Глеб Шульпяков
Книга Синана. Сердце за темным Босфором

1.

Одни говорили, что он умер в день, когда ему исполнилось сто лет, другие, что погиб накануне, осматривая печные трубы на дворцовой кухне, третьи сходились, что скончался через месяц в феврале, о чем в архивах Стамбула имелась, пока не исчезла, казенная запись, вот и числа на могильном камне говорили то же, но известняк, дело известное, недолговечен, и дата стерлась раньше, чем ее успели запомнить, и спустя время споры пошли по новой, пока не решили считать, что умер он в возрасте около ста лет – и на том бы делу конец, только в Конье (вечно эта Конья!) объявился полвека спустя дервиш родом из Кайсери, и утверждал этот дервиш в кофейне на базарной площади, что видел его своими глазами, седым, как положено старцу, и незрячим, потому что ослепил себя золотой иглой, которая принадлежала, говорил он, еще великому Бехзаду из Герата, а потом показывал мне в городе мечети и караван-сараи, фонтаны и бани, мосты и беседки, а если вы спросите, как же слепец мог что-то показывать, отвечу: когда художник ослепляет себя иглой, тьма не сразу опускается на мир и он долго различает предметы вокруг, хотя все чаще предпочитает вспоминать мир таким, каким его видел Аллах.

2.

   Я приехал в Одессу на поезде и в тот же вечер собирался сесть на паром до Стамбула. Билет заказал в Москве, он лежал в кармане. С вокзала, купив кулек арахиса, отправился в порт.
   В Одессе я был однажды, когда мне исполнилось три года. Отец тогда жил с нами, и мы поехали на море все вместе. Помню, на длинной лестнице я уронил мороженое и разревелся. А он купил коробку эскимо и поставил прямо на ступеньки.
   От коробки шел пар, отец улыбался.
   Вот и все, что запомнилось.
   Я шел по широкой улице города, уж не знаю, как она называлась. Между домов застыл, как вода, в аквариуме вечерний воздух, из подворотен тянуло кошатиной и печным дымом.
   Шелестела от ветра старая штукатурка.
   Обогнув зеленого Дюка, я спустился по лестнице. Портовый зал ожидания пустовал, и даже газированную воду из автомата не отпускали. Окошки касс были закрыты и задернуты шторками.
   Сквозь ткань пробивался свет. Я постучал по стеклу. За шторкой послышались смех и скрип фольги. Я спросил, что с моим рейсом, вот билеты. В тишине зашуршали бумаги, потом раздался женский голос: «Билеты на паром не проданы, рейс отменяется».
   Между шторок, как в цирке, возникла рука. Рукой нетерпеливо помахали, и я покорно выложил паспорт и билеты. В кассе снова зашелестело, потом на стойке появились деньги. Свет погас.
   «Да не сходите вы так с ума, – донеслось из темноты. – Возьмите самолет, и завтра будете у себя в Стамбуле!»
   Перебрасывая рюкзак с плеча на плечо, я поднялся по лестнице. По левую руку от Дюка, где сквер, слонялся молоденький солдат в зеленой, как памятник, гимнастерке. Я спросил дорогу к авиакассам. Он поспешно согласился проводить – как будто только и ждал этого. По пути он рассказывал про службу в инженерных войсках. Они, говорил солдат, глотали гвозди.
   Я купил билет на утренний рейс, турецкие авиалинии. Для ночлега мне в кассах посоветовали гостиницу «Красная». Дорогу до «Красной» показывал все тот же солдатик. Оказывается, все это время он ждал меня на улице.

   Когда-то гостиница «Красная» считалась самым шикарным заведением Одессы. Видимо, в память об этом с меня содрали приличную сумму. «Вы же иностранец», – улыбнулись две бровастые девицы за стойкой.
   Я вошел в комнату и лег, не снимая обуви, на кровать. Расстегнул ремень и пуговицы. В тишине было слышно, как сифонит за стеной унитаз, а под потолком скрипит лепнина. Сколько я пролежал в темноте? Не знаю. Может быть, пять минут, может быть, час.
   Когда я задремал, у дверей раздался короткий шорох. Это были полароидные снимки, которые кто-то сунул под дверь. Я сел около снимков на корточки. С фотографии на меня смотрела девица. Лицо белое, одутловатое. Брови черные. На обороте имя: Изабелла. Номер телефона.
   Две другие девицы – Лидия и Земфира – отличались от Изабеллы только купальниками. И я, поразмыслив, отправил весь этот винный набор обратно.
   Через пять минут они исчезли.
   Ополоснувшись холодной водой, я встал на коврик и снова огляделся. Комната как комната, ничего особенного. Тощий шкаф, тумбочка, на столе салфетка в чайных пятнах. Кособокий абажур. А между окон под стеклом в рамке – карта.
   Это была старая карта Черного моря с промерами глубин и рисунком береговой полосы. Я долго изучал ее, пока наконец не заметил отражение собственного лица. Острова, заливы, дельты – вся география разместилась на нем. Вот плохо выбритая Болгария, вот родимое пятно Крыма. Турецкая борода.
   Поставив будильник на семь утра, я лег. Где-то в порту голосил траулер, хлопнуло окно, послышался звон посуды. Я почувствовал, что меня снова укачивает. Засыпая, я подумал о том, что город, где я очутился, был частью моего безмятежного детства, а теперь стал эпизодом зрелости. И что между этими городами уместилась жизнь длиною в тридцать лет.
   Спал я без сновидений и лишь под утро увидел короткий сон. Мне приснился мой гостиничный номер с картой моря. На кровати кто-то спал, но кто? Разглядеть не удалось.

3.

   Зачем люди снимаются с места? Едут куда подальше? Говорят, путешествуя, люди бегут от себя. Не знаю. Мне всегда казалось, что эту фразу придумали домоседы. Наоборот, путешествуя, человек приближается к себе, просто с другой стороны.
   Последний год мне стало казаться, что жизнь вокруг и я сам перестали существовать. Как-то незаметно, неслышно наше время кончилось. Свернулось в трубку. Люди, вещи, все перестало меняться, застыло в пустоте. Или это я потерял под ногами почву?
   На день рождения друзья подарили мне «Историю османской архитектуры». Через неделю я купил Коран, стал изучать книги, записался в библиотеку. Пошел на курсы арабского на Татарской улице.
   С удивлением и каким-то даже восторгом я обнаружил, что искусство ислама идеально выражает мир, который меня окружает. Пестрый и запутанный. Поверхностный. Замысловатый. Мир, в котором кончилось время.
   В то время я работал в интерьерном журнале. Как и все журналисты, мечтал написать книгу. Увлекшись архитектурой, я понял, что это будет книга о мечетях, которые построил Синан. Книга о золотом веке Османской империи, где жил великий зодчий.
   И с Турцией, и с архитектурой у меня были свои счеты. Чуть позже я, наверное, расскажу об этом. К тому же девушка, с которой мы встречались, вдруг объявила, что едет в Америку. Стажировка в университете, один семестр, а там как получится. И я понял, что решение принято. Я ждал этого решения, поскольку последний год она часто намекала, что надо менять отношения, что она устала жить одна, да и мне пора кончать с затворничеством. Я же все медлил, сомневался. И вот она уехала.
   Что оставалось? В журнале, где я работал, шло сокращение. Руководство с опаской смотрело на мои исламские увлечения, моя кандидатура числилась среди первых. Чтобы избежать унизительной процедуры, я взял отпуск за свой счет и тоже отправился в путь.
   Только в другую сторону.

4.

   Спал я урывками, то и дело проверяя будильник, и за пять минут до звонка выключил кнопку. Оделся, спустился к завтраку.
   Задрапированный малиновым бархатом ресторан пустовал. На завтрак подали сардельку с луком и кетчуп цвета драпировки. Остывший кофе казался соленым.
   Я ехал в аэропорт по залитым весенним солнцем улицам. По пустому шоссе. Аэропорт был маленьким и как две капли похожим на портовые кассы. Тот же неработающий газированный автомат; те же шторки на окнах; те же залы, разлинованные пыльными лучами.
   В самолете я пил турецкое вино и смотрел на девушку. Она сидела впереди, и, когда нагибалась к сумке, на пояснице была видна татуировка в форме дракона. А дальше виднелась черная полоска белья. Рядом с девушкой сидел тучный одышливый тип. У него было пористое, словно сплющенное лицо; настоящая жаба. Откинув кресло, «жаба» быстро заснул. Во сне он завалился на девушку. Та оттолкнула его, но через несколько минут все повторилось.
   Девушка пересела, татуировка и трусы исчезли. «Жаба» тут же проснулся, резко поднял спинку – и опрокинул мое вино. Пришлось вызывать стюардессу. Чтобы загладить неловкость, та пообещала турецкое шампанское из бизнес-класса.
   Шампанское было теплым, но я все равно выпил. Выглянул в иллюминатор. Море кончилось, внизу протянулась желтая равнина. Вскоре замелькали крыши пригородных поселков, голубые линзы бассейнов. Мы подлетали к Стамбулу.
   Перед посадкой пассажирам раздали анкеты. Речь шла об эпидемии. «Если вы заметили у пассажиров рейса симптомы атипичной пневмонии (кашель и насморк), пожалуйста, укажите, на каком месте они сидят», – просили в этой анкете. Подумав, я вписал в клеточку номер, где сидел толстяк-«Жаба».

5.

   Я попал в Турцию по приглашению культурного фонда. Мы встретились в офисном центре где-то на «Новослободской». Стояла ранняя московская весна. Мы пили чай, и я, щурясь на солнце в окне, рассказывал о своих планах. Турки улыбались, переглядывались, а при слове «Синан» одобрительно кивали.
   Обговорить детали решили через несколько дней, но звонка не последовало ни через две, ни через три недели. Я совсем уже было забыл о своем предприятии, как вдруг в мае мне пришло приглашение на встречу с президентом этого фонда. И я снова отправился на «Новослободскую».
   Президент слушал меня с безразличным видом. Он смотрел то на мокрые ветки в окне, то на мобильный телефон, который вертел в руках. Когда я закончил, телефон зазвонил, и президент, не сводя глаз с веток, что-то буркнул в него. Встал, мы попрощались. А спустя неделю раздался звонок, и меня попросили заехать за билетами на Одессу, далее Стамбул.
   Таким было мое пожелание относительно маршрута.
   И вот я выхожу в зал прилета. Я замечаю мое имя на желтой картонке, его издалека видно. Плотный господин в белой рубашке машет мне этой картонкой. Он улыбается – какие зубы! – и я улыбаюсь в ответ.
   – Мехмед, – говорит он и притягивает к себе.
   Мы целуемся.
   Щека у него влажная и колючая.
   Наш черный «Рено» выныривает из тоннеля на улицу, Мехмед прибавляет скорость. Жарко, и я опускаю окно. Горячий воздух начинает лупить в лицо. Мимо несется газон, выгоревший и замусоренный. Пальмы похожи на смятые жалюзи, а дальше рябит на солнце полоска воды, Мраморное море.
   Машина резко тормозит, какой-то мальчишка чуть не попал под колеса. Он выскакивает из-под капота, что-то кричит шоферу. Но шофер только улыбается – и газует.
   Мы едем дальше. На холмах один за другим вырастают минареты мечетей. Великие мечети Стамбула, сколько раз я представлял себе этот момент, только подумать! И вот я вижу эти мечети – и мне кажется, что я не расставался с ними.

6.

   Машина пошла вверх по переулку, застучали о брусчатку покрышки. Из лавки выскочил мальчишка с бутылками воды и побежал за нами.
   – Бир мильон, бир мильон, – кричал он, пока не отстал.
   Гостиница, где мне предстояло жить, называлась «Учительская».
   – Здесь живут наши школьные преподаватели, – сказал Мехмед.
   Я кивнул. Мне вдруг представилось, что сейчас из подъезда выйдет наш физрук Виктор Иваныч и Капитолина Васильевна, завуч.
   Странно, что я еще помнил их имена.
   – Быть учителем в Турции очинь почетно, но мало-мало денег, – продолжал Мехмед. – Но наше правительство все равно очинь любит учителей. Каждый учитель имеет право отдыхать в такой роскошный гостиница. Но только один раз в год.
   Я снова кивал и улыбался.
   Светильники в форме античных скульптур освещали потертые ковры и сам мраморный пол холла, где они лежали. В глубине висели зеркала, стоял подиум и обеденные столы. Отражаясь в зеркалах, столы двоились. Между столов толпились удвоенные зеркалами официанты. Ненадолго отражались люди, то входившие, то выходившие из холла.
   Вглядываясь в лица учителей, я пытался понять, какой предмет они преподают. Но лица выглядели одинаково. Они были округлые, гладкие и чисто выбритые. Казалось, что черты лица эти люди сбрили вместе со щетиной.
   Комната оказалась на шестом этаже. Кровать, холодильник, телевизор, письменный стол – стандартный набор. Было так душно, что я с наслаждением скинул с себя одежду. Голым подошел к окну. Сверкая на солнце, внизу лежал Золотой Рог, а сверху шли холмы, утыканные минаретами и башнями. По заливу передвигались пароходы, курсировали катера, шныряли от берега к берегу лодки. Над крышами повсюду развевались красные флаги, как будто в городе праздновали Октябрь. Срываясь с карнизов, пикировали на воду чайки. Возвращались, садились на трубы и черепицу. Вышагивали.
   Голый, я смотрел на Стамбул, который звенел и сверкал внизу. Забытое чувство – тревоги, счастья – вдруг вернулось ко мне. И я ощутил страх, что это чувство будет недолгим.

7.

   Меня разбудил вечерний азан, который уже накатывал на город с азиатской стороны Босфора. Было по-прежнему душно. Я встал, пошел в ванную. Душ был отгорожен в углу, и я стоял под холодной водой, пока вода не пошла через край.
   Когда я вернулся в комнату, у кровати стояла какая-то женщина. Заметив голого человека, консьержка выронила полотенце. Я развел руками. Та отвернулась и боком вышла.
   Насвистывая, я прошелся по комнате. Вода, испаряясь, приятно холодила кожу. Полотенце было белым и жестким, и я с удовольствием вытерся. Для ужина выбрал оранжевую майку с надписью «Celebrate your image» и белые брюки.
   Когда я выключил свет и обернулся, комната исчезла, но в окне вспыхнул Золотой Рог: как будто газовую конфорку зажгли. И я невольно засмотрелся на его ртутное мерцание.

8.

   Ужин был во дворе. Семейства учителей уже расселись за столами и чинно изучали меню. Делали тихими голосами заказы. Одеты все в темное, никаких белых штанов. А рядом полыхает огненный факел, бросая на столы адские отблески.
   – Балык? – спросил я официанта.
   – Балык йок, – откликнулся тот.
   И с любопытством уставился на меня.
   Я заказал мясо.
   Пока я выбирал и заказывал, на подиум вынесли аппаратуру, а теперь возились с проводами. Потом к микрофону вышла красивая крупная девушка в обтягивающем черном платье. Блестки на черной ткани мерцали. Учителя стали хлопать. Девушка сделала вид, что смущена, и запела.
   Она пела грудным голосом, поворачиваясь то к одним столикам, то к другим. И я невольно засмотрелся на то, как блики огня льнут к ее открытой спине.

9.

   Я вернулся в номер и снова встал перед окном. Солнце давно село, город исчез. Но по цепочкам огней я видел, где кончается вода залива и начинаются холмы Стамбула.
   Слева светилась первая четверка минаретов. Красные стены, белые башни – это Святая София. Чуть правее мечеть султана Ахмеда, что у ипподрома. А там, где должна была быть Сулеймания, в небе чернела пустота. Знаменитую мечеть сегодня почему-то не подсветили. Дальше справа, на самом краю, светилась еще одна. У этой мечети был один минарет и как будто охранял ее – там, на отшибе.
   Я закрыл окно и включил кондиционер и телевизор. Вытянулся на простынях. Во дворе звенели посудой, иногда раздавались женский смех и плеск воды. Бубнил диктор. Постепенно шум стих, и я начал различать голос. Этот голос что-то бормотал на чужом языке. И чем громче он бормотал, тем глубже в сон я проваливался.

10.

   Был он греком, говорили они, что спорить, ибо кто сведущ более грека в прекрасном? Да что вы, отвечали другие, это неправда, ведь он был армянин, кто же лучше армянина знает толк в искусстве камня? Но тут подавали голос третьи, был он турок, этот человек, говорили они, потому что нет на земле того, кто более турка ведает о божественном промысле.
   Так что же нам делать? Жили-то в деревне и греки, и турки, и армяне, и бог его знает, как перемешались их крови – пятьсот лет назад! – однако деревня та была христианской, посему одну вещь мы можем держать за подлинную, а именно: что крестили его, как и положено, на сороковой день в местной церкви, где осталась, пока не исчезла, об этом событии запись, что числа такого-то в году таком-то крещен сын деревенского плотника и дано ему при крещении имя «Юсуф», что по-нашему значит «Иосиф».
   И вот проходит с той поры двадцать лет, умирает великий султан Баязид, по прозвищу Молниеносный – ибо был он скор на поле брани, – и берет империю другой султан, сын того Баязида, девятый по счету Осман, и зовут его Селим, по прозвищу Грозный – был он зол на поле брани, – и всю жизнь проводит этот Селим в седле, приумножая земли империи, так что теперь на карте есть и Персия, и Сирия, и Египет, и – чудо из чудес – святые города Мекка, Медина и Иерусалим.
   Тогда-то, спустя двадцать лет, что прожил он в той самой деревне, обтачивая то камень, то дерево, а то просто слоняясь по желтым закоулкам, и появляется на горизонте пыльная туча. Смотрите, кричат с колокольни, как она растет, эта туча, смотрите! Нет уже горы Эрджияс, не видно ее снежных вершин, потому что огромным тюрбаном встала эта туча над пустыней, и вышли из тучи ратники, пешие и конные, числом не менее сотни.
   Разве война пришла в Анатолию? Это кричат с колокольни. Разве падишах оставил нас и некому защитить деревню? Да и зачем кому-то нищая деревня, чтобы ратникам, как пешим, так и конным, числом не менее сотни, брать ее приступом?
   Но когда входит пеший отряд в деревню, видят они, что это рабы султана, одеты они в красные кафтаны, на пиках у них конский волос, а шапки из белого войлока да с длинным хвостом, ниспадающим на спину.
   Закон есть закон, это говорит среди них главный в тюрбане с пером цапли, а кто забывает закон, мы сперва повторяем: вот, слушайте. Милостив наш султан, позволяет он жить на своей земле тем, кто считает богом пророка Ису, и совершать обряды, как указано в книгах, тоже позволяет. Пусть, говорит он, соблюдают эти люди свой закон, как им предписано, работают пусть и умножают себе подобных с миром на земле нашей, но пусть не забывают, что цена этому миру названа, а значит, будет в том нужда, волен султан забирать из деревень христианских юношей себе на службу, посему – что стоишь, святой отец, глаза выпучил, полезай звонить в свой колокол или что там у тебя в хозяйстве, деревянные колотушки – полезай, собирай людей деревенских на площадь, да не забудь книги, где тобою помечено, кто и когда народился в приходе за последнюю четверть века.
   И пока святой отец ищет свою книгу, те открывают свою, ее читает главный над ними, и вот что сказано в той книге. Сперва, сказано там, отдели от прочих юношей свинопасов, ибо нечисты, и пастухов, ибо строптивы. Ищи среди оставшихся того, чей волос будет черным, жестким, а тело прямым и немалым в росте, и упругим на ощупь пусть будет оно, и широким в кости, да чтобы видно было сквозь кожу, как по жилам свершает движение кровь. Пусть голова у него будет круглой, а шея толстой. Должно иметь ему ягодицы поджарыми, а живот впалым, плечи широкими, а глаза черными. Вот если видишь такого, выбери и положи на стол, или на ровный камень, или на землю и смотри на него со вниманием, ибо если губы сухи, обметаны, то это геморрой, если глаза опухли и сонные, то водянка. Об эпилепсии расскажут тебе вены, не вздуты ли, а цвет белка – про желтуху. Если же нет этих признаков, но видишь, что обкусаны у него губы и чесотка по всему телу, брось такого, болезнь его неизлечима и называется меланхолия.
   И вот оказывается, что парень этот, плотников сын Юсуф, в самый раз по книгам подходит. Ладен он телом и даже недурен с лица, потому как смотришь на такого и видишь – да, прав, кто считает, что красота вложена Аллахом в глаза и брови, а волосы созданы для восхищения. И вот теперь этот ладный скуластый широколобый Юсуф – в стороне. Выводят его из толпы вместе с такими же, черноволосыми и поджарыми, и с пером на тюрбане начальник оглашает: этих возьмем! Они нам годятся. И пусть приготовят им в дорогу еды и питья и одежды, через час мы выходим, и путь наш не близок.
   Они расходятся по домам, эти юноши, а в домах темно, прохладно и тихо, потому что темно там всегда и прохладно всегда, ибо устроены дома на треть в землю, то есть в камне они устроены, а вот тихо тут впервые, потому что никто из домашних, а их семеро по лавкам, не знает, плакать или радоваться. Родная кровь! Но ведь и в деревне что ему делать? Тут особо не разживешься, нищета в этой деревне, пыль да жара, так уж лучше Константиния, столица, там какая жизнь, а здесь – что? Потому-то и тихо.
   И все, уводят их пешим ходом вон из деревни. Увидим ли снова? Зачем их уводят? Неизвестно! Но как повторяется в небе картина… Вот снова тюрбаном поднимается пыль, и не видно горы Эрджияс; снова желтый воздух клубится до неба и черное солнце качается в нем, как каменная люлька. Но странное дело: картина-то прежняя, а вот пыль оседает быстрее. Она сворачивается, как шерсть в клубок, когда много ее висело да сохло на палках, а теперь нет, не видно, исчезла. А почему так происходит, с пылью, неизвестно, хотя есть соображение, что оседает она так же скоро, как прежде – ветра-то нет, как и не было, – просто смотрящему, кто прощается и у кого глаза на мокром месте, кажется, что расставание будет вечным – потому и время для такого летит, несется.

11.

   Утром меня разбудил стук в дверь. Я вскочил, бросился к дверям. Зашиб со сна коленку.
   – Кто?
   В дверную щель проникла женская рука. Свертком нетерпеливо помахали. Когда я взял сверток, дверь с силой захлопнулась. Я похромал в душ.
   Из ванной меня снова выдернули, это был звонок.
   – Дорогой господин, доброе утро, – зачастил мужской баритон без пауз, – как выспались, я ваш гид, мой имя Мехмед, сейчас ваш завтрак, потом наш город, жду внизу, всего хорошего, пака-а-а.
   На завтрак были холодное яйцо, козий сыр, пара маслин и кофе. Пригубив его из чашки, я с наслаждением почувствовал, как по нёбу разливается густой обволакивающий вкус.

12.

   Новый Мехмед оказался старым Мехмедом – за рулем сидел мой вчерашний и улыбался. Мы медленно тронулись. Район Бейоглу, где находилась моя гостиница, был похож на лавку подержанной мебели. Дома старые, в разных стилях – как мебель из разных гарнитуров. Узкие обшарпанные комоды фасадов. Узкие эркеры. Неба над головой не видно, зато много тени; прохладно; пока воздух свеж, дышать можно.
   На скамейках и ступеньках сидели небритые люди. В тапках на босу ногу они курили и пили чай. А рядом громыхали стальные жалюзи лавок. Доставались гитары, вентиляторы, какие-то хитроумные насосы с приборами.
   Стоило мне открыть окно, как рядом возник мальчишка.
   – Бир миллион, – словно из-под земли вырос.
   Я сунул в окно сиреневый миллион – получил бутылку.
   Она была ледяной и покрыта каплями испарины.
   – Первое знакомство Истанбул – пароход плывет Босфор! – Мехмед виртуозно продирался сквозь трафик. Мы припарковались. Стоило нам остановиться, как машину облепили торговцы. Бублики, горы персиков, подносы с устрицами – все это качалось и кружилось перед глазами.
   – Пожалюста! – Дверь распахнулась.
   Когда я вышел из машины, торговая толпа расступилась. Это была пристань Эминёню. И блошиный рынок, и закусочная, и билетные кассы, и автобусная стоянка – все на одном пятачке. Залив тут глубокий, судно может подойти к берегу вплотную. Пристань.
   Мехмед исчез за билетами, я остался один в толпе. Лица кружились, рты что-то выкрикивали, руки мелькали. От всего этого мне вдруг стало не по себе. Захотелось куда-нибудь спрятаться. Чтобы скрыть волнение, я поскорее надел черные очки. Сел у воды на парапет. И тогда все вокруг как будто встало на свои места. Я успокоился и огляделся. Рассмотрел рейсовые суда, как они причаливали один к другому и висели у пристани, как рыбы на кукане. Как смешно все это хозяйство ходит на волнах ходуном. И как отчаянно пассажиры балансируют, чтобы сохранить равновесие.
   Наконец из толпы вынырнул Мехмед. Коротконогий, рубашка навыпуск, смешной. Он стоял и махал руками, и рубашка у него задиралась до пупа.
   Я обрадовался, увидев его. Мы стали подниматься на судно. Рядом зазывала подсаживал на борт молоденьких женщин. Задрапированные в черное, они семенили по трапу, который опасно елозил. Девушки визгливо смеялись, а ветер с Босфора задирал им подолы. Под черной тканью сверкало розовое исподнее, но никакого смущения девушки, кажется, не испытывали.
   Мы сели на верхней палубе. Пропуская большой лайнер, суденышко на минуту застыло, просто замерло на холостом ходу. Перед глазами тут же встала и закачалась Новая мечеть. Потом за кормой вспенилось, мы пошли полным ходом.
   Неожиданно грохот мотора, базарный гомон, эстрада, гудки – все вдруг зазвучало на одной ноте, как оркестр перед выходом дирижера. Это на пристани заголосили, как петухи, муэдзины. Голоса летали над заливом, сливаясь в пронзительный вой. Но уже спустя несколько секунд раздался другой призыв. Он падал откуда-то сверху и звучал глубже и неистовей. Это великая мечеть Сулеймана призывала на молитву, и все ее четыре минарета, казалось, вибрировали в раскаленном воздухе.
   Нужно сойти, решил вдруг я. Сейчас, сию минуту. Как если бы решалась судьба и что-то важное, роковое осталось там, на пристани.
   Поднялся, взялся за поручень.
   Но волна страха так же быстро схлынула.
   Мехмед вопросительно посмотрел на меня.
   – Все в порядке, – ответил я.
   Мы выходили в Босфор.

13.

   Мой отец работал в архитектурном бюро и много времени проводил в разъездах. Обычно в дорогу его собирала мать. Я любил смотреть, как она укладывает в портфель бритву, зонтик, журналы. Ставит к выходу тубу с чертежами.
   А потом делал то же самое.
   Я вытаскивал из-под дивана его старый портфель и засовывал туда наш большой будильник. Будильник почему-то всегда шел первым. Потом складывал книжку «Денискины рассказы», карандаши и резинки, линейку. Циркуль и куски миллиметровки, где на обороте голубели старые отцовские чертежи.
   «Вечерку» с телепрограммой.
   Что еще? Кипятильник тащил из кухни, там же брал консервный и перочинный ножи, ложку с вилкой. В карманы прятались футляр для очков и носовые платки. Жестяной фонарик на круглых батарейках, старый материн кошелек с проигранными лотерейными билетами вместо денег. Билеты на поезд Москва – Одесса, неизвестно откуда взявшиеся.
   «Командировка» находилась в кладовке. Там лежала необъятная бабушкина шуба, торчали по углам лыжи и лыжные палки. Висела раскладушка. Под траченными молью мехами чернели старые чемоданы со стальными уголками – «приданое», говорила мать. Совсем в глубине, за чемоданами, пылилась коробка с елочными игрушками и дремал Дед Мороз.
   И вот однажды отец не вернулся. Прошло два месяца с тех пор, как он уехал, а потом мать выбросила его вещи. Так я остался без портфеля и без миллиметровки. Спустя время мне сказали, что мы будем жить одни, потому что теперь у отца другая семья.
   Так я впервые услышал слово «Турция».
   Когда я учился в старших классах, мать рассказала, что отец познакомился с этой женщиной в Ташкенте. Она была турчанкой и намного его младше. Училась на переводчика и приехала в город с делегацией.
   «Тогда все кому не лень таскались туда с делегациями», – говорила она.
   Отец проектировал новый квартал, и они познакомились на стропилах – как в старом советском кино. Поженились, но жить решили в Турции, где отцу предложили хорошую работу. С тех пор я его не видел.
   Мать говорила, что первое время он присылал посылки и письма. Но она выбрасывала их не открывая. Из какого города они приходили, не помнила или не хотела помнить. А потом посылки приходить перестали.
   Зачем он уехал? И как жил в чужой стране без нас? Я отправился в Стамбул, чтобы написать книгу об архитекторе, да. Но все чаще мне кажется, что я просто хочу найти ответ на эти вопросы.

14.

   Когда отец ушел от нас, я первое время страшно скучал. Но постепенно к тоске стало примешиваться другое чувство, и это было чувство свободы. Что отныне я свободен и могу делать что пожелаю. Терять и жалеть нечего.
   Странное, пьянящее это было ощущение. И вскоре оно завладело мной полностью.
   В школе мы часто ходили «на башню». Так называлась пожарная каланча, которая стояла на окраине города у леса. Стальной каркас и открытая лестница – пять пролетов с площадками – вот что это была за каланча. Мы, начальная школа, залезали невысоко, только на первую «ступень». Дальше было просто страшно. Те, кто постарше, сидели на второй – курили и горланили. А все остальные площадки считались неприступными.
   Мы висели, как орехи на ветке, на этой башне бесконечными летними вечерами. Мы рассказывали друг другу небылицы – о мальчиках из какого-то вечно параллельного класса, которым удавалось забраться на самый верх и спуститься целыми и невредимыми, или о мальчике из соседней школы, который упал с этой лестницы и разбился. А когда темнело и лес вокруг чернел, садились на велосипеды и ехали по домам.
   Матери про башню я не рассказывал. Но однажды в воскресенье, ближе к вечеру, когда ранец собран, а полдник съеден, я выкатил велик. Что на меня нашло? Не знаю.
   Мать сидела за швейной машинкой и не заметила, как я вышел.
   Через полчаса я прислонил свой «Школьник» к стальной опоре. Поднял голову. Башня выглядела погруженной в себя, обернутой в тишину и небо. А крошечная смотровая площадка просто терялась в нем. Но я все равно полез. Сжимая холодные поручни, я карабкался, пока не уперся головой в люк. Откинув крышку, вылез. Не поднимая головы, лежал. Слушал, как сердце колотится о теплые доски.
   Сколько времени я пролежал? Раскинув руки, распятый на этих теплых досках? Боясь приподняться, встать – чтобы не вылететь, не упасть в небо? А вокруг шумел лес, подсвеченный закатом. Красивое, торжественное это было зрелище.
   И тогда я заплакал. От страха, от обиды – разревелся как младенец. Потому что земля внизу лежала, как вода на дне колодца, темная, далекая. Потому что никто не знал, где я, и не мог мне помочь. И потому что лес был далек и красив, и если я разобьюсь, он останется таким же красивым и далеким.
   Я лежал на досках и плакал, а башня только тихо гудела на ветру, который путался в переборках. А потом я успокоился, так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Посмотрел вокруг – на лес, небо. Вытер слезы и даже сплюнул. Посмотрел вниз, где узкая спичечная лестница терялась в сумерках.
   И стал спускаться на землю.

   …Дома на столе стоял компот. Я взялся за ручку, но чашка выскочила и разбилась. Шарик изюма покатился по полу. Руки дрожали и на следующий день, когда мы писали диктант. Они дрожали и пахли сталью и ржавчиной еще пару дней. И никаким мылом я не мог вытравить этот запах.
   О своем подвиге я никому не рассказывал. Зачем? Все равно бы мне никто не поверил. А повторять подвиг мне не хотелось.
   По вечерам мы по-прежнему собирались на башне и рассказывали небылицы. Задирали вверх головы, где летела недостижимая смотровая площадка. Мечтали – и разъезжались по домам. А потом прошло много времени. За это время мне довелось много куда подняться. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые соборы. Даже на шпиль Петропавловской крепости. Но перебирая их в памяти, я вижу только пожарную каланчу. Ту самую, которая одиноко стоит посреди моего детства.

15.

   Корабль развернулся на Босфоре, мы возвращались. Впереди, иссеченный перьями минаретов, поднимался на холмах Стамбул, а по берегам тянулась кустистая набережная, с которой мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду.
   Тут и там на берегу виднелись небольшие деревянные усадьбы. Заросшие кипарисами, с резными верандами, они буквально висели над водой. Лесенка из такого дома вела прямо на сходни, к лодке. На перилах стояли цветочные горшки, висели амулеты. Тут же рядом сушилось белье. Все это были отголоски старого Стамбула, когда люди плавали на работу через Босфор, а жили тут, в деревне, в Азии.
   Среди усадеб попадались выгоревшие.
   – Очинь-очинь старые дома, – перехватывал мой взгляд Мехмед. – Никто не живет в такие дома. Но охранять государство. Нельзя сносить! Памятник….
   Мы разбирали с подноса пробирки с чаем.
   – Но! Земля дорогая здесь. Старый квартал – очинь престижно. Бизнесмены хотят строить новые дома, большие дома. Старые дома мешают строить новые дома. Тогда бизнесмены нанимают плохих людей, и плохие люди поджигают старые дома. Памятник сгорел – земля свободный. Турецкий бизнес, полный вперед!
   Корабль пересекал Босфор. Девушки в драпировках достали камеры, загомонили – казалось, мы идем прямо под киль сухогрузу, который надвигался сбоку. Остальные пассажиры тоже с любопытством смотрели, чем кончится дело. Даже продавец чая поставил поднос и вышел на палубу.
   Из трубы вырвался ошметок черного дыма, раздался гудок. Наш капитан прибавил ходу. Сухогруз тоже загудел, у меня даже заложило уши. Все на палубе замерли. На секунду показалось, что столкновение неизбежно, но в последний момент мы проскочили, протиснулись. А там, откуда мы выскочили, теперь двигалась черная стена в ржавых подтеках, высокая и бесконечная.
   Когда сухогруз прошел, Азия была далеко.
   Мы высадились в Топхане, где у самой воды белел словно точеный или вырезанный из бумаги павильон.
   – Мечеть Нусретие. – Мехмед показал пальцем в небо. – Знак победы.
   – Над кем?
   – Такая история! – Он засеменил впереди, размахивая руками, как будто хотел ухватить пустоту. – Ах такая история! – слышалось из полумрака. – Девятнадцатый век, янычары делать в городе мятеж. Хотел еще деньги, еще власть хотел. Жадный! За что султан Махмуд убивал янычар, пушками убивал.
   – Но зачем, зачем?
   – Как это? – останавливался. – Столько лет вино, грабеж, разврат. Нихарашё! Столько лет турецкая слава – турецкий позор. Плёхо! Надо смыть позор! Больше нет в Турции янычары. А мечеть есть. Нравится?
   Садовая беседка, увеличенная до размеров слона.
   – Очень.
   Через газон тянулась дорожка. За спиной остался Босфор, сквозь ветки пальм он светился голубым огнем. Быстро темнело. Машины по шоссе уже шли с горящими фарами. Тень от холма падала на берег, и, пока на заливе полыхал закат, здесь наступили сумерки.
   У шоссе стояла еще одна мечеть, и я сразу узнал ее: похожа на перевернутую чашку с огромными ручками. Эту мечеть Синану заказал Кылич Али-паша: итальянец, флотский адмирал. Говорят, когда он просил под мечеть землю, султан Мурад махнул рукой на край Босфора, и паша просто приказал завалить воду в этом месте камнями.
   Они-то и стали фундаментом для мечети.
   Мечеть огибал узкий переулок. Сзади лепились какие-то сараи, тянулся забор. Дальше темнела заброшенная деревянная вилла. Из трубы старинного дома напротив бежал дымок, тут была баня. Отсюда, от бани, было хорошо видно, как два полукупола словно вытягивают мечеть. И может быть, гигантскими контрфорсами Синан просто хотел приглушить эту «вытянутость».
   Купол покрывали черные свинцовые пластины. Контрфорсы тоже были зашиты в металл. Говорят, в то время, в конце века, свинец в Стамбуле резко подешевел из-за английской контрабанды. И заказчик просто перестал на нем экономить.
   – Моя первая мечеть Синана, – я погладил сальный известняк.
   Достал альбом, но в темноте что нарисуешь?
   – Сюда пойдемте, пожалюста!
   Это кричал, высунувшись из каменного проема в стене, Мехмед.

16.

   «Нет бога кроме Аллаха и Пророк его Мухаммед» – таков символ веры в исламе. «Ислам» означает «покорность». Языковеды говорят, что этим словом арабы обозначали «безоговорочное подчинение», «капитуляцию».
   Бог есть творец всего сущего, видимого и невидимого, Он непостижим и непредставим и удален от мира на расстояние, помыслить которое тоже невозможно. Между тем Аллах не забыл человека. Радея о человеке, Всевышний послал закон, и сделал это через Пророка. Этические, социальные и религиозные предписания ислама заключены в книгу «Коран», что означает с арабского «Чтение». «Iqra!» – «Читай!» – повелел архангел Мухаммеду в пещере, когда явил ему слова Божьи.
   Так и возникла эта книга.
   Коран – это стенограмма речи Бога, которую Он произнес у себя в небесном кабинете и которую просто доставили воздушной почтой на землю. В Коране много темных мест и неясностей, возникших, как говорят, из-за спешки, ведь божественные глаголы сменяли друг друга быстро и не все, что сказал Всевышний, удалось Пророку запомнить в точности.
   Аллах непостижим и непознаваем, он удален и невидим, и только девяносто девять прекрасных имен даны любомудрому человеку, чтобы снова и снова открывать Его красоту и величие. Искусно начертанные, они говорят о верховных словах, явленных Пророку в пещере. Именно в память об этом каллиграфия, или умение полагать слова на плоскость во всей красоте их рисунка, считается в исламе божественным искусством.
   Символ веры обрамляют четыре предписания: молитва, подаяние, пост и паломничество. Поэтому геометрическая проекция ислама представляет собой четырехконечную звезду с пятым элементом посередине.
   Безоговорочное следование предписаниям составляет практический смысл ислама, в этом его кинетика. Во-первых, пять раз в сутки мусульманин должен совершать молитву, суть которой не только в славословии Всевышнего, но и в самом действии. Во-вторых, раз в год с наступлением месяца Рамадана верующий соблюдает пост, то есть от восхода до той поры, когда белую нитку не отличишь от черной, ему предписано не вкушать еды и не пить воду. И наконец, паломничество и подаяние – хотя бы раз в жизни каждый мусульманин должен сделать хадж в Мекку, где находится исламская святыня Кааба, или Черный камень, и раз в день подавать милостыню.
   Черный камень астероидного происхождения, он заключен в золотую оправу и помещен в кубический саркофаг, который установлен в центре двора мечети Пророка в Мекке, куда стекаются паломники со всего мира.
   Черный камень – это «материальная часть» ислама, свидетельство Бога, которое можно потрогать. Реальное происхождение камня действительно космическое, его история уходит в доисламские времена зороастрийцев, когда камень считался у них святыней. Но как это часто бывало на Древнем Востоке, с приходом новой религии предмет старого культа не уничтожили, а приспособили, попросту наполнив новым смыслом.
   В космогонии ислама Кааба – это пуп земли, омфалос; точка, через которую проходит ось мира. Можно сказать, что перед нами геометрическая проекция Бога на земную плоскость. Все мечети выстроены по направлению к Каабе, и это направление называется кибла. Все мечети мира, кроме одной, в Мекке, нанизаны на это направление, как шашлык на шампур, проницающий незримым лучом всю вселенную ислама, определяя не только содержание мечети, но и ее форму.
   Прикладная функция мечети, то есть единственное, что от нее по большому счету требуется, – это дать максимальному числу верующих киблу, то есть точное направление молитвы. А эстетическая – выразить эту функцию, превратить направление в архитектуру, дать идее пространство, свить вокруг пустоты некий каменный кокон. И указать, и показать путь.
   Главный объект любой мечети – это михраб, или полая ниша в стене, обозначающая киблу. Его часто сравнивают с христианским алтарем, что совершенно не соответствует прикладной функции михраба, поскольку пред нами, скорее, знак или указатель священного направления, который сам по себе (в отличие от алтаря) не имеет никакой священной ауры. Отмечая михраб небольшим куполом или украшая стены вокруг него изразцами, художники отдавали должное священному направлению, оставляя саму нишу демонстративно серой, полой, пустой.
   В первые года ислама роль михраба мог играть обычный камень. Традиция восходит к легендарным временам, когда Пророк после бегства в Медину установил на площади камень, указывающий на Мекку. Если под рукой не находилось камня – когда час намаза застал тебя, скажем, в пустыне, – то михрабом служило копье. Определившись на местности, первые мусульмане очерчивали на песке контур молитвенного пространства, то есть, попросту говоря, план мечети на плоскости – втыкали копье на той стороне, где была Мекка, – и свершали молитву. Кстати, именно с тех пор образ копья в исламе имеет, помимо военного, еще и религиозное значение.
   Если представить геометрию исламского мира, это будет гигантское колесо, спицы его сходятся в Мекке. Кааба, в свою очередь, есть великая ступица, или точка, откуда к небесам восставлена ось мира. Она же ножка циркуля, который вращают на небесах, очерчивая круг земной юдоли.

17.

   На почте меня ждало письмо от девушки. Она писала, что добралась и с жильем хорошо устроилась; что наконец-то выспалась после перелета и что в целом ей в Америке нравится, «хотя немного тоскливо».
   «Но это, как ты говорил, «признак бодрствующего рассудка.
   Городок небольшой, – продолжала она, – и какой-то разбросанный. Широкие газоны, похожие на футбольное поле (а может быть, это футбольное поле?). С виду большая деревня, зато на той неделе выступает Филип Гласс. Ты мне завидуешь? Давай, завидуй уже».
   Я читал письмо и слышал ее голос. Обиженный, когда хотела скрыть свой восторг. От общежития, писала она, до университета пять минут, живет она на пятом этаже в номере «пять ноль пять». Есть холодильник, телевизор и кофеварка, и завтракать она приспособилась дома, «потому что в столовой каши нет и кофе дрянь».
   Обедает в кампусе, а ужинает в городе.
   «Америкосы на меня ноль внимания, хотя молодые люди очень ничего. Головастые, голенастые, поджарые (сколько слов я знаю). Ходят в майках и шароварах и пьют гнусное пиво «Корона» или «Будвайзер». А с девушками полный швах. Голова немытая, и почти у всех обкусанные ногти. Они тоже носят майки, шаровары и кроссовки. Мне иногда кажется, что они даже спят в кроссовках».
   Далее шло описание дисциплин, половину из которых я не мог понять еще в Москве, на что она первое время страшно обижалась. «Надеюсь, ты еще не сделал себе обрезание и не завел гарем», – заканчивалось письмо.
   «И скучаешь по мне хотя бы немного».
   Внизу стояла подпись – «Твоя родная обезьяна». И я вспомнил, что когда-то и сам подписывал письма этой фразой.

18.

   Мы познакомились осенью в гостях у приятеля, «глянцевого» фотографа. Я любил его вечеринки, на них всегда пили хорошее вино и было много красивых и неглупых девушек. И ненавидел, поскольку тушевался среди всей этой самоуверенной братии.
   Обычно я устраивался с бутылкой вина на отшибе и тихо выпивал, разглядывая людей из угла. В тот вечер она пришла под занавес и в качестве взноса выставила на стол банку соленых грибов «от бабушки». Водка давно кончилась, остался портвейн, но грибы даже под портвейн в один момент слопали.
   Волосы светлые, лицо открытое, хорошее. Глаза небольшие, но темные, взгляд живой и насмешливый. То и дело я перехватывал этот взгляд в полупьяной толпе. И замечал, что она тоже посматривает на меня. Когда пришла еще одна партия гостей, все смешалось и я потерял ее из виду. Искал на кухне, где курили и галдели, и в тесном коридоре, где, накурившись, стояли в туалетной очереди. В полутемных комнатах, где парочки обнимались под музыку.
   Мы столкнулись в прихожей. Она собиралась уходить, искала на вешалке свою кацавейку из болоньи. «Мне тоже пора!» – как будто спохватился я.
   Приятель делал серьезное лицо, прощался и щелкал замками. Мы выдворялись на холодную улицу. Ей нужно было не домой, а заскочить на квартиру к подруге в Кунцеве. Я предложил проводить, благо было по пути; шли на ветру к метро. Я что-то рассказывал, перекрикивая электричку. В Филях голос у меня сел. Она достала из рюкзака крошечную фляжку.
   «Для голоса» – и первой отпила.
   Во фляжке был коньяк.
   Подруги дома не оказалось, но у нее имелся ключ («Жили раньше вместе»). Когда мы вошли, половицы в темноте громко скрипнули. Она стала искать рукой выключатель и задела меня по лицу. Я сжал руку и притянул ее к себе. Ее губы пахли коньяком, и рот был тоже коньячным. Расстегивал пуговицы и кнопки, пока ее груди не ткнулись мне в ребра, как лодки. Я накрыл их ладонями. Мы неуклюже опустились на пол.
   Спустя время в скважине завозился ключ, на пол упала полоска света. «Кто здесь?» Это вернулась подружка; хмыкнула и, не зажигая света, перешла в кухню; оттуда громко загомонило радио; она стала греметь посудой.
   «Чай-то пить будете?» – наконец раздалось из кухни.
   За столом они говорили о своем, как будто ничего не случилось. А я пил жасминовый чай и думал: вот вкус, который навсегда будет связан с этим вечером.

19.

   С тех пор прошло три года, и я сильно к ней привязался. Она уже тогда жила одна (отец уехал в Америку). Жила в квартире на первом этаже с окнами во двор, мимо которых юные мамы бесконечно катали свои коляски. Летом в комнатах было темно и прохладно и тихо от зелени. Зимой казалось, что снег падает прямо на паркет, так ослепительно все со снегом в квартире белело.
   Она работала в глянцевой журналистике, но каким-то образом сохраняла свой уют, была «теплой». В отличие от моего это поколение взрослело по клубам – и они быстро устали от шума. Теперь ей нравилось хозяйничать по дому, принимать гостей или просто быть одной. Когда она приглашала подруг, к ней на выселки приезжали долговязые аутичные девушки в дорогих свитерах. Колдуя над салатами, они толпились на кухне, а когда я подъезжал со своими шутками, улыбались, но не понимали, и предлагали открыть вино.
   Одевалась она в дорогих магазинах, но вечно покупала то, во что пряталась. Она вообще как будто себя стеснялась. Но стоило мне раздеть ее, стоило снять одну за другой все эти вещи, как тело само подсказывало, что ему делать.
   Я быстро полюбил ее свежие простыни и чистые полотенца. Мне нравилось ее тело – и что в холодильнике полно еды, а под ногами чистый пол, по которому хорошо ходить босиком. Прожив много лет один, я из года в год совершенствовал свои бытовые потребности, сводя их к минимуму. И вот теперь в уютной девичьей квартире мне приходилось заново открывать мир кофеварок и миксеров, тостеров и салфеток.
   И мне это нравилось.
   Я ни разу не сказал, что люблю ее. Только отвечал: «конечно», «а как же». В такие минуты она прижималась ко мне, и ее груди, как лодки, снова тыкались мне под ребра.
   Спрашивала: «За что?»
   Я грубо отшучивался.

20.

   Я проснулся – Золотой Рог уже разгорался под окнами. Голый, сел на влажных простынях. Уставился на пальцы ног. Представил себе, что эти странные предметы, эти клубеньки, не имеют ко мне никакого отношения и можно безболезненно отрезать или отломить их, а потом выбросить в корзину для мусора.
   Наклонившись, оттянул большой палец. Отпустил – и палец послушно вернулся в строй.
   Тапки лежали под диваном, и мне пришлось искать их. Там же, под диваном, я обнаружил вчерашний сверток. Разодрал скотч, развернул – и на пол упало что-то пестрое. Это был коврик.
   Я разложил ковер и обошел кругом, заглядывая в него, как в колодец. Он выглядел необычно. Те, что продавались по переулкам, на уличных базарах, были, как правило, красными или коричневыми. А здесь синий орнамент лежал на белом поле, отчего ковер казался невесомым, каким-то воздушным. По бордюру шли фигурки черных птиц, похожие на цифры. Кто прислал мне этот ковер? Чей подарок?
   «Восточная манера».
   Я сел на ковер и погладил рисунок.
   Ворс покалывал голую кожу.

21.

   Самую знаменитую монографию о Синане написал профессор Абдулла Курбан. Книга вышла тридцать лет назад и принесла славу преподавателю Стамбульского университета. Монографию перевели на европейские языки, Курбан стал ездить с лекциями. Секрет его успеха был прост и оригинален. Впервые на Востоке исламское зодчество трактовалось в жанре художественного эссе. Архитектурные термины Курбан обращал в метафоры, про религию говорил с точки зрения сопромата, а о прошлых веках империи сообщал в стиле журнальной передовицы. Он делал то, что в исламе не слишком приветствуется – смешивал несовместимые в сознании восточного человека вещи. За что его и обожали, и ненавидели.
   Одну из его английских книг о Синане я прочитал еще в Москве. Скольких трудов мне это стоило – отдельная история. Начну с того, что в Москве вообще не оказалось серьезных книг по искусству ислама. Потрепанные альбомы по миниатюре с невидимыми от времени иллюстрациями и старенькие путеводители по городам Советской Средней Азии – вот и все, что мне предлагали в магазинах. Тогда я решил дать объявление. Спустя неделю со мной действительно связались. «Нужной вам книги у меня нет, – сказал в трубке ровный мужской голос. – Зато есть брошюра «Восточный ковер и как его соткать в домашних условиях». Издание Глуховской мануфактуры. С иллюстрациями. То, что вам надо».
   Книга Курбана продавалась в Интернете. Лучшую цену назначил небольшой австралийский магазинчик. Мы списались. Хозяин спрашивал о погоде в Москве и предлагал перевести деньги за книгу на его счет.
   «А лучше наличными по почте», – настоятельно добавил он. И я, словно повинуясь гипнозу, бросил конверт с купюрами в ящик на Мясницкой. Несколько дней я еще вздыхал о деньгах, что не дойдут, сгинут – а через неделю забыл о посылке. Мне предстояла поездка в Лондон.

22.

   Это была русско-английская тусовка на Стрэнде – литераторов, священников, журналистов собирали по случаю частного юбилея. Я был хорошо знаком с хозяйкой приема и получил приглашение тоже. И вот теперь слонялся в светской толпе, нацепив костюм и галстук.
   Мне нравилось разглядывать этих пожилых, но еще бодрых людей. Например, джентльменов, которые тут одевались совсем неброско, в мешковатые пиджаки, такие же вельветовые брюки и туфли из мягкой кожи. Или дам, облаченных в свитера или платья каких-то совсем забубенных фасонов.
   Мне мало кто был известен в этом собрании, я стоял один. Какая-то дама даже вручила мне пустой бокал, и я понял, что меня с моим одиноким галстуком держат за официанта.
   Тут-то и отыскалась хозяйка приема.
   Она знала о моих турецких делах и взяла под руку. Меня подвели к старику. Он сидел в кресле, упираясь в пол клюкой. На спине под джинсовой рубашкой я заметил горб. Звали этого седого горбуна Мурза, он был турок и занимался правозащитной деятельностью. Я рассказал, что хочу написать книгу о Синане, ищу литературу. Мурза одобрительно закашлялся, протянул мне клюку и достал из кармана визитку. «Сошлись на меня, – нацарапал на бумаге. – Скажи, что…» – Тут он совсем зашелся, хозяйка даже похлопала его по загривку. Мурза опустился в кресло и затих.

23.

   Я вышел из метро, когда на небо уже легли бордовые полосы. Магазин находился недалеко. Вот и витрина, заваленная книгами; Saqi Books, 26 Westbourn Grove, стеклянная дверь с черной цифрой; колокольчик.
   Внутри тянулся узкий зал, упирающийся в лестницу на антресоль. Кругом шкафы, шкафы. Едва слышно тренькает восточная музыка. Пусто. Я тихо прошелся вдоль шкафа. Полки были забиты изданиями Корана. Тут имелись томики в зеленом бархате, фолианты в окладах с камнями и даже книги с обложками, покрытыми сусальным золотом.
   – Чем могу помочь? – На лестницу вышел молодой человек в черном свитере.
   – Меня прислал Мурза.
   Тот пожал плечами.
   – Я ищу книги о Синане.
   Молодой человек кивнул. За шкафом, куда он исчез, забормотали на два голоса, что-то хлопнулось об пол, потом все стихло. Я отвернулся к книгам. Первое, что я увидел на полке, – это корешок с надписью «Синан». Абдулла Курбан, издание Стамбульского университета, язык английский. Иллюстрации, суперобложка. Та самая.
   В этот момент на лестнице снова возник молодой человек. «К сожалению, книг о Синане в продаже нет», – сказал он. Я показал ему на книгу. Выражение его лица осталось абсолютно невозмутимым. С тем же лицом он спустился в кассу. Затрещал аппарат, альбом спрятали в пакет. Я взял покупку и молча толкнул стеклянную дверь. В стекле отразились сотни томов Корана и три черные фигурки восточных людей, которые печально смотрели мне вслед.

   На следующий день, когда я вернулся в Москву, меня ждало почтовое извещение. Получив пакет, я вскрыл его. Это была точно такая же книга, только из Австралии. Абдулла Курбан, издание Стамбульского университета, язык английский. Суперобложка. Иллюстрации.
   Книги лежали рядом как близнецы – две мечети на обложке, два Синана смотрят с портрета. Разве что истории у них разные, а так точные копии.
   Я вышел на кухню, налил коньяк, вернулся. Две книги, поблескивая обложками, по-прежнему лежали передо мной. Но где какая? Лондонская или австралийская, левая или правая? Словно кто-то перевернул карты, пока ты ходил на кухню. Как будто тебя обокрали.
   Но кто? И что пропало?

24.

   Я шел через мост, и ветер с Босфора толкал меня в спину: давай, давай.
   У парапета выстроились рыбаки: рубашка навыпуск, на спине пузыри. Лес удочек качался в мыльном небе Стамбула и скрещивался с минаретами. А внизу шуровали пароходы, вспарывая розовое нутро залива, и пахло жареной рыбой.
   Еще в Москве я договорился, чтобы мне устроили интервью с Абдуллой Курбаном. Турки отвечали, что летом профессор живет на островах, но раз в неделю наведывается на кафедру. Тогда-то и можно устроить встречу.
   – Господин такой-то? – раздался утром в трубке женский голос.
   – Курбан-бей ждет вас в культурном центре Кэфер-ага медресе, Айя-София, Кадирга.
   – Не опаздывайте.
   – До свидания.
   И вот я погружался в базарную толпу: проталкивался на перрон среди груд тряпья, которое продавцы подбрасывают в воздух. Садился в трамвай, двери щелкали; поезд поддавал вбок и наверх, и пассажиры разом качались, как карандаши в стакане. А в небо все взлетали и взлетали цветастые тряпки.
   Жара, пыль. Сердце где-то в горле. Хочется пить.
   «Не заметишь, как свалишься в обморок».

25.

   Площадь Парк Тюльпанов была окружена с трех сторон стенами и напоминала каземат. Отыскав в стене ворота, я шагнул в тихий переулок. Вдоль дороги, заросшие розовыми кустами, прятались аккуратные домики в традиционном городском стиле. Три-четыре этажа, эркер. Крашеные висячие веранды. Совсем недавно тут была старая деревянная застройка, а теперь разместились дорогие мини-отели с видом на Софию.
   Из-под холма минарет Софии выглядел низким и толстым, а купол каким-то плоским. Массивные контрфорсы закрывали полфасада. Облупилась и потрескалась красная штукатурка. Не собор, а фабричный корпус.
   Между домами должна была быть лестница. Точно, вот и она. Глаза словно сами нашли спуск, я пошел вниз. За воротами медресе открылся квадратный, опоясанный аркадой, двор. Фонтан стоял посередине и был выложен серыми мраморными плитами, а сверху завален тертыми коврами. Стояли столики, стулья. Два турка читали газеты. Над головой от ветра хлопала парусина.
   Я прошелся, заглянул в кельи. Тут разместилась всякая всячина: каллиграфические надписи, керамика, чашки. Ничего особенного. Сделав круг, я вернулся и увидел бюст. Он стоял прямо у входа, у порога – поэтому я не сразу заметил его. Борода, орлиный взгляд. Тюрбан спиралью.
   Не человек, а старик Хоттабыч.
   – Это ходжа Синан, – раздался голос. – Он построил медресе. Вы писатель из России?

26.

   Лет двадцать пять; взгляд озабоченный, деловой – но видно, что ей любопытно; смотрит строго, а на губах улыбка; переминается с ноги на ногу.
   – Что значит «ходжа»? – Я сошел с камня на траву.
   – Мимар Синан дважды совершил паломничество в Мекку, сделал хадж. – Она предупредительно отступила. – Каждый, кто побывал в Мекке, ходжа.
   Кожаные сандалии; на пальцах ноги остатки черного лака; икры крепкие, полные; юбка чуть ниже колен, широкие бедра.
   – А вы были в Мекке? – Шаг, снова шаг по траве.
   – Я?
   Глаза раскосые, но разрез не узкий, а продолговатый, масличный. Во взгляде полное замешательство; то улыбается, то озирается. Широкие скулы, но никакой азиатчины. Зубы крупные, губы плоские.
   – Нет, не была.
   Она поправила в руках папку и переговорное устройство. Рубашка с коротким рукавом была из льна, и когда она прижимала папку, ткань красиво обтягивала грудь.
   – И я не был. Буду писать книгу о Синане. Как вас зовут?
   – Бурджу.
   Мы оба посмотрели на бюст.
   «Вот каким ты был, ходжа Синан».
   – Прижизненных изображений Синана не сохранилось, поэтому портретное сходство условно, – сказала Бурджу.
   Она переложила бумаги и огляделась: как будто за нами подсматривают. Перевесила рацию, сделала шаг. Я снова сошел с камня.
   – А вы?
   Она отступила.
   – Это культурный центр. Живопись, скульптура, каллиграфия. Люди приходят в свободное время – рисуют, лепят. Вот работы, их можно купить на выставке. А я менеджер. Занимаюсь делами центра. Мне звонили, что вы придете, просили встретить. Хотите кофе или чай?
   Не дожидаясь ответа, Бурджу развернулась.
   – Кофе! – крикнул ей вдогонку.
   Два турка, как птицы, выставили из газет головы.

27.

   Янычары султана и рекруты, ратники и путники, равно измученные дорогой, выходят под вечер к воде. Это великий Босфор лежит под холмами, а это отражается купол Софии, он похож на огромную чашу, но даже этой чашей не вычерпать его, ведь сказано, что скорее город исчезнет с холмов, чем Босфор перестанет перекатывать воды, как перекатывают сладкий шербет за щеками – из моря Черного в море Мраморное и обратно, и так вовеки веков, аминь.
   Четверть часа, как подошли передовые части, теперь подходят замыкающие, и вот уже кричат в толпе: «Что это? И – где мы?» – говоря так, потому что многие из пришедших не видели в глаза воды столь великой, а только песок да пыль, и даже те, кто на ногах еле-еле, поднимаются, шатаясь, с земли и смотрят из-под руки на холмы, где сады и минареты, кипарисы и купола, и печные трубы утопают в зелени.
   Что уставились, кричат конвоиры, помахивая пиками, это великий Босфор, алмаз меж двух смарагдов, а за ним Истанбул, град на семи холмах, разве не знаете? Не слышали? Знайте. Слышали-то мы, знаем, только с названием сего града у нас незадача: иные среди нас говорят, имя ему Исламбол, что означает «град ислама», а другие из нас утверждают, что нет, это город Константиния, и назван он так по имени отца-основателя, который в темные времена заложил светлый камень и правил, пока не помер, в городе сём, а третьи нам скажут, слышали мы, имя городу Красное Яблоко, а почему, и сами не знают.
   Имя граду сему Дар-и-Саадет, кричат конвоиры, что означает «град удачи», можешь, недостойный, так называть его, а можешь иначе, есть и другое имя, Астане, что понимай как «дом царств», каков он и есть, довольно взглянуть – хотя мы, люди подневольные, между собой говорим о нем Истанбул, и других названий нам не надо, не наше это дело, постигать происхождение слов, которое темно и неясно, так что марш в казармы, вшивая команда, в баню с дороги, ибо самое время.
   И вот они беспомощно толкутся в туманах парной, они гомонят, ведь многие из парней парной не видели в жизни, и с ужасом смотрят, как грязная кожа покрывается вдруг испариной, как набухает и бежит темными струйками пот по животу в пах – воздуха мне не хватает, кричат некоторые, пустите, умираю, горю! Тогда выталкивают их из тумана в другие залы, иди давай в лапы к банщику, говорят такому, и банщик сажает меня на камень, бросает меж ног тряпицу – прикройся, говорит он, и голову наклони, ноги раздвинь да руки вытяни, а потом окатывает горячей водой и трет скребком, как будто кожу сдирает, а потом шурует мыльным мочалом, и снова водой, теперь ледяной – ну, чего уставился, иди дальше, видишь того в шароварах, он цирюльник, теперь его черед с тобой возиться.
   Всю ночь гудит баня, до утра есть работа у банщиков, и цирюльников, и у медиков, а утром, только светает, выводят их, начисто вымытых и наголо выбритых, сотнями на берег, грузят их сотнями на галеры, и те, бесшумно работая веслами, отчаливают по тихой воде Босфора на другую, европейскую сторону. Они плывут в тишине по розовой воде пролива, им зябко от холода и страха, а вода за кормой шипит и пенится мелкими пузырьками, это Босфор все перекатывает и перекатывает сладкие воды свои, как шербет за щекой, потому что какое дело ему до прибывших? Нет ему дела до них никакого.
   Смотрите! Тычут они друг друга под ребра и озираются, – смотрите, какие лодки – глазам не верю! Да, говорит один из охраны, султан милостив и позволяет торговать в городе каждому, грек ты, латинянин или араб, если чист на руку и мзду платишь, разгружай товар на пристань, торгуй, никто тебя не тронет. А это? Что ж, это вот справа венецианские галеры, у них латинский парус треугольной формы, не перепутаешь, а это наши береговые плоскодонки, бушприт задран, видишь? Так точно, а это фелюги и шебеки, те видно по откляченному форштевню, а вот арабская самбука из Красного моря, она уж точно бывала в Китае. Да знаешь ли ты, где Китай, деревня? Ладно, приплыли – дальше, с полуторной мачтой, это сайка, а за ней ганзейский когг, смотри, у них парус в полоску, а за ним, которые пузатые, это каравеллы, у этих обшивка вгладь, а вот и чудо из чудес, португальский галеон, которому, говорят, нет в мире равных. Запомнили, что ли?
   Колонной по двое они сходят на пристань под стены города, открываются перед ними ворота, они небольшие, в рост человека, такие в другой раз и не заметишь среди базарной сутолоки, но в такую рань базара еще нет и ворота свободны, в них-то и убывает наша вереница. И пока последние еще спускаются с галер, первые поднимаются по узкой улице, мощенной круглым камнем, и ведет эта улица на холм, где стоит Айя-София, вот ее минарет, рыжий – видишь? Вижу и спотыкаюсь, поскольку голова к небу, там горит золотой полумесяц, а сам купол, говорят, к небу на цепи подвешен, такой он высокий, этот купол, вот и Юсуф, сын плотника из деревни, бритый наголо, что и не узнаешь, тоже пялится наверх, рот разинул, и скажи ему, что пройдет время, станет он каменщиком и закинет его судьба туда, куда теперь только смотрит, под купол Софии, скажи ему так, не поверит Юсуф, и правильно сделает, хотя, с другой стороны, в такое утро поверить можно во что угодно, такое уж оно сегодня, так оно складывается, это утро, и даже в то можно поверить, что через час на ипподроме сам султан Селим, светлейший из великих князей, хозяин мира и империи, которую и помыслить-то невозможно, этот карлик в красном кафтане, нос крючком, усы торчком – сам Селим-хан остановит взгляд на Юсуфе, махнет рукой и поплывет дальше, и вся процессия за ним поплывет, и только тот, кто следует слева, пометит себе – «нет, не годен» – после чего выведут Юсуфа из строя, толкнут к таким же, как он, негодным, ибо выходит, не приглянулся ты, парень, султану, не годишься в пажи к светлейшему, угловат и долговяз ты слишком и смуглолиц, а значит, судьба тебе назад пылить, но не домой, а в казармы к янычарам, и бог его знает какая доля человеку лучше, пажом или янычаром, потому как человека вообще мы не знаем, зато тебе, бритому, янычаром стать лучше, это уж точно.

28.

   День перевалил к вечеру, начинался закат, и парусина во дворе вспыхнула оранжевым светом. Тени почернели, стали резкими. Отголосили муэдзины, двор опустел. Пару раз Бурджу мелькала на галерее, и я ловил ее темный взгляд. Снова тянул остывший кофе.
   Наконец она подошла ко мне.
   – Курбан-бей просил передать, что встреча отменяется.
   Взгляд строгий, насмешливый. Не глаза, а вишня.
   Говорит, как будто отчитывает.
   – Как? Почему отменяется?
   – Профессор утром выехал в Аирнас. – Она показала на фонтан. – Там открыли слой Синана. Очень важная находка. Курбан-бей будет делать анализ.
   Я посмотрел на фонтан. Слой Синана, анализ, Курбан.
   Если уехал утром, зачем не сказали сразу?
   Но вишня, вишня…
   – В университете сказали, вы тоже можете ехать, смотреть. Пятнадцатый век! Ночь на автобусе. Родина Синана, профессор Курбан, раскопки. Считайте, что вам повезло.
   – А вам? – попытался пошутить я.
   – А мой рабочий день закончен.
   Она заперла ворота, мы поднялись на улицу. Немного подавшись вперед, она пошла вверх по переулку, и я невольно засмотрелся, как красиво ее юбка обтягивает бедра и скользит по ягодицам.
   Я догнал ее, стал расспрашивать. Да, она учится в университете на историческом. Да, подрабатывает в медресе. Да, дипломная работа. Да, история тугры.

29.

   – Тугра – это вензель, печать падишаха, – через минуту мы уже сидели под оградой Софии. – Очень важный знак. Только лучшие каллиграфы из дворцовых артелей могли рисовать тугру. Ее ставили на грамоту, которую послы вручали на приемах. Кажется, что они одинаковые, правда? – Она открыла сумку и достала стопку картинок.
   Я подцепил один лист. Затейливый вензель напоминал улитку или несколько скрипичных ключей, сплетенных в клубок. Три палочки торчат, как спицы.
   – Это древки знамен. – Бурджу постучала ногтем по спицам. – И у каждого шлейф из конского волоса. Империя непобедима! – Она провела мизинцем по шлейфу и остановилась на кренделе. – Тут овал и вязь под копьями. По-научному, «номинативный узел», где зашифровано имя султана. Вот, – она вытащила лист из пачки, – это самая старая тугра, середина четырнадцатого века. Она принадлежала Орхану, второму османскому хану. Написано просто: «Орхан ибн Осман», что значит «Орхан, сын Османа». Никаких титулов, поэтому тугра небольшого размера. А вот это, – она перевернула страницу, – расцвет империи, тугра Сулеймана Великолепного. Рисунок сложный, правда? Шлейфы знамен огибают древко и слева, и справа. Так им казалось гармоничнее. А завиток от овала пересекает копья и уходит далеко направо, как бы подхлестывая строки. «Сулейман-шах, ибн Селим-шах, хан, аль-музаффар да’има». Это переводится как «Шах Сулейман, сын шаха Селима, хан, неизменный победитель». Чем больше у султана титулов, тем длиннее завиток и объемнее «номинативная часть». Понятно?
   Золотые ленты, черная каемка. Голубые цветы на полях. Строчки похожи на след гусеницы. А, вот и гусеница.
   Она коротко вздохнула, кивнула. Голос певучий, мелодичный. Официальный тон забыли. Вот что значит любимая тема.
   – Тугра – это модель вселенной, графический знак. Вот эта закорючка на самом верху, – она погладила гусеницу и облизнула верхнюю губу, – бисмилла, исламский символ веры. Ну как будто автограф бога. Между бисмиллой и тугрой на бумаге пустота. Это небо. На персидских грамотах небо часто покрывали орнаментом. Но османское небо, как правило, оставалось пустым, поскольку…
   Она говорила, а я слушал, украдкой разглядывая ее. Она поднимала голову – я делал вид, что смотрю в сторону. Как на парапете шаркает щеткой чистильщик обуви. Как воркуют и возятся голуби. Или дремлет, прислонившись к капоту, таксист.
   – …а под небом располагалась сама тугра. Она представляет земного избранника Бога, то есть султана. Земная власть удалена от Бога – видишь, сколько между ними пустого неба! – но связь есть. Вот эти знамена, они направлены на Бога, обращены ко Всевышнему. Как антенны.
   «Антенны, автограф Бога».
   Неплохо для историка.
   – Под самой тугрой расположен текст грамоты. Он символизирует землю, людей. Но текст – видишь? – загибается кверху в конце строчки. Это значит, что человечество тянется к Богу. Тугра – это узел, где переплетаются два потока. Милость Всевышнего к людям струится по небу. А любовь людей к Богу движется от земли. И встречаются они посередине.
   Она накрыла ладонью рисунок, провела языком по сухим губам. Над губой выступили крошечные капли пота. Я протянул руку и осторожно стер капли. Она вздрогнула и отстранилась.
   – Московские цари, – принялась убирать листы в сумку, – тоже имели тугры.
   Встала, одернула юбку.
   – И в Стамбуле есть коллекция этих грамот.
   – Бурджу! – Я вскочил (штаны прилипли к влажной коже). – Бурджу!
   Чистильщик вытер тыльной частью лоб и посмотрел на нас.
   – Постойте, Бурджу!
   Она остановилась.
   – Дело в том, что мне нужно обязательно увидеть эти грамоты. Обязательно!
   Усмехнулась. Достала очки:
   – В моем дипломе есть глава о русских писарях, которые подражали османским каллиграфам.
   – Это нужно для моей книги! – взмолился я.
   – Насколько мне известно, вы пишете о Синане.
   – Он строил мечети в России. – Я пошел напролом.
   – Неужели? – Снисходительная улыбка.
   Пот ручьем стекал по спине.
   – Бурджу, – я как мог доверительней посмотрел ей в глаза. – Дело в том, что Синан строил мечети в России, в Крыму. Евпатория, Бахчисарай, Феодосия – в этих городах сохранились руины. Но нет точной атрибуции. Архивы сгорели, никаких документов. И фондов на реставрацию тоже нет. Особенно теперь, когда Крым совсем нищий… Но если это Синан, тогда другое дело… Может быть, именно в этих туграх…
   – Грамотах…
   – что-то мелькает…
   – Ну, не знаю, не знаю. – Она повертела очками. – Тем более Музей каллиграфии закрыт на ремонт. Даже если…
   – Бурджу, правда! – Мне хотелось вырвать и разбить ее очки.
   – Хорошо. – Она бросила их в сумку. – Если то, что вы говорите, правда, это важно. У меня есть несколько репродукций. Вы можете их видеть. Я переведу с арабского.
   – Я позвоню?
   – Где вы остановились? – Деловой утренний взгляд.
   – В «Учительской».
   – Я сама свяжусь с вами.

30.

   …сомнений не осталось, султан готовил штурм Константинополя. В тот же день византийский император послал гонцов к венецианцам, и те вышли на стены города в военном облачении. Императору хотелось показать врагу, что венецианцы готовы встать на защиту города.
   В ответ султан направил в город послов. В случае капитуляции горожанам обещали сохранить жизнь и имущество. Однако послы возвратились ни с чем, и решено было начинать осаду.
   Утром 6 апреля 1453 года турки повели обстрел города из легких пушек, и к вечеру часть внешних стен Феодосии оказалась разрушенной. Однако за ночь горожане сумели восстановить ее.
   Тем временем на Босфоре выстроился легкий турецкий флот, и адмирал Балтоглу атаковал византийские корабли, охранявшие цепь на входе в Золотой Рог. Но при попытке сближения турецкие галеры были обстреляны с греческих судов, и адмирал отступил в Босфор. Он решил дождаться серьезного подкрепления, которое шло со стороны Черного моря.
   Ожидая тяжелую артиллерию, султан захватил две небольшие крепости, которые находились за городской стеной. Крепость Терапия на холме у Босфора держала оборону два дня, после чего пала, а ее защитники были обезглавлены на виду у жителей Константинополя. Та же участь постигла и вторую крепость у деревни Студиос, что на берегу Мраморного моря.
   11 апреля тяжелую артиллерию наконец установили на позициях. Обстрел продолжался шесть дней и нанес немалый урон стенам города. Самой разрушительной силой обладала пушка «Урбан». Ее назвали в честь инженера, который предложил султану свои услуги накануне осады. Говорят, прежде он предлагал пушку императору Константину, но у того не оказалось достаточно денег, чтобы заплатить инженеру. И тогда Урбан продал пушку османам.
   Пушка была настолько огромной, что могла стрелять всего семь раз в сутки. Ядро с воем летело по воздуху и разносило в пыль вековые камни Константинополя. Напуганные адской машиной горожане принялись развешивать на стенах города тюки с шерстью. Однако и они не спасали город от страшных зарядов «Урбана».
   Когда на подмогу турецкому адмиралу пришли военные корабли из Черного моря, османы снова пошли в атаку. Однако осадка греческих кораблей была слишком низкой и ядра летели мимо. Адмиралу ничего не оставалось, как пойти на абордаж. Но и тут его ожидал провал. Заняв оборону на мачтах, матросы обрушили на османов всю мощь своего оружия, а потом перешли в наступление и даже попытались окружить турецкие суда и взять их. Положение становилось критическим, и адмирал дал приказ отступать.
   Узнав об этом, султан был взбешен. Он приказал инженерам вычислить траекторию полета, чтобы поражать греческие суда с берега. Спустя некоторое время пушка была установлена на Галатском холме. Первый выстрел оказался неточным, но уже второй поразил сторожевой корабль, который курсировал вдоль цепи. Судно тут же пошло ко дну, остальные галеры спрятались под прикрытие береговых стен.
   Однако основные надежды султан возлагал на сухопутный штурм. Бреши, пробитые в наружных стенах Феодосии, позволяли, казалось ему, взять город силами пехоты и конницы. 18 апреля, сразу после захода солнца, под грохот барабанов и цимбал в атаку пошли копьеметатели, инфантерия и янычары. Приблизившись, османы бросали вверх на стены горящие факелы, чтобы поджечь деревянные галереи крепости. Однако узкое пространство у стены не позволяло янычарам развернуться во фронт. Латинянин Джустиниани, руководивший обороной, сдерживал натиск в течение четырех часов. В это же время император Константин объезжал стены города – на тот случай, если османы предпримут наступление на других участках. Но штурм прекратился так же внезапно, как и начался. Войска султана вернулись на исходные позиции.
   По свидетельству венецианца Барбаро, в ту ночь османы потеряли более двухсот человек убитыми и ранеными. Никто из защитников города, уверял этот человек, не пострадал. Победа на воде и отбитый штурм воодушевили жителей Константинополя. С удвоенной энергией они принялись восстанавливать стены и расчищать рвы. Если бы только пришла подмога, думали они. Тогда с божьей помощью город можно отстоять.
   Подмога ожидалась, и об этом в городе знали. Было известно, что после долгих переговоров Папа Римский нанял и оснастил три генуэзских корабля, которые отправились в Константинополь еще в начале апреля. Их ждали со дня на день. Переждав шторм в бухтах острова Хиос, эти корабли действительно приближались. Они миновали Дарданеллы и вышли в Мраморное море. Ветер дул попутный, и вскоре на горизонте показались колокольни и кресты великого города. Тогда же корабли были замечены смотровыми на башнях и жители города высыпали на стены Константинополя, чтобы встречать подмогу.
   Узнав о генуэзских галерах, султан приказал перехватить корабли или уничтожить их. Навстречу подмоге двинулась настоящая армада. Ощетинившись копьями, османы шли на веслах.
   За исходом сражения следили в обоих лагерях – жители Константинополя со стен старого ипподрома, а султан из шатра, который повелел перенести на самый берег Босфора, чтобы наблюдать за схваткой.
   Суда медленно шли навстречу. Приблизившись настолько, что стало слышно голоса, адмирал приказал генуэзцам опустить паруса и бросить якорь. Но те продолжали идти к юго-западной оконечности города. Началось сражение. Передовые триремы османов пошли в атаку, но парусники генуэзцев оказались маневренней. К тому же ветер неожиданно подул против течения Босфора, что затрудняло движение на веслах, но помогало парусникам. С палуб и мачт на османов посыпались стрелы и камни. И те были вынуждены отступать снова и снова. Однако в тот момент, когда генуэзцы огибали мыс Акрополя, ветер стих, паруса повисли. Лишенные управления, у входа в Золотой Рог их корабли попали в водоворот, который образует течение Босфора у входа в залив. Корабли стало медленно сносить от спасительных стен города в сторону Перы, где стояла турецкая армия и шатер султана. Адмирал отдал приказ окружать корабли. Их обстреляли из пушек, после чего адмиральское судно протаранило корму головного корабля, и солдаты ринулись на абордаж. То же самое происходило и с другими судами. Увидев, что дело принимает благоприятный оборот, на подмогу адмиралу ринулись с берега сотни лодок с янычарами. Им на головы сыпались камни и стрелы, лились потоки «греческого огня». Одна за другой лодки шли ко дну, но с берега спешили все новые и новые силы, и вскоре разобрать, что происходит на воде, стало невозможным, такая неразбериха там воцарилась. Шли часы, но исход морской битвы оставался неясным. Все, и османы, и греки, понимали, что судьба столицы зависит от этого сражения. Но понять, в какую сторону клонится битва, было пока невозможно. Жители города сидели на стенах и смотрели. А султан Мехмед гарцевал на коне вдоль берега, отдавая приказы своему адмиралу. В бессильной ярости он бросал коня в воду, покуда полы его кафтана не поднимались на волнах.
   К вечеру стало ясно, что силы христиан на исходе и рано ли, поздно, но корабли будут захвачены. Султан Мехмед готовился к победе. Но тут с наступлением сумерек неожиданно подул северный ветер. Паруса наполнились воздухом. Легко расталкивая турецкую флотилию, корабли христиан двинулись к спасительному входу в Золотой Рог. Цепь быстро подняли, корабли были пропущены в гавань. Сама Богородица заступилась за Константинополь, говорили люди, покидая стены. Бог миловал столицу.
   На другой стороне залива, в лагере османов, царили страх и уныние. В шатер к султану доставили изможденного адмирала. Ужасная участь ожидала его…

31.

   Я закрыл книгу и снял трубку.
   – Большая удача! – тараторил по телефону Мехмед. – Везение! Ужасно! Профессор Курбан выехал на родину Синана. Большое открытие в старых катакомбах! Пятнадцатый век, место, где родился Синан! Наш фонд делает, что вы поехать к профессору Курбан-бей на раскопки. Сейчас машина доставляет наш офис. Тут билеты на автобус Кайсери. Ехать завтра ночь от центрального вокзала. Спускайтесь!
   Я включил телевизор и пошел в ванную. Стоя в душе, я подумал, что события принимают неожиданный поворот и что мне это нравится.
   Залив в окне лежал почти неподвижно: не вода, а воск. Я постоял перед окном, потом включил телевизор. В экстренном выпуске показывали, как американские танки входят в Багдад и черные клубы дыма в голубизне неба.
   Война шла где-то рядом, а мне предстояло ехать в неизвестном направлении: то ли на поиски Синана, то ли Курбана.
   Когда я оделся и вышел, в номере снова звонил телефон.
   Я побежал обратно.
   – Алё? – неуверенно раздалось в трубке.
   Это звонила Бурджу.

32.

   Офис находился в районе Аксарай. Дом с эркерами, кариатиды – Европа. В дверях молодая женщина в юбке выше колен. Черные чулки, туфли.
   – Здравствуйте, – сказала на чистом русском. – Проходите.
   Ледяной воздух из кондиционера обдал мокрую спину. Женщина проводила меня. Я вошел в комнату и вздрогнул от неожиданности: на диване сидели мои московские турки. Те же костюмы, те же сладкие улыбки. Дежавю.
   – Хотите чаю?
   Не успел я ответить, как появился и чай. Чтобы не затягивать, сразу перешел к делу. Поблагодарил за встречу, сказал, что устроился прекрасно и готов к путешествию.
   Турки в ответ заулыбались и закивали:
   – Вас хорошо понимаем!
   Из боковой комнаты появилась женщина, в руках она держала конверт.
   – Это билет на автобус, суточные и маленький подарок от нашего президента, – улыбнулась она.
   Конверт лег рядом с чайными стаканчиками.
   – Какие у вас планы сегодня?
   Мы встали.
   «Свидание с девушкой», – хотел было ответить я.
   – Простите?
   – Хочу осмотреть великую мечеть Сулейманию.
   До дверей меня провожала та же женщина, и я спросил, откуда она знает язык.
   – Мой муж русский, – щелкнула она замками.
   Спускаясь по лестнице, я спрятал конверт. Я подумал, что жена моего отца могла бы выглядеть точно так же. Но как представить их вместе?

33.

   Ночь над Истанбулом, какая ночь опустилась над городом городов! Нет, вы только посмотрите, что за тьма заливает воду Босфора! Этакую тьму, да на калам каллиграфу, чтобы начертал по небу имя Всевышнего во славу его творения, ведь и свечная сажа, из которой чернила, летит к небу, а значит, на небе ей самое место, вот какая эта тьма! А как она расцвечена? Да она просто выткана, вышита, она обметана искрами, так что смотришь на воду, и непонятно, то ли это звезды просыпались на залив, то ли шлепает усталое весло перевозчика, разгоняя волной свет бумажного фонаря, то ли сам султан на узком каике плавает, и это не упавшие звезды блестят, а глаза бостанчи, ведь звездам падать рано, до конца еще далеко, или нет?
   Ну кто пойдет первым, готовься, пора! Это, отодвинув кожу полога, рыкает во тьму казармы сторож, ну же, говорит он уже тише, собирайтесь, вам говорю, время пришло, что притихли? Есть кто живой или вымерли все от страха, неверное семя? Кто первый из вас? А кто первый из нас? Там, через двор у костра – что? Не муки ли с пытками и смерть ужасная за грехи наши, нам неведомые? И если так, что лучше, первым ли пойти или ждать до последнего, умаляя бессмертную душу подлым страхом, и тоже принять, но только позже?
   Тогда выходит Юсуф и говорит, что же, раз так, то я пойду первым, я тут вроде как старший, остальные совсем мелюзга, а значит, мне положено начинать, так что веди куда надо, ты, как тебя звать, не знаю, и оба выходят вон, только кожа полога хлопает напоследок по ляжкам – иди! – толкает его сторож через двор ко входу в стене, пригибая ладонью обритую голову, но он успевает заметить: двор, фонтан и приземистый минарет упирается в небо; в комнате, куда пришли, очаг и колодки; стол, на котором плошки-миски; на столе ножи-лезвия. Тебе сюда, – это говорит тот, кто в фартуке, – да не трясись как лист, не так это больно, как на свете бывает, давай же, давай – невидимый кто-то зажал руки, фартучник задирает ему рубаху на голову, плещут из плошки в промежность, готово нехитрое дело, вода с кровью течет по ляжкам, но когда плещут снова, боль уступает; рубаху обратно и снова на двор, где фонтан; идет раскорякой, и его не торопят, иди себе как можешь, дело наполовину сделано.
   В мечети – а это мечеть – темно и прохладно, ему еще больно, но он уже озирается, потому что знает, лекарство от боли есть любопытство: да, видит он, комната как та, в темноте потолок или купол – неясно, кругом голые ровные стены из камня, окошко под потолком (в окне дробленая луна), и все, пусто: только в дальней стене, что лицом на Босфор, впадина; углубление; ниша; две толстые свечи горят по бокам; подставка для книги; книга.
   Ну, говорит ему некто в шапке из войлока с белым отрезом от макушки до пят, встань здесь и слушай меня внимательно, потому что много вас, а ночь коротка, когда же скажу, ты повторишь, что услышал, а если что упустил, останови и спрашивай: вот, не расслышал, не уразумел. Ты понял? Тогда повторяй: «Признаю, что нет бога кроме Аллаха» – «Признаю, что нет бога кроме Аллаха» – «и пророк его Мухаммед» – «и пророк его Мухаммед» – «Хорошо. Подойди ближе». Тот в белом осеняет войлочным рукавом и говорит: «Я, дервиш ордена Бекташи, раб Аллаха, объявляю тебе, рабу султана, что отныне живот твой вручен Аллаху и это он, неизъяснимый и всемогущий, поведет с этой поры тебя как воле его будет угодно». Свеча моргнула и затрещала; ярче зажглась. «Я же, – продолжал тот, – тебя отпускаю, нарекая именем правой веры, поскольку без имени был ты никто, а с именем есть у тебя место среди равных, так что забудь свое прежнее, и своих прежних тоже забудь, имя отныне тебе «Синан», что означает «Застрельщик» – коль скоро явился ты первым – по прозвищу «Абдур-Меннан», что есть «сын раба Божия, Вседержителя», ибо у Аллаха девяносто девять прекрасных имен, и я волен выбрать любое, но записываю в книгу вот это, ибо слышу, как оно тебе годится».
   Так в казенную книгу имперской гвардии занесли первую запись, гласившую: числа такого-то в месяц и год от хиджры такой-то появился на свет раб султана Синан по прозвищу Абдур-Меннан, принявший ислам согласно закону, а если вы спросите, как же мог христианин в одночасье предать веру предков, ответим: вера на то и вера, чтобы быть делом сугубо личным, и к ритуалу имеет отношение малое. А если ты одинок, ты испуган и не понимаешь, что ждет тебя в эту ночь, которая раскинулась над империей от города Истанбула, где храпит, откатав на каике, султан Селим, до южного города Маниса, по ночным улицам которого гуляет, не ведая сна, наследный принц Сулейман, и тоже не знает, что ждет его в эту и прочие ночи и дни, потому и бродит он без сна по крутым переулкам, покуда не услышит – что это, скрипка? – из окон мелодия льется, и нет слаще звуков для Сулеймана в тот миг, и за них он готов отдать любое.

34.

   Рассказав Бурджу про Синана в Крыму, я не сильно преувеличивал. По его чертежам действительно были в тех краях выстроены кое-какие мечети. Одна из них даже сохранилась и до сих пор стоит в Евпатории. Правда, другую (в Феодосии) разобрали еще до революции.
   О крымских мечетях мало что писали, а то, что я отыскал, только запутывало дело. Автор одной такой статьи утверждал, что Синан завершил мечеть в 1522 году и что называлась она «мечетью Селима». Притом что через два абзаца шла цитата из Эвлия Челеби, знаменитого турецкого путешественника, который побывал в Феодосии, тогдашней Кафе, в 1666 году, где эта же мечеть называлась «Шахзаде-Сулейман-хан-джами».
   «Он выстроил ее, – писал Челеби, – когда был здесь правителем».
   Речь шла, конечно, о Сулеймане. Генуэзская Феодосия и Крым принадлежали османам с 1475 года, правил провинцией крымский хан Менгли-Гирей, чью черкешенку-дочь выдали замуж за султана Селима. В 1494 году у них родился сын, будущий султан Сулейман Великолепный, Сулейман Законодатель. Судя по портретам, Сулейман вышел лицом в мать, он был черноволос и носат, а черты лица имел тонкие и правильные. Пятнадцати лет от роду он прибыл наместником «на родину предков» в Кафу. Случилось это в 1509 году, но уже три года спустя по приказу отца принц вернулся в метрополию. К тому времени в Манисе для наследника выстроили роскошную резиденцию, и он поселился там. Все братья Сулеймана были тогда уже умерщвлены. В целях укрепления власти закон о детоубийстве разрешал султану такую экзекуцию, и султаны этим правом почти всегда пользовались.
   Принц дожидался трона в одиночестве и после внезапной смерти Селима стал султаном. На дворе стоял 1520 год. Синан к этому времени уже закончил обучение и был посвящен в янычары. Его определили на инженерную службу, и он оказался в бригаде при главном архитекторе империи. В 1522 году эта бригада действительно закончила мечеть Селима, которую в память об отце заказал султан Сулейман. Но не в Феодосии, а в Стамбуле. Она и сейчас стоит на пятом холме города, откуда открывается прекрасный вид на Галату и Золотой Рог.

35.

   Мы договорились, что я встречу Бурджу после работы. Что буду ждать на улице (спускаться в медресе она не велела). До вечера оставалось время, я не спеша шел по бульвару Ататюрка. Над большим перекрестком, в купах деревьев, возвышались два тонких минарета. Я свернул к мечети.
   – Шушайн, мистер, шушайн, – забормотал на переходе старик, чистильщик обуви.
   Я улыбнулся и покачал головой. Вытер пот.
   – Шушайн… – В ответ он печально оскалился и принялся постукивать щетками по сундучку с гуталином.
   Латунные крышки напоминали маленькие купола.
   «Что он чистит в такую жару?»
   Я скользнул взглядом по ногам. Действительно, мужское население города было обуто в черные лакированные туфли.
   Я поднялся по лестнице. На дощечке у ворот значилось, что передо мной не Сулеймания, а мечеть принца Мехмеда. А Сулеймания теперь едва виднелась над кипарисами.
   Как я мог перепутать?
   Мираж какой-то.
   Пока я размышлял об этом, на паперти соткался бородатый торговец. Он протянул палку, на которой болтались четки. Я отмахнулся, стянул обувь и отогнул тяжелый кожаный полог.
   Торговец исчез.

36.

   Намаз недавно закончился, мечеть опустела. Пахло воском и лимонным освежителем. Полумрак, прохладно. Когда идешь босиком по ковру, кажется, что ты дома.
   «Мехмед был старшим сыном Сулеймана, – прочитал я, – он жил наместником в городе Маниса и умер от оспы двадцати одного года от роду. Султан узнал о смерти принца во время победоносного возвращения с Балкан. И принял решение о строительстве большой пятничной мечети памяти сына. Это был первый крупный заказ, который Синан получил в качестве придворного архитектора. На строительство ушло триста тысяч золотых дукатов, то есть все деньги, вырученные в ходе военной кампании».
   Я взял с вешалки четки. Перебирая зерна, сел на пол и поднял голову. Под куполом светлые стены мечети распахивались в арки, украшенные красными вставками. Резьба на «сталактитах» была прорисована той же краской.
   Я снова сверился со своими записями.
   «Купол мечети имеет 19 метров в диаметре. Высота в зените 37 метров. Четыре примыкающих полукупола образуют в плане симметричную форму креста. Мечеть Фатиха (1471) и Баязида (1506) – единственные крупные мечети города, выстроенные до Синана, – имели в основе ту же схему».
   Отложив блокнот, я лег на спину. Над головой взметнулся и спокойно поплыл белый купол. Четыре толстых столба, поддерживающие его, прорезывались каннелюрами, которые словно снимали с колонн тяжесть. Боковых галерей не было. В узкие зарешеченные окна сочился пыльный солнечный воздух.

   Мечеть окружал самый настоящий мусорный пустырь. Валялись пустые банки и пакеты. Гнутый багажник от велосипеда – прямо на выжженной травке. Стволы кипарисов, облепленные афишами. А в тени распластались и дрыхнут бродячие собаки.
   Отойдя в дальний угол пустыря, я снова посмотрел вверх. Чередуясь, купола мечети образовывали линии равнобедренного треугольника. Минареты покрывала густая и плотная, как азиатская щетина, резьба.
   Жаль, что отсюда, снизу, разобрать ее подробно невозможно.
   Я поддал ногой банку. Та отлетела в кусты и стукнулась. Раздвинув сухие ветки, я обнаружил в кустах гробницу. Каменная прямоугольная раковина доходила до груди. Снаружи ее покрывала арабская вязь – и футбольные надписи из баллончика. Плита-крышка валялась рядом.
   Я заглянул внутрь. Сначала ничего видно не было, только в нос ударил запах лыжной мази. Потом, когда глаза привыкли, я заметил руку. Она высунулась из тряпок, быстро ощупала ткань – и исчезла в мусоре.

37.

   Остаток времени я блуждал бесцельно, однако к вечеру ноги вынесли меня к Софии. Тут-то, на ипподроме, я и вспомнил о подарке президента. Сел на ступеньках, открыл сумку, полез за конвертом. И обнаружил четки.
   Оказывается, я случайно прихватил их из мечети.
   Вздохнув, я бросил четки обратно. Достал конверт. В конверте лежали деньги, билеты до Кайсери и пригласительные на спектакль. Это и был подарок.
   Представление должно было состояться сегодня вечером – в древнем соборе Святой Ирины.
   «Вот и повод, – я убрал бумаги. В исламе же не запрещен театр?»
   В этот момент до меня долетел странный звук. Похожий на шелест цикад, он пронизывал густой воздух. Я огляделся. Выше по улице, на форуме, я увидел людей в пиджаках и галстуках. Все они сидели на стульях, держали пишущие машинки и сосредоточенно стучали по клавишам. Отпечатанные листы они складывали на землю, прижав камнем. Ветер с моря задирал бумагу.
   «Бред какой-то», – я отвернулся.
   Над Голубой мечетью синела полоска моря.
   Я представил себе, какая сейчас вода, если окунуться, поплыть. И мне вдруг нестерпимо захотелось броситься в нее.

38.

   Мы познакомились, когда мне было двадцать три года. Я заканчивал университет, снимал комнату на Гастелло – и не представлял, как жить дальше. Она же была восемь лет замужем и на восемь лет младше мужа.
   Муж работал в Гринписе. Это организация вышла на «российский рынок» сразу после Чернобыля, слыла богатой и часто вывозила своих сотрудников на разного рода акции – или «на пленэр», как они сами это называли. Например, спасать китов или следить за случкой носорогов. Мы же воспользовались кенийскими слонами.
   Оглядываясь назад, я хорошо вижу, насколько банальной вышла наша история. Но кто сказал, что банальность безболезненна? В то время я работал в экологической газете со смешным названием «Среда». Редакция снимала актовый зал на последнем этаже издательства «Искусство» с видом на Кремль и теннисным столом посередине.
   Там-то мы и познакомились.
   Она говорила главному «ты» и могла увести с собой прямо с летучки, чего никому тут не позволялось. Помню, как наши бабы покрывались пятнами, а верстальщик с фотографом просто восхищенно пялились. Да, она числилась спецкором. Иногда в газете и правда появлялись репортажи об экологических акциях, которые проводила организация ее мужа и куда он иногда брал ее.
   Стоя с сигаретой на лестнице, я разглядывал фотографии. Сквозь высокую печать я различал знакомый силуэт в комбинезоне. Вот она приковалась наручниками к атомной электростанции – где-то в Иране. Улыбается в камеру. А вот эти психи висят с транспарантом на подножке радиоактивного поезда.
   Из командировок она возвращалась в ушибах и даже повязках – но всегда в отличном настроении. И это делало меня счастливым тоже. Она привозила и угощала редакцию экзотическими по тем временам напитками – текилой, ромом. Наши охотно пили. После второй рюмки лица наших редакционных дам разглаживались. Они проникались материнской любовью к этой, в сущности, совсем еще «девочке».
   Ей же как раз исполнилось тридцать.
   Глядя на ее стремительные дефиле по редакции, мог ли я предположить, что из всей нашей шатии-братии она выберет меня? Набравшись смелости, я стал провожать ее после редакционных пьянок, которые участились накануне банкротства газеты. Названивал вечерами и долго трепался, сидя в трусах на холодной табуретке посреди бесконечного коридора на улице Гастелло, тянувшегося, казалось мне в такие ночи, до самых Сокольников. Так, в разговорах, прошло полгода, пока наконец летом она не предложила зайти. Он уехал в Кению, там слоны, сказала она, но я знаю, где виски, и приготовлю кофе. Идем? говорила она, глядя по-азиатски узкими, но пронзительно голубыми глазами. Но до кофе дело не доходило. На диване, в кресле, на столе в кухне, сдвинув чашки, – я словно метил чужую квартиру. На мексиканской рогоже, после которой у нее на голой спине оставались смешные вмятинки.

   Ночь незаметно кончалась, за высоткой поднимался рассвет. Поедем, шептал я. Куда? Поедем. Она вслепую одевалась, я тащил ее на улицу. Черт его знает, почему меня всегда тянет – сюда, на Ленгоры? Чтобы смотреть на Москву, чтобы говорить: каков герой…
   – Буду купаться! – кричал я с балюстрады.
   Она смеялась: ты сумасшедший, здесь нельзя, грязно. Поскользнувшись, падали и скользили по мокрому склону. Я раздевался и прыгал в залитую ослепительным солнцем воду. Плыл среди речного мусора.
   – Баржа идет! Осторожно! – доносился ее голос с берега. И я разворачивался, плыл обратно.
   На берегу выстроились утренние физкультурники. Они делали вид, что не замечают, как я вылезал из воды. Как она вытирала меня. Они невозмутимо приседали, поднимали руки.
   Сон наваливался в машине. В теплой кабине она говорила: пора спать, спать, спать. Но дома она сперва усаживала меня в ванну. Смывала речную слизь. Оттирала, намыливала, снова смывала.
   А через два дня возвращался муж.
   Наступали несносные дни.
   Теперь мы могли видеться только урывками, но это время я тратил на глупые допросы и упреки. «Да он уже давно не спит со мной, – шептала она. – Мы живем как соседи».
   Но что-то мешало мне до конца поверить в это.
   Так, пунктиром, прошло полгода. Мы ходили по театрам, по кино. Ужинали – чаще за ее счет – в ресторанах, которые тогда только-только начали открываться в городе. Гуляли вдоль железнодорожной насыпи у меня на Гастелло. Строили планы, разумеется, несбыточные.
   Развестись, жить вместе, дети.
   Смешно.
   Жить на что? Где?

   Все разрешилось само собой, когда летом ей предложили большую поездку: надолго, на полгода. Второй эшелон, где имелось место, следовал к пункту сбора через Турцию. Акция называлась «Экологи против загрязнения африканских рек международными концернами». И она согласилась.
   На сборы оставалась неделя. Обиженный, я названивал, но никто не брал трубку – пока она вдруг сама не объявилась.
   – Тебе нужно срочно сделать заграничный паспорт, – сказала она. – Мой муж поможет оформить бумаги через свою контору. Ты понял?
   – Почему ты не звонила?
   – …завтра принесешь ему фотографии и заполнишь анкеты. Я сказала, что это нужно для газеты, он сделает. И ни о чем не спрашивай – ради бога. Все после.
   В конторе меня встретил высокий элегантный мужик с выбритой челюстью удава. Улыбался он криво, чуть-чуть оголяя клык. Носил берет и белый плащ. Таких на улице в то время держали за иностранцев, пялились. Да и говорил он с акцентом, хотя с ее слов выходило, что родом из Талдома. А через пару дней я получил паспорт.
   Мы встретились вечером в парке. Я решил играть роль обиженного, но она сразу перешла к делу. Оказалось, перед отправкой в Африку некоторое время она проведет в Стамбуле, ожидая какие-то документы на провоз техники.
   – Одна, – твердила она, – я буду жить в Стамбуле одна, жить и ждать эти чертовы бумаги неделю или две, ты понимаешь?
   Я не понимал.
   – Мы сможем провести это время вместе, – она брала меня за руку. – Все очень просто, тебе нужны только деньги на билет, вот они, держи. Вернешь потом, сейчас главное – быстро купить билет. В аэропорту я тебя встречу. У нас хороший номер. Это прекрасный город. Ты и я, что еще нужно? Ты согласен?
   Я был согласен.

   Да, однажды мне уже довелось побывать в Стамбуле. И случилось это задолго до Синана и турок. Но, оглушенный тем, что случилось, я не успел увидеть город. Какие-то фрагменты всплывают в моей памяти, какие-то лица. Звуки азана, который будил нас ночью и утром.
   Гостиница находилась на площади Таксим и называлась «Кебан-отель». Медовая наша неделя только-только началась, как наступила развязка: банальная и мелодраматичная, как и вся наша история.
   В номер позвонили чуть свет. Она сняла трубку. Вас разыскивает господин такой-то, услышал я. Он утверждает, что ваш муж и хочет видеть. Могу ли я пропустить его в номер?
   Она что-то ответила на английском, а потом вдруг перешла на русский: «Ты? Здесь? Но что случилось? Не надо, я спущусь!»
   Но он уже поднимался.
   У меня оставалась минута, чтобы собрать вещи и одеться. В дверях я обернулся. Она сидела по-турецки на простынях, прижав трубку к голой груди, и впервые как-то беспомощно, по-детски смотрела.
   Такой я ее и запомнил.
   Когда я вышел в коридор, лифт уже звякал – и открывался. Он был за углом коридора и шел навстречу. Стеклянная дверь, которую я в последний момент увидел, вела на пожарную лестницу. Задыхаясь, протиснулся наружу, прижался к стене и так, по стене, спустился во двор. Толкнул калитку – и вышел в город.

   Мое бегство из отеля, а потом и из Стамбула было стремительным и постыдным – как будто это не он, а я оказался чужим. Как будто это я, а не он лишний. И вот я вернулся. Я приехал так же внезапно, как и уехал, но после Стамбула жизнь моя пошла наперекосяк. Я уехал из города на неделю, а вернулся в другую страну. Как и многие издания, после государственного переворота наша газета закрылась, редакцию просто распустили. Вторым ударом было то, что мне пришлось съехать с Гастелло – это вернулась на родину встревоженная хозяйка квартиры. А третьим – что мне отказали в аспирантуре. Что было делать?
   Возвращаться к родственникам не хотелось, и я переехал к приятелю в Александровскую слободу. Там, в обычной деревенской избе с видом на грядки и баньку, мы ударились в пьянство, которое вяло текло на фоне древнего Кремля, особенно зловеще чернеющего последними августовскими ночами.
   Я почти не думал о ней. Зачем? Слишком больно было вспоминать это. Но один нестерпимый, пронзительный образ никак не отпускал меня. Разобранная кровать, простыни. Как она сидит, прижав телефонную трубку, и беспомощно смотрит. А я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь нам. И от жалости к ней, к себе – на глаза мне наворачивались слезы.
   Не помню, сколько времени продолжалось мое «слободское сидение», пока однажды утром, когда в бочке впервые замерзла вода, не раздался звонок. Звонил аппарат, до этого безмолвно стоявший на газовой колонке. И я с похмельным изумлением снял трубку.
   В трубке оказался наш главный, теперь уже бывший. Откашливаясь и кряхтя, он сказал, что меня искали, «но ты, старик, пропал, нельзя же так, чтоб концы в воду».
   Я что-то растерянно промычал в ответ.
   – Значит, ты ничего не знаешь… – Он щелкнул зажигалкой, затянулся.
   – Что?
   Он выдохнул дым.
   Их «Сессна», сказал он, вылетела ночью, связь пропала через час. Долго не могли найти – самолет упал на территории соседней страны. Потом опознание, следствие. Масса формальностей, у нас ведь с ними сложные отношения. А команда интернациональная, пока с каждым разберешься. В общем, тела переправили только через три недели.
   – А может, и хорошо, что тебя не было. – Снова долгий выдох дыма. – Ты прости меня, конечно, но я ведь все знал. И про Москву-реку, и про Стамбул. Она рассказывала. А там родственники, муж этот. Я все понимаю, но ты вот что – ты не кисни. Вылезай, пока не пропал. Мы тут затеваем новый журнал, и нам нужны люди. Займись хорошим делом. Тебе теперь самое время.

   И я вылез, не пропал. С удивлением и каким-то разочарованием я обнаружил, что ее смерть не стоила мне особых переживаний. Она, эта смерть, выглядела глупо и нелепо и казалась неправдоподобной на фоне нашей разлуки – тогда, в Стамбуле. Я не мог поверить, что ее больше нет. Она просто осталась там, в командировке. Не вернулась. А раз так, то нечего и думать об этом. Лучше заняться делом.
   Действительно, очень скоро у меня появилась интересная работа, за которую неплохо платили. Я снял новую квартиру, а через месяц на вечеринке познакомился с девушкой; мы стали встречаться. Жили в собственное удовольствие и планов на будущее особо не строили. Тем более что дела мои и так шли в гору. Как будто после Стамбула в небесной канцелярии мне подписали командировочное удостоверение. И все вдруг стало происходить само собой.
   Только спустя несколько лет эта история, описав круг, вернулась. Тогда-то я снова почувствовал боль. Она была слабой, но назойливой и докучала как этикетка на майке, которая натирает шею. «Что, если стеклянная дверь в коридоре оказалась бы запертой? – говорил я себе. – Или замешкайся ты тогда на секунду? Жизнь, конечно же, поломалась бы, но это была жизнь, а не обломки самолета. Но ты всегда был ловким, сноровистым парнем. А потому все вышло так, как вышло».

39.

   …стратегически важный, потому что стены города со стороны Золотого Рога более уязвимы – но каким образом турецкие корабли переправить в залив? Ведь устье по-прежнему на цепи и охраняется греческим флотом!
   Тогда-то у султана и возник новый план.
   Решено было перетащить корабли из Босфора в залив по суше в обход противника. Скорее всего план предложил кто-то из итальянских наемников султана. Он-то и посоветовал воспользоваться опытом венецианцев. Те в ломбардийскую кампанию перетащили корабли на колесных платформах от реки По до озера Гарда.
   Берег Босфора и ставку султана в Долине ручьев соединяла узкая дорога. Ее проложили турецкие инженеры накануне осады. Если представить себе современный Стамбул, то эта дорога шла наверх от Топхане к площади Таксим, затем уходила по проспекту Иштикляль вниз, в сторону британского консульства, за которым окончательно спускалась во впадину района Касымпаша.
   По этому пути и решили перетаскивать корабли.
   Из вырубленного на склонах леса выстроили платформы, уложили на дороге специальные рельсы. Сотни мулов потребовалось согнать на берег, чтобы запрячь повозки. Наконец 22 апреля все было готово к отправке. Турецкая артиллерия в ставке открыла беглый огонь по заливу, чтобы отвлечь внимание врага. Клубы порохового дыма, повисшие над Перой, застилали вид на Босфор.
   О маневре турков в Константинополе не догадывались.
   Тем временем по дну Босфора платформы подвели под корабли и мулы стали вытягивать груз на берег. Гребцы махали веслами по воздуху. Паруса были подняты. Играла музыка, развевались знамена. Зрелище напоминало грандиозное карнавальное шествие.
   Первыми в городе странную кавалькаду увидели стражники. Последние триремы спускались на воду в бухте у Долины ручьев, когда императору донесли о случившемся.
   Тогда же во дворце Константина состоялся военный совет. Действовать нужно немедленно, считали венецианские адмиралы. Но как? Можно ударить общим флотом из числа кораблей Перы и Константинополя. Но Пера сохраняла нейтралитет и скорее всего не согласилась бы участвовать в военных действиях против султана.
   Можно высадить ночной десант и сжечь корабли. Но для такой атаки требовалось почти все боеспособное население столицы.
   Разумно ли оставлять город без прикрытия?
   Наконец, третье предложение поступило от венецианца Джакомо Коко. Вариант был одобрен советом, но генуэзцам в Пере решили не говорить ни слова. План заключался в следующем. Два больших венецианских транспорта, защищенных от пушечных ядер тюками шерсти, подходят ночью к кораблям противника. Под их прикрытием следуют два галеона и несколько мелких лодок на веслах. Подобравшись к турецкому флоту, лодки выходят из прикрытия. Моряки обрубают на вражеских кораблях якорные цепи и забрасывают палубы зажигательной смесью. Артиллерия на галеонах открывает огонь по береговой полосе.
   Действовать решили через день, однако генуэзцы в Пере, узнавшие о планах императора и движимые ревностью к венецианцам, тоже предложили услуги в военной операции. Их предложение было принято. Но из-за проволочки операция откладывалась еще на несколько дней.
   Работы по снаряжению кораблей велись в строжайшем секрете. Но сведения об операции дошли до султана, который хорошо оплачивал работу шпионов из числа христиан. В Долину ручьев стали ускоренно прибывать новые силы с берегов Босфора.
   Наконец 28 апреля, в субботу, когда тьма опустилась на воды залива, из-под прикрытия городских стен Перы медленно отчалили два гигантских транспорта: венецианский и генуэзский. С ними шли два венецианских галеона в сопровождении трех лодок на веслах.
   Не успели они выйти на середину Золотого Рога, как на одной из башен Перы вспыхнул и тут же погас яркий свет. Чтобы ни значила вспышка, решено было продолжить путь.
   Во тьме скользили корабли навстречу своей гибели, когда же до турецкого флота оставалось рукой подать, на берегу в Долине ручьев зажглись сотни огней, а в воздух взлетели осветительные ракеты. Раздался оглушительный залп артиллерии.
   Турки знали о нападении и готовились к отпору. Точным попаданием несколько лодок в ту же минуту были потоплены. На одной из них плыл сам Джакомо Коко, пропавший в сражении без вести. Когда пробоину получил галеон, венецианцы спешно пересели в лодки и стали отступать под стены Константинополя. Турецкие корабли бросились в погоню, и посреди Золотого Рога завязалось настоящее морское сражение.
   Оно продолжалось около часа с переменным успехом, после чего турецкий флот победоносно вернулся в залив.
   В ходе сражения были потоплены один галеон и несколько лодок. Около сорока христиан попали в плен. Утром следующего дня их казнили на виду у жителей Константинополя. В ответ император приказал обезглавить турецких военнопленных, находившихся в городе. Экзекуция состоялась на городской стене, которая хорошо просматривалась из турецкого лагеря.
   В городе воцарилось уныние. Теперь, когда Золотой Рог находился в руках врага, Константинополь стал куда более уязвимым. Многие вспоминали, что именно со стороны залива столицу захватили крестоносцы в 1204 году. Отныне город был отрезан от Перы, активно торговавшей с горожанами, обеспечивавшей их провизией и оружием. Оттуда же, из Перы, в город прибывали лазутчики, приносившие императору свежие данные из стана противника.
   После ночного сражения Пера, как и столица, оказалась полностью изолированной.
   Тем временем Мехмед приступил к наведению понтонного моста через залив к северо-западной части стен Константинополя, как раз напротив Влахернского дворца. На постройку пошли огромные винные бочки, конфискованные по монастырям на берегах Босфора. Бочки крепились парами и спускались на воду, а сверху укладывали настил, по которому в пять рядов могла пройти пехота и пушки.
   Установленные на понтоне турецкие пушки начали бомбардировать город с удвоенной силой. Новый угол обстрела позволял поражать в Константинополе все новые и новые районы. Безопасных мест в городе почти не осталось.
   Корабли императора еще контролировали вход в залив, не позволяя соединиться частям турецкого флота. Но после поражения в ту злосчастную ночь стало ясно, что Золотой Рог не принадлежит более одному Константинополю.

40.

   Чем дальше продвигался я с моим архитектором, тем больше моя собственная жизнь зависела от его судьбы. Как будто теперь он встал на место той, которой в моей жизни больше не было.
   Я приступил к изучению военного периода карьеры Синана. Все это были походы Сулеймана в Восточную Европу. К тому времени Синан уже служил в инженерных войсках, то есть наводил мосты, минировал стены, сооружал осадные машины. Пока наконец в 1526 году не случилось самое блистательное европейское сражение Османской армии, а именно битва при Мохаче, в которой османы наголову разгромили мадьяров и взяли Будапешт.
   Оккупация продолжалась сто с лишним лет. В первые годы Синан построил в Будапеште несколько сооружений. Я решил, что мне надо увидеть этот город своими глазами.
   Решено было, что на Новый год мы поедем в Венгрию.
   К моим географическим метаниям девушка привыкла и, узнав про Будапешт, просто отправилась за путеводителем. Это было самое грустное из наших путешествий. Она чувствовала, что скоро мы расстанемся, и это делало ее уступчивей, мягче. Да и сам Будапешт словно подыгрывал нам. В Новый год он был притихшим и теплым, как осенний сад. Мы бродили по городу, пили глинтвейн на лавочках, кормили собак, которых тут оказалось несметное множество. А потом вставали на мосту и смотрели, как внизу широким потоком идет Дунай.
   Река была желтого, зимнего цвета. Она шла стремительно, как идут только сильные европейские реки. В ее потоке мелькали доски, какие-то баки и вырванные с корнем деревья, которые еще утром, думалось мне, шумели где-нибудь на окраине страны.
   «Венгерский гуляш делают из дунайских утопленников», – цитировала она.
   Шли гулять дальше.
   В одну из таких бесцельных прогулок мы забрались на остров Маргит. Зажатый в клещах Дуная, по центру города, зимой этот остров пустовал, только редкие спортсмены шлепали по лужам. Было холодно и сыро, и она прижималась ко мне. Я обнимал ее. Зажатые между Будой и Пештом, мы целовались так, словно это впервые, а рыжие дунайские воды все обтекали и обтекали нас по бокам.
   «Это центр мира, – сказала она, – я чувствую».
   «Пуп земли. Слышишь, как давит?»

   В главном городском соборе Будапешта сохранился михраб. Захватывая город, османы сразу обустраивали место для молитвы, то есть приспосабливали соборы под мечети, определяя направление на Мекку и высекая михраб. Ниша имела форму желудя и помещалась справа от алтаря.
   На штукатурке до сих пор виднелась арабская надпись.
   Недалеко от собора обнаружилось небольшое османское кладбище. Оно находилось во впадине меж двух холмов, Геллерта и Королевского. Из земли, огороженной забором, торчали белые могильные столбики с каменными тюрбанами, а вокруг шумел современный город. Странное это было сочетание.
   Но главной находкой оказалась городская баня. Она была мужской, поэтому я отправился туда один, а когда вернулся, она стояла у парапета и листала путеводитель.
   – Ну как? – спросила и, не дожидаясь ответа, прочитала: – «Черная жемчужина османской архитектуры – эта баня была построена в 1566 году по заказу Соколлу-Мустафы». Ты его знаешь? Смешное имя.
   – Это Мустафа Соколлу-заде. – Речной ветер холодил лицо. – Племянник знаменитого визиря Соколлу Мехмеда-паши. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?
   Она не помнила.
   – По его протекции Сулейман назначил Мустафу наместником Буды. Это случилось незадолго до смерти султана. Соколлу были выходцами из Восточной Европы, и племянник знал, что тут к чему. А дядя, тот самый визирь, был дружен с архитектором. Синан построил для него усыпальницу в Эйюбе и две небольшие мечети в Стамбуле. Судя по исполнению, этот визирь был чем-то очень симпатичен Синану. Одну из этих мечетей закончили примерно в это же время, что и баню. И в плане она имела точно такой же восьмигранник.
   Кажется, она не слушала, но я все равно продолжал лекцию.
   – Поскольку при дворе все делалось по знакомству, не исключено, что заказ на бани пришел именно к Синану. Конечно, сам он тут не работал и скорее всего никогда этих бань не видел. Но чертежи мог предоставить.
   – Эйюб, Сулейман… – Она вздохнула и убрала путеводитель в сумку.
   – Но ведь это моя книга…

   Весь день она отмалчивалась, ссылаясь на вчерашний перебор со спиртным, и мы рано вернулись в гостиницу. Из душа вышла через час, уже в пижаме. Молча залезла под одеяло и уткнулась в книгу.
   По телевизору показывали Джеймса Бонда.
   – Я завтра, наверное, никуда не поеду, – не отводя глаз от экрана, вдруг сказала она. – Плохо себя чувствую, да и настроения нет.
   Я пожал плечами и тоже уставился на экран.
   Джеймс Бонд висел на подножке, пытаясь влезть на уходящий поезд.

41.

   Рано утром я вышел на улицу. В сером сыром воздухе висела зимняя изморось, дома чернели, а фонари были погашены. Светало. Я взял такси и приехал на вокзал. Сел в пустой поезд. Когда вагон тронулся, я уже спал.
   Через два часа поезд приехал в Печ. День уже вовсю начался, сквозь тучи пробивалось теплое зимнее солнце. На вокзальной площади ворковали голуби. Я снова взял машину. За городом дорога, обсаженная тополями, уводила в поля. Они были выпукло-вогнутыми, и чем больше припекало солнце, тем заметнее были полосы тумана, поднимавшиеся к небу.
   Мохач напоминал советский райцентр. Центральная улочка уводила в туман; в молоке виднелись цветочные горшки на подоконниках.
   Что я вообще хотел тут увидеть?
   Редуты работы Синана?
   На площадке у самой реки возвышался монумент в память о переправе советских войск. Трубы, из которых его когда-то сварили, заржавели и посвистывали от ветра. А дальше лежал Дунай. Река шла беззвучно, упрямо, как белая кровь. Когда дымку над водой сдувало, на том берегу проступали крошечные контуры деревенских домиков. А вода все скользила и скользила, закручиваясь там, под ивами. Так же, наверное, она шла утром, когда армия султана высаживалась на берег. Когда первые отряды янычар бесшумно занимали холмы, которые совсем уже открылись в поредевшем тумане. Но как это представить? Способно ли воображение преодолеть такую толщу времени?
   Размышляя таким образом, я не заметил, как рядом возник дядька с авоськой, а чуть поодаль – парень в инвалидной коляске. Завершала наш четырехугольник красивая черноволосая женщина.
   Косынку она держала в руках.
   Кто были эти люди? Что они ждали? Паром? Или просто смотрели на воду? Они стояли неподвижно, как скульптуры, а свет все прибывал и прибывал. Этот свет купал и топил берега в солнечном тумане, смешивая воду, и землю, и небо, и так же легко разделял их снова, и ощущение легкости и значительности, цельности поднималось во мне вместе с этим светом.

42.

   Армия провела в дороге четыре месяца.
   Шли по долинам рек, опасаясь перевалов, и занимали по пути опустевшие города и деревни со странными славянскими названиями. За Пловдивом начались проливные дожди и дороги размыло. Они стали терять скот, пушки срывались и тонули в потоке, из-за воды в обозе начал гнить провиант.
   Дисциплина пошатнулась. За самовольную отлучку или потерю лошади янычару отрубали голову, но отлучки случались все чаще, а беглецов находили все реже – и снова шли и шли долинами рек вверх по течению на запад.
   К концу лета армия вышла к Драве около деревни Осиек. Переправу поручили наводить Синану, и тот за пять дней соорудил трехсотметровый мост, по которому стотысячная армия сошла на тот берег. Чтобы отрезать путь к отступлению, после переправы мост уничтожили.
   Мохач стоял пустым – жители покинули деревню, когда на окрестных полях разместилась армия короля Лайоша. В излучине Дуная турки разбили шатер султана, выставили артиллерию. Все было готово к сражению.
   Битва началась в три пополудни 29 августа. Силы были неравными – ни Англия, ни Испания, ни Папа Римский не оказали Венгрии военной помощи. Удар огромной армии держали венгерские и польские рыцари числом в десять тысяч и простые солдаты из крестьян, и без того недовольные королевскими поборами.
   Промашка вышла в самом начале. Кавалерия короля клюнула на приманку Ибрагима-паши, разыгравшего отступление, и ринулась к ставке султана. Там ее, зажатую в клещи, и разгромили с флангов.
   Битва продолжалась до вечера, но после гибели отборных частей исход ее не вызывал сомнений. Остатки королевской армии добивала турецкая артиллерия, крестьяне бросали оружие и разбегались. Король Лайош был ранен и упал в Дунай, где утонул под тяжестью собственной амуниции.
   Тело его не нашли.
   10 сентября османы вошли в столицу. Сулейман совершил намаз в большом соборе Пешта и занял дворец на Королевском холме. Указ, обещавший жителям города неприкосновенность, опоздал. Янычары уже бесчинствовали по обе стороны реки, пока через пару недель и город, и окрестности не были разграблены полностью.
   После венгерского похода на имперском небосклоне вспыхнула блистательная, но недолговечная звезда Ибрагима. Из Будапешта он вернулся вторым лицом империи и сыграл неясную в деталях, но существенную роль в судьбе Синана.

43.

   Грек по крови – Ибрагим попал в плен мальчишкой. Пираты выставили его на продажу в Измире, откуда Ибрагима перекупили в соседнюю Манису, где находилась резиденция наследника и жил юный принц Сулейман.
   Говорят, начитавшись сказок, принц тайком гулял по улицам спящего города, воображая себя Гаруном-аль-Рашидом из «Тысячи и одной ночи». В одну из таких прогулок он услышал скрипку. Мелодия доносилась из открытых окон и пленила Сулеймана настолько, что утром он приказал выкупить скрипача у хозяев.
   Мальчишка состоял при богатой вдове. Это ее он тешил игрой на скрипке и бог весть как еще. Когда к вдове пришли из дворца, та удвоила цену, но мальчика выкупили не торгуясь.
   Так Ибрагим попал во дворец Манисы, а потом и в Стамбул, куда отправился после смерти отца Сулейман.
   На чем они сошлись, потомок Чингисхана и грек без роду и племени? Частная жизнь в исламе – штука темная, но, говорят, с той поры султан и дня не мог провести без конфидента, и даже постель Ибрагима устроили в его спальне, так что даже ночью они были вместе, а посему доступ женщины к своему господину оказался заказан и печаль царила в гареме султана.
   После возвращения из Европы официальные бумаги все чаще подписывает Ибрагим, чье имя украшено царственными эпитетами. Ежегодно казна платит ему тридцать тысяч золотых, и он становится одним из самых богатых людей империи. Злые языки утверждают, что он язычник, и не чтит Пророка, и постится по христианскому обычаю. Наместники в провинции теряются в догадках: кто наш господин в Стамбуле? Кому писать бумаги? И в город приходят грамоты на имя «великого султана Ибрагима».
   Диван, послы, походы – все теперь в его руках. И султан как будто не возражает. Ему нравится быть в тени своего наперсника. Он отошел в сторону и любуется Ибрагимом: настолько тот хорош в блеске царской власти.
   Ибрагим живет во дворце султана, но так не может продолжаться долго, поскольку султан выдает за любимца свою сестру и молодоженам нужен кров. Тогда-то на кромке ипподрома и появляется роскошный дворец. Он стоит и сейчас, напротив Голубой мечети, а строил его инженер Синан, нежданно-негаданно возведенный после Мохача в должность личного телохранителя падишаха.
   Никаких документов относительно карьерного взлета Синана не сохранилось. При дворе все делалось по замолвленному слову, так что распутать этот клубок тогда, а тем более сейчас, трудно. Возможно, за Синана хлопотал Ибрагим, наблюдавший его в походе и составивший протекцию соплеменнику. Но можно ли утверждать, что Синан был греком?
   Примем как должное: Синан теперь бок о бок с падишахом. Днем они на выездах, и Синан в первом круге у самых носилок. Ночью они во дворце, и Синан на часах у входа в спальню – спит ли султан, или ведет беседы со своим конфидентом, который, слава Аллаху, все реже ночует в покоях Сулеймана, а значит, надежда появилась в гареме султана.
   Покидая опустошенный Будапешт, Ибрагим вывез из королевского дворца три античные скульптуры – Аполлона, Дианы и Геркулеса. Спустя несколько месяцев старые боги прибыли в Стамбул. Несмотря на ропот духовенства, их установили на ипподроме под окнами дворца Ибрагима, откуда тот мог любоваться ими во всякое время.
   Работу поручили Синану, и он соорудил для скульптур мраморные постаменты. Изваяния хорошо видны на гравюре голландца Питера Ван Эльста, запечатлевшего торжественный выезд Сулеймана из дворца.
   После того как скульптуры установили, турок Фигани, известный городской поэт, сочинил эпиграмму, где зло посмеялся над Ибрагимом и его истуканами. Первый Авраам, писал этот Фигани, слыл праведником и сокрушал идолов, но пришло скверное время, и явился второй Авраам, воздвигший чужих богов в праведном городе.
   Эпиграмма ходила по городу и пользовалась успехом в кофейнях. «Ибрагим» по-турецки означает «Авраам», адресат не вызывал сомнений. Все ждали реакцию временщика, и она последовала и была достойна тирана. Поэта схватили и бичевали, а потом отрезали нос и уши. Его возили задом наперед на осле по Стамбулу, и толпа, еще вчера читавшая стихи Фигани, глумилась над поэтом. Ближе к вечеру его повесили. Так некогда свободный грек, потом раб, а ныне первое лицо в империи, отомстил свободному мусульманину, бывшему обычным уличным поэтом. Но только ли в обиде дело? Вспомним скульптуры, стоявшие нагими на ипподроме, где всякий мог оскорбить их и словом, и делом – ведь Ибрагим был грек и знал толк в искусствах, и, даже приняв ислам, оставался тем, кто в пропорциях античной скульптуры видит больше, чем во всех мечетях Стамбула, тем более что Синан еще не возвел в этом городе свои шедевры и смотреть тут пока еще не на что.

44-45.

   «Представляешь, – читал я с экрана, – какая встреча. Нет, ты не представляешь. Слушай. Вчера в бассейне я встретила одноклассника. Он плавал с гантелями и чуть не угробил меня. Я чудом увернулась. Я тебе о нем рассказывала. Как мы сбежали из дома и доехали до Калуги. Нет? Вспомни. Он был страшная бестолочь и остался на второй год в первом классе. Зато теперь в Америке и преподает русский. Удивительные дела творятся на белом свете все-таки! Он снимает половину дома на окраине. У него белый котик (болеет). Ездили с ним к ветеринару. А так у меня все неплохо. Днем на занятиях, вечерами сижу в книжном магазине, называется «Огни прерий». Тут кафе, и можно листать книги за чашкой. Тебе что-нибудь нужно? Есть много книг по архитектуре, напиши, я поищу, вышлю. Завтра в кафе выступают два поляка, грузин и вьетнамка из поэтической программы. Я их видела на кафедре. Вьетнамка маленькая и все время улыбается. Грузин, настоящий генацвали, спрашивал меня, где достать марихуану. Поляки из мультика – Кржемилек и Вахмурка. Вчера распили с ними «Зубровку». Помнишь такой мультик? Завтра идем их слушать!»
   Я откинулся в кресле, вытер пот.
   «Грузин, поляки. Одноклассник. Что за ерунда!»
   И понял, что до сих пор ревную ее.

46.

   Я бросил в рюкзак бритву, белье, фотоаппарат и диктофон для Курбана – если мы, конечно, встретимся. Куда я вообще еду? Охранную грамоту от Минкульта в нагрудный карман, остатки водки во фляжку. Четки? Четки! И не забыть книгу про взятие Константинополя.
   Перед выходом сел на подаренный коврик.
   Цветы и птицы подо мной тут же зашелестели, защебетали.
   Подумав, я скрутил ковер и сунул его под рюкзачный клапан.
   «Да, точно».
   А остальные вещи остались в гостиничной камере хранения.

47.

   Машина сошла с автострады и пристроилась в хвост, который медленно тянулся к вокзалу. Фары, светофоры, указатели: все мигало и расплывалось в неостывшем вечернем воздухе. Среди фонарей терялась бледная луна, висевшая среди проводов, как пуговица. В малиновое небо врезались шурупы минаретов. Небо текло, струилось.
   – Адана-Адана! Изник!
   – Конья! Кутахья!
   На вокзале царила базарная кутерьма. Зазывалы в белых сорочках выкрикивали города, размахивали картонками.
   – Мистер, Маниса!
   – Эрзерум, мистер!

   Я вошел в вокзал, отыскал свою стойку и зарегистрировался. Турция сидела на чемоданах. Вспотевшие мужики в пиджаках, толстые усатые тетки. Тюки, баулы. Старик в шапочке перебирает четки. Девушки в платках: стайками в туалет, стайками обратно. Гвалт, настроение праздничное, как будто большое турецкое семейство снялось с места и путешествует.
   Автобус оказался полупустым. Я сел на свободное место и отвинтил крышку. Анисовая водка была теплой. Тоскливое, тревожное чувство – что-то забыл, не успел! – метнулось внутри и отступило.
   «Когда уезжаешь из нового города, всегда так».
   Тетки в соседнем ряду, недовольные моей водкой, пересели. Я остался в хвосте салона один. Когда автобус тронулся, совсем стемнело. Луну поменяли, вместо пуговицы висит медная тарелка. А земля выскользнула, просто кончилась, как коврик. Это автобус въехал на мост через пролив.
   Справа и слева, вытканные миллионами огоньков, поднимались черные холмы. Внизу, в пропасти, мерцал и переливался Босфор. По нему двигались крупные светляки кораблей, застыли громадины танкеров. На воде отражались луна, и звезды, и фонари города; красные огоньки радиовышек и антенн, и небоскребов; прожекторы на мосту и сам мост, его подсвеченные балки, над которыми пунктиром двигался самолет – и тоже отражался в воде. Все вокруг сновало, копошилось, двигалось, пульсировало. И вместе с тем застыло, замерло.
   Есть люди, способные жить на диване сутками. Не знаю. Мне всегда не сиделось на месте. Месяц без движения – и я злюсь на весь мир, хожу сам не свой. А еще через неделю еду на ближайший вокзал. Так я обычно делаю. Беру билет и сажусь в электричку. Мне все равно, куда она следует и сколько будет в пути. Чем дольше, тем лучше. И стоит перрону тронуться, как все во мне становится на свое место. Чем быстрее меняются картинки, тем очевиднее жизнь. То, к чему идешь годами, на скорости становится ясным и каким-то исполненным. Пересекая пространство, твое сознание уплотняется, как жалюзи, когда их скручивают. А картина открывается. В исламе говорят, что Аллах вручает человеку всю его жизнь при рождении, сразу. И что человек, проживая отмеренное, просто разматывает клубок, полученный вначале. Открывает один за другим файлы. Это красивые слова, они мне давно нравятся. Не знаю, как объяснить их, но стоит машине набрать скорость, и говорить нечего. И так все ясно.

48.

   – Я очень внимательно изучила крымские тугры, – Бурджу протянула мне папку, – но ничего не нашла. Возьми. Можешь сам проверить.
   В тот вечер она пришла минута в минуту. Протянула бумаги – арабские надписи, орнамент. Филькина грамота, что я могу проверить?
   Не говорить же ей, что зря искали; ничего там нет и быть не может.
   – Жалко… – Я покачал головой. – Представляешь, какое открытие могли бы сделать? Глава для твоей диссертации.
   Она вздохнула:
   – Давай не будем об этом думать, хорошо?
   Серьезный взгляд, вишневый сад. Золото, не девушка! «А ты скотина».
   Я открыл сумку и протянул ей билеты в театр.
   – Давай.
   Она согласилась.
   Храм Святой Ирины находился при входе в первый дворцовый двор. После взятия города османы устроили в нем арсенал и особо не перестраивали, и он остался таким, как был в шестом веке.
   Мы шли по дорожке между стрижеными кустами. Я что-то рассказывал ей, она молча покусывала нижнюю губу, словно решала что-то, раздумывала. Зрители уже собрались и курили у входа. Декольтированные дамы, молодые люди в роговых оправах. Речь итальянская, английская. Цикады. Ощущение, что попал в фильм Феллини.
   Между тем Бурджу куда-то исчезла. Теперь она разговаривала со стариком. От строгой девушки не осталось следа, она улыбалась и даже кокетничала, а старик ласково трепал ее по щеке и гладил. И я, примостившись на камне, с наслаждением следил за ней.
   Однако пора было внутрь.
   Каменные плиты лоснились от огня, который горел в склянках. Коридор больше напоминал тоннель, и тени гостей беззвучно метались по его стенам. Пахло пылью и плесенью и перегретой аппаратурой.
   Я дотронулся до Бурджу, но она тихо высвободила руку.
   Ее пальцы были сухими. Мы сели. Одинокий луч освещал пустое место под куполом, где будет проходить действие. Дальше, в алтарной части, тянулись в полумраке древние каменные скамьи. И я вдруг вспомнил, что до постройки Софии византийское духовенство собиралось именно в этом храме.

49.

   На сцену выбежала босая женщина в широкой китайской юбке или шароварах. Причитая, она принялась бегать, громко стуча голыми пятками. Следом появились юноши. Они были в пиджаках на голое тело и тоже босые. Началось некое подобие танца. Судя по замысловатым жестам и выкрикам, в балете имелся смысл, но для меня он оставался непонятным, так что вскоре я заскучал. Зато Бурджу!
   По-детски приоткрыв губы, она следила за сценой. Ее глаза, узкие при дневном свете, теперь распахнулись и лучились отраженным со сцены светом. Она даже что-то повторяла – одними губами.
   Так прошло около часа. Я следил то за сценой, то за девушкой. Или блуждал взглядом. В такие минуты мне казалось, что там, в глубине, за сценой, тени рассаживаются на каменных лавках. Что они смотрят на нас, как будто мы актеры, играющие роль зрителей в этом спектакле.
   Наконец юноши закатали китайскую женщину в ткань и положили на стол. Спектакль заканчивался. Танцовщица затихла, только ступни подрагивали. Потом юноши подхватили ее и торжественно вынесли. Раздались первые аплодисменты.
   – Как тебе спектакль? – Судя по ее восхищенному взгляду, она была счастлива.
   – Никогда не видел ничего похожего, – признался я.
   Она улыбнулась, потупилась. И вдруг с силой толкнула меня в плечо. От удивления я не знал, что ответить, и улыбнулся тоже. Она уже шла к выходу.

50.

А дальше случилось так, как бывает, когда история складывается сама собой. Когда срабатывает сценарий, не тобой, но для тебя написанный. Вдруг оказалось, что Бурджу живет рядом, в Пере, и что нам по пути. Тут раздался звонок, и встреча, на которую она планировала успеть, отменилась, она стала свободной. В рифму, как в плохой пьесе, наш таксист сбил в переулке ящик с персиками. Фрукты разлетелись по мостовой. Выскочил хозяин лавки, началась перебранка. Дальше пришлось идти пешком. У входа в гостиницу мы уже прощались, как вдруг я пригласил ее в номер. Она ответила, что поднимется позже, и кому-то позвонила. Я пошел в номер один. Достал сок, лед, виски. Задернул штору, за которой искрился Золотой Рог. Включил радио и ходил по комнате. Потом в дверь осторожно постучали. Она тихо, как-то боком, вошла. Я снова что-то рассказывал, показывал фотографии. Прижав стакан к груди, Бурджу рассеянно ходила по комнате, скользила по вещам взглядом. Диктофон вертела в руках, футляр для очков. Снова диктофон. Переставляла с места на место книги, пока наконец не забилась в угол и замерла там, как испуганная птица. Тогда я подошел к ней и взял ее лицо в ладони. Она осталась неподвижна. Я наклонился и поцеловал ее в брови, потом в висок. Прижался ко рту, пытаясь разжать губы. Расстегнул рубашку, прижался к горячей коже. Ощутил густой влажный пах и гладкие, напоминающие крышку моего ноутбука, ягодицы. Снова заглянул в глаза. Увидел как она скашивает взгляд: «это не со мной», «это не я». Как потом словно исчезла, только слушала мои слова и следила за моими движениями. Я что-то шептал, поднимая колени, и долго не мог войти, настолько безучастной она была. А потом в оглушительной тишине раздался короткий стон, и это был мой голос.

51.

   …сербы из города Ново-Бродо, работавшие когда-то на рудниках и знавшие толк в саперных работах. Им султан и поручил сделать подкоп в районе Золотых ворот.
   Почва там считалась податливей.
   Но жители Константинополя заметили саперные работы и повели в сторону неприятеля встречный лаз. Оказавшись под сводами турецкого подкопа, греки подожгли бревенчатые опоры, и потолок рухнул, заживо похоронив несколько бригад сербов. Оставшиеся в живых раскрыли под пытками местонахождение прочих подкопов, которые также были вскоре уничтожены.
   Неудачная попытка проникнуть в город через подкоп не остановила султана. По приказу Мехмеда утром 18 мая в поле у стен Месотехиона выкатили огромную деревянную башню. Ее собрали за одну ночь, и была она увешана тюками с верблюжьей шерстью, чтобы уберечься от пушечных ударов. Под прикрытием такой башни можно было подойти вплотную к стенам и засыпать рвы, опоясывавшие город. Однако следующей ночью башня была сожжена, а ров, частично засыпанный за день, снова расчищен горожанами.
   Поджог башни и взрывы в подкопах воодушевили армию императора. Но в целом положение оставалось удручающим. Солдаты все чаще покидали стены города, чтобы искать пищу для себя и своих семей. Отрезанные от Перы, они остались без провианта. Император отдал приказ о новом сборе продовольствия по монастырям и подворьям, однако закрома давно стояли пустыми. Говорят, в те дни император даже вел переговоры с султаном. Но они оказались безуспешными: султан выдвигал те же требования о безоговорочной капитуляции.
   Город все еще ждал помощи от венецианцев. По слухам, сам Папа Римский, вняв мольбам византийцев, за свой счет оснастил и отправил на помощь Константинополю несколько кораблей из республики.
   Но подмога все не приходила.
   Император даже отправил навстречу венецианцам свою бригантину. Однако спустя несколько дней та вернулась в залив с неутешительными новостями. Ни в Мраморном море, ни среди Эгейских островов кораблей обнаружено не было.
   Рассказывают, что, отчаявшись в поисках, капитан бригантины созвал матросов и предложил им выбор: плыть прочь или вернуться в город, который, возможно, уже в руках султана. Принимая вернувшихся подданных во дворце, император со слезами на глазах благодарил их за верность.
   «Судьба наша в руках Господа Бога, Богоматери и Святого Константина. На них остается уповать нам, братья», – говорил он собравшимся.
   Но казалось, даже небесные покровители отвернулись от города в те злосчастные дни. Вспоминая древние пророчества, жители Константинополя шептались, что город, основанный Константином, при Константине и падет. Другие утверждали, что городу стоять до поры, покуда на небо восходит луна, и луна появлялась на небе, как прежде, однако в ночь на 24 мая случилось затмение и луна исчезла с небосклона на целых три часа, а город погрузился во мрак, не предвещавший ничего хорошего.
   Затмение случилось в те дни, когда вернулась ни с чем бригантина императора. Тогда горожане решили обратить мольбы к Богоматери, слывшей покровительницей города. Священники носили святой лик Девы Марии вдоль стен города, и толпы народа следовали за носилками с иконой, совершая моления на улицах и во храмах города.
   Но злая воля и тут напомнила о себе.
   Во время одного из уличных молебнов носилки покачнулись, и святой лик ударился оземь. Те, кто бросился поднимать икону, обнаружили, что оторвать ее от земли не так-то просто, потому что икона вдруг стала тяжелой, как свинец. Когда же наконец ее водрузили обратно, грянул гром и проливной дождь обрушился на город.
   Завершал череду недобрых знамений непроглядный туман, неожиданно опустившийся на город следующим утром, чего в мае месяце никогда еще в этих краях не случалось. В ночь перед туманным утром над куполом Святой Софии многие заметили странный белесый свет. Источник света так и остался неизвестным, однако видели свечение и в турецком лагере, после чего султан призвал к себе толкователей знамений, и они отвечали, что свет сей означает скорое торжество истинной веры, которая вот-вот озарит своды главного храма Константинополя.
   В ту же ночь жители города наблюдали далеко в полях за стенами другие огни. Их было великое множество, так что иные обрадовались, решив, что это армия христиан спешит из Европы на помощь осажденному городу.
   Однако наутро огни бесследно исчезли, как будто их и не было.
   25 мая в ставке султана состоялся военный совет. Первым выступил визирь Халил-паша. Он призывал свернуть лагерь, раз уж не удалось взять город наскоком, и отступить, пока на помощь Константину не пришла подмога из Европы и корабли венецианцев. Вот тогда-то, утверждал этот Халил, армия султана попадет в настоящий переплет.
   Многие в совете были на стороне Халила, он слыл осторожным военачальником и терпимым мусульманином, к мнению которого прислушивалось старшее поколение янычар.
   Следом, однако, выступил Заганош-паша, честолюбивый молодой генерал, недолюбливавший старого Халила. Он стал убеждать султана, что, напротив, осаду надо продолжать с удвоенной силой. Он указал Мехмеду на добрые знамения прошлых ночей, напомнил, что император Александр также был юн, что не помешало ему овладеть миром, и нужно предпринять еще одну, решающую попытку, чтобы захватить город.
   Выступление Заганош-паши пришлось по душе султану, и он вышел к солдатам. Брать ли нам город или отступить, спрашивал он янычар, и те, предвкушая разграбление города, призывали своего султана к немедленному штурму.
   С той поры дни Халила-паши были сочтены. Неизвестно, получал он взятки от христиан или нет, однако теперь, после заступничества, мало кто сомневался в этом.
   Через час после того, как совет в ставке принял решение о штурме, известие об этом поступило к императору. Христиане в Пере выпустили через пролив стрелы, к которым крепились записки.
   В тот же вечер усилился обстрел города, продолжавшийся целые сутки. Основной удар пришелся на участок стен в районе Месотехиона. Под прикрытием передвижных башен турки наносили удары по стенам в упор, а потом засыпали осколками кирпича рвы, окружавшие город.
   Тем временем султан Мехмед со свитой объезжал войсковые части, обещая янычарам три дня на разграбление города. Всю ночь под бой барабанов и звон цимбал шла подготовка к штурму. Поле перед стенами заливало так много огней, что жители Константинополя решили, это в лагере врага случился пожар. И только взобравшись на стены, увидели они приготовления, и многим тогда стало ясно, что дни города действительно сочтены.
   Ровно в полночь огни погасли и все стихло.
   Султан объявил понедельник следующего дня днем отдохновения накануне великого вторника, когда город будет взят и истинная вера восторжествует на его обломках.
   Утром в понедельник султан отправился на берег Босфора и приказал адмиралу Хамзе-бею привести корабли в боевую готовность. В ночь накануне вторника ему предписали вывести флот в Мраморное море и рассредоточить корабли по периметру городских стен.
   Матросов велено было снабдить лестницами и крючьями.
   Вернувшись в ставку на берег Золотого Рога, султан отдал такой же приказ капитанам кораблей, стоявших в заливе.
   В полдень магистраты Перы по приказу султана собрались у главных ворот квартала. Султан официально уведомил их о том, что в случае оказания помощи осажденному городу квартал будет подвергнут такому же разорению, как и сам Константинополь.
   Ближе к вечеру Мехмед выехал на западные позиции, где провел совещания в палатках командующих. «Город истощен и слаб, – говорил он, – и нам ничего не стоит сломить сопротивление врага. Город славен своим богатством, и я подарю вам его на трое суток после взятия, – продолжал он. – Ибо сказано в пророчествах, что городу сему быть оплотом истинной веры, и наша святая обязанность свершить это пророчество».
   Пока султан скакал верхом вдоль городских стен, император Константин объезжал войска с внутренней стороны укреплений.
   Что же он видел?
   Полная неразбериха творилась в армии христиан накануне штурма. Греки, из тех, кто жил в городе, отказывались помогать итальянцам. Они требовали платы, ссылаясь на то, что семьи итальянских наемников находятся в безопасности в Пере, а грекам нужно кормить жен и детей, оголодавших в осаде.
   Полководцы ссорились из-за пушек – каждый считал, что главный удар придется на его участок, и императору лично приходилось улаживать распри.
   Только к вечеру и генералы, и наемные солдаты, и горожане забыли о ссорах. Соборы в Константинополе ударили в колокола. Вдоль стен города двинулась процессия, во главе которой священники несли самые почитаемые иконы и хоругви Святой церкви. Проходя мимо стен, священники благословляли их, особо усердствуя в тех местах, где разрушения были наиболее явными. Многотысячная толпа – православные греки и итальянцы-католики, люди разных сословий и профессий, женщины и старики, дети – все молили Господа Бога и Деву Марию встать на защиту великого города.
   Судьба которого, и теперь это было ясно, решится со дня на день…

52.

   Автобус, переваливаясь с боку на бок, пробирался по улочкам. Я задремал, а когда очнулся, была станция, а в окне – минареты Святой Софии.
   – Маниса, Маниса! – кричали с платформы.
   – Измир! Адана!
   Новая партия пассажиров садилась здесь, на азиатской стороне города. А два часа до этого мы просто кружили по Стамбулу.
   Салон быстро заполнился. Рядом со мной тоже сели, в кресло тяжело опустился крупный дядька. Он выставил голые локти, и я почувствовал его влажную от вечерней духоты кожу. Придвинулся к окну, надвинул кепку. Когда автобус тронулся, мой новый сосед тут же уснул. Мы снова стали протискиваться по узким улочкам. Над черепичными крышами вспыхнула луна; теперь она была ядовито-оранжевого цвета. Но стоило нам выбраться из переулков, как луна погасла. Бензоколонка «Шелл» работу закончила.

53.

   – Шайтан Маратка, айда смотреть абдейку! – кричали по утрам у соседей с балкона, и мать в ночной рубахе хлопала форточкой: «Проклятые азиаты».
   Майские праздники, в школу не надо. Можно спать дальше. Но кто такой Маратка? Что за абдейку он смотрит?
   Помню, в школе я отказывался носить пионерский галстук. Из принципа или, скорее, по глупости – уже не помню в точности. Врал учителям, что порвался, зашивают; что забыл дома. Пока не случилось вот что. Однажды географичка принесла на урок газетный сверток. Меня вызвали к доске. В классе я числился в шутах, и все приготовились к очередной хохме. Но географичка была настроена серьезно.
   – Я решила одолжить тебе на время свой галстук, – сказала она торжественно. – Можно?
   Я пожал плечами, поежился. Гайдар какой-то.
   – Мне повязали его в Ташкенте. – Она достала из газеты старый оранжевый пионерский галстук и подняла мне воротник. – Мы приехали туда после землетрясения.
   Голос у нее дрожал, пальцы не слушались.
   Я почувствовал, что краснею.
   – Надеюсь, этот галстук ты не забудешь. – Она постучала пальцем по карте: – Это здесь.
   От стыда и беспомощности я не знал куда деваться. И опять Ташкент, что за наваждение! А после каникул она не вернулась, ушла из школы. Говорили, у нее астма, а тут пыль от мела. Так галстук остался со мной. Не знаю, что со мной случилось, но с той поры я носил его постоянно. Он стал мне чем-то вроде талисмана. Сам стирал его, гладил. Даже подшил края.
   В комсомол меня долго не принимали: неуды, поведение. В конце концов я остался один в классе, кто носил галстук. Тогда-то, на уроке геометрии, ко мне и подвалили эти двое. Братья-близнецы, хулиганье.
   – Давай снимай, – сунулся один.
   – Ну! – толкнул другой.
   Я оцепенел, оглох от ярости. Ясного и какого-то спокойного бешенства. Я увидел на парте эбонитовый конус. Один из них уже снимал с меня галстук, когда я всадил ему конус в шею. А потом ударил еще раз, и еще.
   Он взвизгнул и запрокинул голову, просто втянул ее в плечи – как будто за шиворот ему сунули снег. Брат его отскочил и тоже заверещал. А я стоял, зажав конус в руке, и смотрел, как хрипит этот, первый.

   Скандал был на всю школу.
   – Еще сантиметр, и парню каюк, – помню, сказал врач.
   Меня с матерью затаскали: то к директору, то в милицию. Потом к психологу.
   – Почему ты нанес три удара? – допытывалась она.
   Я что-то мямлил.
   Мать плакала:
   – Как ты мог? Отца на тебя нет.
   Их родители собирались и дальше выяснять отношения, но подкатило лето, и дело замялось. А осенью братья-близнецы перешли в училище. Но через несколько лет восточный город нашел меня снова. Это случилось после первого курса, когда мы разъезжались на практику. Я стоял в деканате и, как тогда на уроке, смотрел на карту. Туда, куда показывала моя учительница и где приткнулся неведомый, но странным образом предписанный мне город.
   И я отправился в Ташкент – в город, где пятнадцать лет назад мой отец встретил другую женщину. Обиды я не чувствовал. Любопытство – вот что толкало меня в дорогу.
   Я ехал поездом и трое суток провел на верхней полке, глядя на плоские, как футбольное поле, степи и как неотвратимо окружают нас солончаки за Актюбинском. Я лежал неподвижно, а мир струился сквозь меня. Чем дальше мы продвигались по пустыне, тем больше мне казалось, что это не полка, а люлька, где с меня снимают слой за слоем все, что налипло за эти годы.
   Внизу казахи сменялись татарами, потом садились узбеки; вечерами, когда жара отступала, продавцы носили по вагонам сушеную рыбу и кумыс в горшках, обмотанных шерстью; даже мороженое, которое чудом не таяло. Новое и знакомое чувство росло во мне – что я возвращаюсь, что еду к себе. И люлька, и душный поезд со всеми его тамбурами, и бескрайнее пространство, уводившее на Восток, – все заполнилось этим безмятежным ощущением. Все в нем пребывало и свершалось.
   Тогда же, в поезде, у меня появилось новое имя. Это цыганские дети, которые забирали остатки ужина, окрестили меня по-своему. Что означало это имя? И на каком языке произносилось? «Галип» – так они меня называли.

54.

Кайсери оказался небольшим нешумным городом. Улицы прямые, широкие. По сторонам пыльные деревья. Трех-четырехэтажные дома с балконами, палисадники. Что-то курортное, хотя история древняя. Еще во времена римлян здесь располагалась резиденция наместника, а потом, в Средние века, сошлись караванные пути и шла бурная торговля. Позже в этом городе поселилась родня Синана, уехавшая из деревни. Правда, сведений об этих людях не осталось. Говорили, что, пользуясь придворными связями, Синан помог кое-кому из них со службой в столице, а остальным выхлопотал охранные грамоты во время переселения крестьян на Родос. Но проверить эти сведения было невозможно, архивы пропали. Спустя время по чертежам Синана в Кайсери возвели мечеть, прозванную Куршунлу. Она стоит до сих пор: простая, массивная. В духе здешних древностей. Местные жители любят повторять, что купол этой мечети повторяет силуэт снежной горы, которая стоит за городом.
При развитом воображении можно сказать, что да, так и есть.

55.

   После бессонной ночи в автобусе я упал на гостиничную кровать и сразу заснул, просто вырубился. Но поспать мне не дали, через час раздался телефонный звонок:
   – Машина в деревню ждет господина у подъезда. Спускайтесь, пожалуйста.
   Это был старый малиновый «Мерседес», который буквально плавился от жары на улице. Я поздоровался и сел на раскаленное кожаное сиденье. Водитель невозмутимо кивнул и снова уставился на собственные ладони.
   На ветровом стекле с фотографии улыбался Таркан. Он был выгоревший. Болтались четки. Через пять минут город остался позади, машина выехала на проселочную дорогу. Вокруг лежала раскаленная пустыня, а на горизонте поднималась гора. Ее вершины дразнили снегом, лежавшим на них. Время от времени на голом плато попадались городские поселки, их разноцветные, словно игрушечные, домики. Все чаще встречались древние могильники с треугольными крышами.
   На поворотах мы иногда обгоняли повозки, запряженные осликами. Шофер махал им, сигналил. Те в повозках кричали в ответ – и исчезали на полуслове. Машина неслась по пустыне дальше.
   Мы взобрались на холм, за которым открылась долина. Тут и там по долине были раскиданы деревенские домишки. Мелькнула табличка, мы въезжали в деревню Синана. Пропетляв по глиняным улочкам, машина обогнула толстый коричневый минарет, перемахнула по мостику через пересохшее русло и выкатилась на пыльную площадь.
   Мы вылезли из машины. Куда теперь? Ни по-русски, ни по-английски водитель не говорил, но показывал знаками: за мной. Мы двинулись в глубь поселка. Он вывел меня к беседке, стоявшей перед зданием, напоминающим советский горсовет.
   – Мимар Синан! – Он показал на беседку и исчез в доме.

56.

   Через минуту он вышел и снова позвал меня. Показал руками: пещеры! Идем! И мы двинулись в глубь поселка.
   Эти пещеры открылись, когда в одном из домов стали обновлять фундамент, хотя расчистили их только теперь. В пещерах когда-то жили, но кто? Курбан его знает.
   Но на раскопках никакого Курбана не было.
   По глинобитной лесенке я спустился в яму. Это был минус первый этаж в доме: каменный очаг, по бокам лавки. Холодно, сухо. Мусор не убран, но таблички уже установлены. Видно, что здесь поработали археологи.
   Сверху зашелестело, и я поднял голову. В проеме застыли два усатых лица и тут же исчезли. Снова посыпался песок. Кто-то спрыгнул вниз.
   Щелкнул фонарик, и я увидел карлика, самого настоящего. Схватив решетку, которая закрывала тоннель, он с необыкновенной легкостью отодвинул ее.
   Показал жестами: «Иди первый, я посвечу».
   Я кивнул и сел на корточки.
   Первые несколько метров голова задевала потолок, но потом луч фонарика взметнулся вверх, можно было встать в полный рост. Открылась маленькая комната, помещение – метра три на три, не больше. Поперек шла глиняная оградка, она как бы разделяла комнату. Перед ней возвышалась каменная тумба.
   Карлик сложил ладони и сделал вид, что молится. Я понял, что это древняя церковь.
   «Дальше сам, один!» – показал мне.
   Я взял фонарь и полез. Через несколько метров передо мной открылась другая комната, потом еще одна, из которой расходились все новые коридоры, ведущие в новые комнаты и залы. Тут, в складках плато, лежал целый подземный город. Загоны и закутки, антресоли и ниши гнездились в стенах, и луч фонарика то и дело выхватывал их очертания.
   Я присел на выступ, выключил свет. Тишина и темнота навалились, засыпали. Ни звука, ни проблеска: только сердце колотится. Открыл глаза, закрыл – одно и то же.
   Так прошло минут пятнадцать. Я вдруг снова вспомнил Одессу. Как мы ходили в катакомбы и отец капнул свечным воском мне на шею. А я обиделся, решил, он это нарочно.
   Сколько лет они здесь жили? Разводили под землей скот, готовили, молились. Любили. Рожали. Жили начерно, временно. По-походному. Со дня на день ожидая второго пришествия. И, не дождавшись, умирали с выражением недоумения: как же так?
   …Во тьме раздался шорох, и я вскинул фонарь: это был карлик. Руки накрест, улыбка – оказывается, все это время он сидел рядом. Мы встали. Карлик зевнул, потянулся – и снова позвал за собой. Я вошел в тоннель, где он уже громыхал замками и железом.
   Секунда – и из темноты в лицо ударил солнечный свет.

57.

   Всю стену в кабинете мэра занимала карта района. Сам он сидел за огромным, как кухонная плита, и пустым столом. Когда мы – я и водитель – сели напротив, мэр сложил руки замком и стал что-то монотонно рассказывать. Я слушал, то и дело поглядывая на дверь: ждал, что войдет Курбан. Но мэр не собирался никого приглашать. Закончив монолог, он собрал бумаги, что-то буркнул по селекторной связи и, не прощаясь, быстро вышел. Мы остались одни.
   Через минуту за окном взревел мотор, машина мэра уехала. Я вопросительно посмотрел на водителя. Тот жестами показал мне: Курбана не будет, надо ехать обратно в город.

   Через пустую площадь трусил барашек. Поскрипывали пыльные листья. Шпарило солнце. Я вытер пот и вздохнул – преследование Курбана все больше напоминало плохую шутку. Куда он снова делся? Что за ерунда происходит?
   Я пересек площадь и подошел к беседке. В ней стоял памятник. Лицо у памятника было плоским. Узкие монголоидные глаза, взгляд изможденный, погасший. На голове шапка с дурацким помпоном. Завернут в стеганый халат, но живот все равно выпирает. Ноги короткие, кривые. Обуты в какие-то чуни.
   Я наклонился к табличке.
   «Мимар Синан» – значилось на ней.
   Архитектор смотрел из-под набрякших век на снежную гору. Наверное, только горы тут и остались прежними. Горы и солнце. И от сознания этого мне вдруг стало тоскливо. Как в пионерском лагере, когда смена только началась. Тысячи историй расходились у меня из-под ног, как норы подземного города. Но какая между ними связь? Что их со мной объединяет? Ни-че-го. Сплошные черепки; красивые, с острыми краями осколки.
   Каир, Стамбул, Белград, Иерусалим. Где он только не побывал с тех пор, как уехал отсюда, этот Синан. И вот на пути из Мекки сделал крюк. Заехал в родную деревню. Правоверный вельможа, повидавший мир за горами, и владык этого мира повидавший тоже. Архитектор, чьи мечети ждет вековая слава. А здесь он стоит и смотрит на гору и понимает: легче мир трижды облететь на спине у джинна, чем найти мир таким, каким ты видел его в детстве.
   Снежные склоны искрились и мерцали в знойном воздухе. На фоне горы, памятника и собственных мыслей – книга, которую я задумал, стала вдруг чужой и никчемной. Отодвинулась от меня – как эта гора. Еще немного, и наша связь исчезнет, подумал я. И что теперь мне этого совсем не жалко.

58.

   Тихая грустная мелодия проникала в комнату через окно. Голос выводил слова нараспев, то повышая, то понижая голос. Он вздыхал, жаловался, причитал. И снова выпевал протяжные печальные звуки.
   Четвертый час утра, время ночного азана. Самый длинный и неторопливый призыв на молитву бывает именно в это время, ведь нужно разбудить человека, дать ему время одеться, запереть дом и дойти по ночным улицам до мечети.
   Я вышел на улицу. Город остыл, теперь со стороны горы, как из гигантского кондиционера, струился прохладный воздух. Звук азана долетал от площади, и я пошел на этот звук. Вскоре на небе возник черный силуэт минарета. Вдоль переулка потянулась стена без дверей и окон, и только в самом конце стены едва светилась каменная арка.
   Мечеть пустовала, но в дальнем углу кто-то сидел на ковре и бормотал молитвы. Кто он? Десятки тонких колонн скрывали этого человека.

59.

   – Только тут и спасаемся, – сказал кто-то по-русски.
   Я вздрогнул.
   Рядом на ковер, тяжело выдохнув, сел крупный мужик в помятом светлом костюме.
   – То есть? – спросил я. «Русский? Здесь?»
   – Анатолийская жара! – Он поправил потемневшие от пота носки. На вид около сорока, залысины. – Местные жители чудовищные жмоты. Экономят даже на электричестве. Покупают, но не включают вентиляторы. Держат как мебель! Так что кондиционер работает только в доме всевышнего. Потрогайте, какой влажный камень. – Он погладил колонну. – Это нужно знать толк в материале, скажу я вам. В климате. Чтобы сделать из камня конденсат, а? Вот что значит старые мастера, сельджуки!
   – Кто? – глупый вопрос; а что спрашивать?
   Он порылся в карманах, но ничего не достал.
   – Забыл представиться, – назвал какое-то имя, невзрачное. – Работаю в компании, которая занимается оружием. Автоматическое стрелковое для курдов, бронетехника – туркам. Беспроигрышный вариант. Как только турецкое общество склоняется к Евросоюзу, выручают эти. Усиливаются исламисты – те. Схема понятна?
   – В общих чертах, – ответил я. – Хотя люди о таких вещах помалкивают. Предпочитают не распространяться, я хочу сказать.
   – А вам часто приходилось иметь дело?
   Я усмехнулся: нет, ни разу.
   – Так откуда вы знаете? – весело отозвался он. – Только не смотрите на меня с таким ужасом. Курды, турки, какая разница? «Мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности»? Узнали?
   Тот, кто читал в углу из Корана, затих.
   Теперь под куполами звучали только наши голоса.
   – Да, «Тамань». Любимая книга моей жены. Турчанка и, представьте себе, без ума от русской классики. Читает в оригинале.
   Он выудил из кармана фотографию и тут же убрал.
   – Ладно, не тушуйтесь. Я, в сущности, вас очень хорошо понимаю. Понимаю! Глухомань, темно, как в заднице у шамана, – и вдруг какой-то торговец оружием. Русский! Просто «Профессия – репортер» какая-то.
   – А как вы узнали?
   Он посмотрел на меня, как на ребенка.
   – Я же каждый день по конторам. Бумаги, контракты, счета. Там и услышал. Что журналист. Из Москвы. В учительской гостинице. И потом у вас на майке по-русски написано, так что без вариантов. Ну, рассказывайте! Что писать собираетесь?
   Я пожал плечами.
   – Книгу или очерк. Как получится. Что-то вроде «Синан и его мечети». Не знаю. Пока толком ничего не видел. Даже Курбана никак поймать не могу. Сегодня был на раскопках в деревне. Зрелище, конечно, потрясающее. Но нужен комментарий, слова какие-то. А Курбан…
   – Не нужно! – Он азартно, как будто ждал моих слов, перебил. – Дорогой мой, не нужно слов! Не нужно комментариев! Я живу в этой стране пятнадцать лет и знаю, что говорю. Тут следует запомнить одно и главное. Все, что вы тут видите, означает только то, что вы видите. И ничего больше, и никаких секретов.
   – Но были же тайные ордена и братства, – начал я. – Суфии, я не знаю, бекташи…
   – …от безысходности! – Он снова затараторил. – От того, что все вокруг слишком просто, наглядно. Вот и выдумывают себе, чтобы эту самую пустоту заполнить.
   Я почувствовал, как узор колонны впивается в спину.
   – Послушайте, – продолжал он, – какой секрет у наркомана? Или пьяницы? Суфии вращаются до тех пор, пока кровь не ударит в мозг, вот и все. Тогда они зрят бога. Но зрят они, а нам с вами декорации. Обноски! Да еще по двадцать тысяч лир за штуку. Глубокомысленные фразы, лишенные содержания. Реплики в отсутствие актеров. «Ты слышишь скрип небесных врат, но открываются они или закрываются?» – говорит Руми. Чушь собачья!
   – Музыку, во всяком случае, можно слушать…
   – Друг мой! В таком спектакле не музыку надо слушать, а участвовать. Только участие с полным проникновением, без предохранения. Чтобы мне проткнули глотку, а я не почувствовал боли. Или наоборот. Чтобы небо надо мной покрылось узором красоты невиданной, и узрел я наконец древо священное, кроной от облак на землю растущее!
   – Какое, к черту, древо? – Этот тип начинал раздражать меня.
   – Небесное! – Он воздел руки. – Какое на тарелках рисуют и продают по базарам. Тогда понимаю. Тогда согласен. И за двадцать, и за сорок тысяч. Но только так!
   Он ухватил себя за коленки. Тот, из Корана, опять забубнил. Я потрогал камень: действительно влажный.
   – Вот говорят, что Аристотель основал европейскую философию, – начал он, как будто подхватив свою давнюю идею. – Утвердил школу, дал словарь понятий, описал ход мысли. Но ведь это опять сплошные декорации. Слова, понятия: обноски! А зерно его учения оказалось не в книге, а на Востоке. Странно, правда? Как будто Александр не меч принес на эти земли, но мысли. Кстати, вы пробовали искандер-кебаб?
   Я сказал, что нет, не пробовал.
   – Обязательно попробуйте. В меню напишут ерунду – «Любимое блюдо Македонского». Не обращайте внимания. Но сам кебаб! Не пожалеете.
   Он замолчал, словно потерял нить, потом поднял голову.
   – Меч – это не лезвие и черенок, а рубить, колоть.
   Я молчал.
   – Понимаете? – Он снова воодушевился. – В чем разница между Платоном и Аристотелем, понимаете? И они ее усвоили. Ритм, свершение – вот что главное: вращается дервиш, звучит азан, или вы перебираете четки. Они же пришли сюда с Алтайских гор. Отсюда все эти экстатические практики, шаманизм. Что может быть страшнее кочевников, которые приходят на готовое? Особенно если речь о целой империи? Они взяли у Византии самое лучшее, все самое передовое. А потом едва не завоевали Европу. Спасла смена часовых поясов! Они просто запутались в азанах. Сбились с ритма – и все пошло прахом. Кроме часов, конечно.
   – Каких часов?
   – Вы знаете, почему в Стамбуле не прижились городские часы? Их запретили, чтобы не унижать достоинство муэдзинов. Часы и книгопечатание. Они считали, что печать убивает книгу. Что книга может быть написана только от руки, только тогда она угодна Аллаху. И они были правы. Кстати, на Руси в это время происходило примерно то же самое. Только победила печатная книга. Знаете, какую книгу впервые напечатали в Стамбуле?
   Я снова пожал плечами.
   – «Тора», 1493 год.
   – Шутите?
   – В порядке вещей. Смотрите. В то время мусульмане составляли 60 процентов населения города. Так? И жили за счет налогов с немусульманского населения. Греки, армяне, евреи – со всех собирали подать. И они платили и были довольны. Это в Европе жгли еретиков, да. А тут все было просто. Плати и печатай что хочешь.
   – Но ведь до взятия Константинополя Османская империя уже существовала?
   – Да, на территории Византийской. Они занимали – и перенимали, занимали и перенимали. Особой разницы в устройстве я не вижу, тот же помпезный схематизм. Это вообще обратная сторона всех ритмичных народов. Ритм, потом ритуал и смерть. Что-то вроде пустотелого троянского коня, которого ежедневно водят по городу. Вот вы приехали, думая, что там внутри кто-то есть. Или что-то. И я так сперва думал! А потом оказалось пусто. Отсюда и секты, и суфии. Мистическая практика как обратная сторона любой схемы. Чтобы раскачать, растормошить. Знаете, что сделал Ататюрк, придя к власти, с суфиями? Нет? Первым делом закрыл их монастыри. Чтобы народ не отвлекался от строительства республики. Суфии – это ведь те же диссиденты. Просто умная власть их использует, а глупая запрещает. И потом, как запретить суфию лицезреть Аллаха?
   – А вы не скучаете?
   В мечети становилось зябко.
   Он провел ладонью по залысинам.
   – За столько лет чувство ностальгии атрофируется. Проверено на личном опыте. Скучаешь только по унитазам. Надоело, знаете ли, над очком корячиться. – Он задумчиво покачал головой: – Мы ведь живем по-европейски. Жена водит машину, носит короткие юбки, выходит к столу. Отдыхаем на побережье. Здесь, конечно, не Стамбул, многих шокирует. Но мне плевать, мой бизнес позволяет.
   Он замолчал. Я хотел было рассказать ему про отца, но передумал и просто назвал фамилию. Он слышал это имя впервые.
   – А вот Синана вашего я знаю. – Он с наслаждением вытянул ноги. – Видел мечети, осматривал. Гений, конечно, мастодонт. Но какой? Восточный! Этим и интересен. Человек не придумал ничего нового. Ничего! Ноль! Круг, квадрат, сколько можно? Геометрия пятого класса. Византийцы все это делали десять веков назад куда изящнее. Стильнее, как сказали бы сегодня. А он плевать хотел на изящество, на стиль. Это архитектор, у которого нет стиля. Стиль придумал шайтан, так он считал. Стиль – это все, что не ритм. Зачем гению стиль? Он же сектант, диссидент, хотя и придворный архитектор. Вот высший пилотаж! Чуть ли не второе лицо при дворе, а сектант. Апологет ритма в малоподвижной империи. Вы заметили, что на его мечети можно смотреть бесконечно, не надоедает? Если дьявол в деталях, то бог в пропорциях этих деталей. В отношениях. Отсюда ритм, и гений его чувствует и пользует как хочет. Даже горбатый мостик у Синана – и тот дрожит. Вот что любопытно. Все остальное бижутерия. Кстати, – тут он впервые посмотрел мне в глаза, – вы заметили, как они любят бижутерию? Чтобы поярче, поужаснее? Да потому что бижутерия – это и есть стиль, только доведенный до абсурда. Какие у вас планы на завтра?
   Я ответил, что завтра еду в город Манису, где хочу перехватить Курбана, который повез образцы в Анкару. И что билеты на автобус уже куплены.
   – Да, Курбан, Курбан… – Он как будто и не слышал моих слов. – Известный эрудит. Ловкач, умница. Его тут обожают и ненавидят. Да, обожают и ненавидят. Говорят, что он использовал восточную тему в карьерных целях. Превратил «национальную идею» в товар и продал на Запад. Это бы ничего, но главное, что их задевает – что он не поделился. Вот что их больше всего бесит. Рассказал миру то, что знает каждая собака Стамбула, – а деньги получил один. Идея индивидуального таланта в их головах просто не укладывается. Хотя, конечно, образованные люди и понимают, что благодаря Курбану в Турцию поехали туристы. Что американские фонды дают денег на реставрацию. Что Синана теперь знают все кому не лень.
   Он глянул на меня.
   – Если бы он потерпел фиаско, его бы уничтожили. Свои же и растоптали. Но он выиграл, сорвал банк. Он знаменитость, мировая величина, профессор европейских университетов. И втайне они его обожают. Поносят – и любят. Их тешит мысль, что раз какой-то Курбан добился признания, значит, и они могут. Значит, и они чего-то стоят.
   – А они стоят?
   – Курдам стрелковое, туркам бронетехнику. Таково мое мнение.
   Тот в углу, с Кораном, оглянулся.
   – Шутка, дорогой мой. Шутка! Это великая нация, и у нее отличное будущее. Главное, поменьше меланхолии, поменьше ностальгии по былым временам. Не воротишь и не надо, поехали дальше. И никаких европейских союзов! Это же мусульманская страна, вы даже не представляете насколько.
   – А голые бабы по телевизору? Это как, ничего?
   – Поймите, турки всю жизнь хотели казаться себе европейцами. Та же страсть к чужим декорациям, к обноскам. Парадокс в том, что стоит Европе подступить вплотную, наступает реакция. Слишком близко не нужно. Костюм – пожалуйста. А вот участвовать в спектакле – тут извините, не надо. Поэтому ни одна добропорядочная мамаша не позволит своему сыну жениться на голой бабе из телевизора. Смотреть смотри, но не приближайся. Вы знаете, что девяносто девять процентов молодоженов в Турции ложатся на брачное ложе девственниками? Странно слышать, правда? Но если это любовь, то остальное стерпится и приложится. А если нет, то зачем затевать брачные игры?
   Я подумал о Бурджу. Эта девушка явно не попадала под статистику.
   – Двойной стандарт! – Он читал мои мысли. – Отсюда все проблемы. И хочется, и колется. Но как усидеть на двух стульях? Остается делать вид, как будто ничего не было. Тут и начинается настоящее искусство.
   Он замолчал, озадаченно оглядел меня.
   – Ладно, – сказал вдруг ласково, почти заботливо. – Не берите в голову, что я вам рассказывал. Не думайте ни о ком. Ни о Курбане, ни о девушках. Может, он уже умер, этот ваш Курбан. А девушки сделали небольшую операцию и вышли замуж. Очень, кстати, распространенная хирургическая услуга на Востоке. После обрезания, конечно. Запомните главное: вас это не касается. Пишите книгу как бог на душу положит. Книга сама вас выведет. Главное, больше доверяйте чутью, течению. Наберите побольше воздуха – и под воду.
   Я хотел спросить его о многом, но он уже встал, отлепил штанины от кожи. Мы попрощались.
   В ячейках окна розовело небо.

60.

   …вечером в понедельник 28 мая жители осажденного города заметили оживление в стане противника. Однако слепящее закатное солнце мешало разглядеть, что происходит. Когда солнце село, небо затянули тучи, и ближе к ночи прошел короткий проливной дождь.
   Как только дождь закончился, султан отдал приказ о штурме Константинополя.
   В первом часу ночи внезапный боевой клич долетел до города и жители высыпали на стены. Под грохот барабанов и звон цимбал – при свете факелов – на приступ ринулись отряды башибузуков.
   Это были наемники из разных стран, разных национальностей: турки, венгры, германцы, итальянцы и даже греки. Они воевали со своим оружием. Солдаты фортуны, башибузуки славились дерзостью и куражом. Но, как всякие наемники, шли на попятную, если натиск не приносил победы сразу. Поэтому султан отправил их первыми, выставив заградительные отряды янычар, которые оружием возвращали отступавших под стены города.
   Тем временем в Константинополе звонили колокола, и вскоре весь город встал к оружию. Только старики и женщины оставались в соборах столицы – и молились о спасении города. Большинство собралось в храме Святой Софии, уповая на то, что, если враг ворвется в город, архангел Михаил защитит собор огненным мечом. Другая часть жителей молилась в храме Святой Феодосии. День 29 мая считался ее днем, и жители надеялись на милость великомученицы в этот страшный и, увы, последний для Константинополя вторник.
   Башибузуки пошли на приступ по всему периметру стен, однако настоящее сражение за Константинополь происходило с западной стороны города, где внешние стены были подвержены наибольшим разрушениям.
   На остальных участках военные действия носили отвлекающий характер.
   Через два часа после начала штурма стало ясно, что разрозненные и плохо вооруженные отряды башибузуков не способны сломить сопротивление регулярной армии венецианцев и греков, куда лучше вооруженных и дисциплинированных. Однако задачу первого приступа – измотать противника и ослабить оборону – башибузуки выполнили. Султан отдал приказ об их отступлении.
   Однако передышка оказалась кратковременной. Прежде чем горожане успели поднять на стены новые мешки с камнями и зажигательной смесью, на приступ двинулась армия анатолийских турков под предводительством Ишак-паши. В отличие от башибузуков это были дисциплинированные и хорошо вооруженные воины. Более того, являясь мусульманами, каждый из них считал захват города своей священной обязанностью. Вставая на плечи друг другу, они крепили лестницы на выступах стен и рвались в город. Черные клубы дыма поднимались по черному небу и застилали лунный диск, клонившийся все ниже и ниже.
   Что происходило на стенах Константинополя? В утренней мгле разобрать казалось невозможным.
   Поскольку штурм происходил на узком участке, анатолийская армия не могла развернуться во фронт и показать себя во всей мощи. Несколько десятков солдат сражались у стен, в то время как остальные ждали своей очереди, чтобы скрестить оружие с противником.
   Наконец, разрывая воздух грохотом залпа, со стороны ставки ударила пушка «Урбан». Точным попаданием огромное ядро великой пушки пробило брешь в стене, и в утренний воздух взметнулись черные клубы пыли и порохового дыма. Огласив поле боя победным кличем, турки ринулись в пробоину. «Город взят!» – кричали они, карабкаясь по камням. Однако ликование вышло преждевременным. Несколько десятков из тех, кто сумел прорваться между стен города, были окружены отрядами императора Константина и уничтожены.
   Вторая попытка взять город не увенчалась успехом.
   Уцелевшие части анатолийской армии отступили.
   Попытки захватить город со стороны моря также не имели результата. Адмирал Хамза-бей, командовавший флотом, не смог закрепиться у стен Константинополя со стороны Мраморного моря и Золотого Рога. Те части, которым все же удавалось высадиться, уничтожались монахами, чьи монастыри стояли у самых стен города.
   Но султан и не ждал другого. Обещая баснословную награду тому, кто первым ворвется в Константинополь, он рассчитывал на своих лучших воинов. Янычары, и только янычары, нанесут решающий удар, думал он. Если же и янычарам не удастся сломить сопротивление, осаду можно снимать, а кампанию считать проигранной.
   И вот, не дав грекам и получаса передышки, Мехмед лично повел на город отборные отряды гвардейцев. Измотанные и обескровленные христиане со смятением смотрели, как к стенам Константинополя под свист флейт и грохот барабанов медленно приближается вооруженная до зубов гвардия султана.
   Колокола в соборах снова стали бить тревогу. Со стен ударили пушки. Янычары шли на приступ ровными рядами, и даже град камней не мог расстроить их порядок. У рва Мехмед остановился, дал отмашку. Первые ряды гвардейцев бросились на стены. Завязалось рукопашное сражение. Участки стен переходили из рук в руки, и долгое время исход битвы оставался неясным. У христиан появилась надежда, что штурм отбит и победа не за горами. Но именно в этот момент удача отвернулась от города. Никакие молитвы уже не могли изменить ход событий.
   Там, где Влахернская стена примыкает к стене Феодосии, имелась небольшая дверца, спрятанная за выступом угловой башни. «Керкопорта» – так назывались эти городские ворота. Много лет ими никто не пользовался, однако во время осады старожилы вспомнили об их существовании и даже делали оттуда вылазки, нападая на османов с фланга. В самый разгар битвы кто-то из возвращавшихся с поля забыл или не успел закрыть за собой эти ворота. Увидев проход открытым, турки тут же ринулись к проходу и оказались между стен. Они стали подниматься по внутренним ступенькам на башню. Заметив, что происходит за спиной, христиане отступили к воротам и заблокировали двери с внешней стороны. Около пятидесяти янычар попали таким образом в ловушку.
   Участь их была бы незавидной, если бы в этот момент не произошло другое, куда более серьезное событие.
   Прямым попаданием камня был ранен в грудь итальянский полководец Джустиниани, державший оборону бок о бок с императором. Истекая кровью, он молил о том, чтобы его унесли с поля боя в город и оказали помощь. Ключи от ворот находились у Константина, и он велел передать их тем, кто будет сопровождать раненого. Ворота открыли, и Джустиниани со свитой оказался вне опасности. На руках его пронесли через весь город и поместили на генуэзский корабль, стоявший со стороны Мраморного моря.
   Увидев, что полководец со свитой покинул поле брани, генуэзцы посчитали битву проигранной и, побросав оружие, бросились к воротам с криками: «Османы в городе!»
   Заметив панику в стане врага, султан тут же бросил на подмогу янычарам отборный отряд под командованием Хасана, силача и гиганта, который прокладывал себе дорогу ударами сабли. И он, и его команда погибли в мясорубке под стенами города. Однако благодаря яростному натиску Хасана остальным янычарам удалось вытеснить христиан с внешних стен города.
   Оказавшись между стен, греки угодили в ямы, из которых сами же ночами брали землю для укрепления стен. Янычары сверху безжалостно уничтожали солдат, барахтавшихся в ямах, и поднимались на стены. В этот момент кто-то увидел турецкий флаг на башне, где находилась керкопорта. Это янычары из тех, кто прорвался сквозь ворота, водрузили знамена над столицей империи.
   «Город взят!» – полетел победный клич.
   Участь Константинополя свершилась.
   Битва продолжалась, но турецкие флаги один за другим уже поднимались на башнях города. Там, где минуту назад были двуглавый орел и лев Святого Марка, победно развевались стяги султана. У стен Влахернского дворца еще сражались отряды братьев Боккьярди, но, увидев, что битва проиграна и в город дороги нет, они пробились к Золотому Рогу, где стояли генуэзские суда, и переправились на безопасную сторону Перы.
   Пытаясь остановить паническое бегство солдат, император Константин и его свита метались от одних ворот к другим, но столпотворение и неразбериха у стен города были столь велики, что их попытки оказались тщетными. Понимая, что столица, а вместе с ней и вся империя погибли, император сорвал с себя знаки отличия и бросился в гущу наступавших янычар.
   Сломив сопротивление христиан, турки врывались в город, уничтожая все на своем пути. Как только стало известно, что оборона пала, многие ворота были открыты добровольно. Монахи и рыболовы, жившие у самых стен города, надеялись, что таким образом их семьи и дома будут спасены милостью победителей. Действительно, некоторые монастыри и храмы, открывшие ворота туркам, впоследствии сохранили за собой право отправлять христианские обряды.
   Остальные соборы города были либо разрушены, либо превращены, как Святая София, в мечети.
   Понимая, что разорение города неизбежно, султан оставил подле себя только воинов личной охраны. Армия бросилась на разграбление Константинополя. Опасаясь, что пехота обчистит город раньше, матросы Хамзы-бея бросали корабли и врывались в город со стороны Золотого Рога.
   Их жадность спасла жизнь многим венецианцам и генуэзцам. Покинув павший город, они беспрепятственно сели на свои корабли и вышли в залив, где еще долгое время подбирали на борт тех, кто спасался вплавь. Когда беглецов не осталось, цепь в устье Золотого Рога была перерублена и корабли вышли в Босфор. Там, в виду города, они простояли около часа, то ли наблюдая за великим разорением Константинополя, то ли поджидая другие корабли и лодки.
   Когда над городом совсем рассвело, флотилия снялась с якоря и на всех парусах двинулась в Мраморное море, за которым ждал новостей о судьбе Константинополя христианский мир. Именно эти корабли стали вестниками страшной судьбы города. И это про них писал безымянный автор знаменитого «Плача по Константинополю», стоявший на борту в то роковое утро:
   – Откуда ты плывешь, корабль, откуда ты отчалил?
   – Плыву я от проклятия, из темноты кромешной… отчалил из Царьграда я, сраженного грозою…

   …Когда ближе к полудню корабли проходили Дарданеллы, в Константинополе был подавлен последний очаг сопротивления. Это солдаты с острова Крит, яростно оборонявшие несколько башен у входа в залив, сдались на милость султана. Пораженные их мужеством, турки позволили критянам сесть на свои корабли и выйти в открытое море.
   Триумфальный въезд султана в Константинополь был назначен на полдень. Готовясь ко входу в столицу, султан Османской, а теперь и преемник Римской империи, расспрашивал об участи последнего императора Византии Константина.
   Слухи о его судьбе противоречили один другому.
   Говорили, что янычары поднесли султану голову императора сразу после падения города и что плененные царедворцы опознали своего повелителя.
   Говорили также, что сперва эту голову водрузили на колонну Милий, что стояла на площади Августеон, а потом забальзамировали и отправили с гонцами показать мусульманскому миру. Греческие летописцы, пережившие падение города, наоборот, писали, что изуродованное в сражении тело императора нашли, опознав по двуглавому орлу, вышитому на чулках. И что султан повелел выдать Константина христианам, чтобы те смогли похоронить его по своему обычаю.
   Долгие годы после взятия Константинополя в районе Вефа действительно существовала безымянная могила, которую старожилы показывали как могилу последнего византийского императора. Однако эта могила затерялась…

61.

   В автобусе шел фильм о переселении душ, и пассажиры увлеченно обсуждали: кто, куда, в кого? Раз в час стюард обносил водой и печеньем. Турки обильно брызгали на руки лосьоном и угощались.
   Автобус шел вдоль гряды низких скалистых гор. На склонах тут и там росли каменные башни, увенчанные круглыми шляпками. Кое-где в желтых скалах чернели ниши, какие-то каменные соты. Это было все, что осталось от древних поселений.
   Хетты? Лидийцы? Ликийцы? Персы?
   Поди разбери, кто тут ютился.
   Когда солнце село, долины и холмы посинели, а над горой прорезался слабый месяц. Фильм кончился, машина сошла с шоссе и зашелестела по обочине. Это была промежуточная станция: харчевня, ночлег, сувенирная лавка. Выстроившись вдоль дороги, автобусы в сумерках напоминали вьючных животных. Они пыхтели, отфыркивались и качались у дебаркадера.
   Местный парнишка мыл автобусы шампунем. Натирая до блеска бока, он даже что-то ласково шептал им. Когда объявили посадку, к мальчишке подошел мужик из харчевни. Дал по затылку. Мальчишка покорно отбежал. Тот сложил швабру и унес в дом.
   «Давай вывози», – я похлопал мокрый бок.
   Рука пахла шампунем.
   Пора было ехать дальше.

62.

   Отец всегда хотел, чтобы я занимался рисованием. Но когда мы остались одни, мать отдала меня на скрипку. «Твой дед, – говорила она, – играл на инструменте, у тебя получится. Купим для начала восьмушку, будешь ездить на уроки».
   Так я и стал заниматься на скрипке.
   Преподаватель, которого она отыскала, жил где-то в районе Теплого Стана. Раз в неделю я брал ненавистный футляр и ноты и садился на автобус, который вез меня через город. В один из таких «музыкальных» вечеров я заснул и проехал остановку, а когда очнулся, автобус уже был в гараже. Рядом стояли другие машины – «львовские», «Икарусы». Наши «скотовозы» и лобастые «пазики». Но настоящее чудо находилось дальше. Это была старинная белая машина. Как заморское животное, она стояла в отдельном вольере, и когда я увидел ее, все остальное просто исчезло. Грязные стены и шланги, какие-то верстаки и ведра – теперь они отражались в хромированных крыльях машины. Кожаный верх, откинутый на багажник, был похож на гармошку. А на заднем сиденье спали щенки, три или четыре штуки, – и лапы у них во сне подрагивали.
   Как я выбрался оттуда? Куда подевалась моя скрипка? Да и был ли этот гараж на самом деле? Или приснился мне – тогда же, в детстве? Не знаю. Сколько вообще набирается таких картинок за жизнь? Пять? Десять? Бессмысленных открыток, которые память по ошибке посылает нам из дальнего ящика.

63.

   В первых числах Рамазана султан Сулейман, сын Селима, сына Баязида, сына Мехмеда, сына Мурада, сына Мехмеда, сына Баязида, сына Мурада, сына Орхана, сына Османа, обратился к мудрейшему дервишу из братства Бекташи и спросил старца, каким образом благородный человек может нарушить клятву, данную другому человеку перед лицом Аллаха, не вызвав при этом гнева Всевышнего?
   Как сон есть подобие смерти, ответил дервиш, так и человек спящий уподобляется мертвому, а мертвому человеку, известное дело, клятвы ни к чему.
   Спустя три недели, вечером во вторник 15 марта, Сулейман вызвал в Новый дворец Синана, заступавшего этой ночью на службу начальником личной охраны, и предупредил, что в покоях визиря Ибрагима, мир ему и слава, будет шумно, но каким бы ни показался шум, даже если это крики о помощи, тревогу бить не нужно, а, наоборот, следует вести себя как будто ничего не произошло, не случилось. И только спустя время, как звуки стихнут, войти и сделать так, чтобы следы происшествия, какими бы они ни были, не остались видимыми для глаза.
   Ближе к ночи, когда белую нитку не отличишь от черной, султан отправился в Старый дворец, где жил гарем, и провел ночь с женщинами.
   Точнее, с одной из них.
   На рассвете Синан действительно услышал в комнатах Ибрагима возню, а потом и крики, но пост не покинул и не стал бить тревогу. Когда же шум стих и прошло время, он пересек двор и вошел в комнаты визиря.
   Кровать Ибрагима стояла пустой, и можно было решить, что все обошлось, уладилось. Но, поискав глазами, Синан увидел визиря на коврах подле печки, и что сама печка забрызгана кровью, тоже заметил.
   Кровь с эмалевых изразцов, какие умеют делать только в Изнике, стирается быстро, и уже через час Синан укладывает Ибрагима на шелковый ковер, подаренный иранским шахом, и выносит из комнат во двор, где стоит черная кобыла с большой попоной.
   Окажись кто этим утром на улице, которая спускается от главных ворот к заливу, увидел бы янычара из личной охраны султана, понуро ведущего под уздцы черную лошадь. И что на спине у нее лежит прекрасный ковер, где почти не заметны темные пятна крови.
   Но в месяц Рамазан Стамбул, отгуляв ночью, спит без задних ног, а потому некому проводить Ибрагима в последний путь.
   Никто не видит, как персидский ковер опускают в лодку и переправляют на тот берег залива. Никто не знает, что среди могильных камней монастыря дервишей Бекташи в Пере уже приготовлена глубокая яма и поджидает могильщик.
   И некому смотреть, какой обряд совершает Синан над телом своего покровителя.
   Читает ли, если помнит, греческие молитвы, обращаясь к Марии с Младенцем? Или, воздев ладони, произносит слова Аллаху? И что говорит он, стоя в головах? Просит прощения? Плачет? Или напутствует? А потом смотрит на азиатский берег, где занимается рассвет, гадая, как повернется судьба империи и его судьба после ночных событий.
   И возвращается в казармы.

64.

   Память о временщиках проходит быстро, и вскоре могила Ибрагима затерялась среди прочих, таких же безымянных надгробий.
   Через несколько дней Синан подал рапорт, где просил отправить его инженером армии Лутфи-паши в поход по западным провинциям империи. Прошение удовлетворили, и Синан исчез из Стамбула. Два года он провел вдали от столицы, где после гибели Ибрагима многие головы увенчались тюрбанами, другие же слетали с плеч долой.
   Они побывали на Корфу, где сразились с венецианцами. Прошлись с разведкой по италийским землям в Апулии. Зимовал Синан в Рагузе, блуждая ветреными вечерами по стенам города, который свернулся на берегу как улитка.
   Армия вернулась в Стамбул только в 1538 году. К тому времени умер главный архитектор империи Ашем Али, вывезенный из Табриза еще при Селиме Грозном. Это он возвел для Селима мечеть на Четвертом холме, и Старый дворец построил он же.
   Но преемника все не назначали.
   Неизвестно, кто хлопотал за Синана при дворе, но в год гибели Ибрагима многие решили, что Синан выслан из города по монаршей немилости, и просили за него как следует. И вот по возвращении беглеца выходит указ, из которого следует, что султан не только не держит зла, а, наоборот, благоволит и что янычар инженерных войск и начальник личной охраны назначается теперь главным архитектором султана, читай – империи.
   Уже через месяц Синан едет в священный город ислама Иерусалим и правит в городе работы на стенах храма Камня, откуда Пророк свершил ночное вознесение к райским небесам и сию же секунду вернулся обратно, не дав молоку из опрокинутого кувшина пролиться на землю, а коню Бураку с лицом человека и хвостом павлина – моргнуть глазом.
   По пути в Иерусалим Синан заезжает в Дамаск и Каир, где видит древние зиккураты мамелюков и египетские пирамиды.
   И к осени возвращается в Стамбул.
   В столице его ждет первый имперский заказ. Это новая и отныне единственная жена Сулеймана, «русская рыжая ведьма Роксолана» (так ее называют в народе), приказывает выстроить в городе небольшую мечеть и медресе, где бы она вместе с другими правоверными женщинами могла предаваться молитве и чтению.
   Мечеть, медресе и лечебница появились на всхолмии между Мраморным морем, Вторым и Четвертым холмами, как раз напротив базара невольниц, где в свое время мать Сулеймана Хафса-Хатун купила деву славянских кровей и подарила сыну, как водится, на первую после поста ночь.
   Отсюда и выбор места.
   Теперь эта дева возлежит на носилках и смотрит сквозь полог. Ее несут через ипподром, откуда во вторую после смерти Ибрагима ночь бесследно исчезли греческие боги, и улыбается, потому что знает, как и куда они исчезли. Оглядывается на запад, где на склонах холма стоял Старый дворец, она закрывает глаза, ибо провела в его гареме годы одиночества, которые не воротишь. Но ее султан – это ее победа, а значит, и город, и будущее империи тоже отчасти принадлежат ей.
   Она смотрит в сторону моря и решает, что здесь хорошо построить бани. И что если новый архитектор справится с первым заказом, можно и эту работу поручить ему.
   Она появляется на стройке неожиданно, и рабочие падают ниц, поскольку никому не известно, кто скрывается за пологом.
   Отодвинув ткань, она видит архитектора, который сам, чтобы не ударить в грязь лицом, вымеряет арки айвана.
   И на ее тонких губах снова улыбка.
   После смерти Ибрагима дела Синана как-то особенно быстро пошли в гору. За несколько лет он построил десятки мечетей и караван-сараев по обе стороны Босфора, а также в богатых городах провинции Эрзерум и Конья.
   На деньги от первых заказов он купил небольшой участок земли в Новых садах, над которыми еще вчера стоял Старый дворец, неожиданно выгоревший дотла вместе с обитателями гарема.
   На этой земле Синан выстроил большой дом, поскольку жена, которой не было и пятнадцати лет, когда он выкупил ее на том же Аврат-базаре, уже родила ему Мехмеда и Мустафу и трех дочерей – тоже родила. А тут еще племянники из Кайсери, и нужно много места под одной крышей, чтобы жить вместе.
   На Третьем холме, где стоял Старый дворец, Синан хотел выстроить большую пятничную мечеть, чей блеск и величие затмили бы все, что он построил до этого времени. Но султан, из чьей казны только и можно было оплатить такую стройку, не спешил делать заказ. Чуть ниже, на западной стороне холма, уже появилась искусная мечеть принца Мехмеда, строгая и симметричная, выстроенная в память о сыне Сулеймана, умершем от оспы. Сам же султан тянул время, приглядываясь, как живет во блеске славы тот, кто еще вчера служил в янычарах.
   Ведь и визирь Ибрагим купался в золоте и славе много лет, однако лишился жизни в одночасье через рассечение шейных артерий, и могила его неизвестна.
   Синан стал придворным архитектором на пятом десятке. Долгая жизнь при дворе учит умного соблюдать меру в том, как держать себя перед лицом верховной власти, когда стоишь на полногтя от ее источника.
   Знал это Сулейман, и Синан знал тоже.
   Но строительство главной мечети Стамбула началось только в мае 1550 года.

65.

   Два года ушло на выравнивание склона и закладку фундамента. Все это время Синан проводил в разъездах, чтобы султан не имел возможности торопить архитектора. А уже через семь лет строительство одной из колоссальнейших мечетей Стамбула было закончено. Темпы особенно поразили европейских путешественников, поскольку в Европе на возведение аналогичного сооружения тратились века. Конечно, главную роль играли неограниченные финансовые субсидии султана и огромная армия наемных работников. Но секрет еще и в том, что на исламской стройплощадке всегда царило разделение труда, когда каждый занимается только своим, узкоспециальным, делом.
   Известняк для стен и гранит на колонны вырубали на островах Мраморного моря, куда Синан ездил сам и выбирал, что нужно в дело.
   В мастерских города тем временем лепили и обжигали тысячи легчайших кирпичей, которые пойдут на купола мечети, а из провинции шли и шли наниматься на службу сотни армян, ибо кто знает лучше армянина толк в искусстве камня? Поэтому и шли.
   Вечерами, если случалось, что султан и его архитектор оказывались в городе, они встречались. Встреча происходила не во дворце, как принято, а в мастерских района Вефа, где работала артель Синана и сам архитектор сидел над чертежами.
   Поскольку язык инженера неведом султану, мастера Синана делают из дерева миниатюрную модель мечети с куполами и минаретами, воротами и фонтаном для омовений посреди двора. Они подводят к игрушечному фонтану воду, которая бьет в тот момент, когда Синан показывает модель своему господину, и тот восхищенно качает головой.

66.

   Между мечетью Сулеймана и Святой Софией одна миля пешком по городу и тысяча лет, если мыслить архитектуру во времени. Но нет более близких сооружений, чем те, чьи купола, как тарелки, висят над Стамбулом.
   Оба выстроены в эпоху расцвета империй при царях, желавших в камне воздать должное премудрой воле Всевышнего.
   Оба несут купола величины невиданной, выражая небеса необозримые, но распростертые над каждым, кто жив на земле под властью султана ли, императора.
   И наконец, в истории каждого имеется женщина, Феодора, жена Юстиниана, и Роксолана, супруга султана. Это их невидимая воля присутствует отныне во всех, включая градостроительные, свершениях монархов.
   История купола знает римские времена, но каменщики той империи помещали свод на цилиндрическую, то есть круглую в плане, основу. Наоборот, греческие мастера Исидор и Артемий взяли за основу азиатский план, то есть решили утвердить великий свод на кубе или, по словам философа, «вписать небесный круг в квадрат земной юдоли» согласно пропорциям золотого сечения с погрешностью всего в четыре доли.
   Но просчет был все же допущен, и случилось это в делах инженерных по части сопротивления материалов, науки, которой в том веке еще не имелось.
   Стены собора отличались невиданной прочностью. В шурфы, устроенные внутри них, заливался свинец, а в раствор, увязывающий кирпичи и камни, добавлялись толченые кости святых, то есть кальций, который (вместе со Святым Духом) соединяет прочнее прочного.
   Однако вскоре после завершения строительства не выдержал и дал трещину фундамент, и великий купол рухнул на землю, погребая под обломками тысячи верующих.
   Купол восстановили, но собор продолжал разрушаться. Гранитные колонны «оплывали» под тяжестью галерей, а стены трескались и оседали, не выдерживая массы центрального купола. Век за веком собор незаметно сползал со скальной платформы, угрожая рухнуть на кварталы Константинополя, а потом и Стамбула.
   В середине шестнадцатого века положение стало катастрофическим. Тогда-то Синану и поручили провести реконструкцию главной мечети города. Через несколько лет вдоль одной из стен Софии поднялись контрфорсы, с помощью которых Синан стабилизировал сооружение в целом. Их массивные, почти «крепостные», объемы прекрасно видно из восточного окошка на галерее собора. Конечно же, первоначальный облик Софии сильно изменился, стал менее изящным. Но другого способа остановить разрушение храма не было.
   Тогда же по углам Софии появились два новых и тоже не слишком изящных минарета, игравших роль дополнительных «стабилизаторов».
   Работая под куполом Софии, Синан имел прекрасную возможность изучить и план здания, и технику работы греческих мастеров.
   Его мечеть султана, вне всяких сомнений, выстроена с оглядкой на Святую Софию. Перед нами купол, который поддерживают два полукупола того же диаметра, «вытягивая» молитвенное пространство зала по священной оси киблы.
   Но старые формы византийской архитектуры наполнены иным, нежели греческий, смыслом.
   И вот как это происходит.
   Купол Софии подсвечен малозаметными окнами, прорезанными в невысоком барабане. Свет, проникая через окна, как будто отделяет и удаляет купол от паствы. Точно так же, как удален от людей и Всевышний в космогонии византийского христианства.
   Не зря говорил народ Константинополя, что купол держится на золотой цепи, свисающей с неба.
   Купол Синана, хотя и меньше в диаметре, и ниже в зените, освещен через окна так, что человек, входя в мечеть султана, сразу охвачен потоком света, который течет от макушки купола по парусам вниз.
   Архитектура Софии говорит на языке греческой литургии. Отсюда темные галереи и ложи, сумрачные, с высокими ступенями, лестницы и пролеты. Под сводами этого храма человек одинок и тайна его запечатана, покуда Всевышний не призовет его к ответу.
   Тот же план в мечети султана – но посмотрите, насколько открыто пространство! Как интенсивно свет проницает каждого, султан ты или бродячий дервиш! И как динамично чередуются арки и полукупола, задавая торжественный и одновременно легкий, открытый и внятный ритм огромному пространству.
   Святая София антична и статична, и человек, оказавшись под сводами храма, цепенеет, созерцая ее платоновские образы во времени.
   Мечеть Синана дается тому, кто вошел в нее, сразу, точно так же как и Аллах вручает человеку всю жизнь в момент рождения. Течение незримой и невыразимой силы, которую легко сопоставить с волей Всевышнего, проницает человека, стоит ему встать под куполом этого здания.
   Формула мечети проста и выражается в элементарных терминах геометрии, когда окружность купола через барабан и паруса вписывают в куб стен, воздвигая таким образом невидимый конус посередине. Этот конус и есть пространство в чистом виде, организованная пустота.
   Но как словами передать энергию, которой оно заряжено?
   Мечеть Сулеймана закончили в 1557 году. По углам внутреннего двора Синан поставил четыре минарета – Сулейман был четвертым правителем Стамбула, – а балконы в общей сумме давали цифру «10», что означало «десятый сын Османа». Вдоль боковых фасадов прошли сводчатые галереи. За священной стеной киблы Синан разбил погребальный сад, где спустя год похоронят Роксолану, а еще через десять лет после завершения великой мечети ляжет в землю под сводами мавзолея и сам султан.
   Пока же в столице праздник, и, что ни вечер, салют и петарды. Идет второй месяц, как двор и город гуляют, а конца все не видно, поскольку гулять, как и воевать, в империи любят месяцами.
   В день открытия мечети, куда первым, вопреки традиции, вошел не заказчик, а исполнитель, ближе к вечеру были зажжены тысячи свечей. Свет их был настолько интенсивен, что даже ночью позволял прочитать под куполом надпись, гласившую: «Аллах – свет небес и земли. Его свет точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло точно жемчужная звезда. Зажигается он от древа благословенного – маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь.
   Свет на свете! Ведет Аллах к своему свету, кого пожелает!»

67.

Третий день, как я в Стамбуле. Снова учительская гостиница, одиночество. Вино, хлеб, абрикосы. Сажусь в кресло, наливаю. Включаю телевизор. Новости. Одни и те же кадры целыми днями. Вот дом: стены в мелких пулевых оспинах. Обугленные комнаты (в проемах видны листья пальмы). Изуродованные лица трупов, крупный план. Бегущая строка: «Экспертиза показала, что убитые приходятся старшими сыновьями диктатору». На экране снова рассеченное осколком лицо с полуоткрытым глазом.
Я выключаю телевизор и отдергиваю штору. Окна выходят на стену с коробками старых кондиционеров. Видно, как в черных ящиках медленно вращаются лопасти. Чем дольше я смотрю на эти лопасти, тем отчетливей мне кажется, что там, в темноте ящика, мелькают кадры. Это крутится моя история, которая закончилась, так толком и не начавшись, но я все равно снова и снова вспоминаю о ней.

68.

   В Манисе, бывшей резиденции принцев, куда мы приехали из Кайсери, все повторилось: и таксист, и учительская гостиница. Даже номер, кажется, остался прежним.
   Из сна меня выдергивает стук в дверь. В записке, которую мне передают, говорится, что до Манисы Курбан не доехал, а срочно вернулся в Стамбул; встреча отменяется; совет по культуре приносит извинения.
   Я выбрасываю записку. Что теперь делать? Здесь, на краю Малой Азии? В неизвестном пыльном провинциальном городе? Да и зачем он вообще нужен, этот Курбан? Что ты хочешь узнать сверх того, что написано в его книгах? И что видишь глазами? Каких откровений о Синане желаешь услышать? Каких тайн причаститься?
   Я отодвигаю занавеску. Пусто. Ночь. Только где-то на углу, в закусочной, играет бодрая восточная музыка. А так ни фонаря, ни луны. Одинокий минарет светится на краю черной пропасти.
   «Все, что ты видишь, означает только то, что видишь, – говорю я себе. – И никаких секретов».
   Но как им удается завышать наши ожидания?
   Вдвое. В десять раз. Как?

   Синан приехал в Манису на обратном пути из Мекки в 1583 году. Свободной земли в Стамбуле к тому времени не осталось, и султан Мурад заказал мечеть в Манисе. Архитектор начертил план на месте и, оставив чертеж помощнику, отправился в столицу. Вскоре он умер, а мечеть достраивал никому тогда не известный Мехмед-ага, который спустя десять лет станет архитектором империи и построит напротив Софии знаменитую Голубую мечеть.
   Мурад провел в Манисе юность, взойдя на трон двадцати девяти лет от роду. Голубоглазый и рыжебородый, он страдал меланхолией, которая перешла к нему по материнской линии, терявшейся в Италии. Султан окружал себя шутами и карликами, музыкантами и эквилибристами, астрологами; он любил устраивать карнавалы и маскарады по итальянскому подобию, вовлекая в торжество все население города, долго потом вспоминавшее иллюминированные празднества в честь обрезания наследника, например, или свадьбы. Но после маскарадов печаль возвращалась и никакие лекари и танцовщицы не могли спасти султана от ее приступов.
   В исламском искусстве запрещается изображать человека, поэтому мечети Синана – это в своем роде портреты заказчиков. Высокий барабан делает купол мечети Мурада почти невидимым: так царская роскошь только скрывает натуру человека. Мощная галерея лежит на тонких, хрупких греческих колоннах. Но так и власть Мурада, какой бы помпезной ни была, всегда будет неустойчива. Стена с михрабом покрыта изразцами. Витражи. Густая резьба. Это избыток от страха потери; чтобы затмить царскую болезнь.

69.

   Паром стоял на причале, а рядом с этим теплым, маслянистым морем лежал огромный портовый город. Гудящий, манящий Измир. По его широким замусоренным бульварам текла праздная ночная толпа. И мне после всех моих бесцельных, словно в насмешку случившихся, скитаний хотелось туда, к ним. Бродить по кафе; заглядывать в лица; отвечать на взгляды. Я вдруг понял, что вот уже две недели ни с кем, кроме торговца оружием, не разговаривал. Да что там – я забыл как звучит мой собственный голос.
   Палуба загудела, завибрировала. Паром отодвинулся от причала. Он медленно пересекал бухту, и город, оставшись за бортом, растворялся огнями в морском сумраке. Все чаще налетал холодный ветер, люди на палубе зябли и кутались. Вскоре на воздухе почти никого не осталось.
   Только я да женщина с узким лошадиным лицом.
   Вода за бортом шелестела, но не пенилась, как ледяное шампанское. Паром снизил скорость. Слева чернело, сливаясь с небом, море, а справа на пирсе, где фонарь, стояли двое. Согнувшись, эти двое сосредоточенно орудовали под фонарем не то баграми, не то шестами. Через минуту к ним подъехала машина «Скорой помощи». Они пытались вытащить из воды какой-то мешок или куль.
   Когда мы подплыли, утопленник уже лежал на бетоне.

70.

   Утром позвонил туркам, хотел доложить, что вернулся, все в порядке. Скоро домой.
   Но в конторе никто не брал трубку.
   «Бурджу! Конечно!»
   Я вскочил, бросился к телефону.
   Но телефона Бурджу у меня не было.
   Странно, что за это время я ни разу толком не вспомнил о ней.
   Я оделся, вышел на улицу и поймал машину до медресе. Таксист рванул мимо Парка Тюльпанов, покрышки застучали по булыжнику. Вскоре в небе вырос толстый минарет Софии.
   Перед тем как войти, прислонился к стене, перевел дыхание. Сердце стучало – все-таки дочь турецкого янычара. Как мне вести себя? Как будто ничего не случилось? Да. Точно. И я толкнул двери.
   В медресе ничего не изменилось. Та же парусина, те же два турка читают газеты, и тот же бюст старика Хоттабыча. Но Бурджу? Где она? Из-за двери с табличкой «Бюро» кто-то наблюдал за мной. Это был худощавый молодой человек. Он подошел сам и принялся говорить.
   – Бурджу, – перебил я. – Бурджу бурада?
   Тот осекся.
   – Где Бурджу? – настойчиво повторил.
   Тогда молодой человек взял меня под руку.
   Мы подошли к воротам.
   – Уходи! – сказал он по-английски.

71.

   По ночам, когда жара в Ташкенте спадала, мы ходили на Анхор. Это была небольшая, но бурная городская речка, которая текла по кустам, а потом уходила в трубы. Днем у нее был странный цвет, как если плеснуть в зеленый чай молоко. А ночью она блестела, словно казан из-под плова.
   На речку меня привели журналисты из местной газеты, где я проходил практику. Саид и Санджар, «отдел новостей», и красивая татарская девушка Юля, «досуг и культура». Купались, в чем были: мы в трусах, девушка в длинной рубашке.
   Облепленная мокрой рубашкой, она вышла из темноты первой. «Ну?» – прошептала, перебросив косы на грудь, которая торчала под мокрой тканью. Я пожал плечами, повернулся к реке. «Не пропусти трубу», – прошептала она и легонько толкнула.
   Я спрыгнул. Теплая вода подхватила и понесла, закрутила, как на каруселях. Мимо понеслись стенки гаражей, какие-то фасады с выбитыми окнами. Заборы. А вода лавировала между ними и толкала в спину: дальше, дальше.
   Труба показалась неожиданно, просто вынырнула из темноты. Когда я поймал ее руками, ноги тут же вынесло вперед. Я изо всех сил обхватил трубу, даже прижался щекой. А через секунду рядом вынырнула эта Юля. Ее мокрые волосы извивались на воде, как водоросли. Глаза в темноте блестят. Губы приоткрыты.
   Целовались сквозь мокрые волосы.
   На обратном пути шли молча.
   Я поглядывал на нее, а она не смотрела. Я переводил взгляд на речку. Сразу за трубой она резко сужалась, течение становилось просто бешеным. А дальше река просто уходила, пряталась под город.
   Потом долго прощались на перекрестке.
   Я смотрел на красивую татарскую девушку и думал о воде, как она летит под землей. История с поцелуем продолжения не имела.

72.

Список работ, выполненных Синаном в должности придворного архитектора, поражает прежде всего количеством рутины. Он отвечал буквально за все. Подновить фасад и перебрать стены караван-сарая; укрепить фундамент. Пробить новые окна в старой мечети, потому что настоятель близорук и не может читать из Корана при таком освещении. Поставить хозяйственный блок на задах дворцовой кухни и сменить ее трубы, ведь они коптят и недалеко до пожара. Бассейн в гареме и печи в покоях султана; размытые паводком быки моста и самый мост, разрушенный грязевым потоком. А водопровод и канализация? Все эти канавы и водостоки, желоба и воронки, колодцы, фонтаны и подземные накопители? Которые трескались и давали течь в его кошмарных снах? Многовековое, еще с византийских времен, хозяйство, доставшееся ему насквозь изношенным и никуда не годившимся? А торговцы? Особенно из тех, кто норовит отхватить лишний кусок мостовой под свои прилавки? А сотни наемных рабочих на стройках? Даже если это великая стройка, а им недоплачено, они бросят работу и разойдутся, чего допустить невозможно, поскольку султан снова торопит с мечетью. Возвращаясь под вечер домой после осмотра причалов, он садится за стол и пишет жалобы. Застройщики, говорит он, ставят хибары в нижней части садов на земле, которая принадлежит мне, а значит, никто не вправе без моего разрешения… И письмо уносят во дворец, где имеется другая эпистола, она лежит за подписью жителей района Новых садов, свободных мусульман, и жалуются свободные мусульмане, что хитроумный архитектор Синан, будучи сведущ в механике водоснабжения, тайным образом отвел для собственных нужд воду из общественного фонтана, выстроенного, просим заметить, на улице в бесплатное пользование каждому, кто пожелает утолить жажду, на деньги милостивого султана, да пребудет он в силе и здравии многие лета. И что воды в фонтане с той поры на всех не хватает.
Султан читает и усмехается. Он приказывает уничтожить оба письма и вызывает к себе архитектора. В тот же день они решают протянуть в город акведук из Белградского леса, чтобы раз и навсегда напоить жаркий город, так что спустя время поднимается за городом каменная стена с водонапорными башнями и запрудами, и прохладная вода с лесистых холмов бежит по этой стене к столице, растекаясь по каменным жилам великого города.

73.

Как только акведук и царская стройка в Стамбуле закончились, в очередь к архитектору встали министры. В шестидесятых, когда Синану шел седьмой десяток, мечети по заказу царедворцев одна за другой стали расти в Стамбуле. Из-за тесноты городской застройки и земельной дороговизны мечети строились на неудобных и непрестижных участках, а то и вовсе на выселках. Одной из таких мечетей была мечеть Соколлу Мехмеда-паши. Ее построили на склоне холма, в тихом квартале неподалеку от ипподрома. С улицы мечеть отгорожена высокой стеной, так что заметить ее сложно. Чтобы попасть внутрь, нужно пройти через арку, устроенную в стене, и подняться во двор по широкой лестнице. Купол этой мечети покоится на шести столбах, то есть его окружность вписана в квадрат стен через шестиугольник. Эта фигура в исламе считается идеальной, потому что повторяет форму снежинки, а переживший трех султанов паша был, по мнению Синана, мудрым и уравновешенным царедворцем, отсюда и геометрия. Над михрабом в этой мечети сохранилась золотая оправа. Говорят, в нее оправлен фрагмент черного камня из Каабы, подаренный паше в Мекке.

74.

В 1561 году по заказу Рустема-паши Синан построил еще одну мечеть. Она стоит посреди базара у самого Золотого Рога. В цокольном ее этаже устроены лавки и склады, которые паша сдавал внаем торговцам с базара. Через малозаметную нишу всегда грязная и кривая лестница ведет во внутренний двор. Даже во время молитвы в этой мечети слышен базарный гомон. Чтобы поставить мечеть в тесное пространство, Синан водрузил купол на восемь столбов, отказавшись таким образом от дополнительных поддержек. Все столбы спрятаны в стены. Будучи одним из самых богатых людей империи, паша слыл любителем изразцов Изника. Он заставил Синана выложить все стены своей мечети этими изразцами. Говорят, таким образом он хотел обезопасить коллекцию, избежать кражи. Но когда в начале ХХ века стоимость изразцов Изника баснословно выросла, большую часть плитки скололи английские солдаты, расквартированные в то время в Стамбуле. Потом, во времена Ататюрка, украденные плитки заменили точными копиями. Они и в самом деле мало чем отличаются от подлинника. Однако определить, где какая плитка, все же можно, это делается на ощупь. Рисунок на изразцах шестнадцатого века выпуклый, и это чувствуешь пальцами. На копиях рисунок плоский.

75–80.

   Телефон в конторе у турок по-прежнему молчал. Я бесцельно бродил по городу, а вечером брал в лавке вино и фрукты. Садился у телевизора, смотрел, как американцы работают в Ираке.
   В один из таких дней, длинных и бесцельных, я решил поснимать на камеру мечеть Сулеймана. Лучшей точкой была балюстрада Стамбульского университета, он стоял через улицу. Но съемка не получилась, на экране мечеть все время куда-то заваливалась и выглядела кургузой.
   Я зашел в университет. «Любовь должна быть свободной!» – было написано на одной из кабинок туалета. Я подумал о Бурджу, как легко она со мной обошлась.
   Наверное, об этой свободе и шла речь.
   Побродив по лестницам, я решил было совсем уходить, как на одной из досок у кафедры в глаза бросилось объявление. Это была траурная фотография. Из черной рамки на меня смотрел печальный пожилой человек. Веки у него были набрякшие. Его лицо показалось знакомым, и я машинально прочитал подпись.
   «Абдулла Курбан» – значилось там.

81.

   Вот, думал я, лежа на кровати, человек отправляется в дорогу, потому что не понимает, что происходит. Как жить, если вокруг пустота? И тогда он приезжает в город, где, как ему кажется, все прояснится. А выходит наоборот. Это не город, а скопище призраков, фантазий. Никакой реальности, о которой мечтал человек, тут нет и не было. И чем дольше он здесь, тем плотнее становится кольцо этих призраков. Этих фантазий.
   Я заснул, потом проснулся. Снова провалился в сон. А когда проснулся, вновь наступил вечер. Не понимая, что делать, чем занять себя, шел на улицу, словно там лежал ответ на мои вопросы. Тащился вверх по брусчатому переулку. Кафе, музыка, речь английская, немецкая – все смешалось в моем сознании, а вереница лиц все текла и текла навстречу. Счастливые пары, улыбаются. Только я один и зачем-то все это вижу, словно записываю на пленку. Вот в сувенирной лавке разбили блюдо. Продавец держит две половинки, как дольки дыни. Не доискавшись правды, бьет их со злостью об пол. По мостовой разлетаются осколки.
   – Вот ар ю люк фор, май френд?
   Я вздрогнул, обернулся. Это был кучерявый парнишка лет двадцати пяти. Он стоял у меня за спиной и улыбался.
   – Фан! – ответил я первое, что пришло в голову.

82.

   Я шел дальше, а он семенил рядом. Рассказывал, что работает в лавке отца, они делают кожаные фигурки для театра «Карагёз». Что отец платит мало, а жить приходится с родителями, девушку привести некуда.
   – Эй! – смеялся он. – Хочу работать туристический бизнес! Учить английский! Говорить с туристы! О’кей? Май френд!
   – О’кей, о’кей.
   Мне вдруг вспомнилось, как студентами мы на Ленгорах точно так же приставали к туристам. Услышать английскую речь, сказать хотя бы пару фраз – тогда нам это казалось событием. И я разговорился тоже. Рассказал про мечети и то, что одна девушка из Америки не пишет, а другая из Стамбула пропала. Что Курбан помер и зачем я здесь теперь, не знаю.
   Он кивал, брал за локоть. Тащил в переулок. Мы пробирались в толчее рыбного рынка, потом шли по пустой улице, потом снова попадали в толпу. Он искал кафе. Мы садились за смешные карликовые столики. Он кричал официанту, и тот нес пиво.
   – Угощаю моего русского друга!
   После пива ноги стали ватными, и я почувствовал, как сильно устал за все это время. Сидишь, а вокруг на экране кадры. Вот голенастая женщина в шортах, одной рукой показывает на окна, другой прижимает к животу рюкзак. А вот чернявые девушки идут обнявшись, явно местные. Долговязый старик в очках и майке, американец. В ухе слуховой аппарат, на груди камера. Кому-то машет. И вдруг складывается, садится – как стойка для микрофона.
   – Друг! – В кадре снова мой приятель. – Пойдем, друг. – Взгляд у него загадочный. – Фан!
   Есть хорошее кафе, говорит он. Выпьем, потанцуем. Познакомимся с девушками.
   – Совсем рядом, очень близко. – Он уже ловит такси. – Хорошо для твоей книги, верь мне!
   Такси огибает профиль Ататюрка, мы едем на проспект. Огонь жаровен, музыка, горки риса на тачках и казаны с пловом – народу много, жизнь кипит. И мне тоже вдруг хочется, чтобы моя жизнь шла, бурлила.

83.

   Из-за портьеры выдвинулся крупный мужик в белой рубашке. Учтиво поклонился рябым лицом. Мы вошли. В кафе было почти пусто, за столиками в отсеках никто не сидел. Мой спутник раскинулся на кожаном диване.
   – Садись, друг!
   Когда мы уселись, музыку включили погромче. Зеркальный шар под потолком закрутился.
   Кондиционер работает, дышать можно. Хорошо.
   Я откинулся на подушках и улыбнулся парню. Заказали: он пива, я водки и орехов. Обслуживал нас все тот же толстяк с рябым лицом. Настоящая жаба, где я его видел?
   «Ладно, гуляем».
   Между тем пошла другая музыка, повеселее. На сцену поднялись девушки. Все они были светлокожими крашеными блондинками в коротких юбках.
   Они принялись томно передвигать ногами под музыку.
   – Ты можешь танцевать с ними, эй! – Он тыкал пальцем. – Можешь познакомиться! Сколько комнат в твой номер?
   Музыка гремела все громче, то и дело мигали фонарики. Девицы продолжали танцевать. «Жаба» то и дело подходил, подливал мне:
   – Хорошая водка! Русский любит водка!
   Не успел я опомниться, как за столик подсели девушки. Говорили на ломаном английском.
   – Шампанское, – заказывали они.
   И «жаба» тут же открывал бутылку. Прикончив огромный фужер, одна, светловолосая, потянула меня на сцену. Пошла тихая музыка. Мы исполнили медленный танец.

84.

   Когда я вернулся, бутылок за столом прибавилось.
   Две пустые, «жаба» возится с третьей.
   – Погоди, друг! – Я попытался остановить его.
   Он сделал вид, что не слышит. Пробка хлопнула.
   – Скажи ему. – Я повернулся к парню.
   Он посмотрел на меня трезво и зло.
   – Очинь хорошее шампанское, очинь! – продолжл по-заученному говорить «жаба». – Для девочек!
   – Сколько это стоит?
   Парень отвернулся и погладил по руке курносую девушку.
   – Счет!
   – Лучшее шампанское! – «Жаба», как фокусник, вынул из-под стола четвертую бутылку.
   – Хесап! – закричал я. – Счет! Эй!
   «Жаба» скривил рот и попятился.
   Парень очнулся, придвинулся.
   – Что, плохо, друг? – зашептал блестящими губами. – Много девушек! Много любви! Как ты хочешь?
   – Я хочу расплатиться.
   Он помотал головой:
   – Нельзя уходить! Такие девушки! Нельзя сейчас! – И стал трясти меня за плечо.
   Я сбросил его руку и попытался вылезти.
   Из-за портьеры выглянул «жаба», а девушки, которые сидели с нами, исчезли. На столе появилось блюдце со счетом. Пока я считал нули, «жаба» с любопытством смотрел на меня, а блики от шара скользили по складкам на его голом лбу.
   – Наличными или кредитной картой?
   Жаба расплылся в угодливой улыбке.
   «Несколько миллионов. Нет. Невозможно».
   Парень откинулся на подушки, вид безразличный.
   – Эй, амигос! – Я похлопал его. – Пора платить.
   Он сунул пальцы в нагрудный карман. На стол брякнулась карточка. «Жаба» спрятал ее, но я успел заметить, что это не кредитка, а обычная телефонная карта.

85.

   – Что случилось с нашим русским другом?
   В кабинете на диване вальяжно раскинулся мужик, похожий на Пласидо Доминго.
   «Жаба» положил перед ним счет.
   Доминго повертел бумажку.
   – Заведение угощает, – придвинул мне рюмку.
   Кое-как собравшись с мыслями, я стал говорить. Сказал, что мое путешествие заканчивается и такой суммы у меня нет. Но можно снять с кредитки, которая лежит в гостинице.
   – Вас хорошо понимаем, – вежливо ответил Доминго, – но бизнес есть бизнес, нужно проверить.
   – То есть?
   Я почувствовал, как за спиной придвинулся «жаба».
   – Не делайте нам трудности.
   В коридоре заржали, это мой новый приятель, не скрываясь, курил и что-то обсуждал с охраной клуба. И я все понял, успокоился. Выложил из карманов купюры, ключ от номера. Удостоверение.
   – Галип! – с любопытством прочитал Доминго.
   Протянул корочку «жабе», тот спрятал ее.
   – Но, повторяю, бизнес есть бизнес и этого, – кивнул на купюры, – недостаточно.
   Теперь настала моя очередь развести руками.
   – Вы проиграли и должны платить, – настаивал он.
   Тот же жест.
   – Если вы отказываетесь платить, мы вызываем полицию, которая ставит русского писателя в неловкое положение.
   В коридоре снова коротко заржали.
   Он театрально вздохнул.
   – Но в бизнесе надо идти друг другу навстречу… – Тут он придвинул счет и достал авторучку. – Мы очень любим русских, поэтому… – чиркнул на листке, – …вот наше последнее предложение.
   «500 долларов», – значилось на ней.
   И в голове у меня все сложилось, стало ясным.
   – Кредитная карта «Кебан-отель», – улыбнулся я.

86.

   В дверях мне вернули бутылку шампанского.
   – Ваши дамы оставили.
   Сели в машину, как в кино про шпионов, – меня в центр, по краям охранник и «жаба».
   Только наручников не хватает.
   – Кебан-отель, – бросил «жаба».
   Машина тронулась. Мимо полетели те же рестораны и лавки, открытые жаровни и торговцы каштанами. Но с тех пор как я смотрел на них, прошла вечность.
   – Кебан-отель, – наконец сказал водитель.
   Я поднял голову. Да, все так, ничего не изменилось. Шесть этажей, стеклянные двери, неоновая вывеска.
   – Иду? – спросил «жабу».
   Тот усмехнулся – кажется, он был доволен.
   – Пять минут. – Я вышел из машины и показал портье бутылку. Тот невозмутимо посторонился.

87.

   Лифт, подсобка, потом окно. И дальше по коридору наш номер. Ручка на двери разболтана, сама дверь в царапинах.
   За десять лет отель растерял звезды.
   Я постоял у двери, успокоился. Представил, что открою, а она сидит на кровати и улыбается – как в то утро. Что в руках телефонная трубка. Что у нас впереди жизнь, которая могла сложиться совсем по-другому, а сложилась так, как сложилась. И как это нелепо и глупо, что я снова, как в кошмарном сне, ухожу от погони в этой гостинице.

88.

   Я вышел на пожарную лестницу. С улицы ударили запахи кухни и мусора, шум города. Стал осторожно спускаться по стальным ступенькам.
   Сердце колотилось, внутри все ликовало.
   Калитку поменяли, теперь она была железной.
   Я отодвинул засов, толкнул ее.
   Из проема кто-то шагнул навстречу, это был «жаба».
   – Нехорошо, друг, – просипел он.

89.

   Наверху хлопнуло окошко, затихла вытяжка. «Жаба» сплюнул, и было слышно, как плевок шлепнулся на асфальт. Он придвинулся, стал шевелить губами. Я машинально переложил бутылку.
   Удар был на согнутом локте и не очень сильный.
   Мне даже показалось, что он поморщился или усмехнулся. Я ударил снова. Он покачнулся, отшатнулся. Зашамкал, а руками стал ловить воздух. Изо рта доносился клекот, пластинка кончилась. И я ударил еще раз, теперь со всей силы.

90.

Он медленно сполз на землю и завалился. Рот перестал двигаться, взгляд невидящий. Он сидел, опустив одну руку на землю, и струйка шампанского, смешиваясь с кровью, обтекала ее. Путь был свободным.

91.

   Мой дед был краснодеревщиком и пил запоями. Семейная легенда гласила, что как-то раз по пьяному делу он добрался до Китая. Там он якобы собирался выведать секрет стиля, в котором работали восточные мебельщики. А спустя два года вернулся. Жена его за это время сошлась с другим и прижила ребенка, моего дядьку. Но дед отнесся к этому спокойно, никаких претензий не предъявлял и сам поселился отдельно. Жил он бедно, правда, спиртного с тех пор не пил. Мы, говорил отец, бегали к нему тайком, носили еду и кое-что из одежды. А он рассказывал про китайские сады и монахов, у которых в монастыре жил эти годы. А потом внезапно исчез, уехал из города.
   У нас дома хранилась деревянная статуэтка. Отец говорил, она «оттуда», а мать называла ее «неприличной» и запирала на ключ. Я учился в старших классах, когда дед вдруг объявился снова. Это было, когда отец уже бросил нас. В дверях стоял седой старичок с густыми черными усами.
   Я уезжал на каникулы в лагерь, и мать постелила ему в моей комнате. Провожая меня, она сказала, что старик приехал ненадолго, он болен и она, если что, вышлет телеграмму. Но когда я вернулся, его уже похоронили.
   «Это тебе», – мать протянула коробку.
   На дне лежала потрепанная книга – Томас Чиппендейл «Руководство для джентльмена и столяра» – и сушеная, размером с кулак, тыква. Внутри что-то пересыпалось, побрякивало, и я, не вытерпев, соскоблил замазку. Но тыква оказалась пустой. И тогда я вспомнил рассказ про дедовский амулет. Про тыкву, куда китайские монахи, по словам отца, заточили его злых духов.
   Смешно, но иногда мне кажется, что его духи стали моими духами. И что теперь вся моя жизнь зависит от их злой воли.

92.

   Я вышел к мечети принца, когда над Босфором легла первая утренняя полоска рассвета. Во дворе все осталось, как раньше, и мне не составило труда отыскать гробницу. Раскатав прямо на тряпках коврик, я лег и моментально заснул.
   С этого дня я выходил в город только вечером. Проснувшись в склепе, я делал так. Я набирал воды из фонтана и снова прятался. Когда припекало, перебирался в мечеть и сидел на галерее, где было темно и прохладно. А когда темнело, шел на улицу.
   Я покупал газеты и плошку риса. Шел дворами на окраину, где в развалинах городской стены можно было спрятаться. Ел, читал. Но в газетах о происшествии ничего не было.
   Я лежал на стене, в траве, и смотрел вниз, на мечеть. Эту мечеть Синан построил для дочки султана. Странно, как быстро это имя перестало для меня что-либо значить. Да и сам город с этого дня стал враждебным. Все машины казались мне полицейскими, а каждый взгляд подозрительным. Случайный разговор по мобильному звучал как донос. Только здесь, на старых стенах, я чувствовал себя в безопасности. Засыпая под открытым небом, я думал о том, что где-то здесь, подо мной, в угловой башне находилась дверца. Та самая, через которую янычары ворвались в город и захватили Константинополь. И что мое взятие Стамбула полностью провалилось.

93.

   Через два дня под стеной встали цыгане, и я перебрался в заброшенную византийскую цистерну. Потом на кладбище за автострадой. Потом в разрушенную деревянную виллу. С той ночи мечети Синана попадались мне все чаще и чаще. Теперь, когда все закончилось, они как будто нарочно преследовали меня.
   Жить в постоянном страхе было невозможно, и вскоре я решил выйти в город днем. Просто держался подальше от больших проспектов. Слонялся по кособоким переулкам. Играл на пустырях в футбол с мальчишками, которые вычислили, где я ночую, и приносили мне айран и лепешки.
   «Галип» – так они меня называли.
   Иногда я заходил выпить кофе. В этой лавке раньше работал часовщик, и старые циферблаты в деревянных окладах висели по стенам. Теперь часовщик варил кофе, а часы стояли, но когда я спрашивал время, старик машинально показывал на стену.
   Рядом с этой лавкой мы и встретились.

94.

   Это был он, никаких сомнений, – тот торговец оружием из Кайсери, из ночной мечети. Рубашка навыпуск, холщовые брюки, в руке кальян – настоящий турок.
   Я сел напротив и долго смотрел, как он меланхолично играет сам с собой в нарды. Я подумал, что мой отец где-нибудь тоже сейчас сидит за нардами и даже не подозревает, что я здесь, рядом.
   – Что, ночные мечети уже не спасают? – Я окликнул его.
   Он вскинул подбородок.
   Поспешно расплатился.
   Мы вышли на солнце.
   – Ну, скажу я вам… – видно было, что ему неловко. – Судя по виду, вы совсем вошли в образ!
   – То, что вы видите, означает лишь то, что видите. Помните?
   Он отмахнулся.
   Я рассказал ему все, что случилось.
   Дойдя до конца переулка, мы повернули обратно. Я все говорил и говорил – а он продолжал разглядывать то, что стояло за стеклом. Наконец он остановился, снял кепку и нацепил мне на голову.
   – Да вы просто перегрелись.
   Я развернулся и пошел прочь.
   Глаза щипало от слез.
   – Да постойте вы! Эй! Сумасшедший…
   Я натянул кепку на глаза, губы дрожали.
   – Поймите, – взволнованно зашептал он, – тут ведь мирные люди. Вы даже не представляете насколько. Никому не нужны ваши детективные новеллы. Они же добрые мусульмане. Это по телевизору они стреляют, взрывают. А в жизни никто из них муху пальцем не обидит. А вы тут про трупы с шампанским.
   Я пожал плечами, высморкался.
   – Но как же так… – Он совсем растерялся. – Писатель, Синан – и такой поворот. В голове как-то не укладывается. Не сходится!
   – А по-моему, все прекрасно сходится. – Я вдруг почувствовал превосходство. – Я ведь все детство провел среди рулонов. Дома строил из отцовских ватманов, резинки ему в керосине вымачивал. И ждал. Все детство ждал, когда отец мне объяснит. Покажет. Научит. А он ушел. Уехал в Турцию. Когда мать выбросила его чертежи, мне показалось, что она выбросила мою жизнь. Маленькую, пропахшую керосином, никчемную – но мою! И тогда я решил учиться рисованию. Решил, что буду чертить сам. А она отдала меня на скрипку.
   Судя по глазам, он был в замешательстве.
   – Что мне было делать? Ладно, подумал я. Не вышло с чертежами, пойдем другим путем. И я задумал книгу. Захотел расставить точки. Тридцать лет, сколько можно? Пора закрывать тему. Думал, что достойно ему отвечу. Буду на уровне. Он строил, а я напишу. Эффектно? Но вышло все наоборот. Стамбул оказался мертвой точкой, тупиком. Книга перестала иметь значение. Призраки оказались сильнее. Сначала отец, потом девушка. Теперь Курбан этот. Синан. Жаба! Я просто чувствую, как они на меня пялятся!
   Он внимательно посмотрел на меня.
   – Что мне им ответить? Чем больше я занимался Синаном, тем меньше понимал, что происходит в моей жизни. Пока он делал карьеру, я растерял свою жизнь. Распался! Он переживал страсти творца, но у меня было пусто. Это его мечети поднимались все выше, а мои перекрытия рушились. Это он возводил шедевры, а у меня росли катакомбы. Норы какие-то ветвились, пещеры. Кто я? Откуда? Зачем? Пустота внутри…
   Я зашвырнул кепку.
   – А тут еще девушка эта. – Мы снова стали подниматься по переулку. – Я ведь понять хотел, что он в них нашел. На что променял. А она исчезла.
   Он кивнул:
   – Это обычное любопытство. Вы же иностранец, проездом. Кто вас послушает, если что? А для нее опыт, и, может быть, единственный. Я, например, уверен, что она опять невинна.
   – А мне-то что делать? Какую операцию?
   Я сел на камни. Он посмотрел на море, лежавшее над крышами. Шумно выдохнул. Потом порылся в карманах и сунул мне что-то в руку.
   – У нас на островах дача, – показал в сторону моря. – На днях сестра жены выходит замуж, мы торчим в городе. А дом пустует. Отоспитесь, отмоетесь. Придете в себя. А я пока все узнаю. По своим каналам.
   Он что-то чиркнул на бумажке.
   – И позвоню. – Он засеменил по брусчатке. – Кстати, райское место и никаких призраков. Вам понравится!
   На ладони лежали ключ и бирка с адресом.
   В конце переулка он остановился, посмотрел на часы.
   – Ваш пароход отходит через сорок минут.

95.

   Дом, где я очутился, стоял в сосновой роще. Широкая веранда выходила на море. По ночам цикады трещали так, что приходилось закрывать окна. В саду росла алыча.
   Я проводил дни на пляже. Первое время забивался в дальний угол, но потом перестал обращать внимание на соседей. Купался где все.
   В кабинете у него стоял компьютер. Вечерами я набирал в турецком Интернете свое имя, но поиск выдавал ноль результатов. Тогда же я проверил и свой почтовый ящик.
   Это были письма от моей московской девушки. В первом она коротко сообщала, что университет предложил ей стипендию и полный курс на пять лет. И что она согласилась. А второе письмо было отправлено мне по ошибке и предназначалось другому. Из письма следовало, что этот другой – тот самый русский одноклассник, которого она встретила в бассейне. И что у них роман. В конце она спрашивала, нужно ли сказать «ему о нас с тобой», и прощалась до завтра.
   Поразмыслив, я понял, что ее письмо нисколько меня не удивило и не расстроило.
   Это был недостающий фрагмент пазла, и он сам встал в картину.
   Все это время телефон молчал. Я купался и загорал, даже читал, а по ночам гулял на острове. Но мысленно находился там, в Стамбуле. Чем дольше я жил на даче, тем сильнее меня тянуло в город. Какая-то незавершенность толкала обратно. Недосказанность. Разрыв в цепочке.
   И однажды я не выдержал. Я запер дом, сунул ключ под порог и спустился на набережную. Чем ближе пароход подходил к городу – чем шире становилась панорама – тем спокойнее было на душе. И когда Стамбул окружил меня полностью, я ощутил силу, которая поднималась во мне навстречу.

96.

   Портье из учительской выдал мне ключ.
   Я поднялся в свой номер.
   Одежда, рюкзак, фотоаппарат: все осталось таким, как в тот вечер, только полотенца свежие. Значит, все страхи оказались напрасными. Героя криминальной драмы из меня не получилось.
   Переоделся, побрился. Беспрепятственно забронировал билеты до Москвы на завтра. Набрал контору фонда, сказал, что уезжаю, передал благодарность за поездку.
   Договорились быть на связи.
   Я вышел в город. По дороге к проливу на одной из улиц шло представление кукольного театра. Это был знаменитый «Карагёз», и я засмотрелся, как на тряпичном экране получает колотушки смешной бородатый старик. Наверное, в эту минуту я ничем от него не отличаюсь. Такая же плоская фигурка в чужом спектакле, который пора заканчивать.

97.

   В небе чернели свинцовые купола – еще совсем недавно здесь начиналось мое путешествие. И вот закончилось.
   Я разделся в кабинке и вошел в парную. Банщик долго тер меня шерстяной варежкой, снова намыливал. И мне ничего не оставалось, как покорно подставлять ему спину, ноги, шею. Со времен Синана, думал я, в банях мало что изменилось. И если нас что-то связывает, так это тело, которое ты пока еще чувствуешь.
   …В окошке под потолком разгорался молодой месяц. На душе было легко и спокойно. Никаких вопросов, ответов. Все позади. Зачем метался? Что искал? Чепуха какая-то. Никто мне не нужен. Отец, исламская архитектура, девушка – все это эпизоды чужой книги. Чужой жизни, с которой меня уже ничего не связывает. Здесь, в Стамбуле, мое прошлое наконец-то кончилось. Пустоту, образовавшуюся на его месте, заполняла свобода. То самое чувство – как в детстве, когда мы остались одни и на смену тоске пришла уверенность, что руки развязаны и ты можешь поступать как пожелаешь. И ни о чем никогда жалеть не будешь.

98.

   В окнах заброшенной усадьбы мерцал Босфор, двигались огни кораблей. Я вытряхнул на пол свои блокноты. Чертежи и планы, рисунки. Достал зажигалку.
   Листки с чертежами вспыхнули сразу, но тетради долго не занимались. А когда разгорелись, я уже разделся.
   Внизу маслянисто поблескивала вода. На той стороне светилась Азия, опрокинув на воду цепочки фонарей. Они напоминали кривые пики.

99.

   Вода была теплой и пахла йодом и мазутом. Я сделал несколько быстрых взмахов, чтобы отплыть от берега. Потом поплыл размеренно и спокойно. А через пятьдесят метров лег на спину.
   Огонь перекинулся на стены усадьбы, пламя разгоралось. Я перевернулся и поплыл дальше. Вскоре я почувствовал, как меня подхватило и тащит течение. Оно несло в большую воду, в сторону Золотого Рога. Мне не хотелось сопротивляться ему. Я снова лег на воду.
   В небе мерцали огни, и я не сразу понял, что это корабль. Рванулся, забил по воде руками. Но течение упрямо тащило под корабль. Впереди танкера шла волна, и последнее, что я запомнил, были звезды – как они перекатывались на воде.
   Я набрал воздух и нырнул. Погружаясь, я слышал, как ровно и спокойно гудят надо мной моторы, но чем глубже я опускался, тем тише они становились, пока совсем не исчезли.

100.

Султан отправился в поход на Вену, но работы на мосту еще не кончились, поэтому великий архитектор и великий император встретились. Да, так и будем считать. Они встретились. Сулейман был стар и болен и ехал не в седле, как положено султану в походе, а лежал на носилках. Но ведь и Синан не мальчик, ему шел седьмой десяток, и он тоже мог бы остаться дома, тем более что в дом взяли молодую жену и она ждет ребенка, но мост, как и было сказано, дело особое, тем более мост для султана, без которого гений Синана – кто знает? – пропал бы втуне, вот почему наш зодчий снова на солнцепеке, с резцом и стремянкой, в халате и чунях, он вырезает по известняку слова славы своему султану Сулейману, прозванному Законодателем и Великолепным. Да будет мост над геенной огненной таким же прочным, как этот, вот что пишет раб султана Синан, – и султан, привстав на носилках, выглядывает из-за полога; кивнув, он улыбается (будем так думать, что улыбается), а уж потом, потом уплывает на руках янычар через длинный мост в сторону запада, ибо Вена еще не взята, а значит, не все дела закончены в жизни, которая скоро в дороге, увы, оборвется. Но вот мост, мост – он стоит, как прежде, и когда последний обоз исчезает за холмами, закатное солнце долго освещает то, что выбито на камне – что строил сей мост не Синан, раб султана и архитектор империи, жизнь положивший на мечети и крепости, а «Юсуф раб Божий родом из деревни Аирнас, что лежит рядом с городом Кайсери в Анатолии».
И что отныне он свободен.

Москва,
2003–2004

Глеб Шульпяков Книга Синана. Сердце за темным Босфором

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.

25.

26.

27.

28.

29.

30.

31.

32.

33.

34.

35.

36.

37.

38.

39.

40.

41.

42.

43.

44-45.

46.

47.

48.

49.

50.

51.

52.

53.

54.

55.

56.

57.

58.

59.

60.

61.

62.

63.

64.

65.

66.

67.

68.

69.

70.

71.

72.

73.

74.

75–80.

81.

82.

83.

84.

85.

Глеб Шульпяков
Книга Синана. Сердце за темным Босфором