На шестой день приехала мать моего отца, она стала нашим третьим посетителем. Я удивлен, что он вообще смог увидеть меня в первый год моей жизни. В конечном итоге, моя мама сама привезла меня домой. На автобусе из Гринвича в Дептфорд. По туристическому маршруту. Очень живописные места.
   Как же все изменилось! Теперь люди снимают на камеру весь процесс родов и ты, вполне возможно, найдешь диск с записью рождения внука в своем рождественском чулке, а плаценту, смешанную с твоим рататуем. А может это видео разместят на Youtubе. Интересно станет ли оно вирусным?
   Мне повезло или, наоборот, не повезло присутствовать при рождении всего моего, численного, буйного и шумного потомства. Повезло, потому что это такой красивый, бесценный, удивительно сложный процесс появления новой человеческой жизни в результате одного акта любви. Ну, я надеюсь, что только по причине любви. Биология, жизнь – какое чудо!
   А не повезло мне из-за увиденного ужаса и паники, через которые приходится проходить женщине. Ах да, я, конечно, могу отшучиваться по этому поводу. Моим первенцем был Сет. Да, мне не понравился сам процесс. Моя жена так сильно ухватилась за мою руку, что мое обручальное кольцо врезалось в палец, и, к тому же, они не разрешают там курить! Конечно, мне было больно, но ей было больней во много крат. Ну, а если посмотреть на все это с ее точки зрения: три человека кричат на тебя, чтобы ты тужилась, тужилась, тужилась, а ты испытываешь самую страшную боль за всю свою жизнь. Ты точно будешь не в настроении слушать их. Не удивительно, что она обозвала меня, человека, по чьей вине она оказалась на акушерском столе, чтобы родить мне сына, всеми только возможными бранными словами. И ёще менее удивительно то, что она угрожала отрезать мои гениталии, если я, хотя бы раз, когда-нибудь, вздумаю подойти к ней ближе, чем, примерно, на две-три сотни мили в течение следующих пятидесяти лет. Я этому не удивлен. Даже, в так называемых, развитых странах мира женщины по-прежнему умирают во время родов. Здоровые женщины все ёще могут умереть во время родов.
   Поэтому каждый акт рождения, каждая новая жизнь, каждый отблеск в алмазных гранях человечества мы должны любить, ценить, благословлять и чествовать только по той причине, что это и есть настоящее чудо. Мы должны любить каждую минуту своей жизни. Печально думать о том, что некоторые люди обязаны своим появлением в этом мире изнасилованию, насилию, пьяной выходке, ошибке, отсутствию любви, желанию понравиться, сексу из мести и сексу без обязательств. Кто знает, сколько ёще есть на то причин? Мне кажется, лучше об этом не думать. Я стараюсь не брать в голову весь этот ужас. Лично я помню все роды. Все они чем-то отличались. Но, рождение Сета было самым особенным, потому что это было у нас первый раз.
   Та ночь в Лондоне была невыносимо жаркой и изматывающей. Ночной зной пытался удушить всех в своих горячих объятиях. И не было от него убежища. Казалось, город раскалился добела. Я чуть не опоздал. Я подбросил Сью в больницу, и там мне сказали, что не стоит ожидать каких-то изменений, по крайней мере, до следующего дня. Как обычно все и происходит, в тот вечер у меня был запланирован, своего рода, концерт, который должен был состояться в верхнем зале паба на Ноттинг-Хилл. Это был один из способов моего заработка. Так что я отлабал концерт, выпил в баре несколько пинт пива и вернулся в свою квартиру, где телефон уже звонил не умолкая. Начались роды и где я хожу? Со скоростью молнии, я вскочил в машину и помчал в больницу. Я только молился, чтобы меня не остановила полиция.
   Справедливости ради, нужно заметить, что у полиции были другие заботы в то время. Это происходило в июле 1981 года. Почитай об этом, солнце. Большая часть Лондона напоминала зону боевых действий. Нет, на самом деле, она и была зоной боевых действий. Не смотря на разгар лета, уже в четыре часа дня все магазины опускали свои металлические ставни, и на улицах становилось больше полицейских, чем покупателей и пешеходов. В воздухе над всем городом зависал дух смертельной опасности.
   По пути в больницу меня все же остановили. Это был бобби. Я набил полный рот мятными конфетами, чтобы замаскировать запах алкоголя, но полицейского сейчас не это интересовало. Он был в полном защитном обмундировании: шлем с забралом, бронежилет и толстая деревянная дубинка. Экипирован, как для войны. Именной значок отсутствовал.
   – Какого черта ты сейчас здесь делаешь? – спросил он меня грозным тоном. – Ты что не знаешь, что у нас здесь грёбанная война? Куда несут тебя черти, на ночь глядя?
   Я объяснил ему, что моя жена вот-вот должна родить в первый раз, и что я еду в больницу. Я не бунтовщик и не мародер. Я просто должен стать скоро папой.
   – Ладно, приятель, езжай, но придерживайся основных дорог, закрой все окна, и никому, кроме полиции не останавливайся. Здесь люди погибают на каждом шагу.
   Позади этого офицера, большая группа полицейских в защитном снаряжении образовала живой заслон на Кинг Стрит в районе Хаммерсмита. Из-за этой преграды доносились странные резкие звуки: песнопение, одиночные выкрики проклятий, звук удара кирпичей о металл и звон бьющегося стекла. В ответ полицейские начали ритмично выстукивать дубинками по своих щитах. Приглушенный стук постепенно, но неуклонно нарастал и убыстрялся по мере того, как они наступали на вотчину хаоса, которую мне не было видно из-за их спин. В воздухе пахло дымом и кордитом от использованных резиновых пуль. Протяжный вой сирен непрерывно буравил горьковатый зной июльской ночи.
   Я поехал дальше, мимо выгоревших автомобилей, тлеющих магазинов, машин скорой помощи, подбирающих раненных, мимо полицейских фургонов, наполовину заполненных молодыми парнями и девушками разных рас и цветов кожи в наручниках. Повсюду бросались в глаза удручающие символы беспощадной ночи этого знойного лета ненависти: кроссовок в канаве, расплющенный полицейский шлем на тротуаре, отбитая ручка топора, пятна крови на асфальте.
   В палате родильного отделения было еще жарче. Стены этого заведения были наполнены не менее тревожными запахами и звуками, чем на улице.
   И вскоре, я совсем забыл о том, что я видел там.
   Сью начала с упрека:
   – Где ты так долго ходил?
   – Я не был дома. Ты ведь слышала, как они сказали мне, что ничего не будет происходить, по крайней мере, до завтрашнего дня.
   – Если бы ты пропустил роды, Томми Уилкинсон, я тебя…
   – Если бы я пропустил их, это случилось бы это только по той причине, что медицинский персонал сказал мне и тебе, что ни стоит ожидать схваток, как минимум до завтрашнего обеда.
   Сет, ты, наверное, слышал весь этот разговор, хотя твоя голова пока не появились в нужной точке. Обстоятельства не располагали к долгим разговорам, и на мое счастье, но, к сожалению, для Сью, сильная боль отвлекала ее от любого гнева, направленного на меня.
   Я почувствовал огромное облегчение, как только ты благополучно родился, весь такой шумный и брыкающийся. Правда, что все отцы похожи своим чувством гордости, любви, безоговорочной, безусловной любви, желанием защитить это хрупкое создание, эту твою новую красно-розовую копию, которая так неожиданно пришла в этот мир вся в слезах и крови? В те дни, дородовая ультразвуковая диагностика была довольно примитивной, поэтому сам факт рождения был большим сюрпризом. Ёще долгих три минуты, я не осознавал, что Сет был мальчиком, потому что я был слишком занят, подсчетом: ручек, ножек, пальчиков, ушек и глазок.
   Как только все закончилось, я подошел к окну и посмотрел на линию горизонта, простирающуюся над городом. Сью помыли, и принесли ей универсальное лекарство от всех болезней, британское плацебо – чашечку горячего чая. Хотя цинично так рассуждать, но есть что-то необыкновенно восхитительное в спокойном стоицизме, с который ты воспринимаешь очередную трагедию. Поставь чайник, попьем чая.
   Началась Вторая мировая война, поэтому ситуация в стране ухудшиться на довольно продолжительное время.
   Не переживай. Поставь чайник, попьем чая
   Вторая мировая война уже закончилась, и, хотя мы выиграли, экономика находится в ужасном состоянии. Я думаю, что нам придется отказаться от планов по восстановлению Империи.
   Не бери в голову. Поставь чайник, попьем чая
   Вся планета вот-вот будет разрушена, и мы все умрем ужасною смертью.
   Давай, лучше попьем чая
   Я разговаривал с Сетом. Я считаю, что с детьми нужно разговаривать нормально, по-взрослому, а не лепетать и сюсюкать а-тю-тю-тю, гу-гу-гу потому, что они быстро копируют твою речь, и, в конечном итоге, сами так разговаривают. Вот поэтому, я общался с Сетом, как с взрослым. Чётко выговаривая все слова. Составляя короткие предложения. Позже, месяца через четыре, я прочитал ему вслух Эмму, и дал ему в руки мячик для регби. Я был очень наивен. В то время, я считал, что все, что нужно для успешной и счастливой жизни – это хорошие навыки в ловле мяча и познания в области изысканной прозы. А потом я обнаружил, что миром правит неолиберализм в рамках глобального капиталистического заговора, и осознал, что для счастья нужен ёще и автомат Калашникова. Поверь мне. Я – отец, и знаю, о чем говорю.
   – Мой дорогой сын, тебе ёще нет даже часа отроду. Ты уснул, лежа на моей левой руке. Твоя мама пьет чай сейчас, она выглядит очень уставшей, но я никогда не видел ее более счастливой, чем сегодня. Когда ты подрастешь, мы расскажем тебе, что ты родился в ту летнюю ночь, когда Лондон горел и полыхал, охваченный вихрем восстаний. Я поведаю тебе о своих тревогах за мир, в который ты пришел. Но стоя тогда у окна, я хотел сказать, нет – я, на самом деле, сказал: «Мой дорогой сынок – добро пожаловать в наш мир». Теперь это твой мир. И мой мир. Измени его к лучшему. Сделай его настолько замечательным, насколько ты сумеешь. Я надеюсь, что у тебя будет отличная история, поведать нам.
   К югу от нас, по всей той части Лондона, бушевали пожары, с эпицентром в районе, под названием Брикстон. К западу, над Актоном и Саутхоллом небо было окрашено ярким заревом огня. И, если бы окна не были плотно закрыты, мой дорогой сынок, мы бы слышали сейчас сердитый людской гомон, какофонию сирен, тревожные звуки городского восстания: крики, вопли и проклятия разъяренных людей. Даже в отдаленных пригородах в небо вздымаются столбы дыма. Мой дорогой сын, куда бы я ни посмотрел, я везде вижу признаки пожаров. Они полыхают на каждой улице, освещая этот замечательный, красивый, израненный и порочный город.
   Одна известная женщина как-то сказала: «Протест – это когда я говорю „то-то и то-то мне не подходит“, сопротивление – это когда я делаю что-то для того, чтобы то, что мне не подходит, больше не происходило». Мне сложно судить, Сет, с такого расстояния, что там происходит, протест или сопротивление. Но, мне хочется думать, что это сопротивление.
   А завтра, я надеюсь, нам разрешат покинуть больницу, и я отвезу тебя домой. Мы поедем по этим опустошенным и разрушенным улицам к нам в квартиру, где тебя уже ожидает красиво украшенная, уютная комната. Твое рождение, Сет, изменило невероятным образом мой привычный образ жизни. В нашем мире жесткого материализма, лжи, амбиций и эгоизма очень легко заиграться со своей жизнью и потерять тот единственный верный путь, уверовав в то, что наши порочные поступки, и их фальшивое одобрение окружающей толпы, и есть смыслом бытия.
   Мой дорогой, любимый сынок, мне до сих пор кажется, что я просто учусь быть человеком. И теперь, любуясь твоим сонным лицом, которое находится совсем рядом с моим, я поражаюсь тому, что никогда не задумывался о том, что успех, богатство и слава могут быть настолько ничтожны, по сравнению с таинством рождения новой жизни. И мой дорогой сынок, пока я учусь быть мудрым, я буду помогать тебе, расти настоящим человеком. Я одновременно радуюсь и тревожусь, за то будущее, которое тебе уготовано судьбой. Есть что-то и грустное в каждом акте рождения. Вот, только что, твоей маме довелось пройти через неимоверную боль, чтоб привести тебя в этот мир. К сожалению, уже нет с нами твоей прабабушки, моей бабушки, она бы очень гордилась тобой. На ее долю выпало столько страданий, и ей довелось увидеть множество смертей вокруг себя. Мой любимый сынок, ты выглядишь сонным и уставшим. Ёще о многом мне хочется рассказать тебе, и я обещаю продолжить этот разговор, но в эту ночь, в эту ночь беспорядков, любви и рождения, где-то в этом большом, недремлющем, ярко освещенном здании люди продолжают приходить в этот мир и, увы, покидать его. Я желал бы, чтобы в эту ночь, ты выучил для себя пока один единственный урок: никогда, никогда, никогда не сдавайся, потому что любая боль временна, а равнодушие – это неизлечимая болезнь души.
   И последняя мысль на сегодня, хотя, Сет, (я всегда так говорю, но, как правило, обманываю), я буду разговаривать с тобой всю жизнь … и благословлять тебя. И ёще одна последняя мысль – когда ты в первый раз заплакал в этой комнате, в этом родильном зале, и я стал отцом, я вспомнил твою прабабушку. И, хотя я понимаю, что это невозможно, но я надеялся, что каким-то образом она смогла услышать через бесконечное пространство между миром живых и холодными, темными землями мертвых, твой ликующий крик новорожденного.
   Ибо, если она могла слышать тебя, она признает и полюбит твой новый звонкий голос продолжателя рода, непременно полюбит сочный звук надежды, нового начинания и новой жизни, ту новизну, новь, которую ты принес с собой в этот мир.
   А за пределами больничного корпуса, над всем городом, витал приторный запах гари и крови, смерти и праха. Лондон тлел и дымился днем, искрился и пылал под покровом ночи. И, в некотором смысле, я уже солгал своему первенцу.

Глава пятнадцатая: Юрий

   Ты знаешь, ирония состоит в том, что учитывая все жизненные обстоятельства, через которые мне довелось пройти, несмотря на все мои противоречивые чувства, я до сих пор помню слова присяги, которую давал при поступлении на службу в Советскую Армию. И поверь мне, когда я произносил эти слова вслух, я действительно верил в сказанное. Они искренне исходили из глубины души. Мой отец был солдатом, моя бабушка погибла во время Великой Отечественной войны, так что я отправился служить в армию по зову своей крови. Стать добровольным защитником Родины казалось мне судьбой и семейной традицией. Все, что нужно было сделать, это доказать, что ты тоже не робкого десятка.
   «Я всегда готов, по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».
   Правильные слова, но, как ты догадываешься, на самом деле, все было не совсем так. Я полагаю, что ожидания от теории и от практики редко совпадают. За исключением секса – он гораздо лучше, чем о нем рассказывают. Твои учителя, родители, все – они просто скрывают, насколько он хорош.
   В Афганистане нам крайне не хватало снаряжения. У нас не было даже своей личной миски и ложки. На весь мой взвод нам дали одну большую миску и одну ложку. Поэтому, в конце дня, мы вдесятером набрасывались на эту ложку также отчаянно, как на врага. Вот так, помимо ужасов боевых действий, мы вели ежедневную борьбу за то, чтобы нормально поесть. Не зря один английский генерал как-то сказал, что: «Война войной, а обед по расписанию». А, в Афганистане наш обед состоял, по большей части, из водки и местного дурмана.
   А в ходе боевой операции ты начинаешь молиться, не знаю даже кому, Богу, наверное: «Будь милостивым, сделай так, чтобы эта земля или эти скалы разверзлись и укрыли меня».
   Но, ни одна молитва так и не смогла помочь нам, насколько я заметил.
   По ночам, собаки, которые помогали нам в минно-розыскных работах, скулили, стонали и выли во сне. Эта война их тоже убивала, калечила и ранила. Однажды мне довелось увидеть, как они неподвижно лежали рядом с убитыми солдатами, с теми, у кого взрывом оторвало ноги. Жестокая и неразборчивая смерть. Их кровь на снегу слилась, в одно большое красное пятно, а к утру тела мужчин, трупы собак и пятна крови были припорошены девственно белым снегом. Создавалось впечатление, что природа посчитала их смерти страшным святотатством, которое непременно нужно скрыть под чистой белой пеленой. По крайней мере, я пытался утешить себя этой мыслью.
   Обычно мы слаживали все трофейное оружие в одну большую кучу. Там было американское, пакистанское, английское, китайское, а иногда и советское – все оно было предназначено, чтобы убивать нас. Вскоре я обнаружил, что у страха более человечное лицо, чем у храбрости. Во время моего первого патрулирования, мне было очень страшно, и все мои мысли были переполнены абсолютно бесполезной жалостью к себе, но я усилиями воли старался подавить свой страх, скрыть глубоко, чтобы никто его не заметил. Все дежурство я пытался не думать о том, что я могу в любой момент закончить здесь свою жизнь – мертвый, ничтожный, затерянный за тысячи километров от людей, которые меня любили. Я похоронил свой страх, укротил его, и не только ради себя самого. Было недопустимо потерять лицо перед своими товарищами и, кроме того, какой смысл паниковать – это, никоим образом, не помогло бы в той ситуации. Мы уже здесь, успокаивал я сам себя. Мы здесь и если бы не мы, тогда кому-то другому пришлось бы служить на нашем месте.
   Все же, насколько забавна наша старая планета. Мы уже покорили космос, мы умеем заставить пустыню зацвести. Но, в то же время, здесь, на этой многострадальной, но прекрасной земле мы продолжаем уничтожать друг друга пулями, ножами и камнями, точно так же, как мы делали это последнюю тысячу лет, и ёще на протяжении многих десятков тысяч лет до того. В деревнях, они убивают наших пленных солдат вилами … это если ёще им повезло. Наш самый страшный сон – быть захваченными живыми. Это намного хуже, чем потерять руку или ногу, и даже все конечности вместе. Хуже, чем потерять своего товарища. В разгар битвы, признаюсь честно, я думал и молился только об одном: «Пусть все произойдет быстро! Если мне суждено умереть, пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы все было быстро!» Мне хотелось встать и крикнуть во весь голос: «Эй, пуля! Я здесь. Лети сюда, если я тебе нужен!»
   Меня отправили в Афганистан в 1981 году. К тому времени, война длилась уже около двух лет, но широкая общественность нашей страны была плохо проинформирована о ней, потому что все событий держались под грифом секретности. Телевиденье довольно скудно освещало этот военных конфликт (а те репортажи, что изредка появлялись на экране, подвергались жесткой цензуре и строгому редакторскому отбору), и люди молчали о том, что им удавалось узнать, возможно, от родственников, которые рассказывали им правду, по возвращению со службы. К примеру, в нашей семье, все искренне верили в систему. Мы были просто уверены, что наше правительство не отправит, просто так, свои войска в другую страну, если для этого нет крайней необходимости и жизненно важных целей по защите идеалов социализма и свободы. Так думала моя мама, и так думали наши соседи. Я не припомню, кто мог бы думать тогда по-другому. Моя сестра и мать даже не плакали, когда я уезжал, потому что в те дни война казалась чем-то очень абстрактным и поэтому, не очень страшным.
   И все-таки, это была война, и в тоже время, как бы и не война – что-то чуждое, без погибших и пленных. В те дни никто не видел цинковых гробов. Позже мы узнали, что гробы все же привозили в город, но похороны проводили в тайне, и в ночное время. На надгробиях было выгравировано «умер», а не «убит в бою». И никто не задавался вопросом, почему так внезапно умирали эти восемнадцатилетние парни. Может от алкогольной интоксикации? От гриппа? Или они объелись апельсинами? Родные их оплакивали, а все остальные продолжали делать вид, что все в порядке, пока и в их дом не приходило свое горе. Тайна была превыше всего.
   Газеты писали о том, как наши солдаты строят мосты и сажают деревья, чтобы подружиться с нашими союзниками (как их тогда называли). Нам рассказывали, как наши врачи и медсестры заботятся об афганских женщинах и детях, в новых, построенных Советским Союзом, больницах. Мы там читали все эти статьи в советской прессе о наших достижениях, вначале нас это смешило, потом сердило, а затем мы использовали их в качестве туалетной бумаги. Но, странно то, что теперь, когда спустя два года службы я вернулся домой, я продолжаю искать в газетах похожие статьи о наших достижениях и, в самом деле, верю написанному. По крайней мере, мне хочется в это верить. Я тоже нуждаюсь в хорошей истории.
   Скажу тебе честно, мне стало плохо, когда я в первый раз увидел, что они делали с нашими солдатами, попавшими в плен. Некоторым из них отпилили ноги по самый пах, а в головах проделали огромные отверстия. Внутри меня все кричало: «Я хочу жить!». Однажды ночью кто-то украл автомат убитого солдата. Вором оказался один из наших солдат. Он продал его за 80 000 афгани и показал всем, что он купил за эти деньги: три кассетных магнитофона, несколько американских футболок и пару модных джинсов. Если бы его не арестовали, мы бы сами разорвали его на куски. В суде он просто сидел и плакал. Мы знали, что его ожидают очень трудные времена в тюрьме.
   Сложный ландшафт создавал нам много проблем. Во время боевых операций в горах ты был нагружен как мул. Начнем с того, что тебе, естественно, приходилось нести свое оружие и двойной запас боеприпасов к нему, а это уже около десяти килограммов. У тебя также было несколько мин – это еще десять килограм. Плюс гранаты, бронежилет и сухпайки. Все это добро весило около сорока кило. Я видел как парни, настолько взмокали от пота, что казалось, будто они попали под проливной дождь. Видел я и ледяную корку на замороженных лицах погибших. Я видел дружбу и трусость. Что сделано, то сделано. Жестокое правило гор – убей или будешь убит. Там нет места для жалости и сострадания. Мы были там – кто, если бы не мы? Сейчас вокруг есть много умных подонков, которые рассказывают нам, какой несправедливой и ошибочной была та война. Но, я хочу задать один вопрос – почему никто из них не порвал свой партбилет или не застрелил себя в знак протеста, когда мы были там? Хочется спросить их, почему они ничего не сделали.
   Мне особенно хорошо запомнился один наш двенадцатидневный поход. Практически все время мы пытались скрыться от группы моджахедов. Мы бы не сумели выжить, если бы не допинг в виде гашиша. На третий день один боец из моего взвода застрелился. Сначала он начал отставать от нас, а затем, без предупреждения или хотя одного слова, приставил пистолет к своему виску и выстрелил. Вы знаете, что самое страшное – мы вынуждены были нести его труп вместе со всем его снаряжением: рюкзаком, бронежилетом и шлемом. Знаешь, нам не было особо жалко его. Он знал, что мы будем вынуждены забрать его вместе с собой. Но я вспомнил о нем в тот день, когда мы навсегда возвращались домой. На самом деле, я часто думаю о нем, и мне интересно, что сообщили семье о причине его смерти.
   Самое страшное, что можно было увидеть, и чего мы все очень боялись – это раненные пулями «дум-дум» (это такие пули, которые взрываются внутри тебя). Я видел одного парня с ужасными травмами. Ему оторвало обе ноги на уровне колен, и белые неровные кости торчали из его конечностей. Отсутствовали оба уха, его пенис и яички оторвало осколком, глаза были выбиты, еще одна пуля «дум-дум» попала в живот. Как только я его увидел, меня всего затрясло, как осиновый лист на ветру. Я перемотал его жгутом везде, где это только было возможно, чтобы остановить кровотечение, и дал ему целую пригоршню болеутоляющих таблеток, чтобы он как можно быстрее уснул. Был ёще один солдат, которому оторвало обе руки. «Дум-дум» попал ему в живот, и все внутренности вывалились наружу. Я перевязал его, и попытался остановить кровотечение, а затем тоже дал ему массивную дозу обезболивающего. Я сидел возле него четыре часа, а затем он умер.
   Очень хорошо слышно, когда пуля попадает в человеческое тело. Этот звук ты никогда не забудешь и ни с чем не перепутаешь. Он немного похож на хлопок мокрыми руками. Все твои товарищи, находящиеся рядом, внезапно падают лицом в горький, как пепел песок, как будто они выполняют приказ, которого ты не слышал. Ты переворачиваешь раненого на спину. Сигарета, которую ты только что дал ему, застряла в его зубах, но продолжает дымиться. Когда это случается в первый раз, ты действуешь автоматически, как будто во сне. Ты бежишь, вытягиваешь его из-под обстрела, сам отстреливаешься. А как только все уляжется, ты не можешь вспомнить для себя ни одной детали, не говоря уже о том, что ты ничего не можешь кому-то рассказать. Это похоже на кошмар, за которым ты наблюдаешь через затемненное мутное стекло. По ночам ты постоянно просыпаешься от охватывающего тебя беспричинного ужаса. Все дело в том, что для того, чтобы преодолеть свой страх, ты должен помнить о нем, и привыкнуть к нему.
   Через две или три недели революционным образом меняется твое самосознание, и от твоего старого «я» остается только одно имя. Ты становишься другим человеком. И этот новый человек уже не боится трупов, он спокойно воспринимает смерть, хотя она немного злит его. Эту новую сущность внутри тебя, занимает только один вопрос – как стащить мертвое тело товарища вниз со скалы и перенести его на несколько километров в такую жару. Твоему новому «двойнику» не нужно себе что-то представлять. Он уже знает запах человеческих кишок, вываливающихся с брюшной полости; он знает, как пахнут человеческие экскременты, перемешанные с кровью. Он видел обгоревшие черепа, ухмыляющиеся из лужи расплавленного металла, как будто смерть сковала их в момент, когда они смеялись, а не кричали от ужаса и боли, как было то на самом деле, всего лишь несколько часов назад. Он испытывает какое-то невероятно чудесное волнение, глядя на мертвое тело, и радуется мысли: «Это не я!». Это тотальная трансформация личности. И происходит она очень быстро, практически, со всеми. И это печально.
   Не существует никакого таинства смерти для людей, оказавшихся на войне. Убить – это просто нажать на курок. Нас учили: хочешь выжить – стреляй первым. Это и есть простой закон – закон войны. Наши инструкторы говорили нам, что важно уметь хорошо делать две вещи: быстро бегать и метко стрелять. А ёще поменьше размышлять. Поэтому мы просто выполняли свой долг – целились, куда нам показывали, и стреляли, когда нам приказывали. Во время обучения нам внушили беспрекословное подчинение. И в то время, хотя сейчас мне стыдно это признавать, я не чувствовал зазорным стрелять даже в детей. Обе стороны конфликта вели себя подобным образом, поэтому если они были афганцами, мы стреляли в них. Это и есть война.
   Как-то раз, наша колонна медленно продвигалась по глубокому ущелью, когда сломался грузовик, следующий первым. Водитель вышел, чтобы поднять капот и устранить проблему, когда к нему подбежал маленький мальчик, лет около шести, и всадил в его спину огромный нож. Он попал прямо ему в сердце. Мы так изрешетили мальчика пулями, что его тело потеряло человеческий облик. Как я понимаю теперь, мы тоже потеряли тогда свой человеческий облик. Если бы тогда нам приказали, мы бы, недолго думая, уничтожили всю его деревню. И всех людей, живущих там.
   Все, что каждый из нас тогда хотел – это выжить. Избежать жестокой участи и вернуться домой в целости и сохранности. Ведь это не так просто. Там не было времени для долгих размышлений. Нам было по восемнадцать-двадцать лет. Я привык видеть чужую смерть, но сам, я боялся умереть. Я видел, как человек может вмиг превратиться в прах, сгинуть за считанные минуты так, как будто его никогда и не существовало. И когда это случается, они кладут в цинковый гроб пустой мундир, бросают туда несколько лопат афганской земли, чтобы утяжелить ношу и отправляют его домой. Я хотел выжить. Оглядываясь назад, самое худшее, что там было, хуже, чем страх, хуже, чем ужасные травмы, и еще хуже, чем наше обращение с афганцами – это было бездушное и пренебрежительное отношение к смерти, конечно, за исключением своей собственной.
   Сейчас я понимаю, почему было сложно сразу раскрыть всю правду о той войне. Люди бы не поверили всему тому ужасу, да и все подробности были бы слишком травмирующими как для слушателя, так и для рассказчика. Здесь, в нашей мирной жизни, если случается теракт или какой-то псих с автоматом нападает на школу, естественно, что такое событие широко освещается на телевидении и в газетах. А там подобное происходило каждый день, по всей этой бедной, дикой стране. Ёще во время моего тренировочного курса в части я думал, что страшнее и неприятнее всего будет убивать живого человека, но я быстро понял, что, на самом деле, тяжело подойти к кому-либо и выстрелить в него с близкого расстояния. А вот, массовое убийство на расстоянии, да ёще, если ты находишься в группе своих сослуживцев, начинает казаться возбуждающим и приятным. Разве это не ужасно?
   В мирное время оружие постоянно хранится под замком. А там, автомат был всегда с тобой. Он становился неотъемлемой частью тебя. После наступления темноты ты мог спокойно выстрелить в лампочку из револьвера, если тебе было лень двигаться. Это было проще, чем встать и выключить ее, а бывало, что сходя с ума от жары, ты мог выпустить в воздух целый рожок автомата. Всякое бывало. Вот за это, в том числе, мы были награждены медалями от благодарного афганского народа.
   Та война была не такой, как мы ее себе представляли, той, о которой мы знали из книг и фильмов. С чёткой линией фронта, нейтральной полосой, передовой и тылом, с мундирами, флагами и полковыми знаменами. Ты слышал такое слово, как «арык»? Им афганцы называют дренажные каналы, первоначально построенные для орошения. Это была арычная война. Афганец мог внезапно и неожиданно, в любое время дня и ночи, появится из этих каналов, как бесплотный дух с автоматом в руках, целясь в тебя, или с огромным ножом, которым он режет ягненка, а иногда и просто с большим камнем. И это мог быть человек, с которым ты ёще пару часов назад торговался на рынке, покупая гашиш. Но, как только ты видишь оружие в его руках, он сразу теряет человеческое обличие, потому что единственное его желание – это убить тебя и твоих товарищей. Теперь он просто кровавое месиво из мёртвой плоти, смешанное с землей ударами пуль. Последние слова моего лучшего друга были такими: «Не … не пиши письмо моей матери, пожалуйста. Не рассказывай ей, как я умер. Я не хочу, чтобы она узнала». Для афганцев мы были просто Russkis. Мы не были для них людьми.
   Тем не менее, мне кажется, что все-таки меня направили туда не для того, чтобы убивать людей. Почему народ Афганистана видел в нас врагов, хотя, мы и не были ими? Я помню, как их дети стояли босиком на снегу и льду, а мы раздавали им еду и обувь. А ёще я вспоминаю одного маленького мальчика, который подбежал к нашему бронетранспортеру, но не для того, чтобы попрошайничать, как они обычно это делали, а просто, чтоб поглазеть на нас. У меня было с собой в кармане моего жилета пятьдесят афгани, я отдал их ему. Он ничего не сказал, а просто неподвижно стоял на песке, у обочины дороги, пока мы не скрылись из вида.
   С другой стороны, я слышал о том, как некоторых из наших солдат, обманывали детей, обкрадывая их на те несколько копеек за принесенную ими воду. Никто не вышел из Афганистана без потерь. Помню, как однажды наш взвод медленно продвигался через какую-то деревню. Я шел вместе с напарником. Он толкнул ногой дверь одного из домов и был застрелен в упор из автомата. В него выпустили всю обойму. В такой ситуации абсолютный страх и ненависть взяли верх над нами. Мы расстреляли всех там, даже кошек и собак. Всех, кто жил в этой деревне. Убийство животных, во всем этом, было самым худшим поступком. Я и сейчас сожалею, что мы так поступили. Я иногда не разрешал своим солдатам стрелять в собак. В чем они виноваты? Мы разрушили деревню, сравняли ее с землей, сожгли пшеничные поля, забили даже кур. Меня это очень расстроило. В душе я деревенский парень. И я не шел в Афганистан для того, чтобы убивать фермеров и их семьи. Но, я был там: если не я, то кто?
   Проходя службу в Афганистане, я обнаружил, что помню только самые знаковые события своей жизни в СССР, особенно некоторые эпизоды из моего детства. Помню, как я лежал на траве, среди лютиков и ромашек, с моим братом и сестрой; вспоминаю, как осенью мы жарили каштаны на костре, а потом их ели. За весь мой афганский период жизни, мне лучше всего запомнилась та осень, когда мы сожгли пшеничные поля фермеров. На улице было настолько жарко, что плавились железные крыши на близлежащих зданиях. Пшеницу, в мгновение ока, охватило пламя и в воздухе запахло хлебом. Этот запах вернул меня на какой-то миг в мое детство.
   В Афганистане ночь наступает резко и быстро, в мгновение ока, словно кто-то невидимый опускает на землю темный занавес. В один момент яркий и светлый день сменяется тьмою непроглядной ночи. Как и все, я был неопытным юнцом, когда приехал туда, но я очень быстро стал мужчиной, хлебнув горький вкус войны. В этой трансформации сознания вся ее суть. Я уверен, что такое перерождение коснулось не только меня одного. Это происходит со всеми воинами, снова и снова, на протяжении тысячелетий. По вечерам, мы обычно смотрели советские телевизионные программы через спутник, наблюдая за привычным течением жизни на нашей далекой Родине. Постепенно та жизнь, по ту сторону телевизионного экрана, становилась все более бессмысленной, вызывающей раздражение и абсолютно чужой.
   Иногда мне хочется написать книгу своих воспоминаний. Обо всем том ужасе, что мне довелось увидеть, чтобы мой опыт стал в назидание будущим поколениям. Написать, хотя бы, ради того, чтобы они, отбросив легкомыслие, серьезнее воспринимали суровые реалии войны. Я мог бы написать, хотя бы о том молодом парне из Новосибирска, который потерял обе руки, обе ноги, яички. И своего лучшего друга. Но, тогда, сидя возле его кровати, я пытался написать письмо его матери. Я едва мог удержать ручку в руке, потому что весь дрожал от страха и безмерного чувства жалости. Слова. Слова. Слова. Какие слова я должен был подобрать для его матери? Какие слова, могли бы ее утешить? То, что он жив и если бы не он, то было бы некому?
   А, может, мне надо было написать о той афганской девочке, которая взяла коробку конфет у советского солдата, и ей отрубили обе руки в ауле, в качестве наказания. Я хотел бы описать все, как было, без каких-либо комментариев и оценок. Просто так, как есть, не приукрашивая.
   Когда все закончилось, и наша миссия была завершена, мы были готовы вернуться домой. Мы надеялись на теплый и восторженный прием, цветы и распростертые объятия, но нас ожидало только разочарование. Вдруг выяснилось, что всем наплевать выжили мы или нет. Это очень больно. Это действительно очень больно. Ложь. Дезинформация. Несправедливость. Все покрыто тайной.
   Мне все так же больно в душе.
   И так будет, до конца моей жизни.

Глава шестнадцатая: Томми VIII

   Когда я вспоминаю тот день, мне кажется, что-то умерло тогда, но, я не совсем уверен, что это могло быть. Страну, в который раз, накрыла волна изнуряющей жары, но, все равно, этот великолепный и яркий июньский день в Англии был слишком хорош, для того чтобы оставить его навсегда. Тем не менее, что-то умерло в тот день.
   Джек уговаривал меня, и продолжал уговаривать в течение нескольких недель, поехать с ним. Он говорил, что это наш долг. Он настаивал на том, что мы должны быть там, где сейчас «горячо», линия обороны, где наше участие имеет большое значение. Мы не должны быть инертными, иначе всем нам станет только хуже. Я согласился с ним, утешая себя ёще и эгоистичной мыслью, что эта поездка может также, каким-то необъяснимым образом, позитивно отобразиться на моей работе. Но, в чем тот позитив, я так пока не мог понять. Как по мне, все было слишком туманно.
   Вот так и начался наш путь на север от города. Моя машина была напичкана едой, напитками, игрушками и сладостями. Все это купил Джек перед нашим выездом. Мы знали, что нам придется ехать, как минимум, окольными путями. Ходили всевозможные слухи о том, что весь автотранспорт, следующий на север, останавливает полиция для проверки, и даже некоторых арестовывали, предъявляя им надуманные подозрения. Именно по этой причине, мы решили держаться подальше от Блэкуоллского туннеля, хотя, через него проходит мною предпочитаемый и любимый маршрут под любимой мне Темзою (беги река спокойно, пока пою я песню эту). Я направился по Южной окружной дороге в западном направлении, и, вскоре, мы пересекли реку в районе Чизвика. Мы ехали в Южный Йоркшир, так что было бы логично свернуть на шоссе A1, но дядя Джек достаточно хорошо знал ту дорогу, чтобы понять, что участки с круговым движением дают полиции возможность для создания множества контрольно-пропускных пунктов, поэтому вместо нее мы выбрали автомагистраль M1. Через небольшой промежуток времени, мы оставили эту автомагистраль близ Дерби, а затем кружным маршрутом, по извилистым проселочным дорогам, наконец, добрались до места назначения – в небольшую деревню, расположенную между Донкастером и Шеффилдом. Я не буду называть ее. У полиции длинная память, как любит говорить дядя Джек.
   В деревне мы сразу направились к зданию сельского совета. Идиллическая пасторальная атмосфера старой английской деревни, окруженной изобильными и плодородными пшеничными полями, гармонизировала с красотой летнего вечера, окутывающего нас мягким теплом, как легким напоминанием о зное ушедшего дня. Нам оказали искренний и теплый прием. Содержимое нашего автомобиля быстро, и с явным ликованием переправили в помещение совета, которое напоминало человеческий муравейник, наполненный гулом, отдельными выкриками, смехом, заговорщицким перешептыванием и неразборчивым бормотанием. Там собрались почти все жители деревни: и стар и млад.
   Мы провели целый день в пути, и нас уже мучила жажда. Не было никакой необходимости уточнять, где находится местный паб, мы проезжали мимо него, по дороге сюда. Дядя Джек, и я неспешно направились в паб, под восторженные трели жаворонков, сопровождавшие триумфальными переливами, наше приближение к вожделенной пинте. Несмотря на жизненные трудности, которые переживала деревня, во время нашей прогулки нас зазывали в каждый дом. Чашка чая здесь, банка пива там – везде нас принимали, как старых друзей. Понадобилось больше часа, чтобы преодолеть меньше чем полмили, отделавшие нас от паба. А там нас встретили ёще восторженнее и теплее. Казалось, что дядя Джек всех знал, или, возможно, все знали дядю Джека. Он был в приподнятом настроении, поочередно приветствуя всех присутствующих. Посетители паба удивленно зашумели, когда он настоял, чтобы ему подали травяной чай, так как он утверждал, все остальные чаи – это подделка.
   Конечно, я почувствовал себя как дома, в этой располагающей и товарищеской атмосфере. Мы не платили ни за один напиток, в тот вечер в пабе. Дядя Джек разрешил нас угощать, хотя, мы оба знали о стесненных обстоятельствах, в которых находились жители деревни. С нескрываемым восторгом дядя Джек приколол новый значок на мой потрепанный кожаный жакет.
   – Думаю, что лучше тебе носить его на видном месте, солнце, чтобы все знали, на чьей стороне ты сейчас. Ты не всегда умело прячешь свой акцент, Томми, – сказал он мне, с задорной улыбкой.
   Не стоит даже говорить, что я был в неописуемом восторге. Не стоит, но, все равно, скажу это!
   Там где я вырос, было несложно поверить в то, что центр и есть единственное нормальное место в городе. Было легко поддаться влиянию стереотипов о том, что на Севере живут монстры. Я знал, что Север начинается в районе Уотфорд Гэп, это конечная станция северной линии метро, около Мраморной Арки. Джон Бакстер когда-то уверял меня, что Север начитается уже на полпути через Саутвок Бридж. Но я никогда не верил в монстров… Хотя, временами, делал вид, что верю. Но только для того, чтобы повеселить себя. Знаешь, те идеи, которые объединяют людей, независимо от их места рождения на этой славной планете, являются гораздо более важными, чем те – которые их разделают. Никогда не забывай об этом, мой дорогой. Поэтому я не буду намерено притворяться, рассказывая тебе, что я сложил свои вещи, взял кепку и справочник по голубиным гонкам только ради развлекательной поездки в самое сердце Англии, в этот паровой двигатель империи. В угольную область Южного Йоркшира. Я поехал туда потому, что следовал зову моего сердца. Я должен был стать свидетелем событий и увековечить их для потомков.
   Дядю Джека и меня провели от паба к зданию сельской управы, где мы расположились на ночевку в одной из боковых комнат, уложив наши спальные мешки и матрасы на низкую платформу, которая, вероятно, служила в качестве сцены для различных выступлений и концертов. Мы очень быстро уснули, сильно устав за этот долгий радостный летний день, с оптимизмом и надеждой предвкушая удачное начало завтрашнего утра.
   Сквозь очень глубокий сон, который мне и не вспомнить, я услышал звон бьющегося стекла. Что-то, кто-то и каким-то образом проломал нашу дверь, разбил в дребезги окна и в непроглядной ночной тьме ворвался в нашу комнату.
   – Какого черта? – начал возмущаться дядя Джек. – Что здесь происходит? Томми! Томми? С тобой все в порядке?
   – Со мной все хорошо, дядя Джек. Я в порядке, но я ничего не вижу.
   Из глубины здания сельского совета доносился громкий шум. Внезапно наши глаза ослепил яркий свет. Меня охватил панический страх. Что на самом деле здесь происходит?
   – Давайте! Давайте! Давайте! Подымайтесь, вы, ничтожные Северные мерзавцы!
   Я все еще копался в поисках своих очков, когда зажегся свет, и я увидел, что сельская управа захвачена полицией. Меня и Джека подняли под руки и стащили с нашего помоста, а потом поволокли, не давая нам возможности встать на ноги, в главный зал, который полон синих мундиров. Полицейские, вооружившись дубинками, ломами и факелами, принялись растаскивать, все, что можно было унести, и громить, все, что нельзя было забрать с собой.
   – Кто вы такие? Не видел вас раньше. Быстро! Ваши имена?
   Когда они, наконец, отпустили нас, мы с Джеком укрылись в моей машине, но теперь сон ускользнул от нас, как когда-то Австралия выскальзывала от исследователей, пока они не изобрели новый способ подсчета географический координат. Дядя Джек был в ярости.
   – Томми, я не могу в это поверить! Это просто полицейское государство. Мы не сделали ничего плохого. Все, что мы делали – это пытались задремать после нескольких кружек пива. Какой закон мы нарушили? Я скажу тебе, Томми, мы не нарушили ни одного закона. Мы просто занимались тем, что считаем правильным. С каких пор это считается преступлением в этой стране?
   – Я знаю, дядя Джек, ты прав. Но, может, безопаснее будет вернуться домой, а? Я не могу пока сесть за руль, я весь на пределе, но через несколько часов со мной будет все в порядке. Давай, просто поедем домой.
   – Ни в коем случае, Томми. Я приехал сюда, чтобы принять участие в пикете, и я не собираюсь возвращаться домой, только по той причине, что сюда заскочили несколько мальчиков в синих пижамах, которые не умеют даже отличить свою задницу от локтя. Чёрт подери, что происходит в этой стране.
   – Дядя Джек, пожалуйста, успокойся. Какая разница, останемся мы или уедем? Нас всего только двое.
   – Томми, я не верю своим ушам, что ты мог такое мне сказать. Нас всего двое? Предположим, что все так начнут думать? В таком случае, мы может вернуться домой и дальше гнуть наши спины всю оставшуюся часть жизни. Ты можешь ехать домой, если хочешь – я остаюсь, потому что каждый человек, каждая капля воды в океане, каждая песчинка, Томми, имеет огромное значение. И если ты не веришь в это, Томми, сынок, тогда и я не верю, что ты когда-либо прислушивался, хотя бы к одной чертовой мысли, которой я с тобой делился. К тому же, ты собираешься уехать на этой машине? Ты думаешь, что бобби позволят тебе покинуть деревню? Запомни, Томми, единственное, что необходимо для триумфа зла – это чтобы хорошие люди просто ничего не делали.
   Я все еще сильно восхищался своим дядей, чтобы признаться ему, что мысль о ничегонеделании казалась мне не такой уж плохой в тот момент моей жизни. Я застыл в размышлениях на пару минут, но потом, взял себя в руки и сказал ему:
   – Я останусь, дядя Джек. Чтобы убедиться, что с тобой все будет в порядке.
   – Со мной и так все в порядке, Томми. А вот, что с тобой, я об этом волнуюсь. Что на тебя нашло? Возьми себя в руки, солнце. Иногда нужно показать свой внутренний стержень. Это один из тех случаев.
   – Хорошо, дядя Джек. Я останусь. Ради тебя и ради общего дела.
   И так, мы остались и смогли даже немного поспать, пока на рассвете нас не разбудил шумный писк стаи птиц.
   Дядя Джек очень скрупулезно планировал нашу поездку, у нас даже было два места в автобусе, который прибыл в село вскоре после шести, чтобы забрать людей, собиравшихся участвовать в пикете. Небольшой сюрприз преподнес банковский счет дяди Джека. После нашего ночного приключения в здании сельской управы, он оказался заблокированным, но это уже становилось нормой.
   – Такого рода вещи происходят в течение нескольких месяцев, но остальная часть страны ничего об этом не знает. Мы стали жить как в полицейском государстве. Копы постоянно у твоего порога, они не дают тебе выйти из дома, препятствуют твоему отъезду из деревни. Противодействуют всеми возможными способами. Но, никто не рассказывает об этом, ни на телевидении, ни в газетах. Кто расскажет о нас? Никто!
   Но, как только автобус начал петлять по узким улицам в окрестностях коксохимических заводов, атмосфера в салоне стала праздничной, и почти ликующей. Все надеялись, что их ожидает впереди довольно успешный день. Очевидно, организаторы ожидали приезда тысяч людей со всей страны: из Шотландии и Уэльса, графства Дарем, Кента и Ноттингемшира. Все эти люди уже не раз принимали участие в успешных и мирных пикетах. Так что, не было никаких оснований предполагать, что в это безмятежное утро, под летним лазурным небом, что-то должно было «умереть». Нельзя было также предугадать, что это приветливое, ярко сияющее солнце, которое улыбалось людям из темных глубин далекой вселенной, станет в то утро свидетелем жестокой, беспощадной и варварской тирании.
   Меня раздирали противоречивые чувства. Крав-мага учила, что я должен избегать конфликтов и благополучно вернуться домой, но, сейчас, я не видел ни одного пути, для достижения этих достойных целей. Как только мы вышли из автобуса, мы стразу ощутили, насколько вокруг накалена обстановка. Спешу добавить, это не было по вине демонстрантов. Мы просто хотели подойти поближе к водителям грузовиков, но у полиции были на счет этого, другие планы.
   Нас согнали в поле, как стадо коров. Позади нас была железнодорожная колея. Атмосфера становилась все более напряженной. Мы шли через полицейский кордон, выслушивая на свой счет поток злословия, скабрезного песнопения и просто море оскорблений, которыми нас забрасывали, как кусками гравия, пока мы пробирались в назначенное место. Я хорошо был знаком с природой подобных конфликтных ситуаций ёще со времен маршей Национального фронта, которые мы пытались сорвать. Но, в этот раз, мне казалось, что порок и зло перехлестнули здесь через край. Окружающая атмосфера контрастно выделялась на фоне приятной погоды и нашего дружелюбия. Я захотел ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я, на самом деле, проснулся, а не умер.
   Это и есть Англия, подумал я про себя.
   Помимо железнодорожной линии, подпирающей нас сзади, мы были окружены со всех сторон, и к восьми утра поле стало похоже на место средневековой битвы, по крайней мере, в том виде, как я ее себе представляю. Две противоборствующие стороны выстроились друг против друга, обмениваясь оскорблениями, и одновременно подбадривая себя воинственными напевами. Основные силы полиции были сконцентрированы на севере. Мне это напомнило фильм «Зулус». Наши силы, как и в битве при Роркс-Дрифт, значительно уступали в количестве. К западу и востоку от нас, полицейские патрули с собаками контролировали нашу линию обороны. Собаки непрерывно лаяли и рычали, в какой-то мере этот лай был зеркальным отражением агрессии их хозяев.
   День как-то сразу не сложился, подумал я про себя, но я до сих пор не догадывался, что что-то сегодня должно умереть.
   Дядя Джек отдавал сполна свой долг полиции, что касалось язвительных оскорблений и провокационных нападок. Я подумал, что он, похоже, был рожден для этой борьбы. На меня тоже нахлынуло сильное чувство солидарности со всеми людьми. Они пришли туда, чтобы отстаивать свое право на жизнь, на жизнь их семей и общин; право на работу их потомков.
   Со стороны полицейского оцепления доносилось ритмичное, но неразборчивое пение, на которое мы сразу ж давали симметричный ответ. В какой-то степени, ситуация стала напоминать напряженный футбольный матч. В ответ на наши действия, полицейские начали барабанить дубинками по своим щитам. Экипированные с ног до головы, они напоминали мне пришельцев и фильма «Доктор Кто». Их лица были скрыты за щитками. Я бы солгал, если бы сказал, что мне не было страшно. Но, дядя Джек все больше и больше распалялся в своем порыве к справедливости.
   Первая стычка случилась около девяти утра, когда грузовик с коксом попытался заехать на территорию коксохимического завода. В конце концов, эта попытка ему удалась. Прибытие грузовиков вызвало массовые волнения в наших рядах. Первое из трех, в то утро. Полиция сумела сдержать наш напор. Повсюду были слышны гневные выкрики, оскорбления сыпались градом с обеих сторон, местами протестующие схлестнулись с полицией в рукопашном бою. Похоже, что в один условленный момент, ряды полицейского заслона расступились, и в нашу сторону направилось около шестидесяти всадников, размахивающих направо и налево дубинками. Демонстранты начали в панике разбегаться. У некоторых, кто был менее проворным, от полученных ударов лица заливала кровь. Использование кавалерии, не важно, по какой причине они на это решились, воспламенило и без того взрывоопасную ситуацию. Солнце взошло, и день становился жарче.
   Дай этим ублюдкам мечи, подумал я, и этот митинг мог бы быстро превратиться в еще одно Питерлоо. А дай нам достаточно оружия, и мы бы напомнили им, что такое честная борьба. Или революция.
   Конные полицейские остановили свое продвижение, примерно, в тридцати ярдах от полицейского кордона, где все громче нарастал звук ритмичной воинственной дроби. Они, очевидно, тоже видели фильм «Зулус».
   Дальнейший ход событий привел, впоследствии, к противоречивым оценочным суждениям. Так до сих пор нет единого мнения, что ж, на самом деле там произошло. Даже Би-Би-Си, Британская широковещательная корпорация (я бы назвал ее Британская узкообъективная корпорация) отредактировала фильм в таком ключе, чтобы изобразить полицию жертвой, а не агрессором, действующим, в тот день, по принципу – давайте-покажем-этим-пикетчикам-кто-здесь-главный.
   С того места, где я стоял, мне было видно и слышно все то, что случилось дальше. Сперва, со стороны полицейских рядов послышался чудовищный крик агрессии, потом они сымитировали начало атаки, и я увидел, насколько мне позволял мог угол обзора, как в сторону полиции полетели, брошенные умышленно и прицельно, две дюжины камней и комьев земли. Вдруг, небо почернело из-за летящих в нашу сторону предметов, как рассказывал офицер полиции корреспонденту Би-Би-Си в тот вечер. Но, о том, что часть этих камней полиция бросила обратно в сторону демонстрантов они, конечно, не сообщили в новостях.
   За этим последовала кавалерийская атака полиции. Изначально, Джек и я стояли в задних рядах, но после первого столкновения, мы оказались спереди, ближе всех к дубинкам фараонов, совсем рядом с этими зулусами в синих мундирах. Мы начали убегать, хотя дядя Джек, в свои шестьдесят четыре года, уже не был достаточно резвым, по крайней мере, не настолько резвым, как когда-то.
   Я до сих пор храню ту фотографию, она и теперь стоит на подоконнике рядом с моим столом. На ней запечатлен Джек, лежащий на спине, над ним нависает полицейский, который привстал из своего седла, с вытянутой дубинкой в руке. Судя по тому, как он замахнулся, он целится в голову или грудь Джека. А Джек выставил перед собой руки, предпринимая слабую попытку защитить себя. На его лице застыло выражение крайнего удивления и недоумения. Этот снимок так и не появился ни в одной из британских газет, хотя, его сделал фотокорреспондент, он и подарил Джеку один экземпляр. Я помог Джеку добежать до железнодорожных путей, там он остановил кровотечение и промыл раны на своей голове.
   На этом наступление полиции пока приостановилось, никто не был арестован и конный отряд отступил на несколько ярдов назад, но демонстранты оказались зажаты теперь уже на меньшем участке поля.
   Становилось понятно, что это противостояние выходило за рамки обычных методов давления полиции, с помощью которых, они бы хотели помешать общению пикетчиков с водителями грузовиков, в попытке убедить тех остановить доставку грузов на коксохимический завод. Это были действия, направленные на то, чтобы спровоцировать демонстрантов, унизить и арестовать как можно больше участников. Хотя, подавляющее большинство их них, будут вскоре отпущены, без предъявления каких-либо обвинений.
   Размышляя о мотивах действий полиции, я наткнулся на другую внезапную мысль в своей голове. У тебя были бы все законные права участвовать в пикете, только если ты состоял в профсоюзе, который его инициирует. Здесь на поле было только два человека, которые явно нарушали этот простой закон – дядя Джек и я. Мы не были членами профсоюза, который организовал этот пикет, и поэтому мы не имели ни малейших законных оснований здесь находиться. Мое сердце упало в пятки, когда понял, чем это может нам грозить. Мы с Джеком решили назваться чужими именами, если полиция нас арестует. Мы надеялись, что они поверят, что мы шахтеры из Кента. И это с нашим акцентом, ну, ты понимаешь, солнце. Я боялся даже думать, что мне скажет Сью, если бы я вернулся с судимостью из нашей праведной миссии.
   Все больше и больше участники протеста отступали на юг, в сторону железной дороги. Прибытие новых грузовиков с коксом подтолкнуло нас к ёще одной, осторожной попытке штурма позиций полиции. На это они ответили атакой своего конного отряда, с последующей вылазкой небольших групп, около пятнадцати фараонов в каждой, которым удалось согнать пикетчиков с железнодорожного моста, а остальных – оттеснить в соседнее село.
   Мне казалось, что все уже окончено. Участники демонстрации расположились на отдых. Поснимав футболки, они принялись загорать, при этом смакуя чай, которым их угощали местные жители. Все, кого я видел, был одеты в джинсы или спортивные брюки. Не лучшая одежда для борьбы с полицейскими отрядами специального назначения, снабженными короткими щитами и длинными дубинками. И уж, точно плохой выбор для отражения агрессивной атаки кавалерии.
   Мы с Джеком болтали с местными деревенскими мужчинами, которые сидели на краю тротуара и пили чай, когда нам послышался топот копыт. Полиция устроила зачистку деревни.
   Мне до сих пор, даже спустя все эти годы, трудно описывать то, что произошло дальше. Эти воспоминания каждый раз выводят меня из себя. Дядя Джек, я, и все остальные участники пикета, что были с нами, укрылись в домах местных жителей, в то время как полиция устроила погром на улицах и разграбила всю деревню. Они не тронули местный бизнес: почтовое отделение, лавку и паб. Обошли стороной и частные дома, за исключением пары разбитых фасадных окон, но все остальное они полностью уничтожили: садовые навесы, здание деревенской управы, теплицы. Абсолютно все, что находилось перед домами или за ними было разбито вдребезги. Те, кто не успел вовремя найти себе безопасное место, тут же, становились легкой добычей. Я видел, как они жестоко избивали дубинками женщин, молотили ногами и кулаками мужчин, а потом оставляли их истекать кровью в придорожных канавах. Они подожгли несколько автомобилей. Наша пресса не написала ни единого слова об этом. Но погодите! Ведь верно говорят? «Ложь, сказанная тысячу раз, становится правдой». Добро пожаловать в Великобританию!
   Что-то умерло в тот день. Моя слабая вера в нашу полицию, мое доверие к прессе и Би-Би-Си, какая-то часть Англии умерли в тот день.
   На нашем обратном пути в город смога и дыма, мы ехали практически молча. За исключением нескольких реплик, которые Дядя Джек не мог больше в себе сдерживать:
   – Артур Скаргилл может быть и хороший профсоюзный деятель, но он дерьмовый тактик. Отказаться от голосования. Какая оплошность! Зачем вообще было бастовать? Им надо было устроить «добровольную работу», на тех шахтах, над которыми нависла опасность, сделать так, как было в Клайдсайде. Это бы сохранило шахты, и страну объединило. Почему история ничему не учит людей?
   Как это сказал один мудрец? «Сначала тебя игнорируют, затем над тобой смеются, затем с тобой борются, а затем ты побеждаешь»? Не в этом случае, Махатма.
   Весной следующего года, когда шахтеры вернулись к работе, весело и неуместно празднично маршируя с транспарантами, под резкие звуки духовых оркестров, дядя Джек заплакал, наблюдая эти кадры по телевизору.
   Он сказал, что это сильно напомнило ему тот день, когда он в конце войны покидал Барселону.

Глава семнадцатая: Ольга I

   «Какая ты дура, полная дура, что согласилась приехать сюда», – твердила я себе, каждый день или, вернее, каждую ночь. Днем у меня было слишком много работы. Я была в состоянии шока от вида травм, от страшных пулевых ранений, но, в большей степени, от осознания того, насколько опасное оружие изобрело человечество за последнее время. Входное отверстие от пули могло быть совсем небольшим, но все внутренние органы: кишечник, печень и селезенка – превращались в беспорядочно запутанный клубок. Видимо уже было не достаточно просто убить или ранить – нужно было причинить как можно больше мучений.
   «Мама!», – кричали они. «Мама!», – стонали солдаты, страдая от боли и страха. Они постоянно и непрерывно звали своих матерей.
   А мне просто хотелось уехать из Ульяновска на год или два. Мой отец погиб в 1968 году, в Праге. Не было в живых моей бабушки и моего дедушки по линии отца. Они умерли задолго до моего рождения. Оба моих брата, Илья и Юрий, ушли добровольно служить в Афганистан. Так что, мне казалось вполне естественным, поехать тоже туда. Меня больше ничего не держало в Ульяновске. Наоборот, этот город мне напоминал о печальных моментах в моем прошлом.
   – Вы согласны отправиться в Афганистан? – спросил меня сотрудник военкомата.
   – Да, – ответила я.
   Откровенно говоря, мне хотелось убедиться, что людям живется намного хуже, чем мне самой. Я хотела почувствовать разницу, но я не думаю, что у меня получилось. Нам рассказывали, что это не совсем война. Мы просто помогаем афганскому народу положить конец феодализму и построить прекрасное, равноправное, социалистическое общество, но, при этом, не было ни намека о наших потерях. Эта информация была за семью замками.
   Нам внушили, что там чудовищно широко распространены различные инфекционные заболевания: малярия, тиф, гепатит, и тому подобные. Мы полетели в Кабул в начале 1980 года. Больница располагалась в помещении бывшей конюшни, построенной в 19-м веке британской армией. Неподалеку находилось военное кладбище, где было довольно много могил британских солдат, оставшихся на вечный покой в этой земле после очередной неудачной попытки покорить Афганистан. Мне кажется, что мы, на самом деле, никогда ничему не учимся у истории. В больнице фактически не было никакого оборудования: один шприц на всех пациентов и бензин, которым мы промывали раны, так как весь медицинский спирт выпивали офицеры. Раны заживали очень плохо из-за отсутствия кислорода, но жаркое солнце помогало бороться с микробами. Мои первые раненные пациенты были в трусах и сапогах. Долгое время, нам не присылали ни пижам, ни тапочек, ни одеял.
   Моя первая весна в той стране. Мне никогда не забыть ту кучу, что быстро росла позади больницы – ампутированные руки, ноги и другие части тел наших солдат. Мне не забыть трупы с выколотыми глазами, и звезды, вырезанные моджахедами, на их спинах и животах.
   Постепенно, я так думаю, мы все начинали спрашивать себя, зачем мы сюда пришли. Естественно, что такой вопрос не нравился нашим властям. Там не было тапочек и пижам, зато хватало транспарантов и плакатов с политическими лозунгами, которые регулярно привозили из Советского Союза. За мишурой лозунгов скрывались тощие, изнеможенные лица наших ребят. Каждую неделю мы должны были посещать занятия по политинформации, на которых нам твердили о том, что наш священный долг сделать границу абсолютно безопасной.
   Самой неприятной обязанностью в моей армейской жизни было составление рапортов. Наше начальство, на самом деле, приказало нам сообщать обо всем и обо всех. Каждая мелочь о каждом больном и раненом пациенте должна была доводиться до их сведенья. Они называли это «изучать настроение». Армия должна быть морально крепкой, а мы обязаны избавиться от чувства жалости.
   Но, мы не смогли. Ведь, только жалость и не позволяла нам бросить эту невыносимо трудную работу. Мы приехали туда, побуждаемые чувством долга и желанием спасать жизни, помогать людям, отдавать им всю нашу любовь и заботу, но через некоторое время, я поняла, что моим самым сильным чувством стала ненависть. Я ненавидела этот мягкий, белый песок, который обжигал, как огонь. Я ненавидела каждый дом в кишлаке, из которого нас в любой момент могли обстрелять. Я чувствовала безмерную ненависть к местным жителям, которые проходили мимо нас с корзинами дынь, или просто стояли у дверей своих домов. Чем они занимались прошлой ночью? Может это они калечили наших ребят, поджидая их с ножом в переулках?
   Они убили одного молодого офицера, с которым я познакомилась в больнице; расстреляли две палатки, в которых было полно наших солдат; отравили водоснабжение. Один сержант поднял на улице небольшую зажигалку, а она взорвалась в его руке. Это были наши мальчики, и они убивали наших родных мальчиков.
   Вы когда-нибудь видели кого-то, кто сильно обгорел? Без кожи на лице, на теле, без глаз – бесформенное нечто, покрытое желтой коркой лимфатической жидкости и издающее мучительные стоны? Вот что делает война с человеком. Вероятно, мы выжили только благодаря ненависти, но вернувшись домой, и осмыслив мой опыт, я до сих пор не могу избавиться от чувства вины. Я не хочу ненавидеть, я хочу любить, но война, как мне кажется, питается только ненавистью.
   Конечно, многие афганцы нас ненавидели тоже. Иногда нам приходилось убить всех жителей и разрушить целую деревню в отместку за одного из наших парней. Там, это казалось справедливым поступком – здесь, меня мутит только от одного воспоминания. Я помню, как однажды видела девочку, которая лежала в пыли, как сломанная кукла, и только когда я подошла ближе, я поняла, что у нее не было ни рук, ни ног. А мы ёще удивлялись, что они нас не любят. Бывало, афганцы приходили в больницу к нам, и мы давали им какие-то лекарства, но они никогда не смотрели нам в глаза, и никогда не улыбались.
   Не смотря на то, что это больно признавать, сейчас, находясь дома, я догадываюсь, что чувствовали эти люди. У меня отличная профессия. Я медсестра. И моя миссия, спасать других. Но, эта работа спасла и меня. Она стала смыслом моей жизни. Солдаты нуждались в нашей помощи, но, к сожалению, мы не спасли всех, кого пытались спасти. И это самое печальное, в моей работе. Мы потеряли очень многих, потому что у нас не было необходимых лекарств.
   Были и другие, более банальные, причины наших неудач. Часто раненых привозили слишком поздно. Санитары, которые собирали бойцов, были плохо обучены и не всегда умели правильно перебинтовать раны. Да и хирург был постоянно пьян.
   Нам запрещали писать правду в письмах ближайшим родственникам солдат. Секретность была превыше всего. Отчасти, чтобы пощадить чувства родителей, но вероятнее всего для того, чтобы скрыть просчеты властей. Кому нужна была эта правда? Мы были сыти по горло ложью, которой они пичкали нас.
   Солдат подрывался на мине, и от него могло остаться не больше чем полведра плоти, а нам приходилось писать, что он умер от пищевого отравления или погиб в автомобильной аварии или, что он просто упал в ущелье. И это продолжалось до тех пор, пока количество наших потерь не начало исчисляться в тысячах, и только тогда им пришлось понемногу рассказывать правду семьям.
   Я смогла привыкнуть к трупам, к страданиям солдат, к тому, как раненные звали своих матерей, но я никогда, никогда не смогу смириться с тем, что наши родные парни погибали здесь, а там дома никто и ничего об этом не знал.
   Однажды, во время моего дежурства, в отделение привезли одного мальчишку. Он открыл свои глаза и сказал: «О, слава Богу», и почти сразу же умер. Его искали в горах в течении трёх суток.
   По дороге в больницу, он постоянно бредил: «Мне нужен доктор. Мне нужен доктор». Когда он увидел мой белый халат, ему показалось, что он уже в безопасности. Но, увы, он был смертельно ранен. У него не было шансов. Мы ничем не могли ему помочь, кроме как дать целую дозу морфина и держать его за руку, пока он не уснул вечным сном. Я пела ему наши любимые песни.
   Мне довелось видеть черепа, раздробленные на куски. Все, кто был там, до сих пор хранят много страшных воспоминаний. Даже у смерти была своя иерархия. По какой-то причине, погибнуть в бою было более почетным, чем умереть в больнице. Так считали ребята. Хотя, у горя нет категории почёта. Я помню, как умер один майор в реанимации. Он был военным советником. У его постели сидела жена. Он умер, улыбаясь ей. Она, от горя, начала кричать, как раненное дикое животное. Нам пришлось быстро закрыть двери в палату, чтобы никто ее не услышал. По соседству, в одиночестве, умирали другие солдаты. И не было кому оплакивать этих мальчиков.
   – Мама! Мама! – звали они.
   И мне приходилось лгать им:
   – Я здесь, я здесь, дорогой мой.
   Мы стали их матерями и сестрами. И нам хотелось, чтоб они нам верили.
   Как-то, двое солдат принесли раненого, и передали его нам, а сами не спешили уходить.
   – Нам ничего не нужно, девочки. Можно мы просто посидим с вами немножко?
   Мы понимали, что они просто хотят отдохнуть и нуждаются в обычном человеческом общении, в разговоре по душам, чтобы отвлечься на пару минут от того ада, в котором они живут каждый день.
   Здесь, дома, у них есть мамы, сестры и жены. Сейчас они не нуждаются в нашей помощи, но там они рассказывали нам о таких вещах, о которых, обычно, сложно признаться малознакомым людям. Война, как лакмусовая бумага, показывает истинную сущность каждого человека. Если ты трус или наркоман, алкоголик, или бабник – все быстро станет явным. В этом мало кто может признаться, но, я не раз слышала, как бывшие афганцы говорили, что они получали удовольствие от убийств.
   Один мой знакомый младший лейтенант, по возвращению домой, как-то признался мне:
   – Жизнь уже не та, что прежде. Я действительно хочу снова убивать.
   И поверь, некоторые их этих парней рассказывали без тени сожаления и, даже, с некоторой гордостью, о том, как они сожгли деревню и перебили всех жителей. Меня воротит, когда я слышу о подобных «подвигах».
   Но, не все там сходили с ума. Как-то раз, к нам в гости приехал офицер из Кандагара, где располагалась его часть. В тот вечер, когда пришло время прощаться и уезжать, он заперся в пустой комнате и застрелился. Говорили, что он был очень пьян, но я так не считаю. Я думаю что, просто, с него было достаточно этой ненависти и убийств.
   Невыносимо трудно переживать изо дня в день этот ужас. Один молодой солдат застрелился на своем боевом посту, отстояв три часа под палящим солнцем. Он никогда не был так далеко от дома, и просто не мог привыкнуть к новой обстановке. Многие все-таки сходили с ума от пережитого и увиденного. Сначала их держали в общих палатах, но потом стали помещать в отдельные охраняемые блоки. Многие из них пытались убежать. Они не хотели сидеть под замком, предпочитая быть рядом со своими сослуживцами. Я помню, одного молодого паренька.
   – Присядь рядом, – попросил он меня. – Пожалуйста, спой мне «Катюшу».
   Я села и начала петь, пока он не заснул, а затем он проснулся.
   – Я так хочу домой. Я хочу домой к маме. Мне жарко здесь.
   Он постоянно просился домой. Но это была бесполезная просьба. Это было невозможно.
   В ближайшей деревне афганцы разгуливали в наших больничных пижамах, и с нашими одеялами, обмотанными вокруг головы, вместо чалмы. Да, именно так: ребята продавали все эти вещи. Но их нельзя в этом винить. Они приехали сюда умирать за три рубля в месяц. Это была заработная плата рядового – три рубля в месяц плюс питание: мясо с червями и несколько кусков тухлой рыбы. Практически у всех была цинга. Вот поэтому они продавали свои одеяла, чтобы купить опиум, или какие-нибудь сладости, или что-то из импортных электронных безделушек. Маленькие красочные магазины казались очень соблазнительными. Мы не видели раньше ничего подобного. Ребята продавали свое оружие и боеприпасы, зная, что они будут использованы против них.
   Можно сказать так, после Афганистана, я посмотрела на свою страну другими глазами. Было ужасно трудно снова привыкать дома к обычной мирной жизни. Мне казалось, что мое сердце рвется на куски. Я постоянно плакала. Я могла находиться только в компании тех людей, которые пережили тоже, что и я. Все дни и ночи я была мысленно с ними – с моими цинковыми мальчиками. Любые разговоры с кем-то ёще мне казались бесполезной тратой времени. Этот сложный этап в моей жизни длился около шести месяцев. Казалось, ты пытаешься жить нормальной жизнью, так, как жил раньше, но ничего не выходит. Нельзя сказать, что мне было наплевать на себя и на эту жизнь, в целом. У меня просто сложилось впечатление, что моя жизнь закончилась. Я думаю, что мужчины еще сложнее переживали этот процесс адаптации. Женщины, по крайне мере, могли отвлечь себя материнством, мужчинам не было чем заполнить пустоту внутри себя. Они возвращались домой, влюблялись, заводили детей, но в действительности это не помогало. Афганистан оставался важнее всего остального.
   Мне тоже хотелось понять, что это было, и кому была нужна эта война. Там, мы были обязаны держать эти вопросы глубоко внутри себя, но дома, мы нуждались в ответах, как в воздухе. Мы должны попытаться понять людей, которые прошли через этот ад. Я была простой медсестрой, и, тем не менее, этот афганский опыт нанес незаживающую рану моей душе, а они, эти молодые парни, участвовали в боях, видели, как гибнут их братья, и они не понимали, ради чего все это было. Их выдернули из своих домов, вручили в руки оружие и научили убивать. Им сказали, что это священный долг, и что страна никогда не забудет их подвиг. А теперь люди отворачиваются от них, пытаясь забыть о той войне. И в первую очередь, отворачиваются те, которые их туда посылали воевать.
   Сейчас даже ветераны, когда встречаются, стараются вспоминать все меньше и меньше о прошлом. Никто не любит говорить об этой войне, но я до сих пор плачу, когда слышу гимн Афганистана. Там я полюбила афганскую музыку. Я до сих пор ее слушаю. Она как наркотик. Недавно в автобусе я встретила солдата, который лежал в нашей больнице. Он потерял правую руку. Я запомнила его, потому что он, как и я, был родом из Ульяновска.
   – Могу ли я как-то Вам помочь? – спросила я его.
   Но, он был очень зол.
   – Оставьте меня в покое, – прошипел он в ответ.
   Я знаю, что он потом подойдет ко мне и попросит прощения, но кто попросит прощения у него и у всех остальных, кого сломала та война. И я не говорю только о калеках. Сейчас я не просто ненавижу войну, мне даже невыносимо наблюдать за дерущимися мальчиками в парке. И, пожалуйста, не говорите мне, война больше никогда не повториться.
   Летом, когда мне приходится вдыхать горячий пыльный воздух, или когда я вижу водоем со стоячей водой, или слышу запах сухой травы в поле, – для меня это как удар по голове. Выстрел в моих мозгах. В одно мгновение я снова мысленно возвращаюсь туда.
   Афганистан будет преследовать меня всю мою оставшуюся жизнь.

Глава восемнадцатая: Томми IX

   К утру следующего дня многие протестующие были застрелены. Как сообщило нам Би-Би-Си. Но, я не уверен, если честно, что им можно доверять. У них есть привычка передавать непроверенную информацию или транслировать неприкрытую ложь нашего правительства. Наверняка мы не узнаем, что там случилось на самом деле. Помните Кровавое воскресенье? А я помню. Мне никогда не забыть, как Би-Би-Си успокаивало народ, рассказывая нам, что десантники, в тот трагический день в Дерри, расстреляли только тех протестующих, которые были вооружены. И официальное расследование подтвердило эту версию. Потребовалось почти сорок лет для кого-то в правительстве, чтобы положа руку на сердце, признаться: «Нам ужасно жаль. Оказалось, что мы расстреляли безоружных людей, но тогда были совсем другие времена». Черт подери, они не были другими! Убийство невинных людей – это преступление, и так было всегда. Это аксиома! Когда же это стало нормой? Невольно начинаешь думать, какие еще миазмы одурманивающей лжи готовят нам сейчас официальные власти.
   Погоди, значит, скоро они признаются, что убили Пэта Финукейна. Его история, с точки зрения таких людей, как я и Джек, в то время казалась довольно неоднозначной. А может они, наконец, расскажут правду о Хиллсборо, или о Шрусбери 42. Кто знает, может, и о банковском кризисе.
   Но я отвлекся. Я очень хорошо помню, что мы тогда не выключали телевизор всю ночь, хотя у нас была вечеринка. В то время, нам казались очень важными все эти происшествия за тысячи миль от нашего дома, на этой огромной планете, о которой мы знали так мало. На следующий год, дальнейший ход событий расставил все по своим местам. И выяснилось, что, на самом деле, ничего не изменилось, несмотря на увлекательные, возбужденные репортажи Би-Би-Си, притягивающие наше внимание к чему-то захватывающему, удивительному и прекрасному. Твои новые правители, прошу любить и жаловать!
   Хочу, чтобы ты имел представление о том, какими были английские вечеринки в то время, и с тем небольшим количеством денег, что мы тогда имели. Естественно, у нас была еда: нарезанный французский багет, разложенный по тарелкам; французские булочки с чесноком; много сыра; картофельный салат; паста с какой-то заправкой из разных трав – не знаю точно с чем, но что-то зелёное там было (ее готовила Сью); холодное мясо; и, если я не ошибаюсь, там была огромная кастрюля чили, который грелся на плите, на тот случай, когда вечеринка затянется, на улице стемнеет, а спиртное пробудит голод у людей. Было у нас и много выпивки: дешевое вино в бумажных коробках, большие пластиковые бутылки сидра, бочонок пива на столе в саду, и другие напитки: какое-то непонятное пойло, за которое мы брались, как только все остальное заканчивалось. Алкоголь – старый добрый британский имитатор бунтарства. Легальный наркотик, который эффективно пресекает любое недовольство народных масс. Это на тот случай, если их не удается отвлечь телевидением.
   Я неплохо помню некоторые детали той ночи, но мне сложно восстановить в памяти повод, по которому была организована эта вечеринка. Скорее всего, это был какой-то незначительный прогресс в моей работе. Я полагаю, что уж очень незначительный, поскольку он не повлиял на привычную ссору, которая стала ежедневным ритуалом в нашей совместной жизни со Сью.
   – Почему ты не можешь найти нормальную работу?
   – Но, я ведь работаю. По пятнадцать, шестнадцать часов в день.
   – Но, ты не приносишь деньги. Какого черта там работать, если тебе за это не платят?
   – Я делаю все, что могу. И я зарабатываю деньги.
   – Чепуха. Расставлять товар на полках в Сайнзбери – это не работа для тебя. Я не думала, что у нас все так сложиться.
   – Ты хорошо знала, чем я занимаюсь, и что я хочу делать.
   – Да, Томми, но я надеялась, что ты со временем подумаешь о своей карьере. Я мечтала, что ты станешь примером для детей.
   – А почему это я не могу быть примерным отцом для них?
   – Ну, а что ты делаешь для этого?
   – Я делал ремонт во всем доме. Покрасил стены во всех комнатах, в те цвета, которые ты выбрала.
   – Но, ни в одной комнате ремонт не окончен. Везде еще нужно что-то доделывать: подоконник в нашей спальне, часть плинтуса в комнате Сэма. Ничего из этого ты не закончил. Томми Уилкинсон, ты не сделал это. Ты начинаешь работу, и ты никогда ее не доделываешь до конца.
   – Придет время, и я доделаю. Мне нужно работать, ты ведь знаешь. Я обязан работать. Когда работа появляется, я должен ее делать. Я не могу предугадать, когда она появиться. И это важнее ремонта.
   – Ну, что ёще ты делаешь, как примерный отец?
   – Я люблю своих детей. Я гуляю с ними. Я делаю все возможное для тебя. Сью, ты всегда чем-то недовольна. Посмотри на нас, шесть раз за девять лет мы меняли квартиру. И что? Что все это значит? Что ты ищешь?
   – Я ищу то, что ты мне не можешь дать, Томми. Я ищу стабильность.
   – Ты ищешь идеальный дом. Просто ты большая материалистка.
   – Материалистка?! А, что ты собственно знаешь об этом? Ты даже сам о себе не можешь позаботиться.
   – Я могу приготовить обед. Я могу починить автомобиль. Я могу повесить полки.
   – Ага, криво.
   – Да пошла ты.
   – С удовольствием, если ты так захочешь.
   – Ну, на самом деле, ты не умеешь радоваться жизни.
   – Ты не примерный отец, Томми Уилкинсон, и никогда им не был. Всю свою жизнь ты то и делаешь, что только изображаешь из его себя.
   – Да, я признаю это. Я не знаю, что делать. Я делаю все возможное, но, это мое «все возможное» никогда, наверное, не удовлетворит тебя. Ты хочешь что-то такое, что я не могу тебе дать. А то, что я даю тебе – ты не ценишь, тебе этого не хочется, тебе это не нужно. Ты смотришь свысока на все мои старания. Все, что я слышу от тебя – это критика. Ни поддержки, ни любви в твоем голосе. Мне кажется, у меня никогда не получится сделать хотя бы что-то правильно.
   – Ну, ты прав. Единственный раз в твоей жизни.
   – Я всегда прав.
   – Да, я не думаю, что ты сможешь сделать хотя бы что-нибудь правильно, Томми Уилкинсон. Но, есть у тебя один правильный поступок. Ну, ладно, не один – три. Ты дал жизнь трем прекрасным детям, но ты бездельник и мот, Томми. С тебя никакого толку; ты не хочешь работать; ты не будешь работать; и никому не нужна твоя работа. Ты работаешь по пятнадцать-шестнадцать часов в день, и все деньги спускаешь на выпивку. Ты отлично видишь, как мы живем, но тебя беспокоило только то, хватит ли тебе денег на пиво, для этой дурацкой вечеринки, которая мне совсем не по душе.
   – Так, это ведь ты предложила ее провести.
   – Я просто хотела, чтоб ты был счастлив.
   – Есть и другие способы осчастливить меня.
   – Ага, держи карман шире.
   Между тем, на экране телевизора, за десять-двенадцать тысяч миль от Лондона, разворачивалась похожая игра в доминирование и властвование. В свое оправдание, мне было бы легче представить Сью в роли Правительства, а себя поставить на место сторонников демократии, протестующих на площади. Но, это было не так.
   Это я был Правительством. Я был этой авторитарной, репрессивной силою, подавляющей инакомыслие. Используя всю метафорическую силу языка, нужно признать, что это я был готов ввести танки в беззащитный город и расстрелять демонстрантов. И я был очень неправ, мне не нравилась эта роль. Я отчаянно хотел стать положительным героем. Смельчаком, который вытаскивает беспомощную героиню из-под колес поезда; я хотел быть кавалерией, которая летит спасать поселенцев. Я видел себя рыцарем на белой Ламбретте, который появляется в нужный момент и расправляется с бандитами. Но, жизнь – она другая, она не черно-белая картинка из ретро фильма. И только теперь, ко мне пришло осознание того, что я был злодеем с лихо закрученными усами; сумасшедшим, немного повернутым серийным убийцей, разгуливающим на свободе; шумным глупым школьником, который думает, что он забавный, в то время, как все остальные знают, что он первоклассный, закоренелый и бездарный идиот.
   Дело не в том, что материализм Сью, ее неуемное стремление иметь больший, лучший дом и стабильный доход казались обычным мещанством, проблема в том, что я пытался контролировать ее жизнь. Или, скорее я наивно полагал, что контролирую. По моей вине у Сью выработалось, как мне показалось, что-то вроде физического отвращения к одному моему прикосновению. И, да, мне больно говорить, но это стало прологом к появлению ряда других женщин. И правда в том, что одна из них была там, в тот вечер, когда танки были высланы, протестующие расстреляны, а невинные убиты. Теперь я знаю, это я отдал тот приказ.
   В ту ночь все продолжали смотреть телевизор, чтобы быть в курсе событий, происходящих на той далекой площади. Мы много дискутировали, осуждали тех, кто отдавал приказы. Я чувствовал себя лицемером. Что за дерьмовое предложение – я и БЫЛ лицемером. Когда, в тот вечер, она впервые переступила порог моего дома, мы долго и пристально смотрели друг другу в глаза. Наше желание росло, усиливаясь осознанием, запретности плода.
   Я отчетливо помню то, что произошло потом. Мы оказались в одной из комнат на втором этаже. В одиночестве. Мы смотрели в окно на залитый солнцем сад, где люди выпивали и весело общались. Там, в саду, мы выглядели бы совершенно невинно. Два человека, мужчина и женщина, просто друзья, прогуливаются, жизнерадостно и дружески жестикулируя.
   Но, из этой комнаты все выглядело совсем по-другому. Когда мы спустились вниз, на наши лица были одеты маски. Чтобы сохранить все в тайне.
   – Привет, как дела? Так рад, что ты пришла.
   – Ах, это твоя последняя работа, Томми. Просто великолепно! Мне действительно очень понравилась.
   – Тебе налить чего-нибудь? Возьми себе что-то покушать. Сью приготовила чили. Ты знаешь, она делает очень вкусный чили. Ты должна попробовать, прежде чем уйдешь.
   – Привет, как дела? Рад тебя видеть. Спасибо, что пришел.
   – О, Томми, спасибо за приглашение. Так приятно снова видеть тебя. Я так рад за вас.
   – Ах, на самом деле это ее заслуга.
   – Да, но здесь есть и твой небольшой вклад.
   – Да, небольшой. Сью так и говорит.
   Ты ведь помнишь постулаты крав-маги: беги, борись или замри. Когда я не боролся со Сью, я просто замирал. Меня полностью устраивала моя жизнь. Мне было хорошо со Сью, я гордился тем, что стал отцом. Меня поливали ежедневными порциями критики, постоянно напоминали, что я недостаточно хорош, но я был счастлив скрывать все свои чувства под маской. Согласно крав-маги, я должен был бороться, но, черт, я успешно добрался домой, поэтому мне казалось, что не такое уж и сложное дело «замереть» на несколько месяцев или лет. Тем более, что это помогает избежать конфликта. А значит и второй принцип крав-маги соблюден.
   Вот, людям на той площади так не повезло. Их расстреляли, многих убили, кинули в тюрьму. Их мучили допросами, под дулом пистолета или танка. И хотя, я представлял себя в качестве одного из протестующих на той площади, но, теперь я вижу, что, как ни парадоксально, и к моему стыду, я был Правительством, которое приказало ввести танки в Пекин.
   Но, пока мы не отошли от темы, когда это успел Пекин стать Бэйцзином и кто учит этому наших детей? А они должны знать, они обязаны знать правду. Они должны знать, что когда-то у нас было два телевизионных канала, и мы были несказанно рады тому, что должен был появиться третий. Они должны знать, что когда-то вместо спагетти и пасты единственное, что можно было купить в супермаркетах – это вермишель «Хайнц», в жестяных банках. Им нужно рассказать, что такие же люди как я, когда-то думали, что Тирамису – это остров в Эгейском море, а Куантро – это имя модного французского кинорежиссера. Они должны знать, что когда-то у нас не было супермаркетов.
   Кто расскажет им об этом, когда меня не станет, солнце?

Глава девятнадцатая: Светлана

   Я действительно не знаю, что тебе рассказать. Может мне нужно рассказать тебе о любви? Или о смерти? Эти явления настолько переплетены в моей жизни. Все, кого я когда-либо любила, умерли. Когда мы были молодоженами, мы везде ходили, держась за руки. Даже если это был обычный поход по магазинам. Я часто говорила ему: «Я люблю тебя», но тогда я даже не представляла насколько. Я и не догадывалась. Он служил в Афганистане. Как и его брат, Илья, и его сестра, Ольга.
   Мы жили в общежитии, на втором этаже, и делили наш блок с ёще тремя молодыми парами. У нас была общая кухня. Однажды ночью я услышала шум, и выглянула в окно. Он заметил меня.
   – Закрой окно и возвращайся в кровать. Там какая-то авария на станции. Я скоро вернусь.
   Сам взрыв я не видела, только отблески пожара. Все небо вокруг переливалось разноцветными огнями. Очень красиво: высокое пламя и дым, необычного бирюзового оттенка. Это случилось в три часа утра.
   Юра рассказал мне перед смертью, что этот дым шел от горящего материала, из которого была сделана крыша – смесь графита и битума. Он говорил, что продвижение на той крыше напоминало прогулку по кипящей липкой ириске или по черной расплавленной лаве. Они пытались потушить пламя. Им приходилось постоянно стряхивать пылающий битум со своих ног. И конечно, на них не было никаких защитных костюмов. Они отправились тушить пожар в той одежде, в которой они явились по вызову на работу. Правду оберегали от нас очень зорко. Обычный пожар, просто авария– это все, что нам рассказали.
   Четыре часа утра, пять, шесть. Я с нетерпением ждала рассвет.
   В тот день, в шесть утра, мы собирались поехать к моим родителям, чтобы помочь им посадить картофель. Родительский дом находился в сорока километрах от нашего общежития. Сеять, пахать землю и сажать картофель – он любил такую работу. Иногда мне кажется, как будто я наяву слышу его голос. Даже фотографии или его старая одежда не настолько пробуждают мои воспоминания о нем, как этот прекрасный голос. Но, он не разговаривает со мной, и не зовет меня, даже в моих снах. Это я зову его постоянно.
   Семь часов утра, восемь, девять. Я подождала ёще немного. Но, вот я уже больше не могла просто сидеть и ждать. Мне нужно было узнать, что там происходит.
   В общежитии мне сказали, что его увезли в больницу. Я моментально отправилась туда, но милиция уже успела окружить здание, и заблокировала все входы и выходы. Они не пускали никого внутрь, кроме врачей и машин скорой помощи.
   Милиционер сердито крикнул мне:
   – Берегитесь, здесь заезжают машины скорой помощи. Держитесь подальше от ворот!
   Там было много, таких как я – жены, чьи мужья отправились тушить пожар на реакторе. Я начала искать глазами в толпе Людмилу, мою подругу, которая работала медсестрой в этой больнице. Вскоре, я заметила, как она выходит из машины скорой помощи.
   – Люда, проведи меня, пожалуйста, внутрь.
   – Я не могу, просто не могу. С ним очень плохо, как и со всеми остальными.
   Я не давала ей уйти.
   – Мне очень нужно увидеть его.
   – Ладно, – сказала она, – пойдем, но только на десять минут.
   Я увидела Юру. Его лицо распухло и раздулось, как воздушный шар. Как будто его ужалили одновременно тысячи пчел. Даже глаз не было видно.
   – Ему нужно сейчас пить молоко, много молока, сказала мне Люда. – Им всем нужно пить молоко, по крайней мере, пять-шесть литров в день.
   – Но, он не любит молоко.
   – Полюбит. Или умрет.
   Большинство врачей, медсестер и, особенно, санитаров из этой больницы, скоро тоже заболеют и умрут. Но, тогда мы об этом ёще не знали. Все было покрыто тайной.
   В одиннадцать часов утра умер милиционер. Он был первым – первым в этот день. Позже мы узнали, что еще один офицер остался среди развалин ректора. Спасатели так и не смогли добраться до него. Он был похоронен под бетонным саркофагом, и мы тогда ёще не знали, что это только первые жертвы среди множества других.
   Я спросила мужа:
   – Юрочка, что же мне сделать для тебя?
   – Уезжай, Света. Уезжай отсюда как можно быстрее и не возвращайся. Ты должна позаботиться о нашем ребенке.
   Но, как бы я смогла оставить его там? А, он все настойчивее твердил:
   – Уходи! Убирайся отсюда! Подумай о нашем ребенке.
   – Ладно, сначала я найду для тебя немного молока. А потом, мы будем решать, что делать дальше.
   Приехала моя подруга, Таня, ее муж, Иван, лежал в той же палате. Ее отец отвез нас на своей машине до ближайшего магазина, чтобы купить молоко. Мы отправились в деревню, находящуюся, примерно, в десяти километрах от больницы. Мы намеренно решили не ехать в город, потому что понимали, там все тоже будут искать молоко. Нам удалось приобрести шесть трёхлитровых пакетов. Этого должно было хватить для всех ребят в его палате.
   Но, выпив молоко, у них началась рвота. Они теряли сознание, пока им не начали ставить капельницы. Врачи твердили нам, что это всего лишь отравление ядовитыми парами. И никто не упомянул о радиации. Ни одного слова.
   Наступил полдень. В наше общежитие заселили много солдат из Минска. Власти перекрыли все дороги. В городе не ходили троллейбусы, не работал железнодорожный вокзал. Улицы начали посыпать каким-то белым порошком. Я начала беспокоиться о том, как добраться в тот деревенский магазин завтра, чтобы снова купить свежее молоко. Никто ничего не говорил о радиации. В городе люди массово скупали хлеб в магазинах. Они тащили его домой целыми мешками.
   Вечером я не смогла попасть в больницу, чтобы увидеть Юру. Возле здания больницы собралась огромная толпа людей. Я стояла под окнами его палаты. Юра выглянул на минуту из окна и что-то крикнул, но я не услышала его, потому что люди вокруг меня очень сильно шумели. Все они просто очень хотели узнать правду. У меня складывалось ощущение какого-то запредельного хаоса. Кто-то в толпе услышал Юру. Поползли слухи, что их ночью должны отправить в Москву, в другую больницу. Все жены, обсудив эту новость, единодушно решили, что поедут вместе со своими мужьями.
   – Разрешите нам поехать со своими мужьями. Мы обязаны находиться рядом с ними.
   Мы били солдат кулаками и царапали ногтями, продираясь через оцепление к входу в здание больницы. Солдаты, которых я не встречала раньше, пытались нас удержать. Через некоторое время, к нам вышел один из руководителей больницы и объявил, что наших мужей перевезут в Москву специальным рейсом, и поэтому мы должны сходить домой и принести их туалетные принадлежности и одежду. Униформу, в которой они работали на станции, пришлось сжечь. Я очень быстро вернулась с чемоданом Юры, но самолет уже улетел. Они обманули нас, чтобы не видеть и не слышать наших криков и слёз.
   Наступила ночь, по одной стороне моей улицы выстроились автобусы, их были сотни. Город готовили к эвакуации. А на другой стороне – стояли сотни грузовиков с солдатами. Они прибыли сюда со всех уголков Советского Союза. Весь город был покрыт белой пеной. Женщины и дети – все бранились и плакали.
   По радио объявили, что нам нужно покинуть город на три-пять дней, и поэтому мы должны взять с собой теплые вещи, так как нас разместят в лесу в палатках. Некоторые люди даже радовались этому. Небольшой отпуск на природе! Стало очевидным, что там, в лесу, мы встретим майские праздники и это казалось им прекрасной возможностью отдохнуть от повседневной рутины. Я видела, как люди брали с собой наборы для шашлыка, паковали гитары и радиоприемники. Только женщины, чьи мужья работали на реакторе, беспрестанно плакали.
   Я не помню, как я добралась в деревню, где жили мои родители. Такое впечатление, что я спала и проснулась только когда увидела свою маму.
   – Мама, Юру увезли в Москву. Их всех отправили на специальном самолете.
   Но, жизнь шла своим чередом – мы посадили новые деревья в саду, посеяли овощи. Неделю спустя, нашу деревню тоже эвакуировали. Кто мог знать об этом? Кто же тогда знал, что все так случится? Кто мог подумать, что деревню, в сорока километрах от атомной станции, эвакуируют?
   В тот же день, ближе к вечеру, меня начало тошнить. Я была на шестом месяце беременности. Я чувствовала себя отвратительно. В ту ночь мне приснилось, что Юра зовет меня.
   «Света, Света», – после его смерти, он больше не звал меня в моих снах. Ни разу.
   На следующее утро, я проснулась с единственной навязчивой мыслью в моей голове – мне любым способом нужно добраться в Москву. Я хочу быть рядом с ним.
   Моя мама разрыдалась:
   – Куда ты едешь? На кого ты нас оставляешь?
   Я взяла отца с собой. Он сходил в ближайшее отделение банка и снял со счета почти все деньги, что у него были. Я не помню эту поездку. Единственное, что я знаю – мы ехали поездом. В Москве я подошла до первого встречного милиционера и спросила, куда отвезли мужчин из Чернобыля. И он ответил нам, что они сейчас в больнице № 6, это в районе станции метро «Щукинская».
   Как оказалось, это была какая-то специальная больница. Туда пускали только по особым пропускам. Я сунула пачку банкнот в руку охраннику, который стоял у двери, и он сказал: «Ладно. Можете пройти». Мне пришлось ёще кому-то платить, упрашивать, уговаривать и пресмыкаться, только ради того, чтобы увидеть своего собственного мужа. Наконец-то мне удалось попасть в кабинет главного радиолога, хотя я не знала тогда, кем была тот доктор. Все держали в строгом секрете. Я знала одно – мне нужно увидеть Юрия.
   Она с порога, спросила меня:
   – У Вас есть ёще дети?
   Что мне нужно было ответить ей? Нельзя было скрыть то, что я беременна, но мне могли не разрешить увидеть его. И я решила солгать.
   – Это моя третья беременность. У меня уже есть мальчик и девочка.
   – Ну, это хорошо, больше и не стоит рожать. Ладно, послушайте меня. Его центральная нервная система полностью разрушена. В его мозгу происходят необратимые деструктивные процессы.
   Я не очень понимала, что это значит. Станет ли он больше нервничать? Ухудшиться ли немного его характер? А может, его голова будет часто болеть?
   – Слушайте внимательно, – продолжила она. – Если Вы начнете плакать, мы сразу же Вас выгоним. Никаких объятий или поцелуев. Не стойте слишком близко к нему. У Вас есть пятнадцать минут.
   Но, в тот момент я приняла твердое решение, что я не уеду отсюда. А если я уеду, то только с Юрой, поклялась я себе. Я зашла в палату. Ребята сидели на кровати, играли в карты и смеялись.
   – О, Света! – радостно зашумели они.
   Юра обернулся ко мне и шутливо сказал:
   – Ну вот, все кончено. Она и здесь меня нашла.
   Он выглядел очень забавно. На нем была пижама, похоже, что 48-го размера, хотя он носил 52-й. Рукава были слишком коротки, а брюки – чересчур малы. Но его лицо больше не было опухшим.
   – Куда же ты убежал от меня, Юра?
   Он хотел обнять меня, но медсестры не позволили ему.
   – Просто сиди и разговаривай, – строго сказала одна из медсестер. – Незачем здесь устраивать эти шуры-муры.
   Мы постарались превратить все в шутку. Как будто это было наше первое свидание. К нам в палату пришли все парни, которых привезли сюда из Чернобыля. Среди них было много тех, кто жил в нашем общежитии. Много солдат, которых я знала. По-видимому, тот самолет привез сюда двадцать восемь человек.
   – Что там происходит?
   – Как ситуация в городе?
   Я рассказала им, что началась эвакуация. Весь город вывезут на несколько дней.
   – Боже мой! Там ведь моя жена и дети! Что будет с ними? – спросил меня кто-то. Но, я не знала, что ответить.
   Мне очень хотелось побыть наедине с Юрой, хотя бы одну минутку. Ребята почувствовали это и постепенно выходили из палаты под каким-нибудь выдуманным предлогом. Когда мы остались наедине, я поцеловала его, но Юра быстро отошел в сторону.
   – Садись рядом со мной. Возьми стул.
   – Не стоит, – ответила я.
   – Ты видела взрыв? Ты видела, что случилось?
   – Вас первыми спасли.
   – Скорее всего, это был саботаж. Кто-то взорвал его. Мы все так думаем.
   Так многие говорили в то время. Именно так они думали. И в это они верили. А правда была покрыта мраком.
   На следующий день их разместили отдельно, изолировав друг от друга, каждый лежал в своей палате. Им запретили выходить в холл, запретили общаться друг с другом. Они перестукивались через стены, используя код Морзе. Врачи объяснили, что организм каждого человека по-разному реагирует на излучение. Один может справиться с ним, а другой – нет. Сотрудники больницы начали измерять уровень радиации в здании, где находились наши ребята. Вначале, в палатах справа и слева от изолятора, потом на этажах ниже и выше него. Они переместили всех больных на двух этажей, с верхнего и нижнего. Все палаты стояли пустыми. Казалось, что в больнице никого не осталось, кроме наших ребят из Чернобыля.
   Неделю я жила у моих друзей из Москвы.
   Они постоянно мне говорили: «Бери кастрюли. Бери тарелки. Бери все, что тебе нужно».
   Я приготовила суп из индейки для шестерых солдат из того же взвода, что и мой муж. Я сходила в магазин и купила им зубную пасту, щетки и мыло. У них не было ничего из этого в больнице. Я купила им полотенца, простыни и туалетную бумагу. Вспоминая те дни, я удивляюсь выдержке моих московских друзей. Конечно, они боялись, кто бы не боялся? По городу ходили разные слухи, но они все равно продолжали твердить: «Бери все, что тебе нужно. Бери и не стесняйся. Как он? Как все они там? Они выживут?»
   Выживут ли? Я встретила тогда там много хороших людей. Это были действительно душевные, наивные люди, которые верили всему, о чем им рассказывали. Я не вспомню их всех сейчас. Припоминаю одну пожилую женщину, она работала дворником в больнице. Она как-то сказала: «Есть некоторые болезни, которые не лечатся. Поэтому приходиться сидеть и наблюдать, как они умирают».
   Каждый день я видела, как он меняется внешне. Каждое утро меня встречал совсем другой человек. Начали проступать ожоги: вокруг рта, на языке и щеках. Сначала это были маленькие шрамы, но постепенно они расширялись; кожа на его лице начала отслаиваться, отпадая частями, в виде больших белых чешуек; его тело покрылось пятнами синего, черного, красного, желтого, серого и коричневого цветов. Это невозможно описать и невозможно рассказать.
   Только по той причине, что все эти изменения с Юрой происходили очень быстро, я не сошла с ума и была в состоянии продолжать начатое дело. У меня не было времени ни на раздумья, ни на слёзы. Я любила его, но даже не представляла насколько сильно.
   Постепенно до меня дошло, что эта больница специализировалась на людях с острой лучевой болезнью. Четырнадцать дней, говорили они, в течение четырнадцати дней человек медленно умирает. В первый же день, в общежитии, они измерили мой уровень радиации. Моя одежда, сумка, кошелек и мои туфли – все было загрязнено. Они изъяли все это, забрали даже лифчик и трусы. Единственное, что они оставили – это деньги. Взамен мне дали больничный халат и какие-то тапочки. Они сказали, что, может, вернут мне одежду, может, и нет. Они не знали, удастся ли очистить ее до безопасного состояния.
   Поэтому я так нелепо выглядела, когда приехала проведать его на следующий день. Он расхохотался:
   – Женщина, что с Вами?
   Мне хотелось приготовить ему немного горячего супа. Я вскипятила воду в стеклянной банке, и я бросила туда несколько маленьких кусочков куриного мяса. Это были крошечные кусочки. Затем кто-то дал мне свою кастрюльку. Я думаю, что это была одна из уборщиц. Ёще кто-то принес мне разделочную доску, чтобы измельчить петрушку и, поскольку я не могла пойти на рынок в моем больничном халате, кто-то согласился купить мне овощи. Но, все это было бесполезно. Он уже не мог ни пить, ни есть. Ему едва удавалось сделать несколько глотков воды. А я ведь хотела накормить его чем-нибудь вкусным! Как будто это уже имело какое-то значения.
   Уже ничего нельзя было сделать.
   Представь себе, на минуту, кромешный ад.
   Вот, как можно было описать мои ощущения – кромешный ад.

Глава двадцатая: Томми X

   Я ненавижу Рождество. Просто терпеть его не могу. Оно было для меня одновременно одним из лучших и одним из худших праздников. Дело не в том, что я Скрудж. Как по мне, пускай бы было как в той песне: «Я хочу, чтоб Рождество наступало каждый день…». Предмет моей ненависти совсем другой – это слепое следование традициям. Я возмущен тем фактом, что во время обучения в начальной школе, моя родная Английская Церковь утаила от меня то, что испокон веков 25-го декабря язычники устраивали зимний фестиваль. И это происходило в течение десятков тысяч лет по всей Европе, потому что это середина зимы, и людям хотелось поднять себе настроение. Я ненавижу то, что рождественские товары появляются в супермаркетах…, когда же? Где-то уже с 1-го ноября? Как только заканчивается Хэллоуин. Я ненавижу Хэллоуин тоже, но об этом чуть позже. Рождество – это радостное событие для детей. Приятно видеть их улыбки и слушать восторженные возгласы, когда они распаковывают свои подарки, особенно, те, которые им приносит таинственный незнакомец, Санта-Клаус. Костюм Санты (который он обязан одевать) – красный. Люди настолько невнимательны. А подсказки ведь на поверхности: Санта Клаус в красном, и в метро таблички гласят «Держитесь левой стороны». Мы ведь не замечаем это? А мы должны следовать скрытым посылам, которые преподносит нам наша культурная среда.
   Но, мы не следуем им, так что Рождество…, просто вынужденное веселье, шутливые записки из хлопушек, которые я люблю и ненавижу в равной мере. Слишком много рождественских застолий я не помню из-за алкоголя, многие не запомнились потому, что были скучными и обыденными, просто, как еще один будний день. Но, если б не эти дни, как бы мы жили?
   То Рождество, о котором я уже упомянул, было очень запоминающимся для меня. Ты вскоре поймешь почему.
   Хэллоуин. Ну, что-то, конечно, я о нем слышал. Это американская выдумка, и я точно не знаю, когда этот праздник пришел в наши края. В принципе, я ничего не имею против (а, я бы мог иметь, ты ведь меня знаешь?) идеи посвятить одну ночь беспорядку и неповиновению. Но, я бы предпочел праздновать его 1-го Мая или 8-го марта в Международный женский день. Мы не особо отмечаем эти даты, правда? А мы должны.
   Вот так. Хэллоуин можно назвать американским импортом. Это ведь где-то в 90-е супермаркеты начали продавать товары для Хэллоуина? Не могу вспомнить, так много всего вокруг изменилось. В моем детстве я точно знал, где я живу. У нас были свои праздники: Рождество, Пасха, День матери, и, мне кажется, еще День Святого Валентина, если уж быть совсем точным. А теперь, мы окружены сплошными Днями Супермаркетов.
   Что ёще продать этим легковерным идиотам? Я знаю, давайте привезем Хэллоуин в Великобританию. Теперь у нас есть уже День отца, когда люди вынуждены тратить последние деньги на открытки и подарки, которые они не могут себе позволить. Скоро учредим День деда, День отчима, День двоюродных бабушек и дедушек, и потом День троюродных кузенов по прабабушкиной линии.
   А, это та девица, которую я соблазнил в День всех вечеринок.
   Я как-то провел одно небольшое исследование в интернете. Кто бы сомневался, что уже празднуется Национальная неделя сыра, Национальная неделя картофеля. Ты только посмотри, каждый день, каждый чертов день в году, закреплен за каким-то раскрученным коммерческим праздником. Национальный день фундю. Неделя сэндвичей с беконом. Существует даже Национальный день простуды. Интересно, может уже как раз пора простудиться? Слечь в постель? Полечиться? Будь откровеннее. Говори так, как думаешь. Какое у тебя мнение по этому поводу?
   Если бы я составлял календарь праздников на год, я бы поступил немного по-другому. Я бы сделал праздничными совсем другие даты и другие недели. В первую очередь – 27 января, и 1 мая. Таким образом, у нас был бы целый ряд ежегодных праздников, который включал в себя следующие даты: 30 января, 2 февраля и 4 февраля, 12 апреля, 9 мая и 25 июня, 23 июля, 19 августа и 28 августа, 23 октября, 20 ноября и 22 декабря. В этом же ключе, нужно было бы изменить национальные дни траура. Я считаю, они должны соответствовать духу времени, а не быть слепо привязанными к религиозным обычаям ближневосточных племен конца бронзового века или даже к более поздним традициям наших исламских братьев. Я настаиваю на том, что нужно включить в календарь знаменательных дат 27 января, 11 февраля, 23 апреля и 16 августа. О, и ёще 23 марта, хотя, я понимаю, что последняя дата может показаться немного спорной. Календарь дат должен постоянно обновляться, это будет поощрять людей интересоваться историей и обогащать свои познания. Нельзя стоять на одном месте, парень. Нужно выходить за рамки, солнце.
   Знаешь, я забыл ёще о 5 ноября? Но, тогда я не придавал этому дню особого значения. Большинство людей, с которыми я сталкивался в последнее время, считают, что это дата каким-то образом связана с антипарламентским движением. Они не понимают, что на самом деле, это был дерзкий вызов католицизму, и, что Гай Фокс сделал все для того, чтобы разорвать теократические узы Рима.
   Фантастико! Гранде фантастико! Они, вероятно, так себе подумали, когда прочитали СМС от Гая Фокса, сидя в ватиканском мужском баре с сомнительной репутацией, и потягивая самбуку:
   «Я в подвале с порохом. Готовлюсь подпалить заряд. LOL☺☺☺ROFL».
   Ну, вот как-то как я помнил это историческое событие со школьных времен. И я уверен, что какой-то прислужник вынужден был объяснять Папе: «Нет, Ваше Святейшество, LOL означает „laugh out loud“ (смеяться громко вслух), а не „lots of love“ (много любви)». Касательно некоторых вещей, люди, находящиеся на вершине социальной лестницы, менее осведомлены, чем все остальные.
   Кроме того, Рождество настолько предсказуемо, та же история из года в год, абсолютно никакого развития сюжета. Регулярно повторяющееся невостребованное послание любви и мира всем людям, одни и те же наспех купленные и отчасти неуместные подарки, то же высокомерное отношение к сельскому рабочему классу и доверчивым пастухам. Хотя бы раз, хотелось увидеть рождественский вертеп, где Мария потребовала бы себе СЕЙЧАС ЖЕ эпидуральную анестезию. И где Иисусу дали бы в руки игрушечный пластиковый Калашников с подвижным курком, или, где кто-то осмелился бы прервать представление и спросить вслух: «Погодите! А что за ерунда, эта мирра?». Мечтаю увидеть кого-нибудь, кто, наконец, вспомнит об Иосифе (это тот парень, чья жена, закрутила шуры-муры с бесстыжим Ангелом Господним), и преподнесет ему утешительный подарок в виде пары дешевых носков или DVD-диск из серии «Прах к праху. 2005». Или кружку с надписью «Лучший отчим в мире». Или толстовку с принтом «Я ♥ Назарет».
   Что касается того Рождества… может, лучше будет назвать его «днем смешанных чувств»? Начался он совсем плохо, особенно, когда я напомнил ей, что в доме нет клюквенного желе. Забавно, не правда ли, как клюквенное желе может круто повлиять на брак? Ситуация ёще более усугубилась, когда я опрометчиво предложил взять клюквенное желе у моей матери, которая жила в нескольких минутах ходьбы от нас. Я не понимал, что в этом такого обидного. В тот день я просто хотел съесть немного клюквенного желе и кусочек индейки. Я не собирался никого обижать. Во многих отношениях я обычный парень. Я хотел желе и индейку, а получил испорченное настроение на весь день. Закусочные с горами хрустящего картофеля и жареной рыбы, boulangèries, клюквенное желе – нелегко устоять от соблазна, я признаюсь тебе.
   Родители Сью должны были прийти к нам на обед. Сью была хорошим поваром, отменной хозяйкой, отличной матерью, умелым садовником, фантастическим кулинаром, ну, просто, – золотом в чистом виде. Но, так уж получилось, лично я был лишен и намека на позолоту. Час дня. Рождественский обед был назначен на час дня. Все было готово, и я должен был спуститься к гостям, но я не хотел туда идти.
   Есть ёще одно обстоятельство, которое раздражает меня в рождественский день, – это очень короткий пятиминутный выпуск новостей. Такое впечатление, что 25 декабря в мире вообще ничего достойного нашего внимания не происходит. Поэтому я смотрел выпуск новостей, я понимал, что опоздаю к столу на пять минут, но мне нужно было следить за событиями. И я смотрел новости. Я не мог оторваться от них. Там показывали репортаж о злом диктаторе, которого расстрелял его собственный народ. Они расстреляли этого злого диктатора и его жену из автомата. Это происшествие, в тот год поверженных стен, было похоже на финальный мазок на всеобщей картине свободы. По крайней мере, я так думал в то время. Хотя, на самом деле, это была банальная передача власти. Наши собственные «стены» даже не собирались рушиться. Они были крепки и высоки, как никогда либо ранее. Где же Робин Гуд, когда он так нужен? Наверное, как раз капитулировал. Или погиб от пыток в застенках спецслужб.
   – Томми, ты идешь? Ужин готов.
   – Извини. Здесь что-то действительно важное происходит. Я посмотрю ёще.
   – Это всего лишь новости. Ты сможешь посмотреть их позже.
   – Нет, не смогу. Выпуск длиться всего пять минут, а следующий будет только в десять вечера. Я хочу посмотреть, что там происходит.
   – Но, мои родители уже здесь.
   – Твои родители должны понимать, что в мире есть более важные вещи, чем рождественский ужин. В этот момент в мире происходят глобальные изменения.
   – Томми, или ты идешь, или я никогда не прощу тебя.
   – Ты никогда не простишь меня из-за того, что я немного опоздаю на рождественский ужин, и потому что твои родители уже пришли? Мне кажется, ты не совсем правильно расставляешь свои приоритеты.
   – Ну, уж намного правильнее, чем ты свои. У тебя они вообще отсутствуют. Ни денег, ни нормальной работы. Сидишь днями дома и делаешь вид, что ты работаешь. Я уже сыта этим по горло.
   – Взаимно.
   Вот так, за тысячи километров от Восточной Европы, я фактически «расстрелял» своим упрямством и гордостью то, что ёще оставалось от моего хрупкого брака со Сью. Были и другие грехи за мною. Неверность, блуд, походы «налево», скачки в гречку – я ненавижу эти примирительные, делано шутливые слова и фразы потому, что они слишком далеки от реальности, от этой суровой, абсолютной реальности происходящего. Они ни на толику не отображают ту гамму чувств нервозности, вожделения, страха перед табу, а впоследствии перманентной вины, угрызения совести, раскаяния, сожаления, и неминуемую потерю чувства собственного достоинства.
   Некоторые вещи все ж лучше держать в тайне.
   Но, скажем так, я был уверен в своих поступках, такова была моя обновленная жизненная позиция. И я действительно думал, что могу и впредь вести себя настолько ужасно, аморально, эгоистично, оскорбительно, при этом рассчитывая на то, что мои дети, с которыми я был очень близок, будут по-прежнему меня любить.
   Не нужно заниматься самообманом. Пусть мой опыт станет кому-то уроком: они никогда не будут любить тебя по-прежнему.
   В их глазах, в глазах моих детей, которых я укачивал на руках перед сном, и с которыми разговаривал с первых дней их жизни, – я видел осуждение. В глазах моих детей, ради которых я готов был на все что угодно, кроме того, что не мог пообещать оставаться верным их матери, – застыло выражение незабвенного упрека. Тавро недоверия. С этих пор мое сердце будет вечно обливаться кровью. Каждая клетка моего организма наполнилась ненавистью и отвращением к самому себе.
   Я всегда думал, что у меня хорошее воображение, но я не мог себе представить, какой эффект мое поведение окажет на моих детей. Я не догадывался, сколько слез прольют Сью и дети. Я и не предполагал, что они будут плакать дни и ночи, недели, месяцы и годы после моего ухода. Теперь я чувствую себя как Марвелловский Косарь.
   Мое сердце и разум отказали мне так, что я никогда не найду свой дом, даже с помощью карты.

Глава двадцать первая: Илья

   Я чувствовал себя, практически, свободным человеком, когда вернулся домой из Афганистана. Это сложно объяснить, но мне казалось, что я был куда свободнее, чем сейчас после Чернобыля. Когда меня отправили туда, вместе с моим братом, я подумал: Отлично! Проще простого! Мне это подходит! Наверное, Юра все же воспринял это назначение по-другому. На то время, когда взорвался реактор, он был женат и вскоре должен был стать отцом. Мне до сих пор трудно смотреть в глаза Светлане, его вдове и моей невестке.
   Чувство абсолютной свободы – это недоступное понятие для твоего сознания, мне так кажется. Только тот, кто прошел через войну, может понять суть этого чувства. Я видел их, парней, которые напиваясь, начинали рассказывать о том, как им не хватает той свободы, той войны. Ни шагу назад, приказ Сталина. Славная Красная Армия – стреляй, убивай и выживешь. Тебе положены твои законные сто граммов и горсть дешевого табака. Но, сейчас, я думаю, есть другая, лучшая жизнь. Нет, я точно знаю, что она есть.
   Есть тысяча способов погибнуть, превратиться в прах, но если очень хорошо постараться, то можно обмануть их: дьявола, военное начальство, твоего противника, того парня в гробу со страшными ранениями и даже Господа Бога! Ты можешь их всех обмануть и выжить. Я пережил Афганистан и Чернобыль, но мой брат Юрий не смог. Свобода – это ёще и одиночество. Я знаю.
   Все, кто был там, на реакторе, это знают. Это как находиться в окопах, на передовой борьбы страха и свободы, где ты стремишься жить ради того, что может принести тебе хотя бы малейшее удовольствие. Те, кто живут здесь обычной мирной жизнью, не смогут меня понять.
   Я помню, что они всегда готовили нас к войне с американцами, но как оказалось, мы не были морально готовы к тому, что реальные опасности находятся в непосредственной близости к нашему дому. Я лично не был к этому готов. Два офицера подошли ко мне, и забрали меня с собой. Это произошло через пару дней после взрыва реактора. Я знал, что мой брат был одним из первых на ликвидации аварии, но я понятия не имел, где он находился, что он делал и, что с ним случилось. Я узнал об этом намного позже. Все было под секретом.
   – Вы знаете разницу между бензином и дизелем?
   Я спросил:
   – Куда вы меня отправляете?
   – Что значит «куда»? Вы добровольно вызвались поехать в Чернобыль.
   Они забрали меня прямо из казармы и даже не отпустили домой взять личные вещи.
   Я сказал им:
   – Мне нужно предупредить мать.
   – Мы сами это сделаем.
   В автобусе нас было пятнадцать человек. Обычные парни. Если нам нужно были идти, если нам приказывали идти – мы шли. Если нужно было работать – мы работали. Если нам приказали идти к реактору – мы без раздумий лезли на его крышу. «Мы ведь для этого здесь», – подумал я. Если не мы, то кто?
   Возле эвакуированных сел власти оборудовали на вышках посты охраны. На них располагались вооруженные солдаты. Подъездные пути были перегорожены шлагбаумами с табличками, следующего содержания:
   «Обочина дороги загрязнена. Останавливать либо покидать транспортные средства строго запрещено».
   Деревья были покрыты серой обеззараживающей жидкостью. Мне казалось, что я сойду с ума. Первые несколько недель мы панически боялись садиться на траву или собирать цветы. Если нам нужно было добраться до какого-либо места, мы не шли – мы бежали. Когда мимо проезжал автомобиль, мы тут же надевали противогазы, чтобы защититься от пыли. Отдежурив свою смену, мы проводили все свободное время в палатках.
   Через несколько месяцев мы привыкли к окружающей нас обстановке. Жизнь пошла своим чередом. Мы рвали сливы с деревьев, ловили рыбу, сооружали нехитрые ловушки на зайцев. В реке водились щуки невероятных размеров. Ты, наверное, уже слышал об этом. Мы играли в футбол. Плавали. Мы верили в свою судьбу. Где-то глубоко в душе, все солдаты фаталисты, а не прагматики. Мы не смотрим на жизнь с рациональной точки зрения. Это черта присуща славянскому характеру. И я верил в свою судьбу. Я оказался там и если не я, то кто?
   Вот! А теперь я инвалид второй группы. Я заболел вскоре после окончания службы. Лучевая болезнь. До этого, я ни разу не был в больнице. Эх, я не один такой. Я был солдатом. Я убивал. Я приносил смерть.
   Как-то очень странно себя чувствуешь, когда видишь землю, которую больше нельзя обрабатывать, корову, которая бодает рогами ворота, но они заперты, а дом заколочен. Молоко с ее сосков капает на землю. В деревнях, которые еще не успели эвакуировать, селяне гнали водку. Они продавали ее нам. Хочу сказать, что у нас было много денег, троекратный оклад за работу в опасных условиях, плюс втрое увеличенные суточные за службу вне пределов военной части. Позже нам огласили приказ: те, кто будут пить, смогут остаться на второй срок. Так, что мы начали задумываться: «Может водка помогает от радиации, или как?». Ну, по крайней мере, могу сказать, что она помогала психологически. Мы верили в это, как и во все остальное, о чем нам рассказывали. Хотя, на самом деле, никому мы не верили.
   Жизнь людей в деревне течет очень размеренно: они что-то сажают, ухаживают, потом собирают урожай. Они потребляют продукты своего труда или продают излишки. Все остальное не касается их маленького мирка. Глобальные изменения проходят стороной от их жизни. Им нет никакого дела до царей или комиссаров, космических кораблей, атомных электростанций и заседаний Политбюро. Бедные селяне не могли поверить, что они сейчас живут в другом мире, в мире Чернобыля. Они ведь никуда не переезжали и ничего плохого не делали. Люди умирали от шока. Они брали с собой семена, паковали в сумки саженцы картофеля.
   Мы приходили в их дома, а они нас недоуменно спрашивали: «Что значит «уничтожить», «закопать», «выбросить все в мусор»? «Сжечь?».
   Но, это именно то, чем нам приходилось там заниматься. Мы уничтожали их труд, их вековой смысл жизни. Мы были их врагами.
   Я хотел пойти к реактору.
   «Не волнуйся!» – сказали мне ребята. «За месяц до демобилизации они всех нас отправят на крышу».
   Мы были там шесть месяцев всего и точно по графику после пяти месяцев эвакуации людей, уничтожения хозяйственных построек и отстрела домашних животных, нас отправили к реактору. Мы могли шутить или серьезно об этом разговаривать, но мы хорошо знали, что нас отправят на крышу реакторного блока. Ну, а после этого, мы проживем ёще, наверное, лет пять или семь, а может быть, и десять. Но, скорее всего, пять лет, как говорило большинство людей по какой-то причине. Откуда они это взяли? Говорили они об этом спокойно, без паники.
   Утром раздался крик: «Добровольцы! Шаг вперед – шагом марш!»
   Весь наш отряд, все солдаты сделали шаг вперед. У нашего командира был дозиметр. Он включил его и повел нас на крышу реактора, которая была завалена кусками графита, расплавленным битумом и горами искореженного металла.
   – Видите все это, ребята. Видите эти куски вон там. Их нужно все убрать в этом квадрате, вначале, проделав отверстие в крыше.
   Предполагалось, что мы будем находиться на крыше по сорок, максимум по пятьдесят секунд, но, на практике, это было невозможно. Для этой работы требовалось, по крайней мере, несколько минут. А ёще нужно было время для того, чтобы подняться на крышу и спуститься с нее. Несколько секунд, чтобы подбежать к обломку, схватить его и бросить вниз. Один солдат нагружал тачку, все остальные должны были бросать обломки в отверстие на крыше. Подбежал, бросил и возвращаешься обратно. Вниз не смотришь – это запрещено. В газетах писали: «Воздух в районе реактора не является опасным для здоровья человека». Читая эти статьи, мы смеялись над ними и немного матерились. Воздух, и в правду, выглядел чистым, но я скажу тебе, мы получили там серьезное облучение. Они выдали нам дозиметры. Один емкостью в пять рентген, и он сразу же вышел из строя. Второй был намного больше, в двести рентген, но тоже очень быстро зашкалил. Пять лет жизни, сказали они нам, а ёще, мы не сможем иметь детей. Но, если не умрем через пять лет – ну, тогда, может, что-то и получится. Вот, что они нам рассказали.
   Ходило много шуток об этой аварии. Их рассказывали спокойно и без намека на панику.
   Я как-то даже видел своими собственными глазами, как одна пожилая женщина, сидя на обочине дороги, продавала грибы.
   – Чернобыльские грибы! Чернобыльские грибы!
   Я остановился и удивленно спросил ее:
   – Бабушка, кто же в здравом уме будет покупать Ваши грибы?
   – У меня много покупателей, – она улыбнулась мне. – Ведь, у многих есть тёщи. У всех есть начальство на работе.
   Я искренне рассмеялся.
   «Пять лет» – сказали нам. Да уж! Я прожил уже десять. Они вручили нам медали, и другие картинки с Марксом, Энгельсом и Лениным.
   Как-то пропал один парень из нашего взвода. Мы думали, что он сбежал, но через два дня мы нашли его в кустах. Он повесился. Понимаешь, у нас у всех были такие мысли. Но, пришел замполит и рассказал, что тот парень получил письмо. Его жена изменяла ему. Кто знает, может, это была просто байка, чтобы успокоить нас. Неделю спустя нас демобилизовали.
   Газеты писали сплошную ложь. Я нигде не читал о том, как мы сами себе шили защитную одежду: рубашки из свинца, и нижнее белье. У нас были резиновые робы со свинцом внутри, но мы сами мастерили себе нижнее белье из свинцовых пластин. Мы сами о себе заботились.
   В одной деревне нам показали два дома, где жили девушки легкого поведения. Мы ведь были мужчинами, которых на шесть месяцев забрали из дома. Шесть месяцев без женщин. Это сложный случай. Мы все ходили туда. Местные девушки принаряжались и вели себя дружелюбно, но они постоянно плакали, потому что знали, что им всем в ближайшее время суждено умереть.
   У нас было несколько отличных анекдотов.
   Вот один из них:
   Американский робот на крыше реактора выходит из строя в течение пяти минут и его меняют на японского. Японский робот работает на крыше в течение пяти минут и затем тоже ломается. Его меняют на русского робота. Этот робот работает два часа, ёще час и ёще. Затем голос по громкоговорителю объявляет: «Товарищ рядовой Иванов, еще два часа работы, и Вы можете спускаться вниз на перекур».
   Или вот этот:
   «Слышали прогноз погоды для Чернобыля?»
   «Нет»
   «Восемь тысяч градусов и очень, очень пасмурно».
   Что с нами было бы, если б не чувство юмора?

Глава двадцать вторая: Томми XI

   – Папа, папа, расскажи нам какую-нибудь историю! – выпрашивала Саманта.
   – А как же насчет волшебного слова?
   – Пожалуйста.
   – Ладно.
   Однажды мама отправила Питера в магазин. Она попросила его купить шесть дикобразов, пять слонов, четыре джек-рассел-терьера, три говорящих попугая, две космических ракеты и один банан.
   – О, и как ты смог все это запомнить, папа? – задал Сет, на мой взгляд, совершенно обоснованный вопрос.
   – Нужно всегда быть внимательным, но если я что-то пропущу, тогда вы можете напомнить мне, хорошо?
   Этот разговор происходил в один из выходных дней, который я проводил вместе со своими детьми. Я снимал довольно убогую, однокомнатную квартиру, пытаясь, как обычно, свести концы с концами и всеми силами создавая видимость нормальной жизни. Во всем, что произошло в моей жизни, я мог винить только себя. Mea culpa. Mea maxima culpa.
   Питер шел целенаправленно вниз по дороге и, проходя мимо парка, он заметил вдали шесть дикобразов. Он взволнованно подбежал к ним.
   «Извините, моя мама отправила меня в магазин, чтобы купить шесть дикобразов. Не могли бы вы забраться в мою сумку?»
   И дикобразы запрыгнули в его сумку.
   – Папа, мама говорит, что ты больше не любишь ее.
   – Ну, Сэм, она права в некотором смысле, когда взрослые больше не любят друг друга … иногда они больше не могут жить вместе.
   – Папа, а нас ты всегда будешь любить?
   – Да, я всегда буду вас любить. И знаете, я всегда буду рассказать вам разные истории. Когда вы вырастете, когда вы станете взрослыми, тогда вы все поймете.
   Это было ложью. Некоторые опрометчивые поступки не поддаются пониманию. С тех пор я стал намного старше, и знаешь, я все равно не понимаю, зачем я так поступил. Так что, я, как обычно, кривил душой перед своими детьми.
   Питер продолжил свой путь к магазину. Когда он проходил мимо гаража он увидел, среди автомобилей, пять очень больших серых фигур. А ну-ка, угадайте, кто это мог быть?
   – Слоны.
   Да, это были слоны. Он подбежал к ним и сказал: «Извините, моя мама отправила меня в магазин, чтобы купить пять слонов. Вы не могли бы забраться в мою сумку?»
   И слоны покорно разместились в его сумке.
   На этих словах, я прервал свой рассказ.
   – Ребята, одну минуту! Погодите! Что там показывают по телевизору? Я продолжу свой рассказ через пару секунд. Что он там сказал?
   «Друзья, товарищи, дорогие южноафриканцы, я приветствую всех вас во имя мира, демократии и всеобщей свободы».
   – Ну, папа, давай, рассказывай дальше.
   – Погодите! Погодите! Это важно.
   «Я стою, здесь, перед вами не как пророк, а как ваш покорный слуга. Только благодаря вашим неустанным и героическим поступкам, я получил эту возможность выступить перед вами здесь и сейчас. Поэтому я вверяю вам оставшиеся годы своей жизни. Отныне она в ваших руках».
   – Ой, да ладно, пап.
   – Хорошо.
   И Питер пошел дальше по тротуару. По пути ему встретилась старушка с собакой. И, вдруг, из-за соседнего дерева выбежали четыре маленьких, беленьких, лохматых зверька, которые начали игриво резвиться вокруг Питера. Угадайте, кто это мог быть?
   – Джек-рассел-терьеры!
   – Да, правильно.
   Там было как раз четыре джек-рассел-терьера. Питер очень вежливо спросил их, не будут ли они возражать против того, чтобы запрыгнуть в его сумку. И, поскольку они были вежливыми и хорошо воспитанными собачками, они с радостью выполнили его просьбу. Сумка становилась все тяжелее, но Питер продолжил…
   – Погодите, погодите, что он сказал?
   «Я приветствую рядовых членов АНК. Вы пожертвовали своей жизнью и здоровьем, отстаивая благородные цели нашей борьбы».
   – Ой, ну пожалуйста, пап, рассказывай! Продолжай!
   Взяв в руки тяжелую сумку, Питер продолжил свой путь. Когда он проходил мимо супермаркета, ему послышались странные звуки. Три странных голоса, которые, как ему показалось, звали его по имени.
   «Питер, Питер, это ты?»
   Он поднял голову и увидел необычную картину: три говорящих попугая сидели на тележке для покупок.
   «Привет» – сказал Питер.
   «Привет» – ответили три попугая.
   – Одну минуту! Погодите!
   «Я приветствую Южно-Африканскую коммунистическую партию за ее неоценимый вклад в борьбу за демократию. Вы смогли выстоять сорок лет безжалостного преследования. Память о великих коммунистах, таких как Моисей Котарна, Юсеф Даду, Брэм Фишер и Моисей Мабиба будет навеки сохранена для будущих поколений».
   – Ой, да ладно, папа, продолжай. Что ему сказали попугаи?
   Попугаи сказали ему: «Питер, мы знаем о том, что тебя отправили за покупками и, конечно же, мы будем рады очутиться в твоей сумке. Но, мы также знаем, что твоя сумка уже очень тяжелая, поэтому мы усядемся на твое плечо. И, не волнуйся Питер, мы поможем тебе с покупками, как только доберемся до следующего магазина».
   Как видишь, я действительно выдумывал эту историю на ходу. Я разрывался между желанием развлечь и, хоть бы, как-то повеселить моих детей, и стремлением услышать, о чем говорят в Кейптауне, за тысячи километров от моего города.
   Питер продолжил свой путь с тяжелой сумкой в руках и с тремя попугаями: по одному на каждом плече. Третий попугай уселся на его голове. Пройдя ёще немного вниз по дороге, они минули утиный пруд и, вскоре, заметили мужчину в блестящем костюме, который помахал им из-за деревьев.
   «Х-мм! – подумал Питер. – Интересно, что ему нужно».
   С тяжелой сумкой в руке, и тремя попугаями, которые сидели на его плечах и голове, он подошел к деревьям.
   – Погодите, ребята.
   «Мои особые приветствия рабочему классу нашей страны. Ваша организованная сила – гордость нашего движения. Вы остаетесь самой надежной опорой в борьбе с эксплуатацией и угнетением».
   – Кем был тот мужчина? Что он сказал?
   – Ну, насколько я помню, это был мужчина в блестящем костюме, и на нем был шлем. И кем он мог быть?
   – Ах, это ведь астронавт.
   – Ну, на самом деле, он был космонавтом. Это почти одно и то же.
   Да, уважаемый читатель, ты можешь рассчитывать на мою педантичность, даже в разговорах с шестилетними детьми.
   Питер обратился к нему: «Здравствуйте! Добро пожаловать на нашу планету! Моя мама попросила меня сходить в магазин, я должен купить две космические ракеты. Можете ли Вы помочь мне купить их?».
   «Может быть» – ответил мужчина в блестящем костюме и шлеме. Затем он кивнул головой и поманил Питера за собой. И как вы думаете, что увидел Питер за деревьями?
   – Две космические ракеты!
   – Да, правильно, две космические ракеты.
   Питер почувствовал облегчение, потому что он нашел почти всё, что было в списке его мамы и к тому же, с помощью космических ракет можно было намного быстрее добраться домой.
   – Папа, мама говорит, что нужно покосить газон.
   – Ну, передайте ей, что я приеду, наверное, на следующих выходных и выкошу его, если не будет дождя.
   – А ёще она сказала, что нужно отремонтировать наш автомобиль.
   – Хорошо, я позабочусь о том, чтобы отогнать машину в автомастерскую. Может, я все-таки закончу наш рассказ?
   – Нет, давай послушаем того дядю.
   – Да, так будет лучше. Когда вы повзрослеете, возможно, вы вспомните, что мы когда-то сидели здесь днем и слушали этого дядю. Он очень важный и выдающийся человек.
   «Я хочу отдать должное уважение всем матерям, женам и сестрам в нашей стране. Вы – несокрушимый стержень нашей борьбы. Апартеид принес вам больше боли, чем кому-либо ёще. Кроме того, мы выражаем особую благодарность мировому сообществу за их значительный вклад в дело борьбы против апартеида. Без вашей поддержки наша борьба не была бы настолько успешной. Жертвы, на которые довелось пойти нашим самым активным союзникам, навсегда останутся в памяти южноафриканского народа».
   – Продолжай свой рассказ, продолжай, папа.
   – Хорошо. Так на чем я остановился?
   – Питер только что взял две космические ракеты у астронавта.
   – У космонавта.
   – Да, у космонавта.
   – Правильно.
   Питер положил свою сумку в одну космическую ракету, а сам, вместе с тремя попугаями, забрался в другую. Он нажал на кнопку и обе космические ракеты взлетели. Джек-рассел-терьер управлял второй ракетой. Как только они взлетели над городом, им открылся вид на многие мили вокруг. Вся земля простиралась перед ними. Это было очень красиво. Повсюду они видели людей, которые занимались своими делами. С такого большого расстояния, казалось, что они все живут счастливо, в мире и гармонии.
   Вдруг, Питер заметил краем глаза большое желтое пятно. Это была огромная банановая плантация, на Банановом острове. Он и Тилли, самый умный из джек-рассел-терьеров, очень быстро посадили свои космические аппараты, и все путешественники вышли из ракеты.
   «Вот это дела! – сказал один из попугаев. – Здесь так много бананов».
   «Да, – сказал второй попугай. – Вот поэтому, наверное, этот остров и назвали Банановым».
   «А откуда вы знаете, что этот остров называется Банановым?» – спросил их Питер.
   «Потому что так написано на дорожном указателе».
   «Даже мы прочитали это название!» – хором сказали терьеры.
   И, правда, на острове был установлен огромный знак. Черными буквами на желтом фоне там было написано: «Это Банановый остров! Добро пожаловать!»
   «Ну, разве нам не повезло? – воскликнул Питер. – Остался только банан в мамином списке покупок. Но, мне кажется, что она хотела бы, чтоб мы привезли больше бананов».
   Вот поэтому, Питер загрузил во вторую космическую ракету такое количество бананов, которое он только сумел найти. А нашел он, наверное, около ста штук. Как только все было готово, ракеты взлетели в небо и направились в сторону дома.
   «Ах, какое горе, – грустно вымолвил Питер. – Я не знаю дорогу домой».
   «Не переживай! – сказал попугай, который сидел у мальчика на голове. – Мы знаем дорогу домой. Мы, попугаи, знаем все и мы будем показывать тебе правильное направление».
   Так они и сделали. Питер вернулся домой со всеми покупками, которые были в списке, составленным его мамой. И, кроме того, он привез намного больше бананов.
   – О, папа, какая отличная история.
   Но, это была всего лишь выдуманная история. Как я уже узнал со своего опыта, далеко не всегда ты можешь найти дорогу домой. Я смотрел телевизор и внимательно слушал.
   «Я боролся против доминирования белых, но я также боролся против доминирования черных. Моим заветным идеалом является демократичное и свободное общество, где все люди живут вместе, в гармонии и с равными возможностями. Ради этой мечты я живу, и к этому идеалу я буду стремиться. И если потребуется, ради этого идеала я готов умереть».
   Это были слова мужчины, который не делал вид, что он мужчина, как в моем случае. Он и был настоящим мужчиной.
   Если ты покидаешь свой дом и отказываешься от своей семьи, ты не можешь больше называть себя мужчиной.
   – Папа, – спросил Сет, – а что означает «космонавт»?

Глава двадцать третья: Ольга II

   О чем я молю небеса? Почти ни о чем. Я вообще не молилась в последнее время. И, конечно, я никогда не молилась в церкви. Бывает, я обращаюсь в своих помыслах к чему-то, что даже сложно описать словами. Может это дух прошлого или эфемерный коллективный разум. Единственное, что я хочу – это любить. Неужели мое желание может показаться недостойным молитвы? Да, я молюсь о любви. Имею ли я право на воспоминания или их тоже запретили? Может быть, я должна хранить их в тайне, так, на всякий случай. Мне не довелось прочитать о тех событиях в книгах. Я никогда не видела каких-либо фильмов о них. В кинотеатрах нам показывали фильмы о войне. Ты знаешь, о какой войне я веду речь. Великая Отечественная Война. Моя бабушка и мой дедушка, по материнской линии, часто вспоминали, что у них никогда не было нормального детства. Но, у них была война. Родители моего отца тоже погибли во время войны. Я живу в окружении смертей.
   Их жизни предопределила война, а мою – Чернобыль. Я жила там. По крайней мере, я жила в тех краях в 1986 году. Я переехала только по той причине, что обоих моих братьев, Илью и Юру, перевели туда, после их службы в Афганистане. Они жили в общежитиях для военных, рядом с городом. Всё, что оставалось от моей семьи – это мои братья. Поэтому, мы с мамой переехали, чтобы быть рядом с Ильей и Юрой, которого одним из первых отправили тушить пожар на реакторе. Юра умер спустя четырнадцать дней; Илья дожил до 1998 года. Ирония судьбы? Юра был женат.
   Ни одна книга не помогла мне понять, почему все так случилось. Ни театр, ни кино не могли объяснить все это, но я разобралась и сама, без посторонней помощи. Нам всем пришлось найти свой способ осмыслить эту трагедию. Что ёще нам оставалось? Мне было сложно осознать происходящее, но ёще в большем замешательстве находилась моя мама. В те годы она преподавала русскую литературу. Она всегда учила меня черпать жизненную мудрость в книгах, потому что книги и культура – это фундамент общества, но о происходящем не писали в книгах и не снимали в фильмах. Ее это смущало. Она не могла понять, как нужно поступать без книг. Она не знала, что должна чувствовать без них.
   «Как можно жить без Чехова и Толстого? – говорила она. – Нужно ли мне помнить эти события? Я хотела бы их запомнить. Но, если эксперты не понимают и даже писатели не знают правды, тогда они не смогут помочь нам разобраться с нашей собственной жизнью и с нашей погибелью».
   Вот как говорила моя мама. Я думаю, всё они прекрасно знали и понимали. Они просто держали это в секрете.
   Но, сейчас я не хочу об этом думать. Я хочу быть счастливой. Я жила в Припяти, рядом с атомной станцией. У меня была квартира в большом панельном доме, на пятом этаже. Мои окна выходили на станцию. До 26 апреля оставалось два дня. Последние два дня в нашем городе. Последние два дня его существования.
   Его больше нет. То, что от него осталось – это не наш город. В этот день сосед сидел на балконе и заметил в бинокль пожар. Мы с мамой побежали в воинскую часть, так быстро, как мы могли, чтобы больше узнать о происшествии. Никто не кричал на нас и не прогонял, ни милиция, а ни солдаты. К обеду не стало рыбаков на реке. Они возвращались домой черные от загара. Такой загар нельзя получить даже после месяца отдыха в Крыму. А это был город атомщиков.
   Дым, подымающийся над станцией, был не черным и не желтым. Он был ярко-синим. Но, никто не требовал, чтобы мы ушли. Люди давно привыкли к вероятной опасности, постоянно исходящей от военных объектов. Взрыв здесь, взрыв там. В то время, нам это казалось обычным пожаром, который тушат обычные солдаты.
   Ребята даже шутили:
   «Построение на кладбище. Кто самый высокий, тот умрет первым».
   Мне было всего двадцать шесть лет. Я не помню, что я тогда чувствовала, но я запомнила много странных деталей происходящего. Моя подруга рассказала мне, что она и ее мать целую ночь занимались тем, что прятали деньги и золото, и теперь они беспокоились о том, чтобы не забыть место, куда его закопали.
   Нас собирались эвакуировать. Светлана, моя невестка, принесла эту новость с больницы, куда привезли Юру. Дальнейшие события напоминали сюжет какой-то книги о войне. Когда мы уже сидели в автобусе, Света вдруг вспомнила, что забыла взять с собой какие-то вещи. Она побежала в квартиру и, вскоре, вернулась с двумя новыми блузками, которые до сих пор висели на магазинных плечиках. Это было странно. Света, в скором времени, окажется в Москве, где лечился Юра. Он был одним из первых, кого отправили тушить реактор. Илью послали на станцию позже, поэтому, я так думаю, он прожил гораздо дольше.
   Солдаты напоминали каких-то инопланетных существ. Они ходили по улицам в защитных костюмах и противогазах.
   «Что с нами будет?» – спрашивали люди.
   «Почему вы нас спрашиваете? – думала я. – Мы сами ничего не знаем».
   Они держались на расстоянии.
   «Вон там стоят большие белые „Волги“. Там начальство. Спросите у них».
   Мы ехали автобусом. Небо было лазурно-синим, как утиное яйцо. «Куда мы едем?» В наших сумках и корзинах лежали пасхальные куличи и крашанки. «Если это война, – размышляла я, – тогда она совсем не такая, какой я ее себе представляла по книгам и фильмам». Должны ведь быть взрывы и бомбежки. «Это даже не похоже на Афганистан» – я помню, что так себе подумала.
   Мы двигались довольно медленно. Домашний скот постоянно перекрывал путь нашему автобусу. Люди гнали коров и лошадей вдоль дорог. В воздухе пахло пылью, лошадиным навозом и молоком. Водители беспрестанно ругались и кричали на пастухов.
   «Почему вы гоните их по дороге? Вы ведь поднимаете радиоактивную пыль. Что нельзя было перегонять их по полям?»
   А пастухи проклинали всех на свете и отвечали, что им совестно вытаптывать рожь и посевы. Никто не думал, что мы никогда не вернемся сюда; ничего подобного никогда не случалось. У меня немного кружилась голова и першило в горле. Пожилые женщины не плакали, а те, кто помладше, не могли себя сдержать. Моя мама рыдала.
   Мы добрались до Минска. Нам пришлось купить билеты на поезд по завышенной втрое цене. Проводница предложила чай каждому из нас, но перед этим она сказала: «Дайте, пожалуйста, ваши чашки». Мы тогда недоумевали. Неужели у них закончились стаканы? Нет, не закончились. Они просто боялись нас.
   «А вы откуда?»
   «Из Чернобыля».
   И все бросались прочь от нас.
   Через месяц маме разрешили съездить в наш дом. Она забрала там теплое одеяло, мое зимнее пальто, собрание сочинений Чехова и все книги Толстого. Она не могла понять, почему ей не разрешили взять несколько банок клубничного варенья, которое она сама закрывала. Знаешь, я думаю, что она так никогда и не смирилась с нашим вынужденным отъездом. И, конечно, она не смогла привыкнуть к новому месту. Мама очень скучала по своему старому дому. Через год мы похоронили ее в нашей деревне. Теперь она находилась в зоне отчуждения, которую обнесли колючей проволокой и охраняли солдаты, вооруженные автоматами.
   Именно тогда я поняла, превозмогая ужасное чувство невосполнимой утраты, что я никогда больше не смогу положить цветы на могилу моей родной матери. Я поняла почему, но где ты сможешь прочитать об этом? Где это случалось впервые? На кладбище, после похорон, мы расстелили скатерть на траве, разложили немного съестного, поставили водку, чтобы помянуть маму. Вокруг нас бегали солдаты с дозиметром, проверяя уровень радиации. Они забрали у нас и выбросили все, что мы принесли с собой: цветы, еду, напитки. Их дозиметры щелкали, как бомба перед взрывом. Я думаю, что водку они все же не выбросили, но я их не виню за это. Вот, во что превратилась земля, где похоронена моя мама.
   Я слишком напугана. Я боюсь любить. И это хуже всего.
   Ты слышал когда-нибудь о бедных хибакуся из Хиросимы? Это люди, которые пережили ядерную бомбардировку. Они могли жениться или выходить замуж только друг за друга. Никто не пишет об этом, никто не упоминает о нас или о том, что здесь произошло. Никто даже не говорит об этом вслух. Но, мы здесь. Мы существуем. Чернобыльские хибакуся.
   Так случилось, что для некоторых людей рожать стало грехом. Любить – тоже грех. Ты можешь себе представить, как рождение новой жизни вдруг могло стать грехом? Я никогда раньше не слышала подобной фразы. Как же нам жить без любви и детей? Как нам жить без Чехова и Толстого? И ради чего нам жить вообще?
   Некто однажды сказал: «Любовь – это не то, что мы берем; любовь – это то, что мы отдаем». Но, я чувствую, что мне нечего отдать.
   Я планирую взять приемного ребенка. Попробую начать жить заново. Мне нужна дочь, чтобы любить ее.
   Мы существуем, но мы не можем любить, и поэтому мы не знаем, ради чего нам дальше жить. А без любви, я больше не чувствую себя живой.

Глава двадцать четвертая: Томми XII

   Good morning! И снова, совершенно неожиданно, наступило утро.
   В один пасхальный день Джек спросил меня:
   – Томми, чем ты планируешь заниматься в июле? Можешь взять небольшой отпуск, чтобы поехать со мной в путешествие?
   Что я мог сказать ему, кроме как ответить согласием?
   Сью осталась с детьми. Она отлично ладила с ними. А мы начали наш путь, вначале добравшись в Гримсби. Там мы сели на торговое судно, заваленное горами плотно сбитых ящиков, нагруженных, бог знает какими товарами. И вышли в море, направляясь по известному только Джеку маршруту. Он сказал мне одеться как можно теплее, что я и сделал.
   Начиналось наше морское путешествие в неизвестность. Такие поездки меня всегда крайне интриговали. Мне кажется, дух авантюризма был в моей крови. Понимаешь, у меня есть своя теория на этот счет.
   Откуда появились, после ухода римлян, первые поселенцы, которые говорили по-английски? Из Голландии, Бельгии, Дании? Они покинули свой дом, отправились в путешествие через Северное море, не зная, что их ожидает впереди. С тех пор, неизведанные края манят и притягивают англичан, и всех людей, для которых английский стал языком общения. Это как будто заложено в генетическую память нации. Мы постоянно в движении, нам нужно путешествовать, мы не можем оставаться на одном месте. Нам жизненно необходимо вырваться за рамки повседневности! Но, в последнее время, мы начали забывать наши былые пристрастия.
   Какое-то время, конечно, у нас не было необходимых знаний и кораблей, но с приходом 16-го века Фрэнсис Дрейк, Уолтер Рэли и все остальные старались расширить пределы Британской империи или, скорее, Английской империи, как по мне. Вероятно, по этой причине в нашей стране такое большое количество разводов.
   Нам нужно куда-то ехать и тебе приходится покидать свой дом, не смотря на то, что твое сердце рвется на части, переполненное сожалением; слёзы ностальгии наворачиваются на твои глаза, когда ты вспоминаешь прошлое: Голландию, Данию, тех первых людей, которые говорили на английском. И ты печалишься о нашем славном прошлом, о той непознанной стране, что канула в Лету. А может, о бывшей жене и о твоих покинутых детях.
   В любом случае, посадка на торговое судно в Гримсби и отплытие неведомо куда, казалось мне захватывающим приключением. Но, эта поездка не была похожа на увеселительную туристическую прогулку. Море было бурным, ветер – холодным и мы взяли курс на север. Не составило особого труда догадаться, что отныне солнце будет оставаться за кормой нашего корабля.
   Мы зашли в порт Рейкьявика, а затем направились на восток. Джек по-прежнему помалкивал о цели нашего путешествия. Спустя какое-то время мы увидели северную оконечность Норвегии. Что же касается Джека… ну, он говорил о книгах, все чаще вспоминал о Робби (увы, но мне не довелось его увидеть при жизни) и вспоминал об Испании.
   Конечно, я догадывался тогда, что Джек, будучи моряком торгового флота, должно быть, участвовал в Арктических конвоях (он как-то проговорился об этом, во время нашей поездки в Барселону), но я все равно не знал о конечном пункте нашего назначения. Все время мы находимся в неведении, куда ведет нас жизненный путь, хотя, конечно, подспудно об этом догадываемся. Есть только один возможный финал, который нас всех ожидает в конце этого пути.
   Он становился все более возбужденным, по мере приближению к Кольскому полуострову, который уже показался на горизонте. Я неплохо разбираюсь в географии, по крайней мере, я люблю изучать карты. Я знал, что там, вдали, Россия. Я предполагал, что мы направлялись в Архангельск или в Мурманск. Море казалось серым, над нами нависали серые облака, мою душу заполонила серая пелена печали, только редкие ярко-белые отблески, на гребнях набегающих волн, напоминали мне о том, что где-то существует другая, лучшая жизнь. Мне повезло, я никогда не страдал от морской болезни. Я люблю ощущать под ногами подвижную палубу корабля. Секрет в том, что нельзя думать о своем желудке. Ставь ноги, как можно шире. Двигайся в ритме корабля. Это не сложно.
   Я не хотел выходить в Мурманске или в Архангельске или неважно где ёще, предварительно не получив интересующую меня информацию. После завтрака, мы обошли по кругу палубу и впервые смогли рассмотреть северное побережье России: посёлки, многоэтажные дома, небольшие постройки, уединенные фермы, раскиданные на простирающемся вдаль довольно пологом береге, совершенно не похожем на норвежский.
   – Дядя Джек, – обратился я к нему, – я ведь не глупый. Я знаю, что ты участвовал в Арктическом конвое. Не хочешь мне подробнее об этом рассказать?
   Он посмотрел на меня. В его глазах заблестели слёзы.
   – Эх, Томми. Всё прошло и растворилось, словно утренний туман, и мои воспоминания тоже. Я сомневаюсь, что их стоило сохранять. Холод… я никогда не ощущал ничего подобного. Ночью, иногда, минус 30. Корабли конвоя застревали во льдах.
   Приходилось использовать наши глубинные бомбы, которые предназначались для немецких подлодок, чтобы разбивать лед вокруг кораблей и двигаться дальше. Поверь, это было очень опасно. Если прекратить движение, немцы могли легко настигнуть своими самолетами и подводными лодками. Я помню одну такую атаку. Случилось это сразу же после рассвета. В любимое немцами время для нападений. Я стоял за зенитной пушкой и высматривал самолеты. Клянусь тебе, Томми, за минуту я насчитал шестьдесят торпед, которые приближались к разным судам нашего конвоя. Их можно было различить в воде по слабому свечению. Мы потеряли тогда много кораблей. Ты ведь знаешь, мы возили разные товары в Советский Союз.
   – Да, знаю. А скажи, это правда, Джек, что они не смогли бы выжить без этих поставок?
   – Я не знаю, Томми. Мы так считаем, а как же иначе? Это наша история. Мне хочется верить, что мы помогли им. Мне очень хочется верить, что мы помогли.
   Он пристально вглядывался в пробегающие волны.
   – Расскажи мне о холоде.
   – Ну, у нас просто не было подходящей одежды для защиты от него. Мы пытались обертывать шарф вокруг лица, но когда мы выдыхали, он начинал покрываться льдом. Он становился твердым и, если не проявить должную осторожность, шарф мог запросто примерзнуть к твоему лицу. Даже сопли, и те замерзали в носу, так что я, перед каждым выходом, заполнял свои ноздри бальзамом «Вик». С ним было трудно дышать, но, по крайней мере, он не замерзал. Поначалу, они попытались водить конвои летом, но потери были ужасающими. Слишком продолжительный световой день помогал немцам выявлять все корабли. Вот почему мы ходили зимой.
   – Хм… а как там было вообще?
   – Да, не так уж плохо. Я прошел через войну в Испании. Я знал, что значит находиться под огнем, умел управляться с зениткой… Сложно объяснить, но когда ты сбиваешь немецкий самолет, ты испытываешь настоящее удовлетворение. Я знаю, это ужасно звучит, но это было… просто захватывающе. Даже если ты видел пилота. Чего уж там скрывать – именно по той причине, что ты его видел! А мы видели, Томми, как они погружались в морские воды, сидя в своих кабинах. С другой стороны, мы сами чувствовали себя на корабле, как в ловушке. Мы не могли убежать или скрыться и если торпеды направлялись к твоему кораблю – твоя песенка спета. Конечно, никто ни смог бы долго продержаться в этих водах.
   – То есть, упасть в воду было равнозначно смерти?
   – Да, буквально за несколько минут ты бы погиб. Это зимой. Немного дольше, ты смог бы протянуть весной и осенью, если, конечно, корабль остановился, в разгар морского боя, и подобрал бы тебя.
   На несколько минут запала тишина, пока Джек пытался собрать воедино свои бессвязные мысли. Он продолжал наблюдать за набегающими волнами.
   – Я хорошо помню тот конвой, в котором погиб Робби. Корабль, следующий впереди нас, был атакован двумя торпедами, но он ёще держался на плаву. Они начали эвакуацию экипажа в спасательные плоты. Но, вдруг, произошел третий взрыв, и все моряки, весь экипаж, а это около двухсот человек, оказались в воде. Эта трагедия разворачивалась, не далее чем за двести ярдов от нас. У нас не было ни малейшей возможности изменить курс. Все эти моряки в воде, наверное, подумали: «Ну, отлично, с нами рядом корабль. Нас спасут». А потом, они начали осознавать то, что мы не можем остановиться, не можем изменить курс и не спасем их. Им суждено замерзнуть и утонуть в этих враждебных водах. Наш капитан не мог отвести корабль в сторону. Двести ярдов. У нас были очень большие корабли, Томми. Их так быстро не развернешь. И что сделал наш капитан? Я не разговаривал с ним, но я догадался, какие мысли были в его голове. Вот что он сделал: он просто направил корабль строго по центру этой массы народа, оказавшейся в воде. Мы видели их лица, поначалу излучающие неуверенный оптимизм, пока они надеялись, что мы их подберем; затем, перекошенные от страха, когда они поняли, что мы собираемся их убить; а, ёще чуть позже – отрешенные и смирившиеся со своей участью, так как холод уже начал брать свое. Все произошло очень быстро. Я помню, как смотрел на одного парня, в то время, как наш корабль подмял под себя основную массу народа. Он поднял голову над своим спасательным жилетом. Он видел меня. Наши глаза встретились, он широко улыбнулся мне, поднял вверх большой палец руки, а затем отдал мне честь. Наш корабль просто врезался в этих людей и многих убил.
   – Но, как все-таки погиб Робби? Ну, если ты можешь мне об этом рассказать.
   – Ну, это не сложно выяснить, Томми. Все было задокументировано. Об этом написано в книгах. Робби служил на зенитном орудии, также как и я. Он получил ранение осколками. Бомба, сброшенная немецким самолетом, попала в главную орудийную башню. Вся его спина была изрешечена осколками. Открылось кровотечение, он истек кровью и умер в Мурманской больнице. Я глупый старый черт, Томми, но я никогда не думал, что снова увижу его могилу. Когда наш корабль прибыл в Мурманск, у нас было всего лишь несколько часов на выгрузку, а затем мы взяли обратный курс на Англию. Поэтому я просто хочу, чтобы ты сходил со мной на Британское военное кладбище в Мурманске. Мне хочется побывать там и, как принято говорить, отдать мой последний долг. Я расскажу ему несколько своих новостей. Хочу убедиться, что он в курсе последних событий.
   – Получается, что у него были осколки в легких. Он просто истек кровью до смерти?
   – Все было намного хуже. Он был моим лучшим другом. Я знал его всю свою сознательную жизнь. Мы выросли на одной улице. Вместе мы были в Испании. Мы разговаривали обо всем на свете, поэтому видеть, как твой лучший друг умирает в агонии… И это ёще не самое худшее. Хуже всего… Я никогда никому об этом не рассказывал. О Боже, Томми. Мое сердце разрывается на части, когда я начинаю вспоминать.
   Дядя Джек прервал свой рассказ. Полными слез глазами он смотрел на далекие холмы. Запала долгая пауза.
   – Его руки, Томми, его руки… этими руками он играл со мной в марблс. Пальцами этих рук он выражал свое раздражение учителям в школе; ими он жал курок винтовки в Испании. Эти руки так выразительно жестикулировали, когда он о чем-то рассказывал. И эти руки примерзли к рукояткам зенитного орудия, поэтому прежде чем оказать ему первую медицинскую помощь, нам надо было оторвать его от зенитки. Глупый идиот, почему он не надел перчатки.
   – Ах! – не смог я сдержать свой вздох огорчения. – И что вы сделали? Сломали ему пальцы? Отогрели руки теплой водой?
   Отсутствующим взглядом Джек смотрел вдаль. Его тело сотрясали беззвучные рыдания. Без слёз. Ни одна капля влаги не прокатилась по его щеке. Он посерел и нахмурился в тон хмурому и серому характеру окружавшего нас Северного Ледовитого океана. Его тело продолжало сотрясаться, он кивал головой, как будто подтверждая мои догадки. Но, я ошибался в своих предположениях.
   – Нет, Томми, всё было намного хуже. У нас не было времени, чтобы ломать ему пальцы или чтобы отогревать руки. Я сомневаюсь, что у нас получилось бы их отогреть. Для этого не было времени. Подводные лодки и немецкие истребители наступали на нас со всех сторон. Я не прекращал разговаривать с ним (описываемые мною события разворачивались как раз где-то здесь, недалеко от Кольского полуострова). Я говорил ему: «Робби, Робби, все в порядке. Мы прорвемся, малыш. Скоро мы будем уже на месте, скоро Мурманск. Все будет в порядке».
   Джек снова запнулся; он повернулся и начал смотреть на темный горизонт, уходящий на север все дальше и дальше от берега.
   – И мы добрались туда, но Робби так и не вернулся домой. Он умер в Мурманске.
   – Так… а как же ты оторвал его пальцы от орудия?
   – Томми, ты умный мальчик, попробуй додуматься сам. Я не хочу об этом вспоминать. Как ты думаешь, что я мог сделать? Что бы ты сделал для своего лучшего друга, который тебя умолял спасти его. Он просил меня: «Джек, просто сделай это, я хочу жить. Сделай это! Оторви мои руки от этой чертовой пушки и отнеси меня в лазарет». Томми, во время войны приходится делать ужасные вещи.
   – О, Боже! – воскликнул я.
   – Да, – промолвил Джек. – Не знаю, что и сказать. Как правильно поступить, когда тебе нужно спасать жизнь твоего лучшего друга? Я спустился в камбуз. Взял большой мясницкий тесак. Томми, я не могу больше говорить об этом…
   Дядя Джек с каменным выражением лица взирал на грозно рокочущие и вспенивающиеся буруны за бортом корабля.
   «Эх, Джек, – подумалось мне, – сколько лет прошло. Ты должен был рассказать мне обо всем этом раньше».
   Я не смог найти подходящие слова, чтобы утешить его, успокоить, залечить его душевные раны. Не существует таких слов.
   На следующее утро мы сошли в порту Мурманска. Невероятно, но Джек заметно повеселел, он как будто с предвкушением ожидал предстоящий визит на кладбище, собираясь отдать свой последний долг погибшему другу. Был ёще только июль, но Джеку пришлось накинуть свой плащ поверх рубашки с галстуком. На лацкане плаща я заметил что-то необычное.
   Это была медаль. На малиновом фоне ленты были нанесены черные и горчичные полосы. Сейчас я знаю, что они означают. Больше всего в глаза бросалась бирюзовая полоса, окаймляющая тонкой линией колодку медали. На самой медали была изображена довольно трогательная сценка: вооруженный солдат стоял в окружении, по всей вероятности, гражданских лиц и женщин с ружьями. Это изображение напомнило мне о фотографиях в квартире Джека. По кругу располагались надписи на русском языке.
   – Дядя Джек, я не шучу, но ты уверен, что тебе можно это носить?
   Он ответил мне:
   – Да, конечно, мне можно. Это русская медаль. В 1985 году они вручили эту медаль всем, кто участвовал в Арктических конвоях. Наше правительство не позволило нам принять эту награду, но… у меня она есть. Первый раз в жизни я надел ее и, Томми, здесь этой награде придают немаловажное значение. Россияне увидят ее и всё поймут. Они будут знать, что я сделал для их страны. Пускай она не признается у нас, но они поймут, кто я. Потерпи и ты увидишь.
   Так и было на самом деле. Мы пробыли в Мурманске всего четыре часа. Я даже не смог поговорить ни с одним русским. Я не знаю, как он это все устроил, но у нас не было виз. Возможно, нам помогло то, что мы прибыли на торговом судне. Мы просто выскользнули из доков, прогулялись пешком пару миль, зашли на британское военное кладбище и нашли могилу Робби.
   Роберт Томпсон. Королевский Торговый Флот. Матрос. 23 июля 1920 – 4 февраля 1942.
   Джек застыл на месте минут на тридцать. Мои впечатления от России так и остались крайне ограниченными. Представь себе Гримсби, только построенный по плану Сталина. Вот тебе примерная картинка. Вскоре мы вернулись к нашему кораблю.
   Мне нравилось путешествовать по морю. Я успел многое сделать во время пути. Какой-то неуловимый морской ритм вдохновлял меня на работу. Если бы ёще не чувство изоляции. На дворе стоял 1995 год, интернет был пока не доступен. Не было и других средств связи. Я беспокоился о детях, переживал о собаках. Но, меньше всего я теперь беспокоился о своем дяде Джеке. Я чувствовал… точнее, я теперь понимал, почему он плакал, и почему каждый день, разделывая мертвые туши, он вспоминал тот злополучный момент, когда ему пришлось отрубить руки своего лучшего друга в тщетной попытке спасти его жизнь.
   В своем воображении, я представлял темно-красное пятно крови Робби, растекающееся по обледенелой палубе.
   Но, естественно, я был ёще далеко от истины. Я до сих пор, на самом деле, не в состоянии все постигнуть. Я не вижу пока полную картину.

Глава двадцать пятая: Джек и Томми
Arbeit Macht Frei

   Нет слов, и все же хочется так много рассказать. Arbeit Macht Frei. Ворота. Поезда. В пути, ведущие в сердце лагеря. Наклонная рампа рядом с газовыми камерами. Пар от локомотива. Облака дыма из крематория. Две линии. Одна – для мужчин. Вторая – для женщин и детей. Зияющая пустотой комната, использованные канистры из-под Циклон Б. Комната, где все началось с эксперимента над солдатами Красной Армии, чтобы проверить новую систему, повышенной вместительности, – «Аушвиц II – Биркенау». Пять крематориев. 4576 трупов день. Стена Смерти – сколько заключенных здесь расстреляли за неудавшуюся попытку спасти свою жизнь? Камера № 18 для борьбы с диверсантами и предполагаемыми мятежниками. Они умирали там от голода. Звуки оркестра по приходу каждого поезда и во время выгрузки новой партии мучеников. Они слушали отрывки из произведений Моцарта, в то время как их гнали вниз по рампе. Не хватает слов. Слова не помогут. Озеро пепла безмолвно скрывает за своим безмятежным зеркальным блеском мрачные тайны прошлого. Канада – апофеоз нацизма, холокоста и капитализма. Не только геноцид. Промышленный капитализм на человеческих костях. Конвейер ненависти, расизма и нетерпимости.
   Слова. Циклон Б. Канада. Постройка бань. Озеро пепла. Ямы для кремации. Кирпичный крематорий. Карцер. Казармы. Стена смерти. Виселицы. Электрифицированный забор. Подвал блока № 11. Камеры смертников. Блок для уголовников. Тележки для транспортировки золы.
   Мы с Джеком сидели на берегу озера золы и рыдали.
   Евреи.
   Масоны.
   Цыгане.
   Социалисты.
   Коммунисты.
   Профсоюзные лидеры.
   Полицейские Датского Королевства.
   Священники польской католической церкви.
   Солдаты Красной Армии.
   Советские граждане.
   Свидетели Иеговы.
   Гомосексуалисты.
   Инвалиды.
   Чернокожие.
   Партизаны.
   Члены Сопротивления.
   Евреи.
   Евреи.
   Евреи.
   Мы с Джеком сидели на берегу озера золы и рыдали.
   И рыдали. Рыдали, рыдали, рыдали.
   Нет больше слов.
   Нет слов.
   Нет.
   Нет.
   Нет.
   Нет.

Глава двадцать шестая: Галя II

   Через три ночи их поезд достиг конечной цели путешествия. Они потеряли чувство времени, но с тех пор как их вагоны выехали с той тупиковой железнодорожной ветки, на улице темнело всего лишь три раза.
   Быстрая выгрузка из вагонов. Резкие, слепящие огни. Лающие и рычащие собаки. Немцы с ружьями, дубинками, револьверами и пулеметами. Откуда-то доносилась музыка Моцарта. Немцы в белых халатах. Нас разделили: мужчины отдельно, женщины с детьми отдельно. Ёще одна сортировка. Некоторых отправили налево. Других – направо, вниз по рампе. Продвигаемся дальше. Заставили снять одежду. Стрижка. Переход на другую рампу. Душ.
   «Быстрее, евреи, поторапливайтесь. Здесь нечего бояться».
   Все происходило очень быстро. Перебежка, перебежка. Ёще одна перебежка.
   Трупы валялись на дорогах. Трупы висели и разлагались на заборах из колючей проволоки. Беспрерывно разрывающая воздух стрельба. Рев пламени, рвущегося к небу. Гигантская, плотная туча, нависшая над лагерем. Снующие повсюду человекоподобные скелеты, медленно умирающие от голода и исторгающие бессвязные стоны страдания. Несколько из этих мучеников упали перед Галей и вновь прибывшими, и тут же испустили дух.
   «Повесьте, пожалуйста, свою одежду на вешалке и запомните ее номер. Свяжите ботинки, чтобы они не затерялись. Остальные свои вещи сложите горкой под вешалкой. Позже вы сможете все это забрать. Мы знаем, что вы устали и вас мучает жажда, но после душа, в лагере на вас ожидает горячий кофе. Поторопитесь или он остынет».
   В конце концов, их согнали в одну большую комнату. Галя осознала, что события разворачиваются, как и ожидалось, по наихудшему сценарию. Но, по крайней мере, в этой комнате она ёще могла контролировать ситуацию. Вновь восстал ее сильный неукротимый дух. Она понимала, что это будет последний мятеж в ее жизни.
   Галя подняла голову, несколько раз кашлянула и громко выкрикнула, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание: «Тихо!»
   «Товарищи сестры, это и есть фашистский ад наяву. Это истинное лицо нашего врага. Нам не суждено прожить долгую жизнь, сестры, но мы не умрем сейчас. Фашисты не могут нас убить, потому память о нас будет вечно жива в умах и сердцах нашего народа, в славной истории Советского Союза, в воспоминаниях добрых и свободолюбивых людей во всем мире. Мы навеки останемся в истории нашего народа, а наши деяния и наш дух будет жить, и процветать, побуждая наших потомков мстить нацистам за их нечеловеческие зверства. Да здравствует Советский Союз! Вся власть народу!».
   Затем она обратилась к членам зондеркоманды, набранных их евреев, которые, по-прежнему, были заняты сбором последних, отставших от основной группы, пленных. Она промолвила четко и твердо:
   «Помните, ваш долг и ваша святая обязанность отомстить за наши невинные души. Расскажите людям, нашим братьям, расскажите нашим сестрам, нашему народу, расскажите всему миру – мы идем навстречу смерти, в ясном уме, с гордостью и твердой верой в то, что справедливая воля народа обязательно возьмет верх над нашими мучителями».
   После этих слов, дрожащим от волнения голосом, казалось, собрав воедино последние мысли, Галя запела.
   «Вставай, проклятьем заклеймённый».
   Дверь в комнату захлопнулась. Послышался одновременный стон и протяжный, исполненный горечи, вздох сотен людей. Слева от Гали захныкал ребенок. Нескольких детей, справа от нее, начали плакать и кричать, как только комната погрузилась в зловещий полумрак.
   Галя продолжала петь.
   «Голодный, угнетённый люд!»
   В потолке над их головами с резким лязгом открылась небольшая металлическая заслонка. Почти все находящиеся в комнате завыли и закричали от страха и паники.
   Галя пела, уже на грани срыва своего голоса, пытаясь заглушить всеобщий плач.
   «Наш разум – кратер раскалённый».
   Маленькую металлическую заслонку в потолке снова закрыли.
   «Потоки лавы мир зальют!»
   По комнате прокатился неразборчивый шепот. Люди обсуждали, что могла бы означать та легкая дымка, которая начала просачиваться из крошечных решетчатых контейнеров в потолке.
   «Сбивая прошлого оковы, рабы восстанут, а затем…».
   Галя взяла за руки двух детей, которые стояли рядом с ней, и приобняла их.
   – Будьте смелыми, дети. Сожмите мои руки так сильно, как только можете.
   Галя пела, с каждым словом повышая голос.
   «Мир будет изменён в основе: теперь ничто – мы станем всем!»
   Легкая дымка теперь преобразилась в угрожающий туман. Причитания. Плач. Крики. Невообразимые одновременные рыдания матерей и бабушек, теток и сестер, жен и дочерей, столкнувшихся с неизбежным беспощадным безумием и с бесчеловечной злобой.
   «Время битвы настало».
   – Пойте, мои сестры, и вдыхайте воздух на полную грудь. Давайте, достойно встретим нашу смерть! – громогласно выкрикнула Галя. – И пойте вместе со мной! Давайте умрем с песней на устах!
   «Все сплотимся на бой».
   Галя оплакивала свою жизнь, она оплакивала всех, кто был в этой комнате, она оплакивала себя. Но, вопреки всему, она продолжала петь. И все пели вместе с ней.
   «В Интернационале сольётся род людской!»
   С последним слогом песни Галя потеряла сознание, упав на жесткий бетонный пол, и вместе со своими сестрами она отошла в мир иной. Шипящий газ, как ядовитая змея, клубясь и извиваясь, медленно окутывал все пространство комнаты.
   Бетонный пол покрылся слоем телесных жидкостей.

Глава двадцать седьмая: Томми XIII

   Я снова почувствовал себя беспомощным ребенком, столкнувшись со всеми этими надписями и вывесками на кириллице. Они были похожи на какой-то замысловатый код, который я не мог взломать, и я, на самом деле, вел себя как ребенок, будучи безумно счастливим, когда у меня удавалось прочитать несколько слов на улице, таких как «банк» или «магазин». Я смог прочитать, что в их оперном театре давали «Кармен». Я знаю эту оперу, видел ее прошлым летом в Лондоне. Но, этим, как оказалось, мои познания и ограничивались. Все остальное, что я видел в этом городе, оставалось для меня полнейшей загадкой.
   В нашу первую ночь в городе, мы с Джеком шли от Катиной квартиры в наш отель. Мы были поражены тем, насколько вокруг было темно. Город, с населением свыше миллиона человек, был погружен в непроглядную тьму. Размытые фигуры людей внезапно выплывали из полутьмы. Будучи по характеру воином, я все равно временами дрожал от страха, пока окончательно не убедился, что мы были в безопасности. Я постоянно спотыкался, идя вдоль разбитых тротуаров, но дело было не столько в качестве самих тротуаров, я бы все равно не смог спокойно пройти из-за, окружавшей меня, густой темени. Даже если бы покрытие было намного лучше, мне все рано не удалось бы просчитать свои шаги с учетом небольших подъемов, и все по той же причине – я не видел ни зги. В ту первую ночь, шагая по неосвещенным улицам и продолжая поддерживать разговор с Джеком, меня озарила внезапная мысль – я понятия не имел, где мы точно находились. Мои познания в русском языке были настолько ничтожны, что я не смог бы даже сказать: «Мы потерялись». И, конечно же, я не смог бы расспросить по-русски дорогу к нашему отелю. Все, что я мог тогда сказать это: «Пожалуйста», «Спасибо» и «Я не американец». Вот, пожалуй, и все. Естественно, заучив основные постулаты крав-маги, я нес с собой стеклянную бутылку. Скажем так, на всякий случай, и если бы понадобилось, я с легкостью превратил бы ее в смертельное оружие. Но, она мне не понадобилась.
   За время нашего пребывания в городе много загадок так и не удалось разгадать. Бывало, я останавливался и начинал рассматривать двойные застекленные двери с крошечными табличками на матовом стекле. Это был чей-то дом и кто-то, заметив с каким нескрываемым любопытством, я всматриваюсь в дверное матовое стекло, мог бы окликнуть меня: «Эй, Томми, не хочешь напиться?» или «Эй, Томми, не хочешь пойти на дискотеку?», или вот так: «Эй, Томми, я не знал, что ты увлекаешься марками». Ну, я увлекаюсь марками, но сейчас, если честно, мне было бы на много интереснее узнать, что происходит за этими дверями.
   Все магазины были похожи друг на друга. Было крайне сложно угадать, что там продавалось. По крайней мере, у меня не получалось.
   Но стоило только открыть эту матовую стеклянную дверь и ты оказывался в ТАРДИСе, где как из рога изобилия, сыплются товары и услуги, в ожидании своих покупателей.
   Одинаково одетые люди на улицах, с каменными выражениями лица, избегающие смотреть друг другу в глаза. Дома меня научили, как нужно вежливо попросить чашечку кофе.
   «Доброе утро! Как Ваши дела? Будьте так добры, чашечку кофе, пожалуйста. Я бы хотел чашечку кофе с молоком и сахаром, пожалуйста».
   Но, здесь я увидел, заметил и выучил, как нужно покупать кофе в уличных киосках с помощью одного короткого слова – «Кофе!». Вот и все. Это все, что здесь тебе нужно.
   «Но, почему вот так?» – я начал думать. Может тому виной стали долгие годы репрессий, и не только за время коммунистического правления, но ёще со времен царского режима? И все же, когда россияне встречают тебя в своем доме, на поверку оказывается, что они самые дружелюбные, гостеприимные и просто замечательные люди, с которыми я когда-либо сталкивался в своей жизни. Они с радостью готовы предложить тебе все, что у них есть, а учитывая наши, явно завышенные, западные стандарты жизни, предложить они могут, не так уж и много.
   Я успешно развенчал несколько мифов. Будучи подростком, я помню, читал довольно язвительные отзывы о сети гостиниц «Интурист», где, как утверждали авторы, отсутствовали пробки для ванн. Смысл этих повествований был предельно ясен – советская система коррумпирована; коммунизм не жизнеспособен; они не могут даже произвести достаточное количество пробок для ванн. Но, почему никто не соизволил рассказать мне, что на самом деле это просто особенности национальной культуры? Русские считают, что мыться под проточной водой намного приятнее и гигиеничнее, а производить пробки для ванн они, конечно, умеют. Я думаю, у них должен быть завод, где-то в Сибири, который штампует эти пробки миллионными партиями. Просто население предпочитает ими не пользоваться. Почему никто не рассказал мне об этом? Почему «Sunday Times» ввела меня в заблуждение своими необъективными статьями, в разделе «Путешествия»? В номере моей гостиницы тоже не было этой пробки, но, по крайней мере, теперь я знаю по какой причине. Газетные статьи – им нельзя доверять. Они темнят на каждом шагу, подпитывая предрассудки, солнце.
   В каком-то смысле эти чертовы матрешки, или как их там называют, которые можно увидеть во всех туристических магазинах, являются довольно хорошим символом России – бесконечно повторяющаяся кукла. Все время, что я там провел, я не оставлял попыток постигнуть глубинный смысл происходящего. Я считал, что так будет справедливо по отношению к этому народу и этой стране. Находясь там, я как-то сказал, что, в один прекрасный день, мне бы очень хотелось поехать в Екатеринбург. Мои собеседники громко рассмеялись.
   «Да уж, далеко отсюда до Екатеринбурга», – широко усмехнулись они.
   На самом деле, так оно и было. Россия бесконечна. Неудивительно, что ее не удалось никому завоевать. Ёще меньшее удивление вызывает тот факт, что ею так трудно управлять и то, что некоторые ее части остаются довольно отсталыми. Я бы так сказал: у России есть два оружия массового уничтожения – ее размеры и ее зима.
   Да, некоторая отсталость была на лицо, но в этом тоже был свой позитивный момент. За всю неделю нашего пребывания ни Джек, ни я не видели уличных камер видеонаблюдения. Мы не слышали сирен, не видели полицейских. Мы заметили, что по дорогам ездила такая рухлядь, которая у нас никогда бы не получила разрешение на эксплуатацию. Но, мы также видели, как медленно и спокойно движутся автомобили, мгновенно останавливаясь, чтобы никого не сбить, стоит только пешеходам появиться на переходе. Мы видели молодых солдат, которые помогали пожилым женщинам выйти из троллейбуса вместе со своими авоськами. Мы видели Макдоналдс. Городские власти разрешили им построить всего лишь один ресторан. Мы видели гуманный город. Город, где почти все население ходит пешком, и, ты не поверишь, мы тоже там ходили пешком. Нам было очень приятно прогуливаться по этому городу, хотя непосредственное соседство богатства и бедности, государственного величия и убогости населения, примерно также, как поначалу кириллица, вызывали в наших западных умах бурю недоумения и удивления.
   Отличным подтверждением моих слов являлась гостиница, в которой мы остановились. Их отношение к бумажной работе и бюрократическим процедурам было вполне будничным. Только на пятый день нашего пребывания они удосужились заглянуть в наши паспорта, и вот тогда они поняли, что мы англичане. Они и не догадывались об этом, не считая того, что они понимали, мы приехали из Западной Европы. Я улыбнулся и сказал: «Я не американец». В какой-то степени, именно там, эта фраза значила для меня больше, чем обычно. Во что бы нас ни заставляли верить, но мы действительно везде видели памятники Ленину: в аэропорту, на почте, на улицах, в парках. Повсюду был Ленин.
   Джек, конечно, здесь был в своей стихии. Я знал, что мы должны были встретиться с кем-то из русских, вместе с которыми он воевал в Испании. Это единственное, о чем я знал наверняка. Только по прилету, в аэропорту, я понял, что тем русским человеком, с которым мы должны были встретиться, оказалась женщина, на вид того же возраста, что и Джек. Ее звали Катя. Она пришла в сопровождении молодой девушки, ее внучки, по имени Ольга. У Ольги были большие темные миндалевидные глаза и густые короткие черные волосы. Ее плавная и размеренная манера ходьбы показалась мне довольно привлекательной.
   Что касается самого аэропорта… ну, для меня это было, что-то вроде, культурного шока. Мы приземлились в Шереметьево, в Москве. Не представляю, существовал ли на тот момент более современный, более презентабельный, более комфортный, даже в сравнении с Хитроу, аэропорт, где все указатели на кириллице были продублированы на английском языке. Ты бы, ни за что, не потерялся в Шереметьево. Но, что касается другого города, Волгограда – там не было указателей на английском. Только кириллица. Зал прилета находился в поле, чтобы добраться до него, нам пришлось идти по взлетной полосе. Все доступно и легко, на самом деле, просто совершенно неожиданно и довольно мрачно, в сравнении с ярким и современным обликом Хитроу и Шереметьево.
   Казалось, что Джек будто заново родился. Его переполнял энтузиазм, походка снова стала легкой и пружинящей, живо и восторженно он осматривал каждый памятник, который мы посещали. Складывалось впечатление, что здесь он нашел свой давно покинутый дом. И я задумался о том, было ли отчасти в этом неожиданном преображении, избавление от мыслей, которые заставляли его рыдать в подсобке своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд. Он никогда не мог себе представить, что в один прекрасный день, он приедет сюда вместе со своим взрослым племянником, который только примерно, поверхностно догадывался о целях этого визита. Испания – понятно почему. Место, где похоронен Робби – тоже (особенно, учитывая какой ужасной смертью он погиб). Что мы там искали? Американскую ложь о «холодной войне»? Признаки зловеще расползающегося неолиберализма и разрушения идеалов социальной справедливости? Но, я был уверен, существовала другая причина. Я просто не мог ее четко увидеть. Слишком много нераскрытых тайн. Возможно, он просто слишком долго не видел Катю. Разные мысли крутились в моей голове. «Все может быть», – подумал я.
   Но, с другой стороны, далеко не все можно было скрыть в этом городе. Главный монумент был настолько огромным, что он, даже находясь поодаль, доминировал над окружающим ландшафтом. Он возвышался над городом, отметая всякие сомнения насчет исхода битвы.
   В наше первое утро в городе, мы с Джеком прошли несколько километров по пыльной дороге, направляясь к квартире, где жила Катя. Затем ёще немного пропетляв пешком, проехав несколько остановок на троллейбусе и пересев на такси, мы добрались в указное место. Но, это только в первый раз дорога показалась запутанной. На следующий день я купил карту. Теперь я наизусть знаю тот путь, и думаю, что смог бы, наверное, найти его даже в темноте.
   Но, в тот день, я бы ни за что не смог определить свое местоположение в этом необычайно располагающем, но довольно таинственном городе. Так что Джеку и мне повезло, что Катя, как наш гид и переводчик, все время была рядом с нами. Атмосфера этого города казалась непостижимой и таинственной. Символизм его памятников не нуждался в дополнительном переводе, что же касается всего остального, я впитывал каждый звук, чтобы постигнуть его умом, прочувствовать сердцем, пропустить по крови и ощутить своей душой.
   На самом деле, в то первое утро Катя сама приехала в нашу гостиницу и проводила нас к своей квартире, которая располагалась на Краснознаменской улице. Теперь я знаю, туда было совершенно не сложно добраться, но, в то самое первое утро, я был ошарашен чужеродность окружающей меня обстановки. С широко открытыми глазами, ртом, сердцем, разумом и душой я разглядывал каждое здание, улицу, кофейный киоск, каждую необычную букву этого, совершенно нового для меня, письменного кода. Я был похож на нарцисс, который пробившись из-под земли, тут же застыл на месте с широко открытым ртом, удивившись солнечному свету и смутившись вида, этой новой для него, вселенной. Повсюду я видел: мусор, грязные тротуары (неужели Ленин запретил асфальт?), людей, которые смотрят только себе под ноги, отсутствие живого общения, вездесущее граффити и шикарные новостройки рядом с припаркованными на стоянке «БМВ» и «Ауди». Блеск и лоск новых банков, выросших, как грибы после дождя, соседствовал рядом с мрачностью послевоенных многоэтажных домов.
   Credit, кредит – универсальное слово. Что случилось? Что случилось с людьми в этом городе? Неужели их всех сразила немота? А может, они настолько изумлены жизнью в этом городе, что единственная реакция, на которую они остались способны – это трепет и безграничное удивление? Или же они просто несчастны, подозрительны и напуганы? Хотя, может быть, дело в том, что (и это было вероятнее всего) я, англичанин, который выехал за пределы своей страны, и видел только то, что ожидал увидеть, оставаясь слепым к проклятой очевидности реальной жизни. Что же там происходило?
   В своих руках я держал книгу «Русский язык для путешественников», но в ней я не находил слова, которые хотел бы произнести:
   «Извините, Катя. Мне очень жаль. Жаль, что вы пострадали во время войны. Мне жаль Ваш народ, город, страну. Я действительно не знаю, почему я здесь. Я не знаю, почему мой дядя Джек привез меня сюда, в этот город. Катя, извините меня за то, что я об этом не знаю. Простите меня за то, что я всего не понимаю. Простите меня за то, что я всего не знаю. „Я не американец!“ Неразгаданные тайны окружают меня. Так много секретов вокруг. Расскажите мне. Помогите мне. Покажите мне».
   Мой разговорник, с которым я заказывал красный суп из цветной капусты с паприкой, просил счет в ресторане, с его помощью я мог объяснить агентству по прокату автомобилей о том, что спустило колесо, благодаря нему я мог выяснить, где находиться ближайший театр – сейчас в нем не было нужных ответов. Не было ни одного подходящего слова.
   «Я! Я! Я!» – мне чудовищно захотелось это выкрикнуть. Я прожил всю свою жизнь вместе со словами, ради слов, с помощью слов и благодаря ним, а здесь я даже не мог прочитать свое имя. Я был, как дитя, как несмышленый ребенок, которого дразнят на детской площадке, потому что он не может прочитать свое имя. И это в моем-то возрасте! Позже ты поймешь, почему здесь, в этом прекрасном и ужасном, замечательном, гуманном и грешном городе научиться снова читать, было, в своем роде, как родиться заново. Хотя, в то время, я об этом не знал.
   В какой-то момент, в то первое утро, я заметил крошечного пятнистого котенка, который сидел, съежившись рядом с небольшим деревцом на краю грязного, покрытого слоем мусора и пыли, тротуара. Он жалобно мяукнул. Я остановился, чтобы подобрать его, и он снова издал тихий, тонкий и жалостливый звук. Катя посмотрела на меня.
   – Я не могу взять его, Томми. У меня нет свободного места. К тому же, я живу на втором этаже. Ну, что не так, Томми?
   Глаза Кати были полны сочувствия ко мне, к моему простодушию, к котенку и к прошлому, о котором я ничего не знал. Я посмотрел на Ольгу. В ее глазах читалась та же угрюмая и безутешная печаль.
   Катя снова обратилась ко мне:
   – Не мог бы забрать всех котов из России в Англию, Томми? Для Софии, Ханны и Сары, а может, Фиби захочет, чтобы милый котенок согревал ей ноги по ночам?
   Я беспомощно оглянулся. Где же эти защитники животных, когда они так нужны?
   Катя не отступалась:
   – Томми, ты хочешь, чтоб наш мир служил только домом для кошек, а не для людей? Оглянись вокруг Томми, ты бы помог им всем: собакам, кошкам, всем бездомным животным в России и не оставил бы места для людей?
   – Но, Катя, – я попытался возразить, – мы ведь не можем просто оставить его здесь.
   – Можем. И оставим, – она натянуто, но вполне решительно улыбнулась, и тут же зашагала прочь. Ольга застенчиво взяла меня под руку, и я почувствовал, как она сочувственно ее сжала. Мы с Джеком последовали за Катей, но ёще в течение нескольких дней и ночей я переживал о том котенке. Он снился мне, тревожа мой чуткий сон.
   Ну, разве я не глупец? Столько лет прошло, а я продолжаю учиться жизни.
   Квартира Кати, все квартиры, где мы побывали за ту неделю, оказались уютными, гостеприимными и радушными. Везде я чувствовал себя как дома. Легко, непринужденно, раскованно. Поразительный контраст на фоне суровой атмосферы улиц.
   Честно говоря, когда мы стояли у подножия этого памятника, в тот солнечный, теплый день в конце октября, я беспокоился о том, что дядя Джек не сможет взобраться на самый верх. Пока я размышлял над очевидными трудностями транспортировки его трупа в Англию, Джек и Катя остановилась. Когда ты находишься внизу, кажется, как будто верхняя часть склона пустая и все, что может там тебя ожидать – это ступени, ступени, ступени, но какими ж незабываемыми были эти ступени!
   Дядя Джек останавливался возле каждого памятного знака городам-героям, дольше всего он задержался у знака, посвященного Мурманску. Затем, если что-то еще и могло меня удивить в этом самом удивительном из всех городов, Джек остановился у подножия холма и купил несколько кроваво-красных гвоздик в цветочном киоске. «Ну, и Бог ему в помощь» – подумал я. В конце концов, ему довелось столько пережить, поэтому я действительно ожидал увидеть, как он, немного неловко, неуклюже, по-английски сдержанно вручит эти гвоздики Кате. Клянусь Богом, я точно так подумал. Это, наверное, был бы хороший жест в завершение этого дня. Но, каким дураком я все-таки был, я до сих пор учусь жизни, и по-прежнему глуп, по-прежнему медленно соображаю. Как оказалось, когда мы поднялись на мемориальный холм, гвоздики предназначались для мертвых, а не для живых. Джек возложил их, в соответствии с традицией, в разных местах во время нашего восхождения. Первый цветок он положил у памятного знака городу-герою Мурманску.
   Мы начали медленно взбираться вверх по лестнице, Джек крайне настойчиво потребовал, чтобы я фотографировал абсолютно все вокруг себя. Я был бы не я, если бы упустил возможность поинтересоваться, имеет ли какое-то символическое значение количество ступеней. И немного по-дурацки, абсолютно бессистемно начал пытаться их считать, но вскоре я сдался, отчасти потому, что осознал тщетность моей затеи. А также потому, что я потерял им счет, когда количество превысило тысячу. К тому же, некоторые ступени, на самом деле, таковыми и не являлись. Это были просто пологие подъемы, которые Джеку давались легче всего.
   – Я не чувствую себя старым, – временами повторял дядя Джек. – До обеда я ничего не чувствую. А после обеда я сплю.
   «Не важно!» – это выражение стало его фразой дня. Не важно. Джеку было все по плечу, он не видел никаких проблем, но я думал совсем по-другому. Я замечал их везде. Должен признать, что это очень особое место, эти сорок акров мемориального парка, посвященного защитникам города, содержались в безупречном состоянии и за ними вели надлежащий уход. Я все еще боролся с кирилличным кодом, но это мне не помешало заметить, что повсюду, куда бы я не посмотрел, располагалась аббревиатура CCCP, составленная из огромных букв. Этот монумент не оставлял ни малейших сомнений касательно того, кто выиграл ту войну. Не Россия и не союзники, а именно: Советский Союз. После неопределенного количества бесконечных шагов, мы вышли на ровную лужайку, размером с футбольное поле, красиво уложенную плиткой, и окруженную стройными рядами берез. В центре этой лужайки расположилось озеро – Озеро Памяти.
   Ольга нарушила молчание:
   – У нас говорят, что серебристая береза является эмблемой или символом русской женщины. Тонкая, белая, красивая, жизнерадостная и вездесущая.
   Некоторые женщины более содержательны, чем даже Британский музей. У Ольги было больше глубины, чем у глубокого океана. Она казалась такой возвышенной, как звезды в далеком космосе. Я улыбнулся, сдерживая чувство горечи. У меня не было слов.
   Между берез извивались лентами пешеходные дорожки, которыми, при желании, можно было пройти вместо официального маршрута. Отсюда мы смогли рассмотреть сам памятник. Огромная фигура, дух России, Родина-мать, взметнувшая меч, который сам по себе был в десять раз больше, чем Колонна Нельсона.
   Почему я раньше не слышал об этом месте? Почему нам никогда не рассказывали о нем? Побывав здесь, ты начинаешь смотреть на многие вещи по-другому. За большим застывшим озером, находился ёще один водоем, в который принято бросать монеты в память о погибших и выживших. А за ним, открывается вход в огромный зал, где вызолоченные стены украшены яркими, блестящими, позолоченными мемориальными табличками, с навечно вписанными именами защитников города. Огромная рука с факелом, похожим на олимпийский, но только большего размера, вырастала из пола. В потолке, посредине зала, находился открытый проем, размером с большой гостевой стол. Там вечный огонь проглядывал в небо, охраняемый российскими солдатами ежечасно, ежедневно, на протяжении многих-многих лет.
   Джек положил еще несколько гвоздик и мы обошли этот круглый зал, медленно поднимаясь по пандусу на новый уровень. По дороге мы прошли мимо, скульптурно созданного, скалистого оврага (первая, подмеченная мною, дань массовому туризму), который был покрыт имитацией граффити, скопированных с оригинальных настенных надписей, времен Сталинградской битвы. На них были запечатлены лозунги победы, триумфа, преданности делу борьбы против фашизма. Со скрытых динамиков доносились звуки боя, крики, вопли и взрывы снарядов. Звуки выстрелов снайперских винтовок, треск пулеметов, взрывы фугасов, грохот снарядов, страдальческие крики людей, свист минометов резали наш слух в этом, созданном природой и оформленном человеческими руками, овраге. Теперь, когда мы уже находились в непосредственной близости к самому памятнику, я смог оценить его огромные размеры. Люди, которые стояли у пьедестала, казалось, были вчетверо меньше за его основание. Опять же, я был бы не я, если бы не спросил, как такой высокий памятник остается в вертикальном положении. Но, у Родины-матери были широкие парящие юбки и, хотя я ничего не смыслю в дизайне и монументальной скульптуре, я решил, что достичь такой большой высоты удалось благодаря тому, что у фигуры внизу было широкое основание.
   Я упомянул, что у подножия холма, на алее, находились памятные знаки городам-героям. В мемориальном зале мы видели имена защитников города. После скалистого оврага, с его звуковыми эффектами, мы шли по извилистой асфальтной дорожке к холму, где стоял сам памятник. По обе стороны от этой дорожки, на земле уложены мраморные плиты с именами наиболее отличившихся воинов и самых доблестных армейских частей. Дядя Джек положил гвоздику на могилу Василия Зайцева, а затем, ёще одну на плиту с надписью «41-й Советский снайперский батальон». И мы медленно вышли на вершину холма.
   Оглянувшись назад, мы увидели Волгу. К востоку просматривалась большая плоская равнина, которая, как я знал, простирается вплоть до Уральских гор. С вершины можно было также увидеть, скрытую большими березами и невидимую из центральной части парка, маленькую русскую православную церковь, куда мы зашли, чтобы поставить свечи.
   Катя спросила меня:
   – Ты зажег их в память о погибших или во имя ныне здравствующих?
   – И тем и другим, – ответил я ей. На самом деле, в церкви были для этого разные места, куда следовало ставить свечи за здравие или за упокой. Джек тоже зажег пару свечек.
   Джек и Катя сели на скамейку у церкви и тихо разговаривали, а я, английский турист, взялся фотографировать церковь, окружающий пейзаж, нижнюю часть мемориального парка и все остальное по порядку. Но вот, что показалось мне довольно странным, и, наряду с этим, приятным, – это полное отсутствие сувенирных магазинов. Мне хотелось бы купить себе что-то на память об этом месте, какую-то знаменательную вещь, но здесь отсутствовала торговля и не было ни одного сувенирного магазина. Я точно это знаю, я его искал. Как это было все же не похоже на нашу собственную жизнь! Если бы это был наш памятник, здесь обязательно был бы сувенирный магазин, я абсолютно уверен. И там ты запросто смог бы купить толстовку с надписью «Мамаев курган» или такую же футболку или брелок, карандаш, точилку, или шоколадку с фотографией Родины-матери на обложке, но здесь ничего не было, вообще ничего. Более того, даже в самом городе ничего не было. Кроме людей. Мне это понравилось. Это место по моему вкусу.
   Саманта просила меня прислать ей открытку. Она не хотела, чтобы я покупал ей какие-либо подарки, но я не мог найти ни одной открытки? На самом деле, казалось, что здесь их никогда и не было.
   Тот день, что мы провели на Мамаевом кургане, навсегда останется в моей памяти. Я не раз был готов расплакаться во время нашего восхождения к вершине холма. Судя по тем скованным движениям и сдержанным жестам, Джек и Катя тоже были вынуждены, целых два часа, бороться со своими слезами. Только Ольга даже не пыталась сдерживать свои эмоции. В наивном порыве к сочувствию, я обнял ее за плечи, хотя, очевидно, ее печаль и скорбь была выше любого сострадания, которое я мог ей предложить.
   И это было только начало нашей недели, первый день нашего пребывания в городе. Везде, куда бы мы ни поехали, все напоминало о прошедшей войне: памятник собакам-подрывникам танков, мемориал генерала Жукова, памятник Советским морским пехотинцам, охранявшим лодки на переправе, памятник ВВС Советского Союза, мемориальный комплекс, который показал предел возможностей немецкого наступления. Всего лишь в двухстах метрах от Волги – так близко и так, одновременно, далеко. Единственное, чего там нет – это памятника бункеру, в котором Паулюс был взят в плен. Вместо этого, они над ним построили универмаг. ☺
   На одной из городских площадей, куда ты обязательно попадешь, если будешь двигаться по широкому проспекту, вверх от Волги, находится ёще один мемориальный комплекс с вечным огнем. Он не такой большой, как основной на Мамаевом кургане, но там тоже всегда есть венки, гвоздики и написанные от руки записки. А ёще говорят, что англичане одержимы войной. Я им скажу на это: «Поезжайте в Россию! Посмотрите, как они одержимы войной». Конечно, они имеют на это полное право. Все эти вечные огни – я не мог удержаться от шутливого замечания: за все время моего пребывания в городе, мне не понадобилась запасная зажигалка, ведь я мог в любое время просто нагнуться и поджечь свою сигарету.
   Однажды вечером Ольга повела меня в театр. Я думаю, это, наверное, Джек рассказал ей, что я очень люблю театр. Я увидел просто фантастическое представление! Мне повезло, в тот вечер давали музыкальную и довольно наглядную постановку, так что мне было не сложно следить за сюжетом. Изображаемые на сцене события, должно быть, происходили во время Второй мировой войны. Советскому офицеру ВВС поручили командование новым подразделением, состоявшим только из женщин! Ты можешь догадаться, как разворачивались дальнейшие события: они все влюбляются в него и он постоянно попадает в неловкие ситуации. Это была музыкальная комедия. Я смотрел и смеялся, в то же время будучи поражен, словно молнией, абсолютно простой и доступной истиной – если откинуть все, что нас разделяет: флаги, языки, идеологии, религии, все эти эфемерные мелочи, к которым люди так неоправданно лояльны, то вдруг окажется, что у нас есть гораздо больше общего, чем мы думали.
   В один из дней Катя повела нас в Сталинградский музей, который находиться рядом с рекой. Окруженный оригинальными моделями советских самолетов и танков, в тот день, он казался очень многолюдным. Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю пошутить. Я знал, что Британия подарила Сталинграду мемориальный меч в честь большого вклада города в дело победы над фашизмом. И я не удержался, чтобы не пошутить с Катей, пока мы шли вверх по лестнице.
   – Когда я предъявлю там свой британский паспорт, ты можешь сказать им, что я пришел, забрать наш меч обратно?
   Катя улыбнулась. А я продолжал шутливо ворчать:
   – Я думаю, что вы были действительно разочарованы. Вам прислали большую посылку из Англии, в то время, как вы нуждались в хлебе, бетоне, а, может быть, в большем количестве оружия, чтобы продолжить битву против фашистов. И вот, вы получаете нечто, тщательно упакованное, от самого короля Англии, и вы этому очень рады. Вы начинаете размышлять: «Что это? Что это может быть? Новое оружие для борьбы с фашизмом? А может просто несколько кирпичей? Нам нужны кирпичи. Мы должны восстановить город». И я могу представить ваше разочарование: «Это меч. Что мы будем делать с этим мечом?»
   А если серьезно, в музее была галерея, которая полностью посвящалась подаркам, полученным из разных городов и разных стран мира. Вот насколько известной была тогда Сталинградская битва, но все меняется, не так ли?
   Я вообще не сторонник ура-патриотизма, но должен заметить, что наш меч был, наверное, самым лучшим подарком, а американский – был самым худшим. Американцы просто направили письмо. Оно тоже там было. Я прочитал его и рассмеялся. Вот что в нем было написано:
   «От имени народа Соединенных Штатов Америки я вручаю этот свиток городу Сталинграду, чтобы отметить наше восхищение его доблестными защитниками, чьи храбрость, сила духа и самоотверженность во время осады города с 13 сентября 1942 года по 31 января 1943 года будут вечно вдохновлять сердца всех свободных людей. Их славная победа остановила волну нашествия и стала поворотным пунктом войны союзных наций против сил агрессии.
   Франклин Рузвельт, Вашингтон, округ Колумбия».
   Я засмеялся потому, что, мне кажется, мы успели забыть о многом где-то по пути в сегодняшний день, ты ведь знаешь об этом. Мы успели забыть о Сталинграде. Было ли это по причине «холодной войны»? Или тому виной стала наша версия истории, которая заставила нас забыть этот поразительный город и его удивительных, смелых людей?
   Американцы их уж точно забыли. Только подумай – самая богатая в мире страна направила всего лишь одно скромное письмо. Ой, извини, «свиток». Лично я бы очень разозлился, если б получил только письмо от американцев. Представь себе, на минуту, возможную реакцию на этот «подарок»:
   «Что это, „Кадиллак“? А может даже позолоченный „Кадиллак“? Или это посылка с продуктами? Хм. Нет, это не похоже на посылку с продуктами. Давайте откроем ее и посмотрим, что нам прислала самая богатая в мире страна. Ого… это письмо. Ну, я полагаю, это скорее свиток. И они не приклеили марку, так что нам придется оплатить почтовые расходы за доставку».
   О некоторых фактах никогда не стоит забывать. Каждый житель нашей планеты должен побывать в этом городе, чтобы обдумать события прошедших семидесяти лет и осознать то будущее, которое у нас впереди. Некоторые факты, а возможно, и все факты нашей общей истории, не должны храниться в секрете.
   Американцы! Моя бабушка по материнской линии всегда говорила, расчувствовавшись до слёз: «Если ты не можешь сказать что-то хорошее о человеке, то просто пошли его к чёрту».
   Космическая программа доказала мне, что нет ничего невозможного. Теперь я собачник. У меня очень тесная привязанность к собакам. Они общительны, послушны, всегда рады тебе услужить. Злыми собаки бывают только потому, что их плохо обучили либо с ними жестоко обходились. Все мои собаки были общительными и дружелюбными существами. Так что ничего удивительного в том, что в Советском Союзе решили отправить в космос две собаки. Они хорошо вместе уживались. На мерцающих кадрах видеохроники запечатлены образы Белки и Стрелки, сидящих в космической капсуле. Они выглядели, как два счастливых щенка, которых вывели на прогулку. Временами они поглядывали друг на друга, и вне сомнения, они с нетерпением ждали, что, по приземлению капсулы, их угостят вкусными сосисками. Посмотри клип на Youtube. Секрет, на самом деле, кроется в наличии зрительного контакта. Собаки всегда смотрят тебе в глаза. И хотя, они могут плохо себя вести, но их можно легко обучить послушанию и воспитать в духе партийной линии, как это было там. А теперь давайте посмотрим на шимпанзе, мои ученые коллеги. Вы видели, как ведут себя шимпанзе? Никакого зрительного контакта. Это сумасшедшие, неуравновешенные, плохо дисциплинированные ребята. С ними трудно совладать, особенно, когда поблизости еда или какой-нибудь предмет, который они хотят заполучить. Удачный выбор для первого американца в космосе, я бы сказал. Характерный символ нации, которая его туда послала. А их внешняя политика – чистейшей воды оксюморон, который только существует в этом мире. Мои новые русские друзья любили хвастаться размером ядерного арсенала Советского Союза, но при этом, с высоко поднятыми бровями, всегда задавали один и тот же вопрос:
   «Томми, ты знаешь ту единственную страну в мире, которая применила эту огромную разрушительную силу к реальным, живым людям?». Они и не ждали мой ответ. После небольшой паузы, они улыбались и печально добавляли: «И они сделали это дважды!».
   Остальную часть нашего недельного путешествия, мы с Джеком провели за тем же занятием, что и первые два дня: осматривали мемориалы, памятники и музеи. Каждое утро Джек прогуливался пешком к Катиной квартире, а я оставался в гостинице и занимался своей работой: отсылал письма в Англию, общался с детьми по электронной почте.
   Иногда я встречался с Ольгой, чтобы выпить кофе с пирожными. Она заинтриговала меня. Но, что бы ни было в ее прошлом, она об этом не распространялась. Все, что мне удалось узнать, это то, что она вдова и у нее была одна дочь. Она называла Катю «тетей», но я ничего не слышал о каких-либо других ее родственниках. Она хорошо говорила по-английски, не принимая во внимание небольшие заминки перед некоторыми предложениями. Вглядываясь в ее лицо и ее большие карие глаза, я часто думал: «Что же это такое? Что в ней такого, что я уже где-то раньше видел? Кого она мне напоминает? Где я мог видеть это лицо?» Ёще одна неразгаданная тайна.
   Одним из самых ярких событий недели стал торжественный ужин в Совете Ветеранов. Я так сильно напился. Я не пил всю эту неделю, потому что я хотел чувствовать себя бодрым, мне было нужно взломать языковой код этой страны, провести с пользой каждую минуту в этом городе, но на том ужине, мне показалось, что будет невежливо отказываться. Я назвал это «ужином», но, на самом деле, застолье длилось около семи часов. Много было съедено, а ёще больше выпито водки. Неразбавленную водку мы пили в режиме «нон-стоп». Мой стакан никогда не был пуст. Когда я в первый раз поднял его и сделал небольшой глоток, мои хозяева расстроились, что мне не понравился напиток, поэтому мне пришлось в один прием осушить его. Точно также я поступал и все последующие разы. Атмосфера за столом была беззаботной, весёлой и одновременно серьезной. Русские любят произносить тосты. Мы выпили за всех присутствующих, за наши страны, за погибших во время войны, за конкретные полки, за Советскую армию, за Британский военный флот, за Британский торговый флот. Знаешь, у русских своеобразное чувство юмора. Через пять часов этого веселья, люди начали медленно вставать из-за стола, чтобы произнести ёще пару тостов: «За моих дочерей», «За своих сыновей». А спустя шесть с половиной часов, мы выпили «За ухо моего сына», «За левое колено моей дочери», и в завершение: «Томми, выпьем за твоих собак, которые ждут твоего возвращения в Грэйт Британ». Было очень весело.
   Была там одна деталь, которая не осталась мною не замеченной – это количество медалей, которые они носили. Я спросил об этом Катю. Один из ветеранов имел более двадцати медалей, как мне показалось. И он, насколько я рассмотрел, был рядовым пехотинцем, как и многие другие там. Катя постаралась мне объяснить.
   – Ну, смотри, одна медаль «За оборону Сталинграда», следующая «За освобождение Варшавы», а вот та – «За освобождение Берлина». Одна в честь победы в войне, а остальные, в виде его преклонного возраста, были получены на десятую, двадцатую, тридцатую, сороковую, пятидесятую, шестидесятую, шестьдесят пятую и семидесятую годовщины победы над фашизмом. И ёще, вон та, серебристая – выдана за проявленную отвагу.
   – А что означают медали, которые у него на правой стороне груди, для чего они нужны?
   – Понимаешь, после войны он работал на тракторном заводе, так вот, одна медаль за десять лет стажа на тракторном заводе, вторая – за двадцать лет стажа, третья…
   – Спасибо, я понял. Скажи мне, Катя, а рабочие, которые работают на заводах, где производят эти медали – им тоже их дают? «Доблестному Производителю медалей во славу СССР»?
   Катя улыбнулась.
   – За такую реплику, Томми, тебя могли бы отправить в ГУЛАГ.

Глава двадцать восьмая: Джулия

   Мой брат Томми? Что я могу о нем сказать? Остроумный, веселый, харизматичный. Душа компании, когда он в настроении, но касательно всего остального – ёще тот засранец. И, я говорю это со всей своей сестринской любовью. Честное слово.
   Когда мы были школьниками, он всегда заботился обо мне и Кэролайн. Он был всем для нас, хотя, если бы он сейчас это услышал, то сказал бы: «Вы мне так тогда не говорили». Поначалу он защищал нас на детской площадке, а затем, когда мы повзрослели и перешли все вместе в среднюю школу, большинство наших одноклассниц начали дружить со старшими мальчиками, так вот, Томми рассказывал нам всю подноготную о некоторых из них, с которыми он был знаком, и предупреждал нас о всех сомнительных персонажах. Сколько я его знаю, он всегда был таким. Двадцатилетней я встречалась с одним настоящим мерзавцем, не брезговавшим мелкими кражами и торговлей наркотиками, но не об этом сейчас речь. В один субботний вечер, находясь в пьяном угаре, он меня ударил. Как только об этом узнал Томми, он тут же появился, зашел в нашу квартиру с крикетной битой, поставил его на ровные ноги и вытащил его на улицу. Ну, я не знаю, что он ему сказал или, что он ему сделал, но тот парень собрал все свои вещи, оставил мне две тысячи фунтов наличными и больше никогда я о нем не слышала. И все же, я должна сказать, Томми совершенно мирный человек. Он очень спокойный и уравновешенный, но он готов на все ради своей семьи, своих сестер и детей.
   Я знаю, поначалу, ему самому было очень нелегко в школе. Конечно, он не писаный красавец, но ведь дети могут быть очень жестокими, и я знаю, что они давали ему всякие ужасные прозвища, надсмехаясь над его внешностью, и к тому же, пропадая столько времени в больнице, ему было сложно строить свои отношения с одноклассниками. Но, он успешно справлялся со всеми трудностями. Он научился смешить людей. Он знал, как, всего лишь несколькими словами, поставить на место хулиганов. Он усердно учился в школе. Много читал. Был настоящим кладезем разной бесполезной информации. Если бы мне давали пять фунтов каждый раз, когда он начинал со мной разговор со слов: «Знаешь, что случилось…», или «Сестренка, я узнал кое-что удивительное касательно Фанты…», а затем следовал рассказ о том, что он только что обнаружил и чем он был удивлен, ожидая, что ты тоже удивишься – ну, я бы тогда очень разбогатела. Он по-прежнему это делает. Хотя, и знает, что меня это раздражает, но он не может остановиться. Он не изменился до сих пор. Он хочет знать саму суть происходящего, а не просто факты. Ему нужны причины и их взаимосвязь.
   «Джулс, – говорил он мне, – я просто не могу ничего с собой поделать, я просто чертовски ненасытный к информации». Он проклинал Англию, несмотря на свое образование или, может, из-за него. «Понимаешь сестричка, – говорил он мне, когда мои дети ёще были маленькими, особо не гнушаясь ругательствами, – это всего лишь чертовы слова. Только буржуазия считает их оскорбительными, а настоящие интеллигенты знают, когда их нужно использовать, чтобы получить от них максимальный эффект». На самом деле, я никогда не слышала, чтобы он ругался непосредственно на кого-то. Ну, кроме политиков. И даже в этом случае, не в лицо, так сказать.
   Нужно отдать ему должное, хотя он и был немного непоследовательным в своей личной жизни, но касательно своих политических убеждений, он никогда не колебался. Существовала одна тема, на которую он был готов спорить со всеми, кто надумал бы его задеть. Это расизм или любой вид нетерпимости. Когда я жила со своим вторым мужем, Майком, мы редко виделись с Томми. Он не мог переносить Майка из-за его расистских взглядов. Иногда доходило почти до драки. Как только они оказывались рядом, со свойственными ему страстью и напором, Томми разражался одной из своих тирад, грозя собеседнику указательным пальцем:
   – Это просто не логично, Майк. Как ты можешь готовить, что не любишь негров? Ты их всех видел? Может ты лично знаком с каждым из них, а если ты не знаком и, на самом деле, это так, тогда… у меня будет для тебя одно невероятное предложение – в таком случае, я думаю, тебе стоит заткнуться. Более того, ты маленькая самодовольная свинья, ты не знаешь историю своей страны, не так ли? Мы все иммигранты в этой стране, так что если следовать твоей логике, что все, кто приехал сюда, должны вернуться домой, тогда большинству англичанам придется уехать обратно в Голландию, а в твоем доме будут жить валлийцы. Что ты на это скажешь? Как тебе нравиться эта мысль?
   Затем, он мог взять небольшую передышку, но когда он был в таком настроении, вооруженный аргументами, у собеседника не было никакого шанса выиграть дискуссию, потому что, Томми считал, что спорить на эту тему совершенно бесполезно.
   – А ёще ты, маленькая невежественная расистская свинья с одноклеточным мозгом, игнорируешь тот факт, что англосаксы были не последними людьми, которые переселились на эти острова. Говоришь, что гордишься, что ты англичанин, а знаешь, что Англия всегда была убежищем и пристанищем для всех отверженных и изгнанных беженцев из Европы. И именно это обстоятельство дает мне повод для гордости тем, что я англичанин, потому что быть англичанином для меня, в первую очередь, означает быть терпимым, великодушным и способным сострадать чужому горю. Изучи внимательней генеалогическое дерево твоей семьи, я громко рассмеюсь, если выяснится, что твои предки были французскими гугенотами, которые в 19 веке породнились с евреями, сбежавшими от погромов! Возможно, это изменит твое узколобое мышление!
   Проблема в том, что Майк не отличался развитым воображением, ему не хватало ума. Он не умел защитить свою точку зрения и аргументировано ответить на прямолинейные и сердитые нападки моего брата.
   Хотя, он пытался защищаться.
   – Но, это из-за того, что они отбирают наши рабочие места.
   – Отбирают наши рабочие места? Что за чепуху ты говоришь? Это политический вопрос. Компания, на которую ты работаешь, да и все компаний в этой стране, используют тебя в качестве наемного раба. У них нет ни грамма патриотизма. Они просто хотят получить как можно больше прибыли и, если для этого нужно перенести свои фабрики за рубеж, то так они и поступают. Им плевать на рабочих в Англии. Прибыль своих акционеров у них стоит на первом месте, а ты рассказываешь мне, что иммигранты отнимают у тебя работу. Решение той проблемы, о которой ты упомянул, кроется в необходимости начала кардинальных реформ всей нашей экономики, чтобы наемные рабы получили хотя бы какой-то контроль над своей судьбой и работой своих компаний. В идеале, они должны только…
   – Отвали, ты чертов коммуняка!
   И это была одна из реплик, которая больше всего раздражала Томми.
   – Кем ты назвал меня, ты недоумок-переросток, имбицил необразованный, стихийное бедствие для человечества? Ты настолько глуп, что даже не можешь придумать нормальное оскорбление, правда, Майки-бой?
   На время они оба умолкли. Я гадала, что ёще собирается сказать Томми, кем он на самом деле себя считает. Но, он был одним из тех, кто всю жизнь противился быть загнанным в определенные рамки. Он никогда не вступал в какие-либо организации, так же, как и его любимый дядя Джек.
   – Мне очень жаль тебя, Майки-бой. Ты просто прочитал об этом дерьме в той маленькой дрянной газетке, которую ты регулярно покупаешь, и ты легко его проглотил, вместе с крючком, грузилом и леской. Ты же не понимаешь, что это все специально придумано, чтобы отвлечь тебя, увести твое внимание от главного. Поэтому, в конечном итоге, ты ненавидишь черных британцев, вместо того, чтобы ненавидеть своих боссов, этих жирных котов, которые всеми владеют и руководят. Ты просто чертов идиот, тупоголовый дебил.
   Забавно, но часто, именно на этом этапе их дискуссии, Майк, был готов поколотить Томми, потому что у него не было другого оружия, кроме своих кулаков, против его аргументов. В каком-то смысле, я была рада, когда мы развелись с Майком. Он был просто недоразумением. Теперь я живу с Линтоном, его родители родом из Гайаны, и Томми, не будь он Томми, этому очень рад.
   «Давай, Джулс, – шутил он иногда со мной. – Нужно разбавить гены. У тебя с Линтоном получатся красивые дети и в будущем, может быть, лет через пятьсот, я думаю, все расы в любом случае перемешаются, а такие расисты, как Майк останутся лишь далеким воспоминанием, подобно динозаврам».
   Он всегда хорошо относился к моим детям. Всегда их смешил. Умел совершенно по-детски их развлечь, играл с ними в игры, и никогда не обращался к ним в покровительном тоне. Он написал для них целую серию бессмысленных стихов и когда бы он ни появлялся у нас, он сразу же притягивал к себе их внимание:
   – Простите, я немного опоздал, но по пути, прямо на Южной окружной дороге, я встретил одного волшебника и он настоял на том, чтобы я поучаствовал в Битве Умов и Магии. Но, к счастью, я выиграл, и мне удалось его уменьшить. Он здесь, в моем кармане. Хотите его увидеть?
   – Да! Да!
   – Ах! Вы забыли о волшебном слове, которое вы выучили.
   – Да, пожалуйста, дядя Томми! Пожалуйста!
   – Что? Я забыл, о чем это вы меня просите.
   – Мы хотим увидеть волшебника! Волшебника, которого ты уменьшил.
   – Ах, да! Волшебник, которого я уменьшил. Ну, вот и он.
   При этом он извлекал из кармана своего пальто маленькую куклу волшебника, надетую на его палец, и начинал какой-то глупый разговор между собой и волшебником, или просил детей задать волшебнику вопросы. И он всегда приносил им хорошие подарки, когда у него были деньги, и не всегда только книги: обычные игрушки, безделушки, которые, по его мнению, должны были понравятся им. Есть одна вещь, которую я никогда не понимала, у него всегда была с собой одна определенная игрушка, и точно такую же он дарил буквально всем детям. Это была действительно несуразная штуковина: деревянная обезьянка, подвешенная между двумя деревянными штангами на кусочке туго натянутой веревки. Обезьянка умела делать сальто, если ты правильно нажмешь на эту деревяшку. Я не имею ни малейшего представления, почему мой старший брат был настолько одержим этой игрушкой! Так что, он был немного странноватым, но, с моей точки зрения, и с точки зрения детей, он был хорошим дядей, щедрым человеком, учитывая количество времени и денег, что у него были.
   Так как наши родители умерли сравнительно молодыми, дружба Томми с нашим дядей Джеком благоприятно влияла на моих детей. Между ними сохранялась связь поколений. Дядя Джек тоже был очень щедр к моим детям, ко всем детям, особенно в те периоды, когда Томми был на мели. Джек и Томми часто брали детей в центр, чтобы показать им музеи и прочие достопримечательности. И я знаю, что моя сестра Кэролайн скажет то же самое – они оба были чрезвычайно щедры. Для меня это была бесценная помощь потому что, будучи мамой-одиночкой, я работала все свое свободное время.
   Но, у него как-то совершенно не сложилось со Сью. Когда я впервые услышала об этом от Сью, я просто не могла поверить. Если бы кто-то спросил меня раньше, я бы без раздумий поручилась за Томми, будучи уверенной в том, что он будет последним парнем на этой земле, кто станет изменять своей жене. Понимаешь, мне было предельно ясно, что они больше не сойдутся – множество пустяковых ссор и перебранок, мелкая грызня, ехидные замечания. И все это, даже на виду у семьи. Но все-таки, мне казалось, что Томми настолько предан идее семьи и своим детям; я не могла поверить, что он станет всем этим рисковать. Как же я ошибалась.
   Конечно, после развода, если честно, он так и не смог устроить свою личную жизнь. Он постоянно приходил на семейные посиделки на природе или на ужин или просто появлялся у нас, чтобы увидеть детей, и каждый раз с какой-то новой пассией. Я не думаю, что видела его с одной и той же женщиной более одного раза, после их разрыва со Сью. Конечно, Томми есть Томми, он всегда залетал к нам в дом с вином, цветами, широкой улыбкой, и каким-то подарком для детей, проговаривая на ходу:
   – Эй, Джулс, познакомься, это Кончита. Мне кажется, я как-то тебе о ней рассказывал. Она из Венесуэлы. Кончита, познакомься, это моя самая любимая женщина в мире, конечно после тебя, – моя сестра, Джулия.
   Потом была Хенни из Голландии, Машка из Москвы, Луиза из Лиссабона, Долли из Грейстара, Молли из Дублина. Ей-богу, я потеряла им счет. Я остаюсь в недоумении, потому что, как я уже говорила, он не был писаным красавцем. Но, я беспокоюсь, что будет с ним, когда он станет старше. Интересно, как он спит ночью, несмотря на свои угрызения совести.
   Однажды он сказал мне: «Сестренка, никому не рассказывай потому, что если ты проговоришься, то согласно данной мною клятве, я буду вынужден тебя убить, дело в том, что меня тайно финансирует Организация Объединенных Наций. Это типа проект планетарной любви. Все должно быть шито-крыто, ты ведь знаешь».
   Понимаешь теперь, что я имею в виду? Большую часть времени, он говорил какую-то чепуху.
   Естественно, я поддерживаю отношения со Сью, потому что наши дети дружат и мне близок Томми, поэтому мы все часто видимся друг с другом. Конечно, Сью никогда не сможет простить или забыть предательство и страдания, которые ей причинил Томми. Но, даже она не станет отрицать, что они были счастливы, пока их совместная жизнь не пошла под откос. У них были очень счастливые годы, Томми был хорошим отцом и он, по-прежнему, хороший отец, несмотря на то, что он оставил ее и детей. Она будет вынуждена признать то, что он всегда ее смешил, и, даже сегодня, он умеет это делать.
   Временами Томми вел себя возмутительно. А, иногда просто шокировал. Как-то мы все вместе ходили на школьный вертеп, чтобы посмотреть на игру моего младшего сына, Зака, и на внучку Томми, Фиби. Зак был в роли верблюда, а Фиби – ангелом. Так вот, когда мы возвращались домой из школы, Томми разговорился с довольно молодой мамашей, которая тоже вела своих детей домой. Они довольно долго разговаривали, а нам пришлось его ждать на другой стороне улицы. Наконец, Томми перешел дорогу и Сью, как всегда, не смогла промолчать, ей надо было высказаться, выразить ему свое неодобрение: «Продолжаешь разговаривать с малознакомыми женщинами. Это и есть стиль твоей жизни и источник всех твоих проблем».
   Было бы совершенно не похоже на моего брата, если бы он пропустил мимо ушей подобного рода замечание. Томми непринужденно улыбнулся и ответил:
   – Что значит «малознакомая»? Так некрасиво говорить. Не вежливо так отзываться о человеке, которого ты едва знаешь. Можешь поверить мне на слово, она, безусловно, совсем не «малознакомая». Хотя, те привлекательные звуки, которые она издает при полном оргазме, мне ранее точно не были знакомы.
   В этом весь мой Томми. Последнее слово всегда должно оставаться за ним.
   Неисправимый!

Глава двадцать девятая: Томми XIV

   «Если к крематорию применимо слово „прекрасный“, тогда этот крематорий по-настоящему прекрасен. Во-первых, он расположен посреди большой парковой зоны, среди густых деревьев, изящных скамеек, окутанный неподдельным чувством умиротворенности. Мы оказались там в один красивый осенний день, который, несомненно, ёще больше украсил это место и смягчил нашу горечь утраты».
   Когда я впервые прочитал этот отзыв на сайте «Путеводитель по британским крематориям», у меня появился сильный соблазн оставить язвительный комментарий. Пойми меня правильно. Я поддерживаю Мильтона в вопросах цензуры. Я могу смириться со многими вещами, но не с избытком бесполезных мелочей, которые засоряют нашу жизнь настолько, что становиться невозможным их удерживать в голове. В моей голове для них точно не было места. Поэтому сентиментальные воспоминания, описанные в том отзыве, казалось, совершенно не соответствовали моим собственным ощущениям в тот день, когда умер мой дядя Джек.
   Но, я должен признать, в одном они точно правы – это красивый крематорий, хотя рукотворное совершенство его пасторального ландшафта (прям, оазис в Южном Лондоне) только усиливает печаль утраты близкого тебе человека. Тот день, когда я с Катей туда приехал, был удивительно, до боли в сердце, прекрасен. Начало марта, прохладный воздух, яркий солнечный свет, распускающиеся нарциссы рядом с небольшим озером, в котором мирно и спокойно плавали утки – волшебная картина. Так что, если и существовало подходящее место, где должен был упокоиться мой дядя Джек, оно было здесь.
   Но, я себе не изменял, мне сразу вспомнилось озеро золы в Освенциме, и я подумал, что это озерцо в Южном Лондоне было более мирным и манящим, чем все то, что удалось изобрести нацистам.
   После службы только мы с Катей ненадолго задержались, чтобы перекинуться несколькими словами, перед тем как идти вместе с остальными родственниками на поминальный обед в паб «Фрог и Уиппет». У Джека не было друзей, только пару знакомых и то, все они уже умерли. В нашей семье он пережил всех родственников из его поколения, а с младшей родней давно потерял связь, за исключением меня. Вот поэтому на службе присутствовали только Джулия и Кэролайн со своими мужьями, все мои племянники, ну и, естественно, мои собственные дети. Но, никто из них не знал Джека, так хорошо, как я. Ни одна из политических организаций, которые он так пылко поддерживал, не прислала своего представителя потому, что дядя Джек так никогда и не вступил, ни в одну из них. Он не мог терпеть пустую декларативность, игру на публику и позерство.
   Я пишу эти строки, уединившись со своими воспоминаниями, в тишине моей комнаты, которая находится далеко от Южного Лондона, и поэтому я спокоен сейчас, как то небольшое озеро. Но, тогда я плакал и всхлипывал всю службу, которую, естественно, проводили по светскому обряду. В зале звучал «Иерусалим» Уильяма Блейка, потому что никто кроме Джека лучше не знал, что он значит, а ёще он знал, что я тоже понимаю значение этой композиции. Нам раздали скромные брошюры с программой поминальной службы – несколько важных дат для него и одна цитата на титульной странице: «Великие кажутся великими лишь потому, что мы стоим на коленях. Давайте поднимемся!». В этой же церемониальной брошюре были напечатаны тексты «Иерусалима», «Интернационала» и «Катюши», русской песни, времен войны. Мой дядя Джек так и остался бунтарем до самого конца.
   Мне кажется, это Марк Твен сказал, что мы смеемся на крестинах и плачем на похоронах потому, что участвуем там только в роли зрителей? Что за старый, несносный чудак! Огромным заблуждением является утверждение, что жизнь – это только борьба, и что мы должны завидовать тем, кто умер! Каждый день, прожитый в этом мире, – это отличный день, как мне кажется. Я чувствовал себя опустошенным, несчастным и одиноким.
   Марк Твен был обязан сказать, что каждый день в этом мире прекрасен, он волнующий и плодотворный, потому что жизнь на этой удивительной земле полна надежд, ожиданий и чаяний, поэтому, если кто-то говорит тебе обратное, солнце, он просто не нашел свой правильный путь в этой жизни.
   Мы сидели с Катей на скамейке с видом на озеро, оплакивали и вспоминали Джека, и нам казалось, что окружающая природа прониклась нашими чувствами. И все же, это ведь жалкое заблуждение думать, что природе есть какое-то дело до наших ощущений! Тем не менее, мы склонны всегда проецировать свои чувства на окружающую среду. Может это наш способ ёще раз удостовериться в них? Мы так эгоцентричны. Нам нужно выходить за установленные рамки, мой дорогой.
   В каком-то смысле, тот весенний погожий день казался неподходящим временем для похорон моего последнего близкого родственника и моего самого близкого друга. Я чувствовал себя глубоко несчастным и полностью опустошенным. Но, погоди, нельзя ведь ожидать, что каждый день будет идти дождь. К тому же, та весенняя погода, можно сказать, воплощала собой надежды Джека, его уверенность в том, что жизнь может быть гораздо лучшей, что все может ёще наладиться, как только мы ступим на правильный путь. Становясь старше, мне кажется, ты начинаешь посещать больше похорон, чем свадеб. Говоря о погоде, иногда мне хочется, чтобы меня похоронили холодным, мрачным, январским днем, и чтобы люди могли себе подумать: «Ну вот, а говорили, что это жалкое заблуждение! А ведь это правда, на самом деле!». Но, в другие дни, я начинаю думать, что лучше быть похороненным в разгар лета, когда все чувствуют себя расслабленно, находясь в приподнятом настроении. Идиллическая картинка: мороженое, воздушные шары, запахи горячих хот-догов и сладкой сахарной ваты наполняют воздух. Но, в то же время, я не думаю, что у меня будет выбор. Скорее всего, ни у кого его не будет, несмотря на то, что они тебе рассказывают.
   Пойми меня правильно. Я безутешно горевал, когда умер мой отец, но сейчас речь идет о Джеке. Да, и что касается моего отца, там было все по-другому: нас много и мы смогли поровну разделить наше горе. У Джека не было детей, не было друзей и даже знакомых на его работе. Ты ведь знаешь уже, дружище (если ты дочитал до этого места), насколько глубоким было его влияние на меня. После похорон отца, я сидел со своими братьями и сестрами за кухонным столом в родительском доме и пил виски, мы не разошлись, пока не опустошили четыре бутылки. Горе, разделенное с кем-то, намного легче пережить.
   Я всегда не мог понять, что же произошло между Джеком и Катей? Почему, если у них было так много общего и такое близкое родство душ, они так никогда и не влюбились друг в друга? И даже не решились пожить вместе, как компаньоны, будучи уже в преклонном возрасте. Может это из-за меня? Или это проявление той железной дисциплины и сдержанности в личной жизни, которые характерны людям старой закалки? Этими мыслями я поделился с Катей. Она улыбнулась сквозь слезы, а затем рассмеялась.
   – Катя, а что смешного я сказал?
   – О, Томми, ты так много знаешь и, одновременно, ничего не знаешь. Как все-таки мало ты знаешь о нем. Почему Джек и я так и не влюбились? Забавный вопрос, Томми. Особую иронию ему придает сегодняшний день, день его похорон.
   – Но, что значит «я ничего не знаю»? Я знаю, что Робби был влюблен в Галю и, что она даже родила ребенка от него. Но, ты тоже там была с Джеком, и мне кажется, это естественный ход событий, когда двое парней из Англии и две русские девушки, воюющие на одной и той же войне, отстаивающие общие идеалы… ты была не в его вкусе?
   – Можно и так сказать. Это вполне достойный ответ на твой вопрос. Я не в его вкусе … и он не в моем вкусе.
   – Ха, и что, на самом деле, все так просто?
   – Нет, Томми, все не так просто, как кажется. Робби был всем для Джека. Джек был … как вы это сейчас называете? Джек был… геем. Я была не в его вкусе только потому, что я женщина. Но, он был хорошим другом. Моим единственным настоящим другом, ну, кроме Гали, конечно.
   – Дядя Джек – гей? Я никогда не замечал, чтобы он проявлял какой-либо интерес к мужчинам или к вопросам секса в этом направлении.
   – О, Томми, ты так наивен. Ты по-прежнему мало что знаешь. Подумай сам, каково это было для Джека, когда он родился в 30-х годах? Гомосексуализм в вашей стране был вне закона. Тебя могли запросто за это отправить в тюрьму. Разве я не права?
   – Да, ты права. В Советском Союзе была аналогичная ситуация, насколько я знаю.
   – Да, в Советском Союзе было точно также, да и сейчас, в новой России, хватает предрассудков.
   – Ну, я думаю, что и у нас сейчас существуют большие предрассудки, хотя нам удалось достичь определенного прогресса в этом вопросе, но все равно не понимаю дядю Джека. Почему он никогда не рассказывал мне? Почему держал в секрете?
   – Томми, вспомни вашу историю. Кого ты знаешь из прошлого, кто был геем? С того периода.
   – Гм, ну, не совсем с того периода, но … гм … Оскар Уайльд, Уилфред Оуэн, Зигфрид Сассун, Уистен Хью Оден, Ноэль Кауард.
   – Да, Томми, но все они были из высшего класса или культурной элиты. У них была свобода выбора. Томми, ты ведь знаешь, в какой среде вырос и воспитывался Джек. Стать открытым геем в этой культурной среде было бы равнозначно самоубийству, и Томми, я думаю, что он и сам себя не понимал, пока не встретился со мной в Испании.
   – Вот как. Ты, может одна из тех психиатров-любителей, которые видят всех насквозь и могут сходу определить сексуальную ориентацию? На самом деле, у меня нет никаких предрассудков. Меня не волнует, что делают другие люди и куда они засовывают свои гениталии, пока они никому не вредят или не поступают против воли других людей.
   – Томми, твой шутливый тон, извини за эту реплику, выглядит довольно глупо, особенно когда речь идет об интимном и очень личном вопросе. Проведя с Джеком несколько дней вместе, я просто догадалась. Я чувствовала, что он не интересовался мной, как обычно мужчина интересуется женщиной, как Робби интересовался Галей. Но я не думаю, что он сам осознавал свои наклонности, пока не встретил меня в Испании. Он не мог позволить себе проявить свои настоящие чувства, настолько сильно было его воспитание и влияние культурной среды, в которой он вырос.
   – Но, все-таки, как это случилось, расскажи, ты же была его близким другом?
   – Ну, я бы так сказала, я с пониманием отношусь к таким вещам. Также как и ты, я считаю, что, то чем занимаются люди наедине друг с другом, касается только их двоих, и…
   – И… что, Катя?
   – И я знаю, что люди с подобными наклонностями легко замечают их у других. Я никогда не была замужем по той же причине, по которой Джек так никогда и не женился.
   – О, Катя. Катя, мне так жаль.
   До сих пор учусь. И до сих пор остаюсь глупым.
   – Не нужно меня жалеть. Почему ты думаешь, что я хотела выйти замуж? Я люблю женщин. Но, также как и Джек, я выросла в обществе, где гомосексуализм и лесбиянство воспринимались с неодобрением и до сих пор так воспринимаются. Я никогда открыто никого не любила, потому что я знала, что если я на это решусь, то у меня возникнут проблемы с властями. Меня сразу бы сослали в ГУЛАГ за совершение преступления, связанного с сексуальными отклонениями. Вот по этой причине я, как и Джек, прожила всю свою жизнь, полную тайн, лжи и обмана.
   – О, Катя, даже не знаю, что сказать, – я еле сдерживал слезы моего раскаяния и моей глупости.
   – И ты не шокирован, Томми, что твой дядя Джек был гомосексуалистом?
   – Абсолютно не шокирован. Мне все равно, кем он был. Я в шоке от своей глупости. Теперь некоторые факты становятся на свои места. Таким образом, он все время был рядом с Робби… он шел туда, куда шел Робби. Вот почему они вместе служили на флоте.
   – Да, – сказала Катя. – Так оно и было.
   – И он так никогда и не признался Робби?
   – Томми, подумай, как бы он это сделал, учитывая свое происхождение и те времена, к тому же Робби был однозначно гетеросексуальным во всех своих поступках и мыслях. Поверь, когда я впервые увидела Робби, он мне чрезвычайно понравился. Он просто источал обаяние. Но, я уверена, что Джек никогда бы не признался Робби. Кроме того, к тому времени, когда Джек понял, кто он был на самом деле и что он чувствует, Робби встретил Галю. Джек был не тем человеком, который мог причинить излишние страдания тем, кого он любил.
   «В отличие от меня» – подумал я.
   – Томми, а вообще какой был смысл признаваться Робби? Это бы просто разрушило их дружбу.
   – Но, Катя, у нас гомосексуализм был легализован в 1968 году. Почему же Джек не сделал хоть что-то потом?
   – Томми, мне кажется, что было уже слишком поздно для него. Ему было почти пятьдесят, как он мог изменить свою жизнь? Люди знали его как местного мясника, что уже можно было изменить? Для этого потребовалось бы большое мужество и огромная сила воли. Кроме того, я думаю, Томми, его сердце покрылось льдом, и он больше не был способен на любовь. Что же ты хочешь, чтобы он сделал? Прошелся маршем на гей-параде и одел розовую футболку? Я не думаю, что это подошло бы Джеку.
   – Ммм, но все же, в тот год, что-то изменилось в Джеке.
   – Да, он мне рассказывал, Томми. Конечно, он был рад, что гомосексуализм больше не был вне закона. Он радовался этому так же, как и отмене смертной казни. Ему казалось, что, наконец, события разворачиваются в направлении, которое он считал правильным, но его сердце успело сильно зачерстветь, чтобы полюбить. Он закалил его, чтобы сдерживать все удары судьбы и, честно говоря, я подозреваю, что он по-прежнему любил Робби.
   – Катя, мне кажется, я начинаю понимать. Когда свет тускнеет, а звезды выплывают на небесный свод, когда ночь становиться все ближе, мне все сложнее сдерживать себя от признания, что я люблю тебя, и пусть это будет достойно порицания.
   – Ха-ха, Томми, я всегда знала, что ты способен на такой сентиментальный вздор! Но, ты был прав, ты до сих пор не все понимаешь. Всегда есть к чему стремиться. И ты все еще не видишь полную картину.
   – Так, помоги мне, Катя. Помоги мне ее увидеть. Не скрывай правду, пожалуйста.
   – Нет, пока мы живем, о некоторых вещах лучше не говорить. Поверь мне.
   – Катя, давай сейчас пойдем в паб и напьемся в драбадан.
   Катя улыбнулась и встала со скамейки:
   – Послушайся моего совета, Томми. Храни некоторые вещи в тайне. Так будет лучше для всех.

Глава тридцатая: Ольга III

   Дорогой Томми,
   С чувством глубокой печали спешу тебе сообщить, что, две недели назад умерла Катя. Я знаю, что ты хотел бы присутствовать на ее похоронах, но я также знаю, что тебе не удалось бы получить визу в такой короткий срок.
   Катя сказала мне, незадолго до своей смерти, чтобы я написала тебе письмо только после ее похорон. Что я и сделала. Томми, она умерла без страданий, и она хотела, чтобы ты помнил о ней.
   Она оставила мне много писем и документов, которые она хотела, чтобы ты прочитал. Некоторые написаны на английском языке, но большая часть из них – на русском. Я не буду их читать до твоего приезда. Если ты можешь приехать в Волгоград, я помогу тебе перевести документы, которые написаны на русском языке. И если понадобиться, я могу подыскать несколько хороших недорогих гостиниц, где можно будет остановиться. Ёще Катя хотела, чтобы ты забрал ее медали. Я немного говорю по-английски, как ты знаешь, но я не смогу прочитать документы, написанные на английском.
   Томми, я знаю, ты очень занят своей работой, но я помню, когда вы с дядей были в Волгограде в последний раз, ты говорил, что на работе у тебя довольно гибкий график. Так что, я надеюсь, тебе не составит большого труда приехать. Мы уже знакомы и ты знаешь некоторых людей из Совета ветеранов. Я уверена, они будут рады снова увидеть тебя
   До скорой встречи.
   Ольга

Глава тридцать первая: Томми XV

   Дорогая Ольга,
   Мне трудно поверить, что Кати больше нет с нами. Она казалась таким сильным, жизнерадостным и незаменимым человеком. Когда я получил твое электронное письмо, Оля, я долго плакал. А затем я пошел в крематорий, где упокоился прах Джека, и рассказал ему печальную новость из России. Я надеюсь, что он услышал меня, но он всегда был убеждённым атеистом, поэтому, мне кажется, он даже не слушал меня.
   Я не могу сказать, что я буду рад вернуться в Волгоград: слишком печальный повод для этого визита. Но, я знаю из предыдущего опыта, меня будут рады там видеть. Часть моей души влюблена в этот город и стремится туда вернуться. Как ты знаешь, мы с дядей Джеком, последний раз приезжали к вам осенью, но мне хотелось бы побывать в городе летом, чтоб искупаться в Волге.
   Я очень хочу прочитать все эти документы. Они могут пролить свет на прошлое. На похоронах Джека Катя рассказала мне кое-что очень важное о Джеке, но существуют еще некоторые загадочные факты, касательно Робби, и я считаю свои долгом попытаться их раскрыть. Оля, до сих пор остается слишком много невыясненных обстоятельств и, возможно, мы вместе сможем разгадать эти секреты давно минувших лет.
   Что касается моей работы, все, что мне нужно – это номер в отеле с возможностью пользоваться интернетом, и не важно насколько скромны там будут условия. Кроме того, я смогу приехать, как только получу визу. У меня не очень много денег, поэтому, пожалуйста, подыщи мне самый дешевый отель.
   С наилучшими пожеланиями,
   Томми

Глава тридцать вторая: Ольга IV

   Дорогой Томми,
   Спасибо, что так быстро мне ответил. Я думаю, что мотель «Фламинго», расположенный на улице имени маршала Рокоссовского, наилучшим образом соответствует твоим пожеланиям. Там есть возможность подключиться к интернету. И он довольно дешевый. Он находиться в пешей доступности от моей квартиры. Ты сможешь оценить важность названия этой улицы. Катя рассказала мне, что ты всегда уделял особое внимание всем знаковым деталям в своей жизни. Поэтому, я надеюсь, тебе понравиться идея пожить несколько недель на этой улице. У меня есть много записей и писем, которые ты должен прочитать.
   Катя мне также рассказала, что ты человек, который очень дорожит этой жизнью. Она говорила, что ты добрый, верный, искренний, надежный, заботливый, и у тебя прекрасная душа. Я верю в тебя. Я вижу, сколько доброты и тепла в твоем сердце. Больше всего я ценю мудрость, стойкость, любовь и свободомыслие.
   Я встречу тебя в аэропорту и провожу в мотель.
   Мои самые теплые пожелания,
   Ольга

Глава тридцать третья: Томми XVI

   Дорогая Ольга,
   Я уже забронировал номер в мотеле. Я планирую прилететь в Волгоград 6-го июня, примерно в полночь. Мне кажется, ты сможешь достойно оценить значение этого дня для англичан. Спасибо тебе за помощь в поисках мотеля, у него отличное расположение.
   До встречи через месяц!
   Томми

Глава тридцать четвертая: Томми XVII

   В тот год, Томми провел все лето в мотеле на улице имени маршала Рокоссовского, разбирая груды документов, которые оставила ему Катя. Этот процесс был похож на археологические раскопки. У Томми складывалось впечатление, что он все глубже и глубже погружается в прошлое. Среди всего этого архива было несколько официальных документов, наградных грамот, выданных Гале и Кате вместе с медалями, но большую часть артефактов этого сокровища составляли рукописные тексты. Записки от Джека и Робби, письма Гали на пожелтевшей, исписанной простым карандашом бумаге, которая пахла временем, ветхостью и прахом. В самом низу стопки лежали документы, набранные Катей на печатной машинке, подписанные и датированные числами всего лишь десятилетней давности.
   Очень быстро Томми выработал незаметно для себя ритмичный распорядок дня, который ему нравился и его вполне устраивал. Томми любил, когда его время упорядочено надлежащим образом. Он рано просыпался, выполнял текущую работу для Англии и, с помощью интернета, отсылал ее. Затем он спускался в бар, где подавали завтраки, и, выпив пару чашек кофе с очень вкусными булочками с вареньем или медом, он возвращался в комнату, чтобы продолжить работу над документами.
   «Работай, пока длится белый день, придет глухая ночь глухая, когда никто не сможет работать» – эти слова стали его жизненным кредо.
   Обедал он обычно с Ольгой в кафе, где-то в центре города, а затем, как правило, возвращался в гостиничный номер, чтобы возобновить свой нескончаемый труд, переключаясь то на свою основную работу, то на чтение Катиного архива. Каждый раз, когда он встречался с Ольгой и рассматривал ее лицо, или вглядывался в ее глаза, что-то щелкало в его голове. В его памяти всплывали какие-то размытые образы, при этом он постоянно задавался одними и теми же вопросами: «Что же это такое? Где раньше я мог видеть это лицо? Чьи глаза напоминают мне глаза Ольги? Кто это может быть?».
   По вечерам он приходил на ужин к Ольге. Она жила с дочерью в крошечной, по британским меркам, квартире. Когда Томми в первый раз пришел к ним в гости, он по ошибке принял двери встроенного шкафа за дверь в другую комнату, неподдельно удивившись тем, как два человека ютятся на такой маленькой площади. По прошествии некоторого времени он понял, что, на самом деле, у них было все необходимое для жизни, а все остальные вещи были бы не более чем излишеством или хламом. Томми с радостью и огромным чувством удовлетворения, воспринимал их регулярные обеды и ужины, и ежедневное дружеское общение. Подобных радостных чувств он не испытывал с похорон Джека, а с тех пор прошло уже около двух десятков лет. Регулярное питание, дружеское общение, приветливые лица – он полюбил каждый день, проведенный там. Его познания в русском языке значительно улучшились, хотя, конечно, он все ёще нуждался в помощи Ольги в переводе документов, составленных на русском.
   Побывав лишь однажды в этом городе осенью, Томми был поражен, насколько он преображался летом. Каждый день на улице стояла жаркая, сухая, знойная, как в пустынях, погода. Последние четыре или пять недель, его пребывания в городе, Томми не работал в послеобеденное время. Вместе с Ольгой они подольше засиживались в кафе или шли на прогулку вдоль Волги, или посещали многочисленные памятники и места захоронений, погибших во время Второй мировой войны, или просто ходить за покупками. Иногда они катались на катере по Волге. Томми часто ходил купаться, немного смущаясь своей бледной кожи и не в меру плотного телосложения. Он всегда любил купания в реке или в море.
   Как будто заново приняв крещение на закате дня, когда вечерние тени ложатся на землю прежде, чем исчезнуть навсегда, а чёрное покрывало ночи затягивает небосвод, он выходил из Волги, в который раз родившись вновь. Не скрывая своего изумления, он слушал рассказы Ольги об оплачиваемом трехнедельном отпуске, на который имели право все рабочие и их семьи в летнее время, во всех республиках Советского Союза, во времена коммунизма. И о квартирах, которые можно было получить, отработав десять лет на своем предприятии. Эти факты хранились в строгом секрете на Западе, во время «холодной войны». «И не удивительно» – подумал про себя Томми.
   Но, он приехал сюда, прежде всего для того, чтобы открыть секреты и разгадать тайны документов, которые ему оставила Катя, и его ожидало ёще много сюрпризов. Он опробовал разные способы классификации этих документов. Вначале он разложил их в хронологическом порядке, затем разделил на две части: английскую и русскую. Потом он решил сложить отдельно документы Робби, Джека, Гали и Кати. Но, эта идея оказалась неудачной, потому что количество документов Гали, как и тех, что принадлежали Робби, было совсем незначительным. Он решил начать с изучения документов, составленных на английском. Все они были написаны от руки, большая часть – карандашом. Он очень удивился, обнаружив среди прочих бумаг то, что оказалось стихотворением Джека, датированным сентябрем 1937 года. Вот, как оно звучало:

     Уняв забвенье дней минувших, возникнув из легенд,
     Отряд воителей свободы оставил славный след.
     Презрев людской грех безучастья на протяжении долгих лет,
     Ушедшим воинам-героям мы воздадим наш пиетет.
     Терзая душу градом слёз, колокола печально бьют,
     Салют Интербригадовцы, салют!
     Память о них мы сохраним в сердцах навек,
     О тех, кто бороня свободу, своей смерти не избег.
     Погибнув в битве и уничтожив лють врагов,
     До основания разрушив фашизма удушающий оков.
     Для них ветра надежды клич победный в вечность вознесут,
     Салют Интербригадовцы, салют!
     Объединяйтесь люди, кто душою млад,
     Зажжем огонь священный и выйдем на парад.
     Заветный путь потомкам мы сможем указать,
     И почести достойные погибшим оказать.
     Приняв наш доблестный почет, ответ они пришлют,
     Салют стократно вам друзья, салют!

   Томми был неимоверно изумлен. Он и не подозревал, что Джек когда-либо писал стихи, хотя теперь, как ему уже казалось, ни один факт из прошлого не должен был его удивлять. С грустью он подумал о несправедливой иронии нашей жизни, по вине которой мы незаслуженно забыли Интербригады, и, радуясь победой над фашизмом, мы не замечаем, что он снова ожил во всем мире, в своем новом экономическом обличии.
   Другое стихотворение, датированное сентябрем 1938 года, было менее праздничным, каким-то угрюмым и, как не без интереса подметил Томми, более емким и лаконичным.

     Мелькают лица – топот, треск и гам,
     Гул голосов – крики, ругань и бедлам.
     Глаза печальные, исполнены смертельною тоской,
     И отблеск робости и боли сумасшедший вой.
     Их жажда жизни, надежд несбыточных ковчег,
     Любовь и ненависть, убийств их тяжкий грех.
     Омывшись кровью и отстояв последний бой,
     И вот… последний вздох их, наполненный смертельною тоской.

   К своему удивлению, Томми обнаружил несколько писем Робби к Гале. По понятным для Томми причинам, переписка резко прервалась в конце лета 1939 года.
   Благодаря этим письма ёще одна часть утерянной мозаики становилась на свое место. Робби знал, что он стал отцом, и что его с Галей сын жил и воспитывался в Советском Союзе. Он мог предположить, а скорее всего, он просто точно знал, что его сын жил с родителями Гали, если она, в то время, была на военной службе. В глазах Томми это обстоятельство не просто добавляло ёще одну недостающую часть мозаики, но придавало довольно удачную симметрию всей истории в целом. Меня утешала мысль, что Робби должно быть знал, о той небольшой частичке его души и тела оставшейся навсегда с Галей, и которая была надежно защищена от фашистского нашествия, надвигавшегося на Советский Союз.
   Теперь Томми узнал много событий из прошлого. Он понял, что Галя погибла, не зная о смерти Робби, а Робби умер, будучи в неведении об ее пленении и возможной гибели. В тот вечер Томми оплакивал страшный сумрак и ядовитый туман войны, который непреодолимой пропастью разделил людские жизни и разрушил семьи, превратил человеческие отношения в чреватый опасностями, кровавый роман. И все же, письма Робби источали юношеский оптимизм. Они были полны любви, идей социализма, надежды на светлое будущее и твёрдой уверенности в том, что Гитлер будет неизбежно разгромлен, и что, в один прекрасный день, он сможет приехать к Гале и Никите в Россию.
   Галин архив ограничивался всего лишь четырьмя документами. Самым важным из них было письмо, адресованное Никите, которое попало в родительский дом много месяцев спустя, после его написания. Письмо привезли в Ульяновск и передали ее родителям из рук в руки. В тот вечер, после ужина, Ольга, немного запинаясь, переводила на английский размытый и выцветший со временем кириллический текст. Они оба сидели за кухонным столом и плакали. Оставшуюся часть ее наследия составляли три медали, выданные посмертно. К ним были приложены небольшие карточки, официально удостоверяющие факт награждения. Сами медали сияли новизной потому, что их так никто и никогда не носил. Одна из них была за оборону Сталинграда. Лента, внизу которой располагалась эта медаль, представляла собой традиционный, для всех советских наград, перевернутый многоугольник бледно-бледно кремового цвета, с, практически незаметным зеленым отливом. Ровно по центру ленту пересекала тонкая одинарная линия красного цвета. «Волга, – подумал Томми, – похоже на Волгу, красную от человеческой крови». На лицевой стороне медали были запечатлены образы солдат, женщин, танков и самолетов, устремившихся на запад и готовых отбивать фашистские атаки. Томми живо нарисовал себе картину этого боя в своем воображении. Вторая награда, из чистого серебра, была «За храбрость», а третья, самая впечатляющая – «Орден Красного Знамени». Томми плакал, осознавая всю бесполезность этих медалей и тщетное стремление человечества почтить подвиг погибших, навеки оставив в памяти их образы с помощью этих довольно тривиальных, хотя и, в общем, достойных наград, которые, в конечном счете, все равно остаются лишь яркими безделушками. Даже миллионом подобных медалей не получиться выразить тот ужас страданий, причиненных Сталинграду, но Томми понимал, что это всего лишь человеческие потуги оставить память о прошлом, ничтожные попытки упростить его с помощью материальных объектов и засвидетельствовать героизм самого присутствия в смертельных жерновах войны. О чем ёще нам остается помнить? Как по-другому мы можем отдать дань прошлому? Как ёще нам удостоверить свое присутствие? Как доказать, что мы существовали, хотя и вопреки всем ожиданием и обстоятельствам?
   Со временем Томми выбрал все медали, принадлежавшие Кати, и отложил их отдельно. Их было довольно много потому, что она долго служила в армии и прошла всю войну от Сталинграда до Берлина. Одна из медалей, у нее была точно такая же, как у Гали. Ёще одна – была украшена пёстрой лентой с красными, желтыми и светло-синими полосами, которую Катя получила за освобождение Варшавы; третью – с чёрными и зеленовато-голубыми полосами, выдали ей за освобождение Кенигсберга. А вот медалью с черными и светло-оранжевыми полосками Катю наградили за освобождение Берлина. Затем, каждые десять лет после окончания войны, она получала памятную медаль в честь победы над фашизмом. У нее была даже медаль в память о сороковой годовщине со Дня Победы, которая, как теперь понял Томии, выдавалась не за участие в Арктическом конвое (как когда-то ему рассказывал Джек). На самом деле эту награду выдавали всем участникам войны, в том числе ее имели право получить британские военные моряки и моряки торгового флота, но британское правительство запретило им ее принять.
   Никита, сын Гали, оставил после себя всего лишь несколько записок и ни одной медали. Томми прекрасно понимал, что даже в Советском Союзе вряд ли могли выдать медаль за агрессивное подавление протестов в Праге. У Ильи и Юрия были по две аналогичных медали за Афганскую компанию и за ликвидацию аварии на Чернобыльской АЭС. Вторая из них выглядела довольно красиво, воплощая собой попытку выразить в простой, практически абстрактной, форме весь ужас ядерной катастрофы. Простая, красивая, элегантная и абсолютно бесполезная вещица. Томми хорошо знал, что от нее не будет никакого проку. Как, в прочем, и от всех остальных.
   Этим летом Томми работалось как никогда хорошо. Иногда ему приходила мысль, что без интернета подобное лето было бы совершенно невозможным. Бывало, что в разгар знойного дня, и даже в полночь он продолжал увлеченно работать, отсылая результаты своего труда в Англию. Он влюбился в Волгоград этим летом. Город преобразился. Казалось, что такт его сердцебиения резонирует с ритмом шагов пешеходов на его улицах, с течением Волги, с мерной возней речных паромов, пароходов, прогулочных лодок и прочих судов, разных видов и форм, перевозящих свои грузы вверх, и вниз по реке, то на север, то на юг.
   Он с Ольгой не единожды отправлялся в продолжительные, неторопливые послеобеденные прогулки на кораблике вокруг островов, которыми была усеяна река на север и на юг от города. Повсюду люди купались в Волге. Маленькие дети, затаив дыхание, предвкушали радость купания, затем, с нескрываемым восторгом и любовью погружались в теплые воды. Семьи и молодежь веселились, обрызгивая друг друга водой, в то время как влюбленные парочки прогуливались по прибрежному бульвару и доброжелательно смотрели на эту радостную людскую суматоху. Томми поразился своей неожиданной мысли о том, что, несмотря на все бытовые трудности, этот город был очень комфортным для жизни. Все в нем, казалось ему, соответствовало ритму человеческой жизни, создавало благоприятные условия для работы, отдыха и путешествий. Даже река, и та служила источником радости для его жителей.
   Один из последних документов, который прочитал Томми, был полностью отпечатан Катей на машинке. Он был очень длинный, но так как он был напечатан, а не написан от руки, Томми смог прочитать несколько предложений, выяснив значение некоторых слов, и только полностью расшифровав его содержание (за четыре или пять вечеров Ольга перевела его), Томми почувствовал, что что-то оборвалось у него внутри.
   Это был один из секретов, о котором он ничего не знал. И даже не догадывался. Найденный документ был дневником Кати, который начинался словами: «Всем, кого это может касаться». Это был дневник времен ее заключения в одном из исправительных лагерей ГУЛАГа. С замиранием сердца Томми читал его строки или слушал перевод Ольги, размышляя о параноидальной жестокости, существовавшего в то время, коммунистического режима. Теперь он мог ясно осознать причину, по которой Катя относилась с осуждением к этому режиму, хотя прежде она любила его всей душой и не щадя себя воевала за его идеалы. Томми усмехнулся про себя, вспомнив, насколько сильно Джек тоже почитал и боготворил его. Женщина, которая удостоилась стольких наград, и прошла всю войну от Сталинграда до Берлина, и которую затем, как оказалось, жестокая тоталитарная диктатура бросила в тюрьму на долгие восемь лет за ее незначительный бытовой поступок – она рассказала анекдот про Сталина.
   Ёще более трогательной и изобличающей оказалась небольшая записка, написанная покосым размашистым почерком дяди Джека, и прикрепленная к последней странице завещания Кати, в которой шлось о следующем:
   Освенцим: Работа освобождает
   Советский ГУЛАГ: Через труд – к свободе
   Британские исправительные центры в Африке: Труд и свобода
   Одна и та же ложь. Все лгут. Помни, ты сам себе судья и палач. «Пока существует государство – будет существовать неравенство, которое, в свою очередь, ведет к рабству».
   Неизвестно когда и неизвестно как, где-то посреди того лета, не заметив, как это началось, не осознав, что это уже началось, и, точно не поняв, как это случилось, Томми и Ольга влюбились. С огромной осторожностью, немного побаиваясь происходящего, настороженно приглядываясь, но, скорее, не к друг другу, а тем чувствам, что возникли в их сердцах, они покорились возникшей симпатии.
   Любовь? Да, можно сказать и так. Слова. Слова. Слова. Так много времени они провели вместе. Столько общих мыслей и идей. Их взгляды, касательно самых важных жизненных вопросов, находились в полной гармонии. И чем дольше, тем летом, Томми препарировал документы из своего архива, тем больше он убеждался, что в их сближении была прекрасная, намеренная, предсказуемая непредсказуемость и, в некотором смысле, случайная неизбежность.
   Хотя, некоторые мудрецы, будучи более прозорливыми, чем Томми, клятвенно утверждают, что в тех загадочных и пока еще неисследованных районах океана человеческих отношений, ничего неизбежного не бывает. На том они и сошлись, укрепившись в своей уверенности, что, хотя их знания и не безграничны, но они сумели познать друг друга, и то, что начиналось с регулярных обедов и ужинов, посиделок в кафе и походов по магазинам превратилось, в ритме пробегающей реки, в их историю любви.
   С той же неизбежностью Ольга стала Олей, Оленькой и Олюшкой. Томми, следуя своей давней привычке, изобрел несколько новых слов: «бьютитулечка» – слово, выряжающее всю силу нежности и «чайнапился» – термин, обозначающий послеобеденный сон, после выпитой чашки горячего черного сладкого чая. Как и в Испании, Джеку пришелся по вкусу местный чай. Каждый день, пообедав, они вместе придавались целомудренному сну. Шагая, в общем ритме, они прогуливались городскими улицами. Их желания всегда совпадали. Чувство настороженности и обеспокоенности, которое раньше мучило Томми, незаметно исчезло, как исчезают дождевые капли с теплого асфальта, в первых лучах солнца. Они синхронно думали и общались на общем, вечном, универсальном и понятном только им языке.
   Одним ранним утром, расположившись за письменным столом в своей комнате, прокручивая в голове, колкие как льдинки, мысли, и не отрывая взгляд от документов, пытаясь совладать с мерцающей и рябившей в глазах кириллицой, Томми резко вскочил на ноги от неожиданно пришедшей в его голову идеи. Вот она, последняя недостающая часть мозаики! Он понял, кого напоминала ему Оля.
   Поспешно побрившись и приняв душ, не смотря на свой устоявшийся повседневный распорядок дня, он взволнованно ринулся к дому, где жила Оля. Практически задыхаясь, он взбежал вверх по лестнице и настойчиво позвонил в дверь, излучая радость от неожиданно вновь обретенного знания, упиваясь найденным кусочком мозаики.
   – Олюшка, Оленька, это прозвучит глупо, но… но, соберись, эта новость может тебя шокировать. Ты внучка Робби!
   Оля замерла на несколько секунд, удивленно рассматривая сумасшедшие искорки, дико отплясывающие в глазах Томми, а затем промолвила:
   – Да, я знаю об этом уже много лет. Эту информацию нашел мой отец, а уже потом моя мама сказала мне. Роберт Томпсон – мой дед. Он похоронен на военном кладбище в Мурманске. Я удивлена тем, что Джек или Катя не сказали тебе.

Глава тридцать пятая: Ольга V

   Дорогой Томми,
   Возможно, сегодня не лучший день для прогулки, но я решила пройтись по улицам моего города, и мысленно поделиться с ним всем, что накопилось у меня внутри. Мой город – как же ты прекрасен! Здесь столько красивых парков и садов с моими любимыми цветами. Они протягивают свои лепестки к солнцу, и кажется, что ни снег, ни дождь не сможет прервать их буйный рост. Потоки машин накатываются, как морской прибой, и исчезают вдали, и только уникальная музыка городского ритма пробуждает меня к жизни, унося из облачной страны грёз.
   Ты даже не представляешь, как страстно я мечтаю, чтобы ты оказался здесь, мой дорогой, и мы прогуливались по этим улицам крепко держась за руки. Эти парки и аллеи должны были стать нашими, их цветы, стали бы нашими цветами. Мы бы разговаривали, о чем-то спорили, или, может быть, просто молчали. Как же это романтично просто помолчать, находясь рядом с тобой… В этой тишине кроется то особое возвышенное чувство, которое слова не в силах выразить. Нечто, что людям не понять, им не дано постигнуть многозначительность нашего молчания.
   Можешь ли ты себе представить эти чудесные моменты? Мы любуемся нашими маленькими мостами, гуляем многолюдными улицами, слушаем тишину и музыку. Душу радует вяжущий вкус чёрного чая или пьянящий запах красного вина. Можешь ли ты себе представить, все эти сладкие утехи? Скупые предложения, случайные дивные касания и разговоры ни о чем. Откровенные речи о маленьких тайнах, в которых мы боимся признаться, как будто они являются наиболее ценными в нашей жизни.
   Я так устала от одиночества, и мне хочется почувствовать тишину между нами. Я хочу услышать музыку наших сердец, прогуляться с тобой не вымолвив ни слова. Мне хочется, чтобы ты заглянул в мою душу. Я надеюсь, что ты скоро снова приедешь, и я буду ждать тебя!
   Крепко обнимаю,
   Оля

Глава тридцать шестая: Томми XVIII

   Мне до сих пор рассказывают, что это была самая холодная зима и, что я многое пропустил. Одна часть моего сознания считает, что я должен был раньше упомянуть об этом в своей истории, но, если честно, я сам до настоящего момента не видел полной картины. То, что случилось со мной, не было такой уж большой тайной, но, в прочем, все говорили об этом не очень охотно. А когда все прошло и нормализировалось, я вернулся к обычной жизни, которой живу и по сегодняшний день.
   Да, было настолько холодно, просто собачий холод, способный отморозить все интимные части той бедной собаки (не знаю, откуда появилось такое неуместное выражение, и что плохого слал этот домашний любимец жителям Северной Европы, лично мне никогда не нравились подобные сравнения). Наши верные собаки – их легко напугать и просто обмануть. Как наших детей. Но, я больше не боюсь. Меня уже не испугать. Я бы заменил эпитет «собачий» на «промозглый» – какое емкое слово, я нашел его, интересуясь гуджарати. Я никогда ранее не слышал это слово, пока не вычитал его значение в Большом Оксфордском словаре. Чуть-чуть промозглый – неужели тебе не нравиться неуемная образность нашего языка?
   Что за дела! Мы шагаем по миру, воруем страны, избиваем палками людей и принуждаем их строить очень и очень сложные железнодорожные сети. А взамен (пустые слова), как в случае с Индией, лучшая кухня мира услаждает этот жалкий маленький остров.
   И так, следующая страна, господа. Порукам! Не за что! Продолжаем!
   Это уже не говоря об остальных вещах, которые мы украли. Неплохой мрамор, мистер Эльджин!
   Часто встречаются люди, которые утверждают, что помнят себя с очень раннего детства. Лично я ничего не помню до того знаменательно для меня утра. Мне было тогда пять лет. Иногда в памяти всплывают некоторые образы, которые, как мне кажется, я сам запомнил из своего раннего детства, но, на самом деле, их источник находится в старых фотографиях и анекдотах, которые я видел и слышал, будучи уже постарше. То, самое утро, мне никогда не забыть. 30 января – самый холодный зимний день в истории Англии. Обычно это был довольно радостный и даже праздный день. Сильвия Плат могла бы прожить немного дольше. Где-то в Западном Лондоне Мик и Кит оттачивали свои навыки в исполнении блюзовых композиций. И в это же время, Британию сковал жестокий холод. Я проснулся в то утро и не смог встать с постели. Мой отец очень рассердился на меня, но это из-за того, что он сам был сильно напуган. Он не верил своим глазам.
   И вот, меня уложили на носилки, закрепив ремнями, и перенесли в машину скорой помощи. К тому времени я мог двигать только головой и руками. Я не помню, о чем тогда я думал и что чувствовал. Скорее всего, я не понимал, насколько серьезной была ситуация. А может, я пока ёще верил в наших врачей, и в Британию. Не смейся! Три месяца изоляции в инфекционном отделении, Королевской больницы Южного Лондона. В те дни я оказался перед простым выбором: умереть или выжить, но остаться на всю жизнь в состоянии «овоща». А я всегда так любил брюссельскую капусту. И лук-порей. Эх, Трамптон! Антверпен! О чем это я? Какого черта!
   Мне вдруг вспомнилось:
   «Какие овощи ты не любишь больше всего?
   Те, которые я ел, сидя в инвалидной коляске!»
   Три дня я провел там, лежа лицом вниз, пока они что-то делали на моем позвоночнике. Я не промолвил ни слова. Врачи и медсестры оценил мою силу воли. Мой стоицизм. Мой твёрдый дух и храбрость. Мою выдержку и отвагу. Достали вы, беднягу! Я оказался там, а что ёще мне оставалось делать? Наверное, в то время, когда мне делали третью спинальную пункцию, бедная Сильвия, находясь всего лишь в нескольких милях от меня, расставалась с этим бренным миром. Жизнь и смерть. Чертова альтернатива – ты обречен на страдания независимо от выбранного пути.
   За те три месяца я ни разу не видел ни одно человеческое лицо. Они постоянно носили защитные маски.
   Даже мои родители, только им разрешили меня посещать, носили маски. Доктора были в масках; женщины, которые приносили мне еду, тоже были в масках. Только нянечки смотрели на меня, не скрывая своих лиц. Все они были чернокожими. Не храни долго обиду в себе, но никогда не забывай доброте. Я никогда не забуду их доброту.
   Оглядываясь назад, я думаю, что мои родители, должно быть, беспокоились о своих жизнях. Они знали, что мои шансы выжить были ничтожны. А я находился в абсолютном, блаженном неведении (Какая коллокация! Оцени всю ее красоту! Аллюзия! Все, как ты любишь, солнце!), и совершенно не подозревал о грозящей мне опасности. Хотя, возможно, их поведение было крайним проявлением сострадания к больному, при котором они были вынуждены скрывать часть горькой правды. Не смотря на то, что мои родители жили в страхе, догадываясь о возможных последствиях, а врачи и медсестры наверняка тоже знали о них, они все равно старались изображать неистребимый оптимизм, каждый раз, заходя в мою палату.
   Мне было скучно. Я помню, у меня было две игрушки. Одна из них, это гнущаяся пластиковая фигурка полицейского, шесть дюймов в длину, которую можно было усадить на указательный или средний палец, и с ее помощью изображать прогулку вдоль доски на колесиках (так называемый, стол), которая нависала над кроватью, у моего подбородка. Другую игрушку сложнее описать. Это было просто гениальное изобретение, остававшееся востребованным в течение многих столетий. Она состояла из двух тонких параллельных палочек, около двух дюймов длиной, а посредине была подвешена, на крохотном кусочке веревки, маленькая обезьянка. Если удерживать эти две палочки за нижний край, а затем их резко сжать силой своих рук, то обезьяна делала сальто. Я понятия не имел, как это работало. Я тогда не знал, и не знаю этого до сих пор.
   Я был парализован в течение трех месяцев. После недели вымышленных диалогов, игр с пластмассовым полицейским и кувыркающейся обезьянкой, я ёще больше умирал от скуки. Мне было скучно, скучно и очень скучно (это лексический повтор, если хочешь знать, мой друг). Я стал мистером Скука. Досточтимым господином Тоска Зеленая. Повелителем Ипохондрии. Герцогом Безделья из Депрессивного Королевства. Маркизом Монотонности. Его Высочеством Великим магистром Унынья. Моя большая сплоченная семья не могла прийти и навестить меня. Я был очень заразным. Каждый день я получал небольшую стопку открыток от всех моих двоюродных братьев и сестер, от многочисленных тётушек и дядюшек, от бабушек и дедушек, от моих прабабушек и прадедушек и от всей своей бесчисленной родни. Но, увы, я не умел читать, и поэтому я скучал ёще больше. Говорят, что люди, которые вместе переживают страдания, намного сильнее привязываются друг к другу, чем те, которые все держат у себя внутри. Но, что делать, когда ты вынужден страдать в одиночестве? Как потом восстановить утраченные привязанности?
   Из-за паралича, я больше не контролировал свои природные рефлексы. Это мой иносказательный способ рассказать тебе, что каждое серовато-белое, заснеженное утро я обнаруживал, что лежу посреди небольшой лужи дурно пахнущей мочи, измазанный, все ёще теплым, дерьмом. Генеральная репетиция смерти. Я был близок к ней, как никогда. Чувство собственного достоинства? О чем ты говоришь, приятель? Испарилось ко всем чертям.
   Однажды я получил большой конверт с более чем тридцатью письмами, идентичного содержания. Их прислали мои одноклассники, с которыми я был знаком довольно поверхностно.
   Дорогой Томми,
   Я надеюсь, что с тобой все в порядке.
   У моего брата выпал зуб.
   Ивонн.
   Все письма были примерно вот такого содержания. Моя мама сберегла их.
   Так что же изменилось? В мире, где тебя окружают слова и их незримый код, который ты не можешь отследить, отсутствие определенных навыков равнозначно падению в бушующий и рокочущий океан, в котором тебе суждено беспомощно болтаться, размахивая ногами и руками в надежде на спасение. И ты отчаянно рассчитываешь выбраться на берег, который никогда не видел, но так и не можешь нащупать твёрдую землю под ногами, и нет тебе от этого покоя. Я не мог удержаться на плаву, пока я сам не научился читать. Может быть, мне пришлось спросить у нянечки значение одного или двух слов. Я не знаю, но отлично помню, что в один холодный снежный февральский день я, наконец, взломал этот код. И я почувствовал, что под моими ногами возник монолитный, оплаканный ветрами, умытый слезами, но очень красивый остров, как спина гигантского левиафана, вынырнувшего из глубины. Все больше и больше слов возникало и рождалось в моей голове, я и почувствовал, что нашел, наконец, желанный мир и покой. В этой светлой, крошечной комнате посреди большого здания больницы, я впервые обрел долгожданную точку опоры.
   С каждым новым словом, которое я расшифровывал, остров постепенно превращался в страну, проступал ландшафт, прорисовывались пути и дороги. Перед моими глазами проступали города, населенные знакомыми мне людьми, проживающими по адресам, которые существовали ранее лишь на карте моего подсознания. Я прочитал все открытки, полученные от членов моей большой семьи, содержавшие стандартный набор пожеланий и подбадриваний. И вдруг, мой паралич исчез, растворившись в потоке новый слов и фраз. Мою радость, слезы и боль я смог разделить со всеми, кто умел читать. Отныне я стал самостоятельным. Абсолютно самостоятельным, даже несмотря на маленькую лагуну мочи и фекалий, в которой я регулярно лежал. Здесь я научился читать! Я сумел! Отныне я умею!
   Я больше не был пленником демонов, пожиравших меня и медленно, на моих глазах, терзавших мою плоть. Я освободился от роли жертвы боли и страха, которые заставляли меня разочаровано, до онемения пальцев, сжимать кулаки. По их вине я был вынужден, крепко стиснув зубы, молча и беспомощно улыбаться моим нянечкам, которые искренне заботились обо мне. Слова теперь обрели удачную ясность в своей абсолютной и кристально чистой убедительности. Благодаря словам и чтению я стал свободен. Теперь я мог написать ответ или уклониться от него, поздравить с праздником, выразить свои пожелания, покритиковать, обнять или оттолкнуть эту страну, землю или даже весь космос, если бы на то была моя прихоть. По воле случая, о котором я и не догадывался, меня отправили в бесконечное путешествие без каких-либо границ или правил, где я должен был и таки сумел спасти, очистить и вновь отправить в вымышленное плаванье, хаотичные фрагменты моего прошлого и будущего. Те, что заново возникли, навеянные внезапными озарениями о некоторых скрытых аспектах моей жизни, о других людях и о мире, который меня окружал.
   Каждое слово я читал по несколько раз, тихо бормотал себе под нос или громко проговаривал вслух. С шипеньем и свистом, как вулкан выбрасывающий языки лавы, я исторгал вновь рожденный поток слов, перенося их в открытки, письма, стихи, и орошая пуповинной кровью строк мое очищенное от стигматов боли больничное ложе.
   Маленький, парализованный ребенок в этой чистой, светлой комнате, изолированный от окружающего мира, который не мог дотянуться до выключателя, или сходить в туалет без посторонней помощи, который был не в состоянии удержать ложку в руке, – вновь обрел самого себя и нашел слова. И эти слова изменили мою жизнь. А затем, в тот самый момент, слова поразили меня, как стрелами молнии, принеся с собой вспышки безграничного восторга и радости, и бурю неуемного экстаза. Но, я ёще не знал, я не мог тогда предвидеть, что чуть позже они осквернят мои чувства и предадут меня, раскатами грома и штормами печали, циклонами насмешек, моросью раскаяния, туманами плача, обмана и лжи.
   А затем, я, конечно, попросил карандаш и бумагу, и начал творить. Я до сих пор, если честно, не в силах остановился.
   Невероятные всплески надежды рождались на кончике моего карандаша. Слова, которые приносили ясность в мое осознание о том, кто я на самом деле и в каком направлении меня несет река жизни. О том, кем я был, и где я действительно находился, и кем хотел бы стать. Слова, скрытые под грудой шелухи, заключенные в пылающее, жгучее, блуждающее ядро мрачного террора; эмбрион, плывущий в космическом эфире, который пробил свою оболочку и пустился, с широко раскрытыми глазами, в свой дикий, сумасшедший танец, глотнув радость жизни и смеха. Отплясывая, как совершенно новая и сверкающая, недавно рожденная звезда в бесконечном космосе моего личного ада. Деревья, туманные зачарованные горы, прекрасные плодородные равнины и великолепные дикие водопады вырастали на кончиках моих пальцев. Угрожающая, плотоядная, грубая инаковость моей жизни растворилась в неизвестности, и я остался один на один с воздухом и небом, с песком и стеклом, с бетоном и асфальтом дорог, и с невидимыми авиа путями. Отныне не существовало какого-либо различия между мной и другими людьми, и осознание этого факта изменило меня коренным образом.
   Слова образовывали яркие, светящиеся, мерцающие канатные мосты из искристо-красного пламени в горниле моего интеллекта, связывая воедино все, что я видел и всех, кого я знал или когда-либо встречал, и все, о чем я думал. Каждый вечер, с карандашом в руке, я перевоплощался то в травинку, то в снежинку, то в незримый азарт футбольной игры, то в невинность души ребенка, и даже в сапоги моего отца и воспарял в вотчину своего мира фантазий. В моей маленькой, обособленной от остального мира, комнате, я беседовал с огненными духами; я посещал странные дома, где одинокие женщины готовили сладкий черный чай и качались в шатких креслах-качалках, слушая Шостаковича. Со скоростью мысли я путешествовал по неизведанным, не отмеченным ни на одной карте, океанам и неисследованным рекам. Я возносился ввысь по спирали в terra incognita моего воображения. Я побывал везде. Карандаш стал Мефистофелем для моего Фауста. Яблоком для моей Евы. Я незримо присутствовал повсюду: рядом с моими прародителями, с моим отцом и дядей Биллом в Монте-Кассино. Я был с Гагариным во время его первого полета. Я жил в своем времени и во всех эпохах одновременно.
   Поехали! Я был там со своим карандашом, готовый записывать все, что видел. Хотя, я тогда ёще не понимал, что со временем, мой карандаш станет моим оружием, бессильным и постоянно разочаровывающим, но, все же, моим. И он одарит меня возможностью творить магические преобразования. Я легко мог стать: азиатом, проживающим в Европе; безземельным крестьянином в Мексике; чернокожим парнем, угнетенным апартеидом; учителем истории при Пол Поте; одинокой домохозяйкой, убаюкивающей ночью заплаканных детей; ямайцем, брошенным в камеру полицейского управления Брикстона; безработным трудягой; квакером при Кромвеле; диссидентом при неолиберализме; партизаном, скрывающимся в горах; работником верфи, отстаивающим свои права. А мог быть и евреем во время Холокоста; палестинцем в Газе; истощенным ребенком, умоляющем о милости; испуганной женщиной, в любом городе мира, которая плачет и жалобно просит: «Пожалуйста, пожалуйста, нет, нет, нет». Но, прежде всего, благодаря нему, я мог оставаться самим собой.
   Но, по правде сказать, единственным документальным свидетельством тех времен, осталась короткая записка, следующего содержания:
   «Дорогая Ивонн,
   Со мной все в порядке.
    -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Глава тридцать седьмая: Дневник Кати

     Эта половина стиха
     Бальзам для половины моего сердца,
     Убыстряющего свой ход, когда я напугана
     А другая неробкая половина,
     Которая громко стучит, переполняясь гневом
     И яростью к моей жизни, навсегда распавшейся пополам
     На кусочки перед тем, как снова слиться воедино.
     Так случилось, в мире существует несколько истин,
     И часто больше половины
     Из них меньше половины в размере.
     Эта половина стиха для половины
     Меня, которая стала совершенно неприемлема,
     И всегда наиболее порицаема
     Для той половины людей,
     Которой всегда принадлежала
     Наибольшая, самая добрая и открытая поло —
     вина моего сердца.

   Сейчас, оглядываясь в прошлое, на пятьдесят лет назад, я до сих пор не могу поверить, что это случилось со мной. Это произошло в конце мая 1945 г. Мы разместились в казармах, в пригороде Берлина. Жизнь казалась прекрасной. Мы только что одержали сокрушительную победу над фашизмом. Ходили слухи, что в скором времени нас могут отправить на Дальний Восток, чтобы оказать помощь Великобритании и США в их продолжающейся борьбе против фашистской Японии. Но, однажды ночью, примерно через час пополуночи, дверь казармы открылась и меня окликнули по имени.
   – Сейчас же одевайся. Быстро! Ничего не бери с собой и оставь здесь свое оружие. Ты идешь на допрос.
   Я подумал про себя: «Почему они вызывают всегда по ночам? Неужели они ничем не занимаются в дневное время?». Я была так наивна и не понимала тогда, что это делалось намеренно, потому что ночные допросы нас пугают больше всего. Это прозвучит немного странно сейчас, но я помню, что по неведомой мне причине, я ни грамма не испугалась. В то время моя лояльность и беспрекословная вера в советскую власть были непоколебимы. Обычно люди рассказывают, что их избивали или пытали, но так бывало далеко не всегда. Меня не били и вообще не применяли ко мне какое-либо физическое насилие. Никто и пальцем меня не тронул. Мне кажется, что меня не пытали только из-за уважения к моим военным заслугам, но кто знает, как оно было на самом деле. Я, конечно, об этом не знаю. Следователь оказался очень приятным, обходительным и вежливым, но, в то же время, абсолютно неумолимым и безжалостным. Он всегда обращался ко мне по имени и отчеству, и был очень обходителен со мной. Начнем с того, что я не имела ни малейшего представления, почему меня арестовали и потащили на допрос.
   – Екатерина Александровна, скажите, пожалуйста, как такой храбрый и отважный герой войны, как вы, которого сейчас пришлось арестовать, скажите мне, как вы – прекрасная русская женщина и член партии, можете носить в себе такую ненависть к товарищу Сталину, величайшему лидеру нашей страны? Нам бы хотелось это понять. Мы хотим понять, как вообще можно думать о подобных вещах.
   Только через четыре дня после этих слов, я начала догадываться, о чем вообще может идти речь.
   Во время подготовки к параду в честь Дня Победы, который должен был пройти 9 мая, в Берлине, общаясь со своими сослуживцами, я рассказала шутку о Сталине. И кто-то, должно быть, донес на меня. Но, мне понадобились несколько дней, чтобы догадаться об этом. Они использовали метод депривации сна, чтобы сломить меня. Почти месяц они не давали мне нормально выспаться. Этот метод, по всей вероятности, был разработан при участии врачей, или согласно с их медицинскими рекомендациями. Хотя, может, это просто их собственные наработки. Они разрешали мне спать только один час в день и одну ночь в неделю. Мне рассказывали, что некоторые бедные заключенные практически сходили с ума, но не полностью. Я думаю, что в таких условиях вполне возможно полностью потерять рассудок, но им надо было держать нас в полусознательном состоянии.
   Меня водили на допросы каждые четыре или пять часов. Когда я возвращалась в камеру, я никогда не могла нормально выспаться. Я просто находилась в полуобморочном состоянии. Я падала куда попало, а затем следовал ёще один день без сна. За мной постоянно следили в дверной глазок и я даже не могла прислониться к стене. Небольшая пауза и меня снова ожидала ёще одна ночь допросов. Если я спала больше одного часа, в камеру заходил охранник и заставлял меня проснуться. Меня держали, конечно, в одиночной камере и даже сейчас, когда я закрываю глаза, я до сих пор чётко вижу каждую линию, царапину и каждый выступ на стенах моей камеры, выкрашенной в любимые цвета тюремщиков – коричнево-красный низ и грязно-серый верх. Иногда, когда я иду по тротуару, я все еще представляю себе трещины на каменном полу в моей камере. Камера номер три, второй этаж, северное крыло.
   Я до сих пор помню то физическое истощение и инертность, бессилие в моих мышцах, когда я делала какие-то движения или пытались двигаться в своей камере, где мне пришлось томиться в течение трёх долгих и мучительных недель. Мне кажется, что они были особенно невыносимыми для меня ёще и по той причине, что во время войны, каждый день, я была физически очень активной, так что, это вынужденное безделье разрушило привычное теченье моей жизни и завело меня в шоковое состояние. Пять шагов в длину и три – поперек. Видишь, как я хорошо помню? Из камеры меня выводили только чтобы отвести на очередной допрос. Бессмысленные, нелепые обвинения следователя были, на самом деле, более обидными, чем сам факт заключения. Но как только я поняла, что имею дело с отпетым идиотом, с ограниченными умственными способностями, мне сразу стали абсолютно безразличны его глупые, крикливые обвинения. Его напускная вежливость исчезла через две недели, и он, очевидно, решил, что получит определенную «выгоду» от смены стиля допроса.
   – Какая наглость, – ревел он своим неприятным голосом. – Вы смеете утверждать, что Сталин достоин шуток и, что о нем можно рассказывать анекдоты. Вам нет места на нашей советской земле. Вы враг народа. Вас нужно расстрелять! Расстрелять!
   Но, никто этого не сделал. Это были просто пустые слова. Более того, я совсем не считала себя врагом народа. Я мужественно и стойко прошла с боями весь путь от Сталинграда до центра Берлина. Я получила медаль «За мужество», а в Советской армии, я скажу тебе, ее не давали всем подряд, как праздничное украшение. Возможно, в этом и была моя проблема. Может быть, на какой-то момент, взыграло мое высокомерие, и поэтому я рассказала ту шутку. Но опять же, попробуй представить себе атмосферу среди боевых батальонов, которые увидели столько смертей, жестокости и столько зверств. Что плохого могли сделать те несколько слов?
   Я почувствовала полную тщетность своего положения. Они, очевидно, уже решили, что я виновна, так что факт ареста сам по себе являлся доказательством. Они ведь никогда не ошибались… Или, по крайней мере, они никогда это не признавали. Я слышала, что некоторые люди после допросов были готовы признаться в чем угодно, только бы удовлетворить следователя и так образом вернуться к нормальной жизни. Но, наблюдая за своим следователем, я стала ёще смелее и настойчивее в своем упрямстве. Я смогла разбить фашистов под Сталинградом и загнать их обратно в их зловонное логово – я не собиралась сотрудничать с напыщенным офицером НКВД, который никогда не был под огнем настоящего врага.
   Насмешливо, практически срывающимся голосом, я крикнула ему:
   – Это Вам нет места на нашей благословенной советской земле, а не мне. Это Вы должны сидеть за решеткой, а не я. Можете прямо сейчас расстрелять меня, если посмеете! Я не хочу жить. Я герой войны.
   Он затих после этих слов и, может я ошибаюсь, но мне показалось, что я уловила легкий проблеск уважения ко мне. Затем он поднял телефонную трубку и равнодушно сказал: «Войдите и уведите заключенную».
   Они отобрали мою любимую форму и выдали мне новую одежду. Никто не промолвил ни слова, куда они меня ведут и что дальше будет со мной.
   А дальше, меня посадили в поезд, плотно заполненный другими заключенными, и повезли обратно в Советский Союз. Там меня кинули в транзитный лагерь, где мужчины и женщины содержались в разных бараках, разделенных колючей проволокой, и который, мне так кажется, располагался где-то под Минском. Охранники нас не трогали и не беспокоили. Обычно мы слонялись у забора из колючей проволоки, который делил поровну нашу и мужскую часть двора. Мы заворожено смотрели на длинную, нескончаемую вереницу заключенных-мужчин, которые проходили мимо нас, молча опустив головы, немного неуклюже и устало спотыкаясь из-за неудобных тюремных сапог, похожих на те, что выдали нам. Мужская тюремная роба была похожа на нашу, но их брюки, в коричневую полоску, ёще больше напоминали форму осужденных, чем наши серые, бесформенные юбки. Возможно, вы думаете, что мужчины были сильнее, чем мы, но, на самом деле они казались какими-то более беззащитными. Мы все, и я в том числе, чувствовали по отношению к ним что-то вроде материнской жалости. Казалось, что они тяжело переносят эти испытания. Это было не только мое мнение, мы все там так думали. У них не было возможности втихую постирать свою одежду, как это делали мы, имея укромные места для женской гигиены. Но, прежде всего, они, были нашими гипотетическими отцами, братья, сыновьями, лишенными нашей заботы на этом полустанке в ад. Мне было очень интересно узнать, чем они провинились. Не могли ведь они все шутить о Сталине?
   Я отбывала свой восьмилетний срок в двух разных лагерях. Первый лагерь был самым худшим, с его ужасным, непосильным, изматывающим трудом. Я не совсем уверена, где он находился, но он был где-то в западной части Сибири. Прежде чем туда попасть, нам пришлось пересечь Уральские горы. Каждый день в шесть утра мы выходили за пределы лагерной зоны и работали по двенадцать часов на лесоповале. Каждый вечер мы возвращались в свои бараки, вымокшие до нитки, измазанные по пояс грязью, а зимой – замершие до костей. Наши юбки были насквозь промокшие и прилипали к нашим ногам. Некоторые, поначалу, пытались защитить свои ночи от ледяной воды с помощью высоких сапог, но ноги, обутые в такие сапоги, ёще глубже проваливались в ледяную трясину, которая там была повсюду. У нас все меньше оставалось сил, чтобы выполнять ежедневные нормы выработки и поэтому наш рацион неуклонно сокращался. Так они пытались «регулировать» нашу мотивацию. Еда, а точнее, ее отсутствие, была серьезной проблемой в обоих лагерях. Те, кто выполнял норму – получал 600 граммов хлеба. Все остальные получали по 400 граммов. Разница в 200 граммов была важным ежедневным вопрос жизни и смерти, потому что невозможно было выжить на этих 400 граммах хлеба в день, когда тебе приходилось работать на морозе в минус 50 градусов.
   Очень тяжелой для нас стала зима 1948 года. Как я потом где-то вычитала, это была самая многоснежная зима за всю историю наблюдений. Наш рацион урезали с 600 до 500 граммов. Кроме хлеба, нам давали суп с кусочками черной капусты и головами сельди, три столовые ложки водянистой каши, приправленной половинкой чайной ложки растительного масла. На ужин мы получали хвост сельди, размером с палец руки. И все это время нам приходилось работать по двенадцать часов в сутки на пятидесятиградусном морозе. Заключенные начали просто чахнуть. Бывало так, что ты поговоришь с кем-то во время утренней переклички, а потом больше никогда не встречаешь этого человека. Люди просто не возвращались с работы, застревая в снегу, будучи оставленными охранниками на произвол судьбы.
   Но, доброта и человечность даже в лагере были неистребимы. Зэки старались помогать друг другу, а доктор, которая работала в первом лагере, была просто сущим ангелом. Ходили слухи, что она спасла жизни десятков женщин, оставляя их больше положенного срока в лазарете и заботясь, чтобы они получили освобождение от работы или дополнительное питание. Таким образом, женщины становились сильнее и имели больше шансов на выживание, когда приходила неизбежная пора возвращаться к работе.
   Охранники тоже иногда могли проявлять дружелюбие. Но, многие из них, при этом, руководствовались корыстными мотивами, а некоторые действовали в угоду своим порочным и эгоистичным побуждениям. Если ты была довольно привлекательной, ты запросто могла обменять секс на дополнительное питание или даже на такую роскошь, как шоколад. Для меня, по понятным причинам, это было неприемлемо и, к тому же, я была гордой. Большинство охранников были слишком старыми для службы в армии, а некоторые, к тому же, имели легкую степень инвалидности, которая делала их непригодными для службы в регулярных войсках. В противовес им, я была лихим снайпером с впечатляющим послужным списком. Но, жизнь шла своим чередом, некоторые из охранников создавали семьи с, младшими за них и привлекательными, зечками, некоторые из которых даже рожали им детей. Хотя, я бы назвала подобные отношения – браком по расчету ввиду стесненных обстоятельств. Женщины, которые спали с охранниками, получили дополнительное питание, а оно, в свою очередь, повышало шансы на жизнь. Там не было любви, что бы вам не говорили. Это был вопрос выживания.
   Второй лагерь, куда меня перевезли по прошествии нескольких лет, был построен вокруг швейной фабрики и располагался в окрестностях Самары. Когда мы прибыли туда, нас завели в цех, где в несколько рядов были расставлены около тридцати длинных столов. На них, практически вплотную друг к другу, стояло много швейных машин. Там было настолько тесно, что ты, прокрутив ручку машинки, могла тут же перебросить женщине, сидящей по соседству, сшитую деталь рукава, кармана или воротника, или что-нибудь ёще из того, что нам приказывали шить. Яркий свет ламп с низкого потолка слепил глаза; швейные машины гудели, гремели и жужжали; воздух был полон пыли и мелких волокон ткани, из которой шилась форма. Да, это был наш основной профиль – мы шили военную форму. Но здесь, все же, было гораздо лучше, чем в первом лагере, потому что мы перешли на восьмичасовые смены, к тому же, работали в помещении. Единственное, что осталось прежним – это скудное питание. Но, по крайней мере, нам больше не пришлось бороться с погодой.
   В бараках, естественно, не было возможности уединиться, но, в конце концов, мы были всего лишь бесправными зеками. Все свободное пространство внутри было заставлено двухъярусными койками, сбитыми из простых неочищенных досок. Каждая такая койка предназначалась для восьми человек: четыре – спали внизу, а ёще четверо – на верхнем ярусе. На ночь бараки закрывали на замок, и нам приходилось пользоваться цинковым ведром. В первый день, когда мы прибыли туда, нам выдали чехлы для матрасов и груду неочищенного пера, что бы наполнить их. Нам дали наволочки и ёще немного пера для того, чтоб мы сделали себе подушки. Более того, мы получили на складе одеяла и даже грубые простыни. Как видите, по сравнению с первым лагерем, этот был для зеков, практически, как гостиница класса «люкс». Жить стало немного легче после 1950 года. Мы получили право на переписку, а затем, через несколько месяцев после смерти Сталина, ситуация изменилась кардинальным образом – меня выпустили.
   Люди часто спрашивают меня, кто сидел вместе со мной в тех лагерях. Ну, там были и обычные преступники: мошенники, фальшивомонетчики, грабители банков. Это были настоящие зэки, которые пытались, с переменным успехом, задирать и запугивать других наивных заключенных, которые сидели по политическим статьям или по доносу. Ходили слухи, что в мужском лагере кто-то сидел за убийство своей жены и детей.
   Но, большинство из нас были «политическими» узниками. Это слово использовалось в довольно широком значении. Нас всех осудили по статье 58, так что, на самом деле, было сложно отличить меня, которая просто рассказала запрещенный анекдот, от члена троцкистской партии, по-настоящему виновного в контрреволюционной деятельности, который сделал что-то действительно серьезное и угрожающее властям Советского Союза.
   Сейчас это не кажется таким уж важным, но тоталитаризм не терпит пререканий. Всех дезертиров, трусов и оборотней расстреляли, не церемонясь, во время длинного, изматывающего похода на Берлин.
   Знаете, в лагере я встретила много истинно верующих христиан: православных, католиков и протестантов. Это были люди, которые открыто высказывали свои убеждения или, в какой-то способ, критиковали власти. Они тоже все сидели по 58 статье. Их верования и боги были абсолютно чужды и непонятны мне, но я должна отдать должное их силе духа и стоицизму, их всецелой преданности своим идеалам. Спустя много-много лет, ко мне пришло осознание того, что я, также как и те люди, долго и тяжело воевала и отстаивала мои идеалы, хотя они и были более достижимыми и приземленными.
   В те годы, когда я там отбывала свой срок, оба лагеря были переполнены заключенными из стран, освобожденных нами от фашистский захватчиков. Я видела чехов и венгров, болгар и восточных немцев, поляков и латышей, латвийцев и эстонцев – они старались держаться вместе и оказывали друг другу всевозможную поддержку. Им как-то удавалось узнавать о событиях, происходящих по ту сторону лагерного забора, и они делились с нами этими новостями. Хотя мы также слышали некоторые отрывки новостей из уст наших охранников. Например, мы знали, что в 1951 году был расстрелян Смолинский. Но, для меня днем, когда я окончательно потеряла всякую веру, стал день отстранения от должности генерала Жукова. Что там произошло? В моих глазах, он был тем человеком, который собственноручно выковал нашу победу над фашистской Германией. Это благодаря его стратегии мы смогли переломить ход событий в Сталинграде. Именно ему мы обязаны нашим стремительным продвижением на Берлин. Я встречалась и разговаривала с ним. Он прикрепил медаль «За мужество» на мою гимнастерку. Как они могли отстранить Жукова? Я не знала более преданного марксиста и более умелого генерала, чем он. В тот день я плакала. Я редко это делаю. Так легче жить.
   Я могу писать ёще не один час и излить мои воспоминания на большее количество страниц, но я не буду это делать. О жизни в лагерях ГУЛАГа вы можете прочитать во многих книгах. У каждого, кто был там, есть своя отдельная история, которая будет непохожа на мою. Но, многие уже не смогут вам ничего рассказать, потому что они погибли. Именно о них, мы должны помнить в первую очередь.
   Есть две вещи, о которых я сожалею больше всего. Во-первых – анекдот, который я рассказала тогда и отсидела за него восемь лет в лагерях, был совсем не смешной и это меня расстраивает. Во-вторых, мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотелось бы, чтобы я больше рассказывала людям, после моего освобождения, о том ужасном режиме, который существовал в нашей стране. Мне нужно было стать настоящим диссидентом. Возможно, с моими безупречными военными заслугами, мне бы это удалось.
   Единственным утешением для меня стало то, что у меня не было семьи. Мои родители умерли. У меня не было ни братьев, ни сестер, ни мужа, ни детей. Так что, на них не легло пятно позора, и им не нужно было страдать из-за моего никчемного анекдота. Когда мне вернули право переписки, я написала письмо Никите, сыну Гали. В последний раз, когда я его видела, он был еще младенцем.
   Какой опыт я приобрела в лагерях? Ну, если ты живешь при диктатуре, не рассказывай анекдоты о правителях. Тоталитарная власть основывается на терроре и насилии. Она не терпит насмешек, шуток и анекдотов.
   Что это был за анекдот? Сильно не разочаровывайся, он не очень смешной:
   Рота лихих снайперов отличилась в бою против фашистов и поэтому их удостоили встречи с самим товарищем Сталиным. Все складывалось отлично: праздничная и веселая атмосфера, радушный прием. Им роздали медали, огласили благодарственные речи и заверили, что победа не за горами. Спустя двадцать минут рота покинула зал приемов.
   Спустя некоторое время после их ухода, Сталин начал искать свою трубку, но не мог ее найти. Он немедленно снял телефонную трубку и набрал офицера НКВД, который руководил его личной охраной.
   «Владимир Осипович, я потерял свою трубку. Эти снайпера такие ловкие! Кто-то из них, должно быть, стянул ее! Пока они не покинули здание, узнай, кто это сделал. Мне нужна моя трубка!»
   Примерно через час, Сталин, копаясь в выдвижном ящике своего стола, неожиданно, находит свою трубку. Он немедленно набирает офицера НКВД, что бы сообщить ему свою радостную новость.
   А офицер НКВД ему отвечает: «Какая досада! Пятеро снайперов умерли во время пыток, а остальные пять – полностью признали свою вину».

Глава тридцать восьмая: Письмо Гали Никите

   Мой любимый сынок,
   когда ты получишь это письмо, знай – твоей мамы уже нет в этом мире, но я надеюсь, что эти строки принесут покой твоему сердцу. Если мое письмо и найдет своего адресата, то это только благодаря смелости и упорству машиниста поезда, который согласился его доставить. Никита, мир полон добрых людей! Никогда не забывай об этом, даже когда ты услышишь о тех ужасный преступлениях, на которые пошло человечество, и узнаешь об отвратительной жестокости, порожденной этой войной.
   Мое единственное утешение в том, что ты находишься сейчас в безопасности и то, что фашисты непременно проиграют эту войну. Слушайся дедушку и бабушку. Будь для них хорошим внуком и вырасти прилежным сыном, которым я бы гордилась. Если твой дедушка и твоя бабушка ёще не рассказали тебе, тогда это сделаю я. Твой папа был англичанином – восхитительным, привлекательным и красивым мужчиной. Он был офицером и комиссаром в Британской бригаде, во время войны в Испании. Мы безумно и страстно любили друг друга. Но, когда война была проиграна, нам пришлось расстаться. Прости меня за то, что я не смогла дать тебе отца, с которым ты был бы близок, а сейчас и я, твоя мама, вынуждена тебя покинуть из-за этой проклятой войны. Никита, я видела ужасные вещи во время войны в Испании и здесь, в Сталинграде, и я знаю, что у войны варварское, душигубительное, бесчеловечное лицо. Но, я также знаю, что мы должны воевать, потому что фашисты, самые варварские и бесчеловечные создания, которых я когда-либо видела, способные на невообразимую жестокость. Когда мы победим, а я не могу себе даже представить наш мир, если мы этого не сделаем, все человечество должно узнать о том дьявольском зле, которое творили фашисты. Находясь в плену, Никита, я видела знамения, которые мне трудно описать словами, но я верю, ты будешь расти и взрослеть, зная, что злокачественная опухоль фашизма навсегда вырвана с тела твоей многострадальной страны.
   Я пишу тебе эти строки на обрывке бумаги и передам ее машинисту поезда. Он русский и мне кажется, я могу ему доверять. Скоро нас посадят в вагоны. Я не знаю, куда они нас отправляют. Возможно, в один прекрасный день, это письмо попадет тебе в руки, мой сынок.
   Меня взяли в плен 19 ноября, в Сталинграде. Я сделала глупость. Я оставила Катю. Это моя ошибка, я нарушила «золотое» правило советских снайперов. Я оставила свою напарницу и у меня не было запасного пути для отхода. Я сделала три выстрела со своей снайперской позиции. Стоял ужасный грохот от разрыва немецких бомб. Я точно не знала, где может находиться Катя, но, сделав три выстрела, мне нужно было отходить. Я должна была сменить позицию! Как правило, я меняла местоположение после одного, максимум, двух выстрелов. Я спрыгнула со второго этажа старого особняка. Так как внизу не было пола, я приземлилась в подвале, а там находились четыре солдата Вермахта. Они уставились на меня, оскалив зубы. Я не сомневаюсь, они сразу же догадались о том, что я снайпер, а рассмотрев мои красные нашивки, они поняли, что я, к тому же, и комиссар.
   «Товарищ комиссар, – они насмешливо отдали мне честь. – Имя?».
   «Галя Резник» – ответила я.
   «Резник! – они громко рассмеялись. – Снайпер, комиссар и еврейка. Забавно!»
   Никита, я не буду тебя пугать, рассказывая о том, что со мной с тех пор произошло. Просто ты должен знать – сейчас конец мая и твоя мама все ёще жива и, как бы то ни было, продолжает воевать с фашистами. У меня нет оружия, и скоро нас посадят в поезд, который, как некоторые здесь говорят, отвезет всех в концлагерь, где нас должны уничтожить. Моя судьба уже не имеет какого-либо значения, но я хочу тебе ёще кое-то рассказать.
   Три месяца я принимала участие в работах на окраине Киева. Три месяца, Никита, целых три месяца, мы выкапывали тысячи трупов наших соотечественников, которых расстреляли и закопали в огромной общей могиле. Нам приказали их выкапывать и сжигать на огромных кострах. До сих пор я слышу тот невыносимый запах горелой людской плоти. Эти немецкие фашисты – нелюди, и я очень надеюсь, что к тому времени, когда ты получишь это письмо, война уже закончиться или будет близка к окончанию и свобода, гуманность и здравомыслие, наконец, восторжествует.
   Намного больше надежд я возлагаю на то, что когда ты подрастешь и самостоятельно прочитаешь это письмо, ты сможешь понять, почему я добровольно ушла на войну в Испании. И почему я должна была поехать в Сталинград, чтобы остановить этот прожорливый поток зла, захватывающий родные нам земли, отравляющий чистый ручей нашей мирной повседневности, иссушающий сад нашего бытия, который мы каждый день поливали и возделывали. Никита, я желаю тебе счастья. Помни, твоя мама любит тебя и любила тебя со всей нежностью и страстью своего сердца, которое никому не дано укротить.
   Никита, ты должен знать, что твой отец был и есть самым лучшим мужчиной, которого я когда-либо встречала в своей жизни. Я не знаю, где он сейчас, сынок. И я не могу знать, где он будет, когда ты получишь это письмо, и когда тебе его прочитают, но я уверена, что он воюет где-то против фашистского захватчика. Мой Никита! Сохрани несломленный дух твоих родителей! Да озариться небесным светом твой бесконечный жизненный путь по извилистой лестнице надежд, слёз и мечтаний.
   Мне, конечно, Никита, очень хотелось бы увидеть, как ты растешь и взрослеешь. Я надеялась, что смогу каждое утро, провожать тебя в школу, держа тебя за руку и помогая нести твой тяжелый портфель. Я бы хотела научить тебя плавать. Мы бы вместе играли в парке, готовили еду, которую ты любишь, учились читать, собирали грибы в прекрасном русском лесу и ты бы увидел, в каком чудесном мире ты живешь. Я мечтала, что мы будем купаться в ручьях, лазить по деревьям, охотится за зайцами, но война распорядилась по-своему и поэтому моим мечтам более не суждено сбыться. Мне никогда не увидеть, как ты становишься взрослым.
   Никита, никогда не унывай. Сегодня, пока нас вели на эту железнодорожную станцию, я радостно смотрела на яркое солнце, на щебечущих птичек, на синее безоблачное небо. Я собрала букет незабудок на обочине дороги. Сынок, каждый раз, когда ты будешь смотреть на незабудки – вспоминай меня, твою маму; помни о тех идеалах, за которые я боролась и погибла.
   И не забывай Никита, никогда не забывай, что это самые достойные идеалы, ради которых стоит жить. Помни это крылатое выражение: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».
   Я пока не знаю, Никита, где мне суждено умереть, но я точно не умру на коленях. Мне не поставят памятник, как и тысячам других жертв, которых нам довелось откапывать на окраине Киева, поэтому я хочу, чтобы ты стал мне живым памятником. Живи счастливо. Храни верность идеалам социализма. И каждый год в мае собирай для меня букетик незабудок.
   Твоя мама,
   Галя Резник

Глава тридцать девятая: Томми IXX

   Как делишки?
   Нормалек!
   Это и все, на самом деле все, что можно сказать. Я не чувствую, что нуждаюсь ёще в каких-либо словах. Я просто хочу посидеть здесь и медленно выпить свой кофе. Утром, в своем гостиничном номере я посмотрел новости по Аль-Джазира. Три дня назад Тоттенхэм был в огне, а вчера – Люишем. И люди ёще удивляются – почему! Как будто никто не способен извлечь из этой ситуации очевидные уроки истории. Я не думаю, что идея бросить некоторых тренеров в каталажку, вместе с членами парламента, которые их прикармливают, такая уж и плохая. И я не думаю, что погромы «Хэлфордс» в Катфорде, имели такое же негативное влияние, как систематическое угнетение населения с помощью правоцентристских СМИ. Уличные беспорядки – это часть английской традиции. Дайте каждому человеку бесплатный GPS-навигатор, почему бы и нет? А лучше, увеличьте в два раза минимальную заработную плату, уберите куда-нибудь свой НДС, и люди сами купят этот чертов GPS-навигатор. Нам всем нужно знать, куда мы идем. Меня слишком долго водили за нос, поэтому у меня уже есть эта чертова штука. Хотя, долгое время я смотрел на нее, держа ее вверх тормашками. И с закрытыми глазами. И в темноте.
   Финансовый кризис. Европа на перепутье. Авеню Строгой Экономности или проспект Нового курса. Ну, о последнем названии можешь сразу забыть с этими бандитами-банкирами, которые искусно манипулируют нами. Что касается меня, ну, ты знаешь, что я навсегда буду сторонником улицы Красной… но сначала, пожалуй, я прогуляюсь по бульвару Буэнос-Айрес. Просто чтобы немного попугать всех остальных.
   Слова. Слова. Слова. После этой моей болтовни, тебе будет приятно немного отдохнуть. Хотя, я никогда до этого не писал таких длинных повествований, я не буду это делать ёще раз. Это чертовски хлопотно.
   А сегодня… Моя жизнь измениться сегодня. Я в этом уверен. Я был в Сахарном городе и сыт этим по горло. Но, это не касается того города.
   Откуда я знаю? Ну, конечно, не знаю. Но, как только мы сели в Шереметьево в нашей поездке в ту страну, я почувствовал, что оказался в конце квеста, который начался тем далеким утром, когда я увидел, как плакал мой Дядя Джек. Да, это был, своего рода, квест. Поиск отсутствующей части мозаики дяди Джека, его нерассказанной тайны. Повинуясь жгучему желанию моего сердца. Этого разбитого, потрёпанного органа. И по моей вине.
   Хотя, жаль, что я тогда не знал, куда заведет меня та дорога. Я бы вернулся чуть раньше. Я бы мог спасти немного драгоценного времени. Это бы заняло всего несколько минут, прежде чем все стало бы на свои места.
   Я знаю, о чем ты думаешь. В моем-то возрасте. Я знаю. Знаю. Но, такое время наступает в жизни каждого человека, когда он вынужден встретиться со своей судьбой лицом к лицу и ухватить ее, как можно сильнее, тверже и крепче. И никогда уже не отпускать. Никогда не отпускать. Никогда.
   Именно поэтому я здесь сейчас. Чтобы расставить все точки над «і». Чтобы начать новую жизнь. Встретить свою Олю. Оленьку. Олюшку. Мою единственную. Ту, которая изменила мою реальность. Врачевателя моего сердца. Повелительницу слов.
   Я не знаю этот город достаточно хорошо, чтобы сказать, с какой стороны она придет. Но, я умею ждать. Это вопрос времени, ты уже это заметил. Я смотрел в окно на главный проспект, сбегающий вниз к Волге, который был рядом, слева от меня. Его видно с этой улицы. Тротуары забыты людьми. Небольшие группы людей направляются в сторону реки, в то время, как справа от меня находится центральная площадь и я сижу лицом в направлении Мемориала Великой Отечественной войны и Вечного огня, но я не могу их видеть со своего места. Слишком много деревьев. Хотя, деревьев никогда не бывает слишком много. Я думаю, это как-то сказал Бакунин. А может это был Граучо Маркс? Но, я бы поспорил, что это был Бакунин. В тот день, я бы непременно это сделал.
   Как я уже раньше заметил, все люди здесь ходят с каменным выражением на лицах, скрывая от окружающих тепло и огонь своих сердец. Среди этих групп людей, особенно, среди тех, кто помладше, иногда слышен смех, но он очень сдержанный.
   Но, я жду только свою Олю. Я ищу в толпе ее открытое, улыбчивое лицо и ее глаза, полные жизненного огня. Мне нужна ее нежная кожа. И ее здравомыслие. Не дай мне заплакать. Пожалуйста, не дай мне заплакать. Даже от счастья. Никаких слёз. Только смех.
   И вот она! Значит – моя история подходит к концу. Остальное ты уже знаешь. Конечно, знаешь. Теперь исчезни, отвали, go away, и найди свою собственную чертову карту.
   Поехали! Да будет рок-н-ролл! ☺ ♥

Глава сороковая: Послесловие

   И вот, там, в Волгограде, на проспекте Мира, в то позднее, залитое яркими лучами солнца утро, Томми выхватил своим взглядом, на другой стороне улицы, робкую улыбку Оли, огонь в ее глазах, ее уверенную походку с высоко поднятой головой и лицо, озаренное красотой ее открытого сердца. Его собственное сердце встрепенулось от нахлынувших волнений, он попытался встать, но не смог, будучи сбитым с ног накатившимися на него безжалостными волнами воспоминаний.
   В считанные секунды, – перепорхнув улицу и преодолев расстояние от кафе «Шоколад», где Томми пил свой кофе, усевшись на высокий барный табурет у окна, – их взгляды встретились и в тот момент, в тот крошечный отрезок времени, они осознали, что в их жизни уже никогда не возникнет тень вынужденного расставания. Их глаза заискрились радостью, а лица озарили тёплые приветственные улыбки.
   Чувство вновь обретенного родного дома, охватило его любящее сердце. Сердце, которое плакало. Сердце, которое так настрадалось.
   Приближаясь к нему, легкой бестелесной походкой (видишь, словами можно передать все, что ты хочешь!), Оля посмотрела на светофор и, занеся одну ногу над белыми и черными линиями зебры, она ожидала пока остановиться поток автомобилей, чтобы перейти дорогу.
   Томми захотелось вскочить на ноги, выбежать на тротуар, крепко обнять Олю и весь день кружить ее в танце в ритме их сердец. Но, он успел заучить много-много жизненных уроков и хотел соответствовать приобретенному опыту, так что он остался на месте и ждал, пока Оля войдет в кафе и тихо подойдет к нему. Их глаза снова встретились, и они обменялись коротким безмолвным взглядом. Прозвучало всего лишь два слова:
   «Кофе? Coffee?»
   «Пожалуйста. Please.»
   И ёдва заметный взаимный кивок головы.
   А на западе, за зданием железнодорожного вокзала, если кто-то заметил, сотни тысяч белых голубей одновременно поднялись в небо. Томми сунул руку в карман своего пиджака, когда они шли по тротуару, и сто тысяч красных лепестков розы взметнулись в воздух, возносимые вихрем такого долгожданного для Томми и Оли воссоединения. Настал черед Оли, когда она открыла свою дамскую сумочку, миллионы разноцветных бабочек одновременно вспорхнули ввысь, подымаясь по спирали в прогретый полуденный воздух и наполняя пространство калейдоскопом гармонии их бархатных крыльев.
   И их глаза встретились, и они не смогли промолвить ни слова.
   Слова. Они слишком ценны и редки, чтобы ими разбрасываться. Поэтому они не нуждались в них, в тот волшебный момент.
   Прошло немало времени. Они прогуливались вдоль набережной Волги, всматриваясь в темные глубокие воды реки, которые мама Кати видела когда-то окрашенными человеческой кровью. Это были сумрачные времена. Перед ними простирались, невидимые, скрытые за горизонтом, огромные горные хребты Урала и окутанные ночью, безмерные равнины Сибири, в то время как за их спинами, раскинувшиеся на западе, земли европейской части России, ярко отсвечивали своим многообещающим будущим и напоминая им о тихих, безмолвных призраках прошлого. Как же много. Как много их, кого мы оплакиваем. Как много тех, о ком мы скорбим. Все духи Мамаевого кургана восстали на миг, чтобы молча и торжественно поприветствовать их одним взмахом ресниц и легким кивком одобрения и поддержки. «Vide, aude, tace, – шептали они. Tace вашему стоицизму, но позаботьтесь, чтобы о нашей истории услышали люди. Расскажите ее всему миру. Постоянно рассказывайте».
   Вспоминали ли они Галю и Робби, Джека и Катю, Юрия и Илью, Светлану и Никиту? Конечно, вспоминали. И Томми крепко сжал руку Оли, и река продолжала свой бег, и луна взошла на небесный свод, и их тихие слезы вливались в общий поток.
   Ты хочешь знать, думали они, шагая вдоль реки, обо всех людях, где-то проживающих на этой бурлящей, неспокойной планете, которые умирали, страдали и терпели муки боли? Либо о тех, кто рождался, голодал, оставался без крова, не мог прокормить свою семью, будучи угнетенным? И о тех, кого всю жизнь держали в сумраке лжи? О парах, которые целовались где-то, на каждой улице, в каждом городе, в каждой стране, на этой изобилующей жизнью, перенаселенной планете? Слышали ли они страдальческий, исполненный агонии голос покалеченного, испуганного ребенка, взывающий о сострадании, или панические рыдания женщины, умоляющей: «Нет, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста, нет! Нет!»?
   Конечно, они думали и слышали, потому что осознавали ценность правды.
   В тот вечер, не вымолвив ни слова, Оля и Томми мечтали, представляя в своем воображении лучший мир, справедливый и честный, в котором нет места для армий и правительств. Мир, в котором ни один ребенок не плачет от голода, и в котором нет тайн и секретов, потому что человек, соль этой земли, твердо решил, что так тому и быть. Мир, в котором никто не борется за свободу, справедливость и покой, потому что все эти ценности приходят сами собой и они так же естественны, как деревья, птицы и нежные поцелуи влюбленных под полной луной.
   Томми вынул гвоздику из кармана и молча, без единой эмоции, с каменным выражением на его лице, бросил ее в реку, оторвав свой взгляд от Оли лишь на секунду. Темные воды реки подхватили хрупкий цветок, дав начало его самостоятельному, одинокому, одиночному, продолжительному и длительному путешествию к морю. Как этот цветок, все мы несемся бурными водами жизни, отчаянно пытаясь найти источник своего умиротворения; мы барахтаемся и кувыркаемся в темноте безызвестности до тех пор, пока заунывный, тонкий и медленно затихающий голос ангела не призовет нас домой.

Стихотворения Томми

Пискарёвское мемориальное кладбище. Захоронения жертв блокады Ленинграда

     Три с половиной миллиона погибших.
     Кажется, что день уж слишком погожий для такой экскурсии.
     Жарко и душно. Опрятный и безлюдный парк,
     где сейчас только я и три с половиной миллиона погибших.

     Я читаю русские надписи на мраморных плитах,
     гордо перечисляющие родные города бесстрашных батальонов,
     которые защищали, боролись и полегли за эту землю:
     Смоленск, Самара, Нижний Новгород,
     Москва, Пермь, Томск, Пенза, Челябинск…
     Три с половиной миллиона погибших.

     Я изучал энциклопедии,
     покупал открытки, делал фотографии,
     я читал в книгах…
     Три с половиной миллиона погибших.

     Ещё живые лошади, разрываемые на части умирающими с голода людьми,
     нечленораздельными звуками исторгающие из себя всю боль, ярость и отчаянье.
     Крысы, кошки, собаки. Воробьи, замерзающие на лету
     и падающие с неба, бездыханными комьями.
     Три с половиной миллиона погибших.

     Здесь нет отдельных могил с крестами, табличками и фото,
     а только большие курганы, размером с футбольное поле,
     скрывающие тленные мощи в своих мрачных утробах.
     Все мы равные перед небом на общем смертельном одре.

     Я насчитал 18 курганов за 1942 год и том остановился.
     Я надеялся, что мое посещение этой вотчины смерти,
     мои наполненные слезами глаза и мое истерзанное сердце
     засвидетельствуют мое уважение и окажут должную дать жертвам,
     которых нам никогда не забыть!
     Три с половиной миллиона погибших.

     Не надо слов. There are no words.
     Попытка утешить и успокоить души погибших
     не более чем напрасная уловка и пустая профанация.

     С тех пор ничего не изменилось.

     На всех фронтах, мы все так же находимся в осаде,
     сдерживая натиск сил, которые стремятся убить наш дух свободы.
     В своих я мыслях к молитве обращусь, за всех нуждающихся и голодных,
     за тех, кому со дня рождения, злой долей суждено
     быть бесправным, гонимым и безвинно осужденным.
     За тех, кому неведомо за что придется лечь костьми
     безликой жертвой в темном кургане.
     Укрой их пухом,
     Укутай нежно,
     Храни их зорко,
     Утешь их души,
     Матушка-Земля!

Нью-Кросс-Роуд

     Вдоль по улице, по Нью-Кросс-Роуд,
     В том квартале, где я рос,
     Я увидел глаза унылые, полны горьких детских слёз.
     А на встречу шагали люди печальные,
     На бумаге застыли слова, по сути банальные,
     Рассеянные и нескладные и, по форме своей, несуразные,
     Все изодраны и безобразные.

     Вдоль по улице, по Нью-Кросс-Роуд,
     В том квартале, где я когда-то жил,
     Звук рыданий обездоленной бедняги, я на свой слух уловил.
     Я хотел бы ей помочь,
     Но, увы, ее скорбь мне никак не превозмочь,
     В кошельке гуляет ветер, нет и пенни ни одного,
     Не осталось там ничего.

     Вдоль по улице, по Нью-Кросс-Роуд,
     В том квартале, где я когда-то рос,
     Где бриз морской, стремительный прохладу людям нёс.
     Не раз я там затылком чувствовал взгляд незнакомца,
     Когда пассажем проходил в поблеклом свете солнца.
     В тот миг представил я себя старым и несчастным,
     Слова смешались в голове, в хаосе ужасном.

     Вдоль по улице, по Нью-Кросс-Роуд,
     Год прошел, последних дней ненастных угасал отыгранный мотив,
     Я услышал ангела прекрасный, жизнеутверждающий призыв,
     И свирепый дьявола, рычащий голос,
     От которого вскипает кровь, седеет волос.
     Я не смог сдержать их страх и слёзы,
     И они вонзились в мое сердце острыми шипами розы.

     Вдоль по улице, по Нью-Кросс-Роуд,
     В том квартале, где я обитал,
     Я увидел ненависти шквал,
     В этом городе, во всех его углах,
     В седовласой женщины глазах,
     И в несмышленых ребяческих устах,
     Повсеместно, во всяческих местах,
     В незнакомцев пуританских головах,
     Повсеместно, во всяческих местах,
     И в твоих глазах,
     И в моих глазах.
     И я знал,
     Теперь я в ад попал.

Марк Дугган

     В понедельник родился,
     На этих улицах.

     Во вторник взрастился,
     На этих улицах.

     В среду игрался,
     На этих улицах.

     В четверг обучался,
     На этих улицах.

     В пятницу трудился,
     На этих улицах.

     В субботу в застенки попался,
     На этих улицах.

     В воскресенье с душою расстался,
     На этих улицах.

     Эти улицы,
     Серого, пыльного, неуютного города,
     Твои слёзы, рвотные массы и кроводтеки,
     Оставили след в моем сердце.

Лягушка в саду

     Зеленая мерцающая звездочка!
     Изумрудная танцовщица!
     Мудрая попрыгунья!
     Пятнистая плясунья!
     Оливковая скакунья!
     Болотная сивка-бурка!
     Плесецкая лягушечьего царства!
     Нефритовая шалунья!
     Я люблю тебя!

     Вчера вечером, после долгих недель засухи
     небо разразилось обильным ливнем,
     плотной завесой дождя,
     каплями живительной влаги,
     потоками хляби,
     ручьями проливной мокреди
     и палисадник ожил, ты вернулась ко мне!
     Куда бы не ступала моя нога,
     Я повсюду видел десятки зеленых красавиц,
     подпрыгивающих,
     подскакивающих,
     танцующих
     и балансирующих
     в полумраке влажной садовой чащи.

     Прошел закат, настал рассвет,
     Я обнаружил в спорыше зеленую шалунью.
     В ее глазах навек угас веселья свет,
     Покинул жизненный огонь мою родную попрыгунью.

     Но продолжу танцевать
     и петь,
     плясать,
     и вспоминать,
     при этом плакать и рыдать,
     навеки в сердце сохранив,
     твой образ, моя ты милая колдунья.

Ливерпуль. Апрель 2011 г.

     На Боулд-Стрит,
     Я чувствую себя как дома,
     Листая робко в «красном» книжном магазине
     Литературно-поэтические журналы.

     На Парадайз-Стрит,
     Презрев все суеверья и обычаи,
     Куплю себе я три, манящих взор, яблока
     И жадно проглочу их в тот же миг!

     А возле клуба «Каверн»,
     Я буду слушать затихающее эхо
     И едва различимые звуки, размытые рутиной бытия
     Тех четырех забытых героев рабочего класса.

     Приближаясь к аккуратным докам Альберта,
     раскинувшиеся посреди тихих вод Мерси,
     Я слышу призрачные звуки минувших бурных дней,
     И скрип тяжелого корабельного такелажа,
     И треск снастей, качающихся на ветру,
     И стон рабов,
     И неугомонных ропот судна торговцев душ,
     Болтающего на волнах океана.

Деревья II
В честь Филиппа Ларкина

     Свежих листьев шатер зеленый, покроет дерева остов,
     Внеся свой ежегодный труд в планеты возрожденье,
     Развеяв мрак зимы постылой огорченье,
     Не стоит горевать и плакать, услышь природы воскрешенной зов.

     Устану ль я томиться в ожидании?
     Я верю – нет! Планета будет жить,
     И буйством ярких красок всем головы кружить,
     А мне кларнет, надежд несбыточных мотив, сыграет на прощание.

     Снежинок хрупких белизна, тюльпанов яркий цвет,
     Напомнят мне: «Планета будет жить!», – с особой остротой,
     И когда птицы прилетят, весеннею порой,
     Все повториться ещё раз: рождение… закат… рассвет…
     Увы, но в этот раз, тебя уж рядом нет…

Опустошение

     Слова, слова, слова,
     Мне больше нечего сказать.

     Любовь, любовь, любовь,
     Мне это чувство снова не познать.

     Дожди, дожди, дожди,
     Скрываю горьких слёз ручьи.

     А сердце, сердце, сердце,
     Покамест бьется, хотя и умер я внутри.
     Смех, смех, смех,
     Не прозвучит отныне он вовек.

     Жизнь, жизнь, жизнь,
     Ей вскоре суждено закончить бег.

К народу Египта. Февраль, 2011

     Как вулкан, выбрасывающий в небо потоки лавы,
     Как Феникс, возрождающийся из пепла,
     Как фонтан нефти, бьющий из недр земли,
     Восстаньте!
     Порвите свои цепи!

     Как могучая, гигантская волна,
     Как блеск волшебного фейерверка,
     Как мощная струя свежей воды,
     Восстаньте!
     Восстаньте!
     Порвите цепи рабства!

     Как рассветная звезда, пересекающая небосвод,
     Как неугомонные переливы птичьего пения на закате,
     Как ликующий рык тигра, внезапно получившего свободу,
     Восстаньте!
     Восстаньте!
     Восстаньте!
     И голос вашего народу пускай услышит целый мир!

Держи это в тайне Уилл Джонсон