   Закат уже не за горами
   Сборник рассказов
   Ольга Трушкова

Закат уже не за горами
Маленькая повесть

   1
   Накануне дня своего рождения Вера Николаевна решила сходить в магазин, чтобы побаловать себя в этот день чем-то вкусненьким, а на обратном пути поскользнулась на крутом спуске дороги, ушибла бок о торчавший из-под снега комель бревна и подвернула ногу. Побаловала себя, называется. Так побаловала, что с трудом превеликим до хаты своей добрела. Добрести-то добрела, даже печь растопить умудрилась, а к вечеру ей до того худо стало, хоть криком кричи: на ногу ступить не может, спину такой дугой выгнуло, что голова где-то на уровне колен оказалась. Только вот беда, кричи не кричи – никто не услышит: одна Вера Николаевна живёт в доме.
   Ночь прошла, как в бреду, а когда наутро женщина по стеночке добралась до кухни, то её охватило полное отчаяние: дров в доме осталось только на одну топку да и вода на исходе. Вот так, а ведь она планировала ещё и баню протопить сегодня. Ладно, воды, как обычно, флягой на тележке навозит соседка, она раз в неделю Веру Николаевну водой обеспечивает. Нет, не задаром – это как бы плата за проживание в доме, из которого сын переселил Веру Николаевну в её сегодняшние «хоромы», находящиеся наискосок от прежнего жилья. Вместе с тем домом и мебель прежнюю оставили, и ковры. Ничего не захотела Вера Николаевна забирать оттуда, где умер её муж. Вот там и поселилась на всём готовом молодая семья, жилья не имеющая.
   Водокачка была рядом с двумя домами, принадлежащими Вере Николаевне, так что соседка-квартирантка без особых усилий быстро навозила воды и, лицемерно посочувствовав болящей, убежала по своим делам, не догадавшись принести в дом две-три охапки дров. Бескорыстная «домовладелица» постеснялась попросить её об этом и сама, предварительно наложив тугую повязку на ногу, перетянув поясницу толстым слоем эластичных бинтов, поковыляла к поленнице, радуясь уже тому, что в баню дров натаскала загодя.
   После бани ей стало совсем худо: то знобит, то в жар бросает, ноги боль выкручивает, голова раскалывается так, что глаза на лоб готовы вылезти.
   А тут ещё и погода испортилась: всю неделю бесновалась метель, порывы ветра сбивали с ног даже тех, у кого они обе были в рабочем состоянии. За всё это время Вера Николаевна ни разу не вышла за калитку, и за всё это время никто не отворил дверей её дома.
   Конечно, были звонки с поздравлениями в день рождения, звонили и те, кому нужны были её консультации или совет, но вот звонок, заливисто сообщающий о чьём-то визите, был нем.
   На отшибе живёт она. На самом, что ни есть, краю…
   Долгими ночами, слушая завывания ветра, Вера Николаевна дрожащими руками вытирала слёзы. Нет, она не плакала, слёзы сами текли, скатываясь к уголкам губ и раздражая их солью. Ей было страшно в пустом доме. Но не нечистой силы и не нечистых на руку местных бичей она боялась – страшно было умереть зимой. В эту пору сын с геологоразведкой колесит по Северам, где нет сотовой связи, а дочь в далёком от неё большом городе, и вряд ли кто сообщит им о смерти их матери, потому что вряд ли кто вспомнит о ней. Неужели ей придётся лежать до весны? До приезда сына?
   Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться.
   Если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, тогда к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и сына. А что будет с его иномаркой?
   Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней прийти?
   А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и, не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…

   ***

   Когда в середине семидесятых Вера Николаевна молоденькой учительницей приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. По утрам она находила на лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.

   Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну. Правда, все называли его Кашнян – так привычнее русскому уху – и считали армянином.
   По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были и другие спортивные игры, весёлые и шумные.
   Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.
   А ведь жилось простому люду в те далёкие годы ох как трудно. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось – иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбиравшая Вере Николаевне место будущей её работы, колебалась недолго.
   – Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают.
   А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.
   Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО – хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть дети поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь Вера Николаевна в этом не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.

   2
   Вера Николаевна до сих пор не может понять, как жители леспромхозовских посёлков, работая в лесу, умудрялись ещё и скотинку в чистоте да в порядке содержать, и приусадебные участки. Не потому ль так удивилась она запущенным, заросшим сорняками частным огородам, когда в девяностые, после распада леспромхоза, они с мужем и восьмилетним сыном переехали в совхоз?
   Однажды ранним утром, с тяпками наперевес шли они всей семьёй по спящей деревне окучивать свой участок картошки, находящийся в двух километрах от села, смотрели на заросшие травой придомовые огороды, и муж, кивнув на одно из подворий, с непередаваемой горечью тихо произнёс:
   – Вот они, кормильцы наши, спят сном праведников, а сорняк меж тем силу набирает, уже выше картошки вымахал. Окучивать пора, а тут и прополкой ещё не пахнет.
   Потом он молчал до самого конца пути.
   «Кормильцы» просыпались только к обеду.
   Когда же началось раскрестьянивание?

   Вера Николаевна часто вспоминает жизнь другой деревни, деревни её детства. Теперь мало кто верит старым фильмам, где колхозники шли на работу с песнями и с ними же возвращались домой, а она знает – это правда. Да, пели женщины, а мужчины им басисто вторили. На сенокосе, опустошив торбы с нехитрыми обедами, во время короткого перерыва, потирая натруженные руки и наслаждаясь кратковременным отдыхом, приваливались они к стогам. Послеполуденная дрема окутывала сенокосные угодья. Но вдруг взмывал высоко в небо звонкий женский голос.

     Колькi у небе зор,
     Цяжка палiчыць…

   К нему присоединялся другой, чистый, как родниковая вода.

     Толькi з iх адна
     Наярчэй гарыць.

   И вот уже плывёт над лугом сочно, мощно и невероятно красиво разбавленное мужским басом

     Гэта ты мая,
     Зорка ясная,
     Ты, каханая,
     Непагасная.

   Сегодня прагматикам трудно поверить, что в те далёкие годы не только к работе на личных наделах, но и к колхозному труду относились не абы как, что для молодых прослыть ленивцем и неумехой считалось несмываемым позором. И соревновались хлопчики в ловкости да в умении, особенно с уборочную страду, когда тягловой силой, конём, то есть, при помощи верёвки стаскивали копна сена к огромному стогу. Соревновались девчушки на току, когда в сплошной пыли при обмолоте света белого не видно. Это позже комбайны появились, а Вера Николаевна хорошо помнит алчный барабан молотилки, требующий бесперебойной подачи снопов. Не всякий выдержит бешеный ритм этой работы – она, тринадцатилетняя городская девчонка, не смогла, и ей доверили только отгребать уже опустошенные снопы, выплёвываемые прожорливой машиной. Кстати, матерчатых перчаток тогда тоже ещё не было – были кровавые мозоли от черенка вил. Но мозоли приходилось скрывать, дабы не прослыть белоручкой, что являлось не менее позорным, чем неумеха или лентяйка.
   Вернувшись с колхозной работы, люди принимались за работу домашнюю и только с заходом солнца готовили ужин, который называли вячэрой. Это были неизменные солОники. Женщины разводили костерок на лужайке возле одного из домов, общий для нескольких соседних, окружали его чугунками, наполненными чищенной круглой картошкой и водой, накрывали чугунки сковородками, тоже чугунными и без ручек.
   Вера Николаевна до сих пор не может докопаться до происхождения названия этого немудрёного блюда.
   Солоники – от слова соль? Но соль есть в любом блюде. От слова соло, потому что, закипая, каждый чугунок пел свою песню? Хотя нет, соло – это вряд ли: простые крестьяне были не так искусны в музыкальной терминологии. А может, солоники – это и вовсе не солоники, а салоники? Ведь туда ещё и кусочки сала бросали.
   Но как ни называлась картошка, запечённая в чугунке на костре, Вера Николаевна до сих пор помнит вкус самых верхних картофелин, чуть подгоревших, пахнущих дымком и далёким детством.

   ***
   Как-то взяли бабушка и тётя Маша Веру на прополку колхозных огурцов, а Вера возьми да и сруби нечаянно тяпкой один из корешков. Боже мой, сколько укоризны и осуждения было в их взглядах! За что? Огурцов-то вон сколько, целое поле, да и не свои они.
   За что? Это девочка поймёт позже, когда будут они с бабушкой идти по просёлочной дороге мимо ржаного поля. Сорвёт бабушка колосок, вышелушит зёрнышки и произнесёт необыкновенно ласково:
   – Житечко святое. Хороший урожай Господь нам сподобил, слава ему, с хлебушком будем.
   Вот тогда и поймёт Вера, за что она подверглась безмолвному, но дружному осуждению на том огуречном наделе. Бережное, любовное отношение было у старшего поколения ко всему, жизнь человеку дающему, и неважно, личное оно или колхозное.
   Когда же мы раскрестьянились?
   Расчеловечились-то когда?
   Не с ним ли, с тем поколением и его нравственными принципами, ушло сострадание друг к другу?
   Кто сегодня остался на земле? Тот, кто либо по своему скудоумию не получил хотя бы среднего специального образования или, на худой случай, рабочей специальности, либо по неумению приспосабливаться не смог угнездиться на более перспективном месте. Почему работа в сельском хозяйстве стала столь непривлекательной? Да потому, что тяжёлый труд селянина оплачивается такими жалкими грошами, что язык не повернётся их деньгами назвать. А какая оплата, такая и работа. Вот и отучили людей работать на земле, любить её, кормилицу всего сущего.
   Но разве её покойная бабушка, разве её тётя Маша и крестный, отдавшие все свои силы далёкому белорусскому колхозу «Рассвет», получали не те же гроши? Тогда почему же они трудились не за страх, а за совесть да при этом ещё и пели?
   А может, всё-таки за страх? Тогда почему они пели? Почему трудились до седьмого пота с такими просветлёнными лицами? Почему радовались плодам этого своего труда, тем самым плодам, от которых им доставались жалкие крохи?

   3
   Вере Николаевне иногда кажется, что всё началось с перестройки, будь она трижды неладна вместе с её главным архитектором. Как же, переход на новый уровень отношений с Америкой, которая приветствует амбициозного придурка радостными криками: «Горби! Горби!» Да за это можно не только рассекретить всё, но и Родину продать! А то, что за его спиной зубастые акулы, довольно потирая руки, посмеиваются над этим тщеславным, самовлюблённым клоуном, так это ему невдомёк.
   Да и сам-то народ разве умнее его был, если не почувствовал надвигающейся катастрофы? Помнится, в те времена председатель поссовета Пётр Иванович Кравченко частенько произносил одну и ту же фразу:
   – Что-то не то мы делаем, если нас наши враги хвалят.
   Прав был Пётр Иванович, да только не задумывались мы над его словами, отмахивались и даже посмеивались. Какие враги, если Америка скандирует:
   – Мир! Дружба! СССР!
   Хотя, с другой стороны, что могли сделать простые люди, если их голоса ничего не значили, как не значат и сегодня?
   Был референдум по поводу сохранения или роспуска Союза?
   Был.
   Как проголосовал народ?
   За сохранение.
   А итог?
   Союза больше нет.
   Потом, вообще, началось чёрт знает что. Разделили всё подушно, выдали людям бумажки, которые ваучерами назвали, а потом те же самые дельцы, кто и разрабатывал план этой самой приватизации, скупили их за копейки. Ладно, если кому-то хоть копейку дали за бумажку, а то ведь и по-другому действовали. Вот, к примеру, Вера Николаевна не только задаром отдала приехавшему в их посёлок бывшему второму секретарю райкома все четыре ваучера. Она ещё и оплатила приём каждого из них по двести семьдесят рублей, вроде как «услугу», получив взамен квитанцию и четыре липовых договора, гласящие, что отныне она и все члены её семьи будут являться акционерами какого-то «Альфа Капитала» и до конца дней своих получать дивиденды с прибыли этого самого капитала.
   До сих пор получают… капитальную альфа-фигу.
   Ладно бы одна она, так ведь нет: тогда этот хапуга, бывший второй секретарь райкома, все ваучеры в посёлке собрал, да ещё и денежек подзаработал. Где теперь он и его «Альфа Капитал»? А это никому неведомо.
   Вообще-то, говорят, секретаря того недавно по телевизору показывали. Нет, не в «Честном детективе» – на заседании областного Законодательного собрания.
   Не ум цениться стал сегодня, не порядочность, а хитрость, наглость, изворотливость. По-другому начали жить многажды обманутые люди: кто-то ударился в спекуляцию, которая теперь гордо бизнесом зовётся; кто-то мелким воровством пробивается; кто-то от безысходности спивается. Великой удачей считается, если кому-то повезёт найти приличную работу. Это он, вроде, как счастливый лотерейный билет отхватил.
   А бывшие партработники и прочие комсомольские вожаки стали ворами в законе, то есть, ворами, охраняемыми законом, ворами неприкосновенными. Как же их судить-то, если все законы они сами и издают? Под себя работают господа, бывшие не так давно товарищами.

   ***
   Как-то неожиданно вспомнилась та давняя история из окаянных и трижды проклятых 90-х, случившаяся уже после смерти её мужа. Вообще-то, Вера Николаевна не любит вспоминать о том, как выживало сельское учительство при хронических невыплатах зарплаты, но вот её подработка в библиотеке взяла, да и всплыла в памяти… Чтобы хоть как-то свести концы с концами, устроилась она туда на полставки «офис-менеджера», что в переводе на человеческий язык означает на «пол-уборщицы».
   Библиотека была небольшая, но работы хватало. Да тут ещё библиотекарь, дабы не обременять себя лишними телодвижениями, возложила на Веру Николаевну помимо мытья полов, снятия пыли с книг и еженедельной чистки оконных стёкол ещё часть и своей работы, а именно: книги, принесённые читателями, расставлять по полкам в соответствии с ББК. На недоумённый взгляд уборщицы ответила, что это тоже входит в её обязанности. Ответила тоном, не терпящем возражений.
   Подивилась несказанно Вера Николаевна тому, что техничка обязана знать ещё и библиотечные коды вкупе с библиографическими! Подивиться-то подивилась, но ничего не сказала – коды её не пугали, она была филологом.
   Потом ей пришлось ещё подменять и библиотекаря – та, в связи с большой общественной работой (на своем подворье и огороде), нередко опаздывала на работу основную, частенько уходила раньше времени, а то и вовсе не появлялась. Однако даже и эту нищенскую зарплату уборщицы задерживали, причём, не на месяц-другой, а на гораздо дольше.
   Август. Время собирать сына в школу, про обновки для себя и речи быть не могло. Да и махнула она на себя рукой, не в рванье ходит – и ладно. Но для того, чтобы одеть-обуть сына, чтобы купить учебники, тетради и прочее, нужны деньги. А их нет. Ни от РОНО. Ни от Райкультуры. Совсем нет: ни учительской зарплаты, ни жалких «пол-уборщических».
   Набравшись смелости, поехала Вера Николаевна в райцентр клянчить хоть немного от уже заработанного. Нет, не в РОНО и не в «культуру» – там ей уже отказали – прямо в районную администрацию.
   Ага, вот кабинет с табличкой «Заведующая Райфинотделом Сукачёва».
   В шикарно обставленном кабинете за инкрустированным столом на высоком кресле, как на троне восседала роскошная телесами и в богатом убранстве дама с говорящей фамилией. Она величественным жестом Екатерины Второй кивнула вошедшей посетительнице на стул и снисходительно выслушала ей просьбу. Вера Николаевна, чтобы не пугать чиновницу большой «замороженной» суммой учительской зарплаты, решила просить деньги только «культурные».
   Дама отказала. Как и РОНО. Как и «культура».
   – Ну, и куда же нам с сыном теперь идти? На паперть? Воровать? Или сразу на тот свет? – испросила совета Вера Николаевна. Пока ещё очень вежливо.
   Дама пожала плечами, лицемерно вздохнула и ответила:
   – Извините, но помочь ничем не могу. Сама третий месяц без зарплаты. Иногда не знаешь, что приготовить на завтрак.
   – Ай-ай-ай, и вы тоже? – язвительно посочувствовала ей Вера Николаевна, но поинтересовалась, так ли это и какова месячная зарплата вдыхающей. Просто так поинтересовалась. На всякий случай. Всё ещё вежливо, но уже не очень.
   Дама смерила просительницу с ног до головы, задержала взгляд на её потрескавшихся от работы руках, покрутила на своих холёных пальцах дорогие перстни, изящным жестом поправила золотые цепи на том месте, где, согласно анатомии, должна была находиться её шея, и пустилась в пространные рассуждения.
   – Видите ли, судьбы складываются по-разному. Мы с вами по виду ровесницы, но я без мамы и папы получила высшее образование. Правда, заочное. Тоже, как и вы, техничкой когда-то работала. Теперь вот здесь сижу…
   Выразительный взгляд её досказал то, что придержал язык:
   – Я-то вот здесь, а ты всё ещё уборщица… даже не уборщица, а половина от неё.
   – Видите ли, – подстроилась под её ностальгически задушевный тон Вера Николаевна, – я ведь тоже без мамы и папы … образование получила. Даже два. Высшие. Одно – университетское. Оно не заочное.
   Она поднялась со стула, подошла к столу, оперлась на него обеими руками и, глядя в глаза восседавшей «на троне», негромко и очень спокойно отчеканила каждое слово:
   – Я не знаю, на какой срок вы, уважаемая, задерживаете себе зарплату. Меня совершенно не интересует её месячный размер. Мне абсолютно безразлично, что вы, простите, жрёте на завтрак, а равно и в обед с ужином. Но без бумажки на получение всех моих «замороженных» денег я не выйду из этого кабинета. Вы слышите? Всех! Хотя первоначально я просила совсем немного. Только зарплату технички.

   Домой Вера Николаевна вернулась с деньгами. Ей выплатили не только всю задолженность по «офис-менеджменту», но и «разморозили» часть учительской зарплаты. Сын к школе был собран не хуже других. Да и себе она купила зимние сапоги и тёплую куртку – осень была уже не за горами, а она в Сибири очень быстро переходит в холодную зиму.
   Через год Вера Николаевна оставила работу в библиотеке. Освободившееся место заняла дочь библиотекаря, которая стала получать полновесную ставку. Куда уходили полставки Веры Николаевны, она не знает. Да и не хочет знать. Ни к чему. Она к тому времени в довесок к своей учительской зарплате уже начала получать пенсию по стажу. За выслугу. Пенсию платили вовремя.
   Вот вам плоды перестройки: интеллигенция оказалась за бортом, а на плаву – отбросы общества.

   ***
   А может, ошибается Вера Николаевна? Может, не сама перестройка была виной всех бед её многострадальной России, а бездонное море лжи её царьков, в котором и до перестройки топили эту огромную страну вместе с её народом, вместе с ней, Верой Николаевной, и её детьми? Может, перестройка была только скальпелем, вскрывшим гнойник? Разве до перестройки Вера Николаевна жила лучше? Конечно, нет, потому что нельзя назвать хорошей жизнь в постоянном дефиците и километровых очередях.

   Как-то перед Новым годом привезли в их поселковый магазин столовую клеёнку и женские сапожки. Очередь люди начали занимать с вечера и в сорокаградусный мороз, греясь у костра, ждали до утра, до открытия магазина. Никто не уходил из боязни быть вычеркнутым из списка, а это могло быть: тот, кто провёл ночь на морозе, ни за что не согласился бы пропустить вперёд того, кто провёл её в тёплой постели. Тем более, был риск остаться ни с чем – количество товара никогда не соответствовало количеству желающих его приобрести. Близкие люди в этой очереди переставали быть ими, соседи и друзья превращались едва ли не во врагов.
   Вера Николаевна тоже до полуночи добросовестно отстояла у костра, потом её сменил муж. В шесть утра вахту приняли неработающие пенсионеры и дети, так как родителям нужно было управляться с домашним хозяйством и отправляться на рабочие места.
   Магазин открылся по расписанию, по расписанию начались и уроки в школе. На переменах Вера Николаевна вместе с дочерью и коллегами бегала проверять, не подошла ли их очередь, благо торговая точка находилась через дорогу. Повезло! Клеёнки ей досталось целых два (!) метра – математик Таисия Карповна уступила свою долю с условием, что в следующий раз Вера Николаевна отдаст ей свой метр дефицитного товара. Сапожек тоже досталось две пары. Все они были невыносимо красного цвета, все одного размера, не налезли на варикозные ноги Таисии Карповны и достались дочери Веры Николаевны… на вырост. Правда, к тому времени, когда выросла дочь, началась перестройка, потом её сменил буржуйский рынок, Сибирь завалили китайским товаром, появился выбор. Те невероятно дефицитные и невыносимо красные сапожки оказались очень грубыми, неудобными, да и, как потом выяснилось, были они вовсе не женскими парадно-выходными, а мужскими и предназначались работникам шахт. Из-за чего же люди в той очереди, что грелась у общего костра, злобно ругались и превращались едва ли не во врагов?

   ***

   Вера Николаевна вздохнула, оделась теплее, вышла на улицу и, припадая на ноющую ногу, начала очищать от снега тропинку к поленнице, решив, что тротуар в ограде и площадку за калиткой приведёт в порядок позже, когда станет чуточку легче.
   Она ни от кого не ждала помощи, она понимала: сегодня каждый сам по себе, сегодня каждый выживает в одиночку.

   4

   Звонок от дочери был неурочным, потому и напугал Веру Николаевну: последние годы она почему-то стала бояться неожиданных звонков. Но Наташа сообщила весть как раз очень даже радостную: Новый год они будут встречать вместе.
   – Ты с Пашей приедешь?
   – Нет. Ты же знаешь, где он работает.
   Вера Николаевна знала, где работает зять, посетовала, конечно, что в праздничные дни получить выходной ему практически невозможно, огорчилась. Вопреки всяким пошлым анекдотам про тёщу и зятя, вопреки устоявшемуся стереотипу об их враждебных отношениях, она любила Пашу так же, как и своего сына, Диму (ну, разве чуточку по-иному), и была бы очень рада его приезду.

   Боль в ноге постепенно отступала.
   До приезда дочери оставалось ещё два дня, Вера Николаевна уже управилась со всеми необходимыми приготовлениями к празднику и теперь не знала, чем занять себя. Может, почитать? Но что? Всё, что было привезено из библиотеки дочери, давно перечитано. Скачать из интернета в электронную книгу? Нет, это не вариант, Вера Николаевна давно уже не находит там ничего, что бы её удовлетворило. Боевики, детективы, фантастика. Современные писатели – за очень редким исключением! – почему-то стали сочинителями, пишут о том, о чём знают лишь понаслышке, но такого накрутят, такого наплетут!
   Вспомнился прочитанный опус одной экстравагантной авторши из Днепропетровска, всю жизнь в городе прожившей и по приезде в деревню заглянувшей через плетень в соседский двор. Боже, как она была поражена увиденным: свинья, видите ли, в грязи купается, землю пятаком роет, а свои естественные нужды справляет там же, где и ест! Как осуждала эта мадам авторша хозяйку подворья, выставив её лень и нерадивость на фоне европейского свиноводства, где чистенькая свиноматка с розовыми поросятками лежит на золотистой соломке.
   Ох, и смеялся же ветеринар, когда Вера Николаевна пересказала ему прочитанную чушь, а заодно и поинтересовалась, зачем всё-таки свинья в грязь лезет? Оказывается, она в луже температуру тела снижает до нужного ей уровня, а пятаком землю рыхлит в поисках необходимых витаминных корешков, заменить которые никакие искусственные кормовые добавки не в состоянии.
   Что же касается отхожего места, то прокол горе-писаки был просто позором: никакая свинья (ни русская, ни украинская, ни европейская), будь она трижды свиньёй, в отличие от гомо сапиенса, никогда не гадит там, где ест или спит: для этого у неё есть отдельное, ею же самой определённое место.
   Отношение той авторши к кошкам и собакам тоже особое и резко контрастирует с отношением к данным животным сельских жителей. Деревенский люд так невежественен, что кормит братьев своих меньших тем же, что и свиней. А «… собакам нужна белковая пища», то есть, мясо.
   Конечно, Вера Николаевна незнакома с женщиной, подворье которой тайком, но очень пристально рассматривала городская чистюля, да и к своим соседям через забор не заглядывает, считая это крайне неприличным, но собака, живущая у самой Веры Николаевны, ест то, что ест и хозяйка. Что же касается белков, то теперь это не проблема – даже в сельских торговых точках есть относительно недорогой сбалансированный собачий корм. Для кошек тоже.
   Но более всего поразила Веру Николаевну то, что, по твёрдому убеждению графоманки, «…городские люди, в отличие от деревенских, жалеют кошек и собак, потому что они читают книги и смотрят телевизор».
   Ну и как вам такое вот «умозаключение» и ничем не прикрытое высокомерие? Выходит, ошибалась Вера Николаевна, полагая, что люди любят животных по доброте душевной? Оказывается, для того, чтобы любить животных, их и иметь-то вовсе необязательно! Для этого-то и нужно всего-ничего – быть горожанином, читать книги и смотреть телевизор.
   Вера Николаевна припомнила давнишнюю историю, свидетелем которой сама оказалась. А произошла эта история в самом настоящем большом городе.
   ***
   Припав к экрану телевизора, трое подростков с трудом сдерживали слёзы – они совершенно искренне переживали за Белого Бима с чёрным ухом, а потом на лестничной площадке ругали последними словами тех бездушных людей, которые сгубили собаку, «брата их меньшего».
   «Зря мы ругаем молодёжь, зря. Нормальная смена нам растёт, добрые ребятки подрастают», – подумала тогда Вера Николаевна, нажав кнопку вызова лифта.
   А днём позже эти «добрые ребятки» – и книги читающие, и телевизор смотрящие! – поймали бездомного котёнка, привязали один конец длинной лески за его детородные органы, другой конец прикрепили к перилам лестницы. Потом затолкали своего «брата меньшего» в лифт и дали лифту старт.
   У Веры Николаевны до сих пор в ушах стоит тот отчаянный предсмертный вопль бедного котёнка, она до сих пор корит себя, что не успела войти в подъезд хотя бы минутой ранее.
   Нелюди есть везде: и в городах, и в сёлах – и ещё неизвестно, где их больше. Во всяком случае, в своём селе подобного издевательства над животными она не видела. Может, потому что в селе нет лифтов?

   ***

   Ещё меньше Вере Николаевне хочется открывать для себя авторов, пытающихся проникнуть в прошлое и дать ему свою оценку: то жизнь придуманного «дворянского гнезда» описывать начинают, то будни Николая Второго и Великих княжон. Зачем? Ведь это давным-давно донесли до сегодняшнего читателя те, кто был тому свидетелем и даже сам принадлежал их сословию.
   Вообще, основы многих сюжетов, размещённых на литературных сайтах в виде рассказов, повестей и даже романов, начали казаться Вере Николаевна подсмотренными через забор и нафаршированными собственной фантазией автора, зачастую не только откровенно бездарного, но ещё и совершенно глупого. Она вернулась к Валентину Распутину, Фёдору Абрамову, Виктору Астафьеву… Там нет фанфаронства, там есть только правда, эти люди пишут исключительно о том, что очень хорошо знают: о жизни таковой, какая она есть, о простых людях и их насущных проблемах.
   Конечно, и в сегодняшней литературе, и на литературных сайтах тоже есть талантливые авторы, но – единицы, и найти их среди огромного количества графоманов невероятно трудно.

   4
   Наташа приехала за день до Нового года, разнесла в пух и прах тягостное одиночество матери, собрала и развеяла по ветру её депрессию. Как-то сразу всё пришло в движение, всё закрутилось и завертелось с невероятной скоростью.
   Дочь очистила от снега все тропинки, наносила дров в дом и в баню, затопила тут и там печи, не забыв при всём этом о праздничном столе. Она приготовила блинчики с начинкой из красной икры, сделала нарезку для салата, сняла кожуру с мандаринов и красиво разложила их на блюде, предварительно разделив на дольки. На вопрос Веры Николаевны, зачем мандарины-то заранее этак готовить-то, да ещё в таком количестве, Наташа улыбнулась и ответила:
   – Не годится в Новогоднюю ночь портить вид стола неэстетичными корками. А что много, так мы и не заметим, как всё в себя закинем, шампанское закусывая. Ещё и мало будет.
   А тут и баня поспела.

     Ах, баня, баня, баня,
     Малиновый ты жар,
     Берёзовый дух мяты
     Да веничек пропарь.

   В Сибири баня – это не просто мытьё своего грешного тела, это, если хотите, целый ритуал! Веник обязательно должен быть с зелёными листьями, а для этого не только время его заготовки знать нужно, но и выбрать «правильную» погоду в этот день. Да и сушить надобно по всем правилам.
   Перед запариванием веник окатывают холодной водой – так он не будет терять листочки и пыль заодно смоется. Потом, минут за пятнадцать до того, как веником начнут пользоваться, его помещают в эмалированное ведро, заливают кипятком и накрывают плотной тканью.
   Ах, какой запах разольётся, когда снимешь с ведра накидку да ещё плеснёшь из него на каменку ковш берёзового настоя!
   Ещё Вера Николаевна, чтобы изнутри себя охлаждать и жажду утолять, всегда берёт в баню хлебный квас, приготовленный весной на том же самом берёзовом соке.
   Вот в такой жарко натопленной бане мать и дочь смыли с себя прошлогодние неприятности, вдоволь нахлестались запашистым берёзовым веником и напоследок ополоснулись тем же настоем из ведра, разбавленным холодной водой – волосы после этого становятся шелковистыми, блестящими, а тело – атласным и будто невесомым.
   – Хорошо-то как! – завернув себя в махровое банное полотенце размером с двуспальную простыню и блаженно развалившись на кровати, расслабленно произнесла дочь.
   – Да, – согласилась с ней мать и тоскливо подумала: «Для меня хорошего-то только на два дня, а потом опять бессрочное одиночество. Хотя, почему бессрочное? Мой закат уже не за горами».
   Будто прочитав её мысли, Наташа вздохнула.
   – Я бы рада чаще тебя навещать, да ведь работа. Сама понимаешь, в бизнесе кручусь, а разве работодателю понравятся частые отлучки его подчинённой? Да и логистика требует моего постоянного присутствия.
   Всё понимает Вера Николаевна, вот даже сегодня этот работодатель дочери звонил. Ну, конечно, сначала с наступающим Новым годом её поздравил, пожелал там чего-то, а потом они минут десять говорили про какие-то вагоны, то ли уже на товарной станции стоящие, то ли ещё находящиеся где-то в пути.

   ***

   Праздничный стол был накрыт довольно прилично, как в старые добрые времена. Шампанское, фрукты и деликатесы вроде красной и чёрной икры привезла дочь, соления, варения – домашние заготовки, а вот сытные блюда Вера Николаевна уже не первый год готовит из мяса, купленного либо на рынке, либо у кого-нибудь из односельчан. Нынче ей повезло, да так, что даже самой неловко. Саша Извеков, друг её сына Димы, ещё в ноябре привёз Вере Николаевне домашней телятины целых тридцать килограммов и по такой низкой цене, в которую сегодня никто не поверит, а два килограмма так и вообще подарил. Да не только привёз, он ещё тут же отделил мякоть и порубил кости на мелкие части.
   Кроме этого, когда Извековы забили кабанчика, это было уже в конце декабря, Сашина жена Света отправила Вере Николаевне новогодний подарок: целую свиную голову на холодец, мяса и сала килограммов на пять. Вера Николаевна пыталась рассчитаться, так Саша, привезший всё это, даже обиделся – подарок ведь.
   Конечно, столько мяса одной-то ей ни в жизнь не съесть за зиму, пусть и длится она у них более полугода, но Вера Николаевна весной закатает остатки в стеклянные банки в виде тушёнки, которую так обожают её дети. Раньше, когда они держали своё хозяйство, Вера Николаевна всегда на лето мясо тушила. И одно мясо, и с квашеной капустой.
   Саша и Наташу с электрички встретил, до самого дома доставил, а когда она попыталась вручить ему плату за это, так он опять обиделся. Как тогда, когда подарок привёз.
   Нет, конечно, зря Вера Николаевна месяц назад думала, что сегодня каждый сам по себе – никто ведь не знал, что ей плохо. Вот когда узнали, так Света Извекова по телефону даже отругала её:
   – Что же вы, Вера Николаевна, нам не сообщили? Если надо чего – звоните обязательно!
   Раиса Степановна, бывшая коллега и давняя приятельница, узнав о приключившейся с Верой Николаевной беде, сама прийти не смогла – с высоким давлением боролась, но сразу же своих внучек отправила обслужить болящую.
   Правда, к тому времени Вера Николаевна уже и без помощников со всем потихоньку справлялась, а с девочками они отменно почаёвничали.
   Женщине опять стало невыносимо стыдно за те нелепые мысли о человеческой черствости. Люди разные. Везде. Всегда. Так и должно быть, потому что не будь зла, как бы мы узнали, что есть добро? Вот что она увидела, когда после той травмы впервые за неделю вышла за калитку? Разметенную соседями широкую дорожку от ограды и до самой проезжей части.
   Неправда это, что «сегодня каждый сам по себе», люди в своём большинстве всегда остаются людьми. На том и стоим.

   Окинув придирчивым взглядом праздничный стол и не найдя отклонений в сервировке и нарушений в традиционном меню, Вера Николаевна хотела было всплакнуть на радостях, что не одна Новый год встречает, но не успела – стрелка часов приближалась к заветному числу, и слезопад пришлось отложить до другого случая.

   …Через день дочь уехала домой, в свою шумную и суетную городскую жизнь, а Вера Николаевна, проводив глазами сигнальные огоньки такси, ещё долго стояла на высоком крыльце и слушала звенящую тишину морозного январского утра. Второго в новом году.
   Вот и ещё один год ушёл в прошлое. Каким он был? Да обыкновенным. А что принесёт год грядущий, поживём – увидим.
   Закат уже не за горами? Возможно. Но не горы окружают её село – солнце садится за прекрасной сибирской тайгой, которая начинается сразу за огородами, и, как ни посмотри, на первом плане – тайга, а закат – это уже после. Так что Вера Николаевна не будет больше жить в ожидании своего заката – она будет просто жить.

Январь, 2015
Иркутск – Веренка

Последние дни уходящего лета

   Она перелезла через забор своего огорода и сразу же очутилась под сенью вековых елей и гладкоствольных берёз – подворье граничит с сибирской тайгой, таинственной и прекрасной. Это её тайга. Это её мир.
   Сегодня Вера Николаевна особенно остро ощутила приближение осени. Осени в природе. Осени в её жизни. Услужливая память процитировала незабвенные есенинские строки о благословении тому, что «…пришло процвесть и умереть», а в голове рождалось своё, выношенное подсознанием:

     Последние дни уходящего лета…
     Коснулась листвы желто-красная медь.
     И песню мою, что не вся ещё спета,
     Пусть в несколько нот, но хочу я допеть.

     Успею ль? Смогу ль? Иль сорвусь на той ноте,
     Которую взять недостанет уж сил?
     И птицей, подраненной прямо в полёте…

   Стоп! Дальше не надо, потому что в заключительной строке может рифмоваться то, о чём ей думать совсем не хочется. Во всяком случае, здесь, где так царственна осанка деревьев и лёгкий ветерок колышет их густые кроны. Во всяком случае, сейчас, когда в душе полный покой, а сама она находится в согласии с собой и со всем миром.
   Это и есть умиротворённость, подумала она и, очистив широкий пень от прошлогодней хвои, присела на него. Сквозь густую листву берёз, чуть тронутую легкой позолотой осени, пробились лучи заходящего солнца. Они заиграли на уже пожухлой траве, на белых кроссовках и на чудом уцелевших нескольких ягодках шиповника.
   Мир и покой.
   Почему люди не могут жить в той же гармонии, в какой живёт её тайга? Ведь в ней, в её тайге, всем хватает места под солнцем. Зачем суетиться, отнимать у другого то, что тебе не принадлежит? Зачем лгать, воровать, убивать? Ради наживы? Но неужели гомо сапиенс не может понять, что на тот свет он с собой ничего не унесёт?
   Ей вдруг вспомнился рассказ о чукче, который вытащил сеть с богатым уловом, но взял всего двух лососей, а остальную рыбу выпустил в море. Вопрос, почему он так поступил, чукчу несказанно удивил:
   – А пошто мне столько? Я столько, однако, не скушаю. Скушаю этих, потом опять поймаю.
   Вот и смейся теперь над северным человеком, считай его недалеким, смотри на него свысока и сочиняй анекдоты про низкий уровень его интеллекта.
   Вера Николаевна встала, поймала медленно падающий, уже покрасневший листок осинки, разгладила на ладони и осторожно положила на пень.
   Припомнилась строка классика:

     Листок оторвался от веки родимой…

   Что-то рановато отрываться от мам-пап листочки начали, акселераты таёжные. Не в срок. Лето-то ещё не кончилось. Ох, детки, детки. Осиновые да берёзовые. Улыбнулась, потому что это она произнесла вслух. Запрокинула голову и увидела чистую, прозрачную голубизну неба. Невесомые облака самых причудливых форм медленно проплывали над остроконечными, как шапки бурят, верхушками деревьев, почти задевая их. Время остановилось. Не было ни войны в Украине, ни беженцев, ни жалкой пенсии, ни немыслимо выросших за последние месяцы цен на самые необходимые продукты, ни её неизлечимой болезни. Не было ничего. Только она и её тайга. Да ещё последние дни уходящего лета…

Смело топчу я ногой…

   Осень приказала перезревшей листве опуститься на землю (покрасовалась, мол, и будет), и листва толстым пестрым ковром покорно улеглась туда, куда велено было. Только не все подчинились суровому приказу: наиболее стойкие золотистые солдатики, несмотря на свою обречённость, продолжали отчаянно сражаться с осенью. Их было немного, силы явно неравны, значит, скоро и эти «герои» падут «смертью храбрых» под порывами холодного северного ветра.
   Тропинка едва угадывалась под опавшей листвой, кроссовки почти утопали в ней, но Вера Николаевна уверенно ступала без боязни оступиться, потому что это была её тропа.

     Смело топчу я ногой
     Вешнюю леса красу.

   Прекрасное стихотворение и как будто про этот момент. Вот идёт она по лесу с пластиковым ведёрком (за маслятами подалась, коих после недавних дождей, по словам соседки, видимо-невидимо) и топчет эту самую «вешнюю леса красу». Красиво сказал поэт, только вот многие бездумно повторяют эти строки, а в смысл не особо-то и вдумываются.
   Всплыла картинка из далёкого прошлого.
   Ванечка Сёмин, круглый отличник по её предмету, бойко, с выражением продекламировал выученное наизусть стихотворение Аполлона Майкова и ждал от неё вполне заслуженной пятёрки.
   Но тут троечница Света Козаченко грустно, едва ли не со слезой в голосе спросила:
   – Вера Николаевна, а разве можно красу топтать? Ведь это же КРАСА!
   – А вот Ваня нам сейчас и объяснит.
   Ваня не стал объяснять – думать про красу ему не задавали, а домашнее задание он выполнил. Вот смотрите, в дневнике у него всё записано.
   Пятёрку Ваня получил: он ведь зазубрил набор не совсем понятных ему слов и даже выразительно прочитал, нигде не нарушив их порядок. Себе же Вера Николаевна поставила жирную единицу. Не за этот урок. За предыдущий. За тот, на котором она вводила детей в мир поэзии Аполлона Майкова и не донесла до них всей прелести этого стихотворения.
   А ещё она поняла, что Света Козаченко не «серенькая мышка», как месяц назад охарактеризовала её завуч, листая классный журнал и представляя молоденькой учительнице её будущих учеников, а очень тонкая натура, способная интуитивно почувствовать то, мимо чего может равнодушно пройти отличник Ваня Сёмин.

   ***
   Сколько уж лет минуло, а она помнит всех своих учеников. Ну, или почти всех. Причём, не только отличников. Помнят ли они её? Наверное, да. Пусть и не все, но помнят. Письма, приходящие по социальным сетям интернета, – тому подтверждение.
   Два года назад, получив одно из них, Вера Николаевна долго вглядывалась в фотографию. Открытый, по-детски доверчивый взгляд немного грустных глаз может принадлежать только тому мальчику, мальчику из её невозвратной юности.
   Она читала знакомое сочетание имени и фамилии, но не спешила открывать сообщение, которое прислал ей этот немолодой человек – она боялась ошибиться, ведь в мире столько однофамильцев!

   «…я так долго искал Вас и, наконец-то, нашёл!»

   Не ошиблась. Это, действительно, был он, Коля Иваненко, ученик её самого первого в жизни класса, того самого, о котором Вера Николаевна в самом начале семидесятых упомянула в коротеньком стихотворении…

     Вечер веки туч устало смежил,
     Ветер за окошком глухо стонет.
     И чем чаще дождь, тем письма реже
     Согревают сердце и ладони.

     Груда непроверенных тетрадей,
     Планов неоформленная масса,
     Да ещё забота: как мне сладить
     С этим непослушным пятым классом?

   А класс был обычным: в меру шаловливым, но вполне управляемым. Просто очень уж хотелось молодой и совсем неопытной учительнице выглядеть степенной и строгой. Слава Богу, ничего из этого не получилось – дистанция между нею и её сорванцами исчезла сама собой.

   «… мы с одноклассниками часто вспоминаем, как Вы читали нам «Кортик» и «Бронзовую птицу…»

   Да, после уроков она читала своим непоседам те книги, которые обожала сама, а они знакомили её с жизнью своей деревни, учили вышивать крестиком рушники и петь на два голоса белорусские песни. (Кстати, такие неформальные отношения ничуть не вредили успеваемости учеников.) Именно эти дети помогли ей постигнуть азы искусства общения с ними, чтобы потом, уехав из той белорусской деревеньки за тысячи километров, до самого выхода на пенсию она никогда не испытывала необходимости напоминать классу, кто есть кто. Именно там она научилась никогда не требовать от учеников безоговорочного, то есть, слепого, подчинения, считаться с их мнением и не стесняться признать свою неправоту, если таковая имелась.
   Был ли у неё авторитет среди учеников? Она об этом никогда не задумывалась. Но конфликтов, для разрешения которых традиционно вызывают в школу родителей и собирают педсоветы, у неё не было – сор из избы, то есть, из класса, не выносил никто: ни она, ни дети.
   Видимо, уже тогда, когда Коля Иваненко был учеником пятого класса, молоденькая учительница навсегда стёрла разграничительную черту между собой и своими учениками.
   Прошло много-много лет. Деревню, где она начинала свою педагогическую деятельность, уничтожил Чернобыль. Да и Коля, окончивший Белорусский государственный университет культуры и искусств и ставший преподавателем гимназии в белорусском городе Вилейка, давно уже не Коля, а Николай Михайлович. Это как раз тот случай, когда ученик превзошёл своего учителя. Но случай не единственный: среди её выпускников есть филологи и журналисты, директора школ и преподаватели вузов.
   Вера Николаевна протирает очки, опять долго вглядывается в фотографию. Конечно же, это не Коля, а Николай Михайлович, но в её памяти он так и остался тем же добрым, застенчивым мальчиком с открытым взглядом почему-то всегда немного грустных глаз. И сегодня не Николай Михайлович, а именно Коля Иваненко, преодолев расстояние почти в полвека, пришёл к ней прямиком из своего детства и её невозвратной юности.

   «…я так долго искал Вас и, наконец-то, нашёл! Хотя Вы, наверное, меня и не помните…»

   «Здравствуй, Коля! Я помню тебя, я помню всё…
   Спасибо тебе, мой милый мальчик, за добрую память обо мне, которую ты пронёс через всю жизнь…»

   А годом ранее её нашла Света. Та самая «серая мышка». Признательные строки её письма чередовались с горечью невосполнимых потерь и заставили Веру Николаевну иными глазами взглянуть на то, что она выжигала калёным железом из своей памяти вот уже много лет. Оказывается, это так просто – выплеснуть с водой ребёнка.
   Света, сама ставшая не только матерью четверых славных детей, но даже уже и бабушкой, никак не может смириться со смертью матери. Да и как смиришься, если мама ушла из жизни такой молодой, такой красивой!

     А боль в душе, как пламя,
     Не гаснет много лет,
     Сходить бы в гости к маме,
     Да мамы больше нет.

   Вот и Нина Ивановна тоже никак не может поверить в то, что нет Любы, подруги её задушевной.

     И я уже не в силах
     Хоть что-то изменить,
     Осталась лишь могила – связующая нить,
     Да память в сердце самом…

   Да, память осталась. И не только у Светы. Осталась и благодарность к этой женщине за то, что она была.

   ***

   Они жили по соседству и дружили семьями. Со стороны это выглядело, наверное, странно, потому что людей, более разных по складу характера, сыскать совершенно невозможно. Амбициозная, вспыльчивая Вера Николаевна, бой-баба с распахнутой настежь душой, и полная противоположность ей – Люба, мягкая, уступчивая, спокойная, рассудительная, а интеллигентности в ней было многим более, чем у её высокообразованной подруги. Да и мужья их были такими же разными: у Веры Николаевны Ильич – под стать Любе, Виктор же – точь-в-точь она, Вера Николаевна. Но вот, поди ж ты, дружили, и именно семьями!
   Припомнилась совместная встреча Нового года.
   Виктор, простой водитель лесовоза, очень хорошо знал историю и при каждом удобном случае не упускал возможности напомнить об этом окружающим, устраивая им что-то вроде тестирования.
   Не обошлось без этого и в ту Новогоднюю ночь.
   Как водится, сначала проводили год уходящий и готовились встретить наступающий. С открытой бутылкой шампанского в руке Виктор приступил к своему коронному номеру, без которого не обходилось ни одно застолье.
   – Когда умер Павел Первый?
   «Экзаменатор» обвёл взглядом притихшую «аудиторию» и остановил его на жене. Люба тут же вскочила со стула, встала по стойке «смирно!» и бойко отчеканила:
   – Павел Первый умер в тысяча восемьсот первом году.
   – Правильно, садись. Подставляй тару, свою порцию шампанского ты заработала.
   Гордый эрудицией своей жены, Виктор налил ей вина и переместил горлышко бутылки к фужеру Веры Николаевны.
   – Назовите-ка, уважаемая, годы правления Николая Второго.
   Вера Николаевна не историк, да и по части императоров была не так подкована, как её подруга, потому и растерялась. Попытку Ильича прийти жене на помощь пресёк грозный окрик:
   – Не подсказывать! Удалю!
   Поднапрягши память, «тестируемая» радостно выпалила почти правильный ответ.
   Теперь бутылка дамокловым мечом нависла над фужером Ильича.
   – Ну-с, батенька, а с вами мы поговорил о революции.
   – Надеюсь, не о Французской? – улыбнулся Ильич и показал на часы. – Давай, наливай авансом, моя Николаевна вон уже тост репетирует.

   Да, хорошее было время. Мирное и спокойное. В будни работали, в праздники отдыхали. Растили детей.
   У Любы и Виктора их было трое. Две дочки и сын Серёжа. Девочки мало схожи между собой и внешне, и по характеру. Одна – боевая, другая – тихоня. Кто из них старше, Нина Ивановна до сих пор не знает, хотя это и не столь важно – ведь Ира и Света были близнецами.
   Время щадило Любу. Вот уже и дочки заневестились, а она оставалась всё такой же красивой женщиной с девичьей фигурой и с лучистыми голубыми глазами.
   Володю Лысухина, избранника Светы, Вера Николаевна знала. Этот симпатичный кареглазый паренёк, спокойный, под стать тёще, был местным. А вот потенциальный муж Иры – приезжий, и о нём никто ничего толком не знал. Помнится, Люба, очень сдержанная в оценке людей, всё сокрушалась:
   – Бесшабашный он какой-то, несерьёзный.
   – Ничего, семейным станет, остепенится, – успокаивала её Вера Николаевна. – Они же любят друг друга, а это главное.
   Но в глазах подруги сполохами металась тревога, и никакие аргументы не могли её унять.
   Вскоре девочки вышли замуж и покинули отчий дом. Уехали.
   А потом…
   А потом уехала и Вера Николаевна. Уехала, чтобы навсегда вычеркнуть из памяти этот таёжный посёлок и сжечь за собой все мосты. Слишком велика была обида, полученная от тех, от кого и не ожидала. Нет, не от Любы. Люба, вообще, никого не могла обидеть.
   В память о подлости людской Вера Николаевна оставила лишь эти строчки, которые твердила, как мантру:

     Не узнать вам меня. Я не та.
     Та во дне во вчерашнем осталась.
     А в душе лишь одна пустота
     Да осеннего дня усталость.

   Той весёлой и жизнерадостной женщины больше не было. Вместо неё в мире появилась другая – волевая, жёсткая, с наглухо заколоченной душой. С этим ничего не мог поделать даже Ильич. Если бы тогда кто случайно и заглянул в эту душу, то увидел бы выжженную степь да горсть покрытой инеем золы.

   Но время неумолимо отсчитывало годы, упаковывало их в десятилетия, и иней начал таять. Появился интернет, а вместе с ним – и бывшие ученики и ученицы. Первой из них нашла свою учительницу дочь Любы. Так Вера Николаевна узнала, что Света с Володей живут в Кемеровской области, их семейная жизнь сложилась на пять с плюсом и всё у них хорошо. А вот Ирина трагически погибла от рук своего мужа.
   Ох, это материнское сердце-вещун! Ох, не зря тогда оно у Любы болело!
   И ещё одну горькую весть сообщила ей Света:
   – Мамы больше нет… Уже давно.
   Любы больше нет… Уже давно. А она, Вера Николаевна, узнала об этом совсем недавно.
   Вот тогда она и поняла, что не стоит из-за нескольких подлых и мерзких людишек сжигать мосты в прошлое. Не стоит и само прошлое вычеркивать из своей памяти. Ведь там, в твоём прошлом, не только одноклеточные ничтожества прозябают, но и настоящие друзья живут.
   Там живёт её подруга Люба.

   ***

   Вера Николаевна присела на свой любимый пень и увидела под разлапистой елью семейку маслят. А чуть поодаль – ещё два таких же семейства. Как раз ей на жарёху хватит. С молодой картошечкой да под сметанкой – объедение!
   Вера Николаевна не грибница, нет. Да и не ягодница тоже. Просто она любит бродить по лесу, наблюдать за его жизнью и размышлять о своей. Лес для неё больше, чем друг: ему она поверяет все свои горести и радости, с друзьями же делится только радостями. А зачем друзей нагружать своими проблемами? У них и своих хватает.
   Вера Николаевна аккуратно уложила в ведёрко крепенькие маслята, прикрыла их бумажным пакетом и пошла по тропинке дальше. Теперь её путь лежал к небольшому озерку, утаившему своё существование от лишних глаз в лесной чаще.
   Ей тоже иногда хочется того же: взять и спрятаться от всех и вся. Просто так, взять и уйти ненадолго. Как вот сегодня ушла. Наверное, каждый человек хоть иногда, да желает этого. Хотя, с другой стороны, люди и так уже перестали замечать друг друга, тонут в другом мире, в виртуальном. Только этот факт сами от себя скрывают. Или не понимают, или не хотят понимать, что пластмассовый ящик никогда не заменит живого человеческого общения. Вот и Вера Николаевна туда же, в этот ящик сдуру себя затолкала. И что она там нашла? Да ничего хорошего.
   Нет, это она зря, есть там и хорошее, вот только мало его. В основном, грязь. Вместо имён у людей какие-то «ники». Даже на литературных сайтах – маскировка.
   Против псевдонимов Вера Николаевна ничего не имеет, когда они благозвучны. Но вот как понять, кто написал тебе рецензию, если под ней стоит подпись: «Ещё Один Дождь»? Даже пол этого Дождя не определишь.
   Вера Николаевна на своей странице имя и фамилию написала в соответствии с паспортными данными, фото тоже своё выложила, указала место проживания, даже возраста не утаила. Чего ей маскироваться-то? Она не рецидивистка, чтобы скрываться под кличкой, которая в уголовной среде «погонялом» зовётся, а того, сколько ей лет отстучало, так и вовсе никогда ни от кого не скрывала.
   Правда, год рождения убрать пришлось, так как он с фото не совпадает – она на всех снимках выглядит всегда моложе, чем в жизни. Посмотрит читатель на неё, сравнит с годом рождения и смеяться будет: «Молодишься, бабушка, снимок-то, наверное, ещё с советских времён». А как ему объяснишь, что это не так и фотографировалась она специально для «аватарки» на своей странице?
   Вообще-то, до событий на Украине (или в Украине?) почти у всех авторов были и места проживания указаны, и фото, а кое-кто так и возраста своего не таил. Теперь же многие из них ушли в глубокое подполье. Зачем?
   Сообщать адрес, номер дома и квартиры, конечно, ни к чему, но страну-то свою ведь можно указать.
   Теперь Вера Николаевна старается читать только тех, у кого и имя нормальное, без завихрений, и что-то о себе написано. Такие авторы у неё большим доверием пользуются, чем «безликие» и «бездомные». А тех, что под какими-то «никами» непонятными, вроде того Дождя, который, слава Богу, пока Ещё Один, она, вообще, стороной обходит.
   Женщина остановилась, поймала летящую нить паутины бабьего лета и вдохнула враз повлажневший воздух. Вот и озеро. Как же вовремя засверкало оно своей лазурной гладью, а то эта добровольная пленница интернета ещё, чего доброго, и на анализ прочитанного перекинулась бы.

   ***
   Озерко было спокойным и безмятежным, только лёгкий ветерок вызывал рябь, то собирая в пучки отражающиеся на зеркальной поверхности солнечные блики, то разгоняя их в разные стороны.
   Вот она, та самая лавочка, которую муж смастерил из подручных материалов: двух пеньков и трех срубленных, да и брошенных здесь же осинок. Срубили их, видно, забавы ради. Мужа давно уж нет, а лавочка оказалась на диво живуча.
   Вера Николаевна присела на краешёк немудреного сооружения, вытянула уставшие ноги и огляделась вокруг. Нет, за прошедший год здесь ничего не изменилось. Так же чиста вода в озерке, на том же месте и когда-то «исцелённая» мужем берёза. Никуда не убежала, и никто не тронул её, голубушку. Вспомнила, как пришли они сюда в первый раз. Она тогда поразилась, что озерко не застоялось, не затянулось тиной, а муж объяснил, что оно питается подземными ключами, и показал ей место, где тоненький, но проворный ручеёк уносит из озерка лишнюю воду. Это было ранней весной. Деревья оживали, берёзы исходили соком. А вот одна из них, тогда ещё почти дитё, совсем не радовалась весне. Муж внимательно осмотрел деревцо со всех сторон и показал Вере Николаевне причину: «Видишь, брали сок, но надрез сделан слишком глубоко. Да и молоденькая она совсем, не надо было её трогать. Погибнуть не погибнет, а вот болеть будет долго».
   Потом он на берегу озерка наковырял глины, смочил водой, замазал берёзке рану и забинтовал своим шарфом. Шарф, точнее, то, что от него осталось, сняли уже в сентябре, когда окрепшая и подросшая за лето берёзка роняла свои золотые листочки.
   Они часто ходили сюда. И зимой на лыжах, и весной, и летом, и осенью. Теперь она ходит сюда одна. И только осенью. Вера Николаевна даже свой возраст отсчитывать начала не по летам, а по прожитым осеням. Почему? Да кто его знает. Может, потому что родилась не только в последний месяц этой поры года, но и в последний её день? Может, потому что со смертью мужа закончились её лета, даже те, что бабьими называются, а впереди только осени да зимы, и некому залечивать надрезы на её душе, вольно иль невольно людьми сделанные?
   Правда, есть ещё вёсны, так это, вообще, не про неё.
   Сейчас наступила очередная осень её горького вдовьего одиночества, а всего ею прожито сорок четыре… лет и семнадцать осеней. Да, почтенный возраст.
   Спустившись к озерку, Вера Николаевна ополоснула в холодной воде руки и, пообещав лазурной глади встречу через год, пошла той же тропой домой. Дойдя до своего пня, присела отдохнуть. Куда торопиться-то? Дети живут в большом городе, звонят часто, навещают по мере возможностей, но сегодня дом её пуст. Зачерпнув двумя сложенными лодочкой ладонями ворох золотых листьев, она поднесла их к лицу и закрыла глаза. Согретые не по-осеннему щедрым на тепло солнцем, они всё ещё пахли летом.

     Кроет уж лист золотой
     Влажную землю в лесу…
     Смело топчу я ногой
     Вешнюю леса красу.

   Ну, надо же, как втемяшилось-то! Прямо заклинило её на этом четверостишии! Будто других стихов на эту тему и знать не знает!
   Вера Николаевна вспомнила вчерашнего виртуального собеседника, который написал, что люди воспринимают красоту по-разному: одни преклоняются перед ней, другие боятся, а потому и «топчут ногой». С этим Вера Николаевна была согласна, но попыталась реабилитировать поэта:
   «Вешняя (весенняя) леса краса» – это листья. Весной они, действительно, украшали лес. Но пришла осень, и листья упали нам под ноги. Так что не КРАСУ «смело топчу я ногой», а то, что от неё осталось осенью – жёлтую листву. «Смело» – это потому что вешней красе уже не причинишь вреда, время её прошло».
   А в ответ получила следующее: «Я извиняюсь, но неужели Вам не больно топтать осенние золотые листья? Я стараюсь их обходить».
   Вере Николаевне сразу стало почему-то очень-очень грустно. И скучно. Совсем как тогда, после встречи с Ещё Одним Дождём. Но тот, Дождь который, вёл себя, вообще, чудно, или как теперь говорят, неадекватно: написал ей гадость и исчез – закрыл свою страницу. Вера Николаевна пожала плечами и удалила его рецензию. Однако через полчаса Дождь опять появился, на сей раз под другой статьёй, но с прежней гадостью в адрес Веры Николаевны. И так несколько раз: вылезет на сайт, напишет и «закроется», напишет и «закроется», пока Вера Николаевна его в «чёрный список» не отправила.
   «Дождь» тот понятно, с какой целью в интернете сидит, а вот человек, осудивший её за те листья, про которые даже и не она, а Аполлон Майков написал, тот-то человек вполне приличный и неглупый, вроде: вон как правильно про отношение людей к красоте говорит! Она бы пообщалась с ним, только передумала делать это после его лицемерного «я стараюсь обходить их», листья, то есть. Зачем ей общаться с тем, кто бездумно лукавит и сам себя извиняет за это? «Я извиняюсь…»
   Вот скажите на милость, как он будет обходить золотые листья в лесу? Ходить вокруг самого леса? Выходит, он ценит красоту, а Вера Николаевна вместе с Аполлоном Майковым старательно её уничтожают?
   Бред какой-то.
   Сначала Вере Николаевне захотелось спросить виртуального собеседника, нет ли у него желания публично заклеймить её и её «соучастника» Аполлона Майкова, а дворников, сжигающих листву, так и вообще привлечь к уголовной ответственности за такое варварство? Но подумала: зачем?
   Зачем спорить с тем, кто написал обыкновенную бессмыслицу?
   Зачем она сама залезла в этот ящик и что там делает?
   Пора вылезать. Пора выпутываться из этой паутины.
   Пора возвращаться к тому, от чего ушла три года назад: к недовязанным свитерам, к стряпне, которую совсем забросила, к общению со старыми друзьями, к вечерним посиделкам с давними подругами. Возвращаться к тому, с чем разлучил её этот чёрный ящик. Не стоит тратить на какую-то виртуальную жизнь то, что отмерено ей на жизнь реальную.
   А свою авторскую страницу Вера Николаевна оставит. Зачем закрывать? Ведь в своих стихах, повестях, рассказах, статьях она не поступалась своей совестью. Пусть люди читают. Оставит и почтовый ящик для своих учеников.
   Вера Николаевна погладила сизоватый ствол осинки-подростка и продолжила путь, шагая по золотой листве. Способный думать, да не осудит её за это. Она не красоту топчет – всего-навсего жёлтые листья, которые в скором времени сначала почернеют от дождя, а затем и вовсе превратятся в тлен, потому что и они принадлежат тому благословенному, «что пришло процвесть и умереть».

Спонтанный отдых

   Эта поездка получилась спонтанной. Впрочем, как и всё, что делается мной в последнее время.
   Приехал мой сын Дима из своей затянувшейся на целый месяц внеплановой командировки в Якутию, и я заявила в стиле асоциального элемента:
   – Всё! Надоело затворничество в одиночной камере! Уж если у меня не получается «откинуться» окончательно, то совершу побег. Вези меня на Байкал!
   – Наконец-то, я услышал от тебя что-то разумное! – обрадовался сын и тут же, обеспокоившись тем, что это «разумное» может через час-другой бесследно испариться, как было уже не единожды, решительно перекрыл все ходы моему отступлению:
   – Завтра же и поедем! Точка! Звони Наташе, чтобы была в курсе. Передумаешь – сама красней перед своей дочкой за своё постоянное непостоянство.
   – Тавтология, – рассеянно произнесла я.
   Это ещё не умерший во мне филолог автоматически исправил речевую погрешность Димы.
   – Знаю, – кивнув головой, согласился он. – Но если ты вечером принимаешь твердое решение, а утром его отменяешь, и это становится уже системой, то иначе, чем постоянное непостоянство, твои действия не назовёшь.
   Его обеспокоенность была далеко не беспочвенной: я к старости приобрела дурную привычку не выполнять принятых решений и данных обещаний почти так же часто, как это делают депутаты Государственной Думы.

   ***

   Выехали ни свет, ни заря, ибо программа поездки была более чем плотной. Сюда входило не только свидание со Священным морем, но и с родственниками-иркутянами, а чтобы добраться от моего дома только до Иркутска нужно потратить более трёх часов. А там ещё до Листвянки, излюбленного места туристов, почти час километры отсчитывать.
   Настроение было как-то не очень, потому что всю дорогу нас сопровождали низкие тяжёлые тучи, готовые вот-вот пролиться дождём. Но синоптики обещали солнечную погоду, и мне очень хотелось им верить. Хотя бы сегодня. Однако на половине пути от Иркутска к Листвянке дождь нас всё-таки догнал. Но не возвращаться же обратно, когда в душе начинает подниматься волна радости от встречи с Байкалом, с неповторимым чудом природы, тем более, что это чудо уже мелькает среди густой листвы прибрежных деревьев.
   Вот показалась издали похожая на остров часть суши, омываемая чистейшей в мире водой. По склонам псевдо острова разбрелись строения, там живут люди, которым я безумно завидую – ведь это ни с чем не сравнимое счастье, каждый день видеть такую красоту. А что, если люди, живущие в тех домах, настолько привыкли к ней, что уже её и не замечают? Возможно ли это? Возможно. Но не все.
   На знаменитом Ольхоне живёт моя подруга, буряточка Айдархан. Она там родилась, выросла. Потом была учёба в Иркутском пединституте, знакомство с Никитой, за которого Айдархан вышла замуж и увезла своего возлюбленного на свою малую родину. Так вот и она, и её муж, русский Никита, и их дети не просто любят Байкал, а относятся к нему с каким-то священным трепетом. Кстати, от смешанных браков бурят и русских рождаются очень красивые дети. Но это отдельная тема, а на неё уже нет времени – мы въехали в Листвянку.
   Припарковались недалеко от «Нерпинария», именно оттуда и решила я начать свой спонтанный туротдых. Честно говоря, мне всегда жаль животных, которые по чье-то воле или нелепому повороту своей судьбы вынуждены выполнять приказы людей. Но нерпы выглядели вполне счастливыми и в моей жалости совсем не нуждались. Они с удовольствием исполняли бальные танцы и акробатические трюки, играли в волейбол и создавали шедевры живописи, ничуть не уступающие профессиональным авангардистам. А уж что касается знаменитого «Чёрного квадрата» Малевича, так тот и рядом не стоял.
   Далее мы навестили Хозяев тайги. К сожалению, там был один Мишка. Машку, по словам хозяина заведения, год назад куда-то увезли. Вот здесь моя жалость была вполне уместна: Мишка был печален, с тоской смотрел по сторонам и развлекать меня, похоже, не собирался. Или по Машке грустил, или генетическая память подсказывала ему о существовании другой жизни, для которой он и был рождён. О жизни на воле, в дремучей сибирской тайге.
   – Заветная мечта ЕС и США, – кивнув на заточённого в клетку русского медведя, произнёс мой сын. Он произнёс как раз то, о чём я подумала.
   Спустились на берег Байкала. Чистейшей слезы вода была до того прозрачна, что на довольно приличной глубине виден был каждый камешек. Опустив руку в воду, я долго наслаждалась ощущением полного блаженства от соприкосновения с величайшим чудом творения. Чьим творением? Природы или Господа? Это в тот момент для меня было совсем неважно. Главным было ощущение очищения от всей суеты сует, от той скверны, которой я набила себя до отказа за прошедшую половину года, проведённую у экрана телевизора да за компьютером. Я почти физически чувствовала, как на смену смятению приходит покой, будто мудрый Байкал омывает не только мои ладони, но и мозги.

   «Всё пройдёт… Ничто не вечно… Уходят страдания людские… Придут новые, чтобы так же уйти… Приходит и радость… Главное, надо сохранять чистоту свою, как сохраняю её я… Не допускай в душу свою примесей, приходящих извне, как не допускаю их я… Примеси чужеродны, душа же изначально чиста… А чистота – непреходящая ценность… Она вечна… Поверь мне, седому, умудрённому тысячелетиями старику…»

   Прошептав всё это плавно набегающими волнами и окатив на прощание мои ноги одной из них, Байкал отправился наставлять на путь истинный других, таких же, как я, запутавшихся в паутине лжи, лицемерия и фарисейства.

   ***

   «Тойота-Филдер» везёт нас в Иркутск, и под негромкую музыку я предаюсь лёгкой дрёме – сказался-таки ранний подъём. Но при въезде в город стряхиваю её с себя и с любопытством ребёнка разглядываю новостройки. Да, столица таёжной Сибири преображается на глазах. Признаться, мне немного жаль, что уже нет того старого Иркутска конца шестидесятых с его добротными деревянными постройками прежних веков – их вытеснили современные строения. Многоэтажные, едва ли не небоскребы. Поражает архитектура жилых новостроек, её индивидуальность. Это вам не хрущёвки-близнецы, а, как говорит мой сын, всё создано в стиле «хай-тек».
   Вот что мне не нравится, так это обилие баннеров с их назойливой рекламой. Они повсюду, даже на высотки вскарабкались. Ну, да ладно, в моей деревне их, слава Богу, нет, а в Иркутск я ненадолго, могу и потерпеть.
   Предварительно предупредив звонком своих родственников, мы подъехали к их дому. А вот здесь не обошлось без форс-мажора. Как-то так сложилось, что за то время, что наша Наталья здесь проживает, а это уже восемь лет, мы так и не удосужились запомнить номер её квартиры. Вот не приходилось нам пользоваться домофоном в этом подъезде – и всё тут! Стоим, звоним. Дочь трубку не берёт, а номер их домашнего телефона у меня отсутствует.
   На балкон выходит их соседка и любезно открывает дверь подъезда, но, несмотря на наши настойчивые звонки, дверь квартиры нам никто не открыл, и также упорно были проигнорированы наши многочисленные телефонные вызовы. Вот так номер!
   Расстроенные, мы уже было поехали домой, но затрезвонил мой мобильник.
   – Мама, вы где?
   – Где, где, – обиженно пробурчала я, – домой направляемся.
   – Ой, я выскочила на пару минут в киоск, потом занялась салатом и совсем забыла о том, что не выложила из сумки телефон. А звонок в квартире не работает, да он, по сути, нам и не нужен как-то.
   Недоразумение выяснено, и сын разворачивает машину на сто восемьдесят градусов.
   Теперь я обращаю внимание на сам подъезд. Раскрашенный весёлыми красками, с горшками цветов на лестничных площадках, он радует глаз чистотой и ухоженностью. Чистотой и ухоженностью меня радует и квартира, где живёт моя дочь с мужем. Там нет ничего лишнего, но присутствует и находится на своих местах всё необходимое.

   После чаепития мы поехали в торгово-развлекательный центр со смешным названием «Карамель» – дети решили выгулять меня по полной программе. Для начала повели на сеанс в «Пять Д» и пятнадцать минут дуэтом переживали за мой вестибулярный аппарат.
   – Ну, как? Тебя не укачало? Голова не кружится? – озаботилась дочь на выходе из кинозала.
   Укачало? Меня? Здесь? Ой, умоляю, не смешите меня, пожалуйста!
   Я с откровенной насмешкой посмотрела на них.
   Разве этой качкой можно удивить человека, который познал езду на КрАЗе по леспромхозовским дорогам, да не пятнадцать минут та тряска длилась, а по часу или даже по полтора?
   Именно столько времени требовалось, чтобы преодолеть расстояние в двадцать километров от Басалаевки до Междугранки, где я в середине семидесятых работала в школе. Частенько из-за размытых дождями дорог рейсовый автобус не доезжал до конечного пункта маршрута, и преодолевать это расстояние приходилось на попутных лесовозах, а то и пешком. Вообще-то, и в автобусе трясло не меньше, чем на КрАЗе.

   Потом был тур по скверу Кирова. Красота! Причудливые фонтаны, множество памятников и скульптур, море цветов и всюду негромкая музыка. Нарядные люди, приветливые лица, озорная ребятня. Отдохнула прекрасно, жаль, петуха Мессинга увидеть не довелось, а то попросила бы его предсказать, что ждёт меня в этом году: сумасшествие от чрезмерного увлечения политикой или сохранение адекватности при умеренном её потреблении? Вообще-то, мне хотелось бы простого созерцания происходящего в этом безумном мире. Созерцания без всяких эмоций. Только это вряд ли возможно.
   Но не исключено, что способности уникального петуха дальше предсказаний итогов футбольных матчей и не распространяются. Ну, тогда и жалеть не о чем.

   ***

   Покидая Иркутск, я с грустью подумала: «И почему Сибирь считают провинцией, а сам Иркутск – захолустным городком? Неправильно это. Несправедливо. Обидно очень». Впрочем, зачем обижаться на тех, у кого нет Байкала-батюшки? Жаль, что нет. Ведь мудрый старик мог бы и им открыть непреложную истину нашего бытия:
   «Всё пройдёт… Ничто не вечно… Уходят страдания людские… Придут новые страдания, чтобы так же уйти… Приходит и радость… Главное, надо сохранять чистоту свою, как сохраняю её я… Примеси чужеродны, душа же изначально чиста… А чистота – непреходящая ценность… Она вечна…»

Иркутск – Веренка
Июль, 2014

Секс-символ Федька и его девки

   Упрятав седые волосы под видавший виды некогда роскошный пуховый платок, Петровна бросила на себя мимолётный взгляд в зеркало, согласилась с тем, что красота – страшная сила, и вышла на улицу попугать ею соседку, а заодно и снег расчистить возле ограды. Только разве соседку этим испугаешь? Соседка – Петровне ровесница, у неё у самой этой «красоты», хоть вёдрами отчерпывай.
   Вон она, согнулась вопросительным знаком, держится за лопату и делает вид, что снег отгребает. Ага, как бы не так! Огрёбщица хренова! Кабы не лопата, которая её поддерживает, так свалилась бы уже давно, немочь радикулитная!
   – Ну, и чего ты выскочила? Чего мои предписания нарушаешь?
   Мне что, делать нечего, чтобы через день да каждый день Таньке-дуре припарки делать? – с места в карьер понеслась Петровна.
   – Привет, Валюха! Да вот полегчало малость, я и решила хоть немного размяться. Снег вот убрать… – начала оправдываться семидесятилетняя Танька.
   – Марш в избу, – перебила её Петровна.
   – Валь, можно я чуть-чуть на улице постою, и так уже почти неделю без свежего воздуха, – робко попросила соседка.
   – Ладно, постой, – сменила гнев на милость Петровна. – Вроде сегодня потеплело. Да лопату-то оставь, я и сама справлюсь.
   Петровна расчистила дорожку, ведущую от её калитки к калитке соседки, отёрла выступивший на лбу пот и прислонилась к забору.
   – Валь, а у тебя ведь давление шандарахнуло, – с тревогой в голосе произнесла Татьяна. – Смотри-ка, на щеках свёкольный румянец выступил.
   Петровна и сама почувствовала, что давление подскочило, и даже знала, насколько – слишком большим был стаж её гипертонии, чтобы ошибиться. Но она не хотела расстраивать подругу и нарочито беспечно отмахнулась.
   – Да нет, это я от волнения зарделась – Федьку увидела, секс-символа нашего. Видишь, с вёдрами вышагивает? К твоему колодцу направляется.

   Фёдор был их ровесником. Все они родились в этой деревне, дружили с малых лет и почти не расставались. Даже после школы учились в одном и том же городе, только в разных учебных заведениях, а потом опять вернулись в родные пенаты. Петровна – врачом общей практики, Татьяна – учителем физики, а Фёдор – автомехаником. Тогда здесь было большое село со средней школой, с больницей, с автопарком. А теперь от всего этого осталось только три дома. Нет, домов здесь, конечно, больше, но дым из печных труб только над их тремя поднимается. Остальные стоят заколоченными – разъехались люди искать лучшей доли.
   А Татьяна, Петровна и Фёдор остались, сообща решив, что старое дерево нигде не приживётся. Так и живут, размеренно и неторопливо, помогая друг другу и незлобиво подшучивая над своей старостью.
   Фёдор поставил вёдра, откашлялся, сдвинул набекрень облезлую ондатровую шапку и пробасил:
   – Здорово, девки! Как жизнь молодая?
   И, как всегда, улыбка до ушей.

   Этому приветствию более полувека. А что касается улыбки, так чего Федьке рот до ушей не растягивать, коль у него все тридцать два зуба на месте? Хотя нет, один-то ему выбили, когда он на Светку Ремезову глаз положил. Зачем в драку лез, дурак, зубом рисковал, если Светка и так по нему с ума сходила? Красавец был.
   Нет больше Светки, уже девять лет Фёдор вдовствует. Дети к себе забрать хотели, но он не поехал, всё отшучивался, на кого, мол, своих девок брошу? Сын даже заматерился на него и обозвал секс-символом. Теперь и Петровна с Татьяной его так называют. Правда, за глаза. Если в глаза, так он сильно обижается и грозится их бросить.
   Это он так, сгоряча грозится. Федька же понимает, что «девкам» без него – хана. Кто им пенсию привезёт, если почта в соседнем селе? Кто их продуктами затарит? Дров наколет? Ответственный он, Федька, в делах житейских.
   Но сын не оставил своей глупой затеи забрать отца в город и подключил к атаке «тяжёлую артиллерию» – Дашку с Игорем, любимых внуков Федькиных, значит. Только Федька не такие атаки в Афгане отбивал, отбил и эту. Сказал, как отрезал:
   – Здесь родился, здесь сгодился, здесь и помирать буду!
   «Девки» тоже его не бросают. Ведь уедь они, без них совсем один он останется, Федька… секс-символ.
   – Здорово, Федь, – в один голос произнесли соседки.
   – Вы не забыли, какой сегодня день?
   – Да нет, помним. Суббота. И баня сегодня Валюхина, – ответила Татьяна.

   Баня у каждого из них имелась своя, но в целях экономии дров топили только одну. Две недели назад банились у Фёдора, прошлую субботу – у Татьяны, сегодня будут у Петровны. Как всегда, Фёдор наносит воды и дров, раскочегарит «теплодарку», а Петровна с Татьяной тем временем наведут порядок в его доме: подбелят печь, вычистят посуду и вымоют пол.
   Завершив субботние хлопоты выпечкой плюшек и хлеба, подруги отправятся смывать с себя грехи недельные, а Фёдор поедет на своей «Лайбе-копейке» в соседнее село за продуктами. Село недалеко, всего в семи километрах, дорога всегда хорошая – «чёрные» лесорубы постоянно мимо их домов ездят, утрамбовывают.
   Потом и он пойдёт мыться-париться. «Девкам» -то пар вреден, потому как у одной – радикулит, а у другой – давление. Они только моются.

   После бани – корпоративчик, коллективное чаепитие с домашней выпечкой и вареньем. Чай у них настоян на мяте и кипрее, невероятно вкусен и ароматен. Магазинскую заварку они считают вредной пылью.
   – Ох, и мастерица же ты, Танька, плюшки печь! – зажмурившись от удовольствия, басит Фёдор.
   Татьяна бросает на Петровну торжествующий взгляд.
   – А мой хлеб чего не хвалишь? – встрепенулась Петровна. – Или он после Танькиных плюшек нехорош стал?
   И обиженно пробурчала:
   – Кстати, не забудь свою буханку забрать.
   – Валька, не бузи, твой хлеб хоть сейчас на выставку. Сама ведь знаешь, – примирил подруг «секс-символ». – Дай-ка, лучше Колькину гитару.
   Николай, муж Петровны, умер одиннадцать лет назад, через пять лет после того, как Игорька, сына их единственного, в цинковом гробу привезли из Чечни. Не смог он смириться с этим, тосковал-тосковал, да и зачах. Так и лежат они теперь рядышком.
   Фёдор проверяет настрой, подтягивает чуть ослабевшую третью струну, потом бьёт «восьмёркой» по всем семи и запевает:

   Журавли улетели, журавли улетели,
   Опустели, умолкли и затихли поля.
   Лишь оставила стая им среди бурь и метелей
   Одного с перебитым крылом журавля.

   Татьяна вытирает набежавшую слезу. Она вспоминает своего Сергея, вспоминает, как эту песню он, Николай и Фёдор пели втроём под аккомпанемент двух гитар. Сергей не умел играть на этом инструменте. Он вообще ни на чём не играл. Он только пел.
   А теперь вот их половинки ушли на тот свет, дети разъехались и остались в забытой людьми и Богом деревушке только три человека: она, Валюха да Фёдька.
   Петровна, облокотившись о край стола, тоже вспоминает то время, когда они были молоды и дружили семьями. Сына вспоминает. Мужа.

   ***
   Хорошо, что Таньку в город не увезли, хорошо, что Федька тоже здесь остался,
   размышляла Петровна, проводив друзей.
   Да и что им в городе делать, если для него они – обыкновенные старики? Кто их там молодыми-то знавал? Как нас отделить друг от дружки, ведь мы же за семьдесят лет почти срослись? И потом, если дети да внуки сами к ним летом наведываются, тогда за каким лешим Таньке и Федьке куда-то уезжать? Им и здесь хорошо. Электричество есть? Есть. Сотовая связь – тоже. А телевизор столько каналов показывает, что и дня не хватит, все перещёлкать. Даже интернет работает лучше, чем в соседнем селе. Федька ноутбук купил, сказал, что будет на сайте знакомств женихов своим «девкам» подыскивать…
   Вспомнив про ноутбук, Петровна улыбнулась, но тут же сдвинула брови, увидев на столе забытый Фёдором свежеиспечённый хлеб.
   «Вот пень старый, голова, как дуршлаг. Ладно, завтра занесу, когда пойдём с Танькой к нему в лото играть. Заодно наказ дам дрожжей купить, а то всё из памяти вылетает. С хлебом-то в руках про дрожжи, поди, не забуду…»

Облапошь меня, пожалуйста

   Сколько бы ни сталкивалась Катерина с человеческой непорядочностью – всё не впрок. Ну, ничему её жизнь окаянная не учит! Так вот и на этот раз вышло.

   Когда женщина поменяла свой крупный рогатый скот на мелкий, покос ей стал не нужен, и она отдала его Ване Петрову. Не просто отдала, а с условием, что он будет привозить её козе Милке каждый год по машине сена. Ваня, человек порядочный, надёжный, сеном мелкорогатое животное обеспечил, денег за свой труд не взял ни копейки; да только коза надежд не оправдала – занемогла с середины зимы, на ноги пала. В общем, к весне её не стало. А сено осталось. Почти полмашины.
   Предложила Катерина Ване забрать его, но он ответил, что его хозяйству и своего корма хватит, а вот их соседка Нина купит с превеликой радостью.

   За сеном Нина приехала на следующий день.
   – Сколько стоит?
   Катерина ответила, что сено не её, а Петровых, вот с ними о цене ей и договариваться.
   – Хорошо, – обрадовалась покупательница и тут же деловито решила:
   – Пока у них корова не отелилась, я рассчитаюсь молочком, сметанкой, творожком.
   Катерину слегка покоробило её решение, принятое в одностороннем порядке, да ещё и безальтернативно – плату-то, как правило, назначает хозяин товара, но подумала, что соседи и без неё договорятся, однако, коррективы на всякий случай, внесла:
   – Если им будет не нужна молочная продукция, отдадите деньгами.
   И поставила точку.
   Человек Катерина не любопытный, за полгода так ни разу и не поинтересовалась, как рассчиталась Нина с Петровыми за сено, хотя частенько с каждым из них встречалась. Петровы тоже не интересовались суммой Катерининого дохода от продажи.
   А в самый разгар лета приехала к ней из Иркутска дочь, и решила она передать зятю и сватье так называемый «деревенский презент» в виде сметаны, творога и масла. Заказ сделала той же Нине – она постоянно молочной продукцией в соседнем селе торгует. И вот тут начинается самое интересное. Во-первых, литр Нининой сметаны оказался на сорок рублей дороже, чем на рынке в том же самом соседнем селе! Всё остальное – тоже. А ведь по неписаному закону цена продукта, проданного из дома (молочный ли он, мясной или на огороде выращенный), всегда была на порядок ниже рыночной. Оно и понятно: на рынок продукт этот ещё доставить надо (бензин-то о-го-го как кусается!), там и постоять не один час придётся, да ещё не редки случаи, когда часть его назад привезёшь. Картошку-то, ладно. Она не прокиснет. А молоко, творог, сметана? В июльскую жару? И хоть понимала Катерина, что опять (в который уж раз-то?!) лезу, как кролик в пасть удава, в лапы очередной алчной хапуги, но полезла-таки. Порядочность подвела: сделала заказ – будь добра выкупить!
   Живут они с Ниной хоть и в одной деревне, но друг от друга далековато, и все вопросы по заказу уточняли по мобильнику. Звонила Нина сама, но весьма оригинально: стоило Катерине нажать зелёную клавишу, как незамедлительно следовал сбой вызова, и перезванивала уже сама заказчица. Ну, дураку понятно, что Нина даже на звонок потратиться не желала. Собственно, звонки-то эти Катерину и насторожили: напомнили о сене и породили мысль, а рассчиталась ли эта дама за него? Вряд ли, если исходить из её патологической жадности. Но, с другой стороны, неужели человек нагл до такой степени, что, месяц прокормив корову моим сеном, смог с меня же ещё и три шкуры содрать?
   Катерина пытается разложить всё по полочкам и приходит к выводу, что ни её, ни Нинины действия не поддаются никакой логике. То, что она, Катерина, оказываюсь полной идиоткой, это как раз предсказуемо и можно понять. В первый раз что ли? Но как она, умная, внешне интеллигентная, приятная во всех отношениях женщина, может быть хапугой? Фу! Какая мерзость! Ладно, если бы она от нужды великой на обман шла, только ведь дом-то её от добра ломится, сама Нина на дорогой иномарке ездит, дети давно в областном центре недурно устроены. Значит, верно говорят: чем богаче, тем жаднее? А ведь Катерина её уважала! Зачем же уважаемому человеку опускаться до уровня хапуги? Стоит ли оно того?
   Петровы ничего не знают о том, на каких условиях сено с одного сеновала на другой переехало, сама Нина эту историю скромно замалчивает, Катерине же неудобно спросить ни у Петровых, ни у Нины. Как быть-то? Может быть, Нина всё-таки рассчиталась? Верить в обратное просто не хотелось. Но и поверить в порядочность этой мадам было уже невозможно.
   Самые худшие предположения получили доказательную базу – не рассчиталась с Петровыми Нина за сено ни молоком, ни устной благодарностью. Она их, вообще, не посвятила в тайну договора. Наверное, забыла.

   ***

   Дочь частенько говорит Катерине, что у той на лбу аршинными буквами написано: «Облапошь меня, пожалуйста!» Наверное, дочь права. Придётся незадачливой маме носить причёску с длинной чёлкой, хоть и не по возрасту, вроде бы. Только вряд ли это поможет, ибо дура, она и с чёлкой дура. Да и надпись, по словам дочери, таким ярким неоном светится, что её даже при дневном свете за версту видать. Тут уж и конская грива бессильна, не то что какая-то там чёлка. Теперь понятно, почему Катерина с малых лет и до сих пор живёт с постоянным дефицитом массы тела – вся масса уходит на эту светящуюся рекламу, которая так привлекает бессовестных хапуг.

Закат уже не за горами Сборник рассказов Ольга Трушкова