Виктория Мамонова
Morpho menelaus

«По ту сторону доксы – парадоксы …»

   По ту сторону доксы – парадоксы:
   Эйнштейн – реинкарнация Зенона —
   Признал движение стрелы в покое,
   Когда ее пронзает яблоко Ньютона.

   Хоть всякое движение и невольно
   Имеет тяготения довольно, чтоб
   В со-творение трение претворить,
   Но в скорости лидируют фотоны.

   Есть в световом продлении тона
   Потенция быть не-волною: квантом.
   А Парменид, понятно, зорче прочих
   В запрете нет, небытия и многоточий.

Постапокалиптический город

   По расстроенным струнам электропроводов,
   продвигаясь к первым всходам
   свернутых в трубочку облаков,
   взглянула на червяков,
   перемещающихся ползком,
   сосущих молоко
   мертвой матери, —

   давно
   нуждается в новых формах
   непогрешимость основ,
   составляющих трехликое единство,
   что, раскачиваясь в воздухе
   под действием ветров,
   грозит рухнуть вовсе;

   но я как все:
   спешу, ползу – никто,
   прогуливаюсь изредка,
   меняя ракурсы и взгляды,
   по струнам электропроводов:
   наш город сверху удивительно похож
   на микросхемы, чипы, платы – их чертеж.

   А я мечтала с Маяковским все-таки о саде.

Или-или

   И когда однажды приходит время поступка
   неотвратимо, как время второго рождения,
   ты смотришь на мир в недоумении: вестимо,
   Мировое сознание отражает посыл адресата,
   надсадно разносясь по зеркальным нейронам:
   и вскоре ты восклицаешь надрывно, радостно,
   неопределенно: «О, Боже, второе рождение!»
   Да, его не отсрочить, перенеся на мгновение,
   на день, месяц, год, десятилетие вперед, жизнь,
   следующую в вирт-среде, на Земле или Марсе.
   На всякий случай можно приготовить снасти
   для рыбки золотой, а если угодит акула? Тогда?
   Оставить зомби-двойников жить на автопилоте;
   самой, не будучи пилотом, уйти, залечь на дно,
   что шевелится изредка, неровно шкурой океана
   и заразительно смеется алым, если смеется, зная:
   уступка смыслам не стирает топоса поступка,
   а только оголяет тщетность говорения и страх…
   Итак, усилий взмах – и совершенность вешная,
   Миров аллеи, настраивающие мозг-приемник
   на тета-ритм, вещающий свободно и спокойно:
   «И это хорошо!», ныряя во вселенский сонник,
   или, напротив, усилий крах: закрытие, забвение
   желаний, мечт, потенций и любых интенций?

   Прыжок без четких перспектив – поступок или
   соскальзывание без перспективы как уступка?

«С тобой хочется говорить …»

   С тобой хочется говорить
   На всех возможных языках,
   И на всевозможных языках
   Хочется с тобой молчать

   – понимание размыкает слух
   и снимает с уст печать —

   С тобой хочется мечтать
   Рядом, взглядом не касаясь,
   Трепетным теплом ласкаясь
   Хочется с тобою бытовать.

«Есть обращение образа в пространстве …»

   Есть обращение образа в пространстве,
                                                         чуть загруженного веб-информацией —
   образа-ранца с леденцами и стансами,
                                                         удаляющегося от скудных вариаций и
   композиций с конусом, кубом, шаром,
                                                         где фоном становилась фигура в алом,
   а фигурой – залитый ровным и плотным
                                                         ахроматическим цветом отсутствия
   – фон, оттеняющий скрытый объем
                                                         в иноприсутствии других плоскостей,
   измерений и размерностей,
                                                         сопрягающих образы, знаки,
                                                                                    а не свойства вещей.

   Есть движение образа с пространством
                                                         лицом к лицу в мистерии лета и танца,
   образа-края – в мифологии ада и рая,
                                                         сворачивающего стаи страниц в птиц
   скверов, улиц и площадей, в главы
                                                         взаимопереходящих систем-вещей
   хронологически заостренного тона,
                                                         ровно следующего в море времен
   по краю, который граница и рана
                                                         искривленного пространства-теста,
   выползающего за свои пределы,
                                                         когда становится тесно и мало
                                                                                    лишь ада и рая.

«чем раньше тем быстрее чем старше тем дальше …»

   чем раньше тем быстрее чем старше тем дальше
   проникает взгляд да и со всей сини спешит назад
                                                         к сетчатке
                                                         век краток
                                                         но никто и
                                                         не спорит
                                                         лишь вторит
   слабой улыбкой которая тонко и зыбко кружится
   в теплых зрачках в уголках губ и просится с рук

«Последняя Книга пульсирует …»

   Последняя Книга пульсирует
   Точкой,
   Кровоточит соком, червоточит
   Почвой,
   Ветвится через своих чад,
   Зеркалит
   Полночь черноты и сад
   Сознания;
   Почти авторская отдушина,
   Отчасти
   Цель и плод предыдущих
   Двоичных кодов.
   Последняя Книга читает себя
   Взахлеб:
   Сразу с начала и сразу с конца,
   Не доходя,
   Точно в немощи, до корешка.

Берегоморе

   Знаешь, у этих берегов нет твердости:
   Условность, аморфность в них выдает
   Налет чьей-то фантазии, фантомность.
   Может, глазами незнакомца эти берега —
   Лишь блики солнца, проекция или сон:
   Проекция сна на реальную странность,
   Которая обстоятельнее, чем проспект;
   Вот сейчас заглянуть бы в кафе на обед.
   Но плывем вдвоем, солипсизм на двоих:
   Каждый – образ Другого в сердце своем.
   Значит, не солипсизм, а иной уже «-изм».
   Хотя даже работая всеми конечностями,
   До заката нам не успеть, но к вечности —
   Наверняка. Ты забыл все про те берега:
   Скоро солнце начнет садиться – нам бы
   Поторопиться, чтобы с ночью не слиться.
   Но смотри: берега сочетаются с морем, и
   Берегоморе нам вторит, в нас переходит.
   Различение вскрывает личины и – sorry —
   То, что «между», – невольно в сравнение,
   Как и предсказуемость акта мышления
   По подобию, – а ведь с этого все началось.

«и что ты всё зовешь сирен, инкубов, ангелов и сов …»

   и что ты всё зовешь сирен, инкубов, ангелов и сов
   в гости? а встретишь – убегаешь или лжешь
   о шершавой и колющей, как еж, коросте;
   скрываешься под лестницей вещей в плотном
   пропахшем потом предметном росте;
   стоишь бледнея – теменем ища солнце,
   а найдешь только – колосишься и зреешь,
   благоухаешь, цветешь – сорняк и рожь —
   и, тыкая в сирен, инкубов, ангелов и сов,
   твердишь который раз одно – о невозможности
   жить полноценно и легко коротковолновым
   в удушливо красивом жарком красном,
   а мы, значит, напрасно на другом режиме?!
   так что ж ты звал нас яростно и хрипло,
   липко, знаешь, – большей частью – липко:
   чтоб ветер наш учуять, чтоб крикнуть на аллюре
   – свершениям всем – всем поцелуям:
   я – здесь, я – томный дикий непролазный лес,
   я разрастаюсь медленно; темнея, задыхаюсь:
   мне нужен ваш приход и – понимание в идеале,
   ты нас сзывал подряд, как стаю; мы – не стая.
   где, кстати, руки можно здесь помыть?
   а полотенце? рассказывай, коль хватит сердца.

«С какого-то момента мы подобны сообщающимся сосудам …»

   С какого-то момента мы подобны сообщающимся сосудам,
   Ведаем друг о друге без объемных строений бытовых сред,
   Что больше похоже на чудо, но верующих в него почти нет.
   Значит, и есть Чудо – сопряжение и чреслами, и судьбами,
   Течениями и обращениями в золотом сечении лет.

   На свет нас зовут синие птицы, новые лица, старые карты.
   Уплотненность дней разжижает металлы, перебирая гаммы
   Оконной рамы; я барахтаюсь слабо в околоплодных водах,
   Истекаю семенной пеной, застывающей сгустками смальты.
   Какие еще смешения входят в состав амальгамы?..

Синецветики

   иногда нас совсем мало —
                                                         в предельных числах;
   а порой мы воплощаем
                                                         феномены чьего-то сознания:
   назовем это чистой
                                                         любовью и пониманием;
   однако, о сознании,
                                                         в основном, расплывчато, кисло,
   хотя оно фрактально
                                                         нас связывает всех развитием,
   духовным ростом и соитием.

   мы, словно летучие мыши,
                                                         на перекладине дней повисли;
   нас упрекают в лихих мыслях —
                                                         повод озвучить спам-истины:
   обозначим это желаемым
                                                         социальной машины,
   несмотря на то, что желаемое
                                                         отлично от глубин ожидаемого,
   противоположно вовсе
                                                         необходимо витальному.

   поэтому желаемое для нас – повод выспаться.

«Вот как формируются массы?…»

   Вот как формируются массы? Ведь в природе масс нет.
   А рой, стадо, табун, муравейник, прайд, стая или община
   Суть защищенная биосоциожизнь целостности и единицы,
   Обустроенная через культ вынесенного вовне расширения.
   В принципе, в массе – своя защищенность, подобная жиже.
   Но почему ближе стала масса, заменив био-, социо-, жизнь?

   Предположим, nova vita – слепок, посмертная маска, модель
   Ценностей, ориентиров, программы поведения и мотивов,
   Привитых через НЛП, двойное кодирование, ранний секс.
   Спрашивается, кто именно занимает твое пространство-время,
   Когда в движении, сопротивляясь силе всеобщего притяжения,
   Ты, подобно бозону, переходишь из небытия в бытие и обратно?

   Ладно бы гамлетовский вопрос – экзистенциальный переворот,
   Но когда в ритме машины, монотонно и атомарно, стирая шины
   На поворотах социальных ожиданий и / или самооправданий,
   Понимаешь глубоко, ясно, пронзительно, тошнотворно, до ора:
   Вот она – твоя единичная наличность и проявленная жизнь;
   Прыгни в нее – и захлебнись ее горячей соленой любовью.

Глаз на прогулке

   Когда художник-фигуративист,
   Неважно, кто он – реалист или примитивист,
   Создает композицию – он ведет глаз зрителя.

   Когда философ-гносеолог,
   Неважно, кто он – аналитик или семиолог,
   Артикулирует пролегомены – он ведет глаз читателя.

   Когда политик – предтеча народа,
   Неважно, кто он – оппозиционер или традиционалист,
   Озвучивает риторические фигуры речи – он ведет глаз рода.

   Когда художник, философ, политик
   Дают объяснительные модели реальности как тотальности,
   Мозг отпускает каналы восприятия на поиск нового.

«облака нарезают небо свежими ломтями лазурита …»

   облака нарезают небо свежими ломтями лазурита:
   беглому рисунку вторят ритмы вспаханных полей,
   что усеяны колосьями взошедших робко пахарей:
   кто из них с лозунгами, кто с магнитами, а кто с…
   выбирай любого, далее – пасутся стада пастухов:
   каждый – со своим псом, персонификатором ego;
   что ты скажешь, амиго, киник бродячий Псой?

   планы зеркалят области ломкими плоскостями,
   играя на статике движущихся в вакууме табунов /
   динамике поющих сопрано межфигурных пустот;
   вот проплывает почти рядом с глазами чей-то рот,
   а вот – существо с вывернутыми наружу органами
   из анатомического театра приветствует свою тень;
   что ты скажешь, амиго Диоген? – как прошел день?

   а цвета дразнят и суетятся совершенно излишне:
   любой лишний – лишен дополнения и контраста;
   я стою в черте локальных и голосистых гласных,
   ко мне поспешает Франсуа Рабле – здоровья тебе!
   кадры сменяют кадры, картины смещают картины:
   пастухи – в тине, пахари застряли в сизых хлебах;
   что ты скажешь, сатирик? – ничего! вот о том и я.

«И никаких параллелей!..»

   И никаких параллелей!
   Лучше свирель метели,
   Предсказуемый холод,
   Порядок и ход мыслей,
   Матричный срез клетки,
   Набрасывающий сетки
   На все био-, чтобы био-
   Так не било по нервам,
   Приближая к арт-акции
   Систему орг. реакции.

   Абсолютное принятие —
   Отчасти и есть снятие
   С бед «во плоти» бреда,
   Смешение воза зрения,
   Мира с мировоззрением.
   Пример – судьба Лира,
   Которая не вдохновила
   На свершения «во имя»,
   Хотя имя тогда и было,
   Но «напротив» трубило.

   «Напротив» – не натиск,
   Даже не оттиск – поиск
   Дистанции или подобия:
   Пособие по управлению,
   В котором воля, веление
   Спущены в комментарии
   И требуют обновления, —
   А минимум реставрации,
   Причинно-следственной
   Инициации знака и кода.

«Конечно, ведь завтра – не конечное …»

   Конечно, ведь завтра – не конечное:
   настоящее сбрасывает совершённое,
   обновляясь, как змея, гладкой кожей,
   как лишенная хвоста ящерица позже
   обзаводится новым хвостом и еще.
   Но не грушу: только в землю молчу.
   Земля: молча в ответ, сохраняя завет
   невмешательства в препирательства
   настоящего – беглого каторжника,
   настоящего, таящего и отторгающего
   сложности – ложности – возможности,
   брошенные в печь: пустое в порожнее,
   настоящее, которому, увы, не сберечь
   ничего. Я иду, ничего-ничего. Молча
   в землю смотрю. Еще – не конечное,
   и к тому же размышления о вечном —
   всегда кстати: восприятие в квадрате.

«есть у дождя четыре техники письма …»

   есть у дождя четыре техники письма:
   графически – по душам тонко, тушью;
   клинописно – по садам и хлам-вещам;
   иероглифически – по детским личикам;
   живописно – ультрамарином по нивам
   с радугой из прока, краплака и яри,
   с добавлением кобальта и киновари;

   есть у дождя время для наслаждения,
   удерживающее его от зуда артерий;
   бег перистых и кучевых впечатлений,
   прилив, и жажда, и стыд наваждений,
   смещение в цветопись ядер энергий,
   жар внутренний – жар сочленений
   солнечных лучей и ливневых дождей.

«и я всматриваюсь в тебя …»

   и я всматриваюсь в тебя
   как в неведомый пейзаж
   пейзаж открывает глаза
   и нежно впитывает меня

   мы играем на узнавание
   а дорога скользит ровно
   искрясь тонко терракотой
   лес входит в новый цвет

   я была здесь так долго
   возвращаясь раз в сотый
   мыслями в яркую акварель
   где неистовствует апрель

   мелькают липы и тополя
   где благоухает свежо мята
   и трасса сворачивая в себя
   остается в моем «навсегда»

Каштаны

Каштаны – к поздним плодам, а не к осени. От осени пусть останутся только крик красок и длинные тени. В поздних плодах особенно поражает истошность и собранность жизненного рывка. Поэтому все это красочное многоцветье – сочный выстрел перед белой тишиной.

1

   от звуков абстракции
   – геометрия вариаций,
   просвеченная сквозь
   призмы вещь-свойств,
   – единственный брод
   хаософона: матери род.

2

   значит, вот так сворачивается время,
   мелькая днем и ночью попеременно:
   изнанкой и лицом, лицом, изнанкой,
   мягко ускользая или играя в прятки
   с желанием всерьез поймать вопрос
   начала и конца – рубца от перегиба,
   чуть истончаясь в серебристо-синем,
   вальсирующим оттеночно от сини —
   к иссиня-черному и к голубь-белому
   вобравшему в себя цветовселенную.

   Я тогда, конечно, испугалась свободного падения в бесконечность, где поступки и предметы лишаются своих качественных характеристик и являют лишь знаки присутствия. Отчего уход в минус форм сопровождают депрессия и бром? Всегда есть шанс вынырнуть в противоположном.

3

   почему сейчас, когда я исчерпана, некрасива,
   когда нет ни чувств, ни движения, ни силы,
   ты обрушиваешься, как весенний ливень?
   и бесцветные глаза, волосы, все свои сердца
   я опускаю в тебя, пытаясь расти незаметно,
   но старания тщетны, т. к. наигранно лживы,
   неудержимо меня разносит по твоим венам:
   и я резвлюсь и стенаю, льюсь и проклинаю
   одновременно; не помню – знаю мгновение
   всем существом податливым и верным.

4

   весь день вдоль противоположных сторон
   брожу, скитаюсь и прогуливаюсь со сном,
   как с бездомным, тобой брошенным псом,
   отвечающим мне глазами, носом, хвостом
   на любое совместное со– / чувство в плане
   – на сослагательность первых очарований;
   впрочем, он – ведь сон, он все понимает,
   даже то, что еще не приблизилось к яви.

5

   цветут глаза, цветут рассветы – лето!
   мы забегаем друг к другу ненадолго,
   сразу с порога: только ненадолго;
   на севере каждый третий из встречных
   – служитель культа древнего Ра; а
   кстати, и Сфинксы совсем ненароком
   в оптике топоса оказались под боком.

6

   стремление развивает массу способностей:
   а способности в основе новые био-отрасли:
   рост онтоизменений с амбицией на фило-:
   было время, когда всё био– только и было,
   что глупым планктоном в чреве огромном;
   а после мы стали, как деревья, взрослыми;
   на случай: если и филопрорывы наскучат —
   мы причалим к берегам синими лучниками.

   Как синими? А с каким у тебя еще цветом ассоциируются легкость, изменчивость и подвижность состояний?! Нам ведь так хочется жить во всех реальных и потенциальных, параллельных и пересекающихся мирах.

7

   и какая уж тут жизнь взаймы?! свою бы донести
   в душе, сердце, чреве, в стихах и в лет кружении
   до тебя, твоих уединенных рассуждений вслух:
   пробуждение – голос глухого, уходящий в космос,
   минуя чьи-то чужие уши… невидимка, летун,
   говорящий морем и испаряющийся еще до суши;
   суть голос, не знающий своего тела, голос предела,
   голос души всех душ, не ведающий звуковых туш
   и отвлечений, несовместимых с предназначением;
   голос без слуха, которому свыше дано не слушать,
   но слышать, что прерогатива вовсе не уха, а духа.

8

   сохранение и изменение —
   закон природы, сохранение
   – закон рода, изменение —
   закон породы, от рода до по
   роды – схватки и обмороки:
   преддверие надежды и пути.

   Каштаны – к поздним плодам, а не к осени. От осени пусть останутся только крик красок и длинные тени. В поздних плодах особенно поражает истошность и собранность жизненного рывка. Поэтому все это красочное многоцветье – сочный выстрел после долгого созревания.

Предвосхищение

   у меня ощущение глубокой весны
   весны вовсю
   но северный город так не считает
   у меня с ним отношения
   как со старым любовником
   который все понимает
   с полу– без слов с первородных основ
   и все-таки разрешает
   быть кем угодно когда пожелаю
   да хоть собой
   вот поэтому я и усердствую жадно

«Физика взорвавшихся звезд …»

   Физика взорвавшихся звезд:
   Ткань человеческих свойств.

   Выпрямление в полный рост:
   Послание жизни – зов и мост.

   Ритм пульса – купола на новь
   И преследующий порт-погост.

   В зиянии хаоса: и сор, и сорт
   Топологически кочующих зон.

   Расширение: сон эонов-монад,
   Сжатие: теряющий форму сад.

   Судьбы человеческих свойств:
   Метаморфоза природы звезд.

«Каждая новая жизнь, как страница на латыни …»

   Каждая новая жизнь, как страница на латыни:
   Читаема и переводима с трудом; хотя потом —
   Напрочь забыта. Но остаются чуткости нити,
   Проступающие на смытой странице лицами.

   Точно памяти не обойтись без литер касаний,
   Выстраивающих ежесекундно ее башню небес,
   Наполняющих судьбы своим повествованием:
   Пустотами, спиралями и знаковыходами в лес.

«Я летела, отдавшись потоку ветра …»

   Я летела, отдавшись потоку ветра,
   Для меры восприятия незаметной,
   Отдаляясь, сближаясь с током света,
   Отпуская по водам свои лета: хлеб

   Памяти – фрагменты суть кинолента
   С заранее закрученным сюжетом, пере
   кроенным и перешитым многажды,
   В поисках смысла и логики, может

   Быть первичнее осуществления —
   Разновекторный танец творения,
   В котором произвольное движение
   Еще наполнено и дышит веянием.

Сад Рёандзи

   Кто часто погружается в тот сад,
                                                         в нем видит не песок, не гравий,
   а тихий шелест и морскую рябь:
                                                         знакомый уху музыкальный лад;
   тот различит созвездий острова,
                                                         улавливая их короткое дыхание;
   в хорах четырнадцати молчаний
                                                         услышит он пятнадцатое рядом:
   то, что умеет с сердцем говорить.

   Вот так и я незримо буду плыть,
                                                         на расстоянии и течения меняя,
   чтобы когда-нибудь себя открыть
                                                         любимому и любящему взгляду.

«источник свидетельствования – не скрижали …»

   источник свидетельствования – не скрижали,
   а тайна возникновения и увядания,
   роста и шелеста листвы,
   перехода на ты,
   доверия;

   мой ангел,
   одухотворяющий пребывание, а не таяние
   сил под образами, прозрел – сверх стрел —
   что сердцу полета в опереньи нет прока;
   изображение – облаченный в символ удел
   отлученных;

   при-частие прежде срока: слово, рожденное
   как предварение любого рождения,
   порыв в цвет и становление,
   развивает в речи
   жизнь.

«В дыхании утра растут минуты …»

   В дыхании утра растут минуты
   и колосятся в радостной вести
   строчками притч в Книге песен.

   Голосист и весел северный ветер,
   резвится лихо в сапфире листьев
   светотенью их трепетных кистей.

   И близко в волнении моря травы,
   скользящей меж пальцев, лаская,
   нежность ширится, как небо мая.

   В пастели рассвета цветут глаза
   и пахнут вдохновенной встречей,
   переливаясь синецветной речью.

«когда я слышу тебя в песне поля …»

   когда я слышу тебя в песне поля
   нежного, полынного, спокойного,
   мне становится радостно, больно
   ловить душный и сочный воздух
   мелким сачком грудной клетки
   вперемешку с летним раздольем
   лиственных зонтиков и розеток.

   когда я узнаю тебя в терпком зове
   цветущих яблонь, таких вольных,
   что рядом с ними и волны волос,
   и волны моей беспокойной крови
   чувствуют жизнь трепетно, ново,
   легко, уверенно, почти спокойно,
   неся в себе созревшие ее черты.

Федерико Гарсиа Лорка

   На белом старом рояле
   – как верный предтеча —
   горела узкобедрая свеча,
   в порыве огненном она
   остригла вдовьи косы,
   башней разрушенной
   замерла в пустоте окон.
                                                         Но пролилась музыка
                                                         семицветным потоком
                                                         через плоть сумрака, и
                                                         та свеча разгадала сон
                                                         колокола – затворника,
                                                         покинутого звонарем.
   Любое творение – стон и
   в долгом рождении своем
   повергнет тварного творца,
   и на трофеях старца Бога
   выложит мозаику дворца
   прелестной ненужности.
                                                         Ненужное необходимо
                                                         как имя, знак различия,
                                                         маятника ход и кадило;
                                                         и прежде тепла светила,
                                                         город, устав без наживы,
                                                         без устали и неотрывно
                                                         будет жертвовать впрок.

Веста

Ее звали Веста. Она не прекращалась: плескалась в переливах лета, смеха, загоралась новой идеей и выпускала ее из рук, как мяч, находила постоянно диковинных жуков, бабочек, камушки, стекла, – словом, то, что можно долго и близко рассматривать или наблюдать, как это что-то ползет, летит, сверкает на солнце. Веста звучала, постоянно звучала тонким, звонким, свежим ручейком, который воодушевляясь становился прозрачным летуном, прозрачнее своих серых зернистых глаз, бегал и журчал, мелькал острыми коленками и пятками, переливаясь охристыми оттенками белокурых мягких волос, то шлепающих по плечам и спине двумя косичками (при ее-то непоседливости!), то плывущих прядями по течению ветра (допустим, этому я ее научила). «Веста, расплети косы!». Веста расплетала, и начиналась история. Мы обменивались именами: она называла меня Вестой, я ее – Викой. От родителей ожидалось хотя бы понимание, в идеале – участие в нашем обмене именами. С ней было радостно рисовать на асфальте и стенах, прятаться, стирать кукол и кошек, ловить языком дождевые капли, смотреть друг другу в глаза, пока хватит терпения, говорить. Мы тогда много говорили. Я чувствовала ее всеми фибрами своего существа, а иначе с ней невозможно было дружить. Стоило Весте остановиться, и она растворялась в потоке цветов, запахов, шумов, и найти ее можно было только по ее струнным вибрациям, колебаниям воздуха. Через год Веста с родителями уехала в Польшу, а у меня был еще год до ответственного семилетия и безвозвратного ухода во взросление.

«Пусть сказанное слово воплотится …»

   Пусть сказанное слово воплотится,
   Представ соединительным союзом
   Материи и времени, матери – отца,
   Просеянным чрез ситце испытаний
   Для благолепного примера и венца —
   Энергия, но с амплитудой колебаний
   В имени – во имя Духа, Сына и Отца.

   Однако, материнской еме нет конца —
   Она в себя вмещает и пустоту, и небеса,
   Как если б космоемкостью была вода,
   Вобравшая морскую живность и леса,
   А за пределами оставив сушь и острова,
   Как если бы идея космоемкостью была,
   Чья глубина этапам восприятия равна.

«Виктория – все-таки имя нарицательное …»

   Виктория – все-таки имя нарицательное,
   поэтому предшествует восклицательным
   знакам —
   оно не шелестит осенней листвой, но
   бравурно и громогласно:
   в нем, право, достаточно гласных
   для громогласности.

   Но если-таки Виктория – собственное имя:
   тогда, как объяснить его стремление
   к минимализму:
   до Ви, Вика, Тори – уж не оттого ли,
   чтобы укрылось «кто»
   танцующим мостом и сном; а на потом —
   собственно имя?

«Гармония небесной пустоты…»

   Двигайся, как луч света,
   Летай, как молния,
   Бей, как гром,
   Вращайся вокруг
   Устойчивого центра.
Морихей Уэсиба

   Гармония небесной пустоты,
   Где плавные пушистые цветы
   Рождают некую иллюзию мечты,
   Что смысл спущен до земли.

   Что смысл надобно б познать
   И подтвердить: вот Крит, вот «ять»,
   Что смысл – способ удержать.
   А высота блаженно вспять

   Уходит чувствовать и постигать:
   Как безмятежен ветра бег,
   Велеречив и строен древа век,
   Как сочные материки блуждают,

   Словно странствующие корабли,
   И Гелиоса маяки сигналят им в ответ,
   Как совершает мир свой ход вещей
   Без клятв и щей, без эпистем и мет

   В согласии стихий и в непротиворечии.
   Но кто научен жалить и перечить,
   В том даже счастье вызывает скуку,
   И испытанье оным превратится в муку.

«как много тишины вокруг!..»

   как много тишины вокруг!
   как глубока она и как просторна!
   из непроявленных глубин
   она растет и полнится; внутри
   переворачивается и сопит,
   и понемногу обретает форму.

Картина

посвящается кошке Алисе и «Красной комнате» Анри Матисса

Проснулась от сквозняка, гулявшего по комнате и вызвавшего рябь мурашек на моей коже. «Красивый красный, красивый синий, красивый желтый», – повторяя, как молитву, слова Матисса, я кружилась по кухне, точно актриса, которой нужно сыграть кулинарку: сварить макароны и сделать к ним овощную зажарку. Алиса следила пытливо и долго, изменяя цвет глаз, порой расширяя, а порой и сужая зрачки. Я уже настроилась на ее предостерегающее: «Погоди, достаточно соли!», когда увидела цельно всю нашу сценку отдельной картиной, красующейся на видно-лобном экране в каком-то конференц-зале. И подумала: «О, Зевес! Посейдон! О, боги! Как случилось нам оказаться в этой юдоли»? И тут же не поняла себя. Впрочем, может быть, Болинброк смог бы взять след и объяснить, в чем здесь толк. Но Болинброк вчера под дождем весь промок и просил в настоящем его не беспокоить. А стоит! Если в будущем нас ждет настоящее, то, Алиса, тот кусок сала, который дан крупным планом, – твой. Не злись, Лись: кулисы раздвинуты – мы обозреваемы; сначала описанные по вертикали, потом по горизонтали вписанные в анналы. Лучше посмотрим со стороны, как композиционно мы с тобою предстали: классически – по диагонали: я – в левом нижнем углу, ты – в правом верхнем: скучно – до обырвали! Продвинутые предки повествовали, что перевоплощение для мозговращения, как грибы для Кастанеды, чувство меры продлевает. Фон ровно красный заливает, сам по себе фигура; де-факто без макарон и без зажарки, в платье горничной или служанки (а первый вариант эффектней) я, в общем, обозначена – нечетко и неточно, побочно. Но сколько взглядов собирает сиамский лиськин глаз, который так орнаментально кустится, вверх растет стремительно и напряженно и не находит сала…

«Так проходит усталость …»

   Так проходит усталость —
   глаз стирает видеоэкраны,
   смещает за грань приятия
   уличные провода и мебель;
   глаз ищет неовосприятия,
   дух Геи в мусоре строений.

   И переходят в одиночество
   – болезни Эго в отрочестве,
   геометрия от– и разделений
   внутри детской песочницы.
   Глаз чает новых впечатлений,
   а память – золотых сечений.

Нарастание красного

   Почти всё время – мыслями о тебе,
   Мысля в тебе и забываясь мыслями;
   Выпадая из кокона яви в забвение,
   Как будто забвение – хроноразлом,
   Ставит опыт и слух под сомнение,
   Оголено вбирая в себя искривления.

   Но вращение точки: выход в спираль,
   Круговые ралли по грани смещения
   Центра взгляда как типа прочтения.
   Верно: пересечение излечит потери,
   Если и мы покинем свои параллели
   Для продолжения переливаясь, алея.

«Всё равно, что сложить крылья …»

   Всё равно, что сложить крылья, ведь боли уже не будет.
   И твоя память излишки естественно и легко забудет,
   Сохраняя привязанность к незначительным мелочам:
   К сусальным подсвечникам и свечам, зеленым чаям,
   Старым плюшевым мишкам и самурайским мечам.
   Потому что цвет звучит нотой и обнуляется в белом,
   И ты спишь упоительно смело, разлитый, как синий,
   В оттенках чуткости или силы, прислушиваясь к линии
   Судьбы, мой муж и отец. Потому что нам под венец
   С тобою идти. Вообще идти. Хотя я горизонта не вижу.
   Но странное дело: мне кажется, он подвижен и ближе
   К выбору «что», чем к образам лестницы, нити и края,
   Потому что часто не знаешь, как быть, если знаешь кем.
   Тем паче, жить лучше долго, принимая дар для отдачи,
   Завещая после себя колено, ветвящееся поколениями.
   И хотя правит зрение литер рвение в калейдоскопе лет,
   Оставляя след в нарциссической немоте самогипноза
   (Куда чувства просачиваются изредка и в малых дозах,
   Что для сердца живого равно перекрытому кислороду),
   Обоим в жертву нужно принести свой эгоизм и страх,
   А не свободу. Но нам так сложно непреложное понять.
   Поэтому я погружаюсь в повседневность, словно в воду,
   И вода мне отвечает: если уж веришь, то верь до конца.

«Когда Ахиллес бежал со всех ног …»

   Когда Ахиллес бежал со всех ног,
   Чтобы усвоить вчерашний урок,
   Подминая под себя горячий песок,
   Черепаха потихонечку уже вошла
   В квантовый мистический проход.
   Элеатец – и тот вычислить не смог,
   В каком отсеке времени она живет,
   И послал бегуна к магогам и гогам.

«В момент приближения …»

   В момент приближения
   простор, теряя силу притяжения,
   становится тонким и ломким;
   словно горячая сталь при ковке
   застывает не в форме, но формой,
   пустота змеится и вибрирует,
   заключая в свой круг обоих.

   Наполняясь, зеркаля их ритм,
   тишина между словом разъятым
   проворной струйкой сочится,
   поднимаясь и мерно спускаясь,
   устремляясь ниточкой в высь
   с током семени, боли и мыслей:
   эта нить и открыла начало писем.

   Но в момент приближения —
   до сужения ракурсов и различий,
   каббалистических и внеличных
   сочетаний символов, пробелов,
   до слепящего память голубь-белого,
   до присвоения и плетения пут —
   тень заключила вечность в круг.

«и как долго в тишине просыпаясь …»

   и как долго в тишине просыпаясь,
                                                         тоскуя, раздумывая, ночами маясь,
   ты слышишь дыхание синих китов?
                                                         в тебе столько одиночеств, что они,
   подобно арктическим льдам не тают,
                                                         в тебе столько подводных течений,
   омывающих прибрежную гавань
                                                         моих порывов, пробитых насквозь,
   что медленные альбатросы и чайки
                                                         слетаются белыми стаями встречать
   мою позднюю материнскую песню.

Кихот

   Кихот, дальше река набирает свой ход;
   ты в ней стоишь пока по колено,
   переживая всем существом мгновение,
   кратное которому Гераклит не пошлет:
   подробности избыточны, т. е. не в счет.

   Но Земля совершит оборот вкруг оси:
   Дульсинея и Панса дуэтом «Прости» скажут;
   для них ты – Колосс Родосский и Веня,
   лишь Сервантес тебе друг, наверное,
   хотя он телепортировался без вести.

   Меня восхищает твой масштабный поход:
   всё лучше инерционного движения в обход
   с оглядкой, палкой, колючей проволокой
   и плохо сфабрикованной приманкой —
   поспешающие за поводырем слепаки.

   И все-таки, Кихот, если найдешь брод,
   для самообновления надо обогнать себя;
   иначе – от перемены мест слагаемых
   станется та же стезя и цена результата;
   я тебе начистила бы даже латы…

Цветослышание

Сегодня был день цветослышания. Голоса на площадях, улицах и в магазинах то длились мягкими тональными переходами, изменяясь в зависимости от спектра интонации их обладателей, то звучали распахнутыми локальными цветами. Голоса летали, парили, застывали, мельтешили, шествовали и пропадали. В общем, ничего необыкновенного не происходило: голоса рисовали время жизни города, точнее, его разновременье. Я искала ультрамарин, скорее наудачу, чем наверняка, и шла. Мне запомнились два голоса: один говорил четко, но вместе с тем мягко, округляя окончания слов, лазурно и умиротворенно исходил волнами. Голос принадлежал, как потом выяснилось, женщине лет семидесяти пяти; он был редким по искренности, настоящим, исходящим из атмосферы чистосердечия и милосердия, он мог любить и прощать, не потому что «…и вам простится», а потому что «а как же иначе». Я ему внимала с таким же благоговением, с каким, наверное, историк изучает древнюю рукопись, музыковед слушает чудом сохранившуюся запись концерта. Его хотелось задержать и разговорить, но при малейшем обращении – голос бы изменил свое течение и наполнение. Есть ограничение – невмешательство. Опыт слышания требует жертвы – дистанции от мира взаимодействий, фоновость. Второй голос – голос, впрочем, так и не прозвучал… Он только глухо упал в «конечно», словно камешек в пруд, отказавшись от всякого действия. Это был голос мальчика пяти-шести лет. Ребенка вели за руку родители. Восхищенный уличными актерами, отец указал ему: «Смотри, как здорово!» – «Конечно». Бедный маленький старичок… Казалось, если его спутников остановить – и он остановится, если его посадить – он будет сидеть, лучше его вовсе не трогать, возможно, тогда у него возникнет повод для свободного действия и участия. Отчасти поэтому художники-абстракционисты когда-то, стремясь заглянуть «под кожу вещей», отказались от фигуративной живописи; предметом их изображении стал цвет. Так и слышание – опыт «цветопрочтения» голоса существующего, а в снятии ситуаций и контекстов переходящий в голос существования.

«В тон ноября тускнея …»

   В тон ноября тускнея,
   Лес вспоминал Орфея.

   След феерий цветения —
   Полифония падения
   В тень тишины и ночи.

   Прочее смотрит в очи,
   Проверяя на прочность.

   Лишь один пятипалый —
   Противоречие Геи —
   В череде повторений.

Бабочка

   Убийство случилось внутри сказки
   вопреки сюжетной завязке:
   не в начале, не на кульминации,
   не в концовке, а на станции,
   точнее на переходе из лета в осень.

   Убит мужчина, на вид сорок восемь,
   телосложения среднего, роста среднего;
   лежит, бедный, среди своих весен,
   недалеко от заброшенной станции:
   колесо мести-обид никого не щадит.

   Итак, есть отклонение в чтении,
   перебирании четок, вторник: зачетно;
   но сюжетные линии не пострадали,
   если припомнить, кроме «жили-были»
   с чего все начинали, тем и продолжают:

   поручик истории о любви сочиняет,
   Пьеро обольщает и соблазняет дев,
   лев, зачарованный бабочкой синей,
   в ней различая моря и страны,
   лань отпускает пастись на траве небес.

   Что делать с трупом? Занавес? Или
   пусть обрастает медленно паутиной?
   На сюжетной ниве он явно лишний,
   и в перспективе ему ничего не светит…
   Может, в монологе автор отметит?

   Тот, пристально взглядом сверля монитор:
   «Труп этот – пришлый». – «Так не бывает». —
   «Он нарочно убит и подброшен,
   чтобы читателю вдруг стало тошно,
   экзистенциально, сущностно тошно».

   Посмотрим на дело дотошно.
   Зачем бедолага приблизился к краю?
   Хотел сменить жанр? Увидел историю рая?
   А ныне недосказано зияет, как рана:
   и забыть его рано, и поздно в сюжет включить…

Dos-a-dos

   Dos-a-dos, или от франц. «спина к спине», – тип книжного переплета, позволяющий объединять в одной книге два и более корпусов текстов, близких по тематике, различных по способам прочтения. «Спиной к спине» – одним метатекстом сосуществуют противоположности, и неизвестно, каково им сохранять динамическое равновесие.
   я тот самый Иуда
                              у подножия Голгофы
                                                         с петлей на шее,
   шум бытия, как
                              назло вечно услужлив
                                                         и робок – палач,
   ожидая шелеста
                              твоих волос, крыльев,
                                                         прощения, чуда,
   вокруг и около
                              кружу шкалами-окнами,
                                                         проходными —
   с тобою отныне
                              после горизонта событий
                                                         в соитии.

«Когда уходит трава, приникнув к земле, желтея …»

   Когда уходит трава, приникнув к земле, желтея,
   Смешиваясь с ее солоноватым и рыхлым телом;
   Млея в последнем движении всполоха красок,
   Живопись, предвидя бросок монохрома пятен,
   Усиливает многократно тоновые свои звучания,
   Хотя воздух и звенит, как поцелуй на прощание.

   И тогда камертон обещания отдается касанием,
   Воскресающим самые светоносные воспоминая:
   Проникновенный взгляд, исповедальный жест —
   Все, что легко узреть в лакунах между облаками,
   Предпочитая дерзкому пересечению диагонали
   Доверчивую наготу междустрочий и молчания.

«оттого что ты возвращаешься после прощания …»

   оттого что ты возвращаешься после прощания,
   сметая последовательность действий или имен,
   всепроникая и всепрощая, и меня продолжая
   как перспективу взгляда, – так, чтобы рядом
   близость не обезьянничала частым дыханием,
   откладывая преображение жертвы и палача
   на потом, запивая просвиру вином, словно при-
   частие способно вместить в себя счастье быть
   больше части или, быть может, больше себя?

   оттого что ты, умирая, так долго не умираешь,
   и, раня, будто проверяешь, один ли ты
   живой, – не один…

Speculum memoriae

   темно – умбристые башмачки,
                                                         растоптанные туфли-узелки,
   узкие ботиночки и босоножки
                                                         со сбитыми чуть каблучками
   оставлены вдоль берега Дуная:
                                                         и неуемно-верещащая их стая
   ласкается в июльском солнце,
                                                         на донце тлея огоньками свеч;
   как близко – всюду – здесь —
                                                         дыхание их, биение их сердец!
   как воздух говорит стихами
                                                         надежд, желаний, обещаний:
   и Пешта серебрится шпилями,
                                                         паря над кронами и облаками;
   и Буда позади сияет куполами!
                                                         как небо кружится сапфиром!
   чтоб в сирой горечи стояния
                                                         услышать имена на расстоянии
   смотрящих через толщу лет.

«Ты готов увидеть неотвратимое – это судьба …»

   Ты готов увидеть неотвратимое – это судьба.

   Если ты – проводник, для тебя не составит труда
   «Собирать» себя из форм бытия и его антиформ,
   Переплавляться синим свечением в горячий ток
   Или же лить свою жизнь, как свежевыжатый сок.

   Сталкерство – интонация пауз, а вовсе не рок.

   Если ты – проводник, для тебя не составит труда
   Усмирять животный страх людей, ожидая гостей,
   Словно именованных вестей и нерешенных задач,
   Чтобы их тишь пропускать через себя, не давая течь:

   Меченый чародейством сталкер – живой меч.

   Если ты – проводник, для тебя не составит труда
   Развлекать моих посланников, вечных странников,
   А с ранним сбоем сердца – испариться в стае птиц.
   Я приду, когда ты забудешь себя, чтоб напомнить:

   Ты был среди тех, кто поверг меня ниц.

   Если ты – проводник, для тебя не составит труда
   Отличить шум притворства от внутреннего роста.
   Только поэтому я верю в тебя, когда ты уже сник,
   Когда все твои удары – горячечный бред и крик.

   Твое сознание – это судьба, а не тяжесть креста.

«ничего не удержать …»

   ничего не удержать:
   и плен самообмана
   станет напоследок
   для иллюзий станом;

   поскольку так редок
   момент прозрения,
   обжигающее рвение
   опаляет существо;

   и невозможен ты,
   как невозможна я,
   в ложной цепи дней,
   целующихся взасос;

   когда не свет, не рост,
   расширение на разнос:
   отталкивающая грави
   тация в нашем «мы»,

   но в ней есть своя
   замедленная грация;
   и в этом море тишины
   фигуры речи не нужны.

«скрипичное соло твоей души …»

   скрипичное соло твоей души
   оживляет картины реальности,
   намагниченный хаос стремится
   к их многомерной плавности;
   порой самой малости чистоты
   недостает для снятия немоты…

   чистота крепнет в разбеге души:
   шаг ускоряю я, чтобы не сбиться
   с ее стройного чуткого ритма, —
   соло трепещется сердцем птицы,
   пробующей высоту как чувство,
   открывающей жизнь-искусство.

   скрипичная графика линеарна,
   и, нервным почерком заполняя
   вырванные из памяти листы —
   звукописной яви цветные сны, —
   она убыстряет ход их движения
   и мое внутреннее преображение.

Будущее смотрит, как ребенок

   и тогда дорога искупления для меня
                                                         стартовала с нулевого километра:
   с трусости и с отступления – ты уж
                                                         теперь не сетуй – мне даже
   не помолиться за тебя: норды, весты,
                                                         коротковолновые дети и муж,
   синецветный обет пишут мой след —
                                                         в укоренении жизни – свой свет;
   а пять лет тому в фокусе перспектив
                                                         Хронос замедлил свой бег…
   и ныне для всех времен ноль-форм —
                                                         проверка силы, урон или подъем
   из негативной пустоты и антиформ;
                                                         кто знает – в чем становление?
   какие ожидают обвалы и брожения
                                                         при внутреннем обожжении?!

   что-то напоминает? не обессудь: в этом вся суть – в возвращении.

Почерки

   От самого начала и до самого конца;
   В обратной перспективе – смещение лица,
   Скольжение и линеарность поступков, пауз:
   Навязчивая одержимость логикой «венца»,
   От самого начала финито ожидая.

   В барочных вихревых кружениях
   Края нет, как нет начала, нет конца, лишь —
   Сопротивление и преодоление материала;
   И S-образный ритм змеится и двоит себя,
   Играя нонфинито на повторах.

   Равно два почерка друг другу вторя,
   Снимают в памяти свои следы и голоса.
   Но география различения / узнавания проста,
   Считая явным то, что полнится в сличении,
   Преображает жизнь и ускоряет бег ее течения.

«уходи – после жатвы незачем руки крутить …»

   уходи – после жатвы незачем руки крутить,
                                                         юлить, стараться что-то донести —
   уж лучше вынеси меня из памяти, как мусор,
                                                         спали, как прошлогоднюю листву;
   сравни меня с десятой, сорок пятой, сотой,
                                                         скажи потом, что ты – не одинокий;
   придумай – всякий хлам снимает пустоту,
                                                         но уходи – отрывисто и скупо, нудно,
   нет, в вожделение настежь, в наслаждение уходи;

   но только без оглядки загнанного зверя,
                                                         ты, зашивавший рот мне своей тенью,
   и заполнявший меня скорописью своих
                                                         взлетов и падений, колючих недоверий,
   ты, плакавший в меня и рвавший вены,
                                                         шут, выпавший из-за кулис на сцену;
   я, знаешь, против лиц поверила в тебя,
                                                         в твою ошпаренную невозможность меры,
   в избитую и рваную надежду, и в неизбывность, и в вину.

«чудотворение: химия мысли в алхимии чувства …»

   чудотворение: химия мысли в алхимии чувства;
   конвенциональны горение и акт воления —
   оттого интенциональность читаема и различима,
   наряду с энергией и материей, в их чине,
   как еще один проявляющийся фактор мира;
   поэтому в отличие от глухого или мима,
   игнорирующего артикуляцию снов и игру слов,
   на интенциональный силовой поток ты
   отзываешься вне критики racio: инстинктивно.

«Воздух пропитан прощанием …»

   Воздух пропитан прощанием,
   Как промокашка чернилами.
   Здесь прекращаются письма
   Десятилетней и большей
   Давности.

   Мне всегда казался ты слишком
   Архитектурным, выспренным.
   Ты есть именно та перспектива,
   Что сворачивает самую себя
   Веером.

   То ли ты был больше мужчиной,
   Чем городом, оттого и проводы
   Размещенных условно предметов
   В отстраненном пространстве,
   Их отслоение.

   Мир – метафора, прямая инъекция
   В твое жадно дышащее сердце,
   Что сказать тебе на прощание?
   Ты щадил, прижимал к себе
   Мое тельце…

«Мы вошли в зону турбулентности …»

   Мы вошли в зону турбулентности,
   где вещи изменяют валентности —
   а реальности с лягушачьей кожей,
   фосфоресцентные, многослойные,
   симультанно распахнуты в новое.

   А когда зона кочует и плавится —
   то вместе с ней перестраиваются
   ряд Фибоначчи, спирали, фракталы,
   иначе – этос воскресшего Логоса,
   предваряющий космопорталы.

«Настоящее стоящее и стоящее в центре …»

   Настоящее стоящее и стоящее в центре твоего потрясения,
   В чтении наоборот – не предметов и их продолжений,
   А мягких и зыбких пустот, формирующих образ пространства,
   Как воздух и как дыхание, вынесенное вперед движения.
   Потрясение делает повседневность корпусом обращения,
   Набором коробок и сундуков, готовых к новому перемещению,
   Детальных, подробных перечислений, важных, как раз-два-три.
   И тогда отслаивается что-то внутри, и мысль поспевшая: смотри
   Это называется «интроспекция». А это называется, и вот это тоже
   Называется. И разливается самоуспокоение, когда все отзывается,
   Кроме того, что считалось знакомым и, может, своим.
   Стоим. С я на ты и на мы. Реальность самоорганизуется по одним сценариям.
   Возможно, то, что поддерживает ее конструкцию, и в самом деле
   Выглядит незамысловато, как неопластицизм Мондриана или как манна.
   Возможно, в повторе – проторенные архетипы, возобновляемый эксперимент.
   Если видишь лишь связи между предметами, а не собственно предмет,
   Восприятие начинает тяготеть к систематизации и отстранению.
   Здесь, как правило, наступает момент откровения, как то:
   Потрясение изменяет состав и качество вещества человека,
   И ему только кажется – он, в основном, себе только кажется,
   Цепляясь за то, что его называет, тащит, опознает, когда он себя не узнает.
   В перспективе Летнего сада, университетского коридора, разговора
   Вдруг всплывет его имя – настоящее имя – имя его настоящего:
   Нужно быть готовым услышать его рожденным голосом другого.

«и, видишь ли, я выпила сполна …»

   – и, видишь ли, я выпила сполна —
                                                         до боли, радости, до пресыщения,
   до обнаженности души и умиления,
                                                         до равнодушного забвения всего,
   что трогало в тебе, к тебе влекло,
                                                         манило, ревностно судило прочих:
   отсрочено перековалось в строки,
                                                         как ожидали боги, отроки, пророки,
   как даймон требовал познания всего,
                                                         что берегла в себе – что не умела
   извлечь наружу – не хотела – тлело,
                                                         все выплеснулось разом, сверх краев:
   и ты сожрав понес меня в себе, лелея
                                                         дитя любимое свое – судьбу Атрея.

Улисс цифровой эры

1

   утро началось ближе к обеду;
                                                         часы размеренно прошлись
                                                                                                               из одного угла в другой,
   поправили свои стрелки:
                                                         ну, как тебе обыкновенное?
   – вполне приемлемо и сносно.
                                                         вчера такое устроил —
                                                                                                               грозился выступить на погосте
   с речью;
                              речитативом клеймил
                                                         расползшихся, как тесто,
                                                                                                               по разным дисциплинам
   и паразитирующих на насесте чужих идей и контактов тесных горе-философов,
   культурологам – горе! —
                                                         сказал – и канул в off-line, как в море,
                                                         только и видели тебя в чате,
   нам пришлось ускорить ход:
                                                         и твои части, гаджеты и одежду,
                                                         подбирать и разносить по дому,
   короче, довольно с нас, довольно,
                                                         напиши нам вольную!

2

   полвторого: ноутбук включается
                                                         после установления драйверов и перезагрузки —
   ровно – дыши – ровно:
                                                         полезны любые нагрузки,
                                                                                    но им здесь не место —
                                                                                                               и там им места нет
   тоже;
   ВАШ ПАРОЛЬ – название удара по роже;
   итак: почта, сети, светины именины;
   да, я – подонок: не перезвонил
                                                         ни тебе, ни Ире…
   может, встретимся в «Инее»?
   и аминь с ними!

3

   кастрюли запели хором —
                                                         и грохнулись на плиту:
   сейчас приготовят мне
                                                         кисель и кашечную еду;
   жизнь – соль после тридцати
                                                         и до тридцати пяти,
   а потом кузнечиком Дали
                                                         набирать перед старостью,
                                                                                                               душевно-физической вялостью,
   свои прыжки в длину;
   невозможно жить,
                                                         когда знаешь заранее
                                                                                                               букет эмоций и чувств:
   пройдусь до Фонтанки —
                                                         и утоплюсь разнообразия ради;
   послушай, «мозги в бочке»
                                                         – это правда какое-то объяснение
                                                                                                               подключенности к жизни,
   способов внешнего расширения;
                                                         я не шучу и не курю,
                                                         пью только по воскресениям;
   конечно, рассчитываю на спасение от режиссеров и тренеров
                                                                                                               и взаимовыгодных отношений
   без претензий.

4

   а, судя по сценарию,
                                                         я с претензиями, причем большими,
                                                         поэтому не нравлюсь большинству
   – взаимно; я слишком стар
                                                         для канкана на полу,
                                                                                    на чьем-то гробу;
                                                                                                               даже знаю на чьем.
   давай, уедем вдвоем!!!
   – о чем ты, Арина? —
                                                         арктическая зима за окном
                                                                                    и в окрестностях, куда хватит
                                                                                                               взгляда))
   я за тебя рада…
   – очередная банальность,
                                                         поговорим потом.

5

   потОм – не пОтом – заслон:
   лжем – вдвоем – карусель…
   воображаемый корабль давно сел на мель))

6

   а ЧТО собственно меня больше всего задело
                                                         за десятилетия наивности переспелой —
   как дед учил выжигать по дереву,
                                                         а в саду разливался запах антоновских яблок,
   как я уехал в горы на сорок часов,
                                                         когда меня Мишка нагло обвинил в предательстве;
   как обещал сестре,
                              что, когда она выздоровеет,
                                                         мы поедем в Непал и Зеландию дикарями:
   мы же – дикари, индейцы, цветы;
                                                         и она согласно кивала,
                                                                                                               но больше не встала…
   защита и сорвавшаяся свадьба,
                                                         путешествие в Алжир
                                                                                    и инжир
                                                         (Пушкин рифмовал и ни разу не сгинул);
   почему-то все это лежит до сих пор в голове в папке
   «АКТУАЛЬНОЕ».

7

   ваш счет обнулился: просим, пополнить баланс!
   и в самый раз – пополнить баланс —
                                                         резонанс на грядущей перспективе!
   пожалуй, не пойду в «Иней»:
                                                         те, кто во мне нуждаются,
                                                         придут сами, захватив с собой
                                                         зубные щетки и одеяла, диски,
                                                         бутылку, а лучше – две – виски
                                                         и – набухшую молочную весну,
                                                         такую, какой ее живописуют:
                                                         оголтелую, резвую – невмоготу!
   осточертело хилое, топкое
                                                         старье (я в том числе) всех возрастов —
                                                                                                               на помойку их всех, в ров.

8

   Андрей, алло, привет!
   что нового? как твой проект —
                                                         вместе с боссом ушел на обед…
   и ладно; не горячись! нам надо
                                                         придумать что-то свое,
   что? в смысле ЧТО? что-то свое!

9

   щетина растет, как трава,
                                                         ты грубеешь, когда начинаешь
                                                                                                               ее соскребать с лица;
   (я хочу сказать «мягкость» – выходит «мякоть»);
   дальше – слякоть, короста, гауптвахта, матерщина, делающая тебя мужчиной…
   в армии грубеешь даже
                                                         не от нагрузки – скорее от тупости тусклой,
                                                         общего коэффициента личной значимости,
   читай: посредственности;
                                                         катком раза два пройдутся по твоей
                                                                                                               улиссьей индивидуальности
   и = «ать-два»;
   неудивительно,
                                                         что щетиниться и нападать первым
                                                                                    входит в привычку,
                                                                                                               зато в стычках
   заряжаешься и очищаешься, как никогда…
   да, я на самом деле мечтаю
                                                         купить гоночный Феррари и Лабрадора,
                                                         съездить в Гималаи, Чили, Монголию —
                                                         в места силы, сопротивляющиеся сытой унылой Европе,
                                                         которую с ее односторонней толерантностью хочется послать в ж*пу
                                                         еще мне нужны деньги и интересная работа
                                                         и никаких – совсем – семейных забот
                                                         на ближайшую цифровую эру…
   истери, Пенелопа; веселись, родная, елейно,
                                                         сверкая пятками, коленками, зубами,
   я люблю тебя самой
                                                         земной совершенной любовью!
                                                                                                               прости, если тебе от этого больно
   на другом завитке Вселенной!

10

   полтретьего ночи:
                                                         принтер выбрасывает, что есть мочи,
                                                                                                               листы научной статьи;
   пыхтит и давится Делезом:
                                                         становящийся смысл, становящийся бог
                                                         о чем ты?
   – о непредзаданности смысла,
                                                         свободе, ответственности, воле,
   о том, что каждый творит свою долю))
                                                         понятно; а в итоге?
   – надеюсь, сдать ее (статью) сегодня.

Миниатюра

   Кровать.
   Над кроватью – распятие.
   С распятия свешивается бюстгальтер.

Резюме

   Резюме. Внутренние пейзажи, как дважды повторенное стихотворение
   Или же – акварельный рисунок, сделанный по мокрой бумаге: потеки,
   Влага – ускользающая вероятность достичь постижение и истечение
   Первичных грунтовых вод. Даже, если перевернуть картину наоборот
   В знак несогласия с властью данности, что совершал Георг Базелиц,
   Никто за тебя не решит: где остановиться, в чем продолжить движение,
   Хотя внутренние пейзажи порой тяготят к исчезновению, изменению,
   Как их обладатель. Разительно несводимые, отличные друг от друга,
   Они вызывают приступ испуга и удивления: пора уже не удивляться,
   Но набрасывать в блокнот, что кто-то себя превозмог, а ты – в обход.
   Так прежде писала: здесь прекращаются письма. После грунтовых вод
   Прекращается свод воплощений, вхождений в бытийный круговорот.
   Даже не бездна, вывернутая зрачками, сверлящими яблоки твоих глаз.
   В первый раз странно… понять, что в этих зыбких набросках – ты вся;
   Содержание и направленность – их стезя и проявленное присутствие.
   Бедный Жан Николя Артюр, он исподволь предполагал: сначала обвал,
   Нужно себя довести до исступления, смешать карты, перевернуть знаки,
   И после перезимовавших невесть где раков, ты – инобытийный, другой,
   Переступающий границы реальностей, как пороги спален, руки дорог.
   Он и в самом деле себя превозмог, развинтил, распаковал через мир,
   Мир его притормозил. Впрочем, хватит жужжать, нажимать, ужасать,
   Нужно просто набраться мужества, чтобы признаться в том, что дом,
   Твой любимый, единственный дом, в котором ты претворена, нанесен.
   Поэтому принципиально важен его интерьер: модерновый, барочный,
   Поп-артовский, экологичный, ангелически непорочный – выбор твой.
   См. выше. Разрабатывай дальше жизненные ниши, не спеши на покой.

«Я заметила, легче всего проговорить …»

   Я заметила, легче всего проговорить
   Сваренное из состояний не-чувствия,
   Точно сведенное к импульсу реакции,
   Часто отсылочной и незавершенной,
   Близ касательной в знак присутствия.

   Я поняла, сложнее всего выразить
   Впитанное хрусталиками, ртом, кожей
   Мужское проникновение за непреложные
   Горизонты означивания и различения,
   Когда замкнутость становится ложем.

«Любой протест пробует крепость мемов на вес …»

   Любой протест пробует крепость мемов на вес
   в нетипичных ракурсах и незатертых сюжетах.
   Он начинается с лиры – новой картины мира, а
   не с сирых, затравленных порезов щитов, афиш.
   Протест созидает новую реальность как факт,
   а не ищет незаполненных кем-то и чем-то ниш.
   Если он совершается в смысловом поле ризомы:
   той же зоны знаков или клише, то смотри выше,
   хоть и идет он на «вы», но не протест это вовсе,
   а критика и критицизм, переходящий в цинизм,
   – в кретинизм, что разрешается бурным запоем.
   Я не пою оду Одину, не распространяясь много:
   палач и жертва, думающие в системе официоза, —
   одно и то же, взаимообменны их качества-имена;
   если протест не являет совершенную другость —
   он являет совершенную посюсторонность, voilà.

Тропический лес

   Густая и терпкая влажность на листьях и травах,
   Доносится справа запах свежий и незнакомый,
   Но кроны спокойны. Носы животных втягивают
   Второпях с воздухом сонным в глубокую память
   Мятный ветер его, свободу с горчинкой сандала,
   Ароматом высокогорных трав и кровью марала.
   Пьянящий запах в их распорядок привнес свои
   Беспокойство и тягу бежать и лететь ускоряясь
   До смены внутренних свойств, агонии состояний,
   Амбивалентности качеств: явится, что позовешь.
   Птицы реют одиночно, парами, сбиваются в стаи,
   Пчелы тают, протанцевав парусами по градусам,
   В ярости душной мечутся и голосят травоядные,
   Хищные входят в раж, разминая мышцы, сверкая
   В зарослях своими огненными прыжками, градом
   Переходя в плавную тишь, пластично превращаясь
   В ползучие шипящие корни кустарников мангров.
   Эпифиты по растительным головам эмигрируют
   Раньше, чем неразличимое обзаведется чертами.
   Запах стынет, качается магриттовскими облаками.
   Отовсюду голос ранний плывет: я – тебе не трава,
   Не постель на n-мест, ближе – тропический лес;
   Я же прорасту через твои кости и внутренности
   Всеми своими сердцами: это ты был убит и воскрес.

«А ты упорен – по-мужски отрывист и брутален …»

   А ты упорен – по-мужски отрывист и брутален,
   Воплощенный идеал того, каким же надо быть,
   Когда на самом деле можешь быть, каким угодно.
   И, пожалуй, тебе в этом такте жить даже удобно:
   Не касаясь земного, хотя достоверен, материален,

   Если бы не грех автоповтора.

   Когда об идеалах: мне ближе Бержерак Ростана,
   Чем корявый и без-образный герой Челентано:
   Наверно, так поэтесса с театралом и стюардессой,
   Иже со всем северокавказским мужским хором
   Сопротивляются во мне темным (т. е. смазанным)

   По рисунку инстинктам.

   Что ж всплакнем напоследок или вперед надо всем,
   Что прежде случалось и после случится, возможно,
   Ну а ныне органически и по замыслу иначе идет,
   Над тем, кем хотели стать, и кем, к счастью, стали.
   Мне постфактум влюбленной навзрыд и в разрыв

   В самый раз о безудержной дали.

Простые вещи

   Простые вещи возникают в перспективе проявленности
                                                         как абсолют покоя и завершенности.
   В их застылости – залог осуществленности,
                                                         в их посюсторонности – достоверность имманентности.
   Идешь между статуарным наличием и смертью.
                                                         Всегда между – беспокойно, по-гранично.
   Партизанишь моменты сдвигов, смещений, наслоений,
                                                         приоткрывающих новую бездну.
   И там уже барахтается в околоплодных водах неведомое;
                                                         зарождается, колеблется то,
   что в момент становления своего
                                                         первично и противоположно данности простых вещей.
   Присматриваешься, присматриваешься:
                                                         сейчас заорет всем своим новым существом.
   Так и есть!

Нарцисс

   На меня смотрит мое отражение:
   Я узнаю в нем себя не ставшего.
   Застыв на миг, образ скольжения
   Измеряет, повествует, спрашивает.

   Но и я смотрю на свое отражение:
   Оно созерцает движение памяти,
   Говорящее через формы времени
   И его ход ревностно охраняющее.

«Пожалуй, в такие кромешные будни …»

   Пожалуй, в такие кромешные будни,
   пока на соседский вопрос о простуде
   нечего сказать… ссылки на YouTube
   на ролики об экономическом чуде,
   зоопарке, метеорите под номер HXS2;

   вот именно в эти безутешные будни,
   когда почти апокалиптически судное
   настоящее Августина являет себя,
   посылается новый десант желторотых
   заполнять соты, вербовать в Z-отряд.

   Кто стал первым постчеловеком из нас,
   заместителем или заменителем боли,
   кратко-, кому – долгосрочной юдоли:
   тот же перенос действия через другого
   – не суть, да и сейчас уже не понять.

   А новый Град Божий светится ровно
   стальными ребрами и биокорпусами,
   где распределяется осями, векторами
   многоликое, многоокое экранное «я»,
   что зыбко тает, словно майя, иллюзия.

«Размазанным мартовским утром …»

   Размазанным мартовским утром
   поднимаешься по эскалатору —
   входишь стремительно в кинозал.
   Тема нашей сегодняшней лекции:
   «Странствующий Дедал, или
   искусство как фокус рефлексий».

   Дальше – лифт, эскалатор, вокзал;
   зал ожидания в октябрьском утре,
   скрывающем в Павловске воксал:
   просторную концертную эстраду
   и освещенный зал для балов —
   1837 г.: первое поколение поэтов.

«В твоем «сегодня» всё подряд …»

   В твоем «сегодня» всё подряд
   перепевает на различный лад
   колыбельную для безутешных:
   рыдания и аплодисменты,
   вешние взгляды, священный сад.

   Пока ты трусцой, галопом бежал
   и шел на Московский вокзал
   в Петербурге, а потом в Москве —
   метро и Ленинградский вокзал,
   полдень влетел в скворечник.

   Но истончается нежностью зуд
   заботы о ближнем; я вмещусь
   в тебя вся с каблуками – ближе, —
   чтобы искренность в неглиже
   достоверно искрилась на стороне.

   Я хочу жить в тебе, как скворец,
   поселившийся в чьем-то сердце,
   и пробовать поперечный венам
   крыльев размах, алеющий шрам,
   намечать лапками его границы.

   Потому что нам, белым птицам,
   волооким гепардам и динозаврам,
   нам нужен не заповедник старый
   а ведьмины порталы и пределы,
   так, чтоб освещались все их аллеи.

   Средь прочего: голодная твоя собака
   хотела мне отгрызть сосок, но я
   взяла ее за шкирку и опустила в кипяток,
   где трансцендентность и конечность
   меняют свой порядок и черед.

   Потом она порхала близ Шпалерной,
   как мотылек, то ли в шинели
   Акакия и Николая, то ли в пальто
   солдатском, драматичном, ржавом,
   тобою пахла; я ее по запаху узнала.

   И как узнала – Ка пропало…

«Скульптурно рисовался граммофон …»

   Скульптурно рисовался граммофон
                                                         средь хлама в сыром подвале.
   В темном заброшенном зале,
                                                         как грациозные балерины, порхали
   серебристые скользкие моли,
                                                         поминутно откладывали яйца,
   и некому было с ними состязаться
                                                         в неподдельной силе любви.
   Престарелый садист подавился,
                                                         гул, поежившись, сплющился
   и музыкальный бронхит прекратился.

   Замурованные в коконах бабочки
                                                         вылупились и размножились необычайно.
   Теперь и они. Животный мир наглеет:
                                                         свое потомство без устали сеет.
   А всё как будто в липком полусне:
                                                         тиканье часового механизма в голове —
   значит, будет взрыв, прорыв, потоп, срыв.

   Мозг вскипает при комнатной t;
                                                         садист пребывает в звуковой коме;
   а между тем, среди макулатуры
                                                         отыскались бабушкины дневники:
   про изнасилование и войну,
                                                         про эвакуацию и бесчеловечную зиму,
   и подобранные на развалинах коньки…

Муза

   с трехдневной щетиной и тиной под ногтями,
   с нечесаными, сбившимися в клочья волосами,
   с угара зоркого багрового мороза, со слезных
   метафорических чечеток из богемного подвала,
   где А., и Б., и М. спивались ярко и блистали —
   их имярек; с глазами, выбежавшими из-под век,
   сам длинный, теплый, строговеличавый, голый,
   как молодой удав и скованная в его брюхе пава;
   о, Муза, не всегда нисходишь ты, лучась, сияя,
   с полотен Винчи, Рафаэля, Гойи, Тициана
   (про Гойю пошутила я, на это не имея права);

   тебя Тиресием я буду между нами величать,
   раз памяткой живой горит двойничества печать;
   я тоже слышу: чайки нынче по-человечески кричат,
   кидаясь с полдня в глубь, барахтаясь и булькая,
   вылавливая семена любви – планктон моей души;
   их распрекрасный чудо-сад граничит с морем-сушей,
   но и ты – пограничный, демонически чувственный;
   тебя кормить я буду, веселить, по-разному ласкать;
   как быть? стихи – голодная трепещущая рать —
   так жадно рвутся изнутри наружу, в наступление:
   всё им, Тиресий, – Эрос, жар, взрыв и горение.

«Так солнечно, легко и ровно …»

   Так солнечно, легко и ровно
   летает свет по комнате моей,
   смягчая контуры предметов
   и тоново моделируя объемы,
   в объединении суеты вещей
   душистым морем вещества.

   И в этом воздухе звенящем
   колышется в непреходящем
   проросшая в одинокое окно,
   расцветшая веткой счастья,
   минута, ставшая не частью,
   а целым робким существом.

Опус

   Природа не ошиблась, создав меня рыбой, точнее рыбкой-бабочкой с отточенным рисунком крыльев, а не бровей. И уже кое-какие признаки своих «собратьев» во мне проступили, люди бы сказали стигматами, телесными знаками, священными письменами, а я говорю – морскими цветами, распускающими медленно, ватно, благоухая мокрыми рыжими волосами. Я, наконец, научилась уходить на большие глубины. И первое, что я там увидела, – дрожжевое тесто, которому в себе было тесно, равнины под парусиной снега, пахнущие стиранным бельем, и дальше – клен с зелеными и сочными листьями, не тронутыми ни печалью, ни изморозью. Клен-мельница одновременно жестикулировал ветвями, приводя в беспорядок сотни изумрудных густых рук, и перемалывал под стук часов камни в муку. Увлеченный, он не заметил моего присутствия рыбного. И тогда я наскребла плавником на иле:

   Из недр камня
   выплыла рыбка-бабочка

   в алфавите моего молчания
   твой голос песчаный
   с возрожденчески плавной
   равночастной интонацией
   переливается как эхо
   в греческой амфоре

   В недрах камня
   мой стих притих

   И лихо, совсем не по-стариковски в другой Вселенной Хорхе Луис Борхес подбежал к столу и напечатал: «Опус».

здесь и теперь

   поначалу кажется, что лучшее стихотворение —
    тебе когда-нибудь только предстоит написать:
     и оно будет не стенанием, а эфирным светом,
      что смеющейся девушкой с ясным сердцем —
        тебе только предстоит через ..лет стать,
          и глубокая любовь, обновляя существо,
            явит смену внутреннего вещества
              уже скоро, вот-вот произойдет:
               только поворот направо – и,
                так вот – готовности этой
                 без малого треть века;
                 и я, прикасаясь к своим
                 припухшим ото сна векам,
                сознаю, что беспомощные эти
               барахтанья и сожаления – они
             и есть мои единственные стихи —
           уж не знаю, насколько ясного сердца
          – точно, что не без яда, смерти и перца,
        и, что – та самая любовь, после которой
      все остальные плети, пощечины и переломы
     воспринимаются как уколы, заточенность темы,
    свершилась – но она закалила меня, а не согрела;
   и довольно, наверно; Таллин, Вышгород, сигареты.

«мое почтение, душа-Градива …»

   мое почтение, душа-Градива,
                                                         я нынче неприлично пьян;
   валяюсь у дешевого трактира,
                                                         а вы прекрасны, без изъян
   в сусальном трепете упадка
                                                         и, как и много прежде, падки
   до неумелых комплиментов,
                                                         до судеб проклятых и редких:
   вы неразборчивы, мадмуазель!
                                                         для ваших ясных звонких дней
   иметь недурно бы яхт-клуб,
                                                         трибьют-альбом и лубяной дом;
   но на мое и всеобщее диво
                                                         Градива неутомима и неопалима;
   я невзыскателен, и я – не язва,
                                                         скорее, вами пошло восхищен,
   а заодно отравлен и надолго!

«так горчит в горле запекшись любовь …»

   так горчит в горле запекшись любовь,
   и дыхание прожигают горячие маки;
   так ухает из темноты катастрофы совь:
   то, что было внутри, наконец-то сбылось,
   остальное – дрожит холодея до лета;

   я смотрю на следы – на снегу, на траве,
   на скульптурном и тонком твоем лице —
   в направлении Ниццы и в возмужалость
   идут мысли, которые на четверть шалость,
   наполовину – направленность и судьба;

   ведь сплошною стеною горели поля,
   белки глаз от колючего дыма чернели;
   что теперь, после этой кромешной метели
   наполняться мечтами и тоново зеленеть?
   если честно – не зарекаются впредь…

«Началось – свет покинул меня …»

   Началось – свет покинул меня,
                                                         сдернул кожу и полыхал на закате,
   я ушла в окровавленном платье;
                                                         люди шарахались от меня в страхе,
   как от смрадной и зачумленной;
                                                         другие посмеивались из-за угла
   в сжатый кулак, экран планшета.
   Я вспоминала дорожные ленты,
                                                         тамбуры пригородных поездов,
   стояние в онемении и перегное,
                                                         порыв в рост, духоту цветения,
   первые публикации, ответы вразброс.
   «Ну, как ты теперь без всей этой
                                                         светочувствительной оболочки, —
   мясо сочное или носитель мемов?
                                                         Отныне глаголь о невнятном смело,
   у нас каждый второй – первый
                                                         носитель мемов; их производитель —
   на уровень выше, качество то же.
                                                         Путешествие Иейтса в Византию
   завершилось в прихожей номера,
                                                         скажем, решенной в стиле Рульманна.
   А ты ожидаешь небесную манну…

   Наверно, сложно признать реальность
                                                         как договор о модели порядка,
   с подзарядкой, управляемым хаосом,
                                                         без… Впрочем, все твои речи
   были туманны – всегда и теперь…
                                                         Распахни эту дверь посильней:
   И не стой здесь, словно дорожный столб,
                                                         указатель, знамя, – тем более,
   мы уже знаем – тебе не удалось…».

   Я не думаю, и я бы так не сказала,
                                                         да, сейчас я мертвее покойника,
   накрытого с головой покрывалом,
                                                         но ничего – такое уже бывало:
   не раз, и не два, и не три умирала:
                                                         свет покидает порою в начале,
   проверяя на остроту различений,
                                                         то ослепляя, то погружая в тень.

«есть люди – ответ Лика ненависти, пикам …»

   есть люди – ответ Лика ненависти, пикам,
   переступившие мерило «от чела до века» —
   человека – к челу Лета и в чело-Вечность,
   воздавшие вещь святости и срама в ткани,
   свидетели эфиров-тока и зодчие Востока;

   есть люди, от которых зажигают свечи, —
   чтоб выйти в жизнь, в любовь, навстречу,
   переводящей зерна в вечность, – млечной,
   чтоб зазвучать однажды голосом и речью,
   творящей изнутри плод притяжения земли.

«вот так и я преображаюсь …»

   вот так и я преображаюсь:
                                                         старею и рождаюсь,
   мужаю, женственно алею,
                                                         трогаю стопами землю,
   взглядом провожаю небо,
                                                         затухаю ночью,
                                                         утром пламенею,
   иду навстречу уходящим,
                                                         одеваясь в краски,
                                                         проворно лаской;
   но легкость вся и сразу
                                                         пронизывает твердость тел,
   свет контуры смягчает,
                                                         иней орнаментит тексты стел;
   вот так и я преображаюсь:
                                                         начав движение с конца,
   в конце пришла к началу.

Обыкновенная магия

(Посвящается Расселу и Карен Девалуа, объявивших в год моего рождения, что голограмма – способ знакомства с реальностью, плотной и объемной, которая на самом деле невесома).

Волны различных длин, частот, высот складываются в картины реальности. По странности, если жители одной пятиэтажки синхронно выглянут из своих окон, то у них есть все шансы, из пазлов выложить схожее развитие перспективы: занятый легковыми автомобилями двор, магазин и забор детского сада. Спектр возможных состояний и переходов ограничивает волны в их плещущем и беспокойном разнообразии. В чем магия? Она, как ветер, сознание, направленная сила, – в преломлении линий и в звуковом каскаде, в котором соседский мальчик различает свое имя, птичий голос умершего дяди, ликующие возгласы и брехню межгалактической собаки. Она вырастает в другую реальность на основе наличной, без добавления прибавочных (читай – лишних) элементов. А теперь отдалимся от этой картины. Импрессионисты ведь тоже писали не торсы и складки, замкнутые в затхлой определенности, повторы мантры, а изменчивость состояний объекта. Поэтому их пленэрная живопись дышит светом и суетой Монмартра, но катарсис возникает при освобождении от схваченной кладки мазков. При дистанцировании от импрессионистической картины также вступают в действие энергия ци и оптическое смешение оттенков, создающие эффект движения красочного слоя поверх изображенной суеты или покоя. Дивизионизм открывает другую реальность, другое движение, другое смешение состояний объекта и собственно объекта, который постепенно становится редким и зыбким эхом своих состояний, частотным паттерном, не преобразовавшимся в голограмму, а падающим медленно в рану темной материи.

«В моей грудной клетке, что и не клетка …»

   В моей грудной клетке, что и не клетка,
   а проросший ствол с боковыми ветками,
   поселились две беспокойные синицы
   с человеческими лицами и голосами,
   верещащие на неузнаваемом наречии
   выразительно, велеречиво и беспечно.

   Одна пролепечет другой и – под сердце
   – греться или затевает рассадку цветов
   с лепестками, сложенными, как оригами.
   Другая начинает прыгать по лесенке ребер,
   вровень с полднем перелетает легких соты,
   в полночь спешит обратно с новыми фото.

   И так они обжились и уже так пригрелись,
   что, глубоко вдыхая, я чувствую свирели
   легкого волнения их разноцветных перьев,
   неугомонную возню и переливы смеха,
   а, задержав дыхание, – и тонкие ресницы,
   касаясь – вспоминаю, узнаю, чьи это лица.

«Это – прямая, летящая прямая …»

   Это – прямая, летящая прямая,
   и я вполне отчетливо понимаю,
   она – без близнеца-параллели —
   у нее нет страховки, нет смены;
   такая прямая есть переменная,
   сейчас она – склон неизменного
   в отдалении, при приближении,
   в прочтении азбуки перспектив.

   И, требуя держать равновесие,
   прямая скользит, невесть куда,
   выворачивает на лету области,
   приводит в движение лопасти
   и, замыкаясь на повторе в круг,
   – условный пункт наблюдения —
   воплощает грань и угол зрения,
   по сути, симфонию перспектив.

«Лес кричит, крот онемел …»

   Лес кричит, крот онемел:
   этот лес рассвирепел,
   лютовал вчера нещадно;
   и не спрятавшие пятки
   ковыляют спозаранку:
   кто без глаз и пальцев,
   кто без сальца на боках,
   мхом и подорожником
   прикрывая свои ранки.
   Обглоданцы маленькие,
   всех вас покалечил лес.
   Но любил ведь и лелеял,
   и стелил вам лапы елей
   вмест лежанок и постелей,
   а крота гонял на мили,
   чтобы рыл жилье-могилу
   вдалеке и не мешался.
   Что стряслось с ним?
   Помешался чай и вдруг?
   Нет, сначала был испуг:
   лес наш бедный испугался,
   что его зазнобы сердца,
   земноводные и звери,
   обезбожились, наглея,
   и грозились, что засеют,
   как пролесок тот соседний,
   черемшой иль чепухой,
   едко-розовой травой.
   Лес качнулся, сказал: «Ой!»
   – и умолк их перебой.

Анатолий Зверев

   Гениальный художник Анатолий Зверев
   писал акварелью и окурком от папиросы.
   По московским подвалам и коммуналкам
   побирался, ел похлебки, запивал жаркой.
   Пикассо о его графике как-то воскликнул:
   «Он – лучший русский рисовальщик XX в.».
   Зверев зверел и дичал в столичном гетто.
   Он не читал, верно, умствований Матисса,
   о знаке в живописи знал как о хвосте лиса,
   что ему представьте – и не представляйте
   не мешало ни разу перетасовывать жанры
   в поисках новой пластики, силы, сюжета.
   Как окурок подвижный, его мазок живо
   бичом изгибался и волчонком кружился,
   вторя в танце жилистым абиссинцам —
   пешим маршрутам, бомжовым тулупам.
   Если некуда примкнуть вечером и утром,
   остается только завыть протяжно и глухо,
   перемежая отчаяние с медвежьим рыком.
   А со стороны-то – сказочно, ярко, дико!

«зимой потерянные второпях перчатки …»

   зимой потерянные второпях перчатки,
                                                         совсем как одинокие люди,
   темнеют на зеркальном блюде катка,
                                                         желтеют на перилах лестниц,
   всуе путаются под ногами бедняка,
                                                         застывшие скульптурно в жестах
   доверия, жеманства, вопроса, кулака,
                                                         различные по крою, швам, фактуре,
   почти как второпях покинутые люди,
                                                         оставшиеся там, где длится шаг,
   ничуть не говорят о потери присутствия,
                                                         только о частной надежде на чудо
   в своих блогах, аккаунтах и то иногда;
                                                         словно атомарно разбитая череда
   они кружатся в поиске взаимодействий.

«Кровь на стекле …»

   Кровь на стекле:
   кисточками вен
   рисуешь на воде
   иероглифы мечт
   – запредельных, —
   чтоб пренебречь.

   – рассмеши кого-нибудь
   и, пожалуйста, не будь
   ты настолько привязан,
   ведь это уже поза и тон,
   к словам, паузам, вязи;
   мне лучше сразу на дно —

   В смене имен —
   сезонная смена;
   вне контекстов,
   механики секса
   остаться собой —
   и дело, и сбой!

«…»

   Бедный мальчик в углу своем
   сам себе наизусть читал…
Борис Рыжий

   Мой гениальный мальчик, – тот мужлан,
   что распинал тебя на сладострастии, —
   он не любил тебя самозабвенно, страстно,
   как клялся; кабалил жестоко, но напрасно,
   как мальчика любви, сезонно и на счастье
   до первых приступов удушья и ненастья,
   до безмятежности рано нечаянных седин,
   нагрянувших с вершины сил в единочасье;
   он заклеймил тебя своей звериной лаской
   эгоистично и цинично, ведь ему привычно,
   корректно и тактично, что почти обычно
   для ритмов танго, уносящего в круговорот,
   в заботу наоборот: он тебя совсем не берёг…
   и уже несущественно – был это он или она.

«В разновидностях лжи бывает такая ложь …»

   В разновидностях лжи бывает такая ложь,
   которую, если нечаянно или намеренно,
   как сухую корочку, ногтем сковырнешь
   и смотришь: из раны нитью алеет дрожь.

   От взоров ложь утаивает ранки тоже
   – но не всегда, порою она только рамка,
   играющая чернотой на плоскости стены
   на различении жизни и действительности.

   Впрочем, для тех, у кого всё «неспроста»,
   есть незатейливая тема, она же – схема,
   пин-код или контрольный вопрос роста:
   поэтому темно ты говоришь или врешь,

   а раскрываешь себя через ложь, как некто,
   тыкающий в Бхактапур, Катманду и Патан, —
   Непал справедливости ради не пал, а сокрыл,
   некто ж ревностно утаил и где-то припрятал

   клад! Бедный пират оказался в итоге не рад;
   и вечерами, закрывая глаза, он представлял,
   как стрекоза видит море, – то самое море,
   что для другого, – оптически объемная вода.

«порой, проверка на прочность ограничивается …»

   порой, проверка на прочность ограничивается
   – изначально призванная обезличивать —
   запретом, в припоминании заветов и где-то,
   наверно, в надежде: есть желание – есть запрет;
   любишь есть яблоки – тогда и рожай в муках,
   а если я люблю арбузы, персики и виноград?
   и что: за нудной рифмой следуй в град и в ад?!
   иной раз предсказуемость себя так ограничивает…

Типология пространственных переживаний

Бедные, бедные Катабасис и Кафка… Ступнями упираешься в стену, отрываешь тело от плоскости пола и скользишь невесомо без четкого давления гравитационного соло по горизонтали стен, потолка. Не явь и не сон – междумирие, возникающее без алкоголя, наркотиков, без вмешательства президента де Голля. В такие моменты осознаешь до боли условность размещения форм в пространстве, создающих его наполненность, рост, не соотнесенный с пропорциями человеческого тела: примеры – порции коммуналок, бывших конюшен, перестроенных в спальни, комнат общежитий. Архитектура рамирует пространство-пустоту-фон, как и железные дороги, электрокоммуникации, закрытые зоны радиации. «И комфортно тебе так?». Спросив, соседка-психолог, докторант на кафедре общей психологии РГПУ им. А.И. Герцена, тестировавшая мое терпение, воспитывавшая мою волю своим музыкальным вкусом, продолжала уже ровно и, наконец, изрекла нечто правдоподобное, истолковав мое хождение по стенам и потолку как попытку разрешить внутреннюю проблему, которую я нахожу для себя сверхсложной. О, тогда к 35-ти подобный вид передвижения войдет в привычку, выработается условный рефлекс – явная перекличка с сеченовским пониманием лунатизма как рефлекторного механизма. Было еще одно острое переживание пространства, тоже под тиканье тета-ритма: тогда я летала по комнате, свернувшись калачиком, от дивана до окна и обратно. А освоившись, мини-дирижаблем левитировала близ хрустальной люстры, тускло льющей свет через массу стекла. Достоверно материальные переживания, понятно, бликовали при их переносе на плотные ткани. Поэтому однажды в страхе я пошевелила пальцами ног в полете, опасаясь, увлекшись и переключившись на другой режим реальности, рухнуть мимо пола. А потом, снова уверовав, вспорхнула. Привет вам, любимые Марк и Белла, рассекающие витебский воздух в полете в течение четырех четвертей века! Правда, как-то летом, когда я разноцветным шариком парила в районе карниза, я отчетливо поняла, что мое тело – такое же рамирование пространства, верха и низа, внутри которого сказочные девочка и мальчик летают, преодолевая силы притяжения и считая, во всяком случае, ощущая его условность.

«Больше всего он хотел остаться в ее памяти …»

   Больше всего он хотел остаться в ее памяти,
   а жаль, что не в ее жизни и не в ее сердце —
   просчитался, проиграл сделку мелким меткам.
   Память подчас заархивированная библиотека;
   к ней обращаются редко: в щемящем велении
   сердца, что, прослушав свои шаги во времени,
   у новых ворот ускоряет ход, срываясь на бег.
   Переплетая, как книгу, свой совершенный век,
   память отсрочивает до последнего фейерверк
   всех времен, главного события, мыслей о нем;
   она не документирует выборку для статистики:
   больше стирает, замалчивает, чем записывает.

«пусть играет ненавязчивый джаз …»

   пусть играет ненавязчивый джаз,
   психоделика, гранж, панк, нъю-эйдж —
   всё вместе – полиэкран и аудиоколлаж,
   принцип сборки эмоциональных черт;

   пусть бьются стеная гармонии, ритмы;
   вместо ненасытных аморфных сердец —
   кристаллы, тональные кардиограммы,
   перекаты, бегущие гиперболы звуков,
   убедят под конец в потенциале стука
   и слепого,
   а уж он отличит брутизм от какофонии,
   распознает по голосу несовместимости;
   проходи, не смотри, не фиксируй меня;
   живи строчками и включайся зеленым,
   через каждые десять сотых – добрый
   – новый;
   в новизне отчего-то исключительное
   видится раньше сходств и различий;
   мне простительны холод и выплески —
   нынче я вне личности: бытие провала,
   гул вакуума, пустота для меня отрада;

   и отчасти я рада: ненавязчивый джаз,
   психоделика, гранж, панк, нъю-эйдж —
   всё вместе – полиэкран и аудиоколлаж,
   способ затушевки эмоциональных черт.

«водами моей пустыни …»

   водами моей пустыни
                                                         ты мерно плывешь,
   окутанный ленивым
                                                         горячим телом песка;
   выйдя из колыбели тлена,
                                                         в нее же опускаешь свое
   благодатное семя – но
                                                         всходят и распускаются
   лишь мои глаза;

   резцы песчаного тигра
                                                         вгрызаются в артерию
   убегающего горизонта,
                                                         кровь жертвы и желания,
   – пустыня зацвела.

«Пять скрипок, альт, виолончель …»

   Пять скрипок, альт, виолончель
   в софитах электрических лучей
   кружились струнно в карусели:
   уныло партитуры серые седели
   в минутах целых и неспешных.

   Оркестр, покидая порой сцену,
   бесшумно пролетал над залом:
   и дама в третьем ряду партера
   тогда нервно и часто моргала,
   а юноша в холле парил отрадно.

   Так, скрипки, альт, виолончель
   сезоны рисовали в цикле года,
   пока на слизкую грязь дороги
   ложился медленно, бело, ровно
   осенний свежий чистый снег.

«Машина субъективации в культуре …»

   Машина субъективации в культуре
   производит «героев времени» по фигуре,
   близкой к ее фигурам соблазна и речи, —
   любой ее Данко, Чапаев, Предтеча
   очерчивали контур заданной вероятности.

   То же самое делали славно ваятели:
   Декарт и Кант, Конт и Барт, Фрейд,
   Гегель, Шлегель, Фейербах, Делез
   отсекали лишнее от того, что привилось,
   пополняя «кладбище идей» и мир вещей.

Happening

   время от времени докса ставит тебя под удар:
   здесь выясняется, кто из приглашенных в зал
   голем, кто вписан в контекст поневоле, у кого есть душа;
   самоиронии недоступен такой прием
   даже при многократном умножении образов «я»;

   я – за подобный симфонический жар;
   я вообще люблю вспыхивание и пожар сердец,
   повседнева, идей и состояний предела;
   я – за то, что переворачивает порядок раз и навсегда:
   слишком долго смотрела, как ржавая система

   перемалывала чужие намерения в своих жерновах;
   я умею длиться, как наваждение, приближая коллапс терпения
   постепенно, чтобы понять внутренние движения
   вне их соотнесенности с мотивами и окружением:
   ваше отутюживание меня – сплошь шулерство за дверью;

   но кто-то снимает давление верно молчащих в ряд,
   и полно, он и есть мне – ровня, а не третий или второй
   и уж тем более не прилежный пятый с клеветой и лопатой;
   а посему дале – лесом и полем, слабительным и снотворным:
   время от времени докса изживает самую себя.

«За гранью – ночь ночей, дыра без порождения …»

   За гранью – ночь ночей, дыра без порождения
   – и звука – только мука ожидания искрится,
   а над ней – последние ступени спуска и подъема;
   есть обратимость хода в искривлениях: вблизи,
   что кажется стеною, на деле – отраженные этапы;
   разве найдутся среди нас гермесы, эскулапы?

   Спускайся тихо вверх, взбирайся мерно вниз —
   но только как ни увернись – в природе форм —
   пусть кто-то видит фантасмагорию иль сон,
   исчадий ада, серафимов за обеденным столом,
   иль дом бобо с уютом провансальским и котом,
   – в пределах форм мы все друг друга узнаем…

   Отчасти – с уважением – отчасти.

Антенна

   Июль. Закат. Два многоэтажных дома, образующих угол в 90 градусов. Пространство между ними, точно щель приоткрытой двери, через которую просачиваются запахи, звуки, состояние после… и только. Вертикальная полоска неба. Закат, два параллелепипеда, поодаль стоит девочка. Девочка? Может, ее вовсе не нужно? Пусть будет манекен, залитый лучами яичного желтка. Барабанная дробь. Безжизненная атмосфера, длинные осенние тени, гиперболизированный цвет, резкий контраст между тенью и светом, сухой воздух: здесь находятся, обитают. Дробь прекращается. Но шум остается – перебирают исписанные листы бумаг: свидетельства о рождении, вступлении в брак, смерти. Тона грязные и теплые. Серый, пластилин, хлюпанье калош в слякоть и пастельные переливы. Вода поднимается медленно, заполняет пейзаж сначала по щиколотку, потом накрывает полностью предметы и сливается с другой, бескрайней стихией, омывающей сферу, но постепенно испаряется с ее поверхности. Из четырехмерного измерения трехмерное – сплошь недоумение. Что? Не сейчас, не сейчас. Понятно, что запас каналов восприятия ограничен органами чувств. Спуск ниже – переход в двухмерное пространство. Граница между: худое костлявое существо (девочка?), неловкое, но трогательное в своей беззащитности, наклоняется за мячиком. Будет мячик. Вид сбоку: кривая заканчивается точкой или исходит из точки – предполагаемая траектория молекулы. Тощие руки дотянулись до мяча, взяли его. Выпрямилась в бесконечном самоподобии. Через пару минут она уже идет к междомному проему. Междомный проем – напряженность, подавленность, заискивающий взгляд снизу. Приближающийся к нему объект оборачивается: глаза – пучок света, то искрящегося на поверхности, то уходящего на глубину, но явно не примечающего оптического смешения фигуры и фона. Она – слепая или блаженная?

   И почему дельные мысли приходят в туалете? Неужели единственная возможность уединиться без молчаливых всепонимающих свидетелей, камер, смс, комментариев в социальных сетях – сослаться на естественную нужду? Все писсуары надлежит вернуть из музейных залов в контексты актуализации их предназначений, прикладных, функциональных, прочь от жалкого теоретизирования. Отчего никому не пришла идея объявить Макдональдс инсталляцией, воссоздающей ментальную среду общества потребления? Да, обслуживать зрителей будут манекены. Контекст так же собирает смысл объекта, как и лишает его аутентичности. Только не будем переходить на личности! Личность потерялась в метанарративах, личность в себе забылась и остановилась. Поговорим лучше об избыточности процедур интерпретации при дефиците сведений о различии, т. е. информации.
   Паучьи лапки, больничные бинты – неуверенность. Сиреневая перчатка, трещина, сумрак-сомнение. Здесь физическое тело отслаивается от социального, а культурное, напротив, – ликует и поет с Василием Нагим и Орфеем, юродствуя время от времени, а иной раз – разливаясь полнозвучным бельканто. И становится отчетливо понятно прежде невнятное из Мандельштама.

   Что и не говори, я сомневалась в существовании Кроколиса и его присутствии поблизости: «А что, если Кроколиса никогда и не было? И почему непременно он, а не она, оно, они или иное, не стоящее в строю ожидаемого напора?!». Попыталась вспомнить его отличительные черты – не получилось, искала географию его лица в памяти: среди удаленных – одни случайные знакомые случайных знакомых и Папа Римский в молитвенном поклоне. Образ – мрак. Голос – тишина. Курсор пульсирует на странице, как единицы и минуты на электронных часах. Скажем, Кроколис – собирательный образ. Поэтому при малейшей попытке восстановить его портрет, он рассеивается. Человек? Качество? Свойство предмета, лишенного своих характеристик. Мистика отрицательных чисел.

   Обруч = узел = дежурный смех.

   Автономный побег из атомизированной умной толпы, самоорганизующейся по законам коммуникационных узлов, Сети. Секунду: невозможность побега – в умной толпе нет индивидов, отличных от большинства, и в ней нет большинства как утрамбованной массы. Большинство спустилось по мемам на частную глубину дивида, сделав его проницаемым, бесконечно делимым. И теперь он – носитель идеологии толпы, даже, если выйдет из нее покурить, понюхать кокоса, нырнуть в нирвану, усвоить инструкцию по эксплуатации насоса.

   Допустим, все-таки отлучится ненадолго, посмотреть, как сменяются времена года.

   Безлунная ночь, ветер трепет листья деревьев – будто переговариваются. Неслышно на цыпочках нужно идти по макушкам цветов. Мелкие, отточенные невзгодами камни – осторожность как гигиена, иначе оступишься и будешь лежать в такой же позе, в какой тебя застал и надломил страх, как тот обезумевший от страха несчастный, не солдат, прятавшийся за моей девичьей спиной, когда в него стрелял невзрачный, такой же дурной. Тогда замедляясь, время претворилось в пространство и проплыло мимо плоскостями с той скоростью, с какой мелькали вспышки из револьвера, звучали выстрели. И я была одновременно мишенью и щитом, способным остановить чужую агрессию, – отвернулась в итоге, чтобы в глаз, губы не попало; поцелуй с пулей – явно не французский. А Андрей, бедный мой брат, служил солдатом в Афганистане: он едва не сошел с ума, когда увидел однажды, как его товарищ свои разорванные кишки собирал руками, корчась от боли, пытаясь их запихнуть вместе с землею в распотрошенный живот. Случай в такие моменты жизни / смерти смотрит нагло, в упор, разглядывая подробно страх и ступор. Предчувствие того, что скоро что-то случится, лишает начисто желания пошевелиться. Его нет, а все происходящее со мной – театр теней в одной из параллельных вселенных, что мне мешает войти в квантовый кругооборот и выбрать другую реальность и проход, а не этот междомный коридор?.. Мне бы лечь на живот и уткнуться животрепещущей полостью в рыхлую землю, набитую насекомыми, личинками и всеми теми тварями, кого мои глаза не воспринимают, а воспринимая не узнают.

   Прохлада, виолончель – растерянность. Боязнь ego – черный космос, оборванная на полуслове фраза, шестиугольник, сворачивающийся в треугольник.

   Весна. Наконец, на черепе распустились орхидеи: орхидея как символ желания. Череп одиноко белеет на круглом стеклянном столике, находящемся в клетке. Вид сбоку, вид сверху, вид из клетки.

   Ракушки, клавиши, ключицы.

   Первый поцелуй: одна из семицветных струн отделилась и поплыла в мою сторону. Я знала это наверняка.

   Я угадаю ее цвет с закрытыми глазами.

   Тонкоструйная, вьющаяся лента оплела мои бедра и, поднимаясь выше, раздваивалась, обрушивалась головокружительным водопадом и прорастала водорослями, многоречивым сладкоустным потоком, подчиняющим движение стремлению закружиться в хороводе трав:

   зе
   ле
   ный

   Челнок = лепестки роз = чресла.

   Кроколис, как обычно, утром умоется росой, глазами новорожденного увидит небо, и небо благословит его. Дни-стежки, дурацкий колпак с писклявыми бубенчиками. Бог – за спиной. Ну, как ему любить меня, если я неспособна стать его продолжением, пульсом, душой? Он может мне внушить отвращение к самой себе, сделать сочащейся, похотливой – уже далеко шелест перебираемых листов – свидетельств о рождении, вступлении в брак, смерти. Бог – за спиной. Наверняка сейчас Кроколис ничего решать не будет, разве что прилюдно сыграет на консервных банках, как умеет: безобразно = без-образно.

   Я боролась с болезнью его боли, но еще не знала, насколько мне нужно развивать тему мессии как свою тему. Кроколис очень болезненно воспринимал все обыкновенное.

   Электрические разряды слизывали язычками вздувшуюся от ожогов кожу. Было или будет? «Было, было!» – орало над ухом будущее. «Будет, будет!» – эхом отзывалось прошлое.

   Поймала себя на том, что плакала, кажется, кусалась – меняла эмоциональные положения.

   Кофейный напиток – блевотина – похмелье. Вот ведь, почему настоящее отношение другого человека к тебе не считывается сразу, а выявляется после гор сказанных слов и несовершенных поступков? Нельзя ли без послевкусия, Кроколис?

   Однотонное жужжание где-то возле, похожее на зуд. Кажется, раскачивалась из стороны в сторону в такт его словам. Голова тяжелела поначалу, но потом приобрела свойства рыхлой ваты. Сухая шершавая голова, от которой можно отрывать по кусочку. Или пух? Зуд стянулся к стопам, суетливо повертелся в пятках, погрыз пальцы и побежал циркулировать с током крови.

   Кругом была голая пустыня, усеянная кнопками. Я шла медленно. Добрая дюжина жал прокалывала кожу и выпускала яд боли наружу. Хлопки, хлопки. Откуда спрашивается – вокруг никого. Шла медленно и себя почти не чувствовала.

   Зуд перезудил. С трудом вынырнула из себя. Кроколис стоял передо мной, невероятно высокий, выше своего естественного роста. Наплыв прохладного воздуха хлестнул по щеке: горячее настойчивое желание всосалось в губы, впиваясь то в верхнюю, то в нижнюю, то собирая, вбирая в себя обе, словно намереваясь проглотить всю. Ну, сожри меня!

   «Отойди от меня!»: свежее, светлее, свободнее, немного затаенной обиды.
   Как беспокойно, профессор Хокинг, становится, когда понимаешь обусловленность картины мира, представлений об устройстве Земли, Вселенной от научной парадигмы! Может, пяти– и шестимерные пространства рядом, совсем рядом, за спиной, а я из своей трехмерной клетки их неспособна увидеть…

   Очень веселый велосипедист в желтом противогазе крутил педали и вот уже десять минут, десять часов, десять лет ни о чем не думал, ничего не желал и даже не предполагал, что Кроколис и я – в нем, но мозг возроптал: полушария, покрытые плесенью, перевернулись, и прежде, чем они вернулись в исходное положение, пришел по синапсам сигнал, воскресивший архаическое воспоминание. «Припоминание…» – глухо проскрипел кто-то из четырехмерных. Так вот: был такой миф, по которому раньше у людей были крылья больше неба и больше земли, и каждый из них нес на них собственную вселенную. Они были первыми, они же и определили бесконечность размерностей творения. Один из них мечтал проникать в разные состояния – быть во всем, и чтобы все было в нем, скользить лентой Мебиуса и открывать координаты новых плоскостей. И вот он теперь в неизбывной тоске прикован к своей мечте, потому что даже одному из первых отпущена мера восприятия и не дано узнать, куда направляется удаляющийся от него беспечный герой в желтом промышленном противогазе.

Виктория Мамонова Morpho menelaus