   Путешествие в обратно
   Рассказы
   Рашида Стикеева

Рита

Путешествие в обратно

   Телефонный звонок раздался как гром небесный. Я бегу к телефону, а в голове щёлкает сценарий самых ужасных событий: убили, ограбили, сломал ногу, руку, шею…
   Мой сын второй год учится за границей. И каждый поздний звонок мною тяжело воспринимается.
   – Ритка, привет! Мы козу купили! Поздравь нас! – из телефонных недр слышу взволнованный голос старшей сестры Майи.
   Я стараюсь медленно вдыхать, но выдыхаю подобно Змею Горынычу, выпуская пары раздражения и несостоявшегося ужаса:
   – Ты меня без сердца оставишь! Я уж думала со Стасом что-то… Что за коза? Постой, зачем вам коза? Вам что, там делать нечего? Какая коза? У вас же черепаха есть!
   – Такая чудесная козочка! – она пропускает мимо ушей традиционный призыв к родственной перепалке. – Нубийская порода. Красота просто неземная!
   – Что за блажь?! Какая такая нубийская? А что, наши северные машки-зойки перестали вас устраивать? Вам теперь заморских подавай?
   – Да не ворчи ты! Черепаха в порядке! Мы ей друга нашли. Лучше приезжай, сама на всё посмотришь! Когда у тебя отпуск?
   Год спустя я лечу на родину, в Тюмень, в гости к сестре. А заодно и на смотрины к этим самым козам.
   Самолет до Москвы летит шесть часов – достаточно времени, чтобы предаться воспоминаниям.
   Жизнь в детстве и отрочестве делилась на две географические части: Казахстан и Западная Сибирь. Ежегодно получались две поездки: Семипалатинск – Тюмень.
   Непонятно, где был дом. Сейчас понимаю – в Тюмени, на берегу реки Туры, в доме с высокой зелёной крышей, деревянными воротами и тяжёлым медным кольцом на них.
   Больше всего бабушка боялась, что я, маленькая ростом и несмелая во всём, потеряюсь в этих бесконечных путешествиях. До сих пор слышу её голос: «Держите Риту за руку, а то потеряете!»
   В начале жизни надёжно держала мамина рука, дальше – уверенно рука любимой старшей сестры.
   Ранняя память зацепила немного.
   Себя я помню с шести лет. Сколько помню, ежегодная поездка на этническую родину начиналась с маминых слов:
   – Едем домой! В Тюмень!
   Тюмень в советское время – деревянный, глубоко провинциальный сибирский городок. Больше похожий на большую деревню. Хотя во всех советских географических справочниках Тюмень, столица деревень, значилась как столица Западной Сибири.
   Река Тура делит город на две части: верхний город и нижний.
   Речка эта незначительная, но коварная. Прямиком впадает в могучую сибирскую реку Лену и несёт свои мутные потоки дальше в северные моря. Воды её никогда не бывали светлыми и прозрачными. Весной она поднималась, разливалась и заливала всю нижнюю часть Тюмени, именуемую Заречной или просто – Зарекой.
   В конце брежневской эпохи молодое поколение заречной части города стало активно обживать верхнюю его часть, обзавелось квартирами или просто строило дома на безопасном расстоянии от воды.
   Со временем к началу потопа основная часть заречного населения успевала перебраться «наверх», но старожилы были верны своим гнёздам.
   И бабушка моя была верна своему дому. Она забиралась с любимой козой на крышу и терпеливо пережидала наводнение.
   Картина была преинтересной: на чердаке, в чёрном проёме небольшого окна без стекла, бабушка в светлом платочке, рядом бородатая и рогатая козья морда. Такая вот картинка, как из детской книжки со сказками, где весёлое блаженное старушечье личико бок о бок с натуральной козьей рожей радует глаз маленького читателя.
   Кругом мутная водная гладь затопленной улицы. Вдоль «тротуара» на лодках от крыши до крыши, а на поверхности воды видны только черепичные гребешки и печные трубы, «гуляет» молодёжь, а те, кто старше, сидят в обнимку с домашними животными, перекрикиваясь друг с другом: передавая последние новости погоды и разные сплетни.
   Прошли годы, ничего не изменилось, разве что силы коварной речушки поубавились: уровень потопа стал меньше, вернее, ниже, но это весной…
   А летом мы садились на поезд и ехали две ночи и два дня. Молоденькая мама с бабеттой на голове и в коротком платье, я – маленькая, с бантом в тонкой косе, в трикотажной кофте с кармашком для носового платка и куклой в руке. У мамы в одной руке фанерный чемоданчик с металлическими нашлёпками на углах. К чемодану привязана плетёная авоська, в авоське мой эмалированный горшок с отбитой ручкой. В другой руке мама крепко держала меня, а я держала верную куклу Катю, и мы путешествовали.
   В Рубцовске наш состав стоял шесть часов и ждал паровоза. К нему прицепляли этот бесхозный состав, и он мчал нас дальше и быстрее. Это уже не Казахстан, но ещё и не Россия – граница. Здесь под солнцепёком торговали всякой вкуснятиной и яблоками. Снедь домашнего приготовления в виде разваристой картошечки с укропчиком, вареников со сметаной, домашних крепких малосольных пупырчатых огурчиков, глянцевых плотненьких помидоров, домашних крупных варёных яиц, отварных загорелых кур и жареных аппетитных пирожков – всё представлено в широком ассортименте. Но мама строго-настрого запрещала мне смотреть в эту сторону. Она за гигиену приготовления и чистые руки. Мне приходилось только таращить глаза и глотать слюнки, а ещё довольствоваться тщательно протёртыми чистым носовым платком молодыми яблоками. В вагоне тоже покупать ничего нельзя: всё подозрительного качества. Ну, разве что молочный шоколадный батончик в скромной обёртке.
   Поезд, покачиваясь, спешил в сторону Западной Сибири. В купе становилось прохладней и тише. За двое суток все друг другу про всё рассказали: приключения, трагедии, болезни, семейные тайны, байки, сплетни. Сказки про запечных домовых тоже входили в обязательную программу общения.
   Мы выходили на станции Тюмень Товарная в пять утра.
   Мама – довольная, я – заспанная, но послушная. От станции до бабушкиного дома пешком сорок минут.
   Город ещё спал, но уже отдельными домами просыпался. Светлая северная ночь таяла на глазах. Мама оглядывалась, со вздохом отмечала перемены, а я ничего не замечала, мне просто хорошо.
   Мы доходили до деревянного моста. Здесь начинался старый город, и здесь небольшой отдых. Мама садилась на чемодан и улыбалась. Я бежала к перилам и смотрела вниз, в собственное отражение в тяжёлой речной глади.
   Шли дальше, и вот уже знакомая улица, с деревянным тротуаром вдоль крепких сибирских домов. Кричали петухи, где-то позвякивали козьи колокольчики и слышались «му-у-укания» – коровьи позывные. Я, громко топая подошвами сандалий, вырывалась вперёд и бежала к знакомому дому с высокой зелёной крышей. У открытого окна сидела бабушка. Каждый год одна и та же сцена: я кричала что есть сил, так, что начинали лаять соседские собаки:
   – Мы приехали!
   Бабушка всплёскивала руками, мама смеялась!
   Стоп, кадр! И как на старой потёртой фотокарточке, все замирали: счастливые, молодые и… живые.
   Давно нет мамы, бабушки, даже дома с зелёной крышей и высокими воротами. Деревянный тротуар закатали под асфальт. Но есть сестра, брат, ещё сестра, и, значит, Родина на месте. Теперь я прилетаю в аэропорт «Рощино», где меня встречают и везут в высотный дом с домофоном и лифтом в новом спальном районе перспективного западносибирского областного центра.
   Заречная часть города густо заселена кавказскими беженцами. Домашнюю живность не разводят. Всё хозяйство переехало ближе к лесу.
   Город чистый и прибранный усилиями приезжих гастарбайтеров.
   Я – сорокапятилетняя тётка, сижу в аэропорту «Домодедово», жду самолёт Москва – Тюмень.
   Из-за непогоды рейс откладывается. На аэродром накатывают низкие грозовые тучи, а на меня накатывают воспоминания.
   Самые яркие воспоминания детства связаны со старшей сестрой Майей. Одно из них – поход за грибами.
   Нас отпустили за грибами: «Не далеко… и только до ближней опушки!» Мы обещали обозначать присутствие частым ауканием.
   По грибы ходят ранним утром. Утро в Сибири серое и росное. С восходом солнца лучи щедрого тёплого света падают ливнем на лес. Умытый, он переговаривается птичьими голосами. Всё радо ослепительному солнцу. Роса блестит каплями бриллиантов на изумрудной зелени. Тысячи маленьких солнц загораются и гаснут, умирают. Мы с сестрой жмуримся, чтобы не обжечь глаза.
   Вот и первый гриб! Он важный, как купец, и осторожный, как партизан. Прячется в тени от опасности. «Нет уж, не уйдешь», – говорю я, осторожно срезаю ножку и кладу в корзину. Стоит отойти на сто метров, как… вот оно!.. целое семейство боровиков. Всё это тёплое грибное гнёздышко перебирается к нам с сестрой в корзинки.
   Мы садимся на пеньки отдохнуть. Здесь на вырубках буйствуют ромашки, иван-чай и кипрей.
   Из кипрея заваривают чудный красный витаминный чай. Мои сибирские тётушки добавляют веточки шиповника, чёрной смородины прямо в самовар. В трескучие зимние вечера этот чай из самовара своим нежным ароматом напоминает наше короткое сибирское лето. В этом краю цветы не поражают воображение густотой красок. Они редки, скромны, неприхотливы. Зато травы представляют всю зелёную палитру: от нежнейшего зелёного оттенка до тёмно-густого цвета. В этом буйстве трав живёт и гудит комариная ярость.
   Мы бежим из этого «укусного рая» без оглядки, на ходу обрывая с черёмуховых кустов чёрные глянцевые ягоды.
   Все искусанные комарами возвращаемся к нашему стойбищу, но с полными корзинками грибов, охапками душистой травы и редких цветов в руках. Дядя и брат тоже довольны: они удачно «шишковали». У колеса высокой грузовой машины лежат мешки, набитые кедровыми шишками.
   Зал ожидания полон нефтяниками, рейс задерживается. Высокое нефтяное начальство перебрасывается картишками. Оглядываюсь на летное поле. По полю плотной полосой идёт дождь. И снова вижу почти сорокалетнее прошлое: «Даёшь двадцать жмуриков!»
   Свадьбу старшей сестры из-за малолетства почти не помню. Помню только жаркое лето, белое, короткое, без рукавов, с круглым вырезом, платье и маленькую расшитую фату на высокой причёске смущённой сестры. Ещё помню, как хотелось оттолкнуть новоявленного жениха и усесться на колени самого родного человека и не пускать ни в какое замужество. Ведь она мне заменила рано ушедшую маму.
   В начале осени молодого мужа призвали в армию. И теперь не понимаю, как случилось, что через несколько месяцев свадьбы Алексея забрали служить. Конечно, не рядовым солдатом, но всё же…
   Спустя несколько месяцев сестра засобиралась к месту службы новоиспечённого супруга, а именно: Томская область, учреждение №… общего режима, в охранное ведомство заключённых.
   Набрав консервов и прикупив в подарок мужу рубашку местной фабрики «Большевичка», сестра было ринулась в дорогу. Но не тут-то было!
   – А Ритку с кем? Все же на работе! – бабушка приготовилась подробно обсудить мою сиротскую долю в отсутствии старшей сестры.
   – К мужу ж еду! – напомнила Майя.
   Я тут же почувствовала себя тяжёлым довеском в её молодой жизни.
   – Правильно, муж ведь, а не жених! – парировала бабушка. Времени на обсуждение было мало. – До вокзала ещё добираться надо, – ворчала она, приводя веские доводы.
   – Майка, Майка! Где твои трусы?! – дурашливая рожица младшего двоюродного братца, подкинутого так же, как и я, поставила точку в коротком диалоге.
   – Лучше с ней нянькаться, чем за этим бегать, – кивнув в сторону малолетнего хулигана, сестрица сделала выводы в мою пользу и начала суетиться, собирая меня в дорогу. Через десять минут, закутанную по самые глаза, меня вывели за дверь. За дверью минус двадцать восемь.
   – А пописать? Ты в туалет хочешь?
   Я быстро-быстро покивала головой. Ещё время на разматывание, потом в платок и в шапку по новой… Скрип двери, пожелания доброй дороги и:
   – Ну, с богом! Никуда, слышишь, никуда от сестры не отходи! Ничего не проси!
   В спину ещё донеслось, видимо, для нас обеих сразу:
   – Держи её крепко за руку!
   Перед глазами ослепительная белая снежная дорога, клубы паровозного пара, толкотня на перроне и бессонная ночь в общем вагоне скорого поезда.
   Наутро прибыли в Томск. Лёша, заиндевелый, с белыми от мороза бровями и усами, топчется возле вагона. Нежно целует молодую жену. Мне достаётся похлопывание по упакованной в шапку и шерстяной платок голове:
   – Привет, родственница! – весело приветствует он.
   Усаживаемся в кабину раздолбанного штабного грузовичка, и через полчаса дороги не чувствую ни рук, ни ног от холода. Вокруг всё заиндевело и насмерть замёрзло.
   Молодые воркуют. Машину трясёт по колдобинам узкой снежной дороги. Вдоль неё высотой полтора метра голубоватые сугробы.
   Молодожёны счастливы. Нет зимы, нет снега, нет мороза, нет впереди зоны общего режима с колючей проволокой, нет зеков. Только есть я – ответственность перед бабушкой – и они со своей любовью.
   Наконец прибыли в поселок, который находился в двух километрах от лагпункта, места службы Алексея. Нас разместили в маленькой избушке во дворе большого хозяйского дома.
   По словам хозяйки, те, кто отбывал свои долгие сроки за колючей проволокой, были тихими и вежливыми.
   – Им даже попа из соседней деревни приглашали! – довольная, рассказывала она нам, при этом налегая на тяжёлую низкую дверь и радушно приглашая пройти внутрь.
   В доме было уютно и… тесно. Прихожая плавно переходила в кухню. А посередине главной комнаты стояла большая русская белёная печь, перегораживая её на две части: маленькую и ещё меньший закуток, куда я немедленно была спроважена.
   Лёша был с нами недолго. Всё показал: где дрова, где вода в кадке и где магазин.
   Всё остальное помню отрывками. Утром холодно и зябко. За остывшей печкой возня, шёпот и шорохи. Потом Лёшины шаги в сторону двери и веселое: «Пока, девчонки!»
   Молодая жена начинает хлопотать по хозяйству. А я пытаюсь одеться, стуча зубами.
   Днём тоже хлопоты, вечером жаркая печь, ужин, Лёшины счастливые глаза. Перед сном снова возня и хихиканье за печкой.
   Не помню точно, сколько прожили, но самым счастливым из нас был Алексей.
   Наше гостевание закончилось как-то внезапно.
   В один из дней мы с сестрой отправились в контору на территории зоны. Алексей был на дежурстве. То ли сестре чего понадобилось, то ли просто соскучилась по мужу. Возле КПП сестра отпустила мою руку.
   Был конец декабря. Предстояли новогодние праздники и новые пятилетние планы для дальнейшего построения социализма. Советские люди рапортовали о проделанном и брались за новые выполнимые обязательства.
   Пока Майя вела переговоры с дежурным, я, прогуливаясь рядом в двух шагах, принялась читать праздничные лозунги, вывешиваемые двумя серо-синими зэками. Серые – от застиранных бушлатов, валенок и шапок, а синие – от мороза. Три новогодних плана-воззвания были уже готовы. Висели и радостно гласили: «Даёшь честный труд в ударной пятилетке!», «Новая пятилетка за три года!» и «Помни – на свободу с чистой совестью!». Содержание двух первых транспарантов знакомо, малоинтересные, они были повсюду в моей жизни.
   А вот последний кумач очень даже заинтересовал меня не только написанием, но и содержанием.
   Зэки ещё не совсем развернули красную хлопчатобумажную дорожку и, громко матерясь, теряя гвозди и роняя молоток, беспрестанно согревая руки собственным дыханием, укрепив один край, пытались пристроить другой, придерживая за середину.
   – «К Но-во-му го-ду да-ёшь двад-цать жму-ри-ков!» – тихо читала я, вывернув голову. Правый край западал. К зэкам подошли ещё два таких же сизых товарища в фуфайках и в высоких валенках. Сначала немного молча покурили, потом, ругаясь, давали советы, а затем, видимо, прочитав и осознав, стали громко ржать. Я же всё читала и читала, пытаясь понять, что такое или кто такие «жмурики» и почему на них выдвинут план выполнения. Устав от непонятности, я дёрнула подошедшую сестру за край шубы:
   – Май, а кто такие «жмурики»?
   Сестра осталась стоять с открытым ртом. Потом резко повернулась в сторону КПП, и раздался такой крик, что, по словам Лёши, прозвучал как сирена воздушной тревоги. Схватив меня в охапку, Майя бросилась бежать по дороге до посёлка.
   Там сестра развила такую скорость по сбору нашего малого имущества, что хозяйка, созерцавшая наше быстрое возвращение из окна, едва успела протопать от своей двери к нашей избёнке.
   – Что, что стряслось?
   – Всё, уезжаем, всё! Ни минуты не задерживаемся! Ужас какой! Они тут план взяли по «жмурикам», а у меня ребёнок на руках. Что я скажу родителям ребёнка? – забыв, видимо, что в данном случае она и является этим самым родителем, выпалила Майя. – Это всё бабушка…
   Скорые сборы шли под Майкины увещевания. Быстро попрощавшись с хозяйкой, мы также быстро пошагали по дороге в сторону станции.
   – Да шутят они так, юмор у них чёрный, черней некуда! – неслось нам вдогонку. – Подождите, девоньки! – хозяйка махала куда-то рукой. Из-за поворота медленно выдвигалась крытая военная машина.
   – Садитесь, до станции довезёт!
   – Спасибо! С Новым годом!
   – С Новым …новым!
   – Ну, кто такие «жмурики»? – я вновь дёргаю сестру за руку, уже устроившись в вагоне поезда.
   – Это люди, которые зажмурились.
   – Почему они зажмурились? Или, может, от чего-то они зажмурились? Объясни мне, Майя!
   Мы сидим в купе общего вагона и едем обратно в Тюмень. Сестра сердится и нервничает. Ругает Лёшу, который всё это затеял, ворчит на бабушку, которая сунула меня, несчастную, ей, такой же несчастной.
   – Жмурики, это… жмурики – мертвецы, значит! – мужчина на соседней полке, пахнув водкой и овчинным тулупом, весело оскалился. – Ты меня спроси, я тебе всё про жмуриков расскажу.
   – А план почему? – обрадовалась я собеседнику.
   – Юмор у зеков такой… новогодний. Пошутили они… – встряла в диалог сестра, досадливо поджав губы.
   Лукавый соседушка напротив прищурился и, негромко вкрадчиво добавив, просветил:
   – У государства свои планы, у зеков свои… им тоже праздника хочется… всяких там перспектив и светлого будущего! Что они, не люди что ли?! – и неторопливо сняв валенки, крепко обдав запахом давно не стиранных носков и не мытых ног, полез на верхнюю полку. Оттуда, громко вздохнув, подытожил:
   – Эхе-хе-хе! Всюду жизнь, девоньки!
   Утром молча сошли с поезда и молча добрались до бабушкиного дома. А через три дня к самому новогоднему столу вдруг появился Алексей. Все выскочили к дверям, радостные, а он кружил сестру и приговаривал:
   – Ох, девчонки! Какие вы у меня молодцы!
   Как выяснилось, после Майкиных воплей всё лагерное начальство из конторы вывалилось наружу, на мороз. Вначале все впали в ступор от увиденного и прочитанного, а потом навёлся такой шмон! Нашего Алексея под шумок было решено отправить в отпуск, домой, как говорится, от греха подальше.

//-- *** --//
   Из репродуктора доносится:
   – Самолёт приземлился в аэропорту города Тюмени. Температура воздуха за бортом…
   Маленький специальный автобус высаживает нас у «Выхода в город», и я вижу бегущего мне навстречу зятя Алексея. Постаревшего и поседевшего. За ним следом – довольная сестра.
   – Мы тебе своих козочек покажем. Завтра и поедем! – сестра даёт директиву, Лёша, улыбаясь, заводит машину.
   – Может, потом…
   – Как это потом?! Завтра! Завтра!
   Н-да уж, со старшей сестрой не поспоришь!
   – Как ваша черепаха? – вспоминаю я. – У вас была такая миленькая черепашка. Живая?
   – Так нет черепахи, – зять, поглядывая в зеркало заднего вида, аккуратно разворачивает машину.
   – Как так? Куда дели? – удивляюсь я.
   – Да в школу, Катюшке в класс, и отдали. У них там зелёный уголок…
   – А чего так? – пристаю с расспросами, желая знать подробности.
   Тут сестра вздыхает и смотрит в окно машины, Лёша веселится и налегает на руль.
   – Жила она у нас, не тужила. Всё было хорошо! Только вот я решила заняться её личной жизнью, – Майя вздыхает и снова разглядывает пейзаж за окном машины.
   – Какой жизнью? – отчаянно не понимаю я.
   – Лично, личной, – зять Лёша хохочет. – Черепашьей личной жизнью!
   Сестра поворачивается ко мне:
   – А что такое?! Я ведь думала, ей скучно одной. Нас вон четверо, у кошки Анфиски есть Василий-дармоед, ну и принесла ей… мальчика… на время.
   – То есть принесла черепаху мужского пола, – Алексей развлекается от души.
   – А она? – переспрашиваю удивлённо.
   – А у нее депрессия! – так же удивлённо отвечает сестрёнка.
   – Как это? – обалдела я от услышанного.
   – Перестала есть, пить, закрыла глаза и сидит в углу. Через неделю кинулись. Думали, всё – померла. Н-е-ет, живёхонька! Только сидит в углу с закрытыми глазами. Мы к ветеринару, так, мол, и так, что с ней? А он и говорит: странные вы люди! Навязали даме, в смысле черепахе, нежеланного, нелюбимого, еще, поди, и невоспитанного. И хотите, чтобы она жизни радовалась! Вот она и предпочла: лучше голодная смерть, чем видеть это безобразие возле себя. И впала в депрессию.
   – Так и сказал? – выдыхаю я.
   – Так и сказал, – тяжело вздыхает сестрица. – Кто же знал, что и у черепах всё так не просто.
   – Вы-то что? – не унимаюсь я.
   – Мы ничего… – Лёша умело припарковался возле высотного жилого дома. – Я на утро завернул капризную барышню в тряпочку и унёс к дочери в школу. Подальше от личной жизни, поближе к общественной. Всё, приехали!
   Пару лет назад моя беспокойная сестрёнка наткнулась на объявление в интернете о продаже нубийских козлят и загорелась желанием их приобрести. Надо полагать, вместо неудавшегося эксперимента с черепахой решила заняться козами. На тот момент они имели маленький домик в лесу, именуемый ни больше ни меньше – дачей.
   Там же в лесу жили несколько семей – беженцев из Кавказа. Видимо, те, кому удалось спастись от войны. По словам зятя, сам глава всей этой кавказской семьи был приветливый и общительный мужик. Авторитет в своём становище. А вот его жена долго пряталась от посторонних глаз. Детей четверо, мал мала меньше, но все воспитанные, аккуратные. Утром хозяин садил ребятишек в разбитые старенькие «жигули» и вёз в школу. За ним тянулась ещё пара таких же машин ближних родственников, чьи дома стояли рядом, забор в забор. С соседской женой познакомились ближе после того, как мои родственники привезли козу с козлятами.
   Дом у зятя не достроен, стоит без окон и дверей, а на носу уже октябрь.
   – Как же ваши козочки здесь одни? – спрашиваю я
   – За ними соседка приглядывает. Любит наших коз. Денег пока у хозяина нет на покупку своих козлят, да и, по его словам, всё это блаж. Вот она нашим хозяйством и занимается. Исключительно из любви к животным.
   – Хорошо, надо сказать, устроились! У них своей скотины мало? – по-родственному ввернула я.
   – Так мы же не просили. Она сама к нам пришла. То всё пряталась, а тут сама и пришла. Давай с козами разговаривать, на своём лопочет, даже поплакала немного. Вот мы и задружили…
   – И пристроили ей своих коз, – подытожила я. – Откуда они приехали?
   – Из Кавказа, понятное дело.
   Ехали мы долго, часа полтора, не меньше, в основном по тайге. Вдруг лес расступился и на огромной поляне образовалась целая деревенька. На самом краю недостроенная избушка зятя. Лёша, съезжая с дороги и проезжая мимо аккуратных соседских построек, дал громкий сигнал, приветствуя всех.
   – Вот мои дорогие! Вот мои золотые! Девочки мои ненаглядные… – сестра, выйдя из машины, запричитала, двигаясь в сторону дома, который стоял как в той сказке: без окон, без дверей и к лесу повернутый задом.
   Навстречу выбежали три козы. Одна постарше, повыше, две совсем молоденькие. И закружили вокруг нас, не давая себя разглядеть.
   – Да стойте же, окаянные! – Майя поймала самую маленькую.
   Что это была за внешность?! Совсем не козлиная. Большие висячие уши, римский профиль – нос горбинкой, выразительные глаза с поволокой. Царевна Буду-у-р!
   – А это Хоббик! Здравствуй, Хоббик! Здравствуй, мальчик! – в ответ козлёнок радостно повизгивал, подпрыгивал на своих длинных ножках. Получив лакомство, выдал, какой-то радостно-рыкающий звук. Дальше принялся кружить вокруг нас, издавая басом напоминающее отдаленно «Ма-ма!».
   Я смотрела во все глаза.
   – Он ещё и петь умеет.
   – Как это? – забыв про всё на свете, таращась, спрашиваю.
   – Услышишь ещё! Причём всегда с трагическим мотивом. Поистине «козлиная песня»! А это Маня! – сестра обняла за шею подошедшую козу. – Она самая старшая и самая спокойная. Мы её доим. Знаешь, какое вкусное молоко, правда, мало даёт, зараза! Весит при этом всём почти сто килограмм.
   – И это ты называешь спокойная?! – удивилась я и кивнула головой в сторону рванувшей из-под хозяйской руки козы. Та понеслась в сторону недостроенного дома, увлекая в этот безумный хоровод двух оставшихся. Со стороны длинноногие козы были похожи на маленьких стройных лошадок еще и благодаря гнедому окрасу. Шерсть необыкновенной красоты – короткая и очень блестящая.
   – Какие они шумные! – воскликнула я.
   – Да уж… – Алексей с тревогой поглядел на карусель из животных. – Слишком резвые, особенно молодые. Ноги у них бегут быстрее, чем думает голова …из-за этого попадают в неприятные ситуации: где-то застрянут, куда-то провалятся… – Лёша замолчал, вглядываясь в своё стадо.
   Молоденькая козочка приостановилась, подошла к хозяйке, встала на задние копытца, поднялась и потянулась всем телом к лицу хозяйки.
   – Ты моя красавица! – хозяйка раскинула руки.
   Коза тщательно обнюхала её лицо, потёрлась носом об рукав куртки и отпрыгнула с радостным криком. Карусель продолжила свой бег.
   Мы стояли посередине участка, обсуждая недостроенный дом, погоду, урожай грибов и ягод, соседей, а козы носились вокруг нас с радостным повизгиванием, казалось, не касаясь земли, только уши-крылья развевались по ветру.
   Алексей занимался крышей, когда Маня решила пробежаться по свежим полам нового дома. За ней, разумеется, все остальные. Войдя в раж, она сиганула в окно, благо оно без стекла, и, удачно выпрыгнув, обрадовалась. Что-то прокричав младшим, побежала повторять свой подвиг, за ней молодняк. Мы стояли в растерянности, забыв про свои ягоды-грибы. Лёша напряжённо поглядывал сверху.
   Козы резвились до тех пор, пока Манечка, зацепив копытом оконную раму, не вылетела вместе с ней на шее вон, на воздух, раскинув свои длинные «балетные» козьи ножки, и не шлёпнулась с громким шумом на землю, распластавшись. Остальные, соответственно, ринувшись за ней по закону физики в более свободный оконный проём, попадали сверху, создав тем самым небольшую горку из растерянных, испуганных козлов (в прямом смысле).
   Падал, кружась, снег, перекликались соседи на своих участках, только у нас было тихо-тихо. Козы полежали немного, потом поднялись, стряхивая с себя землю и стружки, а затем снова понеслись, кружа и повизгивая в своём сумасшедшем козлином танце. На то, видно, они и козлы!
   Зять Лёша развёл руками, крякнул, крепко, смачно выругался и только потом добавил вполне удобоваримое:
   – Козий карнавал какой-то! Устроили, понимаешь, праздник!
   Спустя полгода, имея грустный повод для внеочередного приезда – похороны любимой тётушки, обняв племянницу, я тихо спросила, понимая, что не совсем вовремя:
   – Как мамины козы?
   – Продали вместе с лесной дачкой, – грустно ответила Катя.
   – Кому? – ахнула я
   – Так тем же… кавказцам… Папа сказал, что терпение у него закончилось, а вместе с ним и любовь к козлам.
   А жаль! Я уверена, погоревав о козах, сестра ринется заводить, разводить, строить, благоустраивать, выращивать что-нибудь ещё или кого-нибудь. И милый зять Лёша будет во всём поддерживать, пока у него снова не закончится терпение.
   Поживём, увидим!

Сватовство

   В начале лета Таньку выдавали замуж.
   Двор, безжизненный пятак земли, выжженный южным солнцем, в окружении четырёх пятиэтажек, с редкими кривыми деревьями, рассаженными от подъезда к подъезду, гудел и волновался:
   – Таньку сватать придут! Настоящая сваха придёт! Откуда только нашли? Тут все граждане охвачены ударным трудом. Страна рапортует…
   Планы пятилеток сдаются досрочно, а они сваху какую-то придумали!
   Всем соседям в округе хотелось знать подробности: что и как, но верный источник отсутствовал. Решено было отправить разведчика к Танькиному отцу.
   Папаня этот был известный выпивоха и матершинник. Да и рожа у него была что ни на есть самая разбойничья, разве что чёрной нашлёпки на глазу не хватало.
   Никого и ничего не боялся, кроме своей родной и любимой жены. Только она имела над ним безграничную власть. Только при ней рот его закрывался сам по себе независимо от количества и качества принятого горячительного напитка.
   А открывался он в любое время суток опять же независимо от погоды, особенно при виде соседки Анны Николаевны. Для него она была наглой и хитрой Нюркой. Ругаться добрые соседи могли сутками напролёт. Благо Нюрка была уже пенсионеркой, а дядь Митя работал сутки через двое. Ругались от души с утра и до вечера с перерывом на обед. Причину столь непримиримых и недобрососедских отношений никто не знал. Все думали, что Нюра знает страшную Митькину тайну и Митька её за это хочет извести, свести в могилу, чтоб, значит, и тайна ушла вместе с ней. А пока весь подъезд развлекался, слушая и наблюдая за весёлой парочкой.
   Самое интересное в этой истории то, что с женой дядь Мити – Тамарой – отношения у Анны Николаевны были самые что ни на есть добрые, даже, можно сказать, чуткие и нежные.
   Почти каждый вечер перед приходом дражайшей супруги дядь Митя исчезал ненадолго, потом появлялся в дверях подъезда в чистой майке, бритый, умытый. Спокойно кивал соседке, всё той же Нюре, усаживался на скамейку и, важно закуривая, молча поджидал жену со смены. Рядом с ним дворовый пёс Кузьма. В одно время вдруг, к удивлению жильцов, правда, ненадолго стал Кузиной, разродившись тремя щенками, но этот факт нисколько не повлиял на дружбу дядь Мити и вновь восставшего из Кузины Кузьмы. Щенков разобрали.
   Весельчак и балагур, дядь Митя долго беседовал с дворнягой на разные «половые» темы под окнами своей квартиры, растолковывая несмышлёной особе деликатные стороны дела, где и был подобран вернувшейся с вечерней смены строгой супругой.
   Накануне днём весь двор был уже в курсе Танькиных жизненно важных событий.
   Район был новый, наспех сданный. Дома – кирпичные пятиэтажки – сверкали новыми блестящими крышами. Подъезды в домах – свежевыкрашенными входными дверями.
   Стариков мало, детей много, родители молодые, все сплошь стахановцы соседнего комбината. И вдруг на тебе – сватовство, сваха самая что ни на есть настоящая. На дворе конец семидесятых. И как такое придумали? Где только взяли?!
   Дело шло к вечеру, но народ во дворе не унимался: волновался и с нетерпением ждал главных событий.
   Ближе к шести часам во двор неожиданно въехал ярко-красный «москвич». Из машины вышла небольшая делегация, центром которой была немолодая женщина, во всех отношениях яркая: пергидрольные волосы дыбились над головой, синие веки до самых бровей раскинулись над густо накрашенными ресницами. Откидывая неестественно белые пряди, она тянула за концы накинутый на плечи огромный цветастый платок, хотя вечер был по-летнему тёплым. Сваха громко призывно смеялась, запрокинув голову, ослепляя зрителей церемонии морковной помадой и золотыми коронками зубов.
   Актёрка задорно оглядела рабочую площадку, охватив взором многоголосый двор, явно готовясь к выступлению. Вслед за ней тянулись: смущённый жених с мятым галстуком на шее и оттопыренным карманом засаленного пиджака, весёлый мужик в смешной кепочке и с большим баяном в руках. Чуть дальше спокойный пожилой мужчина, с цветами, в чёрном костюме, и перепуганная толстушка в яркой косынке.
   Соседи подтягивались. За тюлевой занавеской первого этажа небольшой Танькиной квартиры метались тени, а из открытого окна неслись головокружительные запахи: пеклось, жарилось и варилось… Ждали сватов.
   На скамейку, прямо под окнами обозначенной квартиры, с весёлыми, но строгими наставлениями был выпущен и дядь Митя. Обласкав верного Кузю – Кузину, весёлый папаша определил значимость предстоящего мероприятия:
   – Пропьём сегодня Таньку! Как пить дать пропьём! – и, прищурив правый глаз, начал оглядываться.
   Из окна выглянула Танькина голова: ойкнув, исчезла, вновь появилась и вновь исчезла.
   Сваты медленно продвигались в сторону подъезда, переговариваясь и смеясь.
   По мере их продвижения подтягивалась и зрительная часть, только у подъезда, кроме папаши, пока никто не наблюдался.
   Первым не выдержал дядь Митя:
   – Том, а Том… Тамара! – зычно и раскатисто позвал он жену, подтягиваясь всем корпусом к окну. – Люди ждут!
   В дверях подъезда послышался шум, возня, и на одну-единственную ступеньку вывалились разноцветные взволнованные женщины во главе с Танькиной матерью – Тамарой.
   – Милости просим, гости дорогие! – растерянно зачастила она с порога, разве что не кланяясь. – Милости просим!
   Весёлая цыганистая тётка двинулась ей навстречу, распахнув платок, придерживая его за широкие концы раскинутыми руками.
   – Мы тут мимо проходили, – громко певуче выводила хорошо поставленным голосом сваха. – Дай, думаем, заглянем в это окошко, – сделав паузу, сверкнула глазами, огляделась и повела дальше своё представление: – Да как у вас красный товар, а у нас молодой купец…

//-- *** --//
   Молодая Ритина мама вышла из кухни с чашкой в руках.
   – Какой такой ужас, Рита? Иди, умойся, руки хотя бы помой…
   – Да вы что, ничего не знаете?
   – А что случилось? – тут и серьёзный Риткин папа снизошёл до беседы.
   Вышел с газетой в руках. Встал в проёме двери: молодой, высокий, красивый…
   – Ленкину Таньку сва-та-ют, вот что!
   Ритка и Ленка – подружки не разлей вода. Они вместе ходили в школу в третий класс, теперь уже в четвёртый пойдут. Вместе играли в вышибалы, вместе лазали на чердак, куда им строго-настрого запрещено было свой нос девчачий любопытный совать. Вместе подглядывали за Танькиными женихами, вели им строгий учёт. Везде и всюду вместе, подружки ближе не бывает.
   У Лены в семье трое: старшая Татьяна, брат Сергей и она, Лена, любимица дядь Митина. Но отца Ленка стеснялась из-за частых выпивок и непотребного поведения. Матери побаивалась, с сестрой и братом большая разница в возрасте не роднила, а в Ритиной семье было легко и весело.
   Родители Риты были молоды и легко относились к жизни. Никогда не кричали, не пили водку и не пели песен по субботам, не ссорились с соседками.
   Ритина мать носила длинный шёлковый халат, ходила по квартире не спеша, придерживая край халата рукой, что для Ленки было удивительно.
   Её же матушка по субботам и воскресеньям носилась из кухни в ванную безостановочно, одновременно стирая и стряпая. При этом ругая на чём свет стоит мужа – горе-пьяницу и слегка, для профилактики, поругивая взрослую дочь за воскресную лень и щёлкая Ленку по затылку, если та попадалась под ногу или под руку. Жизнь в Ленкиной семье была громкой, шумной и небезопасной, норовя на любой ноте скатиться в скандал.
   Жизнь в Ритиной семье текла ровно, весело и непринуждённо. Лене нравилось и там, и там. Она как будто наблюдала два разных кино, выбирая свой вариант для будущей жизни.
   Сандалии не скидывались, пришлось расстёгивать, прыгая по очереди то на одной ноге, то на другой.
   – Да вы что, ничего не знаете?! Таню замуж выдают, – Рита захлёбывалась водой и впечатлениями. – Сейчас приедут сваты, и всё, пропала наша девушка, – слова были явно подхваченные во дворе.
   – Почему пропала, если замуж?! – молодая Ритина мама улыбалась, улыбался и молодой Ритин папа. – Любит ведь Таня ваша! Так почему ж пропала?! – мать ласково сложила тонкие руки на плечи мужа, и глаза её засветились счастьем. Про великую любовь своих родителей Рита знала всё.
   Они познакомились после первого курса института, а поженились после летнего сезона стройотряда того же года. В следующие каникулы Ритин папа поехал один строить Байкало-Амурскую магистраль, а заодно и заработать на кооперативную квартиру для своих к тому времени двух девочек. Он ещё не раз уезжал на заработки, и наконец семья приобрела заветную двушку в новом микрорайоне. Маленькая дочь за это время подросла, и молодая жена успешно закончила институт. Он очень любил своих девчонок.
   Спустя годы в Ритиной взрослой голове так и не сложилось оправдательного заключения для ранней смерти матери. В тридцать восемь лет, проходя банальное обследование в поликлинике, она случайно в рентген-кабинете, за перегородкой, где переодевалась после сеанса, услышала коротко брошенное врачом: «Гниёт… Сколько протянет, никто не знает». Придя домой, молодая женщина прилегла на супружескую кровать и больше не встала.
   Всего полгода она проболела скоротечным раком и умерла, оставив врачей, мужа и дочь в недоумении.
   Через шесть месяцев, стоя у могилы матери, держа за руку убитого горем отца, разглядывая молодых материных подруг, Рита поняла всю безысходность и безнадёжность смерти.
   Не ответив ни на один из вопросов относительно справедливости этой жизни и зажав к тому времени уже просвещённым разумом свою глупую душу, побежала дальше по жизни: одной рукой управляя своею, Ритиной, жизнью, другой – крепко придерживая потерявшегося от горя отца.
   – Началось, началось! – Рита наполовину протиснулась через прутья балкона и развесила уши.
   Представление набирало силу. Её любимая подружка Ленка, подпрыгивая на обеих ногах одновременно от возбуждения и впечатлений, находилась между матерью и тёткой в редкой толпе родственников у входа в подъезд. Материна сестра, родная Ленкина тётка, с высоким начёсом на голове и в кримпленовом платье, для чего-то крепко держала её за руку. В окне за лёгкой ситцевой шторкой маялась невеста Танька. Ей не положено было выходить к сватам, пока не позовут.
   А сваха тем временем:
   – Я к вам по важному срочному делу: говорят, у вас дочка растёт красивая, какой свет не видывал. Вот, спешу сообщить, что я для неё подходящего жениха нашла: во всём хорош, всем удался. Прошу выслушать меня, я расскажу, почему лучше моего жениха не найти. Да как наш молодой купец! Как красив, умён, силён! – продолжала выводить громко сваха.
   Далее шло расхваливание и расписывание молодого жениха по имени Колька. Она искренне старалась. По её словам получалось, что Колька – молодец двадцати – двадцати одного года отроду, успевший перед самой армией закончить строительное ПТУ. Не имеет ни кола, ни двора, ни приличной профессии, самый что ни на есть подходящий муж для Татьяны. Самый выгодный и самый достойный. Собранный любопытством народ изумлялся творчеству и мастерству свахи.
   Уж Кольку Кобякина последняя собака знала во всей округе. Ничего примечательного, значимого и доблестного. А тут выясняется, что Таньке крупно повезло!

     – Жених наш богатый, на зависть другим…
     На дом хватает, своего не упускает.
     Конь вороной, статный, сам жених приглядный.
     Вот какой чёсаный, глаженый, в рубашку красивую наряженный.
     Ест за четверых, работает за семерых.
     Трудится исправно, живёт один, без мамы.
     Прописан во дворце, две машины на крыльце.
     Расписные палаты, да дюже богатый.

   – Это вам от жениха! – сваха на время прервалась выводить свои рулады и повернулась к Кольке. Баян замер, Колька растерялся, покраснел и начал искать глазами Таню. Сваха уверенно взяла его руку с букетом и повела будущего зятя к будущей тёще.
   – А теперь папашу приветствуем… – тут уж Коля уверенно протянул будущему тестю бутылку «Столичной» водки.
   Тамара растроганно захлопала глазами, дядь Митя плотоядно начал поглаживать бутылку. Лёгкое замешательство, все растерянны…
   – Батюшка и матушка, умная семья, пригожие лица, а мы к вам неспроста, вопросом поделиться, – завелась вновь сваха, – поговорить ладком, посидеть рядком. Долго мы вас искали, все ноги оттоптали, рученьки устали, в горле жар, в сердце пожар, устанет и молод, и стар. Вот, прознали, что есть в вашей семье молодушка, дивная лебёдушка, девушка красоты неземной, души золотой. А у нас есть купец, добрый молодец. Зажиточная фамилия, владеют целой флотилией. Отец – важный человек, матушка – бела лебедица, жених – в любом деле сгодится. Мастеровой, с умной головой, не ленив, не спесив, а ой как красив! Вот зашли мы дело сладить, судьбу молодца наладить. Устали с дорожки, пустите отдохнуть трошки. Всё расскажем, жениха покажем. Понравится, не понравится, вот и спросим вашу красавицу…
   Родители, слегка обалдевшие, потеряли последние сомнения – отдавать дочь замуж так рано или придержать ещё на пару годков. У Тамары в голове щёлкало, что придётся Ленкину комнату отдавать молодым, а Ленку – в маленькую, проходную… Сын Серёга вернётся только через год из армии, а там война план покажет.
   У отца перед глазами мелькали видения о сладких субботних застольях вместе с зятем. Непонятно было только, что творилось в голове у самой невесты Татьяны.
   Танька была первым и скорым ребёнком в семье. Родители Тамары – крепкие хозяйственники – не любили дядь Митю, по молодости звали его Митяем, до смерти любил свою «царицу» Тамару.
   До смерти… По науськиванию старших Тамариных братьев в один из вечеров кто-то изметелил Митяя не жалея кулаков. Да так, что, когда привезли в больницу, врач констатировал смерть. И в тот момент, когда справка о смерти была заполнена, умерший вдруг открыл глаза. Провалявшись в больничке больше двух месяцев и едва оправившись, Митяй, подхватив Тамару, бежал, куда глаза глядят, а глядели они в Казахстан.
   Здесь, под Алма-Атой, в маленьком городке на берегу искусственного моря, был построен комбинат союзного значения. Сюда, как оказалось, давно метил Митяй в бригадиры. Здесь полгода спустя родилась их дочь Татьяна, ещё через год получили комнату в малосемейном общежитии, а потом… И покатилась жизнь, как у всех советских людей, одинаково счастливо.
   Дядь Митя никогда не жалел о прошлом, даже в самые раздорные с любимой Тамарой дни, когда накатывала на Митяя чёрная тоска и пил он молча без простоя и без просыху.
   А пил Митяй от чёрной тоски, сидевшей занозой…
   – Украл, удрал… Трус – вот ты кто! Красотка Тамара женихов имела, как та собака блох… – ворчала покойная маманя, придерживая сигаретку промеж чёрных прокуренных пальцев. – Перед такой королевной ковёр стелить надо, карету с шестёркой вороных… – вздыхала старая карга и, раскинув веером карты, шептала: – Проклят ты, Митька. Имей смелость, возьми девку честно, не крадучи… Свадьбу делай, праздник делай, ай дурак, Митька! – и в сердцах смешивала карты. Замусолив остаток вонючей сигареты в треснутой пополам тарелке из старого китайского фарфора и снова прикурив одну из многих и вечных сигареточек, продолжала: – Девки у тебя будут, дочери все… грустные через мужчин своих… мужей. Эх, дурак ты, Митька, эх дурак! – на грудь принималось пятьдесят граммов водки, и снова карточная колода рассыпалась веером.
   Рита устала сидеть между прутьями, но представление, судя по всему, было в самом разгаре.
   Сваха и пела, и плясала. Говорила стихами и частушками. Ритины родители, постояв немного обнявшись, ушли в комнату. Девочка глазами искала подружку, но подружки не было видно, только высокая тёткина причёска колыхалась перед подъездом.
   Подружка тоже мучилась. Она уже и Кузю погладила, и разбитую коленку поковыряла, и ноготь погрызла, всё переделала. Становилось скучно!
   Финал был неожиданным…
   Размахивая своими яркими платочными крыльями, сваха вошла в раж: запела звонко, переливчато и, притоптывая ногами, пустилась в пляс. Гармонист развернул меха во всю ширь. От карусели из яркого платочного пятна и широкой юбки рябило в глазах, в ушах стоял громкий звон живой музыки, не хватало медведя на цепочке и цыган. Пахло звонким, шумным праздником и великой пьянкой!
   – Да, ить-ть… твою мать! Сколько же можно людям мозги иб… ть?! Пора уж обмыть и пропить это дело на хрен!!! – громогласный дядь Митин выкрик накрыл шум весёлой суматохи… и громко заржал. Дядь Митя прижал к груди бутылку водки.
   Сваха онемела с открытым ртом. Весёлый мужик в кепочке шумно свернул свою музыку. Жених, как подавился, вытаращил глаза. Народ оторопел и замер. Митяй, конечно, понял, что он что-то не то сделал, но не понял, что же он всё-таки не то сделал. От боевого крика в воздухе остался пронзительный петушиный вопль, как пух и перья от глупого дурашливого бойцового петуха.
   И тут последовало:
   – Пальто и шляпа, а в шляпе… – громко, широко, старательно открывая рот с редкими мелкими зубами, прокричала Ленка. – Была бы водка, а к водке глотка! – от души, радостно, как на первомайском празднике или на кухне субботним вечером в обществе весёлого выпивохи-отца, продолжала вопить девчонка.
   Фольклор был явно отцовский: ранней лихой молодости. Чувствовалась крепкая родственная связь. Достойная дочь своего отца стояла горой за нерушимость семейно-субботних традиции.
   Как выстрел, раздался громкий смачный шлепок – тёткина бдительность не подвела: Ленкин вскрик, и стало тихо.
   Солнце садилось, летняя прохлада накрыла двор. Со стороны искусственного моря подул ветерок. Было тихо-тихо. Непривычно тихо. Так тихо, что слышалось, как яростно чешет за ухом дворовый любимец пёс Кузя, а Нюрина кошка Муся, урча, умывается на ночь глядя.
   Все уставились на папашу, а он упёрся глазами в свою «царицу», для уверенности и надёжности отводя бутылку водки за спину, так, на всякий случай… Не случилось бы чего с ненаглядной…
   Дочь Ленка, давясь обидными и злыми слезами и потирая вмиг покрасневшую попу, задвинулась за отцову спину.
   – А чё?! Папка по субботам всегда сначала матерится, потом выпивает стопарик и мы с ним песни поём, – это она спустя неделю, крепко наказанная матерью и отсидевшая положенный срок домашнего ареста за плохое поведение, рассказывала Ритке, объясняя свое необоснованное соло.
   Прошло несколько длинных секунд, прежде чем…

     – Да как же не понравится, да как же, красавица!
     Да таких женихов поискать – не найдешь,
     хоть сто раз перебрать.

     Молодой, здоровяк и с иголки одет.
     Пышет силой, не пьёт, жить будет сто лет.
     И потомство здоровое будет у них.
     Соглашайтесь скорее: идеальный жених!

   Сказанные невпопад слова сделали своё дело: туго натянутая пауза обмякла, обморок прошёл. Толпа как проснулась: прыснул то тут, то там смешок, рассыпался мелким горохом и пропал под сильным звучным голосом:
   – Уважаемые хозяева, батюшка и матушка! Принимайте гостя! Ведите в хоромы! Сажайте за столы широкие!
   Сваха, покачиваясь в такт затянувшей, но уже без прежнего темперамента новой песни, поплыла в сторону подъезда, за ней – верный баянист с ухмылкой на лице и жених со свидетелями. Тамара с родственниками засуетилась, пропуская сватов вперёд, улыбаясь и кивая головой; в сторону мужа же была выпущена целая артиллерия испепеляющих взглядов, свою мелкую младшую дочь она не нашла в толпе.
   Поздно вечером молодая Ритина мама, выйдя на балкон собрать просохшее за день бельё, услышала всхлипы и шёпот. На всё той же скамейке сидела усталая, расстроенная невеста Танька, рядом пьяный от вина и счастья жених Колька.
   Невеста плакала, икала и сморкалась в большой клетчатый отцовский носовой платок, омывая светлыми слезами своё состоявшееся будущее. Жених сердечно обнимал её и незатейливо утешал, обещая горы золотые и новую трезвую семейную жизнь.
   Год спустя старший сын Тамары Сергей стоял в магазине, в отделе «Вино, водка», и прикидывал, сколько взять вина, а сколько водки, чтобы всем хватило на новогоднюю ночь и ещё осталось на первое число. «Жаль, – думал Серёга, скребя под шапкой ещё не обросшую волосами после армейской службы голову, – с папаней не посоветовался».
   В это время родной отец Сергея уже час как лежал в морге. Его нашли замёрзшим на ступеньках товарного вагона, загнанного в железнодорожный тупик. Рядом стояла пустая и звонкая от мороза бутылка с наклейкой «Столичная» и лежал неподвижный пёс неопределённой породы.
   Часом раньше «царица» Тамара, колдуя над новогодним холодцом, вдруг почувствовала себя неважно и присела.
   «Так, перец положила, лаврушку положила… Где же этот обормот ходит уже сутки после дежурства? Надо Серёжку отправить за ним… Нет, что-то мне нехорошо. Вот придёт, я ему покажу горячего холодца… Нет, всё-таки что-то не так…»
   Спустя много лет в такой же летний вечер к подъезду подъехала импортная, редко виданная по здешним местам машина, сверкая блестящими крутыми боками, ручками и фарами. В подъезд тихо и незаметно вошли серьёзные парни в громоздких пиджаках с огромным букетом и многочисленными раздутыми продуктовыми пакетами. Из открытых окон не было слышно оживления. Зато был слышен частый переливчато-счастливый Ленкин смех. Через час все из дома вышли, а вместе с ними и весёлая Лена с небольшим серым чемоданом на колёсиках. Багаж погрузили в багажник.
   А Ленка, вдруг ставшая к тому времени Еленой прекрасной, собравшись исчезнуть, за дверью машины оглянулась и без сожаления весело помахала постаревшей матери в окно:
   – Пока, мама!!! Я позвоню…
   Машина плавно двинулась вперёд. Двинулась и она в свою новую незатейливую жизнь.

Экспедиция

   С Лерой она училась в параллельных классах. Не дружили, нет, только приятельствовали. Дружили матери. Обе работали воспитательницами в детском саду.
   Они, молодые мамочки – подружки, приходили рано утром и первыми открывали лёгкие двери на толстой пружине с прикрученными табличками с названиями своих групп. В сончас увлечённо болтали, перетирая мелкие косточки своих подопечных, на общей коридорной площадке, придерживая ногой – каждая свою – всё ту же пружинистую дверь, и вместе под вечер, раздав детей родителям, неторопливо шли домой.
   Лерин отец, военнослужащий, майор-пехотинец, вёл жизнь куда разнообразней. Долгое время курсировал с маленьким чемоданчиком под названием «балетка» между двумя домами. От одной семьи к другой, от одной женщины к другой. В один вечер Лерина мама положила конец его метаниям, попросту не открыв ему дверь.
   На выпускном вечере всю торжественную часть обе девочки были невесёлыми. Рита грустила по умершей маме, Лера – по окончательно определившемуся отцу. На чай с тортом не остались. Незаметно ушли домой.
   Всю последующую жизнь Лера не интересовалась жизнью родного отца. Словно он умер вместе с Ритиной мамой.
   Встретились обе уже находясь в ранних замужествах.
   У Риты первый четырёхлетний семейный опыт себя исчерпал – всё шло к разводу, Лера же находилась в пьянительно-счастливом периоде, её брак длился второй год.
   Столкнулись в торговом центре. Узнали друг друга. Обнялись. Расцеловались. Задались первые важные вопросы: как живёшь, где, что, замужем?
   Лера радостно сияла ямочками, жестикулировала маленькими руками и потряхивала жидкими деланными кудрями. Всё в ней, как всегда, умиляло: маленький рост, громкий рассыпчатый смех, блеск светло-голубых глаз и яркость белых зубов. Шумная и весёлая, Лера осталась Лерой.
   – А ты? – она заглянула Рите в глаза.
   Рита тоже рада встрече. Двумя-тремя фразами описала свой ранний скоропалительный брак и торопливо предложила увидеться как-нибудь, поболтать. Напоследок обменялись телефонами, не прощаясь, расстались.
   В первые зимние дни увиделись в модном кафе. И двух часов не прошло, как Рита получила несколько предложений: приглашение на семейный праздник, посвящённый дню рождения мужа, далее – составить компанию для поездки на родительскую дачу и там познакомиться со свёкром, в последнее время постоянно проживающим на свежем воздухе, и непременно взять телефон Лериного врача.
   – Тебе обязательно надо познакомиться с моим мужем. Ритка, он прелесть! Нет, правда! Когда ты его увидишь, обязательно влюбишься!
   – Непременно! – отшучивалась та.
   Также Лера звала на выставку древних захоронений.
   – Каких хоронений? – переспрашивала Рита.
   – Древних! – хохотала Лера. – Древних захоронений! Мой Дима – учёный. Историк. Точнее сказать, заведует кафедрой археологии. Он – археолог. Есть сведения о проживавших в Центральном Казахстане почти две с половиной тысячи лет назад воинственных и могущественных сарматских племенах. Они потом перекочевали на Каспий. Впрочем, я в этом мало чего понимаю. Но знаю точно, с ним работают мировые ребята. Все умные, воспитанные. А красавцы какие! – Лера закатила глаза. – Так что достойного мужского внимания будет предостаточно. Тебе надо на них посмотреть!
   Сошлись пока на одном: без объявления мужу сходить в краеведческий музей в день его дежурства. Познакомиться с ним, увидеть, так сказать, в деле, оценить Лерин выбор, а заодно и счастливую Лерину семейную жизнь.
   Неделю спустя встретились у входа в музей. Толкнув тяжёлую дверь, девушки попали в длинный тёмный коридор.
   – Не сюда, нам туда… – Лера уверенно вела подружку под руку по гулкому узкому пространству. Наконец открыла низкую дверь, две ступеньки вниз, и завела в светлую от искусственного освещения комнату без окон: – Вот он! – торжественно представила Лера.
   Навстречу из-за письменного стола вышел невысокий, коренастый, с улыбчивым породистым лицом мужчина в круглых очках. Здороваясь, протянул широкую тёплую ладонь. Рита смотрела на него во все глаза. Позже она удивлялась самой себе: и чего я так откровенно таращилась на него?
   Но смотреть-то как раз было на что.
   Поблёскивали ярко-синие глаза за стёклами очков, попыхивала трубка, любезно предложены чай-кофе, и как-то сразу состоялся общий дружелюбный разговор. Рядом с ним было удивительно уютно. Будто этот человек ждал именно твоего визита. И хорошее настроение, и тема интересной беседы, и… даже чайник уже готов. Всё, всё так приятно и так знакомо.
   – Ну ты, Лерка, даёшь! – Рита растерянно улыбалась вслед извинившемуся и отошедшему с телефоном Дмитрию. – Он же на твоего отца похож! И не просто похож, а… двойник прям какой-то!
   – Да, так получилось! – довольная Лера пожала плечами. – Правда, мой профессор симпатичный?
   – Очень! Счастливая ты! – вздохнула Рита.
   – Завидуешь?! – засмеялась Лера
   – Ещё как! – и смеются уже вместе.
   – Разница у вас большая, не смущает? И вообще, где ты его нашла?
   – О-о-о! Это долгая история! – Лера делается грустной. – Потом как-нибудь расскажу.
   Дружба Риты с Лерой состоялась не сразу. То коротко говорили по телефону, то, встретившись по договорённости, часами обсуждали свои и чужие события, то не общались месяцами по причине занятости в основном Риты.
   В тот год в университете доктор исторических наук заведующий кафедрой Петров Дмитрий Дмитриевич был очень популярен. Много выступлений, статей, докладов и разной научной работы. О том, что женат, знали немногие.
   К концу весны подруги уже побывали на нескольких университетских и кафедральных мероприятиях, где главным лицом был Дим Димыч.
   Рита смотрела на него и не переставала удивляться. Сходство было потрясающее. С той лишь разницей, что Лерин папа пользовался собственным мужским обаянием, как морской бог Посейдон своим трезубцем, – наповал. А муж, в отличие от невиданного им никогда свёкра, как будто и не подозревал о своих чарующих способностях.
   Университетские девицы энергично толкались вокруг Димыча, а он, смущаясь, искал глазами свою молодую жену.
   – И он любимец барышень! – кивнула в его сторону Рита, намекая на Лерины семейные мужские традиции.
   – Да, все хотят с ним дружить! Мне и не жалко. Он же почти профессор… Ах, да, я ведь уже говорила! И при этом ещё какие-то… перспективы. Его в Москву приглашают работать. На дворе середина восьмидесятых двадцатого века, а у него редкая тема для археологии. Так сказать, представляющая интерес для научной общественности, и есть даже открытия. Что там можно ещё открыть, я не понимаю?! Но это секрет. Впрочем, сейчас это уже секрет полишинеля, – Лера со скучающим видом разглядывала мужа в окружении молодёжи. И вдруг неожиданно добавила: – Знаешь, я недавно поняла, мама сама виновата в том, что отец из семьи ушёл. Могла бы свою гордость унять. Да и чемоданчик этот всё перед глазами стоит, могла бы… его выбросить. Папаша родимый, глядишь, и дома бы осел, – всё это она произнесла как-то отстранённо, как будто говорила вслух сама себе. Это Риту удивило, но она промолчала.
   В истории знакомства Леры и Дмитрия Дмитриевича Петрова ничего особенного и нечто скрываемого от других не было.
   Лера окончила педагогический институт, филологический факультет в родном городе и решила поступать в аспирантуру. Документы приняли, но дальше необходимо было ехать в столицу, в государственный университет, сдавать аспирантский минимум.
   Она и поехала. В самолёте познакомилась с Дмитрием, тот возвращался из очередной командировки. Разговорились, представились. Для дальнейшей беседы нашлась общая тема: университет. Дмитрий преподавал там на историческом факультете, заведовал кафедрой. Лера легко и коротко рассказала о себе. После чего весело смеялась по поводу и без повода весь недолгий полёт. Так же весело рассталась с Дмитрием, прихватив его телефон. И очень даже кстати. Потому как в ту же ночь ей пришлось ночевать на улице. На скамейке, у гостиницы. Хорошо, что в мае уже тёплые ночи. Произошла оказия с бронью гостиницы.
   Утром ситуация не разрешилась. Ей пришлось, страшно мучаясь неловкостью, звонить Петрову.
   Он тотчас узнал её, был рад слышать и даже увидеться. С Лериным временным проживанием в столице всё быстро уладилось с помощью коллег Дмитрия. Нашлась одинокая старушка с квартирой недалеко от университета, двумя отдельными комнатами, сдававшая одну из них за разумную плату.
   Последующие их встречи были нечастыми.
   Приходя в гости и не находя Дмитрия дома, Лера не смущалась. У неё сложились прекрасные отношения с папой – Дмитрием Соломоновичем. Они проводили душевные вечера вдвоём.
   Старый, но ещё бодрый отец возлюбленного поил молоденькую девушку жидким чаем с сухими баранками и засахаренным вареньем. Но Лера этого не замечала: угощалась с удовольствием и слушала старика, посмеиваясь над историческими байками со знакомыми и не знакомыми фамилиями. А то и замерев, вслушивалась в стихи, которые Дмитрий Соломонович читал с большим удовольствием и которых знал немало. Редко сама декламировала своего любимого Пушкина. Кроме Пушкина, никем другим из поэтов не интересовалась. К слову сказать, темой её кандидатской стала детская литература, а именно сказки. Поэтому из любимого Пушкина наизусть читались в основном сказки.
   После целого года таких посиделок однажды вечером отец завёл с сыном серьёзный разговор.
   – О чём ты говоришь, папа?! Какая женитьба?! Ты знаешь, какая у нас с ней разница в возрасте? Почти пятнадцать лет! Да, она мне нравится! Но… – тут он замолчал, видимо, соображая, что может стоять за «но».
   Отец тоже молчал, терпеливо дожидаясь аргументов. Не дождавшись, поставил точку в разговоре:
   – Не женишься, я сам на ней женюсь! – и театрально не торопясь удалился в свою комнату.
   Дима призадумался. Ему шёл тридцать седьмой год. У него была любимая кафедра в столичном университете, вполне очерченные учёные перспективы, квартира в центре города, исполненный сил и энергии ещё не совсем старый отец, мамина могила на городском еврейском кладбище, много друзей-приятелей и великое множество подруг, имена которых он с некоторого времени стал путать. Как он относился к Лере? Хорошо, более того, она ему очень нравилась, даже больше, чем остальные, но жениться…
   Он предполагал, что женится чуть позже, когда определится с наукой и основные вехи будут достигнуты.
   Думал несколько дней и наконец решился в её очередной приход…
   Предложение сделал, не спрашивая, согласна она выйти за него замуж или нет. Видимо, его жизненный опыт свидетельствовал о том, что на предложение руки и сердца может быть только один – положительный – ответ. Затем озвучил основное жизненное правило, которое он не будет менять даже в связи с присутствием молодой супруги:
   – Ты должна не мешать мне работать, а работаю я много. У меня не будет времени на тебя.
   И вдруг, вспомнив, спросил:
   – Валерия, у тебя есть вопросы?
   Всё это он произнёс голосом строгого лектора, прохаживаясь взад-вперёд, перед растерявшейся новоиспечённой невестой. Но Лера была неизменна себе. Как всегда, некстати рассмеявшись, ответила, что она принимает предложение и вопросов нет, пока! Весело добавила: «Не трусь, Димыч! Всё у нас будет хорошо!»
   А про себя же подумала, что первое время придётся жить по его правилам, но это временно.
   – Да, и кстати, – вспомнил напоследок Дима, – никакой свадьбы!
   Она и здесь не была против. Из аспирантуры её исключили, нашлись причины и поводы. Как ей казалось, не простили романа со всеобщим любимцем. Мама переехала жить в Россию к сестре, младший брат уехал работать по рабочей визе в Канаду, новых подруг в столице ещё не успела завести. Зато на кафедре Дмитрия Дмитриевича собрали замечательную весёлую вечеринку для поздравления молодожёнов.
   То утро было хлопотным. Днём – торопливая регистрация, в спешке забыли про свидетелей, но сотрудницы районного загса подсуетились, и всё состоялось наилучшим образом, зато вечером случился настоящий праздник.
   Лера сразу оценила друзей, коллег, учеников своего мужа. Если не считать двух сорокалетних тёток и пару серых мышек – аспиранток, то Лера воссияла звездой на здешнем небосклоне.
   Она поняла, что не только поразительное внешнее сходство с отцом, но и ум, бесконечное обаяние, воспитанность, чувство юмора… да всё, всё похоже!
   Тёток она обаяла своими очаровательными ямочками, а с молодыми девицами завязала дружбу. А какие мужчины трудились на кафедре!
   Красавец Никита Соколов подарил восхитительные розы. Пять штук.
   Серьёзный аспирант Фёдор Володин, любимый ученик, вручил спальный надувной матрац и походный котелок. На это Лера только плечами пожала.
   Саша и Тимур – первокурсники – принесли большой торт. Женская половина коллектива преподнесла конвертик с деньгами. Остальные отделались устными поздравлениями и подготовили целое представление, сдвинув стулья и столы. Позже наконец состоялись танцы.
   Лера перетанцевала с каждым по два, а с Никитой три раза. При этом крутила пышной юбкой, сильно трясла руками, ногами, грудью… Натанцевалась вдоволь!
   Утром, проводив мужа на работу, подвела итог того, что имела: любимый муж, новые друзья – коллеги супруга, все молоды, умны; престарелый родитель с ней нежен, плюс столичная прописка – всё сложилось замечательно! Вот только с работой что-то надо было придумать. Ну не идти же, в конце концов, в школу работать!
   – Могла бы и пойти, не цаца! – заметил Дима. – А впрочем, как хочешь. Можешь и со мной в экспедицию… Хочешь? Была филологом, станешь историком.
   И она поехала. Позже ей даже понравилось. Костры, звёздное небо, внимательное окружение.

//-- *** --//
   В мае созвонились, и Дмитрий Дмитриевич пригласила Риту поучаствовать в летней экспедиции. Лера же заманивала романтикой походной жизни и молодыми красавцами.
   Спустя два месяца после телефонного разговора Рита сидела в так называемой могиле, в степи, в нескольких десятках километров от Караганды, и с помощью кисточек, метёлочек расчищала дно захоронения. Работая, досадливо вздыхала, вспоминая родительскую кухню с большим светлым абажуром, пыхтящим чайником на плите, отцовский ворчливый тон и трудный разговор для обоих:
   – Все люди как люди, едут в Сочи, на юг, в Крым, на Кавказ. К солнцу, к морю, а ты? Куда ты едешь? Горе моё! Какая такая экспедиция?! Ты же разводиться собралась?! Как с этим быть? О чём ты только думаешь? – разговор не закончен и не закончится ещё долго.
   Добиралась до Караганды поездом, до назначенного места – пригородным рейсовым автобусом. На остановке по предварительной договорённости уже ждали ребята-археологи. Один длинный и худой, другой – невысокий, крепенький. Там и познакомились. Тронулись в путь.
   Всю дорогу глаза упирались в затылок нового приятеля Саши Беликова. Над собственной головой трепетное дыхание Тимура Серикова. Беленький и Серенький – так Рита сразу окрестила их. Молодые преданные студенты Дмитрия Дмитриевича.
   Солнце в зените, на небе ни облачка, жарко. Кругом степь, сухая, горячая, выжженная. Дорога в степи долгая, пыльная…
   Бодро шагая по дороге в тусклое марево степи, друзья посвятили Риту во все тонкости археологического дела и подробности походной жизни.
   Выйдя на пригорок, она вздохнула: наконец-то! Среди древних курганов в почти безлесном огромном пространстве раскинулся небольшой палаточный лагерь.
   Лера, увидев Риту издали, замахала приветливо рукой и кинулась навстречу. Под вечер представила подругу всем участникам экспедиции.
   Самым старшим в группе и первым помощником был двадцатипятилетний Фёдор Володин, аспирант. Дальше молодняк: Никита Соколов – красавец, и тоже аспирант, и тоже… помощник. Тихие и послушные студентки старших курсов – Лена и Таня. Саша Беликов с Тимуром – студенты уже второго курса.
   В лагере же царствовал Валентин Архипыч, сорокапятилетний друг Петрова, последние десять лет бессменно сопровождавший его в экспедициях по всему Казахстану. Он и завхоз, и повар, и водитель, и воспитатель по совместительству.
   Лера тоже работала в лагере, сидя в большой палатке. Составляла опись всего найденного и присваивала находкам номера, но чаще бездельничала или спала. Скучала, одним словом!
   Все последующие дни Рита вспоминала как чёрно-белую кинохронику, во многом из-за постоянной жары. Зной поглотил все эмоции и краски жизни.
   Рано утром археологи маленькими группами выходили в поле на раскопки древнего стойбища. Не делая скидку на статус гостьи, ей дали кусок степной земли с квадратной ямой посередине: «Копай дальше!»
   Честно говоря, Рита чувствовала себя больше могильщиком, нежели историком, но… справа Сериков, слева Беликов, жалящее солнце над головой, комкастая земля под ногами… У-у-ух, так и быть, вдруг найду что-нибудь?!
   И нашла! Повезло в первую же неделю – останки древнего воина.
   – Ой, только ничего не трогайте! – Сериков зайцем запрыгал вокруг, не зная, за что хвататься: то ли за фотоаппарат, то ли за блокнот, то ли ещё за что.
   – Да пожалуйста, пожалуйста! – Рита великодушно отошла в сторону.
   – Дим Димыч! Дим Димыч! У Маргариты находка! – послышалось сразу несколько голосов.
   Она села в угол своей ямы, надвинула платок на самые глаза, а над её головой суета и топот бегущих ног друзей-археологов. На голову посыпался песок, Рита подняла голову. Несколько пар глаз смотрели сверху.
   – Тебя можно поздравить?! – из лагеря прибежала запыхавшаяся Лера.
   – Ну-ка, ну-ка, кого ты тут накопала? – это уже Дмитрий Дмитриевич.
   На дне «могилы» лежал маленький высохший скелет воина где-то примерно четырнадцатого – пятнадцатого века (навскидку оценили специалисты-археологи), без головы. Уведенное трудно было назвать скелетом. Что-то истлевшее, ссохшееся, рассыпающееся и… совсем не страшное. У основания шеи, предположительно, и на запястьях зелёные «нитки» украшений. Когда-то это были медные, покрытые цветной эмалью ожерелья. Рядом копьё, вернее, всё, что осталось от него, – медный наконечник.
   – Ну что же… поздравляю! Далеко не частый случай, когда первая экспедиция и сразу находка. Да ещё и у любителя. Редкая везучесть!
   Маргариту все дружно поздравляли. Подруга же лезла с поцелуями. При этом все искренне удивлялись и не скрывали белой зависти.
   – Вот повезло так повезло!
   Вечером этого же дня Дим Димыч буквально выгнал всех с раскопок домой – в лагерь: мыться, ужинать, отдыхать, делиться впечатлениями.
   Рита намеренно отстала. Димыч ворчал, но с пониманием ждал.
   – Что ты копаешься?
   – Жалко оставлять Васеньку! – так она назвала своего безголового воина. – Целый день провели вместе, понимаешь?!
   Он-то как раз-таки понимает, улыбается…
   С помощью кисточек-метёлочек Рита за целый день полностью очистила ветхие косточки от векового песка и грязи. Стоя на коленках, иногда и лежа, аккуратно сдувая пыль и не дыша над этим «историческим фактом», приводила его в должный вид и готовила для отправки в город, в музей.
   – Теперь он для меня роднее всех родных! – с пафосом произнесла она и продолжила рассуждать. Вдруг неожиданно почувствовала возбуждение и бездумную весёлость. – Дим Димыч, а где голова этого воина?
   Профессор задумался на минуту, весело поглядел на Риту:
   – Где-то потерял. Во время битвы или погони.
   – Интересно, кем он был?
   – Кто? Твой Васенька? Молодым человеком он был и жил в четвёртом-третьем веке до нашей эры. Уехал на охоту на несколько дней. А вернулся – от родного стойбища остался только пепел. Кругом всё поругано, истерзано, осквернено. Здесь, между прочим, древние поселения, стоянки, крепости и мастерские. В этих курганах и погребениях сарматских племён сохранилось множество оружия, глиняной посуды, бронзовые зеркала, бусы из полудрагоценных камней и стекла. Один такой курган ты и раскопала. Воин твой…
   – Можно теперь я! А дальше было так, – подхватила Рита, подпрыгивая от нетерпения на месте и размахивая руками. – Он бросается к верному коню и несётся в степь, – вдохновенно фантазирует она. – Ведь он не только потерял родных, враги забрали его невесту. Догнать, отобрать, наказать! Конь летит, как птица. Вот он враг! – рассказчица выкидывает вперёд руку. – Короткая страшная схватка. А дальше… тишина, степь, вои ветра, грустный закат солнца и одинокая птица в небе. Мой воин лежит на земле, бездыханный и обезглавленный. Короткая грустная жизнь! Теперь ты мой! Отважный, смелый, благородный… – торжественно, как на похоронном митинге, заканчивает Рита.
   Дим Димыч в ответ опять смеётся:
   – Идём в лагерь, ребята ждут, артистка!
   «Как же с ним интересно! – думала Рита, пытаясь унять свои разыгравшиеся эмоции. – Это что же получается: и я попала-таки под это его… мужское обаяние?!»
   В ближайший лесок ходили парами за хворостом. Там у песчаного подножия невысоких, но частых сосен росли щедрые травы и вялые цветы. А в низине у родника с ключевой водой неизвестно, откуда взявшиеся, островки тростника вперемежку с низким молодым березняком. Там же и маленькая полянка с блёклыми цветами.
   Родниковую воду в лагерь носили вёдрами.
   Подруги за водой ходили по прохладе, в самые густые сумерки. На двоих три ведра. За день накапливались малые сплетни и события. Всё нужно было обсудить. На сегодня главное событие – Ритина находка.
   – Ты знаешь, это так интересно! – Рита была готова рассказать свою версию истории несчастного Васеньки.
   – Слушай, а как тебе Никита?
   Лера смотрела мимо.
   – Какой Никита? – Рита с разбегу не поняла вопроса.
   – Наш, наш Никита! Правда, симпатичный?
   – При чём здесь Соколов? Ты лучше скажи, вы уже завтра его забирать будете?
   – Кого? – собеседница тоже отсутствует.
   – Воина моего, – у новоиспечённой искательницы древностей язык не поворачивался назвать груду костей скелетом.
   – Ах, воина?! Да это… завтра, завтра! – рассеянно махнула рукой подруга.
   В темноте у костра – ужин. Ночь заколдовывает степь. Ветер приносит с собой шорохи наступившей темноты и запахи остывшего зноя. Ночное небо над головой рассыпалось низкими звёздами. Седой ковыль и громко пахнущая полынь о чём-то шепчутся, убаюкивая тишину степи. Но никто не отвлекается на эту красоту. Все хлопочут вокруг остывающей еды. Архипыч – главный кормилец. Всех кормит и даёт хозяйственные указания на завтра.
   Рите хотелось уйти в степь, побродить одной подальше от костра. Там свежо и свободно дышится. Но так не принято. Остаётся ждать отбоя и в палатку. Вот тебе и свобода, и тишина, и сон.
   За ней начал ухаживать Фёдор. Она, жалея парня, приняла его внимание. Бедная бледная студентка-старшекурсница Леночка не отрываясь и, кажется, не мигая смотрела на Федю.
   Усталый Саня тяжёлыми глазами провожал Елену.
   Её подружка Татьяна, отмалчиваясь, наблюдала за Соколовым.
   А он, этот законченный карьерист, рядом с начальством. Одна Лера, как всегда, заливисто смеётся и щебечет, и щебечет…
   – Ты не устала? – муж строго смотрит на неё. В ответ она, дразня, показывает ему язык.
   Перед сном короткое совещание. План работы на завтра утверждён, и все расходятся по палаткам – спать.
   Рита закрывает глаза. От усталости всё кружится, кружится хороводом из глаз и лиц под шорохи ночной степной жизни, и рядом чей-то невнятный разговор. Кому-то не спится. Мужской голос знаком. Ему вторит женский. Явно выясняются отношения. Но нет сил, понять кто это.
   Утром в степи хорошо! Молодое солнышко взбирается на холмик ближнего кургана. Степь наполнена прохладой, сильными запахами разнотравья, хлопотливой жизнью мелких степных зверушек, старающихся до жары переделать жизненно необходимые дела, и другими звуками нового дня.
   Короткий завтрак проходит в молчании. Наконец Дим Димыч даёт команду и все двигаются к месту раскопок. День только-только разгорается.
   В обеденное время царит полуденный зной. Рита усиленно занимается Васенькой. От жары кружится голова, всё плывет перед глазами. Степь застлана душным маревом. Кругом замерший пейзаж: равнодушное бескрайнее пространство, стелющийся ковыль, в небе расплывчатое белое пятно солнца.
   Ближе к вечеру начались сюрпризы. Дим Димыч послал Никиту в лагерь с заданием, где он и пропал. Следом послал Тимура. Он вернулся из лагеря и развёл руками – там никого нет, кроме Архипыча.
   Петров разозлился так, что все попрятались на своих местах.
   Рита тоже на всякий случай, не понимая, что же произошло, поспешила спрятаться в своей «могиле». В это время со стороны лесочка, обмахиваясь веткой, устало пришла Лера, чему муж сильно удивился. Она, приблизившись, пытаясь шутить, что-то рассказывает мужу. Тот машет рукой и просит замолчать. Все молчат. Кругом тихо, жара всё сильней.
   Маленького воина наконец-то собирают и осторожно готовят к отправке в лагерь. Дим Димыч сам относит находку в лагерь. Там им займётся Лера: опишет, подпишет, упакует Васеньку и командирует в город с Архипычем.
   В пожухлой траве даже сверчки не стрекочут, а тянут какую-то заунывную монотонную музыку. Всё замирает, нет движения ни в воздухе, ни в траве, даже беркут высоко и плавно висит в небе.
   Со стороны леса вышел Соколов. Теперь все очень удивились.
   Навстречу ему из лагеря шёл быстрым шагом Димыч. Он что-то кричал Никите, при этом махал руками, видимо, объясняя, что не намерен выполнять его обязанности. И вообще, где он был? Никита показывает на живот, что-то объясняет.
   Вечером потерялась Лера. За водой Рита пошла поздно и одна, помахивая звонким пустым ведром.
   Не спеша дошла до лесочка. В лесу хорошо. Облюбовала себе место у густо разросшегося кустарника и села, сняв косынку. Над головой частые деревца. Захотелось немного посидеть в прохладе на полянке и умыться в роднике. Она наклонилась к источнику и набрала воды. Над головой расшумелся степной ветерок. Вдруг она вздрогнула от шороха за спиной. Развернувшись, огляделась. Вроде тихо, но вот вновь… как тихий шепот.
   «Перегрелась», – решила Рита и, подхватив ведро, вышла на тропинку. И не торопясь, размышляя над всеми странностями этого долгого летнего дня, собралась было идти. Но на выходе из леса её догнал сильный порыв ветра. Днём скованный неведомыми силами, к вечеру он развернулся в полную силу. Сорвав косынку, погнал её, цепляя за ветки. Рита поставила ведро и кинулась догонять косынку. Догнала у кривого деревца. Ветки дрогнули и, склонившись под неожиданным напором ветра, открыли вид: женский силуэт.
   Рита отпрянула. Раздумывать над всем этим было некогда. Вечерний полумрак быстро сгущался. До темноты надо всем собраться в лагере. Димыч строго следил за этим.
   Сумерки, как говорили археологи, будили давно уснувшие тени. Говорят, что с наступлением ночи на раскопках выходят души мёртвых. Рита здорово струсила. Стараясь не смотреть в сторону стойбища, заторопилась, даже бегом побежала, проливая воду, не оглядываясь, в сторону лагеря.
   Лера пришла с темнотой, с растерянной улыбкой объясняя, что уходила полежать в прохладе, в лесу, в тени пытаясь унять головную боль, и уснула.
   Откуда-то возник и Соколов. Все в сборе. Опять взгляды, паузы, для бурного общения нет сил. Весела, как всегда, одна Лера.
   – Дорогая, ты не устала? – муж смотрит на неё внимательно.
   – Отстань, – шипит та в ответ.
   На следующий день снова горячее дыхание степи. Всё рыжее, побуревшее от зноя. В обеденное время Рита, отпросившись у Фёдора, ушла в лесок. Жара порождала безмолвие и дремоту. У неё, непонятно откуда, появилось чувство тоски и одиночества. К тому же разболелась голова, сильно стучало в висках, прибавилась тошнота. По дороге её догнала Лера.
   Подружки молча не торопясь зашли в густую траву, под тень деревьев. Сняв пыльную обувь и платки, расположились у ручья. Поболтав о том о сём, примолкли.
   – Я ведь беременна, – тихо, как сквозь сон, произнесла Лера.
   – Да ты что?! – Рита приподнялась на локте. – Муж знает?
   – Узнает, когда время подойдёт, – Лера загадочно улыбнулась.
   – Какое время?
   – А такое!
   Лера замолчала. Рита ещё немного полежала, прикрыв глаза, переваривая новость, и засобиралась на работу.
   – Я ещё посижу! Тошнит меня… – Рита только теперь заметила расплывшуюся бледность на Лерином лице.
   – Может, тебе в город?! – внимательно рассматривая подругу, предложила Рита.
   – Нет, всё в порядке! – Лера помахала рукой. – Сейчас отлежусь…
   Она повязала косынку, надела кеды и ушла было недалеко, когда Лерин вскрик заставил её остановиться.
   Всё, что случилось дальше, было совершенно непредсказуемым.
   По-видимому, частое отсутствие супруги и постоянное присутствие молодого Соколова возле жены навело профессора Петрова на некоторые соображения.
   Во всяком случае, когда он вдруг появился на поляне и собирался спросить, с кем Лера опять здесь проводила время, то она весело, в свойственной ей манере, рассмеялась, удивляясь неожиданному появлению мужа и волнуясь. Лера ещё не успела ничего сказать, как, не помня себя, Дмитрий, развернувшись, со всего плеча, наотмашь вкатил жене звонкую пощёчину. Она сильно дёрнула головой и повалилась на бок. Такого поворота событий Лера не ожидала. Через несколько мгновений муж, остыв, бросился поднимать жену, но она отвела его руку и бросила через плечо:
   – Дурак ты, а не профессор! – тяжело поднялась и пошла к ручью, умывать лицо.
   Лерин нос был разбит, слёзы текли по щекам.
   – Прости, прости! Сам не знаю, как получилось! – Дим Димыч растерянно оглянулся, ища поддержки. Рита вначале замерла было на месте, но потом, быстро подбежав, заметалась между ними.
   Дмитрий Дмитриевич чувствовал и боль, и стыд ровно так же, как недавний гнев. Раскаяние охватило его.
   – Лера, прости меня ради Бога!
   Он рвался её утешить. Но она, отвернувшись, не давая ему заглянуть ей в лицо, умывалась, присев над водой. Несколько долгих минут, и Рита наконец уговорила Дмитрия уйти. Лера же прижимала мокрую косынку к разбитому носу, морщилась от боли и злорадно шептала еле слышно:
   – Буду! Буду! Никогда не прощу!
   Рита отступила на шаг и уставилась на подругу.
   Далёкого папу дочь Лера никак не могла ни простить, не забыть. Всякий раз глядя на мужа в окружении женщин, вспоминала отцовскую офицерскую шинель в прихожей на вешалке, а рядом походный чемоданчик. Не знал и не ведал весёлый майор, сколько слёз пролила его смешливая дочь по ночам в подушку, проживая все этапы безотцовщины: от обожания в детстве до глухой ненависти во взрослости.
   Утром следующего дня неожиданно пролился короткий степной дождь. После дождя, по прохладе Фёдор проводил Риту до остановки пригородного автобуса. Она доехала до вокзала, там взяла билет на поезд до Алма-Аты.
   По возвращении домой Рита всерьёз занялась разводом.
   С Фёдором Володиным у неё в тот год случился роман в письмах, который позже вылился в крепкую дружбу на многие годы. Со слов того же Володина Рита узнала продолжение этих событий.
   Муж раскаялся, и примирение с женой состоялось. Сохранить беременность Лера не смогла. Позже она всё-таки вышла на работу. Где-то в техникуме преподавала русский язык и литературу.
   Больше подруги не виделись.

Пишите письма

   Письмо – самая свободная и таинственная форма… общения людей и самая целомудренная.

   – Вы любите читать чужие письма? И я не люблю. Но так вышло… случайно. Поверьте мне, совершенно случайно. Вы ведь знаете, уже два года как не стало моего ненаглядного Сашеньки, Александра Ивановича. Он умер молодым! Шестьдесят восемь лет – это разве возраст! Прошло немало времени, и сейчас это… я бы сказала, странное событие.
   Повисла красноречивая пауза.
   – Мне передали книгу для Александра Ивановича. Брали, по-видимому, почитать при жизни. Книга старая. Я даже не помню, откуда она у нас. После похорон не помню, кто принёс. Вы же знаете, Нина, умер он неожиданно. Я, конечно, решила полистать… и вот! – она немного помолчала. – Нашла письмо между страницами в этой самой книге.
   Женщина напряглась, заволновалась и развернула перед Ниной аккуратно сложенный пополам, затёртый на сгибе листок в клеточку:
   – Читайте! Что уж там…
   – Может, не стоит?
   – Пожалейте меня, Ниночка! – воскликнула она, кивнув в сторону письма. – Я не смогу с этим жить.
   «Вот мы и встретились! Ты сидишь напротив и смотришь на меня глазами незнакомого мне человека. Но это ты! Я всё твоё узнаю в нём. Та же округлость спины, два метра роста, седые волосы. Борода, на ощупь мягкая, при поцелуе колется. Тот же строгий профиль. Смешное подёргивание кончиком носа время от времени. Старая тонкая оправа вечно сползающих очков. Только руки другие. Они у тебя были с широкими твёрдыми ладонями и длинными пальцами. А у него руки проповедника. Да и фигурой ты был постройнее. Но та же манера не смеяться над смешным. Говорить, будто рассуждаешь и мыслишь вслух. Этакий философ или мудрец, познавший всё земное…
   Тот же голос, жевание слов при монологе. Лёгкий запах коньяка, что было причиной наших частых и долгих размолвок.
   Мне видится – положи я сейчас голову тебе на грудь, услышу, как всегда было, звучание твоего голоса внутри тебя. Или как бьётся твоё сердце. При этом ты рассказывал анатомическое строение этого самого органа. Из каких отделов оно, несчастное, состоит.
   Запах спиртного и табака. Твоя неизменная трубка! Сколько раз мы её теряли! Сколько раз ты её терял! Раскачивание на стуле, на задних ножках, сползшие носки, крошки хлеба и пепла на бороде, постоянное неторопливо-рассеянное состояние.
   Здравствуй, Санечка! Я так по тебе соскучилась. До твоей смерти мы не виделись года три, но всё друг про друга знали. Я не пришла проститься с тобой, моя мама уже лежала в коме. Вы умерли в один год и месяц. Ты ушёл на неделю раньше.
   Сейчас ты пришёл ко мне в образе этого нежданного гостя. За время нашей любви и дружбы произошло много событий. Ты стал большой знаменитостью международного масштаба. Столько всего достигнуто!
   А я… я все бегу по кругу, мною же очерченному. И ни о чём не жалею.
   Смеясь, я называла тебя ретродруг. И никак не могла закрыть «дверь» в эту часть моей жизни. Ты появлялся вновь, и мы снова «читали и перечитывали наш роман», добавляли туда новые открытия, впечатления, эмоции. Теперь напротив меня сидит до боли знакомый … чужой человек, и я не знаю, что мне с этим делать?!»
   – Нина, дорогая, что мне с этим делать? Мы ведь с Александром Ивановичем прожили тридцать пять лет душа в душу, как один день. Всю жизнь вроде секретаря при нём. Уверена была, что знаю его, как себя. А теперь вот это письмо. Прошу вас, заберите! Да-да! Заберите, унесите, порвите, сожгите!
   – А сами?! У меня вот… и зажигалка имеется.
   – Ну как я могу, голубушка! Ведь это про него… к нему, – небольшая пауза, – а я постараюсь забыть… Как будто ничего и не было. Вы молоды, вам легче относиться ко всему этому. Выручите меня, пожалейте! Христом богом прошу! – снова пауза. – И потом, если без эмоций, я его так никогда не звала, что это – Санечка?! – глубокий вдох-выдох. Вновь пауза, и уже совсем спокойно: – Обратите внимание, голубчик мой, Нина, как написано! В наш-то деловой век… роман в письмах!!! Это, если хотите, просто ценно… по-человечески!
   Мирно тикали старые часы на стене, пыльные портьеры отбрасывали длинные тени на выцветшие обои стен, на высоком потолке замерли солнечные блики. Было тихо, торжественно и грустно. Две женщины: молодая и старая – сидели рядом, каждая, вероятно, думала о своём, что сложилось бы, чего не сложилось бы в этой жизни.
   Наконец Нине удалось распрощаться. Она немного постояла в ожидании лифта, прислушиваясь к звукам закрывающейся тяжёлой двери.
   Натянув перчатки и потуже завязав шарф, Нина вышла из подъезда на улицу и подставила лицо летящему снегу. В ушах ещё звенел полный обиды голос Марии Всеволодовны:
   – Что мне с этим делать?
   «Был бы живой Александр Иванович, был бы скандал. Хотя с Марией Всеволодовной это трудно представить. Пожалуй, ничего бы не было. А были бы у Машеньки ночные слёзы и тяжёлые вздохи. Машенька, только Машенькой звал её ненаглядный Сашенька. Машенька да Сашенька… Как же она теперь с этим жить будет? Надо к ней чаще заглядывать», – подумала Нина и вздохнула. Немного постояла, щуря ослеплённые зимним солнцем глаза, и медленно побрела по очищенному тротуару, поправляя на ходу тяжёлую сумку на плече.
   В юности Нина снимала у них комнату. Повезло и пожилой паре, и Нине. Она спокойно могла пережить обиды и залечить раны, нанесённые отцом и его молодой женой. А хозяева не могли нарадоваться молодой, воспитанной, доброй квартирантке.
   Эти частые совместные чаепития на кухне и субботние посиделки с немногочисленными гостями. Долгие разговоры, весёлые байки, анекдоты (всё больше интеллигентные). Как много было хорошего! Между супругами всегда только трогательно-внимательное отношение друг к другу. Как многому она у них научилась, как много взяла с собой во взрослую жизнь! Доброта и чуткость, любовь и забота друг о друге.
   «Не верю этому письму. Не верю этим красивым гладким словам и фразам. Как театральный монолог. Как из книжки списано. Почему?
   Ну, встретились двое.
   Он взрослый, успешный и женатый. Но жена – это всё уже давно изведанное, до оскомины предсказуемое.
   Она молодая, разочарованная семейной жизнью, но не потерявшая надежду.
   Встретились случайно. Так получилось! Командировка, чужой город, короткая встреча в надежде на быстрое расставание.
   Интерес, желание, страсть, влюблённость. А потом ещё раз, и ещё раз, и… закрутилось.
   Он умер. Она замерла. Рефлекс остался, а его нет. Письмо написано. Адресата нет. Вот и отправила… в никуда.
   Всё правильно, всё как в жизни. Но почему не верю?!»

//-- *** --//
   Несколько лет назад у подруги Нины Серебряковой, Маринки, весёлой жгучей брюнетки с пышной грудью, обнаружилась влюблённая приятельница. Приятельнице было… лет этак сорок восемь.
   Эта рослая, широкая в плечах и бёдрах, громкоголосая, взрослая тётка, к тому же ещё и кандидат наук, врач высшей категории – гинеколог, вдруг влюбилась как девчонка. С Марининых слов, женщина мучилась страшно. Пережив и перечувствовав немало жизненных ситуаций, злилась на себя нещадно, стыдилась своего неожиданного чувства в таком зрелом возрасте к такому же, как она сама, немолодому коллеге. Смущали её и его многочисленные регалии, почётные звания и тому подобное. Имя мужчины своей мечты она тщательно скрывала. Хотя, по словам красотки-Марины, он один такой на всю округу. Маринкины глаза при этом закатывались, как при обмороке. Надо полагать, от восторга.
   Подруга – по природе своей человек чувствительный. И, как водится у сердобольных, решила даме помочь… с помощью Нины.
   – Я ей говорю: «В конце концов, да напиши ты ему, что любишь!» А она мне: «Ты что?! Я больше чем рецепт выписать…, ну ещё историю болезни нацарапать. Ах да! Ещё в детстве на заборе любила на русском непечатном… практиковаться! А высокохудожественно… это не моё… не умею, понимаешь!» Я ей: «Зачем художественно? Искренне… искренне пиши! Он поверит!» Она мне: «Искренне я могу только возле своего гинекологического „станка“, да и то чаще всего получается… не очень пристойно».
   Нина слушала эту историю на протяжении многих встреч, не вникая и не вдаваясь в подробности. Но, как говорится, звёзды сошлись не в её пользу.
   В одной из встреч Маринка созрела для предложения и внесла его, как приговор, вместе с дымящим пирогом на подносе:
   – Давай ей поможем! Осторожно, горячий! Нож в правом шкафчике. Варенье доставай из холодильника.
   – Кому помочь? И как? – Нина насторожилась.
   – Страдалице нашей. Ты же у нас… писатель!
   – Так, осторожней, пожалуйста, и с ножом, и с определениями. Ты знаешь, по вопросам любви – не ко мне. К тому же и с писателем… мимо. Я, как ты помнишь, журналист по образованию, работаю редактором. Редактор я! А ты, кстати, также можешь попробовать себя в этом качестве. Ты ведь тоже у нас рыцарь пера и бумаги – профессиональный переводчик. Да, к тому же и знакомишься по интернету с кем ни попадя. Пишешь всем этим соискателям счастья регулярно. Уже и роман бы написала или руководство какое, например: «Как грамотно заморочить голову иностранному мужчине!»
   – Давай поможем, ну давай, а?! Жалко бабу! – канючила подруга, заглядывая Нине в глаза и одновременно хлопоча возле вкусно пахнущего пирога и горячего чайника.
   – Ты бы послушала, как эта страдалица в своей поликлинике страдает, – надкусывая пирог и слизывая с пальцев капающую сладкую начинку, от души смаковала Нина. – Её слышно возле регистратуры. Эта её коронная фраза: «Девушка, пройдите на кресло, да не забудьте снять колготы!» Трудно, знаешь ли, представить, что ей свойственно такое состояние, как любовь! Это же медный всадник какой-то, хозяйка медной горы с козьей ножкой во рту. Интересно, она и аборты делает, не выпуская сигарету? Почему ты ей веришь? Может, это она так развлекается? Может, гормональное нарушение какое перед пенсией? А? Почему я должна верить в искренность её чувств?
   После долгих препирательств подруженька в конце концов притащила приятельницу к Серебряковой в редакцию, и они принялись её уговаривать уже вдвоём.
   – Ну хорошо, хорошо! Уговорили! Но имейте в виду: для создания шедевра нужен объект. Об-ъект! И не какой-нибудь, а достойный объект! – Нина развела руками, показывая размеры объекта. – Мужчина нужен. Настоящий! Конечно, я верю вашим рассказам и описаниям, но… как вам объяснить… мне на время самой нужно влюбиться. А иначе как я опишу состояние влюблённости? К тому же мне необходимо, образно говоря, залезть в вашу шкуру, – кивок в сторону приятельницы, – потому как буду описывать свою любовь, а не вашу, – ломалась Нина.
   – Да чью угодно… сил моих больше нет! – докторша приуныла. Девушки тоже примолкли, задумавшись.
   – Ох, и надоели же вы мне! – редакторша махнула рукой. – Идите-ка вы… домой и наберитесь терпения, а я тем временем… задумаюсь.

//-- *** --//
   «…Мне очень нравятся твои руки, они красивые и уверенные. Голос спокойный и глубокий. Я слушаю его, наслаждаясь, словно погружаюсь в звуки музыки…
   А глаза… совершенно погибельные – зелёные. Ты их всегда отводишь, словно стыдишься, поворачиваясь ко мне вполоборота, – это так трогательно! Защищаешься, я понимаю! Мне больше нравится смотреть в твой правый глаз. Я умудряюсь поместиться в нём от чёлки до кончиков моих всё ещё острых коленок.
   А этот твой запах! Больнично-гастрономический! Больничный – ты врач, хотя некоторые твои коллеги пахнут как парфюмерная полка в супермаркете, а гастрономический… сдаётся мне, ты всё время жуешь губительные для здоровья бутерброды.
   Ты меня уважаешь и жалеешь, как всех. Конечно, врач и профессор должен быть снисходительным к своим больным и коллегам. Кто я в данный момент для тебя? Я не знаю.
   Всегда торопишься уйти. Когда я вижу твою спину, кажется, что захлопнулась крепкая дверь. Оно и понятно: у тебя… планы, проекты… много работы. Надо быть объективным: есть наука, больные, коллеги, и … ничего лишнего. И ты объективен, как барометр!
   И нет надежды! Нас много, вокруг тебя… все молоды и красивы, а ты один. К тому же за эти годы ты успел привыкнуть к этим… лицам, глазам, ногам, голосам. Все и всё успело изрядно тебе надоесть.
   Но что же делать мне?! Что назрело, то созрело – люблю!
   Каждый раз, становясь с тобой к операционному столу, или слушая тебя на совещаниях, или находясь с тобой в палате с больными, начинаю любить ещё сильней, оттого что ты рядом!
   Прочитав это послание, ты постараешься быстренько уничтожить его, помянув всех нас, «девочек», «добрым» словом.
   Допьёшь чай из своей большой кружки, не загадывая, кто же эта сумасшедшая, поплюёшь через правое плечо. И это тоже понятно…»
   – И это всё? А как же… а где же… про любовь-морковь, про глаза как два тумана, ну и всё такое… в подобном духе?!
   – «Всё такое» у поэтов, а я даже не прозаик, я – любитель.
   Глядя на растерянное лицо врачихи, Нина почувствовала непонятную досаду. Видимо, следовало написать: «Возьмите меня замуж вследствие моей любви к Вам! В противном случае – летальный исход».
   Вспомнилось такое же растерянное лицо Марии Всеволодовны с письмом в руках.
   Чёрт бы побрал всех влюблённых! Любят тайно и любят откровенно, неистово желают писать и быть услышанными!
   Нина в сердцах даже сплюнула: «Эту Татьяну Ларину вместе с её прародителем Александром Сергеевичем… пример всем бабам, не желающим молчать! Чёрт, чёрт, чёрт!»
   Состояние влюблённой было критичным. Виновница событий не ела, не пила. Плохо видела, слышала и соображала. За её спиной недоумевало всё отделение. Громогласность и словоблудство отчаявшейся женщины сменились равнодушными и односложными «да», «нет», а то и просто киванием головой.
   Наша героиня имела на всё всегда собственную точку зрения, часто совсем неожиданную. Говорила она решительно и живописно, выражаясь непринуждённо и веско, с терпким вкраплением матерка. С ней было весело. Совещания и планёрки без её участия проходили неинтересно. Мириться с этим не было никаких сил! Коллектив был в замешательстве. Никто ничего не понимал.
   Наконец письмо было отправлено.
   Через три дня профессор ворвался в отделение, где у нашей героини было дежурство в ночную смену, со словами: «Есть кто живой?»
   Все попрятались от страха, накануне был «наезд» из Горздрава. И только наша знакомая, оттянув влажными кулаками карманы белейшего медицинского халата, передёрнув плечами для большей уверенности, неуверенно спросила: «Кого ищете?»
   В полумрачной тишине опустевшего коридора голос прозвучал немного угрожающе. Автор научных статей, монографий, пары учебников, обладатель всяческих дипломов и наград, резко развернувшись на голос и неожиданно обмякнув, тихо ответил: «Вас!»
   Дальше события развивались стремительно.
   Наш герой сделал предложение здесь же, не сходя с порога ординаторской. Как оказалось, он тоже думал о ней, но был уверен, что дама сердца замужем. Боясь даже намёком бросить тень на любимую женщину, долгое время тихо и отчаянно страдал в одиночестве.
   Больница взорвалась и салютовала!!! Маринка приносила новости охапками, выкладывая, а то и вываливая их прямо у порога.
   На свадебную вечеринку Нина не пошла.

//-- *** --//
   История малознакомой влюблённой врачихи постепенно затихла.
   История с письмом, выпавшим из книги, из ниоткуда, не давала покоя. Ещё бы, на повестке дня событие: измена после столь счастливых совместно прожитых лет, свидетелем которых была Нина.
   Что делать с чужой тайной, чужой жизнью? Тут бы со своей собственной разобраться… Она ругала себя, что позволила Марии Всеволодовне уговорить забрать это чёртово письмо.
   «К сожалению, это письмо никому не принесёт счастья или радостной мимолётной встречи. А я становлюсь экспертом эпистолярного жанра. Это так называемый скелет в шкафу. Не открыла бы престарелая жёнушка мужнину книгу на интересном месте, так и осталось бы всё это… в шкафу догнивать. – подумалось Нине. – А теперь вот разбирайся, что с этим делать, – и улыбнулась, представив, как вываливается из старого семейного шкафа, постукивая костяшками, ссохшийся скелетон».
   В тот вечер был сумасшедший ливень. Дождь упругими струями стучал по крышам, прыгал по тротуарам, сбегал по обочинам, барабанил по крыше и стёклам просторных окон кафешки, где они встретились с Маринкой и подруга напомнила:
   – Слушай, а письмо-то нашей врачицы оказалось счастливым! – потряхивая влажными кудрями и весело оглядываясь по сторонам в поисках заинтересованного мужского взгляда, проговорила Марина.
   – Я бы сказала, судьбоносным… Письма разные бывают, и истории по-разному складываются, – заметила Серебрякова.
   – Нет, Нинок, это письмо именно счастливое! Два человека нашли друг друга благодаря ему. Это всё потому, что у тебя рука лёгкая! Я поняла: надо писать письма, – произнесла подружка явно на что-то намекая.
   Девушки долго сидели, вздыхая и вяло делясь впечатлениями протекающей мимо жизни.
   Про посещение Марии Всеволодовны Нина не стала говорить. И всю дорогу домой решала, что же делать с этим письмом.
   На полпути от станции метро к своему дому встретились соседи, милые старики-пенсионеры. Вечерний моцион и выгуливание собачки перед сном. Церемонно раскланявшись и обменявшись с ними пожеланиями приятных сновидений, Нина не спеша поднялась к себе на этаж. Сердито размышляя, что, возможно, но не дай Бог, после смерти одного другой найдёт подобного секретного посланника в платяном шкафу.
   Через несколько дней в редакции раздался звонок:
   – Нина, тебя! Возьми трубку, подружка любимая звонит.
   Она взяла трубку и, придерживая её плечом, не отрываясь от текста, сдержанно ответила на Маринино приветствие:
   – Слушай, можно мне твоё письмо на перевод взять? – торопливо продолжала подружка.
   – Зачем это? – Нина никак не могла оторваться от работы и настроиться на Маринку.
   – Ты же знаешь моего друга, Пауля из Нидерландов?
   – М-м-м… Тот самый? – задумчиво произнесла Нина. – Это у которого две жены, три дочери и пять внучек?
   – Да, тот самый! Я хочу ему отправить… твоё… наше счастливое письмо, если ты, конечно, не возражаешь? – быстро проговорила Марина
   – Чуда ждёшь, да?! Надеешься, замуж позовёт? – очнулась Нина.
   – А тебе… какого-то письма жалко? – подружка заволновалась.
   – Да ничего мне не жалко! – быстро согласилась Нина и раздражённо бросила телефонную трубку.
   Их роман продолжался несколько лет. У Марины менялись мужчины, у Пауля рождались внучки. Но, несмотря на все эти незначительные жизненные перемены, их неизменно тянуло друг к другу.
   Письмо было отправлено в Голландию без промедления. Друг по имени Пауль, советник по вопросам бизнеса при Правительстве Нидерландов, «умница и настоящий мужчина», должен был по достоинству оценить чувства русской женщины, а также эпистолярные способности автора письма и незамедлительно сделать предложение руки и сердца. Подруги с нетерпением ждали ответа от заморского «принца».
   Прошла неделя. Вторая. Пробежала третья. Махнув рукой, Нина забыла про него. Но два месяца спустя в дверях появилась запыхавшаяся и смеющаяся подруга.
   – Вот, пришёл ответ от Пауля!
   – Давай, читай скорее!
   – «Дорогая Мари!»
   – Это кто? Это ты?
   – Не мешай!
   – «…Я получил твоё письмо, и оно опрокинуло меня…»
   – Это как?
   – Он в обмороке, значит, читаю дальше…
   – «…Долго думал и размышлял…»
   – Надо сказать, очень долго думал, я даже успела забыть…
   – «То, что ты прислала, очень интересно! Я понял: ты тренируешь свой английский язык – это похвально! Текст удивительный! Сколько эмоций, чувств, переживаний, а юмор какой!»
   – Ты уверена, что послала именно моё письмо? А не другое? – встревожилась Нина.
   – «Старался представить автора письма. Не смог! Это явно кто-то?..? Или нет, это часть интересного сценария? Дело даже не в переводе…
   Уверен – так любить может только… мужчина! Верю твоей интерпретации перевода, автор есть женщина. Но темперамент, характер, эмоции! Я не встречал в своей стране женщин, способных на такие чувства. Возможно, в вашей стране…»
   – Что-о-о?! Ты как и что ему переводила?
   – Ну добавила от себя немного. Совсем чуть-чуть! Видишь, как удачно!
   – Я не понимаю, это что – долгожданный ответ?! – Нина наполнялась справедливым гневом, а Маринка хохотала, раскачиваясь на задних ножках стула. – Он что этим хочет сказать? Что мы, женщины… того?! Не можем сказать… про любовь?! Где справедливость? Где, я вас спрашиваю? Не верит он! Он ещё советник… по вопросам!.. – автор письма, размахивая руками и расхаживая взад-вперёд, разразилась длинным не совсем благозвучным монологом, давая волю накопившемуся раздражению. А автор перевода хохотала до слёз без умолку, подтирая потёкшую тушь под глазами.
   Хлопнула входная дверь. В комнату заглянула пришедшая из гостей свекровь. Увидев подружку, нелюбезно прожевала: «Здрасьте!» – и следом: «Всё смеёшься! Веселишься, попрыгунья! Замуж бы лучше выходила!»
   – Где уж тут выйдешь, когда не верют мне! – послышался весёлый ответ. – Вот, письма пишу, в любви признаюсь! И все равно… не верют! – и снова хохот и веселье.

//-- *** --//
   Год назад синеглазый муж Нины ушёл к другой женщине. Она оказалась беременной. Припёртый к стенке этим фактом, Павел растерянно развёл руками:
   – Так получилось, Нинок!
   Засуетился, начал объясняться, но… Нина словно оглохла и ослепла.
   В прихожей молча нашарила руками куртку и кинулась из дома. Просидев без слёз до ночи на скамейке в соседнем сквере, вернулась. Идти было некуда. Родных у Нины не было. Мама умерла в юности, у отца давно своя семья, да он и не стремился к общению. Выскочив замуж ещё на первом курсе и пережив вместе с мужем мыслимые и немыслимые сложности эпохи перестройки, она и представить себе другую жизнь не могла. Привыкла быть замужем. Сила привычки. Как жить без него? Или даже без его мамы?
   Вернувшись домой, к своему великому удивлению, в прихожей встретила свекровь. Она коротко доложила, что он ушёл, и спокойно повела Нину на кухню.
   В отличие от своего весёлого сына мать имела характер твёрдый, неласковый, но Нина принимала её такой, какая она есть. Брито – брито, стрижено – стрижено. Если муж в течение дня мог и петь, и горевать, и смеяться, то матушка его за сутки могла и вовсе рта не раскрыть.
   Спокойно поставила на стол в двадцатый раз разогретый ужин и, сев напротив Нины, представила свой план жизни.
   Жить они будут вместе с Ниной, а он пусть живет с той. Внука или внучку признает, ребёнок за грехи взрослых не отвечает. Как родится, будет ходить помогать, по выходным будет уезжать к сестре, за город. А Нина пусть устраивает свою личную жизнь, замуж выходит, она, свекровь, не возражает.
   Не складывается по-людски, будем жить, как получится.
   Нина в ту ночь выплакала все слезы за свою прошлую и будущую жизнь. С приходом утра вошла в ванную, зажгла свет и увидела себя в большом зеркале. Не молоденькую, нет, но всё ещё привлекательную. Изящный овал лица, высокие скулы, выразительные глаза. Муж говорил – «говорящие». Горе немного присмуглило, подсушило, чем-то наполнило. И вот он, осенний букет жизни! Увядающий, но букет! И ещё поняла: завтра для неё не наступило. Осталось сегодня, и она осталась в этом сегодня.
   Так они и жили, одним днём. Без планов, без всплесков, без особых событий. Бабка ходила к той нянчить внучку. Приходила счастливо-усталая, с посветлевшим лицом. Нина ни о чём не спрашивала, а бывшая свекровь не делилась ни сплетнями, ни впечатлениями, за что невестка была ей благодарна.
   Полгода жила как парализованная, а потом… ничего… вернулись и звуки, и цвета, и запахи. Даже просила новоиспечённую бабку рассказывать про внучку, и свекровь это делала не очень бережно по отношению к Нине.
   Теперь эта череда событий с письмами. Что это? Человеческая жизнь в письмах. Существующая и желаемая? Почему Нина? Знаки судьбы? Называется: пишите письма и будете услышаны… Кем? Как работает эта самая небесная канцелярия, что обещает простым смертным быть услышанными?!
   – Скажи, Маринка, ты в письмах какая? Настоящая или желаемая?
   – Не знаю, но лучше, это точно. Мы, люди, существа трусливые. В глаза сказать страшно, стыдно, некрасиво, неприлично, неудобно в конец концов, а так… бумага всё стерпит: и приличное, и не очень. Ты почему спрашиваешь? Небось, твой благоверный начал с бабкой слать приветы?
   – Нет, не начал. Хотя я этому была бы очень рада. Я ведь стала забывать, какого рода и пола.
   – Так заведи себе кого-нибудь!
   – Не хочу и не могу. Нет сил и желания.
   Нина после долгих раздумий и недолгих угрызений совести вкратце рассказала про встречу с Марией Всеволодовной.
   – Понимаешь, у них такая великая любовь была. А уничтожить это злополучное письмо рука не поднялась. Сама не знаю почему, – Нина примолкла, задумавшись.
   У Маринки загорелись глаза, как у кошки, увидевшей мышку.
   – Неси скорей это письмо сюда, будем читать!
   – Так оно чужое!
   – Ну и что! Они тебе кто?
   – Старые друзья. Я у них два года комнату снимала до замужества. Подружились с тех пор. Они мне как родные.
   – Она же тебе его сама отдала?! Значит, оно твоё. А ты мой друг и доверяешь мне. Неси, неси, разберёмся! Пишите письма, называется! Да здравствует эпистолярный жанр! Да здравствует роман в письмах!
   «…Это ты! Я всё твоё узнаю в нём. Та же округлость спины, два метра роста, седые…»
   «А я … я всё бегу по кругу, мною же очерченному. И ни о чём не жалею. Смеясь, я называла тебя ретродруг. И никак не могла закрыть „дверь“ в эту часть моей жизни…»
   «Теперь напротив меня сидит до боли знакомый… чужой человек, и я не знаю, что мне с этим делать?!»
   – Ага, а здесь что? – шорох переворачиваемой бумаги, – Действие второе, сцена третья! Ты что, разыгрываешь меня? Это же чья-то роль, монолог героини какой-то пьесы, вот и фамилия С… кая Ирина Вас…. Неразборчиво написано, но всё же возьми, посмотри сама!
   Нина обомлела. На оборотной стороне. Нет, не вначале, где-то посередине. По косой, мелко, неразборчиво, истёрто, но действительно были записаны инициалы.
   – Боже мой, такая любовь и такая измена! А оказалось, нет никакой измены, только проверка на эту самую великую любовь… Правильно, что я не поверила письму… переживала столько… прямо извелась вся. Наша жизнь – обычней некуда. А так… пишу или читаю, и жизнь вроде ярче! Да, Маринка? Сама говорила, что в письмах мы лучше, – Нина от волнения вся раскраснелась.
   – А я скажу проще, – подруга поёрзала на стуле, – верить надо… мужьям, да и жёнам. Не хватает эмоций и драматизма – топайте в театр! Правильно говорю, Нинуш? Ну, давай что ли чай пить?!

//-- *** --//
   «Нина, дорогая, прости! Насилу упросил маму передать тебе эту записку.
   Я не знаю, как назвать мой поступок. Да какой там поступок!
   Всё суетимся, бегаем… в погоне за иллюзией. За этим самым, за счастьем! И я уподобился этому круговороту. Дурак!
   Вот прибежал и понял – не могу без тебя. Везде, всюду ты, ты и ты! Вижу и слышу только тебя! Даже родная дочь похожа на тебя!
   Нина, дай мне последний шанс! Разреши мне вернуться. Обещаю – до последних своих дней ты будешь самой счастливой женщиной!»
   Нина читала и… верила своим глазам. Да, он и в жизни был такой… щедрый на слова. Нина по натуре была больше молчунья, зато Павлик – муж – вечный романтик.
   – Что пишет твой ненаглядный муженёк и мой сын? – свекровь, помешивая ложечкой чай в глубокой белой чашке, показала глазами на записку.
   Традиционный вечерний чай. Бывшая свекровь и бывшая невестка.
   Традиционный обмен незначительными новостями в их одиноких незначительных жизнях. Был бы Павел – речи текли бы реками, прерываясь на телефонные звонки и открывание-закрывание входных дверей. Жизнь была бы полной, шумной, значимой.
   Нина промолчала.
   – Ничего, скоро вернётся. Ребёнок останется, а он вернётся. Куда он от нас?! А то, что письма пишет?..? Мы с его отцом, царство ему небесное, восемь лет в эпистолярном жанре упражнялись, вплоть до самой его смерти. Ну, что ты так на меня смотришь? Да, восемь лет не разговаривали. Нет, что ты, с Павликом, конечно… и в гости ходили, и к родителям – там разговаривали. Вежливо так! А вернёмся домой – и молчок!
   Старая женщина замолчала. Откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Заговорила глухо, глядя в сторону:
   – Вышла я замуж, Нинок, по большой любви. Выбирала. Он, свёкр твой и Павлика отец, был самый достойный из всех.
   Я – студентка, он – молодой специалист на новом заводе. Квартиру снимали. Планировали ребенка года через два завести, а он родился через девять месяцев. Трудно было! Отцом он был хорошим и мне мужем внимательным. Прожили двенадцать лет, когда как гром среди ясного неба: отпусти меня, люблю другую. Я к тому времени была уже директором школы, депутатом райкома партии, ударником социалистического труда – и вдруг развод?! Да никогда, да ни за что! Не получишь, говорю ему, развода. Не надейся! Женился – живи! – бабка сверкнула глазами, маленькие сухие руки сложились в острые кулачки.
   Нина поёжилась, в душе сильно жалея никогда не виданного ею свёкра.
   – А он чего удумал! В партком пошёл… Ему там напомнили про партийный билет, про партийную совесть и про партийную честь, и про… ответственность, – свекровь устала перечислять.
   – Тогда ринулся в профком! Позор какой! Павлика с собой взял и эту свою… В профкоме тогда работала интеллигентнейшая женщина, не помню, как её звали. Ну она по-интеллигентному и растерялась. Он, главный инженер завода, глава партийной ячейки, отец семейства, пришёл спрашивать разрешения: можно ли ему из семьи уйти. У него, видите ли, любовь и серьёзные отношения с другой женщиной. Женщина эта тут же в коридоре стоит, переживает! Конечно, ему опять напомнили всё вышесказанное. Я твёрдо стояла на своём: никакого развода!
   – И он что же? – тихо спросила Нина
   – А куда ему деваться? – свекровь отпила остывший чай. – Домой вернулся, родимый. Уволился с этого завода, перешёл на другое предприятие. Правда, начальником цеха, но зарплата тоже хорошая была. И всё! Зажили по-прежнему.
   – Как это по-прежнему? – Нина вытаращила глаза.
   – А так! Я, конечно, постаралась, жизнь его превратила в ад, но без громких скандалов и битья посуды. Меня – директора, депутата, ударника – он обидел, как женщину, и я мстила ему каждый день.
   Во-первых, перестала разговаривать. Записки писали, иногда по полтетради изводили за вечер.
   Во-вторых, никакого отчёта: куда пошла, с кем, когда приду – тебе что за интерес? И денег своих не давала. Моя зарплата – это моя зарплата.
   Свекровь замолчала, вспоминая и переживая вновь нахлынувшие чувства:
   – Так и прожили восемь лет. До самой его смерти. Умер он тридцатого декабря, а меня найти не могут. Гуляла я, всё мстила, – зло закончила она, явно раздражаясь теперь уже на себя.
   – А он? – Нина словно вспомнила.
   – А что он?
   – Как он всё это время жил?
   – Он приходил с работы, ложился на диван и закрывал глаза.
   – А разве так можно жить?!
   – Можно!
   Старуха беззвучно заплакала. Мелкие злые слёзы скатывались по морщинистым дорожкам лица, растекаясь в глубоких складках у рта. Губы, всё время стянутые в надменном напряжении, расслабились, уголки опустились. Глаза стали растерянными и беспомощными.
   Все прожитые совместные годы Нина удивлялась, почему к ней свекровь относилась более или менее доброжелательно? Ни о ком старуха доброго слова не сказала в своей жизни, если не считать одну близкую подружку. Отчего такая благосклонность к ней?
   Сейчас, глядя на плачущую бабку, Нина поняла: запал ненависти к мужу был настолько велик, что по инерции сила борьбы передалась и на сына – Павлика. Любимого сына, но всё же уже ставшего мужем. Следовательно, борьба продолжалась.
   Старуха успокоилась. Вытерла глаза попавшейся под руку салфеткой. Вздохнула. Всё, слабости закончились.
   – Он всё посмеивался: мать, роман жизни пишем! – продолжала она.
   Вечер казался бесконечным и холодным. Свекровь, помолчав, добавила:
   – Лучше бы покричали, поскандалили, тарелки переколотили, а так… обида осталась, и он «ушёл» обиженный.
   – А Павлик?
   – А что Павлик? Сначала всё ногти грыз. Потом привык. Зато тебе какие письма пишет! Ты вон прочла и лицом посветлела!
   «Да уж, вот это секрет так секрет, скелет так скелет! Сама этим ядом питалась и его, мужа своего, поила. Он напился и умер, не мог больше».
   Клочок бумаги жёг руку и грел сердце. Прошло время, когда Нина вновь перечитала письмо и снова поверила.
   «Получается, верю этим лживо-правдивым словам, наспех набросанным на обрывке бумаги.
   Другая семья тоже разочаровала героя. Потянуло к старому знакомому лежбищу. Где тепло, уютно, знакомо и, главное, ничего не требуют взамен. Устал от новизны чувств. Сил не хватило на новую жизнь.
   А как же всё это время её нежизни? Что же получается? Хотя причём тут он? Просто страх одиночества и жажда любви. Страх и жажда. Он ни при чём. Он просто гастролёр. Поехал, выступил и вернулся домой.
   Так вернулся же! Долгожданный, желанный, любимый, хоть и гастролёр!»
   Ей стало холодно. Субботний вечер зажёг осенние звезды. В доме напротив в окнах шло настоящее веселье. День рождения или встреча друзей – было непонятно. Люди вдохновенно ели, пили, танцевали.
   Женщины были прекрасны, а мужчины обходительны. Нина засмотрелась. Было странно, что за стёклами этих окон – совсем другая жизнь.
   Она вздрогнула от резкого и продолжительного звонка входной двери. Повернула голову, прислушиваясь, всё ещё не веря, что к ней. А потом вдруг засуетилась, затопала и побежала к двери, на ходу теряя тапочки.

Свет в окне

   Стояла поздняя осень со всей неприглядностью: голыми деревьями, мелким холодным дождём, слякотью, пожухлой травой.
   Детское отделение нейрохирургии находилось в глубине небольшого больничного городка. Старое, советской постройки, двухэтажное здание.
   Рита третий день дежурила во дворе больницы. Несколько дней назад её сын, ученик первого класса, футболист и хорошист, удачно забил гол в ворота противника и собирался повторить свой подвиг, но тут получил крепкий удар в голову, и вот – сотрясение мозга!
   Теперь Ритино утро начиналось под окнами этого лечебного заведения. А на втором этаже у окна маялся её несчастный ребёнок Андрюша.
   – Мам, ты где? Ты здесь? – сын потянулся к форточке, становясь на цыпочки и вытягиваясь вдоль оконной рамы.
   – Не кричи… в телефон говори! – Рита не замечала, что сама кричит и отчаянно машет рукой возле уха. И дальше уже спокойно в мобильный телефон: – Как ты спал? Что было на завтрак? – дежурные вопросы перед главными. Теперь глубокий вдох-выдох: – Что сказал доктор? Ещё полежать?
   – Четыре, нет, три дня! Что ты мне принесла? А как ты спала? – сын всхлипывает.
   – Я совсем не спала, нам всем без тебя плохо, – теперь плачет мама.
   За спиной раздаётся шорох, но оглянуться пока никакой возможности. Всё внимание туда – наверх. В окне на уровне Андрюшиных пяток появляется ребячья голова. Голова маячит, силится вытянуть шею и дальше… не получается. Так было и вчера.
   – Я всё хочу спросить, что за лилипут в вашей палате лежит?
   – Это не лилипут, это Марсик. Он уже полгода лежит. Пока только на коленках ходит и домой хочет сбежать.
   – Кто такой Марсик? Почему на коленках? – но тут появилась медсестра.
   Всё, свидание закончено – время поправлять здоровье.
   – Мам, ты вечером придёшь? Я буду ждать.
   – Я тоже буду скучать, любимый!
   В ответ как эхо:
   – И я тебя люблю, мамочка!
   Сын исчез, загадочная голова Марсика тоже.
   Рита наконец оглянулась.
   У деревьев стояла женщина маленького роста и очень худая. Одежда: платок, куртка, юбка, сапоги – всё чёрного цвета. Она стремительно подалась к Рите:
   – Мой сын тоже лежит на втором этаже и, кажется, в этой же палате.
   – Сочувствую, – Рита смущённо улыбнулась и посмотрела на часы.
   Но женщина уже говорила не останавливаясь.
   Полгода назад её мальчик возвращался из школы. Была жаркая весна. Пиная надоевший портфель и перекидывая с руки на руку курточку, он бодро вышагивал домой. До дома было рукой подать, когда он обнаружил потерю. Куртка осталась на другой стороне большого шоссе, которое он с риском для жизни переходил каждый день. Мальчишка бросил портфель и ринулся обратно. На середине дороги услышал жалобное повизгивание. Оглянулся. В дорожной пыли метался щенок. Грязный, худой, жалкий. Щенка он успел подхватить, но сам попал под колёса большого грузовика. И в результате собака спасена, ребёнок – калека, водитель под следствием.
   – Судьба! – женщина вздохнула. – Мы никого не обвиняем. Марсель говорил, что это не машина торопилась, а он торопился. Первые дни мы и не надеялись на чудо. А он выжил. Доктор Надиров буквально заново собрал моего защитника бездомных животных. Благодаря его благословенным рукам мой мальчик жив. Конечно, много операций… сказалось на психике, но рефлексы восстанавливаются. Вот уже на колени встаёт. Ноги ещё полностью не двигаются. Да, – пауза, немного помолчали. – Он и раньше такой подвижный был, сейчас часто плачет, кричит, всё время хочет домой. Всё про друзей спрашивает. Да, – вновь молчание, – всё просит и просит принести ему то, другое, карандаши, фломастеры, книжки. Мы в пригороде живем, не можем бывать у него часто. У нас, знаете, дом такой немаленький, скотина всякая, младшие дети. Я в школе работаю. Муж тоже целый день на работе, да и хозяйство большое. Времени, знаете, ни на что не хватает, – всё это она выговорила быстро, сбивчиво, как бы оправдываясь. Словно хватала за руку, боясь, что не дослушают, и тут же с досадой добавила: – Не могу каждую неделю приезжать, а он скучает…
   Наконец совсем замолчала, поправила платок на голове, подняла глаза наверх и загрустила.
   – Вы простите меня, но мне действительно пора, – Рита засуетилась, скрывая смущение, открыла-закрыла сумку, провела рукой по пуговицам пальто. – Желаю вам скорого выздоровления. Всего доброго.
   «А также терпения и сил, чтобы пережить всё это, если, конечно, можно пережить», – подумалось Рите.
   Её собственная беда казалась ничтожной, малозначительной, а свой обожаемый ребёнок казался капризным и изнеженным. Чужой мальчик был сильным и мужественным, чужое горе – бездонным.
   «Тьфу, тьфу, тьфу! – и тут же рядом к Богу: – Спаси и сохрани меня и моих родных! Беда – заразное явление. Имеет способность прилипать к здоровым и счастливым людям. Хочется отгородиться, сбежать, укрыться. Чур меня!»
   С этими мыслями она и побежала на работу. Ждать вечера и следующего утра, потом снова вечер и вновь утро, а там увести, унести, спрятать родное дитя дома. Подальше от больших и малых бед.

//-- *** --//
   – Ты за что своего Димку любишь?
   – Это ты кого спрашиваешь? Меня?
   – Тебя, тебя!
   – Ну ты вопросы задаёшь!
   – Да, задаю. Отвечайте, мамаша! За что вы любите своего ребенка? Или вы его не любите? Он ведь на тебя совсем не похож, он ведь на твоего благоверного похож. Ни лицом на тебя, ни умом! Весь в Сашку! – Рита выдала всё это менторским тоном.
   Вера, она же соседка, она же подруга, она же на сегодня в очередной раз безответно влюблённая, весело блестела глазами, отбиваясь.
   – Как за что! Это же кровиночка моя, хотя и Сашкина копия. И горжусь всем этим… красотой, благородством и умом. Человечек мой родной, от плоти и крови. Пока единственный. Вот выйду замуж – ещё двоих рожу, а то и троих.
   – Родишь, родишь, а про своего Димочку забудешь.
   – Да какая муха тебя укусила? – Верочка всплескивает руками.
   – Муха цеце!
   – Рита, что с тобой? – соседка обиженно хлопает глазами.
   Но она уже повернулась спиной к подружке, занявшись ужином, стуча ножом, разделочной доской и тарелками.
   Вере стало неуютно под низким кухонным абажуром. Потянуло сквозняком от окна, стул оказался жёстким, а чашка – уродливой. Да и спина подруги стала очень уж красноречивой.
   – Вот ты мне скажи: где сейчас твой ребенок? – Рита резко развернулась.
   – У бабки, у свекрови, – подружка испуганно замигала глазами.
   – Вот! У бабки! С глаз долой – из сердца вон!
   – Ты что! С ума сошла?! – Верочка вся зарделась от возмущения.
   – Всё, всё, прости! – Рита вздохнула.
   – Да что случилось, подруга? – Вера подалась вперёд.
   Рита коротко поведала ей, раскладывая нехитрый ужин на столе: про Марсика, про его занятых родителей, про свою безутешную жалость к чужому ребёнку, тяжело и горько вздыхая при этом.
   Верочка была вся во внимании. Но внутренний голос подсказывал, что подружка ей что-то не договаривает. И этот голос, надо заметить, ещё никогда её не подводил. В воздухе пахло муками, а вернее, хождениями по этим самым мукам. Возникал вопрос: по какому такому поводу?
   – Вот скажи мне, Вера, как можно детей любить за что-то? Это же всё равно что любить за что-то своих родителей, мужа или… любовника.
   При слове «любовник» Верочкины глаза засветились.
   – Что? Что ты вся засияла? – Рита уставилась на подружку.
   Вера повела плечами и откинулась на спинку стула. Последние годы, после развода с бывшим мужем, Верина жизнь была посвящена поиску его, единственного и неповторимого. Иногда он находился, но на короткое время.
   – Про любовника… спроси, и я тебе отвечу… за что, – она мягко, по-кошачьи, разве что не мурлыча, потянулась всем телом, так что стул скрипнул под ней.
   – Хорошо! Спрашиваю, про любовника! Заметь он – чей-то муж! Он у тебя, кажется, доктор? Стоматолог, если не ошибаюсь?
   – Ой, да брось ты, Маргоша! Если ты в монахини записалась, то… знаешь, какие у него руки?
   – Какие у него руки?
   – Золотые!
   – Ну да, ну да, золотые?! – Рите стало весело.
   – А глаза! Глаза… Они такие… разные… – Вера округлила глаза, сама удивляясь.
   – Догадываюсь: один правый, другой левый!
   – Вот и не угадала! Они по цвету разные: один голубой, а другой зелёный, представляешь?! – и разразилась звонким хохотом.
   – А разве такое бывает?! – Рита тоже удивилась, а Вера, вздрогнув от свиста закипевшего чайника, всё ещё смеясь, быстро встала из-за стола.
   – Когда ты только электрический чайник купишь, подружка? Напугалась до смерти, – и продолжала с явным удовольствием: – я, когда захожу к нему в кабинет, сажусь в кресло и… замираю. Голос у него… – Верочка мечтательно закинула голову, вспоминая.
   – Опять же догадываюсь: как у павлина! – подала голос Рита.
   – Слушаю, как музыку. Он мне: «Откройте рот, больная. А! Я вас узнал! Вы Вера Павлова! На что жалуемся?»
   – Так он что, только по зубам тебя узнаёт?
   – Это всё в прошлом. Сейчас он меня уже почти любит. Вот думаю, как бы ускорить процесс…
   – Юбку короче надень.
   – Толку-то! Он же сто-ма-толог! Он даже не подозревает, что есть ноги. Это не его спе-ци-а-ли-за-ци-я, я же говорю: он стоматолог! – Вера утомлённо махнула рукой.
   – Хорошо, тогда декольте… Грудь покажи, – предложила подруга.
   – И что? Там же салфетку до пояса одевают. Дабы не испортить внешний вид клиента, – опять усталый взмах рукой.
   – Тогда… даже не знаю, чем помочь. Есть только один выход! – Рита веселится от души.
   – Да, какой? – удивляется Вера.
   – Поменять доктора. Могу дать телефон замечательной тётки. Специалист высшей категории, заслуженный врач республики…
   – Да ты что?! – Верочка задохнулась от возмущения. – Зачем мне заслуженный врач республики, когда я своего милого доктора люблю. Я его когда вижу, у меня ничего не болит. А ты мне… тётку!
   У Риты опять испортилось настроение. Она встала, прошлась по кухне, подошла к окну. Снова дождило. За окнами гулял ветер, путаясь в голых ветвях, сбивая и унося последние листья. Было пасмурно и серо. Как, впрочем, и на душе. Не могла же она сказать притихшей Верочке, что и у неё, такой правильной замужней женщины развивался роман. Стадия была конфетно-букетной, но всё же была. Не давал покоя и тот факт, что у поклонника был больной ребёнок. Ребёнок-даун, ребенок-даунёнок. Она недавно об этом узнала, и всё же…
   «Чем мы заняты? Родители Марсика не находят слов и времени для больного ребёнка, я собираюсь обманывать мужа, а Верочка планирует испортить жизнь ни в чём не повинным людям. И всё это для того, чтобы немножечко поразвлечься, так получается?!»
   Через неделю счастливая мамаша пришла забирать своё ненаглядное чадо. Вот сейчас закончится совещание, подпишут выписку, сын в окне подаст знак, и она обнимет его в приёмном покое.
   «Всё, кажется, с этой бедой справились. Всё позади. Нет, конечно, лечение будет продолжаться дома. Для школы есть освобождение от физкультуры».
   – Мамочка, это Марсик! Он тоже хочет на тебя посмотреть, – голос по мобильному телефону не скрывал радости.
   Дальше как в немом кино: Андрюша, пользуясь полной свободой действий, пытался поднять своего друга к окну. И это ему удалось. Рита, затаив дыхание, плохо соображая, наблюдала внизу, как один сильно старался втащить другого на подоконник, хватая его то за ворот рубашки, то за подмышки. И тот, второй, прилагал не меньше усилий, карабкаясь на место рядом с другом. У них получилось, оба были безумно рады. Один стоял, другой сидел на коленках на широком основании оконного проёма.
   – Ах! – Рита оглянулась. Знакомая женская фигура стояла за спиной. – Это Марсель, мой сын!
   Рита кивнула головой, приветствуя старую знакомую.
   Мальчишки бурно праздновали дерзкую победу. Андрюша подпрыгивал и смеялся, поглядывая на своего смелого товарища. А товарищ хлопал в ладоши, корчил рожицы и плющил нос на оконном стекле. Ура!
   На них было весело смотреть, и Рита от всей души смеялась. Другая родительница тихо плакала.
   Короткое совещание в окне, герои меняются местами. Андрейка тянется к форточке. Затем тычет пальцем в сторону друга: он сказать хочет. Матери подтянулись ближе и напряглись.
   – Меня домой отпускают, отдохнуть, на каникулы! – Марсика было плохо слышно, но мать улыбается и кивает головой: «Знаю, знаю! Слышу, слышу!»
   – Мама! – обеим матерям хочется взлететь к окну. – Я здесь, здесь сынок!
   Мальчишка вытягивает шею, напрягаясь:
   – Мама, я тебя люблю! – у маленькой женщины влажные глаза, а Марсик за стеклом радостно смеётся, закинув голову и вслушиваясь в звучание незнакомого для него слова: «Люблю-ю-ю!!!»
   Вдруг в окне суета и тревога. Андрейка подпрыгивает и поспешно закрывает форточку. Врач подходит к окну и недовольно качает головой.
   Матери стоят оглушённые.
   – Вы слышали? Он сказал, что он меня любит! – женщина счастливо удивляется. – Я ведь ему никогда такого не говорила?! У нас не принято… – и вытирает счастливые слёзы.
   Осень хмурилась низкими дождевыми тучами. Всё вокруг было тихим и задумчивым. Неожиданно подул ветер, срывая последние листья, и полил сильный дождь. Дождевые ручьи бурно текли, смывая следы женских ног под окнами больницы.
   Рита заглянула в ванную к сыну после ухода гостей. Пена искрилась и сугробилась вокруг распаренного детского тела. Андрюша с раскрасневшимся лицом и влажными счастливыми глазами сидел в остывающей ванной. Она положила пушистое полотенце на край ванны.
   – Давай вытираться?
   – Мам, как ты думаешь, а Марсика заберут домой? – Андрейка задумчиво гоняет пену по воде.
   – Конечно, заберут. Заберут, привезут домой. Все соберутся, будут рады его возвращению. Купят большой торт, позовут гостей. Будет праздник. Как у нас сегодня. Он пойдёт на поправку, а через год-другой вернётся в школу, – Рита, довольная своим прогнозом, завернула сына в полотенце.
   – Почему он не знает, что его любят? Разве так бывает? – сын поднимает влажные глаза и внимательно, замерев, смотрит на мать.
   – Бывает, к сожалению. Но Марсика любят, я это точно знаю. Мне его мама сама сказала, – она замолчала, словно прислушивалась к себе, и, поняв, что утихшая ненадолго тревога вновь появилась, крепко обняла сына.

На выставке

   Мне нравится, что вы больны не мной,
   Мне нравится, что я больна не вами…
М. Цветаева

   Наконец-то они уговорили её пойти на ежегодную собачью выставку. Рита смотрела то на своих мальчиков, то на мужа и не понимала:
   – Есть же кошка! Ну зачем ещё собака?
   – Только посмотреть! – уверял муж.
   – Посмо-о-отреть! – тянули дети.
   Жизнь была наполнена событиями, в том числе и кошачьими-собачьими выставками. После посещения первых, к неудовольствию бабушки, в доме поселилась кошка Шура. Особа с выраженным стервозным характером. Далее в семье пытались прижиться ёж, рыбки и большой говорящий попугай. Каждый раз Рита с удивлением смотрела на мужа: зачем в маленькой двухкомнатной квартире, помимо троих взрослых и двоих детей, кошки, ещё нужен попугай и ёж?
   – Кто? Кто из вас такой любитель животных? – с негодованием выговаривала свекровь.
   – Ваш сын! – со вздохом отвечала невестка.
   Воскресным утром едва Рита открыла глаза оба сына почётным караулом стояли возле её кровати, умытые и одетые.
   – Пора, мам! – серьёзно проговорил старший сын.
   Накануне вечером с сыновьями был проведён инструктаж. Старший честно кивал головой и соглашался со всеми условиями предстоящей прогулки.
   – Ничего не выпрашивать, не ссориться с братом, не проситься в туалет. И уж конечно, идём не покупать, а только смотреть на собачек. Это понятно?!
   Ему всё понятно. Он был правильный ребенок. Младшему тоже всё понятно, но глаза хитро блестели, и Рита подозревала, что он-то, наверно, уже подсчитывает деньги в своей копилке для покупки щенка. Если младшенький начинал хитро щурить глаза, обниматься и целоваться без повода, тогда держитесь родители!
   Рита не могла устоять перед его истинно мужским обаянием и не менее серьёзными рассуждениями. Так было с кошкой. Всё началось с маленьких хитростей:
   – Посмотри, мама, какие глазки у кошечки! Она такая умная! А какая шёрстка?! Такая мягонькая! Ты же сама говорила, что домашние животные снимают стресс. Вот придёшь домой, погладишь киску…
   Рита без боя сдалась. Котёнка передали в руки счастливого сына и принесли домой под причитания бабушки. Всякий раз убирая кошкин лоток, вычищая ковёр и мягкую мебель от кошачьей шерсти, она мысленно себя ругала за бесхарактерность. Но что сделано, то сделано.
   Выставка занимала всю ледовую арену спортивного комплекса в центре города и была шумной и громкой. На первый взгляд количество собак превышало количество владельцев. Непосредственные участники лаяли, рычали, скулили, нервно чесались, писались от страха, не к месту какали… Вместе с ними переживали и хозяева, только по-своему, по-хозяйски: жевали, болтали, смеялись.
   Прошлись первым кругом. Посмотрели, полюбовались, погладили, покормили, подержали, поговорили. Выполнили таким образом первоочередную программу. Дальше Рита попросилась присесть отдохнуть, отпустив тем самым своих мужчин в свободное плавание.
   Она поднялась на верхние пустые ряды, завернулась в просторный пиджак мужа и затихла, наслаждаясь коротким отдыхом.
   Гремела музыка, выкрикивались очередные участники, лаяли в нервном исступлении собаки, всё двигалось, шевелилось, волновалось.
   Она скользнула взглядом по редким зрителям вправо-влево и отвернулась, прикрыв глаза. Но тотчас оглянулась, словно её позвал по имени забытый, но очень знакомый голос.
   Слева, недалеко, почти рядом, кто-то пристально смотрел в её сторону.
   Мужчина с седым ёжиком волос на голове, развернувшись и слегка склонив голову на плечо, несмело улыбаясь, смотрел прямо на неё. Его руки нервно перебирали поводок, к ногам прижимался крупный, серебристого окраса щенок. Собачка, видимо, досыта насытившись впечатлениями, скулила и просилась на руки. Но, не получив внимания, притихла, прижавшись к ногам хозяина.
   Этот взгляд, улыбка, руки…
   Она сидела, стараясь унять волнение и метясь в памяти. Кто? Этот взгляд? Эта полуулыбка? Эти нервные руки? И вдруг всё вспомнила. Всё с самого начала. Всю многолетнюю давность.
   В то лето они только стали студентами. Она – филологического, он – физико-математического факультета местного института. Летний стройотряд. Сразу после вступительных экзаменов выехали собирать картошку.
   Он не был красив. Невысокий, угловатый, но по-мужски сильный. Быстрый и ловкий в движениях. Совсем немногословный. Открытое, со светлыми веснушками лицо. А волосы с утра зачёсывал так красиво назад и в течение дня каждый раз кивком головы отсылал их волной подальше от глаз. Да, вот глаза… да, да… глаза были удивительны! Удлинённой формы и тёмно-серого цвета от густых длинных ресниц. Он, удивляясь, распахивал их при удачной шутке или остром словце, а после, прикрыв, заливался радостным смехом.
   Свеженабранный филологический курс поголовно в него влюбился. Только она, казалось, не чувствовала себя влюблённой.
   Рита перед самой поездкой с разрешения отца отрезала косу и носила очень короткую стрижку – под мальчика. Под стать и наряд – шорты, короткая майка, кеды… Выглядела несолидно юной среди целого отряда филологинь-красавиц.
   Он работал стоя в кузове большого грузовика. Принимал вёдра, полные картофеля, и ровно засыпал им дно машины. Она, как и все, подносила к высокому борту тягача своё ведро. Натуженно поднимала его, запрокидывая голову. Он, улыбаясь, низко наклонялся навстречу, перегнувшись через деревянный борт кузова, чтобы перехватить тяжёлую ношу и забрать наверх.
   Каждый раз встречаясь глазами, приветствовал её, при этом глаза становились загадочно-тёмными, как будто улыбка предназначалась только ей одной.
   Рита терялась, заливалась краской от смущения. Становилось трудно дышать. Сердце, будь оно неладно, ухало тяжёлым колоколом. Иногда встречались руки. Прикосновение обжигало. Ожог напоминал о себе целый день.
   Вечером на танцах она, прячась за однокурсницами, искала его глазами. Находила и умирала от мучительного сердцебиения, от какой-то тревожно-счастливой дрожи. Словно они вдвоём знали какую-то тайну. И она ни за что, ни за что на свете никому не выдаст её!
   Танцы затихали. Влюблённые парочки расходились, растворяясь в темноте. Оставшаяся молодежь собиралась возле него кружком, разводила костёр, рассаживалась. У него в руках появлялась большая тёмно-коричневая гитара. И вечер ещё долго продолжался, раскачиваясь на волнах лирических мотивов трубадурских песен.
   После костра его обязательно уводила очередная восхищённая пассия. Брала за руку и тянула в летнюю темноту ночи. Рита смотрела на это с ужасом, не смея сдвинуться с места: как же так?!
   Однажды он всё же оглянулся. Даже остановился. Внимательно на неё смотрел, несколько мучительно-вопросительных секунд, но она, закусив губу, отвернулась и быстро-быстро скрылась за дверью барака.
   Всю последующую ночь сухими глазами пристально рассматривала далёкую белую звезду в высоком тёмном небе через дырявую крышу. Мысленно брала его за руку и уводила, уводила…
   Днём гляделки продолжались. Всё закончилось через месяц. Вернулись в город. Разошлись на занятия по учебным корпусам. Нет, в институте больше не виделись и не искали друг друга.
   Многие годы спустя…
   Перестройка. Перемены во всём. В друзьях, в делах в том числе. Муж занялся неведомым до этих пор в этой части света бизнесом. Рита, родив подряд двух сыновей, кинулась догонять, а именно получать второе образование – бизнес-администрирование, поступив для этого на специальную программу в столичный университет.
   Она уже прослушала несколько курсов. Перезнакомилась со всеми, но чувствовала себя неуютно. Барышни были самодостаточны. Мужчины – сдержанны.
   Был перерыв. Шёл лёгкий разговор. То тут, то там слышался смех. Он вошёл и громко поздоровался. Рита, что-то рассказывая, повернулась на голос и вдруг забыла, о чём говорила.
   Всю следующую лекцию её донимали мучительные догадки, но стоило ему остановить на ней взгляд и улыбнуться, как Рита обмерла. Прошло много лет. Зачем помнить того, чего не было? Ну был удивительный мальчик с серыми длинными глазами и гитарой за плечом. Тогда весь родной филфак только о нём и говорил, а курс был как на подбор, как в русском народном ансамбле «Берёзка», – красив и изысканн. Но никого не смущала его небрежность в одежде, малообщительность, из друзей – одни приятели и знакомые. Толком никто ничего о нём не знал.
   Да Рита и не стремилась к нему приблизиться, только этот взгляд преследовал её целый год. Спасло скоропалительное первое замужество.
   Он повзрослел. Поседел. Глубокие складки у рта. Но те же внимательные тёмно-серые глаза и полуулыбка.
   Что удивительно – сразу её узнал. Поприветствовав несмело, спросил: «Как дела… вообще?»
   В другой раз: «Какая оценка за тест?» Садился всегда рядом. Пристраивал свою куртку на спинку стула, ставил сумку у ножки стола и затихал, только длинные пальцы рук подрагивали, несмело перебирая что-то на столе. Казалось, от него исходит запах костра и слышны звуки гитары.
   Все мужчины курса ходили в строгих костюмах и галстуках. Он же в толстом объёмном свитере, потёртых джинсах, а на плече – видавшая виды сумка.
   Как правило, все женщины курса вокруг него. Удивительно, но их, этих придирчивых строгих бизнес-дам, не останавливало отсутствие галстука, заношенный свитер и старые джинсы. На перерыв уводили по очереди, то одна, то другая, – покурить. Рита заливалась краской от смущения и ощущала невыносимую ожившую ревностную муку.
   И вот годы спустя снова встреча. Суматошность жизни крутит, вертит. Нет времени на себя, а уж на тех, кого и не было рядом, тем более. Нет, он уже, конечно, не юноша, а взрослый… нет, не старый ещё мужчина с собакой. Почему с собакой? Где дамы, барышни, подруги? По-прежнему небрежно одет. Смотрит на неё, не отрываясь, не отвлекаясь на шум и щенка.
   Риту и в этот раз накрыла волна смущения. Те же глаза, та же мальчишеская фигура, те же руки, маетно мнущие поводок.
   – Почему этот мужчина на тебя так пристально смотрит? – супруг ревниво оглядывается.
   – Я его не знаю, – Рита уверенно встаёт и спускается вслед за ним по невысокой лестнице.
   – Нет, правда, кто это? Вроде молодой, а выглядит так… – он тревожно пытается разглядеть незнакомца.
   – Кажется, учились вместе. Давно, сначала в институте потом на курсах магистра. Между прочим, среди дам был очень популярен, – она ёжится и опускает голову.
   – Кто? Этот? Ну и вкусы у ваших дам! – горячится муж. – Надеюсь, к тебе он…
   – Нет, нет! – торопливо отвечает она. – О чём ты? Мы даже не знакомы.
   Она пошла, не оглядываясь, навстречу бегущим детям.
   – Мама, там вот та-а-кие собаки! И во-о-т такие собачки! – тут младший сын увидел щенка. Тот так и сидел, прижавшись к его ногам. – А можно погладить? Только погладить!
   Оставив детей на мужа, Рита ушла к машине. Сидела там до самого прихода своих мужчин. И не удивилась, когда, оглянувшись на шум и возню вернувшейся семьи, увидела того самого, неопределённой породы, его щенка в руках старшего сына.
   – Ты знаешь, он нам фактически его подарил! Нет, я ему, конечно, дал денег, но так… немного. А щенок-то хороший, смотри, какие лапы крупные! Да и глаза умные! – муж доволен, сыновья счастливо тискали собачку. Рита промолчала и молчала всю дорогу.
   Дома под сетования всё той же бабушки щенку устроили уютное место в прихожей под вешалкой. Нашлась и миска.
   Поздним вечером, когда наконец все домочадцы угомонились, Рита вышла в коридор и включила свет.
   Щенок не спал. Возился, чесался, поскуливал. Она присела на корточки, опустив перед собой руки, и позвала собаку. Он поднялся со своего места и неторопливо вышел на свет, виляя хвостом. Осторожно подошёл к ней, понюхал, потом лизнул Ритину коленку, сел и поднял голову. Глаза у собаки были удивительные – тёмно-серого цвета.
   – Ну что, давай, наконец, знакомиться! – вздохнула она.
   Щенок переступил лапами, тоже вздохнул и сунулся мордой Рите в ладони. Она обняла его за голову, потом погладила по спинке, почесала за ухом и потрогала влажный собачий нос, приговаривая, что жить ему будет хорошо: тепло, сытно, весело.
   А перед глазами стояло далекое склонённое лицо мальчишки, тёмные от частых ресниц, серые, внимательно-ласковые глаза, протянутые сильные руки, готовые перехватить тяжёлую ношу и поднять наверх.

Дорога

   В тот день ему не работалось. Совсем. Он заставлял себя не думать о полученной накануне телеграмме, потому как ничего нового не надумается, лишь «прольётся чистыми слезами», а слёз давно уже не было. После того ленинградского подвала он больше не плакал. Жил себе мирно, писал портреты партийного начальства и их родственников. И тут на тебе – телеграмма!
   Она лежала в правом кармане пиджака и предательски обжигала руку, когда он по забывчивости лез за носовым платком. Послание было из далёкого-далёкого прошлого. Прошлого, которое забылось, затёрлось, затянулось новьём. А теперь вторые сутки всё как будто нахлынуло, сдвинулось и поплыло куда-то.
   Он оглядел свою мастерскую… Любимый диванчик весь в прожжённых сигаретных отметинах. Шкаф, на полках которого в специальных гнёздах инструменты: кисти, ножи, мастихины, палитры и ещё десятка два предметов непонятного назначения. Здесь же на полу скучились подрамники, холсты. Тесновато, конечно…
   Он вспомнил, как радовался, получив разрешение пользоваться мастерской, и, не откладывая, занял её в тот же день. Ходил по этому почти подвалу, счастливо меря ногами. Сейчас здесь оставаться нет сил. Поэтому решил выбраться на воздух, в соседний сквер.
   Прошёлся по дорожкам. Огляделся, выбирая место поудобней. Быстро расставил этюдник, выдавил краски на палитру, холст подготовил заранее, ещё в мастерской, рассчитал свет и принялся за работу.
   Он начинал работать, и всё. Время словно зависало большой каплей на острие весенней длинной прозрачной сосульки. Всё в нём глохло, замирало и закрывалось от всякого шума, звона, голосов.
   А останавливался вдруг, словно просыпался. Не торопясь снимал с этюдника холст и медленно счищал мастихином краску с палитры.
   Этим он жил. Это было его отдохновение. Портреты – ремесло, работа, за которую хорошо платят. Вот этюды – это для себя. Но сегодня и это не спасало. Всё не так: свет не тот, и краски плохо ложились. Надо, надо было остаться в мастерской, но не сиделось, не мог оставаться с самим собой… не было сил.
   По возвращении ещё долго сидел на своём дежурном диване и курил одну сигарету за другой. Но так ничего и не надумал. Мысли тяжёлым караваном уходили в прошлое, а оттуда из темноты появлялось тяжкое чёрное воспоминание, которому, казалось бы, уже и места нет в его налаженной, организованной жизни успешного художника, обласканного партийной элитой.
   Вечером решил наконец: раз приглашают – надо ехать. Тем более прошло столько лет. И потом, в телеграмме так и говорится: «Встреча друзей. Выпуск СХШ победного 45 года!» И собирает их не школа, а сын Андрея. Он пишет, что отец всех зовёт повидаться, сам же серьёзно болен. Тем более что гостиница забронирована и ехать-то… хоть и не близко, но всё же в пределах своей республики, в Гурьев. Сколько же это километров, если на машине?
   Вернувшись, домой позвонил водителю Володе, дав указания для предстоящей поездки, и тут же позвал Ядвигу.
   – Меня не будет несколько дней. Уезжаю. Еду на встречу выпускников СХШ. Андрей собирает.
   – А куда едешь? – Ядвига осталась стоять в дверях комнаты.
   – В Гурьев.
   – В Гурьев?
   – Ты сама говорила, что он где-то в Казахстане…
   – Я уже и не помню, столько лет прошло. Андрей сам зовёт?
   – Нет, не сам… Сын его прислал приглашение. Что ты удивляешься?
   – С чего ты взял, что я удивляюсь?
   – Так ты не удивляешься?! А я вот порядком удивлён. Кто там будет, не знаю, – проговорив это всё взволнованно, он замолчал и, внимательно посмотрев на Ядвигу, добавил тише: – зачем зовёт, не знаю.
   Подумав немного, заметил:
   – Даты одни кругом: сорок лет со дня окончания СХШ; тридцать пять, как я здесь, в Алма-Ате, и двадцать пять, как ты переехала. Вернусь, отметим. Итоги подводить будем. Да, Ядвига Витольдовна?
   Ядвига всё так же стоя внимательно слушала, сложив руки на животе, казалось, о чём-то своём думала, в конце кивнула. То ли согласилась, то ли просто одобрила.
   – Поеду на машине, – продолжил он. – Дорогу осилю. Ничего со мной не случится. Я же подлеченный – недавно из больницы. Уже и Володе позвонил, чтоб машину готовил. На поезде не хочу. Ты же знаешь, не люблю я этого: духоту, толкотню, суету. Не волнуйся, он присмотрит за мной. В дорогу собери еду, там… лекарства на всякий случай, воду, пледы, ну и всё остальное на твоё усмотрение.
   Она снова кивнула, но теперь уже по-другому. Было понятно, что соберёт она его в дорогу со всей дотошностью и ответственностью близкого человека.
   Спать лёг рано. Но уснуть так и не смог. Долго лежал с открытыми глазами. Слышно было, как Ядвига шебуршала на кухне. Чем-то тихо постукивала, позвякивала и при этом разговаривала с кошкой. С кошкой она говорила исключительно по-польски, называя ее пани Марыся. Хотя во дворе эта гулёна звалась просто – Мурка.
   Такие часы он любил больше всего. Тихо, счастливо, по-домашнему уютно. Грустил, что нет семьи. Женщины были, и романы были, но как подумает, что жене, детям со временем пришлось бы рассказать обо всём…
   Ядвига, умница, не докучала разговорами о прошлом.
   «Эх-х, Ядвига, Ядвига! Дорогой мой человек! Свидетель мой, но что я мог? Всё-то ты понимаешь, а главное, знаешь, потому и жалеешь. Не задаёшь никаких вопросов, ответов на которые всё равно нет».
   Так он её называл про себя. Никогда не говоря вслух.
   Да, они чужие люди, а ближе нет и не надо никого. Дай бог памяти, когда она приехала? В шестидесятом? Да-да, в декабре. Почти двадцать пять лет прошло. Никогда никаких жалоб, претензий. Об одном только просит: взять её, если случится, в поездку в Польшу. «Возьму, конечно, но боюсь, останется там, пани моя».
   Встали ранним утром. Уложили вещи в багажник машины. Водитель Володя доложил, что ехать две тысячи семьсот километров – два дня пути. Если с остановками на ночь, поесть-поспать, то все три. И что палатку он взял на всякий случай, и надувной матрас и… говорил и говорил. Рад-радёхонек незапланированной поездке. Вырваться хоть на время из своего многочисленного (пятеро сыновей, погодки), шумного, драчливого семейства.
   Он устроился на заднем сиденье. Так решил к удивлению и разочарованию Володи. Знал: с долгой дорогой и разговор с самим собой будет долгий. На прощанье Ядвига напомнила о пузырьке с валидолом. Он кивнул и молча приложил руку к груди, давая понять, что лекарство лежит в нагрудном кармане, там же, где и телеграмма. Всё, поехали!
   Алма-Ата осталась за поворотом. Далеко впереди Кордай. Перевал перемахнуть и дальше…
   Он задремал, покачиваясь на заднем сиденье автомобиля, и в ту же минуту, как будто поджидало, к нему вернулось далёкое прошлое.
   Поплыли, поплыли картинки одна за другой. Как мачтовые корабли, гружённые воспоминаниями: о людях, о событиях. О плохом и хорошем – всё вместе.
   Мама. Пассажирский состав, шедший из Бреста, разбомбили недалеко от Москвы. Там в большом пожаре он чудом выжил и осиротел.
   Вот Самарканд. Вот детдом.
   Да, кажется, на следующий год, в сорок втором, Ленинградская специальная художественная школа вместе с Академией художеств прибыла в этот белый, насквозь прожжённый азиатским солнцем город. Всего несколько учеников и преподавателей. Все худые, бледные, плохо одетые.
   К профессору Овсянникову, преподававшему тогда в СХШ, его привёл старый учитель физики и сказал:
   – Вот, гляньте мальчишку! Думаю, есть у него талант.
   И вытащил из рукава свёрнутые в трубочку рисунки.
   – Он думает! – проворчал профессор, натянув на нос очки. – Для начала, голубчик, взглянем, что вы тут изволите черкать.
   Его показывали и другим педагогам, и к директору спецшколы со странной фамилией Горб водили. Все внимательно смотрели на слабенькие, без выраженной техники, но с настроением рисунки. Потом без интереса разглядывали хилого детдомовца, но в школу всё же взяли.
   Он тут же перебрался в интернат при СХШ, пользуясь законным правом, в Ленинграде это было организовано для иногородних и нуждающихся учеников, и был несказанно рад. Собственно, чему? Детдом на интернат поменял. Тот же голодный быт, малярия, нищета. Как все, он участвовал в строительстве гидроэлектростанции, железной дороги, в уборке урожая хлопка и в массовой наглядной агитации. Но это был совсем другой мир. Кстати, наглядной агитации уделялось много внимания. Она-то кормила их всегда и везде.
   Заснеженная дорога в Загорск. Это уже сорок четвертый. Сюда в январе переехала школа из Самарканда. Ох, и намёрзся он с непривычки! Но это всего полгода, а там в июне школа с учениками вернулась в освобождённый Ленинград, в старое здание, на Литейном. К концу лета того же года в школе числилось аж пятьдесят три ученика.
   Он всё время чувствовал себя счастливым. Всё время. Счастливым вставал рано утром и, счастливо вздохнув, засыпал поздно вечером.
   Во-первых, живой, во-вторых, в столовой худо-бедно кормили, была своя железная кровать с матрацем в отличие от детдома, опять же ботинки выдавали. А главное – рисовать можно было день и ночь. Учились все хорошо. Он не был одарённым, но способности имелись, и трудолюбие было отменное. И дальше уже в академии он старался и старался, твёрдо зная, что это и есть выход в другую жизнь. Словно жизнь ему семафорила зелёный свет, и пока он горит…
   Будучи уже студентом академии, имея самаркандский опыт, участвовал во всей городской наглядной агитации и военной, особенно послевоенной – победной. Но это так, как говорится, для хлеба насущного. Позже выпускниками они работали в запасниках Эрмитажа, в библиотеке художественной академии, случалось, и другие музеи приглашали. Вот где было счастье!
   И потом, после академии, сохраняя койку в общежитии, много работал, где мог. В музеи вернуться не получилось. В основном рисовал в разных конторах и кинотеатрах призывные плакаты, листовки, рекламные щиты, афиши и всё надеялся, что позовут его в Эрмитаж и Пушкинский. Пока не осел в одной из ленинградских типографий. Но это потом, уже после подвала.
   А тогда хорошо было! Правда, всё время хотелось есть и сильно мёрз, но было так… радостно. Ведь победили! И друзья рядом! И работа хоть и не очень нравилась, не к этому себя готовил в академии, но всё же кормила.
   Ядвига молодая была, но такая же молчунья. В дворницкой общежития жила. Всегда одна со своими мётлами-лопатами. Мальчишек этих она отличала. Улыбалась им. Они ей дрова, воду таскали, и она в долгу не оставалась: со стиркой помогала, кому чего подшить, заштопать или чайком лишний раз…
   Машину подбросило на взгорке. Он открыл глаза. Пейзаж родной… И тут же улыбнулся: родной! Родным Казахстан стал много-много лет назад.
   Весна в самом разгаре, оттого так и весело глазу. Всё по-майски живо и пестро. Всюду желтые, нежно-зелёные, зелёные, изумрудно-зелёные, бледно-зелёные и снова белёсо-жёлтые краски. Пейзажи за окном всё больше степные. Ох, как любил он эти виды из окна поезда, автобуса, машины или иллюминатора самолёта. Всё увиденное всегда наполняло радостью, но только тихой. От того давнего, всегда ликующего состояния не осталось и следа.
   Память кружит, кружит лица, лица, лица…
   Академия. После СХШ они так все вместе и поступили, лучше сказать, перешли в Ленинградскую академию художеств. Тогда уже лучше кормили. И одёжка была. Пустили метро. Ходили трамваи. Вот тогда он и начал болеть. Словно сработал спусковой механизм, отпустило что-то.
   Беспрестанно болел, особенно первый год в академии. Но всё равно его фонтан жизнелюбия, бивший сутки напролёт, а на время болезни затихавший, вновь набирал силу, когда он вылезал из очередной ангины.
   Сам он был субтильный, больше похожий на подростка, нежели на молодого перспективного художника. Лицо как карандашный набросок штрихами – ни одной плавной линии. Острые скулы, обтянутые смуглой кожей, и подбородок уголком. Глубоко посаженные цепкие карие глаза, мелкий нос. И двигался он легко, быстро, порывисто, нервно. Хотел всё и везде успеть. Да все такими были.
   Дверь никогда не открывалась, а распахивалась. По лестнице не поднимались, а взлетали, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, и вниз не спускались – съезжали непременно по перилам или вихрем неслись вперёд. Если говорили, то громко, взахлёб, перебивая друг друга. И беспрестанно смеялись, хохотали, гоготали, ржали.
   Андрей – он был главный. Родом откуда-то из-под Воронежа. Из родителей только мать. Присылала посылки. Мелкую картошку в основном. Рассудительный, умный, деятельный.
   Семён маленького роста. Крепкий такой, сильный. Из родственников бабка одна, в Виннице проживала. Никогда не задавал лишних вопросов. Всегда был готов: бежать, нестись, лететь куда угодно.
   Лёвка – очкарик, длинный и худой, как жердина. Вот кто никуда никогда не торопился и всегда успевал. Но прежде чем начать переставлять ноги, высказывалось много сомнений.
   Колька тоже сирота. Родители погибли на фронте. Простецкий парень. Тоже всегда задавал кучу вопросов и на него шикали, чтобы помолчал. Он замолкал, не обижаясь, но ненадолго.
   Кто ещё? Валька – крестьянский парнишка. Откуда-то из медвежьего сибирского угла. Сбежал из дому на войну и случайно попал в школу. Привела тётка из детприёмника, заметив его росписи на двери сортира. Одним словом, то ещё сборище… подранков. Время было такое. И ещё: Гришка, Костя, Борис… и ещё лица. Но только лица. Имён уже нет, да и сами лица стёрты.
   И вновь наплывало, наплывало. Он снова задремал. И улыбался во сне. Володя, выключив радио и поглядывая в зеркало заднего вида, отметил про себя, что сдал хозяин. Лет десять он его возит. Всю республику объездили. Всех областных и районных начальников, всех ударников коммунистического труда, героев социалистического труда, знатных чабанов, доярок, садоводов и огородников – всех рисовал. И всегда честно работал. Не пил. Не хамил. Иногда и денег не брал.
   «Хороший мужик, – думал Володя, – один только. Ядвига не в счет. Она прислуга, хоть родственница. Ему бы женщину такую… хорошую, как моя Нинка, например. Глядишь, и живее стал бы. А то всё думает и думает о чем-то, как замороженный. Вон, хоть во сне улыбается».
   За всю большую часть дороги единожды остановились на короткий отдых. Жевали бутерброды, запивали водой, и он уходил подальше, давая водителю раскатиться вволю, похрапеть часа три.
   Уже в Джамбуле остановились в гостинице. Поздно вечером поужинали в ресторане. Посмотрели на людей, послушали шумную музыку и отправились в номер на отдых.
   Он опять же плохо спал. Снилась растерянная Ядвига в большом грязном фартуке дворника. И он плакал и плакал у неё на руках. Проснулся с мокрым от слёз лицом.
   Снова всё вспомнилось. Словно не было этих нескольких десятков лет. И он не взрослый мужчина, а мальчишка, сирота, пригретый полячкой-дворничихой, такой же бесприютной, раздавленной молохом лихого времени.
   Отдавало знакомой болью в сердце. Холодели руки, ноги.
   Их группой пригласили оформить одну из контор Большого дома к празднику Великого Октября. Было это в конце сороковых. Да-да, где-то так примерно. Что за контора, кроме Андрея никто не знал. Подхватили свои краски, кисточки и понеслись, перегоняя друг дружку. Там при входе попросили показать документы и дали сопровождающего. Привели в большой зал с высокими окнами. Двери за ними плотно закрыли.
   Вначале, конечно, огляделись, затем побегали, похохотали, дразнясь. Но потом Андрей, как старший, распределил работу, и все занялись делом.
   Он уже не помнил, с чего завёлся этот разговор, кто его завёл. Думается, начался он с какого-то пустяка. Дальше перерос в жаркий спор. Затем даже покричали, пособачились немного.
   Тема такая скользкая: кто только придумывает эти лозунги – воззвания, призывы? Кто-то что-то сказал от себя, другой добавил, передразнивая. Третий подхватил – дурашливо перефразировал. Выходило, что автор – дурак?! Дружно поржали. Умники! И продолжили рисовать, оформлять. Работали, не выходя, дня два. Никому и в голову не пришло, что их могли услышать за высокими дверями. А если и услышали, то ничего серьёзного, наоборот, весело же!
   По возвращении в общежитие, вечером того же дня, его вызвал к себе комендант и там уже ждали двое в тёмных кожанках. В чёрном «воронке» отвезли в Большой дом, только теперь к другому подъезду. Он был в таком шоке, что даже не сразу вспомнил своё имя и отчество.
   Допрос начался мирно и вполне доброжелательно. Следователь подробно расспрашивал про друзей-товарищей. Привычки, характеры. Кто с кем дружит, встречается, о чём говорят, над чем шутят.
   Он не понимал, а почему, собственно, такой интерес? Ведь мы художники. Мы, куда позовут, там и работаем. Там где платят и кормят.
   На вторые сутки на смену пришёл другой следователь. Нервный, дёрганый. Орал так, что в ушах звенело.
   Он опять всё подробно рассказал. На все вопросы добросовестно ответил. Всё записали в протокол. Но следователь требовал и требовал ещё, ещё. А он только трясся всем телом и стучал зубами в нервном ознобе и не понимал: зачем, для чего, чего ещё, ведь всё уже рассказал?!
   Его долго и сильно били. Он приходил в себя, его обливали холодной водой и снова били. Били сапогами. Били палкой. И подписал. Подписал бумагу о каком-то антисоветском заговоре.
   На исходе третьих суток вывезли на том же «воронке», в котором привезли, и выбросили недалеко от общежития.
   Машину качнуло. Он схватился за сердце.
   – Володя, подожди. Остановись! Плохо мне что-то.
   Автомобиль, взвизгнув тормозами, тяжело остановил ход. Водитель, выскочив из машины, засуетился вокруг него.
   – Где ваши таблетки? Вот вода. Запейте. И полежите, полежите. А то, может, на травку?
   Он откинул голову и медленно прикрыл глаза. Хоровод из лиц и событий не отпускал.
   Ядвига, ранняя пташка, подобрала его на исходе ночи и довела до своей коморки. В таком виде точно в общежитии показываться не стоило.
   Как узнал позже, всех ребят забрали на следующий вечер. Всю компанию подчистую.
   Вначале он целый час тихо сидел, раскачиваясь на табурете. Лежать не мог. Потом стал плакать. И плакал очень долго. Навзрыд. Взахлёб. Размазывая спёкшуюся кровь на лице и руках.
   Она успела его раздеть: снять ватник, сапоги, шапку, размотала худой шарф. А он всё продолжал плакать. Ядвига тогда на него смотрела и думала, что совсем маленький, жалкий мальчишка, и что повезло ему остаться живым, и как они его только отпустили?
   Налила ему кружку кипятка, добавила туда молочного американского порошка и положила рядом малюсенький кусочек сахара. Он выпил этот чай, положил сахар за щёку и расплакался снова. Наплакавшись, уснул. Ночью поднялась температура. Пока он метался в бреду, Ядвига, напрягаясь, достала где-то водки и обтирала его, обтирала, тем самым сбивая температуру. Пока он болел, разглядела всё его синее от побоев тело и отметила про себя, что били профессионально, без переломов. Такие отметины ей знакомы, они есть и на её собственном теле. Короче говоря, выходила парня, как оказалось, для себя.
   Выплыв наконец-то из горячечного тумана, первое, что увидел, – её. Понял: она обо всём догадалась. И решил повеситься. Закинул свой узкий, но крепкий шарф через деревянную перекладину на потолке и… тут неожиданно явилась Ядвига. С охами-ахами вынула из петли. Плакали уже вместе.
   Ей пришлось с ним повозиться. Много и долго говорить, что совсем ей не свойственно. Рассказывала, тогда ещё с акцентом, про себя, что вернулась из лагерей. Приехала к дальним друзьям родителей. Друзья как раз и помогли с работой. Всего и всех боится. Мать и сестрёнка остались там навсегда, на общем лагерном кладбище. В родную Польшу мечтает вернуться, но как? Настаивала, что хорошего больше, чем плохого, – по крайней мере, в это верить надо. Утешала: «Ну что ты мучаешься, отпустили же». И жалела его: «Молодой ты, всё наладится».
   Он слушал и понимал, что придётся жить со всем этим.
   В один из вечеров она принесла его вещи из общежития и предложила остаться пожить до полного выздоровления.
   Он был настолько потрясён всем, что с ним приключилось, что кроме глубокой благодарности ничего к ней не испытывал. И потом, позже, и дальше, годы спустя, относился к ней отчасти как к матери, которую помнил только во снах. Семь лет разницы. Ядвига выглядела старше его на все десять. Высокая, широкая в плечах. С толстой светлой косой на груди. Больше слушала, чем говорила, отведя свои светло-голубые глаза в сторону и плотно закрыв рот.
   В общежитие не вернулся. Бывшими друзьями и жизнью за окнами подвала не интересовался. Замкнулся. Умолк. Прежний жизнерадостный родник, так неистово бивший в нём со времён Самарканда, заглох и высох навсегда. Теперь он сидел часами и смотрел в одну точку.
   Сбитая колея жизни никак не хотела восстанавливаться и выпрямляться. Ему думалось, что лучше б он умер там, в поезде, под бомбёжкой. Нет, лучше бы в Самарканде от малярии. Ещё лучше от ангины здесь, в Ленинграде. Да, так было бы лучше.
   Сейчас это называется «тяжёлая форма депрессии». А тогда он понимал: это его совесть. Никогда, никогда не отпустит и не простит ему малодушного предательства. Но ведь так было страшно! Очень страшно! И он начинал тихо плакать.
   Через месяц получил записку. Обливаясь ужасом, пошёл по указанному адресу. Там сидел тот «добрый» следователь. После недолгих расспросов уже про него самого следователь предложил, нет, приказал писать про всех и про всё, что услышит и увидит ин-те-ре-сно-е. А иначе… Он опять испугался так, что всё подписал и со всем согласился.
   Дома понял: теперь он, как говорят в народе, стукач. Как с этим жить? Снова в петлю лезть?
   Спустя несколько месяца нашёл работу в типографии. Взяв аванс, снял комнату в коммуналке и съехал из дворницкой, оставив Ядвиге деньги и записку со словами благодарности.
   Где-то в начале пятидесятых случайно от знакомых узнал, что есть место помощника главного художника в алма-атинском театре. Этого было достаточно. Не расспрашивая ни о чём, прихватив чемодан со скудными пожитками и письмо с рекомендацией, также с разрешения Большого дома купил билет в общий вагон поезда Москва – Алма-Ата. Да ещё к Ядвиге успел забежать адрес театра оставить на случай, если отец найдётся.
   – Всё, всё, Володя, мне лучше. Не суетись. Едем, едем дальше. Торопиться надо.
   – Что с вами? У вас слёзы? Вам больно?
   Больно. Всё время было больно, стыдно и страшно. Хотя давно никаких записок не получал и рапортов-доносов не писал.
   И всё же радость была, и пришла она неожиданно. На десятый год его алма-атинской жизни получил на своё имя, но на адрес театра письмо от Ядвиги. Она писала, что в Ленинграде оставаться не может. Не климат, часто стала болеть. На родину вернуться тоже не может. Просит принять её на месяц-другой, ну и так далее.
   Он тогда жил в съёмном низком белёном домике в верхней части города, среди садов. Две крохотные комнатки, кухня и веранда.
   Приезду Ядвиги рад был несказанно. Усматривал в этом знак свыше.
   Её взяли, хоть и с трудом, телефонисткой на ближайшую станцию. Опять же благодаря портрету дочери начальника подстанции. Работала Ядвига посменно: сутки через двое. Первое время почти и не виделись и не говорили.
   Сойдясь как-то в воскресенье на тесной веранде за утренним чаем, она коротко рассказала, о чём знала…
   Андрею дали пять лет лагерей. Потом, уже вернувшись, уехал куда-то… в Казахстан. Ну, теперь-то времена другие, может, и вернулся в Ленинград. Колька – так и пропал, сгинул. Очкарик Лёвушка вежливый такой был – жив, слава богу. В пятьдесят четвёртом вернулся. Слепой только, с палочкой ходит. Преподает в художественной школе историю искусств. Ну, что удивляешься. Обе руки плохо двигаются, перебиты. Но он молодец. Это же Лёвка! Читает по этой… самой технике для слепых. Семён – на Сахалине. Да, там и остался. Женился, говорят. Откуда знаю? Андрюшка однажды ко мне приходил, проездом был, успел забежать. Про тебя расспрашивал.
   Здесь на него накатила тошнота. Он стал часто-часто дышать, обливаясь мелким холодным потом. Ядвига замолчала и уставилась на него с тревогой:
   – Что? Что с тобой? – в ответ он только помахал рукой, дескать, ничего страшного, продолжай дальше.
   Она и продолжала:
   – Представляешь, он всё время всех искал, кого нашёл, с теми переписывается. Даже там, в лагере, письма слал. А про тебя я рассказала: так, мол, и так, живёшь в Алма-Ате, всё хорошо. Знаешь, как он обрадовался. Он ведь из вас самый-самый был. Ах, да! Этот ваш сибирячек – Валька! Тоже живой. Где-то под Москвой. На заводе работает, пьёт сильно. Один раз заходил. И тоже проездом. Злой такой. От прежнего ничего не осталось. На бутылку просил. Дала. Говорю: зачем пьёшь? А он мне так горько отвечает: «Я, дорогая Ядвига, поминки справляю по тому гаду, кто нас всех сдал. Удивляюсь только одному: почему не расстреляли?!»
   Теперь он её совсем плохо слышал. Боли в груди были сильными, отдавали в левую руку.
   – А я ему и говорю: счастье, что не расстреляли. Да и пятьдесят третий наступил. Всех потом отпускать стали. Что ты за сердце держишься? Плохо тебе? Плохо?!
   Тогда его в первый раз и забрала неотложка. Пролежал в больнице почти месяц, подлечился и успокоился. Андрей жив, Лёвка хоть и калека, но живой, Валька и он живы. И сердце отпустило, и в душе шевельнулось что-то, отдалённо напоминающее счастье. Вышел из больницы. Ушёл из театра. Начал преподавать. Пошли заказы – портреты. Там и квартиру получил на улице Шагабутдинова, где тогда селили творческих работников, в основном художников, в большом круглом доме. Позже в Союз художников Казахстана приняли и мастерскую дали в том же доме.
   В середине семидесятых предложили казённую дачу, но решил не брать, а взял машину с водителем. Жили с Ядвигой закрыто. Она всё хозяйство на себя взяла. Злые языки судачили разное, поэтому и договорились, что на все посторонние интересующиеся вопросы будут говорить, что она, дескать, двоюродная сестра. Со временем всё успокоилось. Сам он ничего не вспоминал. В Ленинград ездил только два раза. По прежним местам не ходил. Никого не искал.
   И вот телеграмма за долгие-долгие годы. Андрей зовёт, всех собирает. Он догадался: через Союз художников Казахстана нашёл. Зачем?
   Первого следователя он хорошо запомнил. Аккуратный такой дядечка. Всё подробно расспрашивал, деталями интересовался. Кто, дескать, первый был и начал над портретами вождей смеяться? Лозунги советские охаивать, над советской властью глумиться? А про Лёвку спросил: «Не еврей ли дружок ваш?» А откуда ему знать? Дядька этот что-то всё записывал и записывал.
   При второй встрече, на конспиративной квартире, расспрашивал про погибших родителей, про Самарканд, про профессора Овсянникова и директора школы. Что говорили, что читали, над чем смеялись.
   От страха он честно рассказывал про всех и про всё. Не чувствуя подвоха.
   Столько лет прошло, а до сих пор этот страх не отпускает. Живёт все эти годы. Случилось это в пятидесятом, сейчас – восемьдесят пятый.
   «Интересно кто приедет? Наверно, кто дожил? Волноваться – не волнуюсь… Нет, пожалуй, всё же волнуюсь. Это же как возвращение. Возвращение к молодости своей, жизни своей. Грех жаловаться на теперешнюю. Но тогда… только тогда и жил!»
   Проехали Актюбинск. Дорога ровная. Справа и слева степные пейзажи.
   Сколько объезжено! Степи. И степи всегда разные. Знойно-жёлтые, или белые от ковыля, или покрытые мелкими сопками – холмами. А те, что с небольшими горами, с округлыми вершинами, те всё больше зелёные. Изумрудно-зелёные. Это уже на юге. Там среди сопок красиво разбросаны островки сосновых лесов. Там высокие травы. И обязательно кукушка.
   В этот раз дорога тяжёлая, особенно длинная. Он решил, что вот сейчас заедет в рощицу из осин и берёзок и обязательно загадает на кукушку…
   Володя включил радио. Полилась тихая музыка.
   – Осталось девяносто километров. Там, ближе к Гурьеву, выедем на Макат, на главную трассу и прямиком… Адрес у вас есть? В Гурьеве куда там?
   – Да, конечно, адрес в телеграмме… – он сунул руки в карманы пиджака. Потом, вспомнив, полез во внутренний, и вдруг острая боль пронзила всё его тело. Сердце как будто остановилось, а потом стало раскачиваться быстрее и быстрее, погружая его куда-то в темноту. Как в колодец.
   И колодец тот был тёмный, страшный и гулкий, как труба. Но это только всего несколько секунд. Вдруг он увидел свет на дне колодца и успокоился. Свет всё приближался и приближался, пока, наконец, полностью не осветил… И он тотчас удивился. К нему навстречу, как из голубоватых облаков, по густой высокой траве бежала улыбающаяся молодая мама. За ней шёл довольный отец, в новенькой военной гимнастёрке, в которой уходил на фронт. А дальше, дальше бежали его мальчишки. Все живые и прежние. И Лёвка – зрячий, без очков и без палочки. Колька – живой, а говорили, сгинул где-то. И весёлый Валька, и Семён, даже Костя, а ещё Гришка и Борис… Они-то откуда?! Далеко, неясно, словно издалека, но всё же узнаваемо – Андрей.
   Все опять вместе, рядом, и восторг так полно охватил его, так хлынул на него, словно ворота в рай распахнулись, и он закричал, как кричал в юности от распирающего и обжигающего чувства радости, и заплакал, теперь уже от счастья.
   Только верной Ядвиги не было. Но он обязательно её найдёт. Как он без неё? Да и она без него. А может, она в Польшу уехала? Потом, потом найдёт и заберёт с собой…
   …Через несколько часов из ближайшего районного центра добрались, наконец, обгоняя друг друга, скорая помощь и милиция. Мужчину вытащили из машины и положили на носилки, накрыв белой простынёй, как покойника.
   – Больше трёх часов прошло, как сигнал поступил, – оправдывался перед милиционером смущённый врач скорой помощи. – Водитель автобуса мимо проезжал. Он-то и позвонил, что, дескать, человеку плохо. Ну, а на подстанции – вам, в милицию.
   За спиной послышался чей-то голос. Тогда только обернулись на здорового и крепкого мужчину, который до прибытия помощи сидел на высоком придорожном камне, выкуривая одну сигарету за другой, и шептал:
   – Такого человека потеряли! Достойного человека потеряли!

Кто бежит?

   Она тащилась с набитыми сумками на четвёртый этаж, недолго отдыхая после каждого лестничного марша. Дом был старый, построенный до войны, без лифта. Лестницы высокие, каменные, многоступенчатые, с отлакированными перилами и ажурными медными решётками лестничных пролетов.
   Молодая женщина поставила авоськи перед дверью. Ключ легко вошел в замок, и дверь бесшумно открылась.
   Дома всё было по-прежнему. Бабка ходила сумрачная и агрессивная, как грозовая туча. Хлопая, стуча, громыхая. За её спиной всё летело, грохотало, разве что не горело синим пламенем.
   Увидев дочь, полыхнула глазами. Повернулась спиной и… пропела:
   – Пиши, внучек! Учитель велела писать каждый день. Вот и пиши: «бежит пионэр».
   – Бабуль, а кто такой пионэр? – голос восьмилетнего сына звучал как новогодний колокольчик.
   – Ты пиши. Мама придёт, объяснит. Написал?
   – Ба, а куда он бежит?
   Бабка-мать и теща в одном лице не мирилась с тем, что зять не вылезает из командировок, старший внук живёт и учится за границей, а дочь работает сутками. Не семья, а сплошной разброд.
   – Был бы у меня какой-никакой старичок, не жила бы я с вами, – вздыхала бабка.
   – Мама, ну что ты такое говоришь?!
   Дочь и не ожидала, что у матери зреют такие мысли. Она думала, что мать довольна старостью, если, конечно, старостью можно быть довольным.
   – Зато мы у тебя есть.
   – Вы у меня есть. А вот меня у вас нет, – проворчала мать.
   – Не говори ерунды.
   Она ушла от разговора. Потому что мать была права. Вся семья пользовалась бабкиным трудом, не уважая её жизненный опыт. Мать не интересовала их как личность. Когда та принималась рассуждать и поучать, она в глубине души мечтала, чтобы мать была глухонемая: всё делала и молчала.
   Зять и внуки не замечали её трудов. Им казалось, что чистота в доме, борщи, пироги с яблоками, чистые рубашки появлялись сами по себе, без чьих-либо усилий. А мать… ведь она ещё не старая. Ей всего шестьдесят лет. Дни для неё тянутся как под копирку. Живёт без надежд. Не привыкла жить для себя. Да и не научилась.
   Она пошла искать сына. Младший сын сидел на кухне, одетый в мягкую домашнюю пижаму с весёлыми рыбками. Ноги в вязанных бабкой пёстрых носках. Весь тёплый и худой, как кролик.
   – А что ты мне принесла? – и весь потянулся к ней.
   Он был ласковым и счастливым. Бабка и мать любили его истово.
   Когда оба сына были дома, любовь рассредоточивалась равномерно на обоих. Доставалась поровну, как ломти большого сладкого пирога. Но старший незаметно вырос и второй год учился за границей. Всё. Теперь ей, матери, любовь делить было не на кого. В отсутствие старшего сына с младшим у неё, казалось, было общее кровообращение.
   Под грозные взгляды отца осторожно залезал к матери на колени, ища ласку и защиту. При людях не стеснялся класть ей голову на плечо. По утрам, ещё не проснувшись, ел с ложечки. Отправляясь в школу, уже одетый в куртку и шапку, ждал в сладкой дремоте, когда мать завяжет шнурки на ботинках. Возле школы, не смущаясь, нежно целовал её на прощанье.
   Повзрослевший старший сын, приезжая на короткие каникулы, насмешливо спрашивал:
   – А что с тобой будет, если он в сорок лет объявит, что хочет один перейти дорогу? Или, хуже того, захочет жениться?
   Она заранее не любила ту, другую, вернее, тех других женщин, которым её мальчики будут класть головы на плечи, она заранее была готова их истребить. В ней зрела свекровь. Слава богу, до сорока лет было далеко.
   А сейчас садились ужинать. Старая и молодая хлопотали вокруг стола. Бабка уважала правильное питание. Тёртая морковь, котлеты на пару, овсяная каша, компот.
   Старший братец как-то пошутил над младшим:
   – Ешь овсянку, будешь сильным, как… конь!
   Маленький не любил принуждение, мамино равнодушие, чёрную икру и шутки старшего брата. Он ненавидел, когда мама смотрела мимо него, когда его слишком замечали, от чёрной икры его тошнило, а шуток старшего брата он боялся.
   За стол садились с разными целями: бабка – втолкнуть в ребёнка витамины, мать – предотвратить столкновение, а сын и внук – не допустить насилия.
   Две пары глаз с обожанием смотрели на ребёнка, не отрываясь.
   – По-моему, он скоро умрёт, – начала бабка.
   Ход её мыслей был следующий: если ребёнок не съест овсянку, он не выживет.
   Дочь словно током ударило от слова «умрёт», поставленного возле обожаемого существа.
   – Мама, что за манера… бросаться словами? Что за… словесное невоздержание?
   Внук почувствовал, что набрал очко в свою пользу. Орлом взглянул на бабку.
   – Одни бутерброды. Всухомятку. Он у тебя не ест, а закусывает, – не сдавалась бабка. Дочери было нетрудно догадаться, на что намекала бабка.
   – Сынок, съешь хотя бы две ложечки. Зажми нос и съешь.
   – Мамочка, она скользкая. Она такая противная.
   – А котлетку?
   Он смотрел, и в его чистых глазах отражалось страдание.
   Мать моментально сдалась. Перед сыновьим страданием у неё не было ни сил, ни аргументов.
   – Сделать тебе бутербродики?
   – Только с колбаской, – попросил мученик.
   Мать начала торопливо сооружать бутерброды и подвинула вкусно пахнущую тарелку, рядом положила ломтик огурца. Бабка смотрела на всё это с пылающим взором. Диетические котлеты и морковь не имели авторитета, как и сама бабка.
   – Ещё сто грамм налей, – подсказала бабка.
   – Зачем? – не понял ребёнок.
   – Бабушка шутит.
   После ужина, уложив любимое чадо спать, женщины разошлись по своим комнатам. Не умеющие любить себя, им было легче жить в хронической борьбе за объект своей любви. Синдром войны раздирал их так же, как и синдром любви.
   В комнате матери долго не гас ночник. Она пробовала читать, но взгляд скользил мимо книги. Грустные мысли навевали тоску. Вечный вопрос «как жить дальше?» оставался без ответа. За стеной слышался скрип кровати. Бабка тоже не спала. Ворочаясь и вздыхая, она провожала день уходящий. И ничего не ждала от дня следующего.
   В морозном воздухе мерцали звёзды. Луна любовалась свежим снегом. Ребёнок сладко спал, раскинувшись в развале подушек, и весёлые рыбки на его пижаме весело помахивали хвостиками в лунном свете.
   На следующий вечер дома всё было по-прежнему. Бабка ходила сумрачная и агрессивная, как грозовая туча. Хлопая, стуча, громыхая. За её спиной всё летело, грохотало, разве что не горело синим пламенем.
   – Бежит пионэр. Написал?
   – А куда он бежит? – сыновий голос звучал как рождественский колокольчик.
   – Пиши «бежит пионэр»! – раздаётся густой бабкин голос.
   – Я так и не понял, а кто всё время бежит?
   – Бежит пионэр…

Актриса

   Посвящается Елене Набоковой,
   замечательному другу и талантливой актрисе.

   – Так какой, говоришь, номер твоей квартиры?
   – Восемнадцать, а что случилось? Зачем тебе номер моей квартиры? Ты ведь не раз была?
   После утреннего спектакля Женя рвалась домой. Накануне всю ночь температурил сын. Она уже сняла половину грима. Осталось «убрать» правый глаз, губы, привести себя в порядок, и можно бежать домой.
   Замдиректора, закурив, притулилась тут же рядом, возле гримёрного столика, разметая рукой дым от сигареты.
   – Да звонили тут, тебя спрашивали и заодно про номер квартиры спросили.
   – Я надеюсь, ты ничего не сказала?
   – Нет, конечно, да я и не помню, хотя много раз была.
   – А откуда звонили?
   – Да откуда ж я знаю! Оно мне надо спрашивать-расспрашивать? Кто, откуда? У меня вон спектакль горит синим пламенем… – и дальше витиевато-матерно, не столь приятная, сколько затейливая для слуха, речь про жизнь – театр и людишек – в нём актеров.
   Замдиректора ТЮЗа Хоменко Любовь Афанасьевна была, как говорится, женщина без выраженных половых признаков. Говорила басом, часто фразами матерных анекдотов. Курила, как заправский мужик, крепкие сигареты и вид имела монументальный: рост под два метра и вес больше ста килограммов. Когда к ней обращались: «Женщина!», она грохотала в ответ: «Я вам не женщина, а Хомэнко-о Любовь Афанасьевна». Надо отметить, что, кроме неё, никто в театре не матерился, а если и случалось, то крепко потом об этом жалел. Хоменко в свойственной ей манере объясняла, что имеет на это право только она и никто другой. А также напоминала, что театр не что иное, как храм, но это уже для непросвещённых.
   Форточка со стуком захлопнулась, женщины разом повернули головы в сторону входной двери. В нос ударил запах перегара. На пороге гримёрной раскачиваясь стоял заслуженный деятель искусств артист Рукавишников. А в миру просто Михалыч. Владлен Михайлович был слегка пьян.
   – А кто сейчас не пьёт? Три дня осталось до Нового, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого, года! – торжественно произнёс он и уже в сторону Хоменко: – Восемьдесят шестой пропили и этот пропьём! А ты, коллега, шла б домой. Звонили тебе, просили домой поскорее бежать. Там кто-то откуда-то вернулся, – это уже к Жене.
   – Всё, всё, бегу-бегу. Вы тут сами разбирайтесь, но завтра к дневному спектаклю мне нужен трезвый партнёр. Имейте это в виду!
   – Иди, милая, ни о чём не беспокойся! – Хоменко с силой затушила сигарету в металлической пепельнице и угрожающе прищурила глаза.
   «Всё, хана пришла Михалычу. Выпрут его из театра. А куда он без него? В дом для престарелых или инвалидов труда? Или в театральную кочегарку, где и сгинет совсем», – подумала Рита и вспомнила своё недалёкое прошлое.
   Оно было такое радужное, весёлое. Дурашливые ведьмы, бесконечные капризные, но разные принцессы, очаровательный Маленький принц, кокетливая Баба-яга, которая и принесла ей славу в этом небольшом городе. Были роли и посерьёзней. Провинциальные зрители на редкость благодарны и доверчивы. Своих «героев» знают в лицо. После взлёта карьеры характерной, как ей казалось, актрисы она долго рвалась в столицу, но потом получила квартиру, затем родился сын, и всё как-то улеглось и успокоилось. Да и с соседями ей повезло. Кто только не нянчил её Стасика. Столетний дед Матвей, герой финской войны, и тот сидел с ним нередко. А любимая соседка Надя Морозова была в качестве второй матери.
   Соберёт, бывало, своего Саньку, маленького Стаса и в парк аттракционов на целый день. Благодаря этим Надюшиным стараниям Женя могла, ни о чём не думая, пропадать в своём театре день и ночь, играя и переигрывая все мыслимые и немыслимые пьесы и роли. В последнее время любимая подружка погрустнела. Стала реже заглядывать на чай, часто болеть, да и как-то похудела, – подурнела. По сыну тоскует, – вздыхала Женя.
   Возле подъезда стояли зелёный «пазик» и большая, крытая брезентом машина. Возле неё торопливо докуривал красноносый молодой солдатик. Увидев Женю, он радостно поздоровался. Она же, недоумённо оглядываясь, вошла в раззявленные двери подъезда и начала неторопливо пониматься к себе на этаж: решая, сейчас зайти к Надежде или вечером. На площадке третьего этажа стояли двое: офицер и солдат. Женя не разбиралась ни в звёздочках, ни в опознавательных знаках принадлежности к родам войск. Она намеревалась незаметно прошмыгнуть мимо.
   – Здравствуйте, вы из какой квартиры? – офицер решительно перегородил ей дорогу. У неё ёкнуло в желудке и похолодело между лопатками.
   – Из восемнадцатой, а что? – тихо спросила она.
   – Очень хорошо! Вас то мы и ждём!
   Было ощущение западни и безысходности. В этот момент ей очень-очень захотелось домой. Но военный снял свою фуражку, протёр большим носовым платком лоб, снова надел головной убор и прокашлялся.
   – Вы Надежду Андреевну Морозову знаете? Знаете, – согласился он сам с собой. – Вы её подружка, она же соседка? Это так. Помогите нам, уважаемая…
   – Евгения. Просто Женя. А что случилось? Вы можете мне объяснить?
   – Видите ли, уважаемая… Евгения, дело в том, что Надежда Андреевна не открывает нам дверь и мы тут стоим уже полдня.
   – А зачем ей открывать вам дверь? – Женя оглянулась на солдата.
   – Нам… передать надо в руки… все бумаги при мне… – офицер полез за пазуху. Во время этой паузы она, ничего не понимая, глядела на него во все глаза. Несколько секунд капитан топтался, шуршал у себя подмышкой в поисках документов, затем, словно передумав, глубоко вздохнул, видно, надоел ему весь этот «Версаль с приседаниями», и он решил говорить открытым текстом.
   – Дело в том, что я сегодня утром прилетел из Кандагара. Правильней сказать, из Ош. Специальным рейсом… «чёрный тюльпан» называется. Привёз с собой груз. Как положено, доставил его в военкомат, а там чёрт знает что творится. Груз передать некому. Пришлось… вот и дальше самому доставить, как говорится, по месту прописки.
   – Ничего не поняла, какой груз? Надя, да открой ты, наконец, что тут у тебя под дверями творится! – Женя начала энергично нажимать на кнопку звонка.
   – Она не открывает, – молодой солдатик порозовел до самых ушей, – мы уже и звоним, и стучим, и соседей собрали. А она только один раз и ответила.
   – Что сказала? – Женя всё-таки решила дозвониться, нажимая изо всех сил кнопку звонка.
   Солдатик смущённо посмотрел на капитана. Тот недовольно кивнул головой.
   – Сказала, адресом ошиблись, – продолжил боец, ещё больше краснея.
   – Так, может, действительно ошиблись. А что за груз? – тут она похолодела от собственных догадок.
   После непродолжительной паузы капитан выпрямился, одёрнул шинель и строгим голосом произнёс:
   – Мне поручено доставить гроб с телом рядового Александра Морозова.
   У Жени перед глазами всё поплыло. Повернувшись к Надиной двери, она начала громко стучать:
   – Надюша, открой, это я, Женя!
   За дверью раздался резкий, непохожий на обычный, голос подруги, возглас:
   – Женька, они перепутали адрес. Это не ко мне. Мой Саша скоро вернётся. Я только вчера получила от него письмо. Я им живого сына… а они мне мёртвого, говорят, привезли!
   За дверью стало тихо.
   – Наденька, открой, пожалуйста! – Женя опустилась на каменные ступеньки лестницы и заплакала. Военные, переминаясь, терпеливо ждали.
   – Ну чем я вам могу помочь? Чем? Вы видите, она там с ума сошла?! Да и любой бы сошёл, получив такое… Вы понимаете, вы ей горе принесли, а она его не принимает. Не хочет она мёртвого сына, хочет живого! – говорила, тихонько всхлипывая.
   – Да всё я понимаю! У меня у самого… самолёт вечером. Меня невеста два года не видела! – Мужчина расстегнул шинель, снял фуражку. – Помогите, вы, говорят, актриса. Поговорите с ней, вы же… как это… мастер художественного слова! Уговорите! Ну что мне этот цинковый гроб обратно через весь город тащить?
   Видимо, осознав всё происходящее при слове «гроб», Женя, сотрясаясь в страшном горестном рыдании, запричитала:
   – Саша! Саша! Что же ты наделал? На кого же ты мать оставил?! На кого же ты нас оставил?!
   За дверьми только и раздалось: «Нет, нет, нет…»
   – Слава тебе господи, плачет! – многообъёмная соседка тетя Паша выкатилась на площадку и, рьяно крестясь, уставилась на Женю своими въедливыми глазками. Во взгляде чувствовалось презрение и недоверие к этой Женьке-актрисульке.
   – Чё ломаешься, Евгения? Уговори подружку свою. Вы же тут всё бегали к друг к дружке… «Стихи, теть Паш, читаем», только и слышала за стенкой ночи на пролет бу-бу-бу и бу-бу-бу!!!
   Женя подняла глаза. С верхней и нижней площадки на неё смотрели соседи, знакомые и незнакомые. Даже квартиранты-студентки выскочили без штанов, но в длинных рубашках, теперь так модно по дому разгуливать. Молодожёны с пятого этажа таращились счастливыми глазами на чужое горе. Художник Иванов вывел свою беременную жену, и этот туда же! Даже столетний дед Матвей, герой финской и второй мировой, выполз, стуча своей палкой-клюкой.
   «Ну чем не подмостки?! Аудитория у ваших ног, мадам, насладитесь!»
   – Почитай, дочка, – дед огладил бороду, – доброе слово, оно всегда лечит, а тут горе такое.
   – Что читать? Новогодние припевки или, может, монолог Бабы-яги из детских постановок?!
   – Стихи почитай, хорошие стихи. Да и нам полезно послушать, совсем одичали в своих норах! Не возражаете, товарищ офицер?
   Раскатистый голос деда был хорошо слышен всем. Держащая за дверью оборону Надя Морозова совсем перестала подавать признаки жизни.
   На минуту Женя задумалась:
   «Что происходит? Где я? Что жизнь и где театр? Где грань? Что со мной? Неужели обшарпанные стены этого подъезда?! Интересно, что бы сказал мой старый учитель? А сказал бы он: «В искусстве, деточка, главное, чтобы было нестыдно!».
   Жене вспомнилось, как в одну из поездок на гастроли в Среднюю Азию кто-то сунул ей сборник стихов казахстанского поэта Бахытжана Жаныбекова. Сборник был маленький, всего полсотни страниц, но стихи были чудесными.
   Попав к ней невесть как, эта книжица так и осталась у Жени в качестве маленького подарка. Подруги до дыр зачитали этот крохотный сборник. Выучили наизусть и в минорные вечера наперегонки читали друг другу, развлекая и утешая.
   Осторожно подойдя к двери, настраиваясь и прислушиваясь к самой себе в наступившей тишине, Женя погладила дверь руками, как будто… видела впервые перед собой… подругу. Коснувшись ладонями поверхности деревянной двери и осознав, что поймала нужное состояние, медленно, нараспев заговорила:

     «Хочешь – верь, хочешь – нет, ну а хочешь – проверь,
     Только чайки кричат да шуршат камыши.
     Я уеду туда, где вечерний костер
     Как костёл. Я уеду туда, где бушует апрель,
     Где вокруг одинокой ненужной души
     Над просторами руки простёр
     И дрожит на обветренных пыльных губах
     Громыхающий фугами медленный Бах.
     Я уеду туда, где всю ночь напролёт
     Соловей в тугаях серенады поет
     И звенит в заполошной и пьяной крови.
     Я уеду туда, где, взрывая пастель,
     Расстелилась в лугах травяная постель,
     Где в воде растворилась рассветная грусть…
     Напиши – я вернусь. Не пиши – я вернусь…

   И дальше, уже не отдавая себе отчёта, громко, навзрыд:

     «Мне немного надо – мне быть с тобою рядом,
     И всего ничего-то… О чём мне молить небо?
     Повстречаю творца и его попрошу взглядом,
     Поднеси мне винца да и чёрный кусок хлеба,
     Я тогда посолю и намажу хлебец маслом,
     А потом запою, и тоску исцелит песня…
     А когда ты придёшь, то я буду с тобой ласков.
     А когда ты придёшь, то я буду с тобой честен.
     И когда ты придёшь, то я буду вдвоём с Богом.
     Он останется здесь, у меня на своём месте.
     И ты будешь любить. Будешь любить долго.
     И мы будем любить. Будем любить вместе».

   А дальше её уже закрутило. «Монолог матери» Эрики Воз.
   Текст роли, как и всю пьесу, она уже давно знала наизусть. Хотя никогда не выходила с ней на сцену. Выучила для себя, так сказать, для узкого круга. И вот она, эта сцена, и вот он, узкий круг.
   Нет «расписанных» и облезлых, давно не крашенных стен, общественного подъезда с его разбитым и наспех заколоченным окном. И нет серой убогой пятиэтажки образца общественного жилья двадцатого века! Есть эта женщина со своим завораживающим горем, и есть ее звучащий и волнующий, как колокол, голос:
   «Позавчера казнили моего единственного сына. Моего мальчика, моего малыша. Его называли чудовищем. И возможно, он и был им… но я его всё равно люблю, потому что он мой сын. Я так любила его, что моё сердце разбилось. Он разбил его. Теперь он мёртв. А я жива. Многие матери теряют сыновей. А я потеряла сына давно, очень давно. Иногда я сомневаюсь, а был ли он моим хотя бы когда-то».
   По ходу монолога она то вставала, делая несколько шагов по площадке, то садилась на нижнюю ступеньку лестницы. То, вскидывая голову, заламывала руки, то опуская голову совсем низко, а вместе с ней и руки, казалось, падала на колени. Всё это обращалось к закрытой двери.
   «Я думаю об этом ночью, в темноте, когда в доме стоит мёртвая тишина, когда я совсем одна. Я вспоминаю дочерей, которые вышли замуж и теперь живут в других городах, заботясь о своих детях, так что на мать не остаётся времени, вспоминаю мужа, давно умершего, и чувствую, что моя смерть тоже уже близка, потому что я всё время болею, тогда я думаю, как все думают время от времени: „Что я сделала с жизнью? Было ли в ней хоть что-нибудь стоящее?“».
   Она нервно перебирала невидимые кружева траурного платья. Говоря то шёпотом, то вдруг призывно громко… Здесь по ходу сцены она вдруг подумала, что героиня, должно быть, внешне очень похожа на неё. Такой же рост, те же чёрные волосы мотаются по спине, большие кисти рук всё время в движении, напряжённо поджаты губы.
   «Наверно, я сделала что-то неправильное… ужасно неправильное… потому что говорят, что мало кто из людей, живших на свете, был более жесток, чем мой сын. Если б только можно было вернуться в прошлое, найти, где ты ошиблась, и сказать: „Вот здесь, я исправлю это…“ Если бы это было возможно. Но, по правде сказать, я не знаю, где это место… где я непоправимо ошиблась».
   Зрители тянули шеи, охали, хватались за щёки. Кто-то тихо заплакал, кто-то шумно вздохнул, кто-то трубно высморкался, на него сразу зашикали и зацыкали.
   «Я впервые увидела сына, когда ему было четыре. Да, я видела его раньше… Я родила его, но почему-то младенца и ребёнка не считают одним и тем же существом, особенно если не видели его четыре года. Мы с мужем отдали его моему двоюродному деду, священнику, и кормилице, чтобы они заботились о нём, а сами остались в Намселе, ухаживать за его суетливой сестрой, привязанной к дому, которой всё равно суждено было умереть через несколько лет. Там я родила девочек и постоянно просила Луи-Жана, чтобы мы уехали, обзавелись собственным домом, забрали у деда маленького Луи-Антуана, чтобы он был с нами. Он был добрым человеком, мой муж, упокой Бог его душу, и я знаю, что он заботился обо мне, но при этом был явно склонен откладывать всё на будущее. Относиться к моим жалобам, как к „женским штучкам“… Так что мы переехали в Десиз лишь через несколько лет, и там я встретила своё дитя».
   В паузах невидимый кружевной платок подносился то к глазам, то ко рту.
   Да-да, именно так, так должен строиться этот образ! Интересно, Надежда сейчас меня слышит? Она ведь этот монолог и слышала, и видела. Весь от начала до конца. В прошлом году я ей его показывала с переодеваниями и с домашними декорациями в её же квартире.
   В финальной сцене она вдруг качнулась к двери, уронив невидимый платок к своим ногам. Зрители замерли, капитан ринулся его поднимать.
   – Спасибо, мсье, вы так любезны!
   За окнами валил, крутил, метался густой снег. По лестнице поднимался, протискиваясь между жильцами, притоптывая сапогами и дыша на красные костяшки рук, солдатик-водитель. Видно, устав и замёрзнув окончательно, решил узнать, долго ли ещё здесь торчать. Еле добравшись до лестничной площадки, высовываясь из-за спин людей, увидел странную картину. Знакомая молодая женщина, стоя ко всем спиной, словно слепая, водила по чужой двери вытянутыми руками. Оба лестничных пролёта – выше и ниже площадки – были битком набиты людьми. При этом в подъезде висела тишина, как в театре.
   – Наденька, помнишь, как Саньку в первый класс собирали? Собирали, собирали, а он пришёл после школы и заявил, что всё! Он уже отучился и теперь работать пойдёт. Мы с тобой смеялись: «Помощник!», а он обиделся всерьёз. Весь вечер его вкусненьким задабривали.
   В седьмом классе он влюбился и написал девочке письмо. Сам его отнёс и бросил в почтовый ящик возле главпочтамта, для важности. Как потом не спал всю ночь, к утру струсил, передумал влюбляться. Пришлось нам с тобой идти под утро взламывать этот самый главный почтовый ящик. Благо у меня был маленький садовый топорик. Замёрзли, страшно злились, а потом хохотали до упаду. Но добросовестно все письма рассовали по другим почтовым ящикам. Правда, для этого пришлось обежать весь микрорайон.
   Как в больнице лежал и уколов боялся. Медсестру укусил. Она скандал устроила. Доктор пригласил тебя для разговора к себе в кабинет, а… потом в ресторан. Ты идти не хотела, но я тебя уговорила, и пока ты в ресторан наряжалась, я прошла в детское отделение «принцессой» под белым халатом и весь вечер Сашу уговаривала, а заодно и всё отделение развлекла. И роль состоялась в новом качестве, и медперсонал остался доволен, и ребенок успокоился, а я вся в мыле!
   Было тихо-тихо. Казалось, люди перестали дышать. Только глаза, глаза, глаза.
   Молоденький водитель всё пытался подняться на цыпочки: бесплатный спектакль – большая редкость!
   – А как провожали в армию! Он… всё говорил, что не надо беспокоиться, не отправят его в Афганистан, мол, я близорукий! – и совсем отчаявшись, совсем по-человечески, Женя тихо пробормотала: – Ты знаешь, у моего Стасика тоже близорукость нашли… Боюсь, что через пару лет и моего заберут…
   И тут случилось непредвиденное: дверь щёлкнула и приоткрылась. Капитан крякнул, взмахом руки одел фуражку, дёрнул головой и ринулся в приоткрытую дверь. За ним, отчаянно топая, его бойцы. Соседи загалдели, зашумели и повалили, толкаясь в открытую дверь… Крик, плач, стон, причитания.
   – Зеркала, зеркала закрывайте, стулья выносите, стол… стол тащите. Надя, где у тебя бельё?
   – Да какое бельё? Ты ей валокордин накапай!
   – Лучше нашатырный спирт дать понюхать!
   И поверх голов и всего этого разноголосого шума-гама раскатистый голос деда Матвея вперемежку со стуком его палки:
   – Встречай, мать, сын с войны вернулся!
   Всё утонуло в шуме, крике, плаче, возне, гомоне и топоте.
   Женя тихо открыла свою дверь. На пороге в плывущих сумерках комнаты виднелась долговязая фигура сына. В коротком свитере, домашних вытянутых штанах и с тёплым шарфом на шее.
   – Мам, а что за шум? Что-то случилось?
   – Да, сынок, Саша Морозов… домой вернулся.

Доченька

   Я сегодня ночью видела сон. Крас-с-и-ивый! Будто иду по дороге, а дорога в большом парке без конца и края. Деревья вдоль дороги высокие, прямые. Сама дорога светлая, чистая, ровнёхонькая, как ковровая дорожка. И идёт мне навстречу… кто-то. А кто, я не узнаю. Но чувство такое, что знала его всю жизнь и, больше того, точно знаю, что родной он мне человек. Проснулась и какое-то время лежала, думала, вспоминала: кого же он мне напоминает?
   Рассказала про сон матери, а она покривилась. Дескать, что за блажь. Кино своё насмотрелась?! Да, кино я безумно любила. Но как родилась Иринка, тут я всё и оборвала. А почему? Потому что, когда воспитываешь ребенка одна – без мужа, надо думать прежде всего о ребёнке. О том, что ему требуется и молоко, и фрукты, и соки, и игрушки опять же. И стало быть, нечего тратить деньги по пустякам. Лучше их придержать на всякий случай. Ребёнок – это уж, как я понимаю, превыше всего.
   Я родила её, когда мне было двадцать лет. Мужем моим был Лёвушка. А лучше сказать, Лев. Старше меня на девять лет. По правде сказать, мне он казался взрослым дядькой. Жили счастливо года два. Он большой, высокий, шумный. Я маленькая и ростом и по возрасту, смешли-и-вая!
   По вечерам всей компанией у нас собираются. Лёва с гостями разговоры разговаривает и винцо попивает, а я Иришку укладываю. Просижу с ней, доченька перед сном капризничала, а там глядишь, Лёва уже провожать гостей собрался. Вот и допровожался. Не вернулся однажды. Там и остался. Ты, сказал, для меня слишком молода. А когда замуж брал, не знал, что на много моложе?
   В его доме оставаться не хотела, да и неудобно. Хотя свекровь, Анна Львовна, хорошо ко мне относилась. Пошла жить к матери. Та пускать не хотела. Прошу её:
   – Хоть на время возьми. Куда я с ребёнком?
   – Возьму, – говорит, – но на время.
   В это же год пришлось мне аборт делать. Вот ведь как получилось! Не хотела, видит Бог, не хотела. Если бы Лёва остался и жизнь наша была как прежде, родила бы второго ребёночка. Уже и срок большой был. Чувствовала, что мальчик будет. Долго не решалась. И Лёвке ничего не говорила. Думала, всё образуется. Даже имя ему дала – Костя, Константин, значит. Долго потом горевала. Жалела очень. Мать меня ругала, дескать, куда смотрела. А куда я смотрела? Я ведь мужняя жена была.
   Пришлось работу искать в срочном порядке. Мать устроила на железную дорогу проводником. Неделю в разъездах – неделю дома. Иришку в садик на круглосуточный режим. Зато комнату дали в бараке.
   Перебралась я в барак. Барак большой, двухэтажный. Наша комната на втором этаже. Маленькая, девять квадратных метров. Все удобства на улице. И осталась я одна с Иришкой. То есть не совсем одна, но почти что одна, с двумя соседками, Клавдией и Дусей, тоже такими же, как я, матерями-одиночками. Одна слева, другая справа. Общий коридор с высокой деревянной лестницей.
   Это было больше двадцати лет назад, но я до сих пор помню всё до мельчайших подробностей. Соседки сразу ко мне пришли знакомиться. И даже принесли по этому поводу цветы и бутылку красного вина. Тебе, говорят, повезло. Муж, хоть и бывший, но есть. Алименты небольшие, но платит. Мать родная – злыдня, но живая. А у нас никого нет, только дети.
   Клавдия – вдова с двумя ребятишками: Любкой и Колькой. Била их нещадно. У Дуси один Валерка, хулиган.
   Барак наш только бараком назывался. А так был вполне себе двухэтажным деревянный дом с палисадником и маленьким двориком. Внизу три семьи и наверху три, наши.
   На первом этаже тоже семья молодая жила. Ольга, Ренат и двое детей: Толик и Муся. А ещё бабка Татьяна Ниловна с внучкой Светочкой и Файка, скандалистка, с Василием Ивановичем, сожителем. Вот такая компания была.
   Комнатку нашу я сразу побелила. Дуся с работы белила принесла. А Клавдия из своей больнички дуст мясокомбинатовский притащила, от крыс, значится.
   Ох, с этими крысами случай такой был! Иришка, доченька моя, серьёзно пострадала. Ушла я вечером в магазин да запоздала, очередь длинная была. Её посадила на кровать. У нас с ней кровать такая небольшая, одна на двоих была, и строго-настрого запретила с неё слазить. Она, послушная моя, сидела-сидела со своей куклой да и уснула. А тут крысы. Да, именно крысы. Одна Ирочке чуть-чуть ушко пощипала. Тут и я пришла. Свет включила. Да как закричу! Соседки мои и сбежались. Ох, и наплакалась же я! На следующий день Клава эту отраву и принесла. А потом и весь дом травить начал. Мы с Иришкой к матери уехали на время, чтоб самим не отравиться.
   Я всё никак к одинокой жизни привыкнуть не могла. Каждый выходной с Иришкой к матери ездили. Она мною довольна не была. Всё простить развод не могла.
   Из всех соседей больше всего с Ольгой дружила. Как выяснилось, мы с ней вместе на железной дороге работали. Только она в управлении и ещё институт заканчивала заочно. Ох, и грамотная была! Деятельная такая. Сразу начала мне советы давать, и я её слушалась по-сестрински. Иришку мою Муся под свою опеку взяла. Сама старше-то всего на три года. Толик, тот ещё старше, всё на велосипеде гонял, но для родителей послушный был.
   Когда въехали в барак, Иришка всё и всех боялась не меньше меня. Звукоизоляция была – не позавидуешь. Ирочка чихает, а Дуся за стенкой ей отвечает. Щели были в палец. Через эти щели всякие звуки слышались. Иногда и спать не приходилось.
   Дочь одна оставаться не хотела. Больше всех боялась Валерки. Он её нарочно пугал. И нечаянно, конечно, так, из баловства, однажды столкнул Ирочку мою ненаглядную, и покатился ребёнок мой вниз по крутой лестнице. Думала, убью его, паршивца. Ушибы потом зелёнкой мазали и вместе с ней плакали. А он, стервец, на следующий день, пока я вышла во двор бельё развешивать, в окно к нам залез и Ирочке игрушечного белого зайца принёс, в знак примирения, значит. Где только взял? После этого падения доченька моя такая беспокойная стала, плаксивая.
   Как сейчас помню летний воскресный день. На пороге Ниловна сидит, перьевое нутро от подушки перебирает. Я, значит, бельё снимаю. А Иришка, девочка моя хорошая, с Мусей в куклы играет. Сверху музыка льётся. Это Клавдия завела свой патефон. Нового кавалера принимает. Значит, Любка опять ко мне ночевать придёт, а Кольке у Файки на пороге ночь коротать придётся. Внизу та же Файка с Василием Ивановичем скандалит. Отец Толику велосипед чинит. А Светочка, внучка Ниловны, с полотенцем на плече, на речку собралась.
   Это, значит, всё днем, а вечером беда. Кинулись – Светочки нет. Темнеет уже, а девчонки нет и нет. Тут и Толик на велосипеде примчался и кричит, что есть сил:
   – Ниловна, Светка утонула!
   Что тут началось! Все на берег. Только не я. Забрала Иришку домой, помыла, покормила и спать. Легла с ней рядом и молитвы читаю. Беда – вещь заразная! В доме всю ночь крик, слёзы.
   Да, давно это было! Перед самым сносом нашего дома Ниловна померла. Царство ей небесное! Да, вот так и жили! Ничего, весело было.
   На новом месте Иришка люто хворала, почти целый год. Особенно после падения. Одно время вдруг начала дёргаться всем телом, и врачи не могли понять отчего. Сколько денег из-за этого переносила хотя бы только одним гомеопатам, пока судороги не прекратились. В сад её приведу, а она в крик:
   – Не уходи! А то я умру!
   Бывало, в воскресенье, в обед, садимся с ней за стол, Ирочка – за хозяйку. Суп с моей помощью потихоньку так разливает по тарелкам. Первую тарелку себе, следующую – мне. Я ей: «Ирочка, доченька, маме первой надо», а она мне: «Ты сама так делаешь. Мне – потом себе». Ну, что тут поделаешь?! Маленькая ещё.
   Ольга посоветовала мне учёбу бросить. Я ведь в институте училась, на юридическом. Первый курс окончила. Потом роды, Ирочка. Всё думала, вернусь. Где уж там! Какая учёба? Теперь бы ребёнка поднять.
   А ещё та же Ольга посоветовала в садик идти работать.
   – Иди в детский сад, – говорит, – всё при ребёнке будешь. Вместе ушли, вместе пришли. Пока няней поработаешь, а там видно будет.
   И то, думаю, правда, за руку утром возьму и вечером так же за руку приведу. Всегда вместе. И ушла с железной дороги в детский сад работать. А Ольга осталась. Она уже после института работала там же в управлении. Потом такую карьеру сделала! Сутками на работе. Так работать можно, когда дети при муже. И муж непьющий, заботливый.
   Только стала я замечать, что Ренат Ольгин на меня засматривается. Я хоть и разведёнка, но прехорошенькая была. Один минус – худющая, от забот, но попа круглая, как положено.
   Да и то сказать, Ренат всё один да один с детьми. А я с Иришкой. Вот по-соседски и общались. Один раз на лестнице обнял так крепко. Я и сомлела. Но правда, тут же взяла себя в руки и крепко отчитала его.
   Ирочке было семь лет, когда нам квартиру отдельную дали. Дом снесли, а жильцов расселили. Смешно сказать, но соседки мои так при мне и остались: Клавдия слева, Дуська справа. На одной площадке так и поселились.
   Дочка в школу пошла. И я перешла в другой детский сад, поближе к дому и школе. Матери уже не было – на погост проводила. Осталась одна старая тётка.
   На второй год у Иришки уроки поставили со второй смены. Я украдкой уйду с работы, бегу сломя голову, чтобы собрать её, покормить, проводить до школы. Так лет пять и бегала.
   Лёвушку я стала уже забывать. Кавалеры появились. Домой не приводила, чтобы Ирочку не травмировать. Были у меня встречи. Но всё как-то…
   Вот, например, был некто Славик. В вагоне-ресторане работал. Предлагал законно расписаться. Но я тогда Лёвку забыть не могла. Или Борис. Тоже там же, на железке, водителем работал. Но Ирочке он не нравился. Она в классе седьмом училась и считала, что у него руки слишком большие и волосатые. Говорила, как у бабуина. Слово-то такое, где нашла? У Славика действительно были руки мохнатые, в чёрном вьющемся волосе. Но человек он был добрый, весёлый.
   Не понравился ей и другой мой знакомый. Некто Алексей Иванович. Красивый мужчина был, хотя и немолодой. Слесарь-монтажник с хорошим заработком. Вот этот Алексей Иванович предлагал мне прямо переехать к нему с дочкой. Он как раз квартиру получил, тоже однокомнатную с большой кухней. Но Ирочка моя намертво заупрямилась. Она тогда уже в комсомол вступала. Многое понимала. И я побоялась, что у нас может выйти серьёзный конфликт.
   Всё-таки дочка была мне ближе всего. И поэтому постепенно я отошла от Алексея Ивановича. Это несмотря на то, что он мне очень нравился. И я ему тоже, надо думать, была непротивна.
   А Ирочка была мне не только ближе всего, но в ней, как я надеялась, как мы все надеемся, когда думаем о своих детях, должны исполниться все наши желания, мечты, надежды. То есть, может быть, они, наши дети, достигнут того, чего мы не смогли, не сумели достигнуть. Правильно я думаю?
   Постепенно, с годами, соседки-подруженьки все устроились. И я решила. Пора и мне замуж. Но сначала поменяла квартиру на двухкомнатную. В старом доме. Из удобств только туалет. И комнатки маленькие. Но всё же две. У Ирочки своя собственная комната.
   В том же году познакомилась я с Володей. Володя Зыков – таксист. Помогал нам с переездом. Так и остался в близких друзьях. Ходил вроде недолго и вдруг предложение сделал. Я отчего-то растерялась, говорю: «А как же дочь?» Он смеется: «Ирочка – большая девочка. Всё должна понимать». И целует меня при ней.
   Тут, к сожалению, с предложением пришлось повременить. Ирочке всё это не понравилось, и каждый раз, обидевшись на что-нибудь, она кричала мне:
   – Иди, целуйся со своим Володечкой!
   Пришлось и с Володей расстаться. Ох, и переживала я!
   Тогда мне опять приснился тот сон. Иду я, и дорога та же, длинная. Как и тогда, светлая, чистая. Деревья такие же стоят высокие, прямые. И идёт мне навстречу… приглядываюсь и вроде как узнаю. Юноша такой, немного младше Ирочки. Улыбается мне и уже близко подходит, и мне заговорить хочется, и… тут сон оборвался на этом месте. Проснулась и вспоминаю, кто это? Такой знакомый мальчик. Мучаюсь, что знаю и знаю его хорошо. Как родного…
   Я хорошо кормила и одевала Ирочку, старалась всегда что-нибудь модное ей купить, сшить. Ходила по домам убираться, чтобы доченька ни в чём не чувствовала нужды.
   Старалась, кажется, изо всех сил, но главной в доме, то есть в нашей двухкомнатной квартирке, почему-то оказалась уже не я, а Ирочка. Она хорошо окончила школу и поступила в институт. Тут начались подружки, мальчики. Вечера, застолья, что с них взять – молодёжь. Встречаться им негде. А я всё больше на кухне отсиживалась. Бывало, там и усну. Но не в претензии, нет. Лишь бы Ирочке было хорошо.
   Порой я чувствовала себя как бы виноватой перед ней, что, например, не только без мужа живу, но и к тому же няней в детском саду работаю. Не смогла её музыке, танцам приучить. На всякие там кружки водить. Не случилось этого.
   На третьем курсе она вдруг замуж собралась. Не посоветовалась, не показала жениха, а так, поставила перед фактом. В один день вдруг говорит:
   – Почему бы, мама, тебе не поехать пожить хоть некоторое время у бабы Нюси? – это, значит, у нашей старой тётки, в дачном посёлке.
   – Что так, доченька? – спрашиваю.
   – Мы хотим с Димой вместе жить
   – Так и живите, – отвечаю.
   – А ты что ж, перед нами туда-сюда ходить будешь? – и глаза при этом круглые.
   При этих словах я растерялась. А она мне:
   – Думай, мамуля, скорее, как тебе быть. Конечно же, будешь к нам приходить…
   Дочери я ничего не ответила. Не нашлась, что ответить. Хорошенькое дело – уйти из собственного дома. Да с какой стати? Да ещё и к тётке. Она мне ничем не обязана. Одно дело в гости прийти, другое – жить.
   На следующий день я задержалась на работе, всё время раздумывала, что мне делать. Наконец спросила заведующую, не могу ли я остаться переночевать, так как у нас в квартире ремонт начался, мол, большой ремонт. Неудобно же говорить, что родная дочь почти гонит меня из моего же дома.
   – Пожалуйста, – говорит заведующая, – ночуй, только недолго там со своим ремонтом затягивай.
   К этому времени уже перестройка полным ходом шла. Детский сад вот-вот закроют.
   Первая ночь мне показалась страшной. Но на вторую ночь уже не боялась и не беспокоилась. Только думала: неужели дочь не встревожило, что её мать не вернулась с работы?
   Может, она решила, что я всё-таки поехала к тётке. Лежу ночью и так раздумываю.
   В ту ночь снова этот сон приснился. Вновь иду я по дороге, и дорога та же, без конца и края. Как всегда, светлая, чистая, ровная. Деревья те же вдоль дороги высокие, аж голова кружится. Идёт мне навстречу… приглядываюсь – а это Костя, сынок мой не родившийся.
   Я его сразу узнала. Так обрадовалась! Видно, что и он мне обрадовался. Только такой грустный. Глажу его по голове, глажу. И волосы у него такие мягкие. Он меня спрашивает:
   – Как живёшь, мама?
   Отвечаю:
   – Хорошо, сынок! Вот Ирочка замуж собралась.
   Он мне:
   – Замуж-то замуж, а тебя из дому?! – а я молчу, только плачу. – Мамочка, я бы тебя никогда не обижал. А ты меня…
   И тут сон прервался. Открываю глаза, а рядом кошка нашей кастелянши лежит. Я её во сне гладила. Очень удивилась: к чему всё это? Сердце-то целый день щемило.
   А между прочим, деваться мне уже было некуда. Один раз, когда я позвонила Ирочке по телефону, она разговаривала со мной еле-еле. В самом деле, придётся ехать к тётке Нюсе. Поплакала-поплакала и настроилась, а что делать?!
   И вдруг откуда ни возьмись появился Володя, таксист. Я уже про него забывать стала. А он – нет. Помнил обо мне. Вот на работу приехал. Забрал меня с моим узелком к себе домой.
   – Будем борщ варить. А то я с утра ничего не ел, – говорит весело.
   – Так овощи нужны и мясо.
   – Всё есть. Хозяйки только нет.
   Так мы с ним такой необыкновенный борщ сварили. Пожалуй, даже лучше, чем я готовила до этого. Володя ел и хвалил. И я впервые была счастлива.
   – Поживи у меня, приглядись. Понравится – поженимся, – потом подумал и говорит: – а, собственно, чего резину тянуть? Второй раз замуж тебя зову. Давай в ближайшее время зарегистрируемся. Давно ведь друг друга знаем.
   Мы сели в его такси и поехали за моими вещами. Меня такая радость обуяла, и мне ни о чём больше думать не хотелось. Мой жених, вот он, рядом, за баранкой сидел. Я смотрела на него сбоку. Всю дорогу, кажется, и смотрела только на него.
   К Ирочке поднялась одна, Володя остался в машине. Мы так решили.
   – Где ты пропадаешь? – встретила меня дочь.
   Я, конечно, её поцеловала. Потом вынула из шкафа свои вещи и начала собираться.
   – И куда это ты? – удивилась она.
   – Уезжаю к Володе.
   – Надолго ли? – усмехнулась доченька.
   – Навсегда, – ответила я.
   И вдруг будто мне стало так неловко перед ней:
   – В следующий раз он поднимется. А сегодня нет, – говорю я уже другим тоном.
   Тут вдруг выходит Ирочкин жених или муж, уж и не знаю, как назвать, Дима и говорит:
   – Здравствуйте. Давайте я вам помогу. Вы на Ирку не сердитесь. Она ещё молодая. Вы к нам приходите, и мы к вам приходить будем.
   Вскоре мы действительно зарегистрировались, и Володя мне золотое кольцо подарил. Я счастлива была, что у меня хороший муж есть, и с дочерью помирилась.
   Костя, сынок, мне больше не снится. Но я точно знаю, что он с того света мне помог в трудный час, а я его всё равно предала.

И разные лица

Бабка

   Бабке Зинаиде страшно повезло: она всё-таки успела купить билет в проходящий поезд Усть-Каменогорск – Алма-Ата. Вагон был, правда, общий, да ей всего-то шесть часов езды и только.
   Устроившись, она обрадовалась ещё больше, её наполнило чувство выполненного долга перед родственниками: всё, что было записано на двух серых, в клеточку, из школьной тетрадки, листочках разными почерками, всё-всё было ею закуплено, проверено и уложено в огромную дорожную сумку. Сумка была неподъёмная. На перроне трое студентов со словами: «Слона везёшь, бабушка?!» – пристроили багаж возле нижней полки.
   «Помочь-то помогли, а как обратно выходить буду?» – Зинаида вздохнула. Поправила платок на голове и огляделась. Подходящих мужиков вокруг не наблюдалось. Одна хлипкая молодежь шныряла туда-сюда.
   «Чего им не сидится по домам? – Зинаида опять поправила платок. – Оно понятно, конец социализму, привет капитализму… Кто такой этот капитализм? Все с ума посходили…»
   Бабка задумалась.
   Поезд набирал скорость. Весёлый летний сквозняк влетал в открытые, а кое-где и разбитые окна. В разодранном дерматиновом покрытии лавок местами виднелся деревянный костяк. Под ногами подсолнечная шелуха и бумажный мусор. Народ сжимал продуктовые авоськи между ног. Зинаида не переживала за свою поклажу: с нею не то что убежать, её поднять было невозможно.
   – Милая, ты убираться-то собираешься? – бабка Зина после некоторых мучений («а то вдруг выругает?!») обратилась к проводнице вагона. – Грязища вон везде!
   – Нам, мамаша, уже четвёртый месяц зарплату не дают. И для чего я буду здесь бесплатно горбатиться?
   «Так то оно так, красавица! Ты не уберёшь здесь, там не уберёт другой, и что, опять разруха?» – подумала бабка, но побоялась перечить вслух.
   Разруха была определённая, ровно как и сумасшествие всей страны, но не окончательная. Всё-таки поезда ходили по расписанию, хриплый знакомый голос по громкоговорителю объявлял: «Пассажирский поезд…»
   «Авось всё наладится», – думалось Зинаиде.
   Мерно стучали колеса поезда, народ устроился, притихли дети, в проходах налаживались тесные картежные компании, только некоторые из дверей бегущего поезда оставались открытыми…
   Бабка, проверив наличное имущество, задремала.
   – Опять идёт! – соседка выглянула в проход вагона.
   – Где? Кто? – Зинаида встрепенулась.
   – Да мужик этот… – тётка махнула куда-то вперёд.
   Сквозь открытые двери тамбура далеко впереди было видно, как по вагонам идущего поезда шёл человек. Высокий, худой. Шёл он, широко и уверенно переставляя ноги.
   – А чего он шастает? – бабка заметно оживилась.
   – С головой у него того… не всё в порядке. Говорят, давно это было, ехал с женой и ребёнком в этом поезде, скинули его какие-то бандиты. В Алма-Ате вроде в больнице лежал, подлечили, а потом вот… выпустили. Сейчас всех этих несчастных, ну, тех, у кого с головой… отправили по домам. Вот и его, сердешного… а он сюда… вот и ходит по вагонам, и ходит, ищет жену с ребёнком.
   – Так он болеет, значит! – бабка Зина понимающе закивала и подняла голову.
   Мужчина неожиданно остановился и навис над ней во весь рост. Упёрся рукой о верхнюю полку и уставился куда-то… Куда-то вперёд сквозь грязное вагонное окно. За окнами тянулся унылый пейзаж загаженного откоса.
   Он был очень бледен и, ко всему прочему, бедно одет.
   Серый плащ, застёгнутый наглухо, до самого верха. Из-под него выглядывали пыльные брюки непонятного цвета, на голове громоздилась глубоко надвинутая брезентовая солдатская панама. Лица бабка разглядеть не могла из-под верхней полки. Все молчали. Никто на него не смотрел, а если смотрели, то мимо, с неловкостью и опаской.
   Зинаиде стало скучно. Ей скоро выходить, а она ещё не набралась столь необходимых ей дорожных впечатлений.
   – Слышь, сынок, ищешь кого? Или станцию проехал? – она запрокинула голову, пытаясь его разглядеть.
   Мужчина немного помолчал, а потом заговорил:
   – Да, я мать, всё потерял! И жену, и ребёнка! Ничего не осталось! Только этот поезд…
   – Дак, ничего, – бабка Зина как будто обрадовалась, – эт ничего! Это пройдёт, всё вспомнишь. Сейчас перестройка у нас в стране началась. У всех немного с головой и памятью плохо. Но это пройдёт, точно тебе говорю! Вот наладится порядок, и у нас у всех будет порядок, и мы все будем в порядке! – Зинаида засмеялась мелким старушечьим смехом. Она никогда не встречала свободно гуляющих сумасшедших. Да этот и не был похож на безумного. Скорее, на чудика, а на блаженного – нет!
   – Садись, посиди, отдохни! – она подвинулась, давая ему место усесться.
   – Понимаешь, мать, вот здесь болит, – он положил широкую руку на грудь. Второй рукой отодвинул панаму от лица.
   Был он очень светлым: бледная кожа, светло-серые небольшие глаза, тонкий рисунок острого носа, нежный, еле заметный контур губ. Даже уши были нежно-розового оттенка.
   – Оно и понятно, родных потерял, – вторила ему бабка, откровенно разглядывая.
   – Жену и дочь, – вздохнул мужчина, помолчал и посмотрел на бабку. – А ты что же, одна путешествуешь? Где твои родные?
   – Да где им быть – все на месте, в Чарске! – махнула рукой старуха.
   – Тебе хорошо, ты скоро дома будешь, а мне ещё вспомнить надо…
   – Вспомнишь, всё вспомнишь! Это же всего перестройка! Перестроимся, и опять всё ладно будет. Мы и не такое пережили. Вот взять, к примеру, войну с немцем…
   На станцию прибыли ночью. Он вытащил и поставил бабкин ценный груз на перрон, затем осторожно снял со ступенек вагона и саму бабушку. Та только и успела мелко перекрестить своего помощника, как поезд тронулся.
   Зинаида вдогонку пригляделась, нацелила глаз: по вагону набирающего скорость поезда шёл человек.
   Бабка горько вздохнула, а потом, перекрестив и ускользающий хвост гремящего состава, еле слышно прошептала: «Всё так, всё так! Всё вспомнит. А где вспомнится, там и найдётся… глядишь, и всё наладится! А как иначе?!»

Жизель

   Я стою у окна и жду. За окном летит лёгкий снег. Меня радует всё: низкие тяжёлые зимние тучи, снегопад, новогодняя суета у торговых палаток и даже пробки на дороге.
   Теперь всё – всё будет по-другому. В новом году жизнь будет новая. Жизнь будет другая – общая с ним, семейная.
   Сегодня он должен поговорить с женой, объясниться, взять чемодан и прийти ко мне – насовсем!
   Как хорошо, что я с утра убрала квартиру. Надо сходить и купить продуктов. Мясо, картошку и всякое такое. Впрочем, нет, не надо мясо. Мяса с картошкой он наелся в той семье. В нашей – новой – будет здоровое питание и здоровый образ жизни. И обязательно будем путешествовать. Да, все вместе. Будем брать его детей и мою дочь. Если он захочет.
   Я щёлкаю пультом от телевизора. На экране счастливая Жизель порхает по сцене. Любовь даёт ей силы. Она счастлива. К ней из леса вышел принц. Они нашли друг друга.
   Год назад ко мне также вышел мой принц… из лифта. Целый мучительный год. Весь год ожиданий: позвонит – не позвонит, придёт – не придёт, получится – не получится. Теперь вот – получилось!
   Хорошо, что в холодильнике много фруктов и овощей. Он должен разнообразно питаться. И в гости мы будем выходить обязательно. В гости к его друзьям, к моим друзьям… Мы будем пить вино, нет, лучше коньяк. Я буду благоухать счастьем и дорогими духами. Он будет в элегантном тёмно-синем пиджаке и с маленькой розочкой на лацкане. Женщины будут оборачиваться, завидовать мне и пытаться заигрывать с ним. Я не буду на это обращать внимание. Буду держать себя в руках. В прямом смысле. Обниму себя за плечи и буду держать. Потом мы вместе вернёмся домой. Разденемся, ляжем под одно одеяло, и всё раздражение пройдёт – будет только хорошее!
   Звонка нет.
   Странно. Уже темнеет. Может, что-то случилось? Пробки! Да, конечно, пробки. А может, авария? Может, жена не пускает? Встала в дверях и не пускает.
   Я набираю знакомый номер телефона.
   – Привет!
   – Привет!
   – Это я.
   – Узнал.
   – Я тебя жду… Что-то случилось?
   – Мы больше не увидимся.
   – Почему?
   – Ты не поймёшь. Я женатый человек…
   – Что же мне делать?
   – Встречать Новый год.
   Я бессмысленно смотрю на экран. По сцене мечется маленькая Жизель.
   Она сошла с ума от его обмана. Простое житейское предательство. У принцев это практикуется. Он так развлекался. Он ведь принц. А она приняла всё всерьёз. Вот теперь она там – в другой жизни. А его высочество где? Он в своём королевстве!
   Мне что делать? Сойти с ума, как Жизель? Целый год… а теперь что? Как теперь жить? А главное зачем? Сколько снега за окном. Может, пойти босиком по снегу. Можно совсем раздеться. Специально. Потом простудиться и умереть. Нет. Зачем так долго – болеть, умирать. Или газ включить? Ага, потом чей-нибудь щелчок выключателем, и полдома на воздух?! Не-е-ет, не пойдёт.
   Лезвием по руке… Не хочу, и так больно.
   Сильно болит в груди, будто с размаху врезалась во что-то… очень острое! Оч-е-ень больно! Руки, ноги не мои, чужие. А что моё? Ничего. Всё умерло от болевого шока. Нужен срочно наркоз – долгий сон. Не хочу, не хочу просыпаться! Где-то было снотворное. Интересно, срок годности не истёк? И ничего не будет, ничего, ничего, ничего.
   Нет таблеток. Тогда остаётся верёвку на шею и… в ванной труба крепкая. Это можно!
   И найдут нескоро. А найдёт моя ненаглядная мамочка. Придёт домой, разуется, разденется. Зайдёт в ванную руки помыть и увидит… меня на трубе с петлёй на вывернутой шее. У неё инфаркт. Она в больнице… в лучшем случае. В худшем – её на погост, а мою дочь, её внучку, в детский дом для сирот.
   Стоп! Вот, кстати, про маму и дочь. Что будет с ними?
   У него год игр и развлечений. Сейчас отдохнёт, и снова – игрища! А я – умирать? Из-за него? У него в жизни смена лица – новое женское, а у меня – перемена места жительства: тихое место на кладбище с видом на…
   На экране всё согласно сценарию. Принц раскаялся, и вот он на сельском кладбище. Темно и страшно, кругом привидения. Но его мучит совесть, и он ищет могилу Жизель.
   Не думаю, что он придёт ко мне на могилу. Только мама и дочь. Ему теперь всё равно, живая я или мёртвая. Как говорится, хорошего помаленьку. Поигрались, и хватит. Год любви и страсти. Безумной страсти и пылающей любви. У него сели батарейки. Пламенные чувства остыли. Сменились на безразличие.
   А маме и дочери не всё равно. Им хочется, чтобы я жила долго и счастливо.
   В сказке финал – принц погибает, его забирают лесные феи в своё царство.
   Так ему и надо! Не будет морочить голову честной и порядочной девушке.
   Что это? Звонит телефон?! Он звонит! Не буду брать. Пусть думает, что я… умерла.

Лицо

   Я окончательно опаздывала на работу. Вошла, когда презентация новых французских вин была в самом разгаре. После презентации я должна была показывать свои учебные слайды для торговых агентов, следуя утверждённому рабочему плану.
   В просторном кабинете директора был полумрак – демонстрировали цветные презентационные слайды.
   Слева от светящегося экрана возвышалась рослая фигура приезжего француза. Рядом столбом, замерев, в пенном жабо нарядной блузы, стояла генеральная начальница. Мои коллеги, на удивление, в полном сборе и, что ещё более удивительно, внимательно слушали заморского гостя, изредка перешёптываясь.
   Как только глаза привыкли, я прошла по боковому проходу вдоль стены и неслышно опустилась на свободный стул.
   «Вот, опоздала… – подумала я, безуспешно пытаясь вникнуть в высвечиваемую карту и схему на экране. – Из такого информационного материала можно было составить тему для нового тренинга, теперь же придётся долго вникать. Да и где раздобыть план презентации, чтобы как-то сориентироваться, и кто, например, этот зануда… и зануда ли?»
   Прежде всего меня, как опоздавшую, или, лучше сказать, провинившуюся, занимала реакция моего шефа, а вернее, шефини. Но она всецело была занята показом.
   «А-а-а, это тот самый француз из Бордо, – осенило меня, я вспомнила давнее совещание, предшествовавшее приезду представителя компании – производителя вин. – Значит, это он! Изготовитель вин и шампанского! Оче-е-нь, надо сказать, симпатичный! С запонками и галстуком, соответствующими, надо полагать, встрече. И голос… и доводы… вроде убедительные: «…Рынок Казахстана сам ещё не знает, что нуждается в таких марках вин…» Ага! У него, значит, «есть гениально простая идея, как сделать, чтобы казахстанский рынок об этом узнал».
   После чего на фоне тщательно изготовленных цветных снимков он целый час подробно излагал свою «гениально простую идею».
   Я невольно упустила нить внимания, и взгляд скользнул по стоящей рядом с ним директрисе.
   Странно, она сама могла рассказать всё это за пятнадцать минут и к тому же на куда лучшем английском, вдобавок на его позитивах ничего, кроме карты… Франции.
   Было ясно, что директриса приняла решение до презентации и весь показ – сущая формальность.
   Относительно Казахстана несёт определённую ерунду, но как она могла с этим согласиться? Хотя, с другой стороны…
   «Разве такой обаятельный и красивый мужчина, говорящий по-английски с таким очаровательным французским акцентом, мог ошибаться?» – рассуждала я.
   Патронесса смотрела на иностранца, несущего чушь на фоне цветных снимков, как на красавца-стриптизёра, который вот-вот начнёт раздеваться или… всё это навеяно полумраком в комнате и сумрачным ноябрем за окнами офиса? А может, тяжёлый случай менопаузы? Или благородный риск деньгами акционеров?
   Усаживаясь поудобней, я перекинула ногу на ногу и случайно, откинувшись, задела выключатель. Свет внезапно зажёгся в полую силу.
   Все присутствующие в кабинете, как и я, были охвачены интересом этого замершего мгновения, в центре которого мужчина и женщина.
   Занавес открылся!
   Казалось, в этот момент её никто, совсем никто не интересовал. Она внимательно следила за оратором, так, как будто… узнала кого-то… нет, точнее сказать, показали кого-то… в этом ярко вспыхнувшем свете… кого она давно искала, ждала. Жадным поглощающим взглядом следила за его лицом: высокие скулы, раскидистые брови, и взгляд выразительных глаз, нацеленных на… неё. Его рассказ был для неё.
   После короткого перерыва выступала я. Буднично и скоро, демонстрируя чёрно-белые рабочие материалы.
   Директриса вышла, вызванная к телефону секретаршей. Благодаря этому коллеги поняли, что слушать меня нет большого смысла. Все, как по команде, склонились над своими планшетами и занялись интернетом. В сущности, я могла бы декламировать стихи или рассказывать сводку погоды – никто бы этого не заметил…
   Интрига завершилась, интерес увял.
   Занавес закрылся!

Новогодняя встреча

   В последние дни старого года я всегда грущу. Моя лёгкая печаль и светлая грусть оправдана. Со старым годом разобрались, что ждать в новом году?
   Так вот, в период очередной ежегодной хандры одна моя старая приятельница, она действительно старше меня лет на пятнадцать, попыхивая сигареткой в приоткрытую форточку моей кухни, рассказала незатейливую, на первый взгляд совершенно обыденную историю. Но замечательна она тем, что похожа на сказку, где главные герои сами долго не верили в её сказочный, почти волшебный финал.
   Всё началось в далёкие семидесятые годы прошлого столетия в городе Харькове. Главные действующие лица, как водится, он и она.
   Алька была рыжая, дерзкая и привлекательная. Двигалась быстро. В разговоре в основном обходилась короткими фразами. Дома у Али тоже все говорили теми же речевыми формами и передвигались с той же скоростью.
   Мать сновала челноком кухня-ванна: готовила, стирала, ругала, говорила по телефону и прочее (чаще в скандальной тональности). Все остальные члены большой семьи были как под копирку: громкие, резкие, шумные, заводные, весёлые.
   Эдик – воспитанный сын достойных родителей. Его семья: мама, папа и он – образцовая ячейка советского общества.
   Случилось невозможное: Эдик влюбился в Альку! Алька всерьёз занялась Эдиком.
   Теперь он делал, ходил, говорил, читал, смотрел, заводил друзей только так, как советовала ему Аля.
   Вести разговоры, смеяться, возмущаться, высказываться – одним словом, открывать рот можно было лишь с разрешения Али.
   В один день всё закончилось. Эдик вдруг вспомнил, или его мама напомнила, – кто он!
   Он решил ехать в Москву, поступать в литинститут. Уехал. Поступил. Стал студентом. Получил койку в общежитии.
   Она – со второго раза поступила на юридический факультет в Киевский институт. Тоже стала студенткой и снимала с подружкой комнату у бездетной семьи.
   Он окончил институт и поступил в аспирантуру. Женился на приличной девушке из приличной семьи. Получил комнату в семейном общежитии вместе с московской пропиской.
   Она на втором курсе выскочила замуж. На третьем – развелась. На четвёртом снова замуж. Недолго. Вновь развод. В результате двое детей от разных мужей.
   Он в конце девяностых – уверенный солидный и признанный писатель, отец троих детей: налаженный быт, умница-жена и большие планы на литературном поприще.
   Она – разведёнка, с двумя детьми, в маленькой двухкомнатной квартире, на окраине города, к тому же без постоянной работы. Далее работа за границей: долгосрочный контракт в Германии, дети на маме…
   Прошло много лет. Однажды по каким-то делам Алька приехала в Москву, пошла с подругой на кладбище, где у той был похоронен муж. Там, в колумбарии, познакомилась с мужчиной, пришедшим проведать прах жены. В итоге в очередной раз вышла замуж.
   Перебралась в Москву, забрав детей и маму. И благополучно жила, пока у мужа не случился инсульт, затем – второй.
   Дело было в самый Новый год.
   Дети давно жили своей жизнью, мама тихо покоилась на кладбище, муж превратился в растение. Обзвонив с новогодними поздравлениями детей и друзей, прихватив открытую бутылку шампанского и папку с документами, она перебралась в комнату к супругу. Взгрустнулось. Вообще-то печалиться не в её правилах, и, разложив бумаги на столе, Алька решила было поработать, но тут раздался звонок в дверь.
   Алька сразу не узнала: перед ней стоял высокий, нескладный, лысый, довольно унылый, в массивных очках и добротном сером пальто немолодой мужчина, сбивчиво поясняя:
   – Вот… пришёл проведать больного старого друга и поздравить с Новым годом. Да потерял адрес, долго искал, но потом нашёл… Да, один! Я, видите ли, вдовец, а вы, позвольте узнать… кто будете? А-а-ах!!!
   Пока Эдик открывал-закрывал от изумления рот, Алька хохотала так, что проснулись и заметались кошки на чердаке дома, квартира находилась на последнем этаже.
   История странным образом закольцевалась. Овдовев, Алька вышла за Эдика замуж, и это спустя так много лет! У неё четвертый брак. У него – второй. Теперь они живут за городом, на даче, в большом писательском доме. Дети приезжают в гости, привозят своих детей – внуков. Алька счастлива. Эдик тоже.
   Каждый год за новогодний стол садится большая дружная семья. Первый тост поднимает глава семьи.
   Он начинает говорить, что однажды не узнал женщину, которую всю жизнь любил и любит! О том, как неисповедимы пути и закономерности любви в этой жизни, как…
   Семья терпеливо слушает заезженную пластинку семейной байки. Хозяин дома настроен говорить долго, но, оглядываясь на жену, смущается.
   Заканчивает новогоднюю вступительную речь жена Аля всегда на мажорной ноте, муж Эдик не возражает!
   – Вот ведь как получается: то ли жизнь, то ли судьба! А может, всё вместе! – попыхивая бессчётной сигаретой, заканчивает свой рассказ приятельница. – Вроде все жизненные перипетии как у нормальных людей, а финал?! В том-то и дело! Сама бы ни за что не поверила, но они мои соседи. Да-да, дачи у нас рядом, не удивляйся! Дачники мы. Смотрю иногда на них и думаю: что она в нём нашла? Что он в ней? А вот ведь… любовь… та самая… настоящая.
   Она решительно тушит свой окурок в фарфоровом треснутом блюдце и захлопывает форточку.

2011–2015 гг.

Путешествие в обратно Рассказы Рашида Стикеева

Рита

Путешествие в обратно

Сватовство

Экспедиция

Пишите письма

Свет в окне

На выставке

Дорога

Дорога

Кто бежит?

Актриса

Доченька

И разные лица

Бабка

Жизель

Лицо

Новогодняя встреча

Путешествие в обратно
Рассказы
Рашида Стикеева