Людмила Камедина
Обретая смысл заново: прочтение русской классики в XXI веке

Авраамий Палицын, А.С. Пушкин, М.Н. Загоскин о русских смутах

   К 400-летию окончания Смуты 1612 года.

   Прошедший 2012 г. явился юбилейным для некоторых национальных исторических событий, а именно, для эпохи окончания Смуты 1612 г. Юбилейный год предоставляет много поводов задуматься о национальном самосознании в контексте родной истории. Даты, связанные с ключевыми моментами и знаковыми событиями русской жизни – это поистине эпохальные даты-события, они выявляют самые драматические страницы истории взаимоотношений России с Западной Европой. Дело здесь не только в столкновении двух армий враждующих государств. На полях военных сражений происходило противоборство самосознаний, ценностей и смыслов жизни, идеалов, ради которых люди были готовы идти на смерть.
   Есть точки соприкосновения, явная перекличка последних 20 лет с 1612 г., есть факты, которые были и тогда, и есть сейчас, и, что самое удивительное, они сохранились и передались через 400 лет в наше время. Что же объединяет времена Смуты, перестройки и постперестройки с современностью?

Кризис власти и продажность элиты

   В Смуту был положен предел династии Рюриковичей. В 1584 г. умер царь Иван Грозный, и на престол вступил его сын Фёдор Иоаннович – последний царь из династии Рюриковичей (младший сын Ивана Грозного – отрок Димитрий был убит в Угличе в 1591 г.). После смерти царя Фёдора на московский престол был посажен татарский князь, шурин царя – Борис Годунов, который процарствовал с 1598 по 1605 гг. и умер внезапно, во время обеда. С его смерти началась кремлёвская чехарда во власти. Элита делила «портфели», никто никому не хотел уступать. В конце концов, московская аристократия сдала Москву и Россию полякам: в 1606 г. – польскому ставленнику Лжедмитрию I, в 1610 г. – польскому наёмнику Лжедмитрию II, затем Семибоярщине, которая присягнула и целовала крест польскому королевичу Владиславу. Только на короткое время на русский престол в результате борьбы и интриг был возведён потомственный рюрикович, царь Василий Шуйский. Он процарствовал с 1606 по 1610 гг., был свергнут поляками, подчинённой им кремлёвской элитой и отправлен в монастырь.
   На русский престол претендовало, по мнению историка Н.И. Костомарова, около 30 самозванцев. Поиск спасителей шёл за пределами России, элита возлагала надежды на Запад. Изменился облик России, произошли изменения и в духовно-нравственной организации русского человека. Политическая элита – бояре-изменники предали царя, русский народ и присягнули самозванцу.
   А.С. Пушкин в драме «Борис Годунов» показал исторические интриги вокруг Престола. Бояре Шуйские и Воротынские сами хотели сесть на царство. В отличие от татарского князя Бориса Годунова, они были Рюриковичи. Трубецкой и Басманов сначала были преданы Борису, но впоследствии разошлись с ним: Трубецкой с казаками занял выжидающую позицию, а Басманов с войском присягнул самозванцу. После смерти царя Бориса весь цвет аристократической элиты претендовал на царство. Развернулась неслыханная борьба за власть. При этом московская аристократия руководствовалась не государственными интересами, а личными амбициями, завистью, тщеславием, враждебностью. В конце концов, царская власть была десакрализована. На арену борьбы вышли неожиданные, случайные люди – Лжедмитрии, Шуйский. Да и сам Борис Годунов, по мнению Пушкина, был такой же неожиданной и случайной фигурой для русского престола. Фактически, все были самозванцами. Гаврила Пушкин (поэт вывел своего предка на страницах пьесы) привёз в Москву грамоту о том, что русские войска сдались и присягнули Лжедмитрию. Гаврилу как изменника должны были казнить или посадить в тюрьму, однако в Москве уже некому было это сделать.
   Пушкин завершает пьесу воцарением ложного царя «Димитрия Ивановича», однако это было только началом катастрофы, потому что следом за расправой с «Димитрием Ивановичем», элита возведёт на царство Василия Шуйского. Затем и его отправит в тюрьму, а присягнёт польскому королевичу Владиславу и откроет ворота Кремля полякам.
   Содержанием своей пьесы Пушкин призывает царя Александра I присмотреться к раскладу сил. Как и во времена Бориса Годунова, аристократическая элита неоднородна. Сам Александр I был возведён на престол в результате политического переворота, заговора элиты. В 1825 г. он сам попал в ту же ловушку, как и его покойный отец, Павел I. Заговорщики, ориентированные на опыт западноевропейских революций, – либералы, республиканцы, монархисты разных мастей, не были единодушны в будущем устройстве России, шли споры.
   Со смертью Александра I, как и со смертью Бориса Годунова, начались присяги. Присягнули не тому! Дорога опять, как и в Смуту, привела в Польшу. Цесаревич Константин, которому присягнули войска, жил в Польше, и не собирался править Россией. Войскам было объявлено – присягать Николаю, третьему сыну Павла I. Однако заговорщики не желали видеть царём Николая, начался бунт.
   Пушкин своей пьесой хотел напомнить новой политической элите о последствиях свержения царя в России. В случае прихода к власти самозванцев-декабристов, так называемых, «русских европейцев», немедленно произошёл бы раскол среди самой аристократии. И государственный интерес декабристов-романтиков растворился бы в личных амбициях и политических интригах.
   Пушкин через призму XVII в. показал весь политический расклад 1825 г.: и бояр-изменников, и неожиданных, случайных претендентов на царство. Александр I уже не мог прочитать пьесу Пушкина, обращённую к нему. В конце 1825 г. он уехал лечиться на юг и неожиданно скончался. Однако этой пьесой, со слов Пушкина, заинтересовался царь Николай I. В 1826 г., при разговоре Пушкина с царём, речь шла о «Борисе Годунове». Царю пьеса понравилась, он разрешил её печатать, минуя цензуру, и хвалил Пушкина.
   Историческая повесть М.Н. Загоскина «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» также обращена к временам Смуты. Писатель строит свой текст на приключениях боярского сына Юрия Милославского, которого автор проводит сквозь всю пестроту аристократии, друзей-поляков, разбойничьи шайки, партизанские отряды и приводит, в конце концов, в ополчение патриота К. Минина. Такой длинный сюжетный ход понадобился Загоскину, чтобы показать русскую аристократическую элиту в её политических заблуждениях, исканиях, сомнениях и обретении истины. С другой стороны, Загоскин как историк хотел отобразить все стороны Смуты: тех, кто рвался к власти, кто открыл полякам Кремль, кто ушёл в леса партизанить, кто разбойничал на больших дорогах, живя по принципу – кому война, а кому – мать родная, кто взялся собирать народное ополчение.
   Герой повести Юрий Милославский со своим слугою и случайно встреченным по дороге казаком едет, по поручению польского пана Гонсевского, коменданта Московского Кремля, агитировать дворян за польского королевича Владислава. На пути встречает много людей: и наглых тщеславных поляков, и бояр-предателей, и русских патриотов. Он узнаёт о взятии города Смоленска, который поляки считали своим. Милославскому горько осознавать, что в древнем русском городе теперь хозяйничает польский король Сигизмунд, рассматривавший Россию как польскую окраину, которую надо присоединить к «Великой Польше», просветить светом католической веры и западного прогресса. Король Сигизмунд своим мечтаниям находит поддержку, и не только в Польше, но и в России. Кремлёвская оппозиция, которую поддерживала и небольшая часть провинциальных аристократов, высказывала мнение: «Сигизмунда – на царство!». Загоскин показал это в романе на примере слов и дел бояр Туренина и Кручины.
   Сам Юрий Милославский вместе с кремлёвской элитой присягнул польскому королевичу Владиславу, от которого ожидали принятия Православия, сохранения православных традиций и восстановления русской государственности. Элита искала спасителя за пределами России. Когда в Нижнем Новгороде активно собиралось ополчение, московская элита не смогла его возглавить, она до последнего верила Владиславу, который всю Смуту отсиделся в Польше, так и не появившись ни разу в Москве. У Польши были свои планы относительно России. Рим, руками польских католиков: польского короля Сигизмунда, его сына королевича Владислава, пана Гонсевского, пана Жолкевского, Лжедмитрия, предпринял попытку расчленить Россию, ликвидировать её государственность, подменить Православие католицизмом. Элита считала, что Православие мешает прогрессу, поэтому лучше утвердить западную трактовку христианства. Элита выбрала польского королевича Владислава как новый западноевропейский модернизированный проект, считая, что Польша – более образованная, её армия лучше вооружена, у неё – европейский уровень культуры. Московская элита впустила поляков в Кремль. Арест царствующего Василия Шуйского носил характер насильственного пострига и ссылки в монастырь. Аристократия согласилась на Семибоярщину, которая состояла из бояр, преданных полякам. Командовать русской армией назначили польского гетмана Жолкевского, а комендантом Московского Кремля был назначен поляк Гонсевский.
   М. Загоскин на протяжении всей повести приводит слова московского боярина Милославского о преданности присяге. «Владислав – наш царь!» – говорит Юрий Милославский. Одновременно он подчёркивает мысль о том, что поляки посеяли вражду между русскими, которые погрязли в спорах, интригах, вражде при выборе царя. Поляки воспользовались всеобщим разъединением в Кремле и вошли в Москву. Они хозяйничали не только в Кремле, но и по всей России, устанавливая свою власть, свои порядки, оскверняя русские церкви и убивая русских людей. Называет Загоскин и оппозиционеров, которые в самый пик национально-освободительного подъёма, сговаривались с поляками, формировали свои оппозиционные войска, шли войной против своих же, против русского народа. Загоскин упоминает «польского жида», тушинского вора Лжедмитрия II, а также провинциальных «жидов», вроде Истомы-Туренина, Заруцкого с разбойниками, предателя Вяземского с мордвой, черемисами и прочими мятежниками.
   М. Загоскин вскрывает главный ресурс Смуты – могущество гражданской инициативы, возросшей перед лицом смертельной опасности.

Социальный развал

Смута 1605–1612 гг. породила социальный развал. Годы безвластия уничтожили торговлю, сельское хозяйство. Неурожаи, засухи породили голод, нищету, потоки беженцев, гражданскую войну, пожары, разбои. За годы Смуты в России вымерло две трети населения, исчезли некоторые сёла и города. В Москве появились беженцы, которые заселялись в будках, сараях, шалашах. На больших дорогах хозяйничали шайки разбойников, которые отбивали обозы, товары, идущие в Москву. Вечером на улицы Москвы страшно было выходить. Грабежи, убийства, захват имущества, разборки – это реалии того времени. Временная власть постоянно обращалась к разбойникам сдаться добровольно, тогда, мол, они не будут отправлены в Сибирь. Рынки разграблялись, царил голод. Из сёл почти ничего не поступало. Пашня была заброшена по всей русской земле. На юге бунтовали черкасы, так звали запорожских казаков. Неспокойно было в Прибалтике. Русская армия терпела поражения и разваливалась.
М. Загоскин рассказывает в повести о разбойничьих шайках, которые ни к кому не примыкали и никому не служили, а жили в лесах скрытно и нападали то на поляков, то на русских – кто попадётся, ради своей наживы. В повести упоминается шайка Хлопка, которая, действительно, существовала в то время, была самой многочисленной и известной. Смута показала размежевание в обществе, вскрыла враждебность друг другу кремлёвских группировок, жажду власти. По сути, в стране шла гражданская война. Появлялись разбойники, которые организовывались в отряды и занимались грабежами. Москва стала наводняться беженцами, которые за неимением жилья селились в сараях, шалашах, будках. Из этих людей также формировались разбойничьи отряды. Начались пожары, грабежи, разборки. Армия терпела поражение и разваливалась на глазах, поэтому поляки легко вошли в Кремль.

«Семья» у власти и предательство национальных интересов

Во время царствования Бориса Годунова Россией, по сути, правила одна семья. Семья Годуновых заседала в Думе, и это была одна треть состава Думы. Борис Годунов искал поддержки за границей, потому что шла борьба за власть и «свои» были ненадёжны. Царь Борис собирался выдать дочь Ксению за королевича Максимилиана Австрийского. Царь пригласил немцев в Россию и даже разрешил им чеканить свою монету в Москве. Англичанам позволено было иметь свои пристани в русских городах и право свободной торговли. Годуновы призвали французов, которые должны были приобщить русских к западноевропейской культуре и языку.

Церковь во времена смут

В Смуту XVII в. Церковь потеряла влияние, потому что не смогла удержать свои позиции ни при Лжедмитрии I, венчав его на царство и закрыв глаза на жену-католичку Марину Мнишек; ни при царе Василии Шуйском, промолчав при решении кремлёвской элиты – Семибоярщине – урезать Помазанника Божия в правах; ни при целовании креста польскому королевичу Владиславу, фактически, благословив в Кремле польский престол. Только в 1612 г. Патриарх Гермоген открыто выступил против поляков и продажной московской элиты, бояр-изменников, призвав к народному ополчению. Именно Церковь в лице Патриарха Гермогена благословила нижегородского купца Козьму Минина и дворянина Димитрия Пожарского с иконой Казанской Богородицы войти в Москву. Патриарх Гермоген принёс себя в жертву – он мученически умер в подвале Чудова монастыря среди проросшего овса, который ему кинули на трапезу. Россия была спасена. На престол вступил Михаил Романов, положив начало новой династии, а Церковь в благодарность Царице Небесной установила праздник почитания иконы Казанской Богородицы – 4 ноября.

Гражданская инициатива

   Келарь Троице-Сергиевой Лавры монах Авраамий Палицын в 1620 г. написал повесть о мужественных защитниках русской святыни, главного русского монастыря, основанного святым Сергием Радонежским. Это поистине беспримерный подвиг времён Смуты, когда три тысячи человек, закрывшихся в Лавре, выдержали осаду и непрестанные нападения в течение 16 месяцев тридцатитысячного войска Сапеги и Лисовского. Следует отметить, что в монастыре для защиты было только два небольших отряда Григория Долгорукого и Алексея Голохвастова, остальные защитники Лавры – это никогда не воевавшие монахи, крестьяне с семьями из соседних сёл, укрывшиеся от поляков за стенами монастыря.
   Осада началась 23 сентября 1608 г., а закончилась последней битвой 12 января 1610 г. За это время погибло более двух тысяч защитников монастыря и несметное количество врагов. В войске Сапеги и Лисовского, кроме поляков, находились русские бояре-изменники, разного сброда с русских земель, да несколько сот казаков, ушедших из войска только после чудесного видения на стенах монастыря святого Сергия Радонежского и его угроз врагам Лавры: испугавшиеся казаки утверждали, что святой грозил им пальцем.
   Историческое повествование текста охватывает время с 1584 по 1618 гг. В сентябре 1608 г. поляки, а с ними и продажные русские войска, двигались к Москве. На пути у них стояла святая обитель – Троице-Сергиева Лавра – форпост к столице. Поляки собирались отрезать дороги к Москве, а заодно и поживиться богатством Лавры. Когда тридцатитысячное войско Сапеги и Лисовского обложили монастырь со всех сторон, в Лавре архимандрит Иоасаф на мощах великого русского святого Сергия Радонежского велел всем принести присягу на верность Отечеству и православной вере. Поляки, решив, что уже запугали монастырь тридцатитысячным войском, направили монахам грамоту о сдаче Лавры. Монахи ответили: Гордое начальство Сапега и Лисовский и прочая ваша дружина, почто прельщаете Христово стадо православных христиан… Даже десятилетний христианский отрок в Троице-Сергиевом монастыре посмеётся вашему безумному совету. А то, что вы нам написали, мы то оплевали. Как же нам оставить святую истинную свою православную веру и покориться новым еретическим законам, которые были прокляты вселенскими патриархами? Как нам оставить своего православного Государя Царя и покориться ложному врагу. Или нам быть, как жидам, которые не познали Господа и распяли его. Мы же знаем своего правителя. Ни за какие богатства не предадим своего крестного целования [5, с. 13–14]. Это был монашеский ответ. Вслед за дерзким ответом, поляки в течение 6 недель палили по Лавре из 63 пушек, но так и не взяли «лукошко». Осаждённые заделывали дыры, проёмы в стенах, тут же тушили пожары от ядер. Убитых в монастыре было мало.
   Поляки отступали от стен, возвращались в лагерь, снова шли на приступ. Однажды принесли длинные лестницы, чтобы карабкаться наверх, однако и эту атаку осаждённые отбили, а лестницы втянули наверх, на стены монастыря, используя их в качестве дров – зима наступала. Часто враги подкарауливали монахов, когда они выходили из монастыря за продуктами или на разведку. Не всегда эти стычки заканчивались победой монахов, люди гибли.
   Однажды поляки тайно затеяли подкоп под одну из башен Лавры, но чудесное явление святого Сергия предупредило русских о том месте, где рылся подкоп. Два крестьянина Шилов и Слота натаскали в подкоп горючих веществ, закрыли устье и зажгли. Подкоп взорвало, но сами герои не успели выйти и погибли. Авраамий Палицын сообщает в своём повествовании о событиях осады, рассказывает о героях Лавры, называя их имена.
   Троице-Сергиева Лавра – это русская святыня. Есть предание, в котором говорится о том, что, пока горят лампады над гробницей святого Сергия, пока стоит Лавра, им основанная, будет стоять и Русь, а когда лампады потухнут – рухнет Лавра, и конец придёт Святой Руси.
   По мнению Авраамия Палицына, враги терзали Русь за её же грехи: за борьбу за власть, за вражду и предательство. Русь была наказана безцарствием, лихолетьем, голодом, мором, интервенцией. На севере шведы заняли русские города, на западе и в центре господствовали поляки. Однако Русь, по мнению Авраамия Палицына, была помилована Богом. Смута завершилась державным событием – избранием нового царя Михаила Романова.
   По мнению писателя М. Загоскина, польская интервенция принесла России усобицы, вражду, горе. В стране стали строить католические костёлы, войска грабили население, все ругали власть. Сигизмунд сам хотел царствовать в Москве и обратился за помощью к крымскому хану. Жизнь в России стала невыносимой. Смерти, болезни, убийства уносили огромное количество людей. Население катастрофически сокращалось. На этом фоне возникла идея народного ополчения. М. Загоскин рассказал в повести об организации ополчения, о сборе денег. Писатель включил в повесть провинциальное дворянство, которое не целовало крест Владиславу, среди них – дворяне Пожарские, Черкасские, Образцовы, Мансуровы, Плещеевы и др. Все готовы были идти против поляков. Сбор средств взял на себя Козьма Минин. Загоскин описал съезд ополчения в Нижнем Новгороде как всенародное движение. Люди приезжали со всей России, все хотели освобождения Москвы, которая попала в рабство к полякам. В ополчение записывались дворяне, купцы, мещане, казаки, крестьяне. Выдвинули лозунги: «Смерть ляхам!», «За веру православную!», «За святую Русь!».
   Гражданская инициатива была подготовлена Патриархом Московским и всея Руси Гермогеном – истинным правителем Руси. Постепенно низы, а позже и верхи русского народа, поняли, что в Россию пришли враги, а с врагами нужно бороться. М. Загоскин в своей повести описывает партизанские отряды, которые формировались стихийно. Один из них в повести возглавляет священник Еремей. Народ охотно слушается отца Еремея. Партизаны делают вылазки против поляков, соблюдают строгую дисциплину внутри своего войска.
   Упоминает Загоскин о донских и запорожских казаках, которые были против поляков. Казак Кирша обрисовывает картину следующим образом: Все православные того только и ждут, чтоб подошла рать из низовых городов, и тогда пойдёт такая поножовщина… Если все русские примутся дружно, так где стоять ляхам! Много ли их?.. шапками закидаем! [2, с. 130]. Загоскин показал, что казаки – тоже были неоднородны. Часть из них, как правило, беглые казаки, примкнули к ополчению Минина, а часть – служила в войске князя Трубецкого. Трубецкой, присягнув Владиславу, не стал на сторону польских войск, но и, по боярскому тщеславию, не захотел примыкать к ополчению мещанина Минина. Загоскин обрисовал Трубецкого как князя нерешительного, непатриотичного. Он отсиживался с казаками под Москвой, делая изредка вылазки. Даже когда ополчение Козьмы Минина подошло из Нижнего Новгорода к Москве, то и тогда Трубецкой выжидал. Только подхваченный казачьим напором, воодушевлением, он в последний момент вступил в борьбу за освобождение Москвы.
   В самое страшное время Смуты, когда Россия уже не принадлежала русским людям, когда на русской земле повсюду хозяйничали шведы, поляки, литва, когда всюду был разбой, воровство, убийства, голод, и не было уже надежды на спасение, явился муж славный, сильный и грозный. Это был настоящий спаситель Отечества от врагов внешних и внутренних, патриот, хранитель православной веры, могучий старец Патриарх Гермоген. Святитель являл собой несокрушимое русское самосознание. Патриарха Гермогена стали называть «начальником Русской Земли». Однажды «протестная толпа» извлекла его из Кремля, привела на Красную площадь. Толпа стала оскорблять Патриарха, бросать в него грязью. Гермоген осудил насильников, обещая им проклятия, если они отступятся от царя. Речь Патриарха вразумила народ. Толпа замолчала, а группа подстрекателей, видя, что расправа не удалась, убежала к «тушинскому вору».
   Из полонённой Москвы раздался голос Патриарха Гермогена. Он восстал на мученический подвиг спасения Отечества и веры. Патриарх призывал к борьбе против поляков. Жолкевский пытался успокоить Гермогена, привлечь его на свою сторону. Но 80-летний старец уже начал рассылать своих людей по городам России с грамотами – не подчиняться полякам, боярам-предателям и избавляться от них. Гермоген призывал к народному ополчению. Его грамоты разошлись по городам: в Новгород, Казань, Псков, Вологду, Ярославль, Нижний Новгород. По всей России стали собираться люди, готовые отстоять «Русь крещёную». Гермоген проклял Польшу и призвал к борьбе за веру и Отечество. Он благословлял всех, кто поднимал оружие против супостатов. Он и сам готов был умереть за Святую Русь.
   Поляки неистовствовали в Москве, грабили церкви, выбрасывали святые мощи, срывали золотые и серебряные оклады с икон, глумились над русскими святынями. Патриарх Гермоген был брошен в подвал Чудова монастыря. Но и оттуда он умудрялся рассылать грамоты и призывать к народному ополчению против врагов России. Через своих людей Патриарх отправляет наказ-завещание Минину и Пожарскому, чтобы нижегородцы взяли с собой в поход на Москву икону Казанской Божьей Матери, которую Святитель когда-то обрёл в Казани на пепелище. Эта икона, действительно, сопровождала ополчение и шла впереди войска. В это время в Москве начался голод. Гермогена перестали кормить. Да и раньше ему бросали сноп овса и давали немного воды. Несколько недель промучился святой старец, силы жизни его были на исходе. Патриарх Гермоген скончался. Когда пришли забирать его тело, то увидели, что он лежит среди зелёного проросшего овса. Похоронили Патриарха Гермогена там же, в Чудо-вом монастыре.
   Повесть Загоскина заканчивается событиями октября 1612 г., сражениями под Москвой и в Москве, капитуляцией польского гарнизона в Кремле и полным освобождением столицы и России от иноземцев.
   Пушкин в своей исторической драме «Борис Годунов» вовсе отказал народу в гражданской инициативе. «Мысль народную» он вложил в уста своего предка Гаврилы Пушкина: Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?/ Не войском, нет, не польскою помогой,/ А мнением; да! Мнением народным. И каково же «мнение народное», по Пушкину? Народ пошёл за самозванцем, смерть царя Бориса Годунова встретил равнодушно, смерть цесаревича Фёдора Годунова – злобно. Народ кричал: «Вязать Борисова щенка».
   Пушкин в финале пьесы опустил занавес при «безмолвии народа», оставив развязку на будущее…
   Пушкин обращается своей пьесой к политической элите александровской эпохи, к декабристам. Он рассказывает, чем грозит самозванство и свержение законной власти. Смута начала XVII в. породила политический, социальный, экономический, религиозный и культурный кризисы. За время Смуты население России сократилось почти наполовину, исчезли многие сёла, опустели города. Пушкин открывает русским царям простую истину: в случае бунта элиты, народ не пойдёт за царём. Так случилось в 1825 г. Толпа народа, собравшаяся на Сенатской площади, не вступилась за царя, не осудила бунтовщиков. Пьеса Пушкина завершается фразой: «народ безмолвствует». Так же народ «безмолвствовал» и в октябре 1917 г. Смуты затевались элитой при попустительстве народа. В драме Пушкина народ юродствует, «играет» на площади, трёт глаза луком, делая вид, что плачет о смерти царя Бориса.
   Исследователь В.С. Непомнящий пишет о том, что «Борис Годунов» – это то, что есть всегда в русском мире. Убийство отрока цесаревича Димитрия, узурпация власти, попущение народа – это модель русской жизни, которая ещё не исчерпана, хотя кое-что уже сбылось. Например, убийство отрока цесаревича Алексея вместе с царской семьёй Николая II, узурпация власти самозванцами-большевиками и самозванцами других мастей, попустительство народа – никто не встал на защиту царя. Наш сегодняшний мир также находится внутри «Бориса Годунова».
   Пьеса Пушкина, явно, не доиграна, не досказана. Пушкин хотел воздействовать словесной культурой на русскую историю. Слова Правды поэт вложил в уста монаха Пимена: «Да ведают потомки православных/ Земли родной минувшую судьбу,/ Своих царей великих поминают/ За их труды, за славу, за добро…» [7, с. 194]. Правда заключается в том, что царство сильно Царём и верой православной. Вокруг этой Правды и идёт отсчёт событий в «Борисе Годунове». Монах Пимен для Пушкина – это «творческий символ веры», по словам В.С. Непомнящего, отступление от Правды – грех, вражда, смерть. Мир Правды был утерян, и человеческое существование превратилось в Смуту. Повсюду воцарилась ложь – ложь самозванца, поляков, бояр, народа. Только от человека зависит, вернуться ли в мир Правды или остаться в Смуте, которая растворена во лжи.

Проекция на современность

   То, что произошло во времена Смуты, наглядно видно на современной бунтующей элите. Как и в начале XVII в., к власти рвутся люди случайные. У всех тщеславие – непомерных размеров, политические амбиции, упирающиеся в личный интерес и, как и в XVII в., готовность «присягнуть» иностранцам, например, американцам, и «впустить их в Кремль».
   Как и в пьесе Пушкина, современная политическая элита интригами, митингами, шествиями расшатывает Россию, подводит к продолжению кровавой драмы.
   В русской жизни «Борис Годунов» оказался ещё незавершённым. Поэт опустил занавес перед «безмолвным» народом. Продолжение кровавого «спектакля» состоится в начале ХХ в., когда самозванцы овладеют Россией, а затем в конце ХХ в., когда рухнет советская империя, начнётся чехарда во власти. После стабильного Брежнева новыми правителями станут «нестабильные» Андропов, Черненко, Горбачёв, Ельцин. Смена кабинета министров будет происходить каждые полгода. Спасителя России также будут искать за пределами страны.
   В Смутное время кремлёвская элита присягнула польскому королевичу Владиславу и впустила поляков в Кремль. В 1990 гг. элита, дорвавшись до власти, будет набивать свои карманы, продавать русские земли и воды иностранным государствам. В 2012 г. элита также оказалась «далека от народа». Если в 1612 г. были родовитые Шуйские, Годуновы, Милославские, то в 2012 – какой-то Навальный, некто Удальцов, неизвестный Гудков, всем надоевшая Собчак – все, ориентированные на Запад, советуются с США – как лучше организовать «оранжевую революцию» в России.
   В 1990 гг., как и при царе Борисе Годунове, страной правила «семья» – Бориса Ельцина, в расширенном составе, т. е. «семья со товарищи». Также разрешено было иностранцам свободно торговать, покупать российские заводы, фабрики, земли, использовать полезные ископаемые. Появилась гламурная молодёжь, которая демонстрировала откровенно американский образ жизни, мысли, стиль, манеру одеваться, разговаривать, а также праздность, роскошь, «гламурный разврат». Вероятно, сами американцы так не живут, но «новые русские» так это понимают.
   В 2012 г. московская элита вновь недовольна властью, вновь она одна, без народа. Также продажна, готова ввести страну в хаос, предать Родину. Она также равнодушна, если не агрессивна, к русскому народу, который её в планах захвата власти и «передачи ключей» американским представителям не поддерживает. Через 400 лет ситуация назревает повторно, только вместо поляков – американцы, вместо родовитых бояр – гламурная «шушера».
   Пойдёт ли впрок современным элитам урок 400-летней давности?
   События «лихих 90-х» зеркально отразили Смуту XVII в. То же фактическое безвластие, потому что власти в жёсткой кремлёвской схватке было не до народа. 1990 гг. были неурожайными, засушливыми, что породило обнищание народа, безвременные смерти, самоубийства, убийства. До сих пор не назван реальный процент убыли населения Российской Федерации в эти годы, но кладбища не успевали принимать покойников. За эти годы изменилась география страны, многие сёла были заброшены и исчезли с лица земли. В Москве и других городах России появилось огромное число беженцев из российских окраин, бывших союзных республик, которым негде было жить; они строили палаточные города, занимали пустые полуразрушенные дома. При попустительстве власти на местах хозяйничали преступные группировки, царили хаос, разборки, киллеры, рейдеры и т. п. В результате таких разборок почти каждый день в стране убивали людей, делили имущество, земли, деньги. Были нападения на поезда, самолёты, захватывались заложники, чтобы получить большой выкуп, грабились банки. Магазины и рынки были пусты. Государственная пашня была заброшена. На юге воевали чеченцы. Прибалтика вышла из состава Российской Федерации. Армия терпела поражения в Чечне и разваливалась на глазах. Выводились войска из пограничных районов, призывники бегали от военкоматов, не желая служить. Президент Ельцин неоднократно обращался к боевикам – сложить оружие добровольно и, мол, тогда их наказание будет нетяжким. В социальной сфере РФ всё разваливалось. Старые общественные институты были разрушены. Никто не занимался инвалидами, брошенными детьми, стариками. Тюрьмы были заполнены, на троих заключённых была одна кровать. Только с отставкой Ельцина в России стала налаживаться нормальная жизнь.
   Русская Православная Церковь была непосредственной участницей, вдохновительницей на народный подвиг во времена всех смут. Церковь, которая на протяжении 70 советских безбожных лет была отчуждена от русской жизни, начала возрождаться. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II встречается с Президентом Борисом Ельциным; восстанавливаются разрушенные храмы, строятся новые; открываются духовные академии, семинарии, православные институты, университеты; появляется большое количество священнослужителей. Церковь становится частью социума. Она идёт к больным, инвалидам, сиротам, заключённым. Роль Русской Православной Церкви в жизни государства начинает возрастать. Храмы наполняются верующими. В 2004 г. государство восстанавливает праздник иконы-спасительницы – Казанской Богородицы – 4 ноября.
   К 2012 г. Церковь становится полноправным и общепризнанным институтом в жизни страны. Как только Церковь набрала силу, укрепилась в жизни русского народа, на неё обрушилась новая беда – безбожный либерализм и атеизм. Оскверняется главный храм страны бесовскими плясками и песнями ряженых «прошмандовок», именно так подобные девицы названы в Словаре Владимира Даля, поджигаются церкви, портятся иконы. На Церковь обрушивается критика, а точнее сказать, сквернословие. Обругивается Патриарх Кирилл, монахи, священники. Но, как всегда, в минуту опасности русский народ сплачивается вокруг матери-церкви, прислушивается к её голосу.
   Как и в смутные времена Патриарха Филарета (Романова), отца царя Михаила, современная Церковь сближается с государством, но не потому, что Церкви этого хочется, а потому, что государство не может сохраняться и укрепляться без религиозно-нравственных основ, которые всегда были фундаментом Святой Руси и пронизывали всю её жизнь. В 1910 г. в Москве и Троице-Сергиевой Лавре торжественно отмечали 300-летие победы монахов, воинов и крестьян, отстоявших дорогой ценой русскую святыню – Троице-Сергиеву Лавру. Тогда было отмечено, что все смуты рождаются «от недостаточной любви к Отечеству, безбожия и различных ересей и сект, которые распространяются по нему» [5, с. 62]. Это было сказано незадолго до начала Первой мировой войны, революционной смуты и гражданской распри. Прошло 300 лет, и Россия в начале ХХ в. ещё раз прошла тот же путь – нашествия иноземцев, борьбу за власть, предательства и измены элит, гражданскую войну. Прошло ещё 100 лет, и в 2012 г. можно сказать, что 1990 гг. повторили трагические события русских смут. Россия до сих пор сотрясается от борьбы за власть, непомерных амбиций элиты, по-прежнему, ищет спасителя за пределами России, раскалывается от призывов «новых аристократов» к гражданскому неповиновению.
   Все смуты похожи друг на друга, но извлекаются ли уроки из этих смут?
   Итак, результаты смут, которые зафиксировала русская литература у современника Смуты 1605–1612 гг. Авраамия Палицына, русского гения А. Пушкина и первого исторического писателя М. Загоскина:
   – территориальные потери;
   – демографическая дыра;
   – исчезновение хозяйственных земель;
   – кризис власти;
   – самозванцы;
   – продажность элиты;
   – модернизация церкви.
   Положительным результатом окончания смут 1612 и 1990-х гг. является: укрепление власти, социальная стабилизация, возрождение Церкви, союз с Востоком и разрешение вопроса с Западом, который убедился, что Россия может выйти из Смуты и стать сильной державой.

Литература

   1. Загоскин М.Н. Избранное. М.: Советский писатель, 1989. 336 с.
   2. Непомнящий В.С. Да ведают потомки православных: Пушкин. Россия. Мы. М.: Сестричество во имя преподобномученицы великой княгини Елизаветы, 2001. 396 с.
   3. Непомнящий В.С. Пушкин. Русская картина мира. М.: Наследие, 1999. 544 с.
   4. Палицын Авраамий, келарь. Осада Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. 1620. Репринтное издание СвятоТроицкой Сергиевой Лавры, 1909. 62 с.
   5. Пушкин А. С. Собрание сочинений. В 10 т. М.: Правда, 1981. Т. 4.

М. Лермонтов о царе Иване Грозном для современников и потомков в «Песне про царя Ивана Васильевича»

   В поэме М.Ю. Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» самым неясным и противоречивым для исследователей образом оказался образ Царя, поставленный автором первым в заголовке. И это не только соблюдение иерархии, но и выделение особо значимого для авторской концепции образа в произведении. Трактовали его по-разному: западники считали Царя жестоким тираном, несправедливым деспотом (В. Белинский). Славянофилы рассматривали образ Царя через призму фольклора, в частности, исторических песен о царе Иване Васильевиче. В этих концепциях выражен народный взгляд на Царя – грозный, но справедливый (С. Раевский, П. Киреевский). М.Ю. Лермонтов по своему мировоззрению был близок славянофилам.
   Одним из источников поэмы Лермонтова является русская народная историческая песня «Мастрюк Темрюкович», в которой рассказывается о женитьбе царя Ивана Васильевича на черкесской княжне Марье Темрюковне, которую он взял со свитой: «Триста татаринов,/ Четыреста бухаринов,/ Пятьсот черкашенинов/ И любимого шурина/ Мастрюка Темрюковича/ Молодого черкашенина». Во время весёлого царского пира Мастрюк ведёт себя неподобающим образом – он грустит. Ему, видишь ли, охота побиться с каким-нибудь бойцом на Москве, чтобы силу свою показать да Царя с Царицей потешить. Царь не долго думая посылает за бойцами. Вызвались два брата Борисовича: Мишка да Потанька. Мастрюк правильно дерётся, по-учёному, борьба его – «черкасская». Мишка Мастрюка «с носка бросил на землю», а Потанька за плечи схватил, «согнул корчагою, воздымал выше головы своей, опускал о сыру землю». Затем, по правилам договора, русские братья-кулачники раздевали Мастрюка донага, пока тот без памяти лежал перед всем честным народом. Царица молодая упрекает Царя в том, что деревенские детины надругались над любимым шурином, она просит у Царя защиты. Что же отвечает Царь: «Гой еси ты, царица на Москве,/ Да ты, Марья Темрюковна!/ А не то у меня честь на Москве,/ Что татары те борются,/ То-то честь в Москве,/ Что русак тешится!».
   Царь Иван Грозный похвалил русских братьев и дал им хорошее вознаграждение за потеху. Это был не просто кулачный бой, а бой за русскую честь против черкашенина. Русские одержали победу! Царь гордится своими борцами, хвалит их богатырскую силу.
   Это не единственное произведение фольклора, где одним из героев выступает царь Иван Грозный. Народный взгляд на Царя как на справедливого правителя просматривается и в поэме Лермонтова. Вместо царского свадебного пира Лермонтов вводит своих героев в пир русской Масленицы. Был день кулачных боёв, которые проводились на Москве-реке.
   Кулачный бой – это всегда игра. У этой игры есть свои правила. Кирибеевич дерётся по правилам, «ударил в грудь» противника, а Калашников бьёт без правил – прямо в висок своему врагу. Русский купец не драться пришёл, не потешить Царя и публику, а отомстить за поруганную честь. Если Кирибеевич бьётся исключительно для Царя («Царю молча в пояс кланяется»), то Калашников – для всего русского народа, ибо стоит за Истину Христову («Поклонился прежде Царю грозному,/ После белому Кремлю да святым церквам,/ А потом всему народу русскому»). Купец масленичную игру превращает в жизнь. Это тоже не по правилам.
   Масленицу надо играть. Калашников понимает это, и, по логике Масленицы, поскольку он из неё не выходит, он просит себе смерти. Остаться в Масленице значит помереть. Это тоже известно всем участникам игры. Купец нарушил правила и должен за это заплатить жизнью.
   Калашников сразу заявляет о Христовой Истине, за которую он постоит. На масленичной неделе он устраивает спектакль, «режиссёром» которого назначается сам Господь. Только Богу известна цель поединка. Калашников играет со смертью. Через убийство соблазнителя жены он, с одной стороны, удовлетворяет родовую честь, а, с другой стороны, он отстаивает традиционные основы православного государства как русский воин. Но при этом грех сознательного убийства будет на совести купца-христианина до конца жизни. Свою обиду на злодея-прелюбодея Кирибеевича он возмещает в масленичную неделю во время кулачного боя. Он знает: второго удара у него не будет. Кирибеевич – сильный противник. От сильного удара опричника Степана спасает крест с мощами киевских святых, который на его груди погнулся от кулачной силы.
   Следует заметить, что отношения «Калашников – Царь – Кирибеевич» разрешаются не в авторской концепции текста «Песни», а логикой игры-жизни и «режиссёрским» ведением этой игры.
   Кирибеевич являет собой зло и наказан за зло прелюбодейства. Он, иностранец, «басурманский сын», нарушил Заповеди Господни, семейные традиции русского дома. Бог не на его стороне. Калашников же бьётся за Христову Истину. Это его изначальная установка. Но он – убийца. Купец нарушил Заповедь Господню «Не убий»! За это он также наказан Богом, наказан «смертью позорною». Для Бога-«режиссёра» важен конечный результат. Не установка героя на родовую честь и защиту русских традиций, а совершённый грех убийства, причём, как результат ещё одного греха – мести и обиды. Бог оставляет Калашникова в свободе выбора: жить с нераскаянным грехом до конца жизни и мучиться или просить смерти и ждать прощения от Бога. Калашников выбирает второе. И Бог его прощает. Могила Калашникова находится между трёх дорог, «промеж Тульской, Рязанской, Владимирской», почитается русским народом. Гусляры ходят по Святой Руси и славу ему поют. Именно гуслярам Бог даёт право разъяснять боярам и всем слушателям, за какую Христову Истину пострадал удалой купец Калашников.
   Осталось выявить роль Царя в этом масленичном спектакле. Бог дал своему Помазаннику роль судьи. Царствование Ивана Грозного показало, что особенность русской истории состоит не в борьбе сословий, а в понимании общего дела служения Богу и религиозному долгу. Иван Грозный мыслил политический и духовный концепт «Москва – Третий Рим» как начало строительства «земного града» Нового Иерусалима. Описание Москвы в поэме Лермонтова буквально соответствует этому:

     «Над Москвой великой, златоглавою,/
     Над стеной кремлёвской белокаменной…/
     Заря алая подымается».

   Это заря новой будущей жизни, Нового Иерусалима как Царства Небесного на земле. Богатство Москвы не только в золоте куполов, но и в богатых людях. Таков купец Калашников. У него «шелковые товары», «злато, серебро», купеческая лавка с «дверью дубовою да замком немецким со пружиною». Это знак того, что Степан Парамонович торгует и с немцами своим товаром.
   Степан Парамонович Калашников наречён в крещении в честь первомученика Стефана, которого забросали камнями за Христа, и он погиб. Степан-Стефан Калашников также является первым мучеником, пострадавшим за Христову Истину. Он будет первым строителем Небесного Иерусалима. Как он строил Святую Русь на земле, обогащал её своими товарами, так он будет продолжать строить православную жизнь на небесах. Его отцовское имя – Парамонович. В переводе с греческого имя святого мученика Парамона означает «твёрдый, постоянный». Однако в греческом языке есть ещё одно слово – «параман». Это плат с изображением страстей Господних. Параман возлагается при пострижении в монашество, он носится под одеждой и знаменует взятие Креста и следование за Христом. Оба эти слова и оба значения имеют непосредственное отношение к русскому купцу Калашникову. Он на земле несёт свой крест и следует за Христом, и на небесах он будет монахом, взявшим Крест строительства Небесного Иерусалима в следовании Христу.
   Иван Васильевич Грозный особо почитал святого Михаила Архангела, в честь которого в Кремле был возведён Архангельский собор, ставший усыпальницей русских царей, в том числе, и Ивана Грозного. Михаил Архангел – это Архистратиг небесных сил, он возглавляет небесное воинство ангелов. Именно ему предстоит в конце времён сразиться со Злом и победить антихриста. Это будет на небесах, где уже строится Небесный Иерусалим. Небесам нужны праведники – строители этого «небесного града». Известно, что в установлении Царствия Божия на земле участвует закланный Агнец, который является соучастником духовной победы Христовой Истины над Злом. Степан Калашников готов стать таким «закланным агнцем» для победы и торжества Истины Христовой.
   Лермонтов тоже любил образ святого Михаила Архангела, в честь которого он был крещён и наречён. Поэт хорошо знал Апокалипсис, любил его образы. В «Песне» он показал эсхатологический Суд, который явится спасительным для покаявшихся. Главным Судьёй конца времён явится Христос. Он – апокалипсический Судья. Лермонтов же делает таким судьёй Помазанника Божьего, русского Царя. Царь судит купца Калашникова как покаявшегося и, следовательно, достойного Небесного Иерусалима. Как здесь, на земле, он стоял за Христову Истину, так и на небесах будет утверждать её, чтобы способствовать спасению Святой Руси «от врагов, губящих её».
   Апокалипсис для первых христиан – это не грозное свершение, а новая радость и ожидаемая встреча с Богом. Спасение будет всем, уверовавшим во Христа. Степан Калашников из таких «первых христиан», которые спокойно идут на смерть, ибо знают, что Христос их не оставит. Он сам просит смерти здесь, чтобы получить освобождение там. На земле он подчиняется закону, а на небесах он освободится от телесной оболочки и получит творческое бессмертие в песнях гусляров. Богу угодно его прославить. И, хотя Суд Божий ещё впереди, но апокалипсическое разделение мира надвое уже началось. Иван Грозный – Судья Нового Иерусалима, поэтому он здесь, на земле, поступает как ветхозаветный царь, как Царь Закона. Он по закону «око за око» велит казнить Калашникова, по его же просьбе. С другой стороны, Царь понимает, что власть сатаны уже заканчивается, и «ныне суд миру сему». Царь приказывает звонить в «большой колокол», то есть известить народу, что казнят не преступника.
   «Не воскреснет, аще не умрет», – утверждает богословие. Удалой купец-агнец должен сначала умереть как ветхозаветный праведник, чтобы потом воскреснуть как строитель Небесного Иерусалима. Царь понимает это, поэтому, с одной стороны, он поступает по ветхозаветному закону, а, с другой стороны, он отправляет на небеса будущего строителя Царствия Божия. Отсюда такое почитание купца, имя которого сохранил народ. Полное имя Степана Парамоновича Калашникова – это указание на духовную сущность, родовую принадлежность и род занятий (от «калашного ряда»). В отличие от него, Кирибеевич не имеет ни имени, ни фамилии, т. е. лишён духовной сущности и рода занятий. Где похоронили Кирибеевича – неизвестно, память народная ничего о нём не сохранила. И Царь не дал никаких указаний относительно похорон любимого опричника. Для Царя ключевой фигурой является русский купец Калашников – победитель битвы с «басурманским сыном». Кирибеевич у Лермонтова отчуждён от национальной русской стихии. Он чужой на этом «празднике жизни», он не строитель Нового Иерусалима. Именно поэтому царь от него отчуждается сразу же после его гибели.
   Калашников – защитник национальной чести. Его битва в глазах всего русского народа – это общественное служение. Уничтожить зло попранных домостроительных традиций, своеволия и гордыни иноземной в глазах народа – это путь личного спасения. Взгляд на поступок Калашникова у Царя и народа совпадают.
   При Иване Грозном окончательно сложилось русское национальное религиозное самосознание. Царь заставил русского человека взглянуть на себя как на строителя Нового Иерусалима. Лермонтов не случайно действие поэмы вынес в Москву. Для него «златоглавая» и «великая» – это категории Москвы – Третьего Рима, последнего оплота христиан всего мира. Иван Грозный – строитель государственности, он понимал, что без государства не будет России. В контексте поэмы и мировоззрения самого Лермонтова, государство – это Царь и Церковь. Царь – воплощение закона земного, а Церковь – защитница духовных традиций.
   Русское домостроительство близко Лермонтову. В тексте он подчёркивает домостроительные тенденции в московском быту купца Калашникова как завещание и духовное напутствие от предков к современникам и от них к будущим потомкам русских людей. Купец, прощаясь со своей семьёй, даёт указания как жить: жене «меньше печалиться», «детушкам ничего не сказывать», поклониться «дому родительскому» и «всем нашим товарищам, «помолиться в церкви Божией» за его душу грешную. Калашников сознательно идёт на смерть, он хочет постоять за весь русский народ против басурманского своеволия.
   Царь Иван Грозный так же, как и купец, блюститель заповедей Божьих в русской жизни. Он не может идти на компромисс. Для него русский путь – это путь покаяния, подвижничества и исполнения заповедей Христовых. Его задача – удержать в Московском государстве христианское благочестие и веру. В духовно-политическом концепте Третьего Рима Московскому Государю как удерживающему и сохраняющему Россию пророчилось вечное спасение в «горнем Иерусалиме».
   Лермонтов – убеждённый монархист. Он не терпел разговоров, в которых ругали Царя. В своей поэме он показал царя Ивана Васильевича глазами русского народа. Став первым русским царём, Иван Грозный одновременно становился наследником ветхозаветного Рима и Рима грядущего, нового, Третьего, и последнего. Именно эта концепция легла в основу лермонтовской поэмы. Иван Грозный в своих сочинениях писал о страхе Божьем, через который он сможет обратить людей к Истине и свету, т. е. спасти их. Соответственно он относился и к своему государству, и к своему народу как к телу, которое необходимо истязать, чтобы открыть путь к вечному блаженству на небесах. Царь сознательно отсекал греховное от тела русского государства. И Церковь Царь хотел сделать воинствующей, поэтому так любил образ святого Архангела Михаила – ангела-воина, который сражается за Небесный Иерусалим.
   Лермонтов в описании поединка Калашникова и Кирибеевича победу над басурманином приравнял к битве за Христову Истину во имя защиты Святой Руси. Наречённый в крещении Михаилом, Лермонтов не только почитал святого Михаила Архангела, но знал и иконы с его изображением. Так, известна икона XVI века «Благословенно воинство Небесного Царя (Церковь воинствующая)», на которой всё движущееся православное воинство, руководимое Михаилом Архангелом, направляется к Небесному Иерусалиму. На иконе изображены все православные цари-победители: от византийского царя Константина до русского царя Ивана Грозного.
   По мнению Лермонтова, и царь Иван Грозный, и купец Калашников, и вся православная Русь тоже осознают духовный смысл своего земного существования. Однако осуществление этой идеи в образе царя Ивана Грозного мыслится через последнюю битву и Суд. Духовная победа русского воинства одновременно означает и гибель государства в его земном воплощении. Равно как и строительство Небесного Иерусалима невозможно без прекращения земного существования. Победа над «басурманским сыном» – это и символическая победа русских над Казанью.
   Только сохранив свет Христовой Истины, Калашников останется оплотом Божьей правды, национальной чести. Он выдвинулся для последней битвы со Злом. И задача Царя – приготовить русского человека к этой борьбе. Побороть Зло означает духовную радость присоединения к воинству Христову и обретение надежды на вечное спасение.
   Лермонтов опровергает миф об Иване Грозном как о царе-тиране, и миф о том, что Россия – варварская и нищая страна. Исторические мифы – это оружие борьбы с государственностью. Лермонтов не случайно берёт один из важнейших периодов русской истории – строительство империи. Поэт живёт в то время, когда Россию пытаются расшатать изнутри: и декабристским бунтом, и масонскими ложами, и сильным увлечением всем западноевропейским в ущерб всему русскому. В поэме Лермонтова прочитывается и современный ему контекст – защита чести русского поэта Пушкина против французского своеволия. Пушкин так же сознательно пошёл драться с Дантесом. Россия простила ему дуэль, т. к. он в глазах русского народа – защитник национальной чести. Поэма Лермонтова написана в 1837 г., когда память о поединке была ещё свежа.
   Духовный смысл поэмы составляет парадигма Бог – Царь – Народ, в которой и разрешается идейный смысл и замысел уваровской триады «Православие – Самодержавие – Народность». Парадигма Лермонтова подчёркивает исход всего образного строя из центра Вездесущего Бога, которому духовно принадлежат православный царь и истинный христианин Калашников, в последнем просматриваются контуры народа-богоносца. В названии поэмы расставлены все приоритеты. На первом месте стоит Царь православный, он назван, как и положено, по имени-отчеству – Иван Васильевич. На втором месте – служитель царя, явно, человек не русский, а значит и не православный, – «молодой опричник», он дан без имени, только с указанием на молодость. Была книжная традиция отрицательных персонажей по имени, которое в крещении даёт Господь, не называть. Отсюда многочисленные: «некий человек», «некто», «один человек», «молодец», «купец», «поп», «солдат»; позже – «господин N», «графиня Р» и т. п. Безымянные персонажи в русской литературе – это всегда отрицательные типы, лишённые крещёного имени. На третьем месте в заголовке лермонтовской поэмы стоит «удалой купец Калашников». Автор наделяет его эпитетом «удалой», так обычно называли добрых молодцев, богатырей, русских воинов. Однако герой – это купец, что подчёркивает его принадлежность не царскому окружению, а большинству народа. Купец – это народный тип, принадлежащий самому многочисленному в России третьему сословию. У него есть имя – Степан Парамонович Калашников. Фамилия героя указывает не только на его социальную принадлежность, но и на его «делопроизводство», он занимается калачами, стоит в калашном ряду в Гостином дворе, поэтому прозван Калашниковым. Иерархия соблюдена, герои расположены по иерархическому ряду, но одновременно и вместе, соборно: царь – верные воины – народ.
   Актуальность поэмы Лермонтова для нашего времени выглядит пророчески. На подрыв российской государственности бросаются все силы: военные, экономические, психологические, псевдорелигиозные. Одной из самых действующих сил является искусство. За 2009 год на экраны страны вышли сразу три фильма о царе Иване Грозном. Один – телевизионный документальный, он прошёл незамеченным; другой – телевизионный многосерийный художественный, режиссёр А. Эшпай; третий, нашумевший больше всех, фильм П. Лунгина «Царь». Во всех этих фильмах Иван Грозный – деспот, тиран, маньяк собственных страхов, любитель кровавых забав. Создаётся впечатление, что всю свою жизнь, а царь прожил всего-то 54 года, он только и рубил головы своим боярам. Между тем известно о высокой образованности царя, художественной и музыкальной одарённости. Он был писателем, сочинял музыку, любил петь, обладал хорошим голосом. У него была огромная библиотека, он был интеллектуалом своей эпохи. На хорошее образование, как правило, уходит много времени.
   Иван Грозный – царь-реформатор. При нём был введён Судебник, проведено несколько решающих церковных соборов, канонизировано много русских святых. Царь взял Казань, отправил экспедиции на Урал и в Сибирь, отвоевал Астрахань, вёл Ливонскую войну за возвращение русских земель, и только смерть помешала ему победоносно завершить её. Царь раскрыл множество заговоров против России, в которых участвовали бояре-предатели, уничтожил ересь жидовствующих. При нём и с его участием были написаны три великих древнерусских книги: сборник житий святых Четьи Минеи, русская история в Степенной книге, энциклопедия духовно-нравственных и этических правил Домострой. При нём была создана типография и отпечатаны первые книги. Иван Грозный значительно расширил границы русского государства. При этом он много молился, порой, неделями и месяцами, жил в монастырях. Возникает вопрос, когда же при такой плотной занятости Царь успевал, как показали создатели фильмов, заливать Россию кровью соотечественников? Почему-то никто из авторов не отразил на экране царя-реформатора, собирателя земель, царя-воина, интеллектуала своей эпохи.
   Залитая кровью Русь – это миф. Известно, что осуждено на казнь при Иване Грозном не больше, чем в другие времена, а при Петре I пострадавших от царя было гораздо больше, но почему-то Пётр не считается царём-деспотом, а даже, напротив, царём-просветителем и реформатором называется.
   Атака на русскую историю – это борьба с государственностью. Лермонтова отличала от современников историческая и политическая зрелость. Его гений рано почувствовал опасность мифов, особенно мифов о царе. Своей «Песней про царя Ивана Васильевича» он вступает в полемику с «русскими европейцами», которые ругали «русское варварство», нищету и всех русских царей по определению. В этой полемике феномен Ивана Грозного стал доступен только Лермонтову.
   Поэт на первый план выдвигает образ справедливого Царя, такого, каким он сохранился в народной памяти, а не чьих-то либерально-демократических убеждениях. В отличие от историков народ всегда правильно понимал Царя и никогда его не осуждал. Русские люди всегда приходили к его гробнице, заказывали панихиды.
   Ни Лермонтов как автор текста, ни гусляры-песенники, которые поют славу удалому купцу Калашникову, ни народ царя Ивана Грозного не подвергают осуждению, нигде не упрекают его в жестокости и несправедливости. Напротив, взгляд на Царя объективный. Он – «судия грозный», но справедливый. Таким Лермонтов видел Царя сам, и такой образ Царя он сохранил для потомков, в том числе, и для нас, читателей XXI века.

«Фехтовальщик» Наполеон и «русская дубина» 1812 года в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»

   К 200-летию окончания наполеоновской кампании

   Роман великого русского писателя Л.Н. Толстого создан не столько, как историческое произведение, сколько как философское и общекультурное. Наряду с широкой панорамой русского быта и Бытия, Толстой нарисовал эпохальную картину военного шествия «непобедимой» наполеоновской армии вглубь России; раскрыл причины начала войны и её бесславного завершения для Наполеона; объяснил, почему французскому императору понадобилась именно Москва; описал бессмысленность дипломатии в этой войне; обозначил, почему Бородино стало событием-знаком в русской истории. Актуальность рассуждений Толстого очевидна и подтвердилась, например, нашествием в 1941 г. другой «непобедимой» гитлеровской армии и таким же бесславным её поражением.
   Цель Л. Толстого – обесславить великого, признанного всей Европой, Наполеона через нелепость, абсурд его действий, которые не были заметны в его войне с европейскими странами, но стали очевидны в его войне с Россией. Толстовская культурная картина события отличается от рассуждений историков, которые, по мнению писателя, дали ложную картину происходящего.
   Л. Толстой начинает своё повествование об Отечественной войне эпическим описанием всей панорамы тогдашней жизни: 12 июня 1812 г. «силы Западной Европы» перешли границу России, началась Отечественная война; армия Наполеона состояла из «двунадесяти языков Европы», т. е. из двенадцати национальностей, её численность была около 800 тысяч вооружённых людей. Русский царь Александр I получил это известие в Вильно, где давался бал, и царь не был готов к войне.
   Л. Толстой описывает 6 месяцев войны: от начала нашествия, 12 июня 1812 г., и по окончании его, 12 декабря 1812 г. Он останавливает движение русской армии на границе России. Его уже не интересует русский поход в Европу, знаменитая Лейпцигская битва, взятие Парижа, торжественный марш русских казаков по французской столице и празднование победы России над «непобедимой армией Наполеона» в 1813 г. Главное событие свершилось – «русская дубина», опустившаяся на французскую армию, била до тех пор, пока ни одного француза не осталось на русской земле [1, VII, с. 131].
   По мнению Толстого, русская победа была одержана не силой оружия, которой не было, ни количеством, которого тоже не было, – победа была одержана «духом народа», его желанием победить и его ненавистью к незваным гостям.
   Роман структурирован на двух дискурсах. Первый – логический: от выяснения причин войны к полемике – как вести войну, к рассуждению о смысле Бородина и смысле Москвы в планах Наполеона, до выявления причин гибели великой французской армии и победы русских. Второй – нелогический: от необъяснимости желания Наполеона перейти границу к неожиданным решениям Кутузова, которые расходились со всеми высказанными мнениями, об абсурде действия на Бородинском поле и мистической тайне Москвы, до «гениального» бесславия Наполеона, коварных происков «хитрого» Кутузова и слепой славы Александра I, который её «отдал» Божьему Промыслу. Логика военных действий исходит от изящного «фехтовальщика» Наполеона, а нелогичность – от русской военной дубины, которая бьёт куда попало и как попало. Как абсурден бой фехтовальщика и человека с дубиной, так же абсурдны «правильные» военные распоряжения Наполеона и неразбериха русского боя. Толстой даже не берёт на себя труд разобраться в этом, он просто описывает ход эпохальных событий тоном бесстрастного эпического повествователя, слегка ироничного.
   Л. Толстой изучил труды французских и русских историков о войне 1812 года. На страницах романа он подробно излагает их точки зрения, присоединяя к ним мнения дворянской аристократии, русского народа, и делает свои выводы. Например, историки видят причины начала кампании Наполеона «в обиде, нанесённой царём Александром герцогу Ольденбургскому»; «в несоблюдении русскими континентальной системы» (Россия блокировала торговлю с Англией); «в ошибках дипломатов», «во властолюбии Наполеона и твёрдости Александра I», «в интригах Англии» и т. п. [1, VI, с. 8–9]. Однако Толстой напишет о том, что именно от Наполеона зависело – проливать или не проливать кровь народов – и «люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга» [1, VI, с. 11].
   Наполеон и Александр обменялись «дружескими» письмами. Александр удивлялся, чем он обидел Наполеона, «Государя, брата моего», и предлагал вывести французские войска из России. Наполеон отвечал тем, что не хотел войны, но его вынудили к ней, он хвастал приобретёнными землями, которыми он мог бы поделиться с Александром, сообщал, что у него в армии 80 тысяч поляков – и они все за него! Наполеон был уверен, что он всегда «всё делает правильно». Например, подъехав к Неману, Наполеон неожиданно залюбовался местностью на другом берегу реки. Он увидел казаков, бескрайнюю степь, в середине которой, как ему показалось, была «Москва, священный город». Она напоминала ему Скифию и Александра Македонского. На фоне этой воображаемой картинки, вопреки стратегии и дипломатическим соображениям, неожиданно для всех, Наполеон велел переходить Неман. Так «случайно» и «неожиданно» французские войска вошли в Россию [1, VI, с. 13].
   Толстой опирается на взгляды историков, но выводы делает свои. Ни царь, ни армия, ни народ не были готовы к войне. Вторжения никто не ожидал. Все были заверены в том, что царь Александр и император Наполеон – «братья», и оба хотят мира. Царь и элита танцевали на балу в доме Бенигсена в Вильно, когда привезли известие о переходе границы. Открылась полемика о том, как лучше вести войну с «непобедимой армией» великого императора Наполеона. «Немецкая партия» в лице генерала Пфуля, которая знала законы войны, предлагала отступление вглубь России; «русская партия» в лице Багратиона и Ермолова, которая не признавала законов войны, требовала битвы; петербургская элита, которая любила французов, считала, что нужен мир, потому что Наполеон – гений и дойдёт до Санкт-Петербурга; москвичи говорили о воззвании Государя к народу о поднятии духа, в Москве молились о спасении России и русского воинства. Те, которые не вступали в полемику, а их было 99 %, по сообщению Толстого, хотели ловить рыбку в мутной воде, они искали выгод для себя, были беспринципны и изменчивы. В конце концов, царь призывает дворян собирать ополчение. Каждый дворянин жертвовал своих крестьян с обмундированием и деньги.
   Также подробно описывает Толстой разгоревшиеся споры по поводу главнокомандующего. Царь хотел взять командование на себя, но генералы и дворянство его отговорили, мотивируя тем, что царь должен заниматься управлением страной, а война – дело полководцев. В главнокомандующие предлагали Бенигсена, потому что он был «ближе всего к Александру I»; Барклая, потому что он был «правильным» военным; Багратиона, потому что он был горячим, смелым и бесшабашным. Царь утвердил главнокомандующим «старика Кутузова». Это возмутило элиту, вызвало зависть у генералов, зато было поддержано народом. Толстой пишет: «Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек» [1, т. VI, с. 215].
   Наполеон шёл к Москве. Русская армия была разделена французской армией, как фигуры на шахматной доске. Войска отступали, оставили Смоленск, Вязьму, и, как пишет французский историк Тьер, русские генералы сами привели Наполеона в Москву [1, т. VI, с. 106–107]. В действиях Барклая, Бенигсена, Багратиона не было единства, никто не уступал друг другу. Петербургская элита, по-прежнему, жалела французов, потому что любила Францию. Боевые офицеры предлагали Кутузову открыть партизанскую войну и русской дубиной разорвать линию французской армии. За партизанщину выступает в романе Толстого Денисов – прообраз Дениса Давыдова. Толстой нигде не отступает от панорамного освещения событий, он разом охватывает и поле сражения, и усилия дипломатов, и оставление московскими жителями древней столицы, и жизнь провинциального дворянства, и петербургские развлечения.
   Толстой сталкивает две точки зрения на Бородинскую битву, логику и абсурд главного сражения: французские историки пишут, что 26 числа у Наполеона был насморк, поэтому Бородинское сражение не было выиграно; русские же историки заявляют о том, что Бородинское сражение понадобилось, потому что русская армия выбирала выгодную площадку для боя.
   Толстой не соглашается ни с теми, ни с другими. Он описывает весь ход Бородинской битвы как театр абсурдных действий, нелогичных, неожиданных и случайных. Всё шло к тому, что в этом «чистом поле», на котором оказались русские войска, потому что не успели закрепиться на Шевардинском редуте и отдали его французам без боя, сражение должно было быть проиграно уже через три часа и закончиться бегством русской армии.
   Толстой самым серьёзным образом описывает абсурд дня. Повествование о Бородине могло бы быть отдельным современным постмодернистским произведением в жанре абсурда. В начале битвы Наполеон, самоуверенный в своей «правильности» непогрешимости и непобедимости, приказывает выставить против русских 102 пушки и засыпать русские флеши ядрами. Действительно, напишет Толстой, поле Бородина засыпали французскими ядрами, но ни одно из них не долетело до флешей. Далее, по «правильной логике» ведения войны, Наполеон приказывает ударить по левому флангу. Действительно, сообщит читателю Толстой, французские войска приблизились к левому флангу и собрались наступать, но неожиданно увидели генерала Тучкова, сидящего там в засаде, и наступление французов было сорвано русским засадным полком, который тоже не ожидал здесь появления французов. Наполеон отдаёт следующий «правильный приказ» – выдвинуться к лесу и овладеть первым укреплением. Действительно, замечает Толстой с иронией, французские войска подошли к лесу, но укреплением не смогли овладеть, потому что русские встретили их картечью. Наполеон отправил две армии, чтобы взять деревню Бородино, но две армии французов не смогли исполнить приказ Наполеона, потому что все атаки французов были отбиты. И русские в этот день не сдвинулись с места.
   Толстой пишет о том, что все известия, которые в течение дня привозили Наполеону его адъютанты с мест сражений, были ложны, потому что адъютанты либо не доезжали до мест сражений и везли Наполеону «слухи», т. е. информацию, которую слышали от других, либо так долго скакали, что ситуация уже менялась на месте боя, и Наполеон получал ложную информацию о настоящей обстановке. Например, опять иронизирует Толстой, Наполеону доносили, что мост через реку уже отбит. Наполеон приказывает войскам построиться на другом берегу для выполнения следующего задания. На деле же, русские уже сожгли мост, и распоряжение Наполеона не могло быть исполнено. К концу дня и французская, и русская армии были так измотаны боем, голодом, что ни у тех, ни у других не было сил продолжать сражение. Шум боя стал стихать.
   К абсурду боя Толстой добавляет убийственную иронию, он пишет, что если ночью, накануне битвы, Наполеон проснулся, чтобы посморкаться, и спросил, не ушли ли русские с «чистого поля», то ночью, после битвы, Наполеон пожелал увидеть поле боя и очень удивился количеству убитых на таком маленьком пространстве. Французский император знал, что, если атакующее сражение не выиграно в течение 8 часов, то оно проиграно. И Наполеон не придумал ничего глупее, по мнению Толстого, как отступить к Москве и остаться в ней до октября.
   Наполеон из Москвы писал письма Кутузову и Александру I о том, что война идёт не по правилам, что русские не знают военной науки. Наполеон учил, что русские не должны открывать партизанский фронт внутри французской армии, скрываясь в лесах; русские не должны, уходя, сжигать свои деревни и города.
   Однако ни русский царь, ни Кутузов не отдавали приказов к партизанской войне и поджогу своих жилищ – всё это происходило от ненависти к французам у русского народа, по убеждению Толстого. Дубина русской войны, опустившись на французов, била их до тех пор, пока ни одного француза не осталось на русской земле. Наполеон же вёл себя, как фехтовальщик, изящно, по правилам военного искусства, нанося один укол за другим. Толстой замечает, что в народной войне не по правилам скрестились в битве французская шпага и русская дубина. Дубина должна была победить. И она победила.
   Почему Наполеону понадобилась именно Москва? Современные исследования, как правило, не интересуются этим вопросом. Однако вопрос этот поставлен в романе. Действительно, удивится Толстой, Наполеон шёл не к столице России – Санкт-Петербургу, а именно к Москве. Толстой обращает внимание читателей на первое появление Наполеона у границ России. К этому времени Наполеон завоевал Европу, Африку, он хотел быть императором всего мира. Недаром он на берегу Немана вспоминает Александра Македонского, которому когда-то принадлежал мир. Наполеон хочет вернуть себе Римскую империю. Западную часть этой империи он уже завоевал, осталось завоевать восточную.
   Ещё в XIV в. старцем Псковского Спасо-Елеазаровского монастыря Филофеем Москва пророчески была названа Третьим Римом. Империя Первого Рима уже лежала у ног Наполеона, империи Второго Рима – Византии, давно не существовало, а вот Третий Рим, огромный, азиатский, степной, был перед ним. Надо было только сделать шаг, и он, этот Третий Рим, с его «священной столицей», был бы его. И Наполеон делает этот шаг. Он мечтает стать Властелином Третьего Рима, цивилизованного, обновлённого, очищенного от варварства, азиатчины. Наполеон знает, что Москва объявила себя Третьим Римом как последняя и верная хранительница Православия в мире, поэтому он спрашивает: «Сколько церквей в Москве»? Ему отвечают, что более 200. Удивляясь, Наполеон изрекает: «Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа» [1, т. VI, с. 34].
   Поскольку Наполеон «всё делал правильно», то войдя в Москву, Наполеон отдал приказ для «жителей Москвы», в котором он даровал «несчастным» конституцию, утвердил европейский муниципалитет, правительство. Толстой пишет, что он провозгласил московским мастеровым, рабочим людям, земледельцам, ремесленникам, вернуться к своим привычным занятиям, возвратиться в свои жилища и ничего не бояться. Он призывал торговцев наполнить Москву товарами. Однако ни ремесленники, ни крестьяне ничего не ответили на провозглашение «своего императора» – Москва была пуста. Наполеон велел «послать за боярами» – никто не явился. Наполеон велел разыскать Кутузова – французы потеряли русскую армию из вида. Наполеон, по-прежнему, говорил о конституции, о цивилизации, которые он принёс этим азиатам, о милосердии, он даже написал письмо Александру I, отправив его «со старичком Тутолминым», которого отыскали в Москве. В ответ ничего не дождался. Толстой подробно описывает игру блестящего «фехтовальщика» Наполеона. Толстой сравнивает Москву с девственницей, он пишет, что «святой город», эта невинная девушка, красавица Москва, была «изнасилована» неприятелем, ворвавшимся врагом. Она не захотела терпеть позор, и пол-Москвы загорелось. Пока Наполеон разбирался с причинами поджога и «найденными поджигателями», сгорела вторая половина Москвы.
   Французские историки приписывали пожар Москвы патриотизму губернатора города графу Растопчину; русские – изуверству французов. Толстой же прозаически сообщает о том, что в Москве замёрзшие французы жгли костры, стреляли, курили – деревянная Москва не могла вспыхнуть сама по себе.
   Что делала петербургская элита, когда враг был в Москве? Толстой пишет о том, что жизнь в Петербурге не изменилась, она шла, по-прежнему, с балами, приёмами, театрами. По-прежнему, шла борьба партий: в одном салоне читали письмо Преосвященного о Москве как о «Новом Иерусалиме», который должен остаться у русских, потому что так Богу угодно; в другом – желали, чтобы царь подписал мир с Наполеоном, потому что жалко замерзающих французов; в третьем – требовали наступления и разгрома французской армии. Толстой сообщает о том, что, пока голодная, замёрзшая французская армия мародёрствовала, грабила и разлагалась в Москве, Кутузов ушёл на Рязанскую дорогу, закрепился на ней с девизом «терпение и время», и стал ожидать, когда «непобедимая французская армия» Наполеона «растает» сама собой. Действительно, войско французов без боёв убывало с каждым днём. Русские же накапливали силы, чтобы ударить своей дубиной по французам.
   Даже отступая, Наполеон соблюдает правила «правильного» фехтовальщика. 11 октября Наполеон, так и не дождавшись бояр, ушёл из Москвы. Дойдя до Вязьмы, наполеоновская армия потеряла одну треть своих людей. Выйдя из Москвы «правильно», тремя колоннами, уже к Смоленску французы сбились и «шли одной кучей» [1, т. VII, с. 172]. Толстой пишет о том, что Кутузов уже не хотел воевать с французами, чтобы не терять своих солдат, однако бои были. Так, однажды казак погнался за зайцем и случайно в лесу наткнулся на передовой отряд Мюрата без охраны. Русские генералы решили воспользоваться этим и дали бой. В другой раз, генерал Милорадович, завидя французскую колонну, закричал, что он «дарит эту колонну своим ребятам». Ребята пришпорили коней, атаковали колонну – французы подняли руки вверх, и все сдались в плен [1, т. VII, с. 193].
   Картину «правильного» бегства французской армии Толстой описывает в стилистике убыстрённого кадра. Французская армия бежала по Смоленской дороге, ею же самою разорённою. Впереди всех бежал Наполеон, потом короли, потом герцоги. Полководцы побросали свои армии. Толстой сообщает, что добежав до Березины, многие французы потонули, многие были убиты, многие сдались в плен. Последнее большое сражение было 5 ноября «под Красным» при 18 градусах мороза. Многие французы обморозились. Отступая, они дрались и убивали друг друга за провиант. 12 декабря 1812 г. русские войска, догоняя остатки французской армии, вошли в Вильно. Наполеон бежал из России. Война была завершена.
   Говоря о причинах поражения, французские историки пишут о насморке Наполеона, о русских морозах, о дикости и ненависти русского народа к французам, о том, что война велась не по правилам. Толстой устами своего героя князя Андрея Болконского сказал: «Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа, а от того чувства, которое есть во мне, в нём, в каждом солдате… Завтра… мы выиграем сражение» [1, т. VI, с. 216]. Сражение было выиграно, потому что таково было желание каждого русского. Сражение было выиграно духом народа.
   Причины поражения «непобедимой армии» Толстой объясняет также в стилистике абсурда: Наполеон и здесь фехтовальщик, а Кутузов – богатырь с русской дубиной. 12 декабря русские были в Вильно. Дойдя до границ государства, можно было осмыслить, в чём заключалась победа русских над французами. Французские историки придают побегу Наполеона «гениальный характер», ведь Наполеон всё делал гениально, даже отступал. Бонапартист Тьер считает Наполеона добродетельным и гениальным. Республиканец Ланфре называет Наполеона мошенником и обманщиком. Революционер Шлоссер считал, что Наполеон – «произведение революции 1789 года» [1, т. VII, с. 314]. Толстой же, собирая мнения историков, всё-таки констатирует случайность появления Наполеона на свет и случайный характер его побед. Писатель считает, что и императором Наполеон стал случайно. Слава Властелина мира ушла от Наполеона после Бородинского поля. Слава же русского царя, напротив, возросла и не только изгнанием Наполеона из России, но и освобождением Европы, знаменитой Лейпцигской битвой народов и взятием Парижа. Однако русский царь не воспользовался этой славой, сказав: «Не нам, не нам, но Имени Твоему» обязаны победой [1, т. VII, с. 257].
   Русский народ, по мнению Толстого, вообще, всё свершившееся считал Волей Божьей. В Наполеоне он видел антихриста, явившегося в конце времён: а раз времена последние, то и умирать – не страшно. Пьер Безухов, написав имя императора Наполеона латинскими буквами и подставив к ним соответствующие азбуке цифры, насчитал в имени французского полководца число 666. Он не сомневался, что явившийся с Запада «зверь» и есть антихрист. Об этом напоминала и появившаяся в небе комета, которую тогда можно было видеть невооружённым глазом.
   Бородинское поле было для русских полем Армагеддона, на котором должна была состояться последняя схватка добра и зла. Русские люди стали готовиться к смерти: надели белые рубахи, солдаты отказывались от водки – «такой день»! На Бородинское поле принесли икону Смоленской Божьей Матери, которая, по преданию, является охранительницей западных границ России, и все – солдаты, ополченцы, офицеры, генералы, главнокомандующий Кутузов – все молились и целовали национальную святыню [1, т. VI, с. 203]. Надо заметить, что все знаковые для России битвы назначались на Богородичные праздники. Это не случайно. Пресвятая Богородица считается покровительницей Русской Земли, она – её святой Покров, её святой оплот. Чудское сражение Александра Невского пришлось на Благовещение Богородицы, Куликовская битва Дмитрия Донского – на Рождество Богородицы, Бородино – на Успение Божьей Матери. Москва была оставлена не из-за стратегических соображений, а из-за того, что последняя надежда русских была на Заступницу России – Пресвятую Богородицу, а уж она не оставит «престол ног своих» – Святую Русь. Так и случилось. Французы сами покинули Москву.
   В романе-эпопее, помимо символов, эпитетов, относящихся к изящной шахматной игре, фехтованию и русскому бою с дубиной, Толстой использует замечательные метафоры. Например, метафора русской победы выглядит так: «Натянутая струна соскочила и зашипели часы, заиграли куранты» [1, т. VII, с. 81]. Напряжение долгого отступления, горечь оставления Москвы, драматизм стояния на Бородине вдруг неожиданно сменилось «весёлым» движением с Востока на Запад – уже слышались фанфары победы.
   Для отступления русских на Восток и французов на Запад Толстой также использует глубокого смысла метафору. Когда русские войска отступали вглубь своей страны, стояла небывалая дотоле засуха: хлеба осыпались, солнце нещадно жгло, водоёмы высохли – люди боролись за воду. При обратном движении – отступлении французов на Запад, их позорном побеге домой – стояли октябрьские и ноябрьские морозы: французы обмораживали себе лицо, руки, ноги, замерзали по дороге в лесу, в поле, тонули в ледяной воде Березины. Одни за позор отступления наказаны жарой, пеклом ада (хотя по календарю был самый конец августа), другие за желание проливать кровь русского народа наказаны морозом, льдами самого низа адской преисподней. От жары никто не умер, но все мучились, страдали физически; от холода поумирали десятки тысяч французов, они так и остались вмёрзшими во льды ада русской зимы. Толстой не дал им возможности согреться, он остановил время своего романа в первых числах декабря.
   Метафора времени связана и с метафорой пространства. Толстой начинает свой роман из Вильно, от западных границ России, и заканчивает в Вильно. На границе России умирает Кутузов. Он вместе со своей армией завершил круг движения во времени и пространстве. Он замкнул собою русское пространство, он лёг, как богатырь-охранитель Руси в русскую землю на её границах. Богатырь сделал главное дело своей жизни – освободил Русскую Землю от врага – и умер. В мирное время он не нужен. Толстой, заговаривая, закольцевал Святую Русь от нашествия тёмной силы.
   Из русского фольклора взята метафора Москвы-невесты, которую в отсутствии жениха-защитника захватывает чужой жених, хочет взять её себе в жёны, мечтает о венчании с ней. Он ждёт ключи от Москвы, чтобы «открыть» к ней путь, он – жених-насильник. И Москва, принеся себя в жертву, очищается огнём и вновь загорается золотом святых куполов.
   Таким образом, Толстой подводит к мысли, что судьба России решается народной мудростью «кто к нам с мечом придёт, от меча и погибнет». Гибель французской армии в романе Толстого закономерна и предопределена уже тем, что русский народ никогда не хотел и никогда не захочет потерять свою свободу, свою любовь к родной земле. Любая война, по мнению Толстого, во все времена будет выиграна русскими силой духа, потому что ни один народ в мире не обладает в минуту опасности необыкновенной силой возросшего самосознания, чувства национального самосохранения и неизвестно из каких глубин вдруг поднявшегося духа. Этот дух придаёт силу для того, чтобы взять в руки дубину и вступить в борьбу с врагом, который против неё непременно выставит шпагу «правильного» фехтовальщика и непременно проиграет.

Литература

1. Толстой Л.Н. Собрание сочинений. В 22 т. М.: Художественная литература, 1978. Т. VI, VII.

Забайкальский текст в русской культуре

   В последнее время одной из популярных научных тем становится тема «локального текста». В культуре развёртывается провинциальный бум, идёт поиск малых, локальных идей, ставится вопрос самоидентификации. Данная статья не претендует на исчерпанность темы Забайкальского текста в русской культуре, на это потребуется время, но статья является попыткой поставить вопрос создания такого текста.
   Первым исследователем-культурологом в этом направлении стал В.Н. Топоров, который разработал критерии важных акцентов в художественной культуре особого Петербургского текста на основе способов языкового кодирования его основных составляющих [12]. Вслед за работой В.Н. Топорова, стало формироваться направление по изучению семантики и структуры локальных мест России и мира. Первые шаги в этом направлении сделали исследования А.Н. Давыдова о семантике Архангельского текста, И.А. Разумовой о Петрозаводском тексте, Е.В. Милюкова о евразийском коде Челябинского текста, В.В. Абашева о Перми как тексте, Н.В. Осиповой о Вятском контексте русской культуры, А.П. Люсого о Крымском тексте как отражении Петербургского текста, а также работы о лондонском, итальянском и др. текстах [3]. Впервые в данной статье в культурологический оборот вводится понятие Забайкальского текста, который будет рассматриваться как структурно-семантическая категория локального пространства русской культуры. Забайкальский текст предполагает мифологическое, литературно-художественное, публицистическое, научное функционирование в сознании общества. Забайкалье с его языком, кодами, смыслами, пространством входит в культурную жизнь человека и становится структурно-семантическим образованием. Между человеком и пространством складываются экзистенциальные отношения. Ю.М. Лотман призывает отойти от «назойливой привычки видеть мир в его бытовых очертаниях» и научиться видеть вещи как слова [9, с. 297]. Забайкальский текст представлен в многообразии речевых жанров: летописей, стихов, прозы, публицистики, жизнеописаний, научных статей, надписей на иконах.
   Забайкалье в Забайкальском тексте русской культуры представляется не физической землёй, а структурно-семантическим образованием, категорией русской культуры, осмысливающей землю. Осваивая место, человек преобразует его, исходя из норм своего языка и культуры, он организует своё место символически, немой ландшафт приобщает к культуре. Именно культура перестраивает и трансформирует пространство земли, наделяет его структурой и смыслом. Как результат рождается новая реальность места.
   Парадигма Забайкальского текста выглядит так же, как выглядит любой локальный текст в русской культуре: миф о возникновении – рай земной – сакрализация пространства – Мировая гора – Первопоэт – культурные типы. Забайкальский текст начинается с мифа о возникновении Земли за Байкалом. Забайкальские поэты, писатели, учёные часто ссылаются на работы академика В.А Обручева и Э. Зюсса, которые открыли древность происхождения байкальской земли, описывая Забайкалье как первичный участок земной коры, где остаются выходы наидревнейших пород земли, поднявшихся раньше всех и положивших здесь начало расширения гигантского материка Азии [10, с. 946–951]. «Древнее темя Азии» появилось из глубины океана сразу после Потопа – это было Забайкалье. Писателям и поэтам забайкальской земли нравится это учёная версия, они её мифологизировали, и каждый по-своему передавали в своих сочинениях. В качестве примера можно привести творчество Михаила Вишнякова, который мифопоэтическим языком наделяет Забайкальский текст смысловыми кодами, встроенными во вселенскую структуру возникновения Земли. Забайкалье для Вишнякова – это древнейшая «глубинная Азия», «таинственная Даурия», это «огромные древние неподвижные, сонные пространства азиатской земли», это азиатские степи, в которых ничего не происходит – «струится меж пальцев всемирный песок устало и мерно», «время вечную пряжу прядёт». В забайкальской тайге «запахи резки и дики, вереск удушлив», «тяжёлые смолы». Культурно-поэтический мир древней Даурии заполняется «древними кочевьями», «хмурыми сопками», «ржавыми курганами». В мифе культурно-исторический факт семиотизируется и включается в коммуникативные процессы как элемент текста или кода. Процесс смысловой культурной самоидентификации для такого автора, как М. Вишняков, связан с осознанием национальных особенностей своей культуры, а также с включенностью её в мировую культуру. Работы австрийского учёного Э. Зюсса о «древнем темени Земли» подтверждают вхождение Забайкалья в мировой геологический интерес. Забайкальский культурно-поэтический миф о происхождении перерастает только краеведческий интерес и стремится найти «код Забайкалья», характерный для нынешней ситуации как симптом изменившегося отношения локального мира к месту своей культурной жизни. Забайкалье может заявить о себе миру как о начале Земли – «откуда есть пошла русская земля», а дальше, перефразируя Нестора Летописца, сказать «и кто первее нача её воспевати».
   Первыми сообщили миру о Даурской земле как рае земном русские летописцы. Земля даурская издавна привлекала русского человека. В Древней Руси ходили слухи о сказочно богатых землях на Востоке. А.М. Панченко рассказывает, как целые семьи, деревни срывались со своих мест и устремлялись на восток в надежде обрести «рай земной». Побеги в Даурию были так часты, что сибирским воеводам было приказано ловить беглецов, заставлять их целовать крест на том, чтобы им «в Даурскую землю не съезжать» [11, с. 171]. Репрезентируемые ценности и смыслы древней славянской культуры и древнего востока в современное бытие находят отклик в поэзии М. Вишнякова. Он транслирует духовные смыслы культурного мира Даурии, этого перекрёстка древних и новых цивилизаций. Одну из поэм он называет «Даурское лето», а один из сборников – «Даурский трилистник».
   Освоение культурного пространства связано с его сакрализацией. После мифа о Даурском рае первым сакрализованным пространством становится Иргень. Это место первого забайкальского острога, первой церкви и место захоронения первых мучеников забайкальской земли, которые, подобно первым русским святым Борису и Глебу, освятившим всю Русскую землю своей жертвенной кровью, стали первыми жертвами, положенными для крепости в основание будущей постройки – Забайкальского края. Иргенские казаки, новгородско-енисейские по происхождению, распространяют Иргень как инициальный текст Забайкалья. Святые иргенские мученики выводят Забайкальский текст в широкое пространство Сибири, они запечатлены на иконе Сибирских святых, находящейся в Новосибирском кафедральном соборе. Помимо Иргени, следует указать сакральные пространства Урлукского монастыря в Чикойских горах, на границе с Монголией, где пребывал святой Варлаам Чикойский, который почитается не только в Забайкалье, но и в Нижегородской земле, откуда он родом. Текст с его жизнеописанием и иконы распространяются по всей России. Включённые в Забайкальский текст святые Иннокентий (Вениаминов), Ефрем Селенгинский, царь-страстотерпец Николай с убиенной семьёй, Елизавета (Романова), врач Лука (Войно-Ясенецкий) и другие, являются культурными типам, сакрализующими культурный ландшафт древней Даурской земли [6]. Они вводят Забайкалье в парадигму Священной истории. Через святых, побывавших на забайкальской земле, трудами и подвигами прославившими её, связывается также и представление о просветительстве далёкого края, о борьбе истины с заблуждениями. Исходное локальное значение Забайкалья у святых расширяется и обогащается многообразными семантическими коннотациями и приобретает разветвлённую семантическую структуру. Святые сообщают Забайкальскому тексту сакральность и делают его семантические компоненты устойчивыми. Развиваясь и трансформируясь, они вступают в связи с новыми значениями и существенно влияют на формирование культурного самосознания края. Забайкалье осознаёт себя в перспективе преемственной связи с миссией святых, центром духовной жизни и просвещения. Черты этой культурной интенции обнаруживаются в иргенском тексте, в первых свидетельствах культурного самосознания края.
   Художественное пространство мифопоэтического текста организовано Мировой горой. Есть такие горы в Иерусалимском, Византийском, Римском, Московском и многих других текстах. Мифологическая функция Горы заключается в том, что она воспринимается как образ мира, в котором отражены все его основные элементы. Гора находится на оси мира, а её основание называется «пуп земли». Мировая гора трехчлена: небо, земля, человек. В русских летописях имеются многочисленные сообщения о поклонении горам. Вокруг горы формируется этнос. «Текстуальная революция» в русской культуре отличается тем, что каждый региональный текст представляет собой не узко местную точку зрения, а попытку концептуального выговаривания через себя всей России. Забайкальский текст представил России и миру свою Мировую гору – Водораздельную, так её называли географы. Затем она получила название в честь первого исследователя Яблонового хребта П.С. Палласа (1741–1811) и стала именоваться горой Палласа. Это водораздельная гора, высотой 1236 м., единственное место в мире, на котором находится точка сочленения бассейна трёх крупнейших мировых рек: Амура, Лены, Енисея. Именно из этой горы растекаются ручьи Кадалы, Хара-Кадалы, Грязнухи, впадающих в забайкальские озёра Кенон, Иван, Арахлей, а затем через вытекающие из них реки несут свои воды в три моря – Лаптевых, Охотское и Карское, которые формируют великие океаны: северо-западные – Ледовитый и Атлантический, а юго-восточные – Тихий и Индийский. Пространство Великого Истока воспето в научной, публицистической, песенной литературе (Т. Жалсарайн, Ф. Кренделев, Л. Коптелов, К. Шлямов) [7]. Находясь в этой точке в пору таяния снега, можно увидеть редкую картину: отсюда воды растекаются на три стороны. В природе многое устроено по принципу триединства. Здесь в Забайкалье есть ещё одна точка триединства/трёхграничья России – Китая – Монголии. Изучением этого триединства сейчас занимаются забайкальские учёные. Текст может быть понят только при условии прочтения локального геокультурного контекста. Специфику мифопоэтики возможно оценить при соответствующем описании географического ландштафта и созидающего этот ландшафт мифа.
   Забайкальский текст созидается Мировой горой, речками, озёрами, морями и океанами, горами-границами, разделяющими миры запада и востока, ковыльными степями с точкой пересечения трёх мировых пространств. Художественное пространство не идентично реальному пространству. Художественное пространство – это модель мира автора. Обновлённая картина мира, создаваемая текстами культуры, приобретает многомерный характер, так формируется локальный текст культуры, который определяет наше восприятие, видение места и отношение к нему. Культурологическая цель исследования географии России – это поиск оси, от которой можно выстроить культурный чертёж страны. В результате появления текстов, рефлексирующих путешествия, возникла дисциплина геопоэтика. Геопоэтика призвана раскрыть пространство в слове: от скупых энциклопедических сообщений до образно-поэтической культурной картины. Локальная география Забайкальского текста представлена в поэтических картинах М. Вишнякова, О. Димова. Последний является ещё и геологом. Геопоэтика Вишнякова и Димова осмысливает культурно-образную географию пространственно. Забайкалье «упаковывается» ими в геопоэтические образы, как в путевой чемодан, и становится компактным, локальным любимым текстом. Топонимы Забайкалья определяют место, его границы, мировые точки, стыки границ и одновременно наращивают духовные смыслы. Оригинальность взгляда М. Вишнякова состоит в том, что поэт смотрит на русскую жизнь из «глубинной Азии», из «таинственной Даурии», где «переплавились» многие культурные традиции: восточные, русские, западные, а Забайкалье представлено центром Евразии. Русское культурное бытие репрезентируется в культурный мир «окраинной земли», казалось бы, далёкой, но в то же время, близкой и родной. Культурная память М. Вишнякова сохраняет ценности и смыслы русских народных традиций. Прежде всего, это любовь к родной земле, гордость за великое прошлое, за славные победы; это и воспевание красоты земли, добрых дел и русского терпения. В поэме «Даурское лето» М. Вишняков поэтически воссоздаёт образ мироустроения забайкальского культурного типа – даурского кочевника: неторопливое течение его жизни, созерцательность как свойство характера, его думы о вечном, его гостериимство, всегда горящий очаг, «тишину ночи», «сонного ягнёнка» и Будду в из-головьи. Мятежная душа культурного героя находит в «глубинной Азии» покой [2, т. 2, с. 120]. О. Димов поэтически вписывает Забайкалье в пейзаж карты мира: «Если смотреть на мир с вершины этой сопки, кажется, что именно отсюда стекает, образуясь, лесистое всхолмленное Забайкалье. Расплёскивается во все стороны высокими волнами хребтов, между которых, в затишках, укрылись покойные степи на юге, а на севере – елани да мари. Ближний север – малый, а ведь спрячь там какую-нибудь страну Лапландию вместе с её оленным народом лопарями, и не найдёшь днём с огнём. Вот они какие, Тунгиро-Олёкминские дали <…> А если исполниться дерзости и шагнуть ещё севернее, где зелёные волны тайги уже не катятся вольно и широко, образуя горы и долины, а взметнулись и застыли валами хребтов, на которые тайга уже не в силах взойти <…> Ум, сокрушённый невиданной красотой каньонов и водопадов, ледниковых озёр и альпийских лугов, ослеплённый сиянием снегов на вершинах, неверяще воскликнет: ужель и это – Забайкалье»? (5, с. 218–219). Забайкалье представляется в геопоэтике Вишнякова и Димова перекрёстком направлений, дорог, ветров, традиций, судеб, истории. Забайкальский текст возможен как результат двойного видения: место рождения русского писателя и граница пересечения культур.
   В свой проект культурного бытия М. Вишняков включил духовные смыслы Даурской земли, которые оказались не чужеродными общерусским смыслам, а органичными им. Забайкалье выполняет роль «срединной земли». Оно – буфер между Россией и «глубинной Азией», пограничная земля, окраина Руси. Из Забайкалья уходили на восток последние русские – «люди белой идеи». Навсегда покидая Родину, они уносили в своём сердце запахи полыни, шум берёз, дым кочевий, образ «синей степи». Любовь к Родине у русских казаков начала ХХ в. была точно такой же, как у русских-эмигрантов, покидавших родную землю и уезжавших на запад. Духовные смыслы и духовная сущность русской жизни не изменились с веками. Меняется исторический антураж, сменяют друг друга цивилизации, трансформируются идеи, но духовные смыслы бытия народа транслируются по каналам русской мысли, освоенной по словесным кодам русской культуры. Тексты М. Вишнякова, О. Димова – трансляторы смысловой репрезентации в русской культуре.
   Таким образом, и точка мирового водораздела, и точка трёх границ, и особый, напоминающий мировой, ландшафт Забайкалья, приближает Забайкальский текст к другим цивилизациям и обозначает в нём свой Центр мира.
   Исследователи локальных текстов как текстов культуры делают акцент на таком важном элементе, как первопоэт. Первопоэтом Забайкальского текста можно назвать протопопа Аввакума. Он – родоначальник описания далёкой Даурской земли. Для него она – «страна варварская», где «сильные морозы» и «немирные иноземцы», правда, «изобилие рыбы» в озёрах Иргень и Шакша [8, с. 43–50]. Аввакум в созданной им картине мира – выразитель и представитель общекультурной динамики России с русских традиций в сторону западноевропейских, со старообрядческих на новорусские. Протопоп отразил общероссийское движение с запада на восток (освоение земель) и с востока на запад (латинизация русской культуры). Аввакум – первопоэт, воюющий с Забайкальским текстом. Певцом же Забайкальского текста стал поэт Фёдор Бальдауф.
   Ф.И. Бальдауф родился в Забайкалье, окончил Петербургский Горный кадетский корпус и вернулся в Нерчинский Завод не только горным инженером, но и поэтом. В Петербурге в Вольном обществе любителей российской словесности, где Бальдауф читал свои стихи, он встретился с поэтами Пушкиным, Глинкой, Рылеевым, Бестужевым-Марлинским и др. Поэтическое сообщество одобрило его стихи. Бальдауф был романтиком. Он романтизировал забайкальскую жизнь, природу, традиции бурят, тунгусов. Бальдауф оставил поэтическое описание Шилки, Нерчинского Завода, Борзи. В топонимическое поле текстов входят соляное озеро Дабасу-Нор, река Онон-Борзя, сопка Буха на берегу Онона. Тексты Бальдауфа представляются географически единым ландшафтным пространством и временем. Его поэтические тексты имеют эмоциональное воздействие на адресата и закрепляют мифоромантическую форму сознания в обществе.
   Бальдауф поставил Забайкальский текст в знак «окраины мира». С одной стороны, он любил свою малую родину, а, с другой стороны, он рвался в Петербург, т. к. в Нерчинском Заводе его всё раздражало. Стихотворения «Вечер на берегу Байкала», «К бурятке», «Шаманка», поэмы «Кавиту и Тунгильби», «Авван и Гайро» делают Бальдауфа забайкальским поэтом и одновременно соединяют его с Центром, с общероссийской литературной романтической традицией [1]. Через романтическое слово Бальдауф реализовал Забайкальский текст в русской культуре.
   Тексты, в которых наиболее выразился опыт взаимодействия природного ландшафта и творческого воображения – это творчество забайкальских писателей М. Вишнякова и О. Димова. К ним можно присоединить плеяду забайкальских авторов, которые составят целостный текст Забайкалья: Г. Граубина, Е. Куренного, В. Вьюнова, Б. Макарова и др.
   М. Вишняков определяет пространство и время Забайкальского текста в его дальнейшей перспективе, идущей из «глубин Азии», и ближней перспективе современной поэту забайкальской и российской действительности. Поэтическое выражение «глубинная Азия» – это точка отсчёта Забайкальского текста Вишнякова. Поэт созидает его ландшафт, он состоит из «таёжного многоцветья», «белизны берёз», «голубых студёных рек», «табунных терпких вьюжных степей», «сине-зелёных озёр», ручьёв, протоков, «длинных дорог», «хмурых сопок». Ландшафтное пространство заселено «дикими табунами», «бурятскими юртами», охотниками, рыболовами, поэтами. Взгляд на Забайкалье у Вишнякова – это взгляд охотника и кочевника, который всё время в дороге: в тайге, степи, на реках и озёрах, в сопках и горах.
   Забайкалье представлено в текстах Вишнякова в разное время года через запахи, которыми наполняется таёжный воздух, через звуки звенящей ключевой воды, птичьего хора, топота табунов, через цветопись тайги, полей, лугов, степей, сопок и через ощущения, через поток сознания поэта.
   М. Вишняков точно и ёмко выразил состояние забайкальского поэта: «Поэт в Забайкалье – кочевник». Перефразируя А. Григорьева, он выявил главную составляющую Забайкальского текста: «Дорога – это наше всё». Вместе с О. Димовым и врозь М. Вишняков объездил всё Забайкалье. Культурный мир его поэзии и прозы – это бесконечная череда поездок, путешествий. Геопоэтика О. Димова вводит Забайкалье в мировое пространство географических стереотипов: «Названия известных земель рождают навязчивые образы: Кавказ – вершины во мгле, Карелия – озёра, Камчатка – вулканы, Чукотка – тундра, Альпы – пасторальные открытки <…> Выразить каким-либо одним образом или представлением Забайкалье – невозможно, потому что оно вобрало в себя картины, ландшафты, пейзажи всей России» [4, с. 185]. В культурном мире О. Димова авторский повествователь – это геолог, землепроходец, охотник, путешественник, т. е. герой, не сидящий на месте, а созерцающий и создающий красоту окружающего неповторимого забайкальского чудесного мира.
   О. Димов создаёт открытый текст в забайкальской словесной культуре, этот текст не завершён и никогда не может быть завершённым, пока он соотнесён с мирами других забайкальцев, причастных этому миру.
   Культурно-поэтические миры М. Вишнякова и О. Димова аккумулируют духовные смыслы забайкальского, русского, мирового структурно-семантического поля и формируют культурную модель Забайкальского текста «окраинной земли», «глубинной Азии», зеркала мирового пейзажа. Эта культурно-поэтическая модель не остаётся в состоянии покоя, внутри неё сохраняются, зреют, затухают исторические идеи. Духовные смыслы забайкальского бытия то поглощаются «глубинной Азией», то растворяются в русской Даурии, то отступают на запад.
   Неведомое в мире Забайкалье через культурные знаки, мифопоэтику и геопоэтику забайкальских писателей, поэтов, культурных деятелей, учёных превращается в символ русской культурной жизни для мира. Их творческое воображение преображает забайкальский ландшафт, ваяет его по образу и подобию символических форм культуры. Идея о конструктивной силе творческого воображения, которое вносит свои символические структуры в реальность, является основной в исследовании о Забайкальском тексте как локальном тексте русской культуры.

Список литературы

   1. Бальдауф Ф.И. Литературные сочинения. Чита: Поиск, 2008. 160 с.
   2. Вишняков М.Е. Стихи и поэмы. В 2 т. М.: Русь, 2005.
   3. Давыдов А.Н. Архангельск: семантика городской среды в свете этнографии международного морского порта // Культура русского севера. Л.: Наука, 1988. С. 86–99; Разумова И.А. «… Как близко от Петербурга, но как далеко» (Петрозаводск в литературных и устных текстах XIX–XX вв.) Русская провинция: миф – текст – реальность. М.; СПб.: Лань, 2000. С. 324–334; Милюков Е.В. Челябинск: окно в Азию или край обратной перспективы // Русская провинция: миф – текст – реальность. М.; СПб.: Лань, 2000. С. 347–361; Абашев В.В. Пермь как текст: Пермь в русской культуре и литературе ХХ в. Пермь: Пермский университет, 2000. 404 с.; Осипова Н.В. Вятский текст в культурном контексте // Бинокль. Вятский культурный журнал. 2002. № 16. – http://www.binokl vyatka.ru/TITLES/index.htm; Люсый А.П. Крымский текст в русской литературе. М.: Алетейя, 2003. 314 с.; Прохорова Л.С. Лондонский текст русской литературы первой трети XIX века. Автореф. канд филолог. наук. Томск, 2005 и др.
   4. Даурское диво. Чита: Поиск, 2007. 256 с.
   5. Димов О.А. Слово о земле // Даурское диво. Чита: Поиск, 2007. 256 с.
   6. Духовная летопись Забайкалья: информационное издание. / Авторы и сост.: Авдеев С. М., Камедина Л. В. и др. Екатеринбург: Екатеринбургская епархия РПЦ; Чита: Читинская и Забайкальская епархия, 2009. 456 с.
   7. Жалсарайн Т.У. Точка Великого раздела / / Забайкальский рабочий. 1977. 19 января; Кренделев Ф.П. Исток трёх великих рек // За науку в Сибири. 1984. 7 июля; Даурское диво. Чита: Поиск, 2007. 256 с. и др.
   8. Житие Аввакума и другие его сочинения. М.: Советская Россия, 1991. 368 с.
   9. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: Языки русской культуры, 1996. 464 с.
   10. Минина Е.Л. Из России в Австрию и обратно: переписка Э. Зюсса и В.А. Обручева // Вестник РАН. Т. 76. 2006. № 10. С. 946 – 951.
   11. Панченко А.М. Русская история и культура. СПб.: Юна, 1999. 520 с.
   12. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: исследования в области мифопоэтического. М.: Прогресс – Культура, 1995. 624 с.

   Л.В. Камедина,
   доктор культурологии, профессор кафедры литературы Забайкальского гоударственного университета

Людмила Камедина Обретая смысл заново: прочтение русской классики в XXI веке

Авраамий Палицын, А.С. Пушкин, М.Н. Загоскин о русских смутах

Кризис власти и продажность элиты

Социальный развал

«Семья» у власти и предательство национальных интересов

Церковь во времена смут

Гражданская инициатива

Проекция на современность

Литература

М. Лермонтов о царе Иване Грозном для современников и потомков в «Песне про царя Ивана Васильевича»

«Фехтовальщик» Наполеон и «русская дубина» 1812 года в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»

Литература

Забайкальский текст в русской культуре

Список литературы

Людмила Камедина
Обретая смысл заново: прочтение русской классики в XXI веке